МАЗАНІЕЛЛО
править
ПРЕДИСЛОВІЕ.
правитьВъ историческихъ судьбахъ народовъ случаются перевороты, которые привлекали и всегда будутъ привлекать вниманіе мыслящихъ людей. Эти перевороты являются результатомъ борьбы негодующаго чувства собственнаго достоинства съ чужеземнымъ владычествомъ, — результатомъ отчаяннаго сопротивленія притѣснѣніямъ насильно-навязанной тиранніи. Когда народъ доходитъ до того, что бываетъ принужденъ какой бы то ни было цѣной купить свободу, свергнувъ съ себя ненавистное иго, тогда въ немъ пробуждаются тѣ благородныя чувства самоотверженія и тотъ величественный героизмъ, которые Шиллеръ такъ трогательно изобразилъ въ своемъ «Вильгельмѣ Теллѣ»:
"Нѣтъ, долженъ быть насилію предѣлъ!
"Коль угнетенный права не находитъ,
"Коль для него несносно стало бремя,
"Тогда онъ смѣло къ Небу обратись:
"Тамъ всѣ свои права отыщетъ онъ,
"Тамъ всѣ они, какъ вѣчныя свѣтила,
«Ненарушимы, тверды, неизмѣны» 1)!
1) Переводъ Ѳ.-Б. Миллера, помѣщенный въ Гербелевскомъ изданіи сочиненій Шиллера.
Общее вниманіе охотно останавливается на именахъ участниковъ подобныхъ возстаній, на тѣхъ избранныхъ личностяхъ, которыя, можетъ быть, только случайно стали во главѣ народнаго движенія и, выдвинутыя впередъ волной общаго возмущенія, въ рѣшительный моментъ произвели государственный переворотъ. Поводы къ возстанію могли носить личный характеръ; но если самое возстаніе разыгрывается на почвѣ общечеловѣческой, мы относимся къ нему со страстно-возбужденнымъ вниманіемъ. Какъ случилось при Теллѣ, желавшемъ защитить драгоцѣнныя для него права жены и дѣтей, такъ случилось и при героѣ предлагаемаго романа, при простомъ, безвѣстномъ рыбакѣ Мазаніелло. Добродушнѣйшій смертный, выведенный изъ себя и взбудораженный оскорбленіемъ, нанесеннымъ его молодой женѣ, Мазаніелло въ дальнѣйшемъ ходѣ событій, при геройскомъ воодушевленіи своихъ товарищей, поднимаетъ въ Неаполѣ ужасную бурю революціи. Такимъ образомъ, судьба поручила ему роль, для которой онъ вовсе не былъ подготовленъ и которая поэтому задавила его своей тяжестью.
Тѣмъ не менѣе стоило не только изобразить это въ высшей степени благородное событіе, но и доискаться нитей, связующихъ неаполитанское возстаніе противъ чужеземнаго владычества испанцевъ съ духовнымъ движеніемъ въ другихъ сосѣднихъ государствахъ. Прежде же всего особенно стоило изобразить начавшуюся открытую борьбу научнаго знанія съ авторитетомъ папской власти. Поэтому, при ближайшемъ разсмотрѣніи главнымъ дѣйствующимъ лицомъ романа окажется Галилей, на цѣлую голову переросшій всѣхъ окружающихъ. Участіе, принимаемое искусствомъ въ неаполитанскихъ событіяхъ, обрисовано въ лицѣ веселаго удальца Сальватора Розы, друга Мазаніелло.
Роскошная итальянская природа, особенно же вѣчно-прославляемыя красоты окрестностей Неаполя, образуетъ какъ бы раму, окаймляющую живыя происшествія и показывающую ихъ въ яркомъ и сильномъ освѣщеніи.
Берлинъ, сентябрь 1887 г.
I.
На Парѳенопейскомъ берегу.
править
Едва забрезжилъ свѣтъ сквозь легкія ночныя облака, и съ спокойнымъ величіемъ восходившее солнце позлащало необозримый воздушный океанъ. Это было въ одно весеннее утро 1633 года. Какъ нѣжная мать покрываетъ поцѣлуями любимое дитя, такъ солнце какъ бы лобзало самыми яркими лучами окрестности Неаполя; здѣсь природа создала такое дивное сочетаніе пейзажной красоты, которое только изрѣдка удается созерцать восхищенному взору. Истинно волшебная страна снимала ночное покрывало на встрѣчу утреннимъ лучамъ. Глубокая и прозрачная лазурь небесъ опрокинулась гигантской чашей надъ упоительной панорамой; мягкій, ароматный вѣтерокъ, роскошная растительность, покрывавшая горы и ютившаяся между величественными дворцами, построенными амѳитеатромъ и господствовавшими надъ гордыми замками, — все это сочеталось въ дивную гармонію. Изъ всѣхъ большихъ городовъ Неаполь, вѣроятно, самый красивый по мѣстоположенію; это мнѣніе высказалось въ часто повторяемыхъ словахъ, что можно спокойно умереть, увидѣвши Неаполь: здѣсь всякій получаетъ истинное понятіе о красотѣ и величіи природы.
Упоительна была свѣжесть утренняго вѣтерка, и все живущее, казалось, дышало съ наслажденіемъ. Юноша лѣтъ двадцати, высокій и стройный, съ тонкими чертами лица, съ высокимъ лбомъ и огненнымъ взоромъ тихо шелъ вдоль по берегу Хіайи, подкрѣпляя себя утренней свѣжестью. Насладившись роскошной картиной восходящаго солнца, удивлявшаго прихотливыми свѣтовыми эффектами, онъ присѣлъ на маленькій песчаный бугорокъ и началъ пристально смотрѣть на игру морскихъ волнъ, погруженный въ глубокія думы. Немного поодаль отъ этого юноши молодой рыбакъ приводилъ въ порядокъ снасти своей лодки и раскидывалъ по берегу сѣти, чтобы восходящее солнце высушило ихъ. Рыбакъ пѣлъ какую-то пѣсню, по словамъ и мелодіи совершенно гармонировавшую съ той природой, которая у неаполитанцевъ ежедневно передъ глазами: съ этимъ небомъ, какъ будто полнымъ любви и блаженства, съ этой страной, исполненной поэзіи, не поддающейся анализу и научному толкованію, но такъ сильно дѣйствующей на душу, чуткую къ чарамъ природы, все существо которой есть одна безсмертная пѣсня, — тихая и меланхоличная, словно сладкое воспоминаніе, словно эхо, чутко спящее въ кустахъ и за горами и едва внятно-теряющееся въ тихомъ шопотѣ, пока крикъ страсти и боли не нарушитъ (то спокойствія и пока оно не отвѣтитъ рѣзкимъ диссонансомъ.
Вдругъ юноша вскочилъ, подошелъ къ рыбаку и сказалъ:
— Любезный другъ, пожалуйста, перестаньте пѣть!
Рыбакъ посмотрѣлъ на него съ видомъ величайшаго удивленія. Удержавшись отъ гнѣвной вспышки, онъ хладнокровно спросилъ:
— Почему же, если я могу говорить, я не могу пѣть?
— Потому, что ваша пѣснь хватаетъ меня за сердце.
— Какъ это должно понимать? — возразилъ рыбакъ. — Неужто моя беззаботная пѣснь можетъ хватать васъ за сердце? Это для меня совершенная новость!
— Вы, вѣроятно, намѣревались пропѣть свою пѣсню у постели умирающаго?
— Нѣтъ, за упокой души моей матери. Но къ вамъ это сравненіе не подходитъ: ваше лицо совсѣмъ не похоже на лицо умирающаго больного.
— Но все-таки, добрый другъ, — возразилъ юноша и чело его омрачилось горькой думой. — и я, и вы, и всѣ мы, живущіе въ своемъ родномъ Неаполѣ, страдаемъ. — Не личная моя судьба дѣлаетъ меня недовольнымъ, хотя я и могу на нее достаточно пожаловаться? Ваша веселая пѣснь въ виду горячо-любимаго родного города растерзала мнѣ сердце; порой и я, конечно, смѣюсь, но это бываетъ только отъ зависти и бѣшенства. Не смотрите на меня такъ удивленно, не удивляйтесь, что я говорю такія мрачныя слова. Мое сердце страждетъ и его смертельная рана съ каждымъ днемъ будетъ все ухудшаться, пока Неаполь не стряхнетъ ига чужеземныхъ притѣснителей.
Рыбакъ, слушавшій до сихъ поръ юношу съ сострадательнымъ вниманіемъ, при послѣднихъ словахъ не могъ удержаться отъ чувства восхищенія пылкимъ соотечественникомъ, его взоръ засвѣтился ласковымъ участіемъ, и съ этой минуты молодыхъ людей сблизило то общее чувство ненависти къ испанскому господству, которое кипѣло въ груди большей части населенія Неаполя безъ различія сословій.
Исторія неаполитанскаго королевства является цѣпью разнообразныхъ превратностей судьбы, какія только могутъ постигать націю. Эта страна, въ которой природа въ изобиліи расточила свои дары и сокровища красоты, была издавна лакомымъ кускомъ для смѣлыхъ завоевателей; можно сказать безъ преувеличенія, что заманчивое королевство безпрестанно переходило изъ рукъ въ руки. Хотя князья другихъ итальянскихъ королевствъ всегда охотно заводили междоусобія съ цѣлью такъ или иначе захватить въ свои руки владычество надъ Неаполемъ, но зачастую заманчивой землей овладѣвали смѣлые завоеватели изъ очень отдаленныхъ земель. Господами и повелителями Неаполя дѣлались то сарацины, переправлявшіеся въ Италію съ сѣвернаго берега Африки, то норманны изъ далекой Франціи. Испанскіе повелители думали основать свое господство не на одномъ правѣ сильнаго, правѣ завоевателя, — они находили, что Аррагонскій домъ владѣетъ неаполитанскимъ престоломъ на правахъ наслѣдства. Но неаполитанскому народу они казались чужеземными монархами, хитрыми узурпаторами власти. Какъ часто случается въ жизни каждаго человѣка, что близкому онъ позволяетъ многое изъ того, чего чужому никогда бы не позволилъ, такъ бываетъ и съ цѣлымъ народомъ, когда онъ принужденъ повиноваться скипетру чужеземнаго повелителя: каждое принужденіе удваивается и чувство униженія давитъ съ невыносимой тяжестью, ибо всѣ выгоды, получаемыя правительствомъ, идутъ въ пользу потомковъ чужеземнаго рода. Недовольство только увеличиваетъ недостатки, скрытый гнѣвъ ищетъ исхода, несмѣло проявляясь въ народномъ ропотѣ; потомъ и кровью народъ долженъ выработывать деньги на мотовство и распутства чужеземныхъ притѣснителей.
Все населеніе Неаполя глухо волновалось. Причины этого, конечно. лежали въ человѣческой природѣ. Дѣло въ томъ, что король Филиппъ IV испанскій, царствовавшій въ далекой землѣ, человѣкъ хилый, упрямый и мало заботившійся о покоренныхъ провинціяхъ, не имѣлъ никакого понятія о страданіяхъ и нуждахъ неаполитанскаго населенія. Въ Неаполѣ въ качествѣ вице-короля жилъ герцогъ Аркосъ, бывшій самъ по себѣ мягкимъ правителемъ; но, не владѣя достаточной силой воли, онъ не могъ противодѣйствовать окружавшимъ его высшимъ чиновникамъ, которые были назначены изъ Мадрида. Дѣло постепенно дошло до того, что система взысканія податей была изощрена до тончайшаго искусства, и добродушный неаполитанскій народъ, всегда довольный, если могъ безъ большихъ хлопотъ удовлетворять своимъ обыденнымъ нуждамъ, не заботившійся объ управленіи, наконецъ, былъ пробужденъ отъ своей летаргіи и исполнился злобы.
Рыбакъ, во время разговора съ молодымъ человѣкомъ, раскинулъ сѣти на пескѣ, уже разогрѣтомъ солнцемъ. Теперь онъ могъ нѣсколько времени отдохнуть. Юноша опять присѣлъ на маленькій бугорокъ, а рыбакъ довѣрчиво расположился по сосѣдству съ нимъ, подперевъ рукой голову, — и у нихъ завязался разговоръ о тысячахъ случаевъ насилія, которыя ежедневно совершали испанцы. Наконецъ, дѣло коснулось и житья-бытья самихъ собесѣдниковъ. Рыбаку нечего было много разсказывать, между тѣмъ какъ юношѣ было что поразсказать. Еще ребенкомъ онъ переселился въ Неаполь изъ родительскаго дома, находившагося въ Салерно; предназначенный сначала къ изученію нрава, онъ еще мальчикомъ, изъ страстной любви къ живописи, покинулъ монастырскую школу и отыскалъ въ Неаполѣ своего дядю, съ цѣлью усовершенствованія въ искусствѣ. Затѣмъ, молодые люди узнали имена другъ друга: рыбакъ прозывался Геннаро Аннезе. юношу же звали Сальваторъ Роза.
— Разскажите же мнѣ еще что-нибудь изъ вашей жизни, — просилъ Геннаро, — вы теперь видите, какъ мало или даже совсѣмъ не отличаюсь я отъ своихъ пріятелей и товарищей; такая же однообразная жизнь ожидаетъ меня и въ будущемъ. Такова вообще жизнь у тысячей рыбаковъ и корабельщиковъ въ счастливомъ Неаполѣ теперь и такова же она будетъ до скончанія вѣка. Рѣдко случается, если кто-нибудь изъ насъ, въ силу какой-нибудь совершенно особенной способности, выдвинется изъ среды другихъ; я не хочу говорить какимъ образомъ, ибо и у насъ есть привиллегированные головы, избранные счастливцы. Рамъ я могу сказать, не хвастаясь, что пользуюсь авторитетомъ среди моихъ сотоварищей; это незаслуженное уваженіе пробудило во мнѣ чертовскую самоувѣренность: мнѣ стало приходить въ голову, что я могу съиграть въ жизни какую-то особенную роль.
— И какова же эта роль по вашему мнѣнію? — спросилъ живописецъ съ легкимъ оттѣнкомъ ироніи, — думаете ли вы сдѣлаться художникомъ, полководцемъ, или, можетъ быть, мудрецомъ, или, наконецъ, виднымъ сановникомъ?
Рыбакъ улыбался.
