Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
М., ГИХЛ, 1959
Лето 1924 года.
С Садовой, от Красных ворот, я иду по знаменитой Домниковской улице.
Домниковская улица до революции — это трущоба, вертеп, сплошной публичный дом. Тяжко, без конца, с утра до ночи громыхали подводы с грузом на лежащие возле вокзалы и с вокзалов, а по сторонам плечо в плечо — вонючие, грязные ресторанчики, трактиры, пивные и бесчисленные «меблированные комнаты» — логовище чудовищного разврата. Драки, убийства, девушки на тротуарах, выжидающие покупателей; фонари на физиономиях; из-под ворот медленно течет черная сукровица нечистот — мрачное наследие рухнувшего строя.
А теперь то же громыхание грузовых подвод, то же незамирающее движение; в обе стороны торопливо спешит трудовой народ, — но исчезли меблированные вертепы, кабаки.
Знаю, отчетливо знаю, что еще и сейчас есть остатки царско-буржуазной гнили и чертополоха — всего этого сразу не уничтожишь. Но теперь это перестало кричать наглой крикливостью, убралось с улиц, во всяком случае затруднено; с уличным развратом идет борьба, и с этим будет покончено, надо надеяться, скоро.
На углу переулка кусочек нового, что принесла революция. Нет, не плакаты, не флаги, не вспыхивающие речи, а угрюмый темнокирпичный трехэтажный дом. Должно быть, бывшая фабрика.
Но отчего же, когда входишь в дом, встречаешь заливающую волну детских криков, смеха, визга, восклицаний, будто сверкающий каскад хлынул из распахнутой двери?
Бесенята… И все кругло-стриженоголовые. И все ласковые. Разве птицы устают прыгать вверх, вниз, с неустанным чириканьем?
А у воспитательниц не хватает ни голосу, ни сил. Все хриплые. В изнеможении хлопают в ладоши, не в силах перекричать. Вдруг подскочит, обнимет маленькая, прильнет вся, головенку прячет в платье, а глазенки, как у маленького лисенка, блестят. Разве оторвешь? Так голодны, так жадны на ласку. Девяти-десяти-двенадцатилетние девочки.
Откуда они?
Приводят падающие от голода родители. Приводят добрые люди. Подбирает по улицам, по темным углам милиция. Приходят и сами, восьми-девяти-десятилетние. Распределитель беспризорных девочек.
Вы смотрите на этих бесенят, — да разве беспризорные?! Да это же дети как дети: шумливые, непоседливые, перепархивающие с места на место. Где же страшная печать улицы? Неужели же так быстро стирается?
А знаете, какой это ценой? Воспитательский персонал не перестает поставлять из своей среды психически заболевших, туберкулезных, изнервничавшихся, — здоровых среди них очень мало.
И тем не менее, кто попадает сюда, уже не может уйти: притягивает, как магнитом, работа.
Вот женщина-врач бросила свою профессию, все, что с ней связано, и целиком отдалась этой ни на минуту не смолкающей, галдящей толпе.
Приводят крохотную девочку. Странный комочек струпьев, тряпья, волдырей, засохшей крови. И вся серая, и вся шевелится. Пригляделись — вши.
Няня отказалась мыть:
— Куда же, не отскребешь! Да тут весь распределитель заразишь вшами, расползутся по всем этажам, да и саму облепят. Ишь все на ней ворочается. А глаза-то! Вот, господи, не думала, что так человека могут облепить, аж в веки повпивались. Нет, как хотите, не могу, — меня зараз рвать зачнет.
Ее действительно дернул приступ рвоты, и она убежала.
Девочка равнодушно стояла, слабо моргая серыми от вшей веками.
Женщина-врач раздевает, обирает два стакана вшей. В ванну, потом уложили. Долго спала. А воспитательница сидела и смотрела на тихо спящего ребенка. Долго.
Вдруг девочка проснулась, с безумным ужасом обвела кругом широко раскрытыми глазами, вцепилась крохотными пальчиками в руку, — и все тот же недетский ужас.
— Что ты?.. Что ты?..
