МАЗЕПА.
править«Въ то время гетманомъ Малороссіи былъ одинъ польскій шляхтичь, по имени Мазепа, родомъ изъ воеводства Подольскаго; онъ служилъ пажомъ при королѣ Янѣ-Казимирѣ, при дворѣ котораго пріобрѣлъ нѣкоторыя знанія въ изящной словесности. Въ молодости онъ имѣлъ любовную связь съ женою одного польскаго магната. Когда эта связь обнаружилась, раздраженный мужъ велѣлъ привязать его, нагого, къ дикому коню и пустить въ степь. Конь, приведенный изъ Украйны, примчалъ Мазепу на родину, полумертваго отъ усталости и голода. Тамошніе крестьяне призрѣли его: онъ долго оставался между ними и отличился во многихъ походахъ противъ татаръ. Его образованіе доставило ему большой вѣсъ между казаками; его извѣстность, распространяясь все болѣе и болѣе, побудила царя утвердить его гетманомъ Малороссіи.» (Voltaire, «Histoire de Charles XII», p. 196.)
«Подъ королемъ, бѣжавшимъ и преслѣдуемымъ, была убита лошадь; полковникъ Гіета, раненый и исходившій кровью, отдалъ ему свою. Такимъ образомъ этого завоевателя, во время его бѣгства, два раза сажали на коня, тогда какъ онъ не могъ сидѣть верхомъ во время сраженія.» (Idem, p. 216.)
«Король съ нѣсколькими всадниками поскакалъ другою дорогою. Во время пути карета его изломалась, его посадили на лошадь. Къ довершенію несчастія, онъ заблудился ночью въ лѣсу; тогда мужество не могло уже болѣе замѣнять его истощенныя силы, боль отъ, раны сдѣлалась невыносимою вслѣдствіе усталости; лошадь пала подъ нимъ отъ истощенія; онъ проспалъ нѣсколько часовъ подъ деревомъ, рискуя каждую минуту достаться въ руки побѣдителей, которые всюду его искали.» (Idem, p. 218.)
I.
Утихъ полтавскій страшный бой.
Фортуна Карла не спасла:
Въ конецъ измучена борьбой,
На мѣстѣ рать его легла.
Покрылъ вѣнецъ воинской славы —
Людей измѣнчивыхъ кумиръ —
Защитниковъ другой державы,
И далъ стѣнамъ московскимъ миръ,
До той всѣмъ памятной годины,
До тѣхъ ужасныхъ, мрачныхъ дней,
Когда сильнѣйшія дружины
И имя громче и славнѣй,
Обрекши бурному крушенью,
Судьба позору предала,
И міръ, въ глубокомъ ихъ паденьи,
Однимъ ударомъ потрясла.
II.
Такъ жребій роли измѣнилъ:
Онъ бѣгству Карла научилъ.
И день и ночь среди полей,
Обрызганъ кровію своей
И многихъ тысячъ, онъ бѣжалъ.
Но ни одинъ мятежный гласъ,
Въ тотъ униженья горькій часъ,
Среди толпы не возставалъ,
Погибшей славы не пятналъ
Своимъ упрекомъ, хоть упрёкъ
Всякъ безъ боязни сдѣлать могъ.
Коня убитаго подъ нимъ
Гіета замѣнилъ своимъ —
И русскимъ плѣннымъ умеръ онъ.
А Карлъ, измученъ, изнурёнъ
Трудами дальняго пути,
Не могъ ихъ долѣе нести
И въ глубинѣ густыхъ лѣсовъ,
Въ сосѣдствѣ вражескихъ костровъ,
Онъ долженъ лечь былъ наконецъ:
Не это ль лавровый вѣнецъ,
Не это ль гибельной войной
И кровью купленный покой?
Карлъ ослабѣлъ и изнемогъ;
Подъ дикимъ деревомъ онъ лёгъ,
Страдая отъ засохшихъ ранъ.
Въ тотъ часъ былъ холодъ и туманъ:
Мракъ ночи покрывалъ поля.
Горячки жаръ въ крови игралъ —
Сонъ благодатный отгонялъ
Отъ глазъ усталыхъ короля;
Но средь бѣды онъ духомъ росъ,
По царски горе перенёсъ,
И въ крайнемъ изнуреньи силъ
Страданья волѣ покорилъ:
Онѣ молчали передъ нимъ,
Какъ предъ владыкою своимъ.
III.
Отрядъ вождей! — увы! какъ мало
Со дня полтавскаго ихъ стало!
Они въ паденіи своемъ
Слугами вѣрными явились,
Съ безмолвной грустію кругомъ
На почвѣ влажной помѣстились
Съ монархомъ; тамъ же конь стоялъ:
Его здѣсь жребій поровнялъ
Съ людьми. Сѣдой Мазепа тоже
Подъ тѣнью дуба сдѣлалъ ложе.
Суровыхъ казаковъ глава
Привыкъ довольствоваться малымъ;
Но позаботился сперва
Онъ о конѣ своемъ усталомъ:
Ему онъ листьевъ подостлалъ,
Подпруги крѣпкія ослабилъ,
По гривѣ съ лаской потрепалъ,
И по бедрамъ его погладилъ;
Потомъ съ любовью наблюдалъ,
Какъ онъ кормился, отдыхалъ:
До этихъ поръ старикъ боялся,
Чтобы, измучась, конь лихой
Травы, увлаженной росой,
Въ часъ ночи ѣсть не отказался;
Но конь былъ бодръ, неприхотливъ,
Покоренъ, вѣренъ, терпѣливъ;
Онъ голосъ господина зналъ,
Его средь тысячъ различалъ,
И въ тьмѣ ночной онъ былъ готовъ
Примчаться на знакомый зовъ.
IV.
Мазепа плащъ свой разложилъ,
Подъ дубомъ пику прислонилъ,
Свое оружье осмотрѣлъ:
Въ порядкѣ ль вынесло оно
Походъ, начатый такъ давно,
На полкахъ порохъ все ли цѣлъ,
Не зазубрился ли кремень,
Не перетерся ли ремень
Булатной сабли, и ножны
Служить по прежнему ль годны?
Потомъ старикъ мѣшокъ досталъ,
Гдѣ свой запасъ онъ сберегалъ,
Все приготовилъ, разложилъ,
И легкій ужинъ предложилъ,
Простымъ приправленный виномъ.
И Карлъ участье принялъ въ немъ
Съ улыбкой, силясь показать,
Что ни по-чемъ ему страдать,
Что выше онъ и ранъ и бѣдъ.
Онъ говорилъ: «Межь нами нѣтъ —
Признаться въ этомъ мы должны,
Хоть всѣ мы смѣлы и сильны —
Кто бъ превзойти Мазепу могъ
Средь битвъ, и схватокъ, и тревогъ».
«Да, гетманъ, міръ — прибавилъ онъ —
Отъ александровыхъ времёнъ
Подобной пары не видалъ
Какъ ты и этотъ Буцефалъ!
Что скиѳы! помрачилъ ты ихъ
Въ своихъ наѣздахъ удалыхъ».
На это гетманъ отвѣчалъ:
«О, чтобъ ту школу чортъ побралъ,
Гдѣ научился ѣздить я!»
— «Что такъ, старикъ?» король спросилъ:
«Ты славно дѣло изучилъ».
— «Долга исторія моя,
Пришлось бы много говорить,
Тогда-какъ надо намъ спѣшить,
Нашъ путь далёкъ — и труденъ онъ:
Враги грозятъ со всѣхъ сторонъ
И будутъ гнать насъ средь степей,
Пока отъ нихъ мы не уйдёмъ
И будемъ въ волю за Днѣпромъ
Кормить* измученныхъ коней.
Король, вамъ сонъ необходимъ;
Я здѣсь побуду часовымъ
Отряда вашего». — «Нѣтъ, нѣтъ?
Быть можетъ, повѣсть прежнихъ лѣтъ
Меня на-время усыпитъ;
Я отдохну подъ твой разсказъ,
А то моихъ усталыхъ глазъ
Неуловимый сонъ бѣжитъ».
— "Коль такъ, то я, пожалуй, радъ
Вернуться лѣтъ за пятьдесятъ,
Къ порѣ веселой, безъ заботъ,
Когда мнѣ шолъ двадцатый годъ…
Да, такъ, я больше не имѣлъ.
Янъ Казимиръ тогда сидѣлъ
На польскомъ тронѣ; а при нёмъ
Шестъ лѣтъ служилъ — его пажомъ.
Монархъ ученый это былъ!
Онъ войнъ не велъ: онъ не любилъ
Чужія царства покорять,
Чтобъ послѣ снова ихъ терять,
И правилъ тихо, сколько могъ
(За исключеніемь тревогъ
Варшавскихъ сеймовъ). Но сказать,
Что удалося избѣжать
Ему волненій — было бъ ложь:
Онъ музъ любилъ и женщинъ тожъ;
Ихъ своенравіе порой
Смущало духъ его войной;
Но скоро гнѣвъ его стихалъ,
Тогда онъ праздники давалъ
На всю Варшаву; у воротъ
Его дворца толпой народъ
Тѣснился, и пытливый взоръ
Бросалъ на этотъ пышный дворъ,
На знатныхъ барынь и господъ,
Которыми былъ окружонъ
Премудрый «Польскій Соломонъ» —
Такъ величали всѣ его
Поэты, кромѣ одного:
Щедротой царской позабытъ,
Онъ сталъ остеръ и ядовитъ,
Въ сатирѣ злой излилъ онъ месть,
Хвалясь, что ненавидитъ лесть.
То былъ блестящій, шумный дворъ,
Дававшій волю и просторъ
Забавамъ празднымъ. Средь пировъ,
Турнировъ, зрѣлищъ и баловъ
Тамъ каждый вирши сочинялъ
И даже я не отставалъ
Отъ прочихъ. При дворѣ тогда
Блисталъ, какъ яркая звѣзда
Средь меньшихъ звѣздъ, магнатъ одинъ —
Ясневельможный палатинъ.
Онъ такъ себя надменно велъ,
Какъ-будто съ неба къ намъ сошолъ.
Богатство, древній знатный родъ
Ему доставили почотъ;
А гордый графъ вообразилъ,
Что онъ себѣ обязанъ былъ
Своимъ значеньемъ — до того
Казна несмѣтная его
И знатныхъ предковъ длинный рядъ
Въ немъ помрачили здравый взглядъ.
Своей особой важной онъ
Былъ непомѣрно ослѣплёнъ;
Но не была ослѣплена
Его красавица-жена.
Моложе втрое, по несчастью,
Она скучала мужней властью,
И послѣ безпокойныхъ грёзъ,
Въ честь вѣрности прощальныхъ слёзъ,
Ждала лишь случаевъ счастливыхъ,
Которые имѣютъ власть
Воспламенять внезапно страсть
Въ сердцахъ красавицъ горделивыхъ,
Чтобъ ей другаго полюбить,
Правами графа подарить.
V.
"Теперь я старъ, теперь я сѣдъ;
Вѣдь мнѣ за семьдесятъ ужь лѣтъ,
Но въ раннемъ возрастѣ моёмъ
Я былъ красивымъ молодцомъ.
Не многіе изъ молодыхъ
Дворянъ — и знатныхъ и простыхъ —
Могли поспорить той порой
Въ блестящихъ качествахъ со мной.
Я былъ силёнъ и живъ и смѣлъ,
Видъ нѣжный я тогда имѣлъ,
Какъ ныньче грубъ онъ и суровъ:
Война, заботы, рядъ годовъ
Изгладили — и до конца —
Черты тогдашнія лица,
Съ ихъ выраженіемъ живымъ.
Да, слишкомъ разная пора
Мое сегодня и вчера!
Такъ что знакомымъ и роднымъ
Теперь меня бы не узнать,
Когда бъ случилось увидать,
Я измѣнился ужь давно,
До старости… но, все-равно,
Преклонный возрастъ не лишилъ
Меня ни мужества, ни силъ,
Иначе, въ этотъ поздній часъ
Не сталъ бы забавлять я васъ
Разсказами давнишнихъ лѣтъ
Въ лѣсу, гдѣ намъ пріюта нѣтъ,
Гдѣ кровомъ служитъ намъ навѣсъ
Беззвѣздныхъ, сумрачныхъ небесъ.
Терезы образъ молодой —
Какъ-будто вижу предъ собой:
Воспоминаніе о ней
Еще свѣтло въ душѣ моей;
Но я не въ силахъ описать
Вамъ эти милыя черты;
Смѣшенье польской красоты
Съ турецкою могло создать
Такую пару чудныхъ глазъ,
Темнѣй, чѣмъ небо въ этотъ часъ;
Но въ нихъ сквозилъ украдкой лучъ,
Какъ мѣсяцъ въ полночь изъ-за тучъ;
И свѣтъ во мракѣ ихъ свѣтилъ,
Мѣшая съ нимъ лучи свои-,
Глубокій взглядъ ихъ полонъ былъ
Огня, томленья и любви,
Какъ у людей, что предъ концомъ
Бросали, съ радостнымъ лицомъ,
На небо вдохновенный взоръ,
Всходя безъ страха на костёрь.
Ея прекрасное чело
Прозрачно было и свѣтло,
Какъ лѣтомъ озеро, когда
Въ немъ не колышется вода,
И солнце блещетъ въ глубинѣ,
И сводъ небесъ лежитъ на днѣ
Недвижно… Надоль продолжать
Мнѣ описаніе мое?
Я не могу вамъ передать,
Какъ сильно я любилъ ее —
Любилъ тогда, люблю теперь,
Среди успѣховъ и потерь,
При всѣхъ превратностяхъ земныхъ,
Въ бѣдахъ и въ радостяхъ моихъ.
И въ гнѣвѣ любимъ и подъ-часъ,
И въ старости тревожитъ насъ
Минувшаго пустая тѣнь
Такъ, какъ Мазепу въ этотъ день.
VI.
"Мы встрѣтились — и я взглянулъ,
Отъ глубины души вздохнулъ;
Безъ словъ отвѣтила она…
Природа чудныхъ тайнъ полна;
Есть много тоновъ, знаковъ въ ней —
Ихъ слышимъ, видимъ, но ничей
Опредѣлить не можетъ умъ;
Какъ искры, рой завѣтныхъ думъ
Изъ переполненныхъ сердецъ
Наружу рвется наконецъ;
Тѣ искры молніей бѣгутъ,
Отъ сердца къ сердцу вѣсть несутъ —
Языкъ таинственный, нѣмой
Связь юныхъ душъ между собой,
Передающій въ тотъ же мигъ
Огонь, скрывающійся въ нихъ.
И долго молча я страдалъ,
Но все вдали себя держалъ,
Пока представленъ не былъ ей.
О, сколько разъ въ душѣ моей
Являлась мысль заговорить
Съ Терезою, чтобъ ей открыть
Огонь, бушующій въ крови!
Но мнѣ мѣшалъ какой-то страхъ,
И замирали на устахъ,
Слова дрожащіе любви…
Однажды шумною толпой
Ты развлекалися игрой;
Счастливый жребій мой хотѣлъ,
Чтобъ близь Терезы я сидѣлъ;
И ту, которую любилъ,
Какъ часовой, я сторожилъ.
"Дай Богъ, чтобъ часовые насъ
Такъ сторожили въ этотъ часъ!)
И я замѣтилъ, что она
Была задумчива, блѣдна,
И не игрой увлечена,
А чѣмъ-то… я не знаю чѣмъ…
Она играла, между тѣмъ
Оставить круга не могла:
Какъ бы прикована была,
На зло желанью своему,
Недвижно къ мѣсту одному.
За нею долго я слѣдилъ,
И вдругъ мнѣ мысли озарилъ
Внезапный свѣтъ . — онъ подалъ вѣсть,
Что для меня надежда есть.
Тогда-то я заговорилъ…
Признаться, рѣчь была темна —
Что нужды? слушала она
Мои несвязныя слова:
Кто слушалъ разъ — услышитъ два;
Конечно, сердце въ ней — не ледъ:
Когда-нибудь меня пойметъ!
VII.
"Да, я любилъ и былъ любимъ.
Я слышалъ, слабостямъ такимъ
Вы чужды, государь; коль такъ,
То повѣсть о моихъ слезахъ
И радостяхъ любви моей
Я сокращу, чтобы о ней
Не показался мой разсказъ
Пустой безсмыслицей для васъ.
Но, вѣдь, не всѣмъ дано судьбой
Разсудку страсти подчинять,
Или, какъ вамъ — повелѣвать
И государствомъ, и собой.
Теперь я… или былъ я — князь
Надъ тысячьми-, на мой призывъ
Всякъ въ бой спѣшилъ наперерывъ,
Въ рядахъ стать первымъ не страшась,
Но надъ собой той власти нѣтъ!
Любилъ я, былъ любимъ въ отвѣть,
Считалъ счастливымъ жребій мой,
Но счастье кончилось бѣдой.
Встрѣчались тайно мы… о, часъ
Свиданья перваго! для насъ
Онъ былъ наградою всему!
Отъ юности до зрѣлыхъ лѣтъ
Въ моихъ воспоминаньяхъ нѣтъ
Другаго равнаго ему;
Украйну я готовъ отдать,
Чтобъ пережить его опять
H быть попрежнему пажомъ,
Который обладалъ мечомъ,
Былъ дорогъ сердцу одному
И не имѣлъ богатствъ другихъ,
Лишь крѣпость юныхъ силъ своихъ.
Встрѣчались тайно мы: вдвойнѣ
Пріятно это, говорятъ;
Не знаю, это не по-мнѣ,
Я жизнь свою отдать былъ радъ,
Чтобы предъ небомъ и землёй
Назвать ее моей женой.
Какъ часто я грустилъ о томъ,
Что мы встрѣчались лишь тайкомъ!
VIII.
"Но на влюбленныхъ много глазъ
Всегда глядитъ; слѣдили насъ…
Въ глухую ночь подстерегли,
Схватили, къ графу привели,
Обезоружили меня;
Но еслибъ и покрытъ былъ я
Желѣзомъ съ головы до ногъ,
Что противъ нихъ я сдѣлать могъ .
Близь замка, въ мѣстности пустой,
Вдали отъ помощи людской?
То было предъ разсвѣтомъ дня;
Не чаялъ жить ужь больше я,
И въ мысляхъ обратясь съ мольбой
Послѣдней къ Дѣвѣ пресвятой,
Я предался судьбѣ своей.
Не знаю я что сталось съ ней,
Съ Терезой; этотъ страшный часъ
Разъединилъ навѣки насъ.
Разгнѣвался надменный графъ —
Признаться надо: онъ былъ правъ.
Не могъ онъ вынести того,
Что случай этотъ перейдётъ ,
На нисходящій графскій родъ,
Что благородный гербъ его,
Котораго онъ былъ главой,
Запятнанъ дерзостью такой…
Фи, срамъ! съ мальчишкою, съ пажомъ!
Когда бы это съ королёмъ
То, можетъ быть, въ бѣдѣ такой,
Графъ примирился бы съ судьбой,
Но тутъ… я не имѣю силъ
Вамъ передать, какъ золъ онъ былъ.
IX.
«Коня!» — и приведенъ былъ конь
Степной породы, весь… — огонь,
Казалось, мысли быстрота
Была по членамъ разлита,
У скакуна; но онъ былъ дикъ,
Пугливъ и робокъ какъ олень,
И пойманъ только въ этотъ день.
Онъ Фыркалъ, гриву подымалъ,
И страшно бился, и дрожалъ
Въ безсильной ярости своей;
И подведенъ былъ сынъ степей
Наёмной челядью во мнѣ,
И накрѣпко къ его спинѣ
Веревкой привязавъ меня,
Пустили вдругъ они коня,
Назадъ и на бокъ раздались —
И мы, какъ вѣтеръ, понеслись.
X.
«Впередъ, впередъ! — я изнемогъ ,
Куда несусь, понять не могъ…
День чуть замѣтно разсвѣталъ;
Покрытый пѣной, конь скакалъ
Впередъ. Послѣдній звукъ людской,
Который вѣтеръ несъ за мной
Со стороны враговъ моихъ,
Былъ звѣрскій, дикій хохотъ ихъ.
Внезапнымъ бѣшенствомъ объятъ,
Схвативъ веревку, я назадъ
Хотѣлъ лицо поворотить;
За зло проклятьемъ заплатить;
Мнѣ удалось, но конь бѣжалъ
Какъ буря, топотъ заглушалъ
Мой крикъ — и онъ напрасенъ былъ!
Я, правда, послѣ заплатилъ:
На мѣстѣ томъ, гдѣ замокъ былъ,
Подъемныхъ нѣтъ уже мостовъ,
Оградъ, рѣшотокъ, стѣнъ и рвовъ;
Тамъ нивы всѣ истреблены,
Лишь дикая трава растетъ
На камняхъ рухнувшей стѣны;
Ничто на мысль не наведетъ,
Что прежде крѣпость здѣсь была»
Ей твердость стѣнъ не помогла:
Я видѣлъ — башни тамъ пылали,
Зубцы ихъ трескались кругомъ,
Дымясь, ихъ крыши проливали
Свинецъ растопленный дождёмъ.
А въ часъ страданья и печали,
Когда меня къ спинѣ коня
Враги, на гибель, привязали,
Какъ мало думали они,
Что будутъ и другіе дни —
И шутка но пройдетъ имъ даромъ,
Что, имъ на горе и бѣду,
Благодарить я ихъ приду —
И замокъ истреблю пожаромъ!
Они, признаться, надо мной
Жестоко, горько подшутили,
Когда на смерть въ степи глухой
Меня такъ злобно осудили-,
За то и я сказать могу,
Что не остался имъ въ долгу…
Сложилъ съ души я это бремя!
Равняетъ всѣхъ сѣдое время,
И — если только выжидать —
Примѣровъ не было отъ вѣка,
Чтобъ кто-нибудь могъ избѣжать
Упорной мести человѣка,
Который много, много дней
Лелѣетъ зло въ душѣ своей.
XI.
«Впередъ!» И я, и конь степной
Неслись, какъ вихри удалые,
И оставляли за собой
Всѣ обиталища людскія;
Такъ въ небѣ метеоръ летитъ,
Когда внезапно, съ громкимъ трескомъ,
Онъ тьму ночную озаритъ
Сіянья сѣвернаго блескомъ.
Не попадалось намъ слѣдовъ
Ни деревень, ни городовъ,
Все степь — и на краю небесъ
Виднѣлся черной гранью лѣсъ;
Кой-гдѣ, на дальнихъ высотахъ,
Зубцы я видѣлъ на стѣнахъ
И башняхъ, отъ татаръ страну
Оберегавшихъ встарину —
И только; больше никакихъ
Слѣдовъ людскихъ не встрѣтилъ взоръ:
Онъ видѣлъ лишь одинъ просторъ
Неограниченной ничѣмъ
Пустыни. За годъ передъ тѣмъ
Тамъ турокъ армія прошла:
Казалось, почва поросла
Кровавымъ дерномъ въ тѣхъ мѣстахъ,
Гдѣ спаги мчались на коняхъ.
Сводъ неба сумракъ облегалъ,
И грустно вѣтеръ завывалъ;
Хотѣлъ я вздохомъ отвѣчать,
Но ни молиться, ни вздыхать
Не могъ; мы мчались все вперёдъ;
Съ меня, дождемъ, холодный потъ
На гриву падалъ, конь же мой
Въ пугливомъ бѣшенствѣ храпѣлъ
И по пустынѣ въ даль летѣлъ.
Напрасно думалъ я порой,
Что скоро ослабѣетъ онъ,
Поспѣшнымъ бѣгомъ изнурёнъ:
Я былъ, привязанный на нёмъ,
Для гнѣвной силы ни почёмъ,
И возбуждало лишь ее,
Какъ остріе звенящихъ шпоръ,
Усилье каждое мое
Дать членамъ сдавленнымъ просторъ.
И голосъ свой я испыталъ:
Онъ былъ и слабъ, и тихъ, но вдругъ
Мой конь рванулся, будто звукъ
Трубы внезапно услыхалъ;
При каждомъ словѣ онъ дрожалъ
И прыгалъ въ бокъ; межь тѣмъ мои
Веревки были всѣ въ крови,
И жажда мучила меня
И жгла языкъ сильнѣй огня.
XII.
"И вотъ предъ лѣсомъ мы густымъ.
Онъ былъ глубокъ. необозримъ*
Тамъ вѣковыя дерева,
Которыхъ гордая глава
Не преклонялась предъ грозой,
Стояли твердою стѣной;
И густо, густо между нихъ
Ряды деревьевъ молодыхъ
Свѣжѣй, роскошнѣй, зеленѣй,
Росли во всей красѣ своей:
Весна имъ щедро каждый годъ
Одежду новую даётъ,
А^ осень снова обнажитъ;
Тогда опавшій листъ лежитъ,
Окрашенъ въ мертво-красный цвѣтъ,
Какъ-будто послѣ битвы слѣдъ
Застывшей крови. Средь полянъ
Я видѣлъ кое-гдѣ каштанъ
И мощный дубъ; порой видна
Была суровая сосна.
Но отъ дороги въ сторонѣ
Ихъ сучья не мѣшали мнѣ.
А то иначе — жребій мой,
Конечно, былъ бы не такой…
Мнѣ раны холодъ оковалъ,
Узлы веревки крѣпко сжалъ —
И такъ межь пней, деревъ, кустовъ
Мы мчались на крылахъ вѣтровъ,
И быстрымъ скокомъ волки тамъ
Неслись за нами по слѣдамъ;
Сквозь лѣсъ сіяющей зарей
Я видѣлъ ихъ вблизи за мной,
А ночью все хрустѣлъ въ ушахъ
Ихъ легкій, крадущійся шагъ.
О, какъ желалъ я въ этотъ мигъ
Съ мечомъ ворваться въ стаю ихъ
И кончить въ бѣшеномъ бою
Жизнь угасавшую мою!
Какъ мучилъ страхъ теперь меня,
Что силъ не станетъ у кони!
Напрасно: средь пустынь рождёнъ,
Какъ серна горъ, былъ легокъ онъ,
И быстръ, какъ вѣтра буйный бѣгъ,
Когда онъ гонитъ бѣлый снѣгъ,
Имъ очи путника слѣпитъ,
Морозомъ члены леденитъ,
Чтобъ никогда бѣднякъ не могъ
Ступить за близкій ужь порогъ;
И, головой своей крутя,
Онъ мчался по тропамъ лѣснымъ,
Золъ, бѣшенъ и неукротимъ,
Какъ своенравное дитя,
Какъ женщина, когда она
Отмстить кому за зло властна.
XIII.
"Мы миновали темный лѣсъ.
Ужь солнце было средь небесъ;
Но холодъ въ воздухѣ стоялъ,
Иль это въ жилахъ пробѣгалъ
Холодный трепетъ, точно ядъ?
Страданья хоть кого смирятъ;
Я былъ тогда совсѣмъ другой:
Порывистъ, какъ потокъ весной,
И больше чувствовалъ, чѣмъ могъ,
Рой ощущеній и тревогъ,
Въ душѣ возникшихъ, передать-,
А много мни пришлось страдать:
Я былъ и холоденъ и нагъ,
Меня томили стыдъ и страхъ,
И злость, снѣдающая духъ,
Тоска, и гнѣвъ, и боль — все вдругъ.
Происходя отъ тѣхъ людей,
Въ чьихъ жилахъ кровь кипитъ сильнѣй,
Оковъ не терпитъ никакихъ
И рвется бѣшено изъ нихъ —
Диковина ль, что той порой,
Страдая тѣломъ и душой,
Подъ гнётомъ боли и тревогъ,
Я на минуту изнемогъ?
Мнѣ быстрый бѣгъ туманилъ взглядъ,
Мелькая, путь бѣжалъ назадъ,
Огромнымъ сильнымъ колесомъ
Вертѣлись небеса кругомъ,
Ложились наземъ дерева…
Мнѣ было тошно, голова
Моя кружилась, мозгъ болѣлъ,
То на -минуту онъ нѣмѣлъ,
То снова бился и дрожалъ.
Лучъ мимолетный пробѣжалъ
Въ глазахъ моихъ и въ тотъ же мигъ
Непроницаемою тьмой
Покрылся взоръ угасшій мой.
Я силъ очнуться не имѣлъ,
Не могъ поднять своихъ очей;
Лишь въ глубинѣ души моей
Рой чувствъ подавленныхъ кипѣлъ;
И, видя близкій свой конецъ,
Я былъ какъ на доскѣ пловецъ
Средь волнъ морскихъ, когда онѣ
Его крутятъ, толкаютъ, бьютъ,
И шумно къ берегу несутъ.
Жизнь колебалася во мнѣ,
Мерцая трепетно., точь-въ-точь,
Какъ огоньки въ глухую ночь
Дрожащіе въ глазахъ больныхъ,
Когда горячка мучитъ ихъ.
Еще усиліе одно —
Все стало смутно и темно,
Боль замѣнилъ хаосъ на часъ,
Что было хуже во сто разъ…
О! было бъ слишкомъ мнѣ опять
То жь, умирая, испытать;
Однако — я увѣренъ въ томъ —
Намъ предстоятъ передъ концомъ
Сильнѣй страданія и страхъ,
Пока не обратимся въ прахъ;
Но я готовъ на смерть: предъ ней
Не отвращу моихъ очей.
XIV.
"И я очнулся. Гдѣ я былъ?
Окоченѣлый и безъ силъ…
И медленно, едва-едва
Вступала жизнь въ свои права:
Чуть билось сердце, пульсъ дрожалъ,
По членамъ трепетъ пробѣгалъ,
И съ болью взволновалась вновь
Охладѣвающая кровь.
Въ ушахъ моихъ былъ страшный шумъ,
Въ умѣ — толпа несвязныхъ думъ;
Я могъ смотрѣть, но тяжело,
Какъ бы сквозь темное стекло.
И было на небѣ свѣтло,
Смотрѣли звѣзды съ вышины,
Вблизи я слышалъ плескъ волны —
Нѣтъ, то не сонъ! мой конь повлёкъ
Меня въ бушующій потокъ.
Онъ былъ стремителенъ, широкъ;
Съ трудомъ мы плыли по волнамъ
Къ безвѣстнымъ, темнымъ берегамъ;
Но гордо конь сердитый валъ
Широкой грудью пробивалъ,
Съ усильемъ цѣли достигалъ.
Я мало пристани былъ радъ:
Взглянувъ впередъ, взглянувъ назадъ,
Я видѣлъ только тьму одну,
Ужасной ночи глубину,
И не совсѣмъ-то сознавалъ,
Земной ли жизнію дышалъ.
XV.
"Съ лоснистой шерстью, съ мокрой гривой,
Дымясь, шатаясь подо мной,
Собравъ всѣ силы, конь ретивый
Взбирался на берегъ крутой.
Достигли мы его вершины,
Оттуда я на степь взглянулъ,
Мой взоръ въ пространствѣ потонулъ:
Тянулись въ сумракѣ равнины,
Безъ очертаній и лица,
Все дальше, дальше, безъ конца…
Такъ въ безпокойныхъ грёзахъ сна
Мы видимъ пропасти безъ дна…
И тамъ и сямъ, по временамъ,
Бѣлѣлись пятна по степямъ,
И массы зелени густой
Въ глаза кидалися порой
Изъ темноты, озарены
Лучомъ всплывающей луны.
Но никакихъ не видѣлъ я
Тамъ знаковъ близкаго жилья;
Ни свѣтъ огня во тьмѣ ночной
Гостепріимною звѣздой
Мнѣ издалёка не свѣтилъ.
Хоть бы блудящій огонёкъ
Своей игрой мой взоръ привлёкъ:
Мнѣ бъ видъ его отраденъ былъ,
Напомнивъ мнѣ, въ тотъ горькій мигъ,
Объ обиталищахъ людскихъ.
XVI.
"Мы подвигались все впередъ,
Но вижу — конь мой устаетъ,
И, бѣлой пѣною покрытъ,
Ужь не попрежнему бѣжитъ*,
Теперь и слабое дитя
Могло бъ имъ управлять шутя.
Что пользы въ томъ? къ его спинѣ,
Какъ прежде, я привязанъ былъ,
И если бъ дать свободу мнѣ,
Она, въ тотъ часъ упадка силъ,
Больному тѣлу моему
Не послужила бъ ни къ чему.
Но попытался я опять
Свои оковы разорвать:
О, какъ ничтожна и слаба
Была напрасная борьба!
Уже по свѣтлымъ полосамъ,
Раскинутымъ по небесамъ,
Я видѣлъ приближенье дня.
Увы! какъ тихо для меня
Текли часы! Казалось, тѣнь
Тумана утренняго въ день
Не перейдетъ. Но вдругъ востокъ
Зардѣлся розовымъ огнёмъ:
Шаръ солнечный всходилъ по нёмъ,
Въ своемъ сіяньи одинокъ,
Раздвинулъ сонмъ ночныхъ свѣтилъ,
Ихъ яркимъ блескомъ помрачилъ,
И пролилъ съ неба въ міръ земной
Свѣтъ незаимствованный свой.
XVII.
"Волнуясь, утренній туманъ
Поднялся отъ пустынныхъ странъ,
Лежавшихъ дѣвственнымъ ковромъ
Вдали, и сзади, и кругомъ.
Къ чему же послужило намъ
Такъ долго мчаться по степямъ,
Въ лѣса глухіе проникать ,
И волны рѣкъ переплывать?
Все также были мы теперь
Въ степи, ни человѣкъ, ни звѣрь
Тамъ не оставили слѣда;
Не видно было тамъ труда
Людского, средь пустыхъ степей
Роскошныхъ въ дикости своей.
Былъ самый воздухъ нѣмъ и тихъ,
Въ травахъ высокихъ и густыхъ
Рой насѣкомыхъ не жужжалъ,
Хоръ птицъ веселый не звучалъ
По зеленѣющимъ кустамъ,
На встрѣчу утреннимъ лучамъ.
И долго конь усталый мой
Тащился шагомъ, чуть живой;
Не могъ свободно онъ вздохнуть,
И задыхался, будто грудь
Рвалась на части у него;
Но намъ на встрѣчу никого
Не попадалось. Вдругъ вдали,
Гдѣ сосны чорныя росли,
Какой-то шумъ я услыхалъ:
Не вихрь ли сучья всколебалъ?
Нѣтъ, это былъ табунъ коней,
Возросшихъ тамъ, среди степей,
На дикой волѣ; ихъ бока
Не знали шпоры сѣдока,
Ихъ не касались никогда
Ни хлыстъ, ни поводъ, ни узда.
По вѣтру гривы распустивъ,
И ноздри широко раскрывъ,
Стремительно, какъ вихрь степной,
И массой темной и густой,
Подобные морскимъ волнамъ,
Они неслись на встрѣчу къ намъ.
Увидѣвъ ихъ, мой конь заржалъ,
Шатаясь, тихо побѣжалъ,
И вдругъ упалъ, лишенный силъ,
Глаза недвижно устремилъ,
Въ предсмертныхъ мукахъ захрипѣлъ —
Послѣдній часъ его приспѣлъ.
И кони подбѣжали къ намъ,
И удивленными глазами
Смотрѣли, какъ лежалъ я тамъ,
Привязанъ крѣпкими узлами;
То тихо подойдутъ… храпятъ,
То быстро въ сторону рванутся,
Пустыню ржаньемъ огласятъ,
Кругами въ полѣ пронесутся —
И къ лѣсу бросились назадъ:
Страшилъ ихъ человѣка взглядъ.
Они оставили опять
Меня — томиться и страдать
Средь этой степи безграничной,
Гдѣ конь мой кости положилъ,
Гдѣ смертный часъ освободилъ
Его отъ ноши непривычной;
Безъ жизни онъ теперь лежалъ,
А я — на мертвомъ умиралъ!
Часы тоскливой чередой
Текли; въ душѣ моей больной
Отъ жизни, полной упованья
И силъ, осталась только тѣнь,
Одно лишь смутное сознанье,
Что это — мой послѣдній день.
Въ увѣренности безнадежной
Кончины близкой, неизбѣжной,
Я равнодушно смерти ждалъ.
Но кто изъ насъ не трепеталъ
За жизнь, боязнію тревожимъ,
Себя заботливо храня;
Какъ-будто -смерть есть западни,
Которой избѣжать мы можемъ?
И хоть порой ее мы ждёмъ,
Какъ блага молимъ и желаемъ,
Порой, въ отчаяньи своемъ,
На жизнь мы руку подымаемъ,
Но никогда нашъ смертный часъ
Не будетъ во-время для насъ,
И самымъ тягостнымъ мученьямъ
Все жь будетъ горькимъ заключеньемъ.
Но странно: роскоши сыны,
Что въ наслажденьяхъ утопаютъ
Чрезъ мѣру всѣмъ упоены,
Спокойно часто умираютъ,
Или спокойнѣе, чѣмъ тотъ,
Кого несчастіе гнетётъ.
Тому, кто средь пути земного
Зналъ все, что радостно и ново,
Ужь больше нечего желать,
Иль за собою оставлять…
Несчастный же конца бѣдамъ
Съ надеждой ждетъ, его очамъ,
Томимымъ горемъ постояннымъ,
Смерть кажется врагомъ нежданнымъ:
Она пришла лишить его
Вѣнца за все, и, умирая,
Онъ не увидитъ своего,
Ужь достигаемаго, рая!
День завтрашній ему бы далъ
Богатство, славу, наслажденья,
Онъ отъ него награды ждалъ
За всѣ страданья и гоненья,
День завтрашній, въ замѣну бѣдъ
И тернія, готовилъ розы,
Готовилъ рядъ счастливыхъ лѣтъ,
Ему сіяющихъ сквозь слезы:
Не сталъ бы жизнь онъ проклинать;
День. завтрашній ему бъ далъ силу
Блистать, господствовать, спасать —
И лечь ему теперь въ могилу!?
XVIII.
"Садилось солнце — я лежалъ
На коченѣющемъ конѣ
И думалъ: здѣсь погибнуть мнѣ…
Туманъ глаза мнѣ застилалъ:
Они нуждались въ вѣчномъ снѣ…
Возврата не было назадъ!
Я бросилъ мой послѣдній взглядъ
На небеса, и увидалъ
Тамъ ворона: онъ ожидалъ
Моей лишь смерти — пиръ начать;
То онъ садился, то опять
Вверхъ подымался и парилъ
Ко мнѣ все ближе каждый разъ;
Сквозь сумракъ вечера мой глазъ
Полётъ крыла его слѣдилъ,
Однажды такъ онъ близокъ былъ,
Что я бъ его ударить могъ,
Когда бы сила… но песокъ,
Который чуть-чуть зашумѣлъ,
Когда привстать я захотѣлъ,
Движенье ослабѣвшихъ рукъ,
Да горла напряженный звукъ,
Который голосомъ назвать
Едва ли можно — отогнать
Его успѣли отъ меня.
Затѣмъ уже не помню я
Что было; снилась мнѣ тогда
Одна мнѣ милая звѣзда:
Она смотрѣла издали
Въ глаза померкшіе мой,
Играя на небѣ голубомъ
Своимъ трепещущимъ лучомъ.
Затѣмъ тупой, холодный, смутный
Возвратъ къ сознанію минутный,
Опять безчувствіе потомъ,
И вновь чуть слышное дыханье,
Дрожь, на минуту замиранье,
Лёдъ возлѣ сердца моего,
Стонъ, вылетѣвшій противъ воли,
Лучъ въ мысляхъ, трепетъ, чувство боли,
Да вздохъ — и больше ничего.
XIX.
"И я очнулся. Не-уже-ли
Теперь лежу я на постели?
Кто это на меня глядитъ?
Неужли кровля надо мною?
Чей взоръ съ заботою такого
Мои движенья сторожитъ?
Тамъ, у стѣны, въ углу сидѣла
Казачка, дѣвушка; она,
Участья нѣжнаго полна,
Съ мольбою на меня смотрѣла;
И я на мигъ глаза закрылъ,
Боясь — не сонъ ли это былъ…
При первомъ мыслей пробужденьи
Я встрѣтилъ этотъ чудный взглядъ,
Смотрю…. нѣтъ, это не видѣнье,
Мнѣ то всѣ чувства говорятъ!
Когда жь казачка увидала,
Что могъ глаза я открывать,
То улыбнулась, подбѣжала,
Рукою знакъ дала молчать,
Къ лицу мнѣ руку приложила,
Поправила подушку мнѣ,
Тихонько дверь пріотворила,
И вышла вонъ; и въ тишинѣ
Чуть слышной музыкой раздался
Ея шаговъ скользившихъ шумъ,
И я опять одинъ остался,
Въ смущеньи пробужденныхъ думъ.
XX.
«Она съ отцомъ пришла опять…
Но я не буду утомлять
Васъ описаньемъ тѣхъ годовъ,
Когда я жилъ межь казаковъ.
Они безъ чувствъ меня нашли
Въ степи, и въ хату принесли,
Мнѣ дали жизнь опять узрѣть,
Чтобъ ими нѣкогда владѣть!
Безумцы, въ ярости своей,
Изобрѣтая мнѣ мученья,
Меня прогнали въ глушь степей,
Въ крови, нагого, безъ движенья,
Чтобы по этому пути,
Чрезъ степь, мнѣ къ власти перейти.
Судьбу свою кто можетъ знать?
Къ чему жь теперь намъ унывать?
Уйдемъ мы скоро отъ погони,
И завтра будутъ наши вони
За Борисѳеномъ отдыхать.
Съ какою радостію очи
Я бъ на Днѣпрѣ остановилъ…2
Товарищи, спокойной ночи!»
Такъ гетманъ повѣсть заключилъ.
Подъ тѣнью дуба вѣкового
Онъ съ нѣгой сладкой легъ потомъ
На ложѣ лиственномъ своёмъ.
Ему то было ужь не ново:
Лишь часъ удобный приходилъ,
Вездѣ онъ отдыхъ находилъ;
И если Карлъ забылъ герою
Сказать спасибо за разсказъ,
Не удивляйтесь: той порою
Онъ крѣпко спалъ ужь цѣлый часъ.3
Д. Михаловскій
1) Этотъ живой, бойкій и забавный разсказъ, какъ называетъ его Гиффардъ, написанъ осенью 1818 года въ Равеннѣ. Вотъ что говорится объ этой поэмѣ въ одномъ изъ англійскихъ обозрѣній того времени: «Мазепа — весьма изящный и бойкій эскизъ прекрасной повѣсти, во всѣхъ отношеніяхъ достойный своего автора. Сюжетъ ея извѣстенъ: это повѣсть о молодомъ полякѣ, которой, въ наказаніе за интригу съ женой какого то вольскаго магната, былъ привязанъ, нагой, къ спинѣ дикой лошади. Бѣшеный скакунъ занесъ его въ глубину Украйны; тамъ казаки нашли его, измученнаго, полумертваго, не подававшаго никакой надежды къ выздоровленію. Однако же онъ возвращенъ былъ къ жизни и, много лѣтъ спустя, сдѣлался гетманомъ Малороссіи, посреди которой онъ очутился такимъ необыкновеннымъ образомъ. Странныя и причудливыя обстоятельства этого приключенія лордъ Байронъ, въ своей поэмѣ, вложилъ въ уста Мазепы, разсказывающаго ихъ Карлу XII, королю шведскому, въ послѣднихъ кампаніяхъ котораго украинскій гетманъ игралъ видную роль. Онъ разсказываетъ свою повѣсть на бивуакѣ, во время жалкаго отдыха Карла и его немногихъ друзей, которые бѣжали вмѣстѣ съ нимъ къ предѣламъ Турціи, послѣ кроваваго пораженія подъ Полтавой. Въ этомъ способѣ рисовать картину — не мало красоты и граціи. Старческій возрастъ Мазепы, спокойное, привычное равнодушіе, съ которымъ онъ покаряется теперь самому суровому удару судьбы, геройское, безпечное хладнокровіе воинственнаго короля, которому онъ разсказываетъ свою повѣсть, мрачная и опасная обстановка, окружающая разсказчика и его слушателей, все это, возбуждая заранѣе интересъ и плѣняя контрастами, придаетъ разсказу гетмана поразительную прелесть. Ничто не можетъ быть прекраснѣе этой повѣсти о любви — преступной любви — послѣдствія которой были такъ необыкновенны».
2) «Когда Карлъ уже не могъ сомнѣваться болѣе, что сраженіе проиграно, и что единственная надежда на спасеніе для него заключалась въ возможно-быстромъ удаленіи съ поля, онъ велѣлъ посадить себя на лошадь и съ остатками своей арміи устремился къ мѣстечку Переволочнѣ, занимающему уголъ, образуемый соединеніемъ Днѣпра и Ворсклы. Тутъ, сопровождаемый Мазепою и нѣсколькими сотнями своихъ боевыхъ товарищей, онъ переплылъ Днѣпръ и, продолжая бѣгство по степной странѣ, причемъ рисковалъ умереть съ голода, добрался наконецъ до Буга, гдѣ почтительно былъ встрѣченъ турецкимъ пашою. Русскій уполномоченный при Высокой Портѣ требовалъ выдачи Мазепы; но болѣзнь и послѣдовавшая за тѣмъ смерть избавили стараго казацкаго гетмана отъ ожидавшей его участи». («Петръ Великій» Баррова, стр. 196.)
3) Нельзя не подозрѣвать, что, воспроизводя черты прекрасной польки Терезы и ея молодого любовника, и ревнивое бѣшенство стараго магната, поэтъ имѣлъ въ виду какія-нибудь обстоятельства своей собственной, личной исторіи.