— Въ такія подробности я никогда не вдавался, — отвѣчалъ онъ, — но когда мои товарищи прославляли мою хитрость, когда я еще мальчикомъ ими же былъ выбираемъ третейскимъ судьей, я порой воображалъ, что настанетъ же время, когда и я смогу съиграть роль въ важномъ дѣлѣ. Но это пустыя бредни, — мнѣ недостаетъ еще многаго, чтобы совершить что-нибудь. Главнымъ же образомъ мнѣ недостаетъ для этого голоса.
— Голоса? — спросилъ удивленный живописецъ. — Вѣдь вы еще недавно такъ великолѣпно пѣли; если бы мое сердце не было такъ полно печали и ненависти, я бы, вѣроятно, не прервалъ васъ, охотно внимая веселымъ звукамъ.
— Вы очень благосклонны, — ласково возразилъ молодой рыбакъ, — но это вовсе не то, о чемъ я думаю. Я самъ знаю, что мой голосъ не можетъ не нравиться; не обращая вниманія на пѣсни, которыя я пою и которыя инымъ людямъ доставляютъ удовольствіе, мой голосъ приноситъ мнѣ также истинную выгоду; вѣрьте или нѣтъ, очень часто приходятъ на голосъ, которымъ мы выкрикиваемъ наши товары. Видите ли, это случается такимъ образомъ. Поутру торговцы идутъ и бѣгутъ съ тысячью сортовъ разныхъ предметовъ по улицамъ города и выкрикиваютъ свои товары. Одинъ выхваляетъ хорошій вкусъ своей рыбы, другой нѣжность и сочность своихъ фруктовъ, третій красоту и свѣжесть своихъ овощей и такъ далѣе, какъ это обыкновенно бываетъ. Вы не повѣрите, какой приманкой является тембръ голоса; мы, продавцы, знаемъ это по опыту; я твердо убѣжденъ, что въ массѣ народа только тогда можно что-нибудь предпринять и выполнить, когда въ состояніи воодушевить звукомъ голоса. На это-то и не хватаетъ моего органа. Его хватаетъ только на то, чтобы заманивать добродушныхъ хозяекъ и ихъ служанокъ, когда же дѣло идетъ о томъ, чтобы увлечь толпу народа, тогда я пасую.
— Я вѣрю вамъ, — возразилъ живописецъ, — я знаю, что существуютъ силы природы въ насъ и внѣ насъ, таинственное вліяніе которыхъ всегда казалось и кажется неразъяснимой загадкой. Если вы захотите спросить меня, въ чемъ лежитъ причина того удивительнаго очарованія, которое обольщаетъ каждаго созерцающаго эту небесную ниву, окружающую насъ здѣсь, я бы отвѣтилъ: пусть это будетъ волшебство или чудо, но слово не можетъ выразить всей полноты впечатлѣнія. Всякая попытка въ этомъ отношеніи будетъ безуміемъ: слова не въ состояніи проанализировать того, что такъ могущественно дѣйствуетъ на душу, что заставляетъ сіять глаза восторгомъ и нѣмѣть уста. Это похоже на созданіе искусства, въ упоительномъ впечатлѣніи котораго никогда нельзя отдать себѣ отчета, Нѣчто подобное мы часто испытываемъ въ жизни, встрѣчая людей, которые своимъ взглядомъ, голосомъ, либо симпатичностью своего характера, производятъ на насъ неотразимое очарованіе. Если вы голосъ причисляете къ подобнымъ удивительнымъ вещамъ, то все сказанное непремѣнно должны имѣть въ виду.
— Конечно, — согласился Геннаро, — это случается только съ нами, темными людьми, которые ничему не учились и которые не могутъ ни кистью, ни перомъ передать своихъ мыслей. Оставимъ же разговоры объ этихъ вопросахъ; послушаемъ теперь что-нибудь отъ васъ о вашей жизни. Я буду молчать и слушать васъ внимательно.
— Я не хочу отказываться, — такъ началъ живописецъ, — хотя я увѣренъ, что мой разсказъ будетъ гораздо несложнѣе я обыкновеннѣе, чѣмъ вы, можетъ быть, ожидаете. Мой отецъ, Фито Антоніо, былъ земледѣльцемъ и владѣлъ обширными угодьями; онъ хорошо управлялъ ими, что, конечно, стоило ему не малыхъ хлопотъ и трудовъ. Въ родѣ моей матери не только рисованіе и живопись, но и божественная музыка были наслѣдственными талантами. Но ни живопись, ни музыка, никогда не пользовались особеннымъ расположеніемъ отца; онъ никогда не соглашался, чтобы я посвятилъ себя живописи, увѣряя, что искусствомъ я могъ бы заработать, можетъ быть, сносный завтракъ, а вѣрнѣе, только несчастный обѣдъ. Эта идея такъ прочно укоренилась въ немъ, что онъ преждевременно началъ посылать меня въ здѣшнюю монастырскую школу, чтобы благочестивые братья подготовили меня къ изученію права. Но я чувствовалъ непреодолимое влеченіе къ искусству и такъ какъ мой дядя, братъ моей матери, владѣлъ въ совершенствѣ техникой живописи, то я старался ближе сойтись съ нимъ, проводя вблизи его каждый свободный часъ и, не опуская своихъ школьныхъ занятій, безпрерывно упражнялся въ рисованіи. Мало-по-малу во мнѣ развилось желаніе быстро фиксировать, при помощи моего искусства, особенно характерныя явленія, выразительныя лица и фигуры, проходившія у меня передъ глазами. Дѣло доходило подчасъ до того, что я, одолѣваемый своею страстью, бралъ кусокъ угля и наскоро набрасывалъ портреты или одного изъ благочестивыхъ братьевъ, или одного изъ своихъ сотоварищей, или, наконецъ, портреты постороннихъ посѣтителей школы на стѣнахъ корридоровъ и другихъ комнатъ. Такія продѣлки влекли подчасъ за собою недовольство и суматоху, благочестивые братья ставили очистку стѣнъ отъ моей мазни, какъ они называли мои эскизы, на счетъ моего отца, пока, наконецъ, послѣдній, выведенный изъ терпѣнья, не взялъ меня изъ монастырской школы, продолжая дома подготовлять полатыни. Я былъ безмѣрно счастливъ, что избавился отъ монастырской неволи и могъ безпрепятственно, сколько душѣ угодно, заниматься съ моимъ дядей Греко, наслаждаясь своей любимой работой. Однажды я не могъ воздержаться, чтобы не предложить ему вопроса: — Милый дядя, скажи мнѣ, отчего мой отецъ не хочетъ позволить мнѣ учиться живописи? — Это можно объяснить въ двухъ словахъ, милый племянникъ, — возразилъ онъ, — твой отецъ не хочетъ потому, что ты можешь умереть съ голоду. Живопись — искусство ненадежное. Одному она даетъ слишкомъ много, другому же совсѣмъ ничего. Возьмемъ, напримѣръ, меня, — мой дядя не хотѣлъ сознаться, что онъ былъ совсѣмъ ничтожнымъ живописцемъ, — я ли не работаю съ утра до ночи, какъ лошадь, — и все-таки вѣчно живу впроголодь, ибо совсѣмъ не находится покупщиковъ на мои картины, такъ что я хотѣлъ было даже продать ихъ старьевщикамъ на рынкѣ. — Это очень печально, — замѣтилъ я, — но могу ли я идти дальше первоначальныхъ уроковъ рисованія? — Ты долженъ продолжать свои занятія латынью, — сказалъ онъ. — Это очень трудно привести въ исполненіе, — возразилъ я, — ибо у моего отца уже теперь истощаются средства. — Бѣдняка нужно пожалѣть, — подумалъ дядя, — такое многочисленное семейство и такіе маленькіе доходы; какъ же онъ смѣетъ настаивать на своемъ? — Поэтому, милый дядя, будь такъ добръ, давай мнѣ уроки рисованія. У меня сильное желаніе учиться живописи и я никогда не отстану отъ этого. — Дядя, наконецъ, согласился, и я отъ радости бросился ему на шею. Съ этого времени началось веселое ученіе и работа; я чувствовалъ себя счастливымъ, когда замѣтилъ, что быстро перегналъ своего бездарнаго учителя.
Я искренно сошелся съ однимъ молодымъ человѣкомъ, по имени Маркомъ Мастурціемъ; съ нимъ я дѣлалъ иногда прогулки, чтобы внимательно изучить берегъ нашего чуднаго залива и именно то мѣсто, которое вдохновило римскаго поэта Вергилія на возвышенныя и безсмертныя пѣсни. Наклонность передавать карандашомъ свои впечатлѣнія никогда не покидала меня; по временамъ я не могъ удержаться, чтобы не набросать на какой-нибудь стѣнѣ эскиза ландшафта. Въ одинъ прекрасный день мы пришли въ францисканскій монастырь св. Терезы; видъ многочисленныхъ фресокъ такъ сильно подѣйствовалъ на мое художественное чувство, что я вынулъ кусокъ угля, который имѣлъ обыкновеніе носить всегда при себѣ, и началъ набрасывать какой-то рисунокъ на стѣнѣ монастырскаго флигеля. Мой другъ далеко отошелъ въ сторону, я же настолько погрузился въ свою работу, что совсѣмъ не замѣтилъ, какъ монастырскій пастухъ въ нѣкоторомъ отдаленіи наблюдалъ за мной. — Гей! Малый! — закричалъ онъ гнусавымъ голосомъ, — что ты тамъ дѣлаешь? Погоди, негодяй, я тебя проучу, какъ мазать стѣны! Попадетъ тебѣ за твои продѣлки! — И взявъ трость, онъ подбѣжалъ ко мнѣ съ крикомъ: — Ага! ты прикидываешься глухимъ! Кто не хочетъ слышать, тотъ долженъ чувствовать! Съ этими словами онъ ударилъ меня повыше плечъ. Хотя я слышалъ его слова, но былъ такъ углубленъ въ свою работу, что вздрогнулъ въ испугѣ и взглянулъ въ лицо разсвирѣпѣвшаго пастуха. Мѣсто было открытое, и я убѣжалъ отъ палки идіота. Обернувшись, я увидѣлъ, какъ онъ потащилъ ведро съ водой и началъ смывать губкой мой рисунокъ. Въ то время мнѣ не было еще семнадцати лѣтъ. Съ этихъ поръ судьба начала жестоко преслѣдовать меня и моихъ родныхъ. Я уже пытался писать масляными красками; эти первые опыты обратили на себя вниманіе одного талантливаго живописца, ибо моя мать имѣла много знакомыхъ художниковъ; если среди моихъ родственниковъ не находилось никого, кто бы создалъ нѣчто выдающееся, то, все-таки, родственники доставляли мнѣ художественныя знакомства, принесшія позднѣе нѣкоторую пользу и моимъ сестрамъ. Сначала мнѣ давалъ уроки Франческо Франказано. Мой отецъ никогда бы не потерпѣлъ, чтобы я всецѣло посвятилъ себя искусству; но къ этому времени онъ неожиданно умеръ, и если его смерть всѣхъ насъ сильно опечалила, повергнувъ въ крайнюю нужду, то мнѣ лично она принесла давно желанную свободу слѣдовать своему природному призванію. Наша нищета въ то время была столь велика, что я ни разу не имѣлъ средствъ, чтобы купить холста для своихъ картинъ. Братъ моей матери взялъ ее вмѣстѣ съ одной изъ моихъ сестеръ къ себѣ, другая сестра вышла замужъ за живописца Франказано, а третья по ходатайству одного вліятельнаго лица была помѣщена въ монастырь; для моихъ же обоихъ младшихъ братьевъ не могли подыскать никакого мѣста: они должны были цѣлый годъ блуждать по Неаполю, кормясь грошевымъ подаяніемъ и прибѣгая неоднократно къ общественной помощи. Всѣ эти обстоятельства — несчастная доля моихъ родныхъ и мое собственное несчастіе — въ первый разъ наполнили мою душу такой ненавистью къ превратностямъ этого міра, мое сердце такъ глубоко и сильно испытывало это горе, что имъ прониклось все мое существо и до сихъ поръ оно еще тяготитъ мой мозгъ.
Здѣсь живописецъ мгновенно умолкъ и мрачно взглянулъ куда-то вдаль.
— Развѣ вы никогда не пробовали разузнавать что-нибудь о вашихъ братьяхъ? — спросилъ участливо рыбакъ.
— Я розыскивалъ ихъ, — возразилъ живописецъ, — и старался помочь имъ. Самый младшій, котораго я розыскалъ съ огромными усиліями, находится теперь, благодаря моему посредничеству, при одной торговлѣ въ Ливорно; напасть же на слѣдъ другого брата мнѣ не удалось, не смотря на всѣ старанія.
— Развѣ вы такъ долго его не видали, что не помните даже его примѣтъ? — спросилъ Геннаро.
— Примѣтъ? — переспросилъ Сальваторъ вдумчиво; — можетъ быть, я узналъ бы его по одной маленькой пѣсенкѣ, которую часто пѣвала наша мать и которую завѣщала намъ, какъ единственное наслѣдіе. Какъ это она поется? Да. вотъ! — и онъ началъ мурлыкать мелодію на слова:
"Я бѣденъ былъ, но не ропталъ
"И рукъ не запятналъ я кровью:
"Я и богатствѣ не мечталъ:
"Я счастливъ былъ друзей любовью.
— Вы такъ трогательно поете, — сказалъ Геннаро, — что я, кажется, никогда не забуду этой простой мелодіи.
Сальваторъ повторилъ пѣсенку еще разъ и опять погрузился въ мрачныя думы, пока рыбакъ замѣчаніемъ, что онъ долженъ проститься, не вывелъ его изъ задумчивости.
Между тѣмъ, солнце поднималось все выше и выше, чувствительно разливая мягкую теплоту. Геннаро розыскалъ свои сѣти и найдя, что онѣ были сухи, поспѣшно свернулъ ихъ. Въ слѣдующую ночь была его очередь выѣзжать на рыбную ловлю; сегодня же онъ долженъ былъ уловъ прошлой ночи идти продавать на рынкѣ и на улицахъ: таково было обыкновеніе среди рыбаковъ. Поочередно часть рыбаковъ ѣздила ночью на тони, между тѣмъ какъ другіе подкрѣплялись сномъ, рано утромъ приводили въ порядокъ сѣти, сортировали ночной уловъ и разносили по улицамъ, при чемъ каждый дѣлалъ все возможное для приманки покупателей выхваливаніемъ своего товара.
— За ваше довѣріе я не могу иначе поблагодарить васъ, — сказалъ Геннаро, — какъ только тѣмъ, что буду всегда помнить бесѣду съ вами. Если я не могу ожидать, что моя физіономія удержится у васъ въ памяти, то вы можете быть увѣрены, что я никогда не забуду чертъ вашего лица. Если вы случайно зайдете на базарную площадь или на сосѣднія съ нею улицы и вамъ неожиданно послышится дружеское привѣтствіе, вы можете быть увѣрены, что это я васъ окликнулъ.
Сальваторъ дружественно протянулъ руку великодушному юношѣ и сказалъ:
— И я твердо увѣренъ, что мы снова увидимся.
Затѣмъ Геннаро заботливо сложилъ свои сѣти, положилъ ихъ на парусъ въ лодку, самъ сѣлъ въ нее и. взявъ весла, началъ грести по направленію къ плотинѣ. Доѣхавши до замка del' Ovo, онъ мгновенно поднялся въ лодкѣ и помахалъ шапкой по направленію къ тому мѣсту, гдѣ стояла серьезно-задумчивая фигура молодого живописца. Сальваторъ провожалъ его глазами и дѣлалъ рукою знаки, пока лодка не завернула за укрѣпленную косу и не исчезла изъ вида.
Послѣ этого молодой -живописецъ опять погрузился въ одну изъ тѣхъ тяжелыхъ думъ, которыя такъ часто овладѣвали имъ; въ такомъ настроеніи его художническая душа была такъ своенравна, что забывала обо всемъ и совершенно уходила въ свой внутренній міръ, оставаясь совершенно холодной къ чарамъ природы. Такъ случилось и теперь: растянувшись на пескѣ, съ открытыми глазами онъ погрузился въ свое раздумье. Онъ все лежалъ и думалъ, думалъ и лежалъ, пока неожиданные звуки, донесшіеся съ берега, вдругъ испуганно не пробудили его, возвративъ къ дѣйствительности.
Его удивленному взору представилось зрѣлище, встрѣчавшееся вообще нерѣдко, но здѣсь, вслѣдствіе особенныхъ обстоятельствъ, пріобрѣтавшее необыкновенный характеръ. Съ возвышенности, гдѣ расположилось множество барскихъ домовъ съ обширными садами, спускалась къ берегу погребальная процессія, и теперь только Сальваторъ замѣтилъ, что во время его мечтательнаго раздумья, не по далеку отъ него, къ берегу пристала большая лодка, предназначенная, повидимому, по своему устройству и убранству, служитъ для перевозки покойниковъ на какой-нибудь изъ близь лежащихъ береговъ. Молодой человѣкъ теперь внимательно наблюдалъ все происходившее, подробности котораго дѣйствительно могли приковать взоры.
Хотя монахи, частію несшіе гробъ, частію шедшіе съ пѣніемъ молитвъ впереди гроба и за гробомъ, являли собой ту отталкивающую холодность, которая пріобрѣтается частымъ присутствіемъ при исполненіи погребальныхъ обрядовъ; но за то особенное вниманіе должна была привлечь группа людей въ глубокомъ траурѣ, шедшая за гробомъ. Но тогдашнему обычаю гробъ несли открытымъ. Хотя трупъ былъ совершенно укутанъ и закрытъ пальмовыми вѣтвями, все-таки можно было разглядѣть благородныя черты словно тонко-выточеннаго женскаго личика и блѣдныя руки, сложенныя на груди, словно свѣтившіяся и ярко выдѣлявшіяся отъ бѣлаго матоваго одѣянія и отъ блестящихъ зеленыхъ листьевъ. Вокругъ темныхъ волосъ, которые распущенными прядями обрамляли головку, лежалъ вѣнокъ изъ бѣлыхъ розъ. Это могла быть женщина лѣтъ тридцати, которую провожали къ мѣсту послѣдняго упокоенія. Не нужно было долго догадываться, чтобы узнать между провожавшими родственниками мужа покойной и рядомъ съ нимъ взрослой дочери, между тѣмъ какъ другіе могли быть или братьями, или другими родственниками. Нѣкоторые вели за руку маленькихъ дѣтей, которыя могли быть двоюродными сестрами, или двоюродными братьями молодой дѣвушки.
Часто говорятъ, что ненависть изощряетъ взглядъ и это также подтверждается относительно характеристическихъ чертъ различныхъ націй. Маленькія странности и особенности, которыя пристаютъ къ каждому народу, нигдѣ такъ не бросаются въ глаза, какъ въ чужой непріязненной странѣ; къ нимъ относятся здѣсь съ тѣмъ меньшей снисходительностью, чѣмъ больше онѣ расходятся съ туземными обычаями. Для легкомысленныхъ и распущенныхъ неаполитанцевъ строго-формальное и сдержанное поведеніе испанцевъ, было тѣмъ менѣе симпатично, что оно казалось имъ невыносимымъ въ силу обоюдныхъ несогласій. Въ одеждѣ испанцевъ было едва замѣтное отличіе, но тѣмъ не менѣе оно сильно выдавало для итальянца испанскій національный характеръ. Какъ монахи, участвовавшіе въ похоронной процессіи, очевидно, принадлежали одному монастырю, исключительно предназначенному для испанцевъ, такъ и большая часть родственниковъ, слѣдовавшихъ за гробомъ, по осанкѣ и платью обнаруживала свое происхожденіе отъ ненавистной націи.
При подобныхъ отношеніяхъ обоюдныя чувства обнаруживаются въ безмолвномъ, но краснорѣчивомъ взорѣ; слово же увеличиваетъ отвращеніе до такой степени, что рука противника невольно хватается за шпагу. Точно также случилось и здѣсь. Враждебное расположеніе духа, овладѣвшее неаполитанскимъ живописцемъ, ясно сказывалось въ его осанкѣ и взорѣ, и гордая фигура, величественно стоящая на холмѣ, не могла быть незамѣченной среди Траурной процессіи. Сальваторъ бросалъ взоры, полные ненависти и сосредоточенной злобы. Испанцы то же знали, какъ они были непріятны въ Неаполѣ, знали, что ихъ появленіе повсюду вызываетъ тайныя проклятія и скрытыя клятвы смертельной мести, Нѣтъ ничего удивительнаго, что они испытывали поминутное смущеніе и ненависть, удвоенную безпрестанно разжигаемой злобой.
Похоронная процессія приближалась къ лодкѣ, готовой для принятія тѣла. Несомнѣнно, тѣло должно было быть перевезено или въ какой-нибудь монастырь на противоположномъ берегу или на сосѣдній островъ. Наконецъ, процессія подошла къ самому берегу, и гробъ былъ поставленъ на землю. До сихъ поръ Сальваторъ не могъ ясно разглядѣть лица молодой дѣвушки, потому что она буквально висѣла на рукѣ своего отца, шла неувѣренной поступью, съ поникшей головой, закрывъ лицо почти совершенно черною вуалью. Но теперь, когда покойница была медленно и осторожно положена въ лодку, дочь откинула траурную вуаль и устремила свои очи на дорогой бездыханный ликъ, который уже скоро долженъ будетъ навсегда сокрыться въ землѣ. И въ то время какъ монахи запѣли новую молитву, и гробъ торжественно былъ опущенъ въ лодку на катафалкъ, горе до такой степени охватило юное, нѣжное существо, что громкія рыданія стѣснили ея слабую грудь, и она безъ чувствъ, какъ снопъ, повалилась на руки своего отца.
Теперь во-очію подтверждалось непостоянство, возникавшее въ груди даже лучшаго человѣка, какъ только онъ подпадалъ вліянію возбуждающей красоты и нѣжнаго, сердечнаго чувства. Сальваторъ, еще такъ недавно исполненный жгучимъ чувствомъ ненависти, живущей во всѣхъ неаполитанцахъ противъ испанскихъ пролазъ, вдругъ забылъ это враждебное чувство, глядя съ сердечнымъ участіемъ и нѣжнымъ восхищеніемъ на прекрасное молодое существо, придавленное такъ безжалостно тяжелымъ безъисходнымъ горемъ. Если только изрѣдка и при совершенно особенныхъ обстоятельствахъ можетъ случаться, что первый взглядъ воспламеняетъ могучую страсть, то все-таки нельзя сомнѣваться, что это иногда бываетъ и что въ такомъ случаѣ этотъ первый взглядъ является рѣшающимъ на всю жизнь. Вторая особенность любви тоже проявилась здѣсь. Любовь всемогуща, она не смущается людскими предразсудками, — она зажгла въ сердцѣ живописца неудержимую страсть, которая подавила всякую ненависть къ чуждой націи, лишивъ юношу возможности хладнокровно разсуждать, охвативъ все его существо нѣмымъ восторгомъ. Не на покойницу, очевидно принадлежавшую къ знатному испанскому дому, смотрѣлъ онъ. нѣтъ, — его очарованныя очи восхищенно слѣдили за плѣнительной молодой дѣвушкой. Здѣсь опять сказалась его художественная натура, забывавшая въ минуты возбужденія все на свѣтѣ и отдавшаяся лишь одному чувству. Да, онъ забылъ въ это мгновеніе все окружающее, — забылъ до того, что отдавшись во власть впечатлѣнія, приблизился къ траурной группѣ, словно желая оказать помощь прелестной дѣвушкѣ.
Но едва онъ сдѣлалъ къ ней одинъ шагъ, какъ движеніе среди родственниковъ покойной, угрожающе смотрѣвшихъ на живописца, разсѣяло его очарованіе и напомнило ему о дѣйствительности.
Особенно выдѣлялись гнѣвно-огненные взгляды одного очень молодого человѣка, почти мальчика, который держался близко къ молодой дѣвушкѣ и по платью былъ также испанцемъ. Этотъ юноша мгновенно обнажилъ сверкающій мечъ. Если сердце Сальватора еще недавно было переполнено нѣжными чувствами къ прелестной незнакомкѣ, то теперь опять выросли въ немъ противоположныя ощущенія, и странныя мысли толпились въ его головѣ. Сальватору казалось, что дѣвушка находилась подъ враждебнымъ вліяніемъ, не сознавая ясно, — не чисто ли субъективное самообольщеніе такое предположеніе; онъ отдался ему и началъ воображать въ своемъ возбужденіи, что онъ призванъ для роли защитника и рыцаря. Все-таки на столько еще самообладанія у него было, чтобы замѣтить, какъ безразсудно и опасно идти дальше, безъ всякаго основанія начинать ссору съ юношей и потомъ, можетъ быть, горько раскаиваться въ необдуманномъ поступкѣ въ такой торжественный моментъ. Только нѣсколько мгновеній длилось это молчаливое обоюдное оглядываніе противника, послѣ чего Сальваторъ опять удалился на старое мѣсто своихъ наблюденій.
Между тѣмъ, молодая дѣвушка пришла понемногу въ себя. Она не замѣчала всѣхъ мелочей происходившаго, потому что всѣ ("я помыслы и чувства сосредоточивались на мертвой матери, лежавшей въ гробу. Монахи размѣстились въ лодкѣ, приводя въ порядокъ цвѣты и вѣнки. Затѣмъ они опять вышли на берегъ, образовъ полукружіе. Въ то время, какъ родственники занимали въ лодкѣ мѣста, монахи пѣли тихую, гармоничную молитву. Сальваторъ внимательно смотрѣлъ на все происходившее.
Чудной синевой блистало глубокое, прозрачное небо надъ почти зеркально о поверхностью моря. Медленно начали отчаливать гребцы въ черныхъ шапкахъ и черныхъ шарфахъ. Рядомъ съ отцомъ, обвивъ его руками, сидѣла плачущая дѣвушка, склонивъ голову на его плечо. Позади ихъ помѣстились оба старыхъ товарища отца, держа на рукахъ по мальчику. Напротивъ сидѣлъ юноша, тоже почти мальчикъ, и, не сводя глазъ, смотрѣлъ на полное слезъ личико молодой дѣвушки. Порой онъ поднималъ глаза, и тогда они встрѣчались съ глазами живописца, отвѣчая чувствомъ глубокаго отвращенія на его злобный взглядъ.
Чѣмъ болѣе удалялась отъ берега лодка по направленію къ Сорренто, тѣмъ безпокойнѣе становился Сальваторъ, почувствовавъ, наконецъ, при видѣ всей картины, исчезающей изъ его глазъ, невыносимую муку сомнѣнія въ томъ, что встрѣтитъ ли онъ опять любимую дѣвушку или только узнаетъ, кто были эти люди, столкнувшіеся съ нимъ совершенно случайно и при такой исключительной обстановкѣ.
Нужно было какъ-нибудь помочь бѣдѣ; нашъ же живописецъ не принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые отказываются отъ своихъ желаній, если исполненіе ихъ зависитъ отъ нихъ самихъ. Хотя кошелекъ Сальватора былъ почти пустъ и онъ не могъ и думать о наймѣ особой лодки, но ежедневно рано утромъ въ Сорренто отправлялись мужчины и женщины, привозя оттуда фрукты и цвѣты. Дли этой цѣли предназначалась большая ладья, въ которой ложно было дешево переправиться туда. Только небольшое разстояніе отдѣляло живописца отъ того мѣста, гдѣ лодочники держали лодки, готовыя къ отплытію. Живо впрыгнулъ живописецъ въ первую стоявшую и попросилъ лодочника, нельзя же поспѣть за едва виднымъ судномъ но направленію къ Сорренто. Лодка съ покойницей интересовала всѣхъ сидѣвшихъ въ лодкѣ, и такъ какъ при этомъ находился монахъ, то пошли всякіе назидательныя разговоры и догадки о личности умершей. Траурная лодка ѣхала медленно и усердные гребцы скоро догнали ее, такъ что приходилось уговаривать держаться около нея поблизости, дабы не потерять ее изъ виду и насколько возможно разузнать, кто такіе ѣхали въ ней. Тысячи различныхъ мыслей толпились въ головѣ живописца въ продолженіе этой поѣздки.
Постепенно смолкалъ шумъ отъ постояннаго прибоя волнъ въ пристань. Береговыя строенія все болѣе стушевались, за то все болѣе выступали живописныя отлогости и горы. Напротивъ высился Везувій, опять начавшій выбрасывать за послѣднее время песокъ въ густомъ дымѣ и освѣщавшійся по ночамъ на. вершинѣ краснымъ заревомъ. Живописецъ такъ былъ охваченъ внутренней тревогой, что не замѣчалъ красотъ природы. По временамъ онъ окидывалъ взоромъ великолѣпную панораму, но все-таки вниманіе его было приковано къ траурной лодкѣ, медленно разсѣкавшей волны. Онъ отчетливо разглядѣлъ въ ней отдѣльныя фигуры и озаренный солнечными лучами мертвый ликъ, выдѣлявшійся между вѣнками и цвѣтами.
Сколько разъ бродилъ живописецъ по славнымъ берегамъ Сорренто, наслаждаясь удивительной красотой мѣстности и выбирая сюжеты для своихъ картинъ. Высоко выступали изъ моря эти скалистые берега, а вверху далеко разстилалась плодородная страна перерѣзанная ущельями, покрытая фруктовыми садами, населенная трудолюбивыми жителями. Море смягчаетъ климатъ, такъ уравнивая его, что лѣтній зной никогда не бываетъ невыносимъ, а зима не пугаетъ своими ужасами. Соррентскіе фрукты, винныя ягоды, апельсины и гранаты, давно прославились своимъ высокимъ достоинствомъ; душистыхъ цвѣтовъ, ежегодно выростающихъ въ Ооррентскихъ садахъ, хватаетъ для украшенія и развлеченія тысячъ людей.
Обѣ лодки наконецъ приблизились къ благословенному берегу. Между крутовысившимися скалами и моремъ тянулась лишь узкая береговая полоса; здѣсь снова расположились монахи,.встрѣчавшіе процессію похороннымъ пѣніемъ. Сальваторъ просилъ своего рулевого расположиться въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ траурной лодки, и вышелъ на землю въ то же самое время, когда ожидавшіе монахи подняли гробъ на плечи, чтобы внести его по скалистой дорогѣ въ Сорренто. Всѣ сидѣвшіе въ лодкѣ, въ которой ѣхалъ Сальваторъ, встали и молча помолились за покойницу. Толпа вышла изъ лодки, сомкнулась, и живописецъ могъ незамѣченнымъ смѣшаться въ этой толпѣ.
Медленно достигла процессія высоколежащей равнины, гдѣ раскинулся городъ. Тамъ дожидались траурной процессіи еще другіе провожатые, мужчины, женщины и дѣти, и присоединились къ ней. Здѣсь-то Сальваторъ замѣтилъ, что вновь подошедшіе съ прежними родственниками были очень холодны и шли какъ бы для цроформы. Исключеніемъ былъ одинъ прекрасный юноша, приблизившійся съ большимъ участіемъ къ отцу и дочери и горячо утѣшавшій ихъ. Опытный глазъ Сальватора замѣтилъ, что соррентскіе провожатые были итальянцы, и его легковоспламеняющаяся фантазія быстро создала картину семейныхъ отношеній. Было ясно, что умершая принадлежала къ какой-нибудь итальянской фамиліи, что она отдала свое сердце испанскому дворянину и противъ воли своихъ родныхъ связала съ нимъ свою судьбу. Дальніе онъ представилъ себѣ, что итальянка вслѣдствіе внутренняго разлада тяжело страдала, можетъ быть, жертвой этого и умерла. Безъ сомнѣнія дочь ея была наперсницей всѣхъ ея страданій, и навѣрно сердце, ея было больше расположено къ отчизнѣ матери, чѣмъ къ родинѣ отца. Было ли удивительно, если нѣжныя чувства живописца къ прекрасной дѣвушкѣ въ траурѣ при такихъ предположеніяхъ еще больше разгорѣлись и если вмѣстѣ съ тѣмъ выросло чувство ненависти ко всѣмъ провожатымъ мужчинамъ, особенно же къ молодому человѣку, котораго Сальваторъ считалъ ея братомъ? Или онъ только одинъ изъ дальнихъ родственниковъ? Эта мысль еще сильнѣе возбуждала его ненависть.
Вовсякомъ случаѣ покойница должна была происходить изъ очень знатнаго дома, что подтверждали не только ея родственники, но и вся торжественность совершавшагося погребенія. Наконецъ, дошли до монастыря св. Афры, которому принадлежала прекрасная и богато украшенная церковь. При воротахъ этой церкви монастырскія монахини вмѣстѣ съ настоятельницей встрѣтили голову процессіи и проводили ее съ пѣніемъ до главнаго алтаря, предъ которымъ былъ поставленъ гробъ. Тогда раздались звуки строгаго реквіема; гробъ былъ закрытъ, чтобы быть готовымъ для преданія землѣ. Когда крышка гроба навсегда сокрыла любимыя черты матери, слезы неутѣшной дочери еще обильнѣе, чѣмъ прежде, брызнули изъ ея прекрасныхъ глазъ.
Тѣсный семейный кружокъ испанцевъ покинулъ церковь, и только молодой итальянецъ, не сводившій глазъ съ дочери умершей, казалось, забылъ, что національное отличіе принуждало его къ разлукѣ. Онъ стоялъ и ждалъ, пока испанцы поѣдутъ назадъ. Въ столовой монастыря они немного отдохнули, чтобы немедленно возвратиться въ Неаполь.
Этимъ временемъ воспользовался Сальваторъ, чтобы выяснить личность умершей и ея семейныя отношенія.
Всѣ его догадки оправдались. Дѣвичье имя умершей было Корнелія Кортези. Она познакомилась съ графомъ Діего-ди-Мендоца на одномъ балу. Часто случалось, что дочери изъ знатныхъ итальянскихъ домовъ влюблялись въ испанскихъ грандовъ, при чемъ отцы не давали согласія на такіе браки, а монастыри создавали непреодолимыя преграды для подобныхъ сердечныхъ влеченій, не шедшихъ рука въ руку съ политикой. Съ Корнеліей случилось нѣчто иное. Родителей ея не было въ живыхъ, и прежде чѣмъ братья могли помѣшать браку своей сестры, Мендоца заручился посредничествомъ вице-короля, герцога Аркоса, такъ что Корнелія могла прибѣгнуть къ покровительству одной вліятельной испанской фамиліи. Свадьба была отпразднована съ большимъ великолѣпіемъ, ибо съ испанской стороны покровительствовали браку; родственники же и друзья дома Кортези не только не показывались на свадьбѣ, но даже цѣлый годъ носили фамильный трауръ, какъ будто Корнелія для нихъ умерла. Теперь ее дѣйствительно умершую поставили по ея собственному желанію въ монастырской церкви св. Афры, гдѣ находились могилы всей фамиліи Кортези. Единственное дитя ихъ счастливаго супружества была дочь, носившая имя своей матери. Сынъ умеръ раньше.
Сальваторъ, дотолѣ бывшій спокойнымъ и слушавшій внимательно, вдругъ былъ смущенъ однимъ вопросомъ, живо занимавшимъ его. Если Корнелія была единственнымъ ребенкомъ, то кто же такой молодой человѣкъ, участвующій въ проводахъ, на видъ бывшій старше дѣвушки? Живописецъ справлялся, но никто не зналъ этого юноши. Во всякомъ случаѣ онъ долженъ былъ принадлежать къ фамиліи мужа покойной, ибо одѣвался поиспански; какъ же онъ очутился здѣсь, принимая участіе въ похоронахъ. Сальваторъ чувствовалъ, какъ судорожно сжималось его сердце отъ мысли, что испанскіе родственники заранѣе позаботятся обручить прелестную Корнелію съ человѣкомъ изъ ихъ круга.
Сальваторъ все ждалъ, пока родственники покойной отплывутъ въ Неаполь. Тайно наблюдалъ онъ за этимъ отъѣздомъ, и когда его взоръ нечаянно остановился на Корнеліи, онъ забылъ все остальное. Его взоры опять встрѣтились со взорами молодого человѣка, и между ними снова сверкнула молнія ненависти. Живописецъ все-таки имѣлъ, на столько спокойной разсудительности, чтобы подавить свои чувства. Когда лодка скрылась изъ глазъ, онъ опять помѣстился въ старую ладью, доставившую его изъ Неаполя, и дожидался ея отплытія. Онъ очутился въ томъ же самомъ обществѣ, помѣстившись между огромными корзинами, съ верхомъ наполненными всякаго рода свѣжими овощами, земляникой, вишнями и множествомъ прелестнѣйшихъ цвѣтовъ. Монахъ также притащилъ въ ладью полную корзину драгоцѣнныхъ произведеній соррентскихъ садовъ.
Разговоръ очень естественно вертѣлся около похоронъ графини Мендоца. Всякій могъ разсказать что-нибудь относительно ея любви и ея печальной судьбы. Лучше всего разсказывалъ монахъ, понаторѣвшій въ разглагольствованіяхъ при собираніи милостыни.
— Помоги. Святая Мадонна, чтобъ несчастіе не повторилось въ въ этой семьѣ, — сказалъ онъ подозрительно, — молодой синьоръ Людовико Кортези, кажется, влюбленъ въ двоюродную сестру-испанку. По крайней мѣрѣ, онъ остался при Мендоца въ то время, какъ всѣ родственники Картези простились съ испанцами при могилѣ. А все-таки онъ долженъ былъ присягнуть «Лигѣ мертвыхъ».
Эти слова возбудили большой интересъ, и опять завязался долгій разговоръ о таинственной лигѣ, каждый членъ которой ужасной присягой обязывался быть смертельнымъ врагомъ всѣхъ испанцевъ, долженъ былъ ненавидѣть ихъ и вредить имъ, какъ только возможно, не завязывая съ нимъ никакихъ дружескихъ или вообще близкихъ, интимныхъ отношеній. Многіе дворяне и художники наряду съ простолюдинами принадлежали къ этому тайному обществу и были обязаны надзирать другъ за другомъ. Кто измѣнялъ своей присягѣ, того общество смертельно наказывало. Сальваторъ слушалъ молча. Онъ узналъ теперь имя противника, зналъ съ кѣмъ будетъ имѣть дѣло, намѣреваясь достичь цѣли, столь сильно занимавшей всѣ его помыслы и страстно волновавшей его сердце.
II.
Непримиримые контрасты.
править
Прошло сто лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ живопись въ лицѣ Рафаэля Санціо нашла своего величайшаго представителя, превзошедшаго всѣхъ живописцевъ совершенствомъ техники и тонкостью вкуса, изяществомъ стиля и идеальностью своихъ сюжетовъ. Но тѣмъ не менѣе онъ являетъ собой только кульминаціонную точку развитія цѣлаго періода, въ которомъ величайшіе живописцы всѣхъ временъ и народовъ соединились для удивительной и единственной въ своемъ родѣ дѣятельности. Рядомъ съ несравненной граціей Рафаэля стоитъ колоссальная по своей цвѣтущей мощи фигура Микель-Анджело; съ ними рядомъ стоятъ Леонардо-да-Винчи, поражающій глубиной содержанія и неисчерпаемымъ богатствомъ формъ, — Корреджіо, плѣняющій пріятностью и роскошью красокъ, и еще многіе другіе, самоотверженно присягнувшіе въ вѣрности генію искусства, желая добиться своими созданіями первенства въ своемъ столѣтіи. Между тѣмъ, въ Неаполѣ первенствовала новая школа испанскихъ натуралистовъ, во главѣ которыхъ стоялъ Джузеппе Рибера, прозванный il spagnoletto, но его художественное вліяніе считалось вреднымъ, какъ заблужденіе вкуса. Послѣ того какъ завершилась дѣятельность великихъ мастеровъ живописи XV столѣтія, можно было оцѣнить все ихъ великое значеніе; теперь Рафаэль и Микель-Анджело блестятъ какъ двѣ лучезарныя звѣзды на итальянскомъ небосклонѣ искусства. Когда были найдены въ Римѣ ихъ главныя произведенія, ихъ фрески въ Ватиканѣ, изумляющія высокимъ полетомъ творческой силы, тогда притягательная сила вѣчнаго города выросла, для молодыхъ талантовъ до такой степени, что ни одинъ живописецъ не рисковалъ появиться въ свѣтъ, не побывавъ въ Римѣ. Хотя и внѣ Рима были многія замѣчательныя творенія обоихъ мастеровъ (именно Флоренція была богата скульптурными работами многосторонняго генія Микель-Анджело, такъ же какъ Миланъ произведеніями Леонардо-да-Винчи. а Венеція произведеніями Тиціана и его школы), но но изобилію и разнообразію сокровищъ искусства Римъ возвышался до небесъ надъ всѣми другими городами. Гигантскій соборъ св. Петра, Сикстинская капелла къ Ватиканѣ хранили творенія недосягаемаго значеніи. Достаточно назвать статую Моисея — это мастерское твореніе Микель-Анджело — отъ неоконченной могилы Юлія II въ церкви св. Петра, чтобы понять высокую цѣнность римскихъ сокровищъ искусства.
Къ запрестольнымъ картинамъ, написаннымъ Рафаэлемъ для церквей внѣ Рима, принадлежитъ св. Цецилія, которую онъ создалъ по порученію кардинала Лоренцо Пуччи для церкви св. Іоанна на горѣ, возлѣ Болоньи. Прелестная картина изображаетъ римскую мученицу, ужо въ то время причисленную къ.святымъ заступницамъ музыки, окруженную четырьмя святыми. Цвѣтущая юностью, исполненная непорочной небесной мечтательности, прелестная святая только-что кончила играть въ присутствіи друзой. Казалось, съ небесъ лилась отзвучная мелодія. Шесть ангеловъ, сидя на облакахъ, подхватывали мелодію и какъ пѣсню передавали далѣе. Подъ впечатлѣніемъ ангельскихъ звуковъ святые на землѣ безмолвствовали. Цецилія машинально держитъ руки на органѣ, жадно прислушиваясь къ пѣснѣ и обративъ голову и глаза къ небу. Апостолъ Павелъ, на лѣво отъ нея стоитъ, опершись подбородкомъ на правую руку, которая въ свою очередь покоится на лѣвой рукѣ, крѣпко сжимающей рукоятку моча. Голова его склонилась, чело обвѣяно глубокой думой. Цециліи и Павелъ кажутся далекими отъ дѣйствительна]!) міра, при чемъ одна вся проникнута неземнымъ чувствомъ, а другой застылъ въ глубокой думѣ. Какъ прелестный контрастъ, по правую руку отъ Цециліи стоитъ св. Магдалина. Ея большіе темные глаза выражаютъ жизнерадостную ясность и душевную безмятежность. Двѣ дальнія фигуры, Евангелиста Іоанна и Блаженнаго Августина, стоятъ въ созерцательныхъ позахъ. Каждая фигура въ отдѣльности и всѣ вмѣстѣ являли удивительную гармонію настроенія и выраженія, соединенную съ совершенствомъ колорита. Никакая другая картина великаго мастера не производитъ столь мечтательнаго впечатлѣнія, какъ св. Цецилія, и идея, что истинное искусство есть небесное откровеніе, неотступно преслѣдуетъ зрителя. Эта картина является той драгоцѣнностью, которая одна содѣйствуетъ величайшему украшенію всего города.
Въ Болоньѣ жила обѣднѣвшая отрасль нѣкогда богатой фамиліи Спинелли, теперешній глаза которой хотя и занималъ выдающуюся государственную должность, но былъ уже давно въ стѣсненномъ матеріальномъ положеніи. Камилло Спинелли, молодой человѣкъ, былъ очень красивъ; еще въ годы ученія, проведенные въ Римѣ, его знатное происхожденіе дало ему доступъ въ лучшіе дома; въ одномъ изъ нихъ онъ познакомился и снискалъ любовь дѣвушки изъ дома Барберини. Если этотъ родъ въ то время еще не занималъ виднаго положенія, которое ему впослѣдствіи создали особыя обстоятельства (одинъ изъ Барберини занималъ кардинальское кресло), то, все-таки, было исключительнымъ явленіемъ то обстоятельство, что Елена Барберини отдала свою руку молодому Спинелли. Положеніе фамиліи Барберини за послѣднее время измѣнилось радикально и совершенно неожиданно. Одинъ изъ Барберини, какъ многіе изъ его предковъ, избралъ духовную карьеру и своей талантливостью и силою ума достигъ кардинальскаго сана. Это было самое цвѣтущее время римской іерархіи. Громадныя деньги текли въ Римъ со всего христіанскаго міра въ папское казначейство. Кардиналы получали колоссальные доходы со своихъ епископій и аббатствъ, и, такимъ образомъ, кардиналъ Барберини въ скоромъ времени могъ окружить себя всевозможной роскошью. Громадные доходы церковныхъ князей обыкновенно расточались на сумазбродныя фантазіи, которыми, вообще, отличается эпоха Возрожденія. Превосходятъ всякую оцѣнку тогдашнія затраты на украшеніе домовъ, на драгоцѣнныя матерій, на дорогія рѣзныя работы, красивые сосуды, картины и статуи. Часто заботы объ искусствѣ и наукѣ были только средствомъ ввести въ обманъ общество, но не всегда сильные міра сего въ глубинѣ своихъ дворцовъ предавались мотовству и отдавались гнусной алчности. Этого, по крайней мѣрѣ, не случалось съ кардиналомъ Барберини, который не только любилъ, заботился и упражнялся въ изящныхъ искусствахъ, но и занимался со страстнымъ усердіемъ модными въ то время естественными науками. Доискиваться физическихъ законовъ, производить астрономическія наблюденія, изучать открытіе другихъ изслѣдователей — все это было его любимѣйшими занятіями послѣ должностныхъ обязанностей кардинала.
Было извѣстно, что кардиналъ Барберини имѣлъ не безосновательныя надежды на скорое избраніе въ папы. Григорій XV, изъ дома Людовиковъ, занималъ въ то время кресло св. Петра; такъ какъ онъ самъ былъ въ высшей степени артистической натурой, то всякія духовныя стремленія находили подъ его властью сильное покровительство. Теперь не было рѣдкостью, что сыновья знатныхъ фамилій заводили интимную дружбу съ молодыми художниками, при чемъ многіе изъ нихъ сами занимались живописью и гордились тѣмъ, что нѣкоторымъ образомъ содѣйствуютъ ея развитію.
Камилло Спинелли и его супруга замѣтили въ своемъ старшемъ сынѣ Бернардо особенную склонность къ живописи. Будучи еще мальчикомъ онъ рисовалъ съ такимъ недюженнымъ талантомъ, что его родители должны были отнестись къ этому съ серьезнымъ вниманіемъ. Позднѣе онъ изучалъ великихъ мастеровъ живописи, насколько это было возможно въ церквахъ и галлереяхъ его родного города Болоньи. Между отечественными живописцами раньше всѣхъ пріобрѣлъ громкую славу Франческо Франція; но какъ бы ни были трогательны его картины по своей глубокой религіозности и по своему возвышенному паѳосу, Рафаэлевская Цецилія все-таки совершенно затмила его творенія. Любящая искусство душа Бернардо Спинелли, нашла въ Рафаэлевскомъ созданіи высочайшее откровеніе того генія, который для него былъ священнымъ идеаломъ. Сначала подростающимъ мальчикомъ, а затѣмъ и юношей, онъ до того былъ увлеченъ этимъ образцовымъ произведеніемъ, что друзья въ шутку называли его рыцаремъ св. Цециліи, — и онъ принималъ это съ великодушной и даже довольной улыбкой.
Елена Спинелли никогда вообще не помышляла о выгодномъ поправленіи своихъ семейныхъ обстоятельствъ; но теперь когда ея сынъ всей душой жаждалъ отдаться всецѣло изученію искусства и когда ея супругъ не особенно охотно давалъ на. это свое согласіе, она обратилась къ своему дядѣ, всемогущему кардиналу, съ намѣреніемъ склонить его въ пользу Бернардо. Она отправила въ Римъ нѣсколько образчиковъ таланта и прилежанія своего сына. Рисунки и эскизы, которые кардиналъ довѣрилъ разсмотрѣть профессорамъ академіи, произвели очень выгодное впечатлѣніе. Не много времени спустя, въ Болонью пришло приглашеніе отправиться Бернардо въ Римъ къ своему дядѣ, чтобы подъ его покровительствомъ заниматься изученіемъ живописи. Можно себѣ представить какой радостный крикъ вырвался изъ груди юноши! Онъ до сихъ поръ еще колебался въ выборѣ своей дороги и за эту нерѣшительность былъ сурово бранимъ отцомъ, заботливо относившимся къ своей семьѣ. Только любовь матери позволяла ему оставаться до двадцати лѣтъ въ этомъ выжидательномъ положеніи. Онъ былъ совершенно чуждъ честолюбія и только съ наивной увѣренностью клялся всей душой, всѣми силами отдаться изученію живописи.
Было рѣшено, что Бернардо нѣсколько недѣль проведетъ во Флоренціи, а затѣмъ, изучивши сокровища искусства въ этомъ блестящемъ городѣ, отправится въ Римъ. Счастливый и полный розовыхъ надеждъ, онъ прибылъ во Флоренцію. Никогда міръ не казался ему столь прекраснымъ, никогда не любилъ онъ болѣе своей родины, никогда грудь его не дышала такой бодрой надеждой на будущее.
Удивительно ли, что его юношеское сердце сдѣлалось воспріимчивѣе къ дѣвичьей красотѣ? Онъ никогда не отказывался отъ участія съ товарищами въ танцахъ и увеселеніяхъ, и уже раньше его глазъ былъ опытенъ въ оцѣнкѣ красоты. Но онъ такъ долго жилъ въ родительскомъ домѣ подъ надзоромъ нѣжной, великодушной матери. что ни одна нечистая мысль, ни одно преступное желаніе не загрязнили его воображенія. Между матерью и сыномъ существовала рѣдкая откровенность. Бернардо привыкъ думать, чтобы мать принимала живѣйшее участіе во всемъ, что только его касалось: она. интересовалась его дѣтскими играми, его фантазіями и наклонностями, принимала участіе въ его юношескихъ мечтаніяхъ и стремленіяхъ. Безъ лицемѣрной набожности она строго соблюдала религіозные обряды, пріучивъ такимъ образомъ своего сына къ серьезному пониманію жизни. Иногда она противодѣйствовала суровой строгости отца, дѣлая это съ такой нѣжной мягкостью и такъ трогательно примиряя обоихъ, что поистинѣ казалась добрымъ геніемъ дома. Бернардо любилъ ее, какъ воплощеніе ангельской доброты: только изрѣдка испытывая гнѣвный взглядъ ея прекрасныхъ глазъ, онъ при воспоминаніи о немъ всегда останавливался предъ искушеніемъ. Однажды, осматривая внутренности церкви св. Ероики. онъ встрѣтилъ при выходѣ молодую дѣвушку благороднаго происхожденія, только-что входившую въ храмъ. Но своему одѣянію она принадлежала къ высшему обществу, по граціозности же фигуры и миловидности чортъ лица она въ его глазахъ превосходила все. что онъ раньше видѣлъ по части дѣвственной красоты. Болотисто-бѣлокурые волосы волнисто обрамляли ея плѣнительную головку, наполовину прикрытую вуалью, которыя дамы аристократки обыкновенно носили при посѣщеніи церкви. При этой встрѣчѣ онъ не видѣлъ ея глазъ, такъ какъ она шла мимо его, потупивъ взоры, не обращая вниманія; но когда онъ на слѣдующій день въ тотъ же часъ и на томъ же самомъ мѣстѣ опять нашелъ ее. — взоры ихъ встрѣтились. Хотя она сейчасъ же опустила долу свои темносинія очи, Бернардо успѣлъ почувствовать какъ бы прикосновеніе электрической искры, и съ тѣхъ поръ онъ не могъ забыть этого чарующаго впечатлѣнія. Это было впечатлѣніе не только ея кроткихъ, большихъ и выразительныхъ глазъ, но и впечатлѣніе отъ того неподдѣльнаго выраженія цѣломудренной строгости, которая отпечатлѣлась въ ея чертахъ. Этого было достаточно, чтобы Бернардо ежедневно бывалъ въ церкви св. Ероики, гдѣ онъ наслаждался созерцаніемъ красивой дѣвушки. Восхищеніе сокровищами искусства во Флоренціи его занимало только отчасти, онъ страстно желалъ самъ создать свое собственное произведеніе и съ этой цѣлью поставилъ въ своей комнатѣ холстъ, набросалъ на немъ эскизъ картины, не зная еще, что изъ нея выйдетъ. Никогда онъ не отважился бы. хотя бы только въ помыслахъ, соперничать съ Рафаэлемъ, но ему вспоминались черты прелестной дѣвушки, которую онъ встрѣчалъ теперь ежедневно и которая казалась ему столь же примѣчательной, какъ картина св. Цециліи въ Болоньѣ, и онъ рѣшился написать христіанскую покровительницу музыки въ совсѣмъ иномъ видѣ.
Работа подвигалась впередъ съ необыкновенной быстротой и успѣхомъ, съ такимъ же успѣхомъ, какъ и его знакомство съ прелестной дѣвушкой, которая, не зная того, служила ему моделью для его картины. Это знакомство, робкое по началу, пошло дальше, благодаря смѣлому поклону, на который отвѣтили съ краской въ лицѣ. Скоро при выходѣ изъ церкви завязался разговоръ, и молодому человѣку казалось просто чудомъ небесъ, когда онъ узналъ, что предметъ его обожанія носитъ имя Цециліи! Это была дочь математика Галилея, слава котораго гремѣла по всей Италіи и имя котораго, какъ гордости науки, Бернардо слышалъ отъ своего отца. Разумѣется, онъ зналъ о молвѣ, считавшей Галилея колдуномъ и еретикомъ, зналъ, что ее распускаетъ народъ и духовенство, почему нѣкоторые испытываютъ нѣчто въ родѣ содраганія при его имени, боясь его какъ нечистаго духа. Бернардо отнынѣ сталъ больше обращать вниманія на то, что говорилось объ этомъ ученомъ мужѣ. Нѣкоторые ставили его очень высоко, другіе избѣгали его, и особенно его изслѣдованія о силахъ природы строгіе ревнители благочестія считали за возстаніе противъ Создателя и церкви, которая можетъ быть только единственной посредницей между Богомъ и людьми.
Все это узналъ Бернардо и былъ, конечно, убѣжденъ, что только клевета и зависть могли сомнѣваться въ заслугахъ Галилея. Онъ постигъ важность научнаго образованія для художника. Такъ какъ великіе образцы въ его искусствѣ, Леонардо-да-Винчи и Микель-Анджело, работали въ этомъ направленіи, то и рѣшилъ заняться изученіемъ физики. Въ скоромъ времени онъ сдѣлался горячимъ послѣдователемъ Галилея и страстно желалъ познакомиться съ нимъ, заниматься лично у него. Онъ слишкомъ долго затянулъ свое пребываніе во Флоренціи, и письма матери напомнили ему. что онъ не долженъ ни уклоняться отъ первоначально твердо установленнаго плана своихъ занятій, ни продолжать своей любви къ дочери такого важнаго ученаго, какъ Галилей, не имѣя на то права по своему положенію. Онъ еще ничего не сдѣлалъ, чтобы ему давало прочную увѣренность въ будущемъ, ничего не сдѣлалъ по доброй волѣ, если бы дѣло зашло о соединеніи судьбы любимаго существа съ его судьбой. Наконецъ, онъ быстро рѣшился. Картина Ов. Цециліи была окончена и возбудила удивленіе друзей. Бернардо послалъ ее въ монастырь Св. Духа, чтобы она была повѣшена въ тамошней церкви. Послѣ этого онъ рѣшительно назначилъ день своего отъѣзда, и какъ это ему не было тяжело, онъ все-таки остался при своемъ рѣшеніи, все приготовивъ къ часу отъѣзда.
Въ глубинѣ его души была, конечно, причина, которая препятствовала ему признать свои чувства къ возлюбленной, и которая почти также, какъ напоминаніе матери, влекла разстаться съ Флоренціей. Для него самого было загадкой, какъ могло его сердце совмѣщать такія противорѣчія, но не смотря на пламенную любовь къ дочери Галилея и на внутренній голосъ, подсказывавшій ему, что Цецилія раздѣляетъ его чувства, онъ замѣчалъ, что какая-то таинственная рука отталкиваетъ отъ него дѣвушку, препятствуетъ ему объясниться съ ней; хотя она никогда ему не говорила, онъ былъ увѣренъ, что между ними непреодолимая преграда, какая-то нѣмая, неотвратимая сила, заставляющая всѣ его радостныя надежды откликаться въ сердцѣ Цециліи глухимъ страданіемъ и молчаливой покорностью.
Могъ ли онъ не подслушать одного разговора, происходившаго въ прихожей Галилея рано утромъ, въ день его отъѣзда между Цециліею и другомъ ея отца: вѣдь Бернардо разсчитывалъ хотя такимъ путемъ найти ключъ для разъясненія загадки. Цецилія была одѣта такъ, какъ это было принято при посѣщеніи церкви, — бѣлая вуаль покрывала ея бѣлокурые волосы и въ рукахъ она держала молитвенникъ. Она вышла изъ Кабинета своего отца, чтобы направиться въ церковь Св. Ероики, вдругъ осторожный стукъ снаружи въ дверь прихожей остановилъ ее. Она отворила дверь, какъ будто чего-то испугавшись, и позволила войти другу своего отца, достопочтенному ученому Донато Кассини. Шопотомъ она сказала:
— Это вы. Кассини? Неужели вы хотите такъ рано безпокоить отца?
Ея примѣръ такъ подѣйствовалъ, что и Кассини, понизивъ голосъ, отвѣчалъ:
— Никто не пожелаетъ ему болѣе пріятнаго сна. чѣмъ я. но меня заставляетъ…
Цецилія перебила его. взволнованно возразивъ:
— Едва улеглись его волненія и думы, заставляющія превращать ночи въ день, едва онъ сомкнулъ свои утомленныя вѣжды, какъ приходитъ его лучшій другъ, чтобы разбудить его дли новыхъ заботъ. Тщетны мои мольбы, чтобъ онъ берегъ свою старость: онъ жертвуетъ собой для науки, его духъ разрушаетъ тѣло и скоро смерть похититъ у меня отца.
Съ участливо-серьезнымъ взоромъ Кассини отвѣтилъ:
— Можете ли вы упросить его, Цецилія, когда вашъ отецъ слѣдуетъ за тѣмъ геніемъ, который ведетъ его особенной дорогой, высоко надо всѣмъ человѣчествомъ?
— Я жалуюсь, конечно, не ради себя, — возразила Цецилія, — но скажите сами: какова же его награда? Положимъ, его послѣдователи и друзья удивляются величію его духа, но міръ, для котораго онъ работаетъ и творитъ, благодаренъ ли онъ ему хоть сколько-нибудь? Какъ моя любовь и заботливый уходъ могутъ украсить его старость, если я не должна оберегать его отъ науки, которой онъ жертвуетъ собой?!.
Кассини протянулъ ей руку и трогательно сказалъ:
— Я понимаю вашу печаль и соглашаюсь съ вами, но что же дѣлать?
— Если бы вы знали, — сказала Цецилія и слезы показались у нея на глазахъ, — что происходитъ со мной, то вы пожалѣли бы меня.
Испуганный Кассини быстро взглянулъ ей въ лицо и сказалъ:
— Ради всѣхъ святыхъ, что вы хотите этимъ сказать.
Но Цецилія уклонилась отъ прямого отвѣта.
— Нѣтъ, — сказала она, — я не рѣшаюсь облечь въ слово ужасную мысль, которая мучитъ меня. И развѣ могутъ помочь слова и желанія тамъ, гдѣ сама молитва тщетно надѣется быть услышанной, гдѣ закрывается небо и всякая надежда исчезаетъ.
Теперь Кассини догадался, что угнетало сердце бѣдной дѣвушки.
— Не скрывайте отъ меня вашего горя, — сказалъ онъ, — я догадываюсь, что клевещутъ на отца въ присутствіи его дитяти, чтобы тяжелѣе обвинить благороднаго человѣка. Послушайтесь моего совѣта, не обращайте вниманія на всѣ наущенія и посмотрите, придутъ ли они сами къ вамъ? Вѣрьте мнѣ, что вашъ отецъ ни въ чемъ не виноватъ.
— О, замолчите, — просила Цецилія, снова заливаясь слезами; послѣ нѣкоторой паузы она снова продолжала: — Когда я недавно, до встрѣчи съ вами, тихо вошла въ его комнату, я нашла его сидящимъ на стулѣ передъ рабочимъ столомъ, окруженнаго книгами, картами и пергаментами, и крѣпко уснувшимъ. Сѣдые волоса обрамляли его благородное лицо и хотя чело его было обвѣяно заботливой думой, онъ безмятежно спалъ. Я невольно, поднявъ руки, сказала въ сердцахъ: если это лицо обманщика, то кисть художника никогда не изображала намъ святости, то на каждомъ главномъ алтарѣ, гдѣ стоитъ набожно-настраивающее насъ Распятіе Спасителя, возсѣдаетъ тщеславный обманъ.
— Я съ вами совершенно согласенъ, — одобрительно замѣтилъ Кассини.
Цецилія же продолжала:
— Послушайте же далѣе. Вѣдь грѣхъ всегда щеголяетъ въ маскѣ добродѣтели, вѣдь ложь рѣдко появляется нагой; послѣ этого какже можно этотъ благородный образъ считать лживымъ, развѣ онъ можетъ поддаться мрачной силѣ, навѣки отшатнувшись отъ Бога, навѣки оставшись потеряннымъ?
Страстное возбужденіе, съ которымъ она проговорила эти слова, обнаружили Кассини ея настроеніе духа.
— Отгоните прочь такія заботы! — сказалъ онъ ей убѣдительно, — отгоните то, что нарушило вашъ душевный покой, что возмутило сердце набожнаго дитяти противъ своего отца и, вмѣстѣ съ тѣмъ, противъ велѣній Божіихъ.
Но отраву, которую хитрые монахи во время исповѣди влили въ сердце невинной, въ покорной вѣрѣ воспитанной дѣвушки, было не такъ легко удалить, не такъ легко было разсѣять мучившія ее сомнѣнія и находившія какъ будто облегченіе въ словахъ.
— Кто могъ рѣшить, въ чемъ здѣсь заключается преступленіе? И если онъ виновенъ, лучше ли для меня и для него, что я это знаю? Кто на свѣтѣ стоитъ къ нему ближе меня, его дитяти? Никто его не можетъ спасти, если я не могла этого сдѣлать. Это. мое послѣднее рѣшеніе. Я хочу отречься отъ міра и всѣхъ земныхъ наслажденій, чтобы каяться на колѣняхъ и молиться Небесамъ, пока молитва моя не будетъ услышана и не призоветъ милость на его голову.
Въ увлеченіи разговоромъ ея голосъ зазвучалъ громче прежняго, и такъ какъ дремота Галилея была не особенно крѣпка, онъ проснулся и всталъ со своего кресла. Этотъ шумъ услышала Цецилія и поспѣшно удалилась съ словами: «Онъ проснулся, онъ не долженъ видѣть меня въ такомъ настроеніи! Прощайте!»
Кассини пришелъ предостеречь Галилея, ибо онъ видѣлъ, что для этого уже настала пора. Галилей долженъ былъ слышать голосъ Цециліи, ибо онъ испытующе и удивленно озирался, выйдя въ переднюю и найдя только своего друга. Радушно, по обыкновенію, онъ привѣтствовалъ его, сказавъ:
— Мнѣ показалось, что я какъ будто слышалъ голосъ Цециліи? Или это мнѣ только послышалось спросонокъ.
— Вовсе нѣтъ, — замѣтилъ Кассини, — это былъ не сонъ: ваша дочь Цецилія только-что вышла отсюда, отправившись къ обѣднѣ.
— Набожное дитя! — сказалъ Галилей. — Ея первою мыслью ежедневно бываетъ молитва за ея отца.
— Значитъ, это правда, что забота о вашемъ благополучія бросаетъ мрачную тѣнь на ея лучезарную юность. Она со страхомъ разсказывала мнѣ, что вы не пользуетесь покоемъ, работаете всѣ ночи напролетъ, разстраивая свое здоровье.
— Доброе дитя боится, не зная, что дѣятельный духъ мало нуждается въ покоѣ. Наша жизнь коротка, поэтому нужно беречь это благородное сокровище.
— Есть ли, наконецъ, выгода, — замѣтилъ Кассини, — такъ истощать свои силы, не беречь ихъ для будущаго, не стараясь продлить свою жизнь?
— Нѣтъ, мой другъ, — возразилъ Галилей, — что можетъ случиться сегодня, то. значитъ, должно случиться, настоящее принадлежитъ мнѣ, на будущее же я могу только надѣяться, а не твердо разсчитывать.
— Что же это съ вами? — сказалъ подозрительно Кассини. — вы. кажется, всегда шли только къ одной цѣли?
— Да, это вѣрно. — отвѣтилъ Галилей, смотря вопросительно на друга.
— Но порой бываетъ выгодно, — замѣтилъ Кассини, — оглядѣться но сторонамъ.
Галилей не любилъ скрывать своихъ мыслей. Онъ сказалъ серьезно:
— Если я вѣрно понимаю васъ, вы что-то скрываете. Вы знаете, я люблю прямую дорогу. Вы, можетъ быть, читали мой новый трудъ?
— И хотѣлъ предостеречь васъ. — возразилъ Кассини. — Вы дѣйствительно безъ оглядки въ полномъ увлеченіи идете на встрѣчу своей гибели. Я часто говорилъ и повторяю еще разъ: вы не видѣте, какой вы подвергаетесь опасности; послѣ будетъ уже поздно. Новое твореніе ваше, которое теперь у меня, такъ опасно, что можетъ стоить вамъ не только свободы, но и самой жизни, если только ваши противники захотятъ съ помощью этого погубить васъ.
— Вы преувеличиваете, — возразилъ Галилей. — вы думаете, что я послѣдую вашимъ совѣтамъ, и совѣтамъ другихъ друзей, между тѣмъ, я уже принялъ всѣ предосторожности. Отъ вашего вниманія ускользнуло, что я свое мнѣніе предоставляю опровергнуть и разсчитываю поэтому на снисхожденіе1 церковнаго авторитета.
— Положимъ, вы это сдѣлали, — возразилъ съ особеннымъ удареніемъ Кассини, — но всякій читатель замѣтитъ, что только изъ принужденія и горькой необходимости.
— Но вашему мнѣнію рабъ долженъ носить свои цѣпи съ радостью? Это значитъ желать слишкомъ многаго. Могутъ сковать слово, но но мысль; если же изъ моихъ словъ явствуетъ, что они сказаны но принужденію и мои мысли служили только маской, — прекрасно, тогда моя цѣль достигнута. — возразилъ Галилей.
— Что я могу на это возразить? — сказалъ Кассини. — Вашъ мужественный духъ совсѣмъ не думаетъ объ опасности, вы ищите только средствъ высказать свои лучшія мысли публично, не смотря на всѣ предостереженія. Я знаю вамъ тяжело выслушивать мои совѣты, но я не устану повторять: послушайтесь благоразумнаго человѣка и скройте ваше новое твореніе.
Послѣднія слова пробудили въ Галилеѣ то упорство, съ которымъ онъ противился всѣмъ препятствіямъ, чувствуя себя правымъ и будучи увѣренъ въ истинѣ своихъ мнѣній.
— Какъ, — сказалъ онъ, — твореніе сколькихъ дней, столькихъ ночей, — твореніе, въ которое я вложилъ лучшую часть своихъ неотступныхъ думъ, заключающее все, что я такъ долго таилъ и чего доискивался съ ранней юности, — все это я долженъ скрыть отъ людей? Мои противники могли принудить меня къ притворной уступчивости, — по ихъ мнѣнію, имъ удалось задушить истину въ зародышѣ, ибо я долженъ подчиняться закону, притворно признавая противниковъ справедливыми, — но мой духъ не можетъ умереть, истина перейдетъ безсмертной въ грядущія поколѣнія. Чего же мнѣ бояться? Инквизиціонная цензура просматривала мое сочиненіе, одобривъ его для печати и публичнаго распространенія. Отъ вашего робкаго взгляда ускользаетъ истинный смыслъ: вопросъ, вертится ли земля, или она, какъ хотятъ мои противники, стоитъ неподвижно, — перейдетъ на разрѣшеніе грядущихъ поколѣній и что темное суевѣріе считало вредной ересью, то сдѣлается свѣтлой истиной.
Съ подозрительнымъ покачиваніемъ головы внималъ Кассини этимъ вдохновеннымъ словамъ.
— Подумали ли вы, — спросилъ онъ теперь, — что приговоръ, произнесенный цензорами инквизиціи, можетъ еще болѣе раздражить вашихъ заклятыхъ враговъ? Одинъ изъ ихъ среды, принадлежащій къ коллегіи кардиналовъ, навѣрно отыщетъ иной смыслъ въ вашемъ трудѣ.
— Я знаю на кого вы думаете. Это кардиналъ Беллярминъ. Но если онъ и захочетъ, то не сможетъ повредить мнѣ: папа Григорій отклонитъ его и онъ не будетъ имѣть вліянія.
— Григорій боленъ, онъ уже восьмидесятилѣтній старецъ, а Беллярминъ имѣетъ много друзей.
— И я имѣю въ Римѣ вліятельныхъ покровителей, такъ что могу быть спокоенъ за судьбу своего новаго произведенія. Я посвящу его кардиналу Барберини, который другъ науки и ко мнѣ особенно благоволитъ. Я имѣлъ уже доказательство его расположенія ко мнѣ, и если поставлю свое новое твореніе подъ его защиту, могу бодро глядѣть въ будущее.
Упомянутое имя Барберини ясно пробудило въ Кассини мысль, которая иначе ему, можетъ быть, не пришла бы въ голову. Такъ какъ его считали близкимъ другомъ Галилея, то передавали съ разныхъ сторонъ вѣсти о Бернардо Спиннелли.
— Знаете ли, — спросилъ Кассини; — что племянникъ Барберини, Бернардо Спиннели, съ недавняго времени живетъ здѣсь, во Флоренціи?
Галилей слышалъ это имя въ первый разъ и отвѣчалъ, что онъ не знаетъ ни племянника своего покровителя, ни того, что онъ проживаетъ во Флоренціи.
— И такъ, — сказалъ Кассини, — я могу разсказать вамъ новость, которая, навѣрно, васъ заинтересуетъ. Этотъ молодой живописецъ, сынъ племянницы вашего покровителя Барберини, написалъ на этихъ дняхъ для монастыря св. Духа картину св. Цециліи, и ликъ святой, какъ мнѣ разсказывали, какъ двѣ капли воды похожъ на лицо вашей дочери.
Галилей былъ пораженъ. Въ послѣднее время онъ замѣчалъ, что Цецилія была все серьезна и задумчива, онъ неоднократно заставалъ ее старающейся скрыть слезы. Въ немъ возникала боязнь, что онъ долженъ, хотя и въ другомъ смыслѣ, чѣмъ совѣтовалъ Кассини, позаботиться о благополучіи своей дочери. Если этотъ живописецъ былъ причиной ея тихихъ слезъ и тайнаго горя, то дѣло еще можно поправить, ибо Цецилія достойна благороднѣйшаго человѣка. Послѣ не долгихъ размышленій, Галилей даже обрадовался такому стеченію обстоятельствъ и вознамѣрился при первомъ удобномъ случаѣ испытать сердце своей дочери, сдѣлавъ все возможное, чтобы устроить ея счастье. Кассини же онъ сказалъ:
— Я думаю эта картина не можетъ быть плодамъ неблагороднаго намѣренія, и поэтому я радуюсь такому извѣстію. Вы были правы, что вообще наука и страсть къ изслѣдованію могли ослѣплять меня во взглядѣ на окружающее; но разъ дѣло касается блага моей дочери, я могу измѣнить своимъ книгамъ и инструментамъ, и вы увидите, какъ живо будетъ занимать меня устройство счастья моей дочери.
Галилей просилъ еще разъ напомнить себѣ о Бернардо Спинелли, и оба мужа занялись веселымъ разговоромъ, не предчувствуя, что въ это самое время произошло событіе, уничтожившее всѣ ихъ планы.
Какъ разъ въ это утро Бернардо хотѣлъ проститься съ нѣкоторыми изъ своихъ друзей за кружкой вина. Она надѣялся, что всѣ не придутъ такъ рано, отказался отъ проводовъ, но пришло все-таки больше, чѣмъ онъ ожидалъ. На первой же недѣлѣ его пребыванія во Флоренціи двое или трое изъ этихъ молодыхъ художниковъ сдѣлались его неразлучными друзьями; молодыхъ людей связывала таинственная сила искусства и общая цѣль стремленій скрѣпила ихъ дружбу прочнѣйшимъ цементомъ. Разумѣется, въ ихъ отношеніяхъ было нѣчто легкомысленное; друзья вначалѣ вѣрили, что только новая работа заставляла Бернардо уѣзжать отъ нихъ; но постепенно въ нихъ вкрадывалось подозрѣніе, что его сердце нашло какой-нибудь магнитъ, и они пробовали напасть на слѣдъ сердечной тайны по догадкамъ и посредствомъ легкаго подтруниванья. Какъ раньше Бернардо былъ неуязвимъ, такъ и теперь не поддавался, когда нѣкоторые изъ провожавшихъ его друзей позволили себѣ по его адресу колкія шутки. Въ такихъ разговорахъ они пришли на площадь передъ церковью св. Ероики. Бернардо остановился, промолвивъ:
— Пожалуйста, други милые, оставьте меня здѣсь одного и возвращайтесь къ товарищамъ. Послѣднія минуты во Флоренціи я хочу посвятить религіозному долгу; я хочу это непремѣнно исполнить, ибо сейчасъ уѣзжаю. Друзья начали его уговаривать отсрочить отъѣздъ. — Останься еще денекъ, — просилъ одинъ. — Только до вечера, умолялъ другой; но Бернардо не хотѣлъ болѣе затягивать мукъ отъѣзда, которыя онъ одинъ чувствовалъ во всей силѣ. Онъ попросилъ не удерживать его и не стараться поколебать его намѣреній. Поручивъ его защитѣ божіей и всѣхъ святыхъ, товарищи горячо пожали ему руку и возвратились восвояси. Только одинъ изъ нихъ, Гвидо Сарто изъ Болоньи, игравшій съ нимъ еще мальчикомъ, остался съ Бернардо, крикнувъ товарищамъ, что скоро послѣдуетъ за ними.
— Кто можетъ тебѣ не вѣрить, — сказалъ послѣ этого Гвидо, — что ты уѣзжаешь отсюда потому, что тебя влечетъ вѣчный Римъ? Я завидую твоей судьбѣ, но надѣюсь скоро послѣдовать твоему примѣру: и я страстно стремлюсь туда, гдѣ вѣчно живетъ нашъ великій Рафаэль, хотя тѣло его и разсыпалось въ прахъ.
— Ты правъ, — замѣтилъ Бернардо, — я буду очень радъ встрѣтить тебя въ скоромъ времени въ Римѣ. Не будемъ никогда разрывать нашего вѣрнаго дружескаго союза! Мы должны почитать старыхъ боговъ, взирая на нихъ съ благоговѣніемъ, но и живущіе мастера должны служить намъ образцами. Ихъ живой примѣръ долженъ спасать насъ отъ малрдушнаго унынія, дѣлая увѣреннѣе въ своихъ силахъ.
Друзья все еще стояли вмѣстѣ, а уже раздался колоколъ, возвѣщавшій начало обѣдни; съ разныхъ сторонъ къ церкви тянулись мужчины и женщины. Женщины и дѣвушки были покрыты, по обыкновенію, вуалями, которыя все-таки не мѣшали страстнымъ глазамъ мѣтать свои губительныя стрѣлы.
— Посмотри-ка, — сказалъ Гвидо, какъ прекрасная Лучія Бенталіо бросаетъ на насъ тайкомъ нѣжные взгляды изъ-подъ вуали. Ты не найдешь такой живой красоты въ Римѣ и будешь сожалѣть о цвѣтахъ Флоренціи.
Въ это мгновеніе прошла Цицилія Галилеи, немного опоздавъ вслѣдствіе разговора съ Кассини; она поспѣшно прошла площадь, поднялась по ступенямъ храма и скрылась въ церкви, не бросивъ взгляда ни направо, ни налѣво. Бернардо пытался скрыть свое волненіе, но это плохо ему удалось: онъ поспѣшно протянулъ Гвидо руку и хотѣлъ проститься съ нимъ. Тотъ остановилъ его и началъ нашептывать:
— Правда ли, что ты скрытничаешь? — Ты знаешь эту даму; скажи, кто она? Ты можешь не открываться въ своихъ чувствахъ, потому что румянецъ, вспыхнувшій на твоихъ щекахъ, и такъ выдалъ тебя.
— Ну, конечно, ты отгадалъ! — возразилъ иронически Бернардо и сдѣлалъ усиліе говорить возможно равнодушнымъ тономъ. — Я знакомъ съ нею и знаю, что она дочь знаменитаго натуралиста Галилея.
— Галилея? — быстро повторилъ Гвидо, — астронома Галилея, о которомъ теперь столько говорятъ? Я припоминаю кое-что объ этомъ мужѣ изъ моего дѣтства. Отецъ мой разсказывалъ мнѣ, что Галилей въ Пизанскомъ соборѣ открылъ законы качанія маятника, слѣдя глазами за непрерывнымъ качаніемъ неугасаемой лампады. Я тогда удивлялся наглости, что въ церкви можно заниматься чѣмъ-нибудь инымъ, кромѣ Бога и святыхъ. Между тѣмъ, мои мнѣнія измѣнились, и я не разъ сочувственно думалъ, какъ неосторожно этотъ ученый мужъ своими изслѣдованіями возстановилъ противъ себя духовенство. Будь осторожнѣй: если твой дядя узнаетъ, что тебѣ нравится дочь Галилея, онъ можетъ разсердиться.
— Мой дядя очень цѣнитъ Галилея, — возразилъ Бернардо.
Гвидо взглянулъ на него удивленно и недовѣрчиво.
— Твой дядя, кардиналъ, цѣнитъ астронома Галилея?! Это весьма сомнительно!
— И, все-таки, это такъ, какъ я говорю, — возразилъ Бернардо. — Мой дядя уважаетъ науку и гордится ролью высокопоставленнаго покровителя ученыхъ; особенно же онъ друженъ съ Галилеемъ. Онъ даже обнародовалъ одно краткое похвальное слово въ стихахъ къ этому знаменитому мужу. Я не хочу сказать, что мой дядя Аріостъ; для нѣжныхъ строфъ, какія писалъ Петрарка, онъ, правда, неподходящій цѣнитель, — но дружить съ наукой позволяется и кардиналу.
— Теперь, — началъ Гвидо, — я не знаю, что и думать объ этомъ Дѣлѣ. Мнѣ извѣстно, что церковь торжественно объяснила, что вопросъ — земля ли вертится вокругъ солнца или солнце вертится вокругъ земли — давно уже рѣшено священнымъ писаніемъ; поэтому, св. церковью твердо установлено, что солнце вращается, а земля стоитъ неподвижно. Было даже строго воспрещено публично высказывать сомнѣніе въ этомъ. Это постановленіе должно быть теперь уничтожено ради Галилея, который повторяетъ мнѣніе одного нѣмецкаго изслѣдователя. Какъ же возможно, чтобы такой высокій сановникъ, какъ твой дядя, былъ друженъ съ человѣкомъ, проповѣдующимъ ученіе, которое стоитъ въ явномъ противорѣчіи съ постановленіями церкви?
— И, все-таки, это такъ, — возразилъ Бернардо. — Я знаю весьма достовѣрно, что мой дядя въ былое время неоднократно приглашалъ Галилея совсѣмъ переселиться въ Римъ, но Галилей съ предусмотрительнымъ благоразуміемъ отклонилъ это предложеніе. Странное стеченіе обстоятельствъ случилось теперь. Заклятый врагъ Галилея кардиналъ Беллярминъ, по смерти Павла У, удалился изъ Рима, поселившись здѣсь во Флоренціи, находясь во враждѣ съ Григоріемъ и не желая переносить его кроткихъ взглядовъ. Беллярминъ здѣсь на свободѣ тайно проводитъ свои взгляды, сохраняя вмѣстѣ съ тѣмъ лицемѣрный видъ, будто онъ далекъ отъ всякаго вліянія на дѣла церкви. Втихомолку же хитрый іезуитъ интригуетъ противъ всякаго свободнаго духовнаго порыва. Онъ можетъ зло оклеветать Галилея чрезъ своихъ помощниковъ.
— Совершенно справедливо, — замѣтилъ Гвидо, — этотъ Беллярминъ принадлежитъ къ ордену іезуитовъ и только выжидаетъ своего времени. Григорій — человѣкъ старый и больной, онъ долго не проживетъ. Кто можетъ знать на кого падетъ тогда выборъ въ папы?
Терпѣніе Бернардо начинало истощаться. Онъ хотѣлъ еще разъ увидѣть Цецилію и его неудержимо влекло въ церковь, гдѣ теперь молилась его возлюбленная. Но въ то самое мгновеніе, когда онъ хотѣлъ покинуть Гвидо, сказавъ ему на прощанье нѣсколько словъ, изъ сосѣдней улицы, выходившей на площадь, вдругъ высыпала толпа народа, слѣдовавшая за доминиканскимъ монахомъ; она съ шумомъ и гвалтомъ размѣстилась на церковной лѣстницѣ и около нея.
Монахъ былъ однимъ изъ тѣхъ проповѣдниковъ, которыми церковь пользовалась не только въ праздники, но и при другихъ случаяхъ, чтобы такъ или иначе подѣйствовать на народъ. Этотъ монахъ былъ особенно извѣстнымъ и любимымъ проповѣдникомъ простого народа, ибо отличался оживленной жестикуляціей и выкрикиваньями, слышными въ толпѣ отовсюду. Теперь пробраться въ церковь для Бернардо было невозможнымъ: такъ густо тѣснился народъ на паперти и на лѣстницѣ, чтобы послушать поудобнѣе, сидя, предстоящую проповѣдь. Монахъ-служка сопровождалъ проповѣдника и носилъ за нимъ нѣчто въ родѣ высокой скамейки, для которой онъ искалъ удобнаго мѣста, чтобы проповѣдь была слышна отовсюду. Гвидо рѣшилъ, что они непремѣнно должны присутствовать, хотя бы вначалѣ при этомъ народномъ зрѣлищѣ, и было бы легкомысленно и совершенно напрасно, если бы Бернардо вздумалъ отсюда удалиться.
Между тѣмъ, проповѣдникъ взобрался на свою каѳедру и обратился, откашлявшись, къ стоящему и сидящему народу. Сначала онъ приказалъ молчать, затѣмъ, подождавши нѣкоторое время, началъ такъ:
— Не думайте, что я пришелъ сюда для того, чтобы разсказывать вамъ шутливыя сказки и забавныя исторіи, которыя вы такъ любите слушать отъ своихъ рапсодовъ, для этого вы можете отправиться на площадь «Синьорія», ибо здѣсь, въ виду Божьяго храма, приличествуетъ говорить только о серьезныхъ вещахъ.
Онъ еще разъ откашлялся и немного подождалъ, пока прекратились замѣчанія, громко дѣлаемыя изъ толпы. Затѣмъ, возвысивъ голосъ, онъ началъ свою проповѣдь слѣдующими словами:
— Когда однажды Богъ сотворилъ міръ…
Онъ долженъ былъ еще разъ остановиться, ибо одинъ изъ слушателей, охотно валявшій шута, сдѣлалъ замѣчаніе, что доминиканецъ началъ основательно, отчего одни засмѣялись, а другіе громкими криками призывали къ молчанію. Доминиканецъ выпрямилъ на каѳедрѣ свою сухощавую фигуру и снова началъ громкимъ голосомъ:
— Когда однажды Богъ сотворилъ міръ, то въ первый день онъ сказалъ: да будетъ свѣтъ! — и появилось солнце, чтобы свѣтить днемъ на небосклонѣ. И Богъ повелѣлъ ему восходить утромъ и заходить вечеромъ. Такъ это осталось и до сего дня. Твердо покоится земля на своихъ полюсахъ и свѣтъ небесный окружаетъ ее, какъ вы всѣ можете видѣть ежедневно. Если бы теперь пришелъ кто-нибудь и сказалъ вамъ, что вы, всѣ стоите на головѣ, то, вы, конечно, подумаете, что этотъ человѣкъ дуракъ, — если же бы кто-нибудь пришелъ и сказалъ вамъ, что земля, на которой мы всѣ стоимъ, катится и вертится вокругъ своей оси, то вы опять, конечно, подумаете, что это дуракъ, ибо обманываетъ васъ пустыми бреднями; вѣдь земля должна была бы убѣгать изъ-подъ нашихъ ногъ, и мы потеряли бы равновѣсіе, если бы была правда, что земля вертится вокругъ своей оси.
Когда монахъ дошелъ до этихъ словъ, Гвидо шепнулъ своему другу: «Замѣчаешь ли, въ кого онъ мѣтитъ? Прямо въ Галилея!» Но Бернардо сдѣлалъ ему знакъ замолчать: у него самого были уши и онъ слушалъ, притаивъ дыханіе.
Монахъ продолжалъ:
— Но этого мало. Не только глупость, но и богохульство, если человѣкъ осмѣливается распространять подобныя мысли. Подумайте только: земля, созданная Богомъ, должна стоять неподвижно, ибо Господь воздвигъ на ней свою св. церковь, она, слѣдовательно, не можетъ вертѣться, и это можетъ утверждать только человѣкъ, одержимый злымъ духомъ, чтобъ земля вдругъ вертѣлась, а солнце оставалось неподвижно! Замѣчаете ли вы наглую гордость? Кто господинъ и кто слуга? Кому должны быть послушны солнце и земля? Тому ли, кто ихъ создалъ, или тѣмъ ученымъ умникамъ, которые дерзко противятся Создателю и Его св. церкви? Богъ даетъ откровеніе только черезъ церковь, и отъ нея люди должны ждать поученія. Но находятся заносчивые гордецы, одержимые преступнымъ желаніемъ оспаривать Всемогущество и справедливость Всевышняго создателя. Но они не могутъ дѣлать это безнаказанно. Мы не хотимъ терпѣть, чтобы нашу церковь позорно поносили; долгъ каждаго истиннаго христіанина сражаться въ такой битвѣ за Бога. Никто не можетъ учинить болѣе тяжкаго грѣха, какъ сопротивленіе божественному порядку.
Здѣсь проповѣдникъ сдѣлалъ паузу. Бернардо забылъ обо всемъ окружающемъ; злобно сверкающимъ взоромъ смотрѣлъ онъ на монаха; ему страстно хотѣлось уничтожить проповѣдника, но Гвидо схватилъ друга за руку, уговорилъ держать себя покойнѣе. Монахъ продолжалъ:
— Вы, можетъ быть, подумаете: какое намъ до всего этого дѣло? Но не думайте, что это дѣло мало касается васъ, и не мечтайте, что вы сами свободны отъ всѣхъ прегрѣшеній. Развѣ справедливо, что вы терпите въ своей средѣ такихъ супостатовъ? Какъ же могутъ жить между вами люди, распространяющіе такую ересь, и вашъ гнѣвъ послѣ этого не разразится [надъ ними! Говорю вамъ: кто схватитъ врага Божьяго, тотъ его другъ, кто будетъ преслѣдовать супостатовъ, тотъ проявитъ истинную набожность, кто же истребитъ ихъ, тотъ совершитъ угодное Богу дѣло.
Послѣднія слова проповѣдникъ произнесъ возвышеннымъ голосомъ и съ сильнымъ удареніемъ. Слушатели, изъ которыхъ только немногіе понимали то, о чемъ онъ разсуждалъ, ждали еще продолженія; но всѣ были развлечены, когда поднялся легкій шумъ около проповѣднической каѳедры. Бернардо хотѣлъ протѣсниться туда, и напрасно старался Гвидо удержать его или увести съ площади въ одну изъ сосѣднихъ улицъ. Бернардо былъ глухъ къ его просьбамъ и, вырвавшись отъ него, закричалъ:
— Оставь меня! Я не могу больше терпѣть, чтобы лицемѣрная хитрость морочила невѣжественный народъ!
Но онъ ошибся въ своемъ разсчетѣ. Народъ зналъ монаха, почитая въ немъ священнаго духовника. Это создало ему защиту противъ возмутителя. Бернардо закричали изъ народа, что если ему не понравилась проповѣдь, онъ можетъ удаляться; женщины визжали и кричали, что красивый господинъ должно быть еретикъ. Дѣло дошло бы до свалки, если бы монахъ не возвысилъ голоса и не заговорилъ громче прежняго:
— И такъ какъ вы знаете, — продолжалъ проповѣдникъ, — кто врагъ нашей церкви, то отнесетесь къ нему, какъ вамъ указываетъ св. Писаніе. Тамъ сказано: что вы стоите мужи галилейскіе и смотрите на небо? Эти слова имѣютъ значеніе пророческое: они указываютъ на галилейскихъ мужей, живущихъ здѣсь во Флоренціи между нами.
Бернардо опять хотѣлъ попытаться перебить монаха, но толпа окружила его и съ угрозами остановила. Доминиканецъ кончилъ проповѣдь и сошелъ со своей каѳедры, которую служка снова принялъ. Народъ густо толпился около него, многіе цѣловали у него руку, другіе просили благословенія, третьи, наконецъ, ждали дальнѣйшихъ объясненій на счетъ того, о чемъ говорилось. Онъ отказался отъ опредѣленнаго отвѣта, но его уклоненіе заключало новые намеки, наводившіе на истинные слѣды. Спрашивавшіе его, опять обращались къ другимъ, — и такимъ образомъ скоро завязался живой разговоръ о значеніи словъ монаха.
— Замѣтили ли вы, — сказалъ одинъ, — на что хотѣлъ намекнуть благочестивый братъ? — Онъ говорилъ о мужахъ-галилеянахъ во Флоренціи. Это несомнѣнно послѣдователи астронома Галилея.
— И такъ, это имя уже встрѣчается въ Библіи! — замѣчалъ другой, — не можетъ быть и сомнѣнія, что антихристъ вмѣшался въ это дѣло! Эти еретики всѣхъ насъ погубятъ.
— Развѣ мы не видимъ ежедневно собственными глазами, какъ солнце встаетъ съ востока и заходитъ на западѣ, — вмѣшался третій, — кто захочетъ отрицать это, тотъ долженъ быть дуракомъ, и вовсе не стоитъ труда сердиться на подобныя глупости.
— Вы ничего не понимаете, — замѣтила одна старуха, — Галилей не только не дуракъ и не глупецъ, а высокоученый человѣкъ, который ничего не доказываетъ не будучи въ этомъ убѣжденъ. Но я, кажется, не ошибаюсь, — вскричала она вдругъ, посмотрѣвъ на церковную дверь, откуда только-что вышла Цецилія, посмотрите ка, кто тамъ идетъ?
Толпа, расположившаяся на лѣстницѣ, по окончаніи проповѣди постепенно разошлась, такъ что выходъ изъ церкви былъ свободенъ. Цецилія, конечно, не догадывалась о томъ, что произошло; несомнѣнное волненіе — слѣдствіе утренняго разговора съ Кассини — влекло ее домой. Старуха указала на нее и проговорила:
— Это дочь Галилея, о которомъ говорилъ благочестивый братъ, это она только-что вышла сюда.
Мигомъ народъ столпился вокругъ Цециліи и каждый хотѣлъ разглядѣть ее поближе. «Дочь еретика!» — говорилъ одинъ; «Галилеянка!» — кричалъ другой, и едва Цецилія могла замѣтить происходившее вокругъ нея, какъ была окружена, при чемъ нѣкоторые безпощадно угрожали ей. Она подняла вуаль съ лица, — и нахальная рука одной пошлой женщины схватила нѣжную ткань и сорвала ее съ головы.
До смерти испуганная, смущенная дѣвушка едва не лишилась чувствъ, и она навѣрно упала бы на землю, если бы Бернардо быстро не подоспѣлъ къ ней, чтобы принять ее на свои руки. Гвидо съ своей стороны тоже поспѣшилъ. Будучи оба изъ благородной фамиліи, они носили при себѣ шпаги, которыхъ испугалась напиравшая толпа. Хотя громко дѣлались угрозы и вопросы, какъ пришли сюда эти господа защищать дочь еретика, между тѣмъ какъ другіе говорили, что они также принадлежатъ къ галилеянамъ, но все-таки никто не осмѣлился приблизится къ группѣ, стоявшей на паперти. Лишь только Цецилія пришла въ чувство, такъ что могла крѣпко стоять на ногахъ, она, дрожащая, поспѣшила домой въ сопровожденіи двухъ молодыхъ художниковъ.
Нужно было немного словъ, чтобы все объяснитъ молодой дѣвушкѣ. Бернардо былъ въ ужасномъ возбужденіи. Онъ высказалъ все, что было у него на сердцѣ, истощивъ весь запасъ своего краснорѣчія. Онъ справедливо возмущался такимъ подлымъ, постыдно-несправедливымъ обращеніемъ съ важными научными вопросами къ тупому разуму чернаго народа и къ его низменнымъ инстинктамъ. Онъ далъ обѣтъ отомстить кому слѣдуетъ за Эту пошлую сцену, сдѣлавъ все, чтобы доказать правоту независимаго духа Галилея. Онъ рѣшилъ отложить поѣздку, считая своей священной обязанностью выступить свидѣтелемъ противъ наглаго духа монаха, если это можетъ быть необходимо и полезно.
Цецилія ничего не разспрашивала. Дрожа, она размышляла о томъ, чтобы могло быть съ ней, если бы она лишилась чувствъ и оставалась беззащитной среди разсвирѣпѣвшей, дикой народной массы.
Она шла медленно, съ опущенной головой, между обоими своими защитниками. Она дѣлала величайшія усилія, чтобы держаться прямо. Она не могла уловить ни одной своей мысли, кромѣ непрестанной боязни еще разъ не лишиться сознанія и посреди улицы не упасть на землю. Она молила Бога сохранить ее отъ этого, и вздохнула свободно, когда, наконецъ, раскланялась у дверей своего дома съ обоими художниками, сказавъ имъ нѣсколько трогательныхъ словъ благодарности. Затѣмъ она поспѣшила къ своей старой нянѣ, замѣнявшей ея мать, и выплакала себѣ глаза, прежде чѣмъ рѣшилась собраться съ силами и разсказать своему отцу о случившемся.
III.
Предвѣстники бури.
править
Эпоха Возрожденія, вѣчно удивляющая міръ драгоцѣннѣйшими сокровищами искусства, совпадаетъ съ величайшими перемѣнами въ лонѣ церкви. Папство владѣло тогда неограниченной властью и вмѣстѣ съ тѣмъ колоссальными средствами. Мелкіе итальянскіе князья своимъ значеніемъ и своими имѣніями по большей части были обязаны св. церкви, находясь отъ нея въ большей или меньшей зависимости. Къ торгу мощами и постыдному торгу индульгенціями присоединилась теперь бойкая торговля вновь открытыми мастерскими твореніями античнаго пластическаго искусства. Папы выбирались не по личному достоинству, а за деньги, которыми покупалась должность, или въ виду старости и увѣчности претендентовъ, съ тѣмъ чтобы правленіе ихъ длилось не долго. Многіе только самое короткое время украшали неизмѣримо-вліятельный папскій престолъ; но и этого срока бывало достаточно, чтобы на высшія и почетныя должности посадить своихъ родственниковъ, доставляя имъ самыя доходныя мѣста. Въ Римѣ подолгу проживали толпы богатыхъ пилигримовъ, жертвовавшихъ на различныя учрежденія огромныя суммы и дѣлавшихъ для спасенія своей души солидные денежные вклады. Самыя доходныя епископіи были розданы братьямъ и племянникамъ папъ; лица же вліятельныхъ фамилій, желавшія попасть на какую-нибудь выдающуюся церковную должность, принуждены были давать за это огромныя суммы. Во всякихъ церемоніяхъ папѣ предшествовали коронованныя особы міра сего, а за ними слѣдовали кардиналы, изъ среды которыхъ избирался намѣстникъ Св. Петра и которые на половину принадлежали къ папской фамиліи. Папой было постановлено въ это время, чтобы кардиналы были величаемы титуломъ «преосвященства». Почти каждый изъ кардиналовъ могъ располагать сверхъ обычнаго огромными доходами, такъ что имѣвшіе страсть къ художественнымъ произведеніямъ покупали огромныя земли, строили на нихъ дворцы и разбивали великолѣпные сады. При этомъ случаѣ перерывали почву, открывали обломки античныхъ построекъ, среди которыхъ по временамъ находили совершеннѣйшія созданія классической культуры. Такимъ образомъ составились фамильные музеи Боргезе, Людовизи, Гиги; сверхъ того, эти фамиліи выручали огромныя суммы за продажу нѣкоторыхъ статуй. Италія и преимущественно Римъ были неисчерпаемыми сокровищницами великолѣпныхъ антиковъ высокой стоимости.
Безграничный и часто преступный деспотизмъ въ мелкихъ княжествахъ сѣверной Италіи старался нѣсколько облагородить свою неприглядную внѣшность заботами объ изящныхъ искусствахъ.
Въ южной Италіи испанцы, захвативъ въ свои руки власть, съ помощью предательства и интригъ, пользовались денежными сборами съ народа всецѣло для своихъ прихотей. И здѣсь, какъ и въ сѣверной Италіи, званія и должности были продажными, и здѣсь относительно налоговъ практиковалась тонкая система. Но при томъ Арагонцы были далеки отъ того, чтобы украшать свою династію тѣми лаврами, которые были свойственны фамиліи Медичи и правителямъ Милана, венеціанской республикѣ, папскому престолу и двору кардиналовъ. Хотя среди самихъ испанцевъ искусство и находило благосклонныхъ покровителей, но испанскіе короли въ Неаполѣ ненавидѣли чужеземную страну, стремясь только къ тому, чтобы, обогатившись, вернуться на родину. Въ Неаполѣ и Палермо, двухъ вице-королевскихъ резиденціяхъ, царила ослѣпительная роскошь и помпезное великолѣпіе, но о благородномъ развитіи вкуса, объ изящномъ украшеніи жилищъ никто и не думалъ. Всякій испанскій властитель постоянно долженъ былъ быть наготовѣ, чтобы отразить нечаянное нападеніе союзныхъ туземныхъ бароновъ или чтобы подавить возстаніе мятежнаго итальянскаго народа.
Огромныя богатства неаполитанскихъ монастырей позволяли поощрать живописцевъ и скульпторовъ. Здѣсь искусство было подъ монастырскимъ покровительствомъ. Произведенія этой особенной школы отвѣчали южному характеру націи, которая подъ сарацинскимъ вліяніемъ пріобрѣла склонность къ фантастическому и чудесному. Въ архитектурѣ господствовала пестрая мозаика построекъ изъ различныхъ дорогихъ горныхъ породъ; въ живописи появившіеся великіе таланты работали въ одномъ излюбленномъ направленіи, изображенія въ различныхъ варіаціяхъ пытки и страданія св. мучениковъ.
Главнымъ представителемъ этого направленія въ живописи былъ, жившій въ Неаполѣ, испанецъ Джузеппе Рибера, котораго итальянцы за его малый ростъ прозвали lo spagnolletto, т. е. маленькимъ испанцемъ. Еще ребенкомъ пришелъ онъ изъ Валенціи, гдѣ отъ лучшихъ мастеровъ получилъ первыя указанія въ живописи, — пришелъ