С безумным, неподвижным ужасом девочка все осматривалась, глядела на высокий потолок светлой комнаты, на стены, на чистые кроватки, и прошептали ее побелевшие губки:
— Я — умерла?
— Что ты!.. Что ты!..
И прижала и поцеловала ребенка. Та, все так же безумно озираясь:
— Я — в раю?.. Бабушка сказывала: как умру, в рай меня возьмут.
…Девчурки беззаботно бегают, играют, визжат в большом зале, а за каждой невидимая тень — ее жизнь при царизме. Царизм оставил нам немало негодяев.
…Да, есть еще «благодетели» на свете, не перевелись. Не успели еще всех накрыть.
Вот две девочки, одногодки, лет по одиннадцати, не сестры.
В осенний непогодливый вечер, в тряпье, не попадая зуб на зуб, посинелые, жались они у базарного рундука. Идет чистый породистый господин, должно быть из дворян. Девочки протянули руки, трясутся.
— Вы чего?
— Подайте, господин… холодно… голодные мы…
Тот постоял, задумавшись.
— Эх, бедняги! Ну, пойдемте.
Долго шли. Потом пришли в большой дом. Поднялись, Светлая, теплая квартира. Велел в кухне сбросить тряпье, устроил ванну. Радостно мылись, плескались: обе сидели в теплой ванне. Чистый господин принес две простыни: завернул одну, отнес, потом другую. Накормил. Потом принес бутылку вина, налил в рюмки на высокой ножке, выпил, не пощадил… одну, потом другую.
Девочки кричали от боли, потом тихо плакали, уткнувшись в белоснежные подушки… Утром велел им надеть свое тряпье, вывел через черный ход на улицу, сказал:
— Идите…
…Много девочек пережили этот кошмар. Но восьми-девятилетние часто не осознают случившегося с ними, не то что скрывают, а не отдают себе отчета, и это устанавливается только медицинским осмотром. Другие просто рассказывают, как на улицах говорили дядям:
— Пойдем со мной за двадцать копеек.
…Когда ребенка приводят в распределитель, в первую голову — в ванну. Потом подробный врачебный осмотр. Потом уже отводят в общее помещение. В распределителе — месяц, другой, пока не привьют элементарных культурных привычек. И самое неусыпное наблюдение. Малейшее душевное движение ребенка, днем ли, ночью ли (ночные дежурные воспитательницы), отмечается в дневнике. К концу пребывания накапливается точный материал, в котором ребенок — как в зеркале.
Тогда воспитательница, которой был поручен ребенок, на конференции (собрание воспитательского персонала) читает составленную ею характеристику девочек. Характеристики живые, меткие.
Девочки распадаются на три группы: 1) ребенок нормальный, 2) с повышенной нервозностью и 3) вне нормы. Сообразно они и распределяются — либо в обыкновенные детские дома, либо в учреждения для дефективных детей.
Вместе с ними идет и их характеристика, и принимающие детей уже отлично знают, какого типа ребенок, с какой душевной структурой им передается и как с ним обращаться. Все материалы непосредственного наблюдения передаются в центральную психологическую лабораторию, где скопляется драгоценный материал.
Да, здесь к детям правильный подход: с одной стороны, им отдается целиком горячее трепещущее сердце, с другой — подходят с холодным, чисто научным методом наблюдения, я бы сказал — душевного математического измерения.
И как же ребятишки благодарны! Из детских домов к некоторым из воспитательниц сыплются тучи ребячьих писем, полных любви и нежности. А ведь марок-то у ребятишек нет, приходится воспитательнице повышенно самой оплачивать, и это отнимает ощутительный кусок из их мизерного содержания, а отказываться, не принимать этих писем — рука не поднимается.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые напечатано в газете «Правда», 1924, 20 июня, № 137.
«Одна моя хорошая знакомая, — вспоминал писатель, — была воспитательницей детдома. Она мне много рассказывала о беспризорных детях и о том, как советская власть борется с этим мрачным наследием царского строя.
По ее приглашению я зашел в детдом, заинтересовался и стал потом ходить по детским домам — и даже выступал там» (т. X, стр. 446).