В. В. Розанов
правитьМаксим Горький о самоубийствах
правитьМаксим Горький в статье «О современности», только что появившейся в «Русском Слове», пытается определить причину самоубийств… Смысл длинного фельетона сводится к тому, что виновато старое, черствое, бездушное поколение, жестоко относящееся к юношеству и не понимающее его идеалов.
С каким самодовольством глупым
Мы приговор читали свой
Над пылом юности живой.
Как будто лекцию над трупом!
Не мы ль, безумные, тогда,
О здравомыслии радея,
Бесспорным признаком злодея
Считали юные года…
Этими стихами из Жемчужникова Макс. Горький иллюстрирует свою мысль… Читая и его прозу, и эти стихи, просто недоумеваешь, просто не знаешь, что делать с этими стариками. Зажились старцы. Ведь, кажется, исполнили свое естественное дело: вскормили детей, одели, обули, отправили в высшие учебные заведения учиться. Выполнив долг, они естественно, как старые мухи по осени, должны бы умереть: а они вопреки природе продолжают жить! Не только сверх 50, но и 60 и даже некоторые злодеи до 70 лет!! Жемчужников, кажется, жил до 80 лет и все преблагополучно пел «песни старости», впрочем посвящаемые юношам. Ну, он имел исключительное право на исключительную долговечность исключительно либеральными стихотворениями, но прочие?!! Прочие даже бывают консерваторами, — имеют это отчаяние! Казнь, придуманная Аполлоном для Марсия, — содрание с живого кожи, — кажется едва достаточною для этих зажившихся стариков, эгоистически не умирающих.
Ну что же остается ответить Горькому и той молодежи, от имени которой он приводит несколько писем, все бранных в отношении старшего поколения. ЧтС же делать: не прибирает нас Бог, но подождите же немножко, не сдирайте кожи, и так помрем, и вы останетесь одни на «пиру жизни», как вы постоянно выражаетесь и печатно, и устно. Жизнь почему-то вам кажется непременно пиром, тогда как мы испытали ее как тяжелую, иногда несносную работу и «службу», извините за чиновническое выражение. Но как-то и к службе привыкаешь, к «хомуту» этому, — и все ее любишь. Все-таки нам не хочется «накладывать на себя рук…». А вот Максим Горький в самом конце фельетона обмолвился фразою, им самим не замеченною:
…"Мы усердно заняты самоистреблением, исканием смысла жизни, и отрицанием всего существующего ради оправдания нашей ничтожной работоспособности"!!
Так и напечатано в 8-м столбце фельетона: так не объясняются ли самоубийства этими вкравшимися нечаянно строками гораздо лучше, чем всем фельетоном, и в стихах и в прозе?! Ах, молодость, молодость! Страшно тебя винить, и особенно перед гробом ни у кого не достанет силы и ни в чем обвинить! Все это так, но
Ума холодных наблюдений
все-таки нельзя истребить из себя? (Нет, молодость: черства ты, мало в тебе любви не к «панораме жизни», не к «пиру жизни», каковою она никогда не бывает, и не должна быть, а к конкретным людям, к человеку. И тоска этого греха не тянет ли тебя в могилу? Не знаю, путается ум, но иногда приходит это на мысль. Заметьте, в оставляемых записках никогда не звучат слова любви — к брату, к сестре, ну о родителях не говорим — «изгибшие создания». Ну, родителей не нужно любить, не стоит, — «консерваторы», «чиновники»: а товарища, друга, какого-нибудь больного в больнице, какого-нибудь «Ваньку перехожего»? Как это до двадцати лет дожить и ни к кому не привязаться?! К бабушке, к тете, к дяде? Но нет: «никого не виню», «ухожу — потому что нет смысла в жизни». Да «смысл» есть, он под ногами: будь для кого-нибудь костылем! Как нет «смысла», не нахожу «смысла», когда вокруг везде страдание, нужда, нехватка средств прокормиться, вынужденная работа в престарелости, в болезни. «Нет смысла в жизни» — это и значит «никого не люблю». Ибо «любовь» и есть уже «смысл». Страшны эти рассуждения — и я готов все взять сейчас назад, как только мне укажут очевидную неверность мысли: но долбит она в голову: не есть ли в большей своей части «самоубийства» тайный уход из жизни тайного греха, вот этого сердечного, вот этого душевного, сводящегося именно к жестокости, к бесчувственности? И к некоторому притворству и фальши, которыми одета или задрапирована такая жизнь? В самом деле, ведь нужно иметь что-то чудовищное, нероновское, чтобы не думать только, но вслух говорить: «умирай ты скорее, родительское поколение». А ведь это говорит весьма согласно целая линия газет и журналов, касаясь самоубийств и даже делая этот предмет излюбленною темою. Даже не столько жаль умершего, сколько велика жажда по поводу его сказать: «да умирайте вы скорее, старые!» И вот в этом страшном обществе, поистине страшном при всей его видимой «ласковости», в особенности «с молодежью», — смерть свивает себе страшное гнездо.
— Ты меня звал… но другого! А я пришла — к тебе!
Вспомнишь старое, народное:
Ходит в мире, ходит грех…
Жестокости много, но ужасно мало страха. Особенно у публицистов его мало. Превеселенький народ, — да и не мудрено: такие гонорары получают. Оставим их, взглянем на молодежь, на юношей, на девушек. Страшно в мире жить, в страшное они живут время. Есть явная жизнь, и есть тайная жизнь. В «явь» выходят гробы, могилы, кладбище: но им предшествует ужасная ночь внутри, ночь одинокая, без звезд, без месяца. Туманы, облака там ходят, что-то липкое пристает к душе, как мокрая простыня, как засасывающая тина. Что спасет?
Воспоминания о прекрасном поступке. Но его нет. Что еще спасет?
Если я кого-нибудь люблю. Но я никого не люблю.
Так зачем же жить?! — с этим ужасным чувством, увы, истинным чувством, т. е. с действительным сознанием: «я ни для чего живу», сбрасывается конвульсивно свечка или огарок, мерцавшая в пустой, ничем не населенной комнате, на пол…
Суть в этой ужасной, сырой, холодной комнате без жильцов, которая предшествует всякому «въявь» самоубийству.
И все-таки это ужасно, «Грех» или «не грех» ужасно. Это — анализ, философия. А сердце болит и болит о наших дорогих милых, бесценных и заблудившихся детях. Болит и о том, что мы не сумели, не смогли, не было в нас искусства и «мудрой науки жизни» понравиться им, стать для них привлекательными, интересными. Что делать: старость вообще некрасива.
Впервые опубликовано: «Новое время». 1912. 6 марта. № 12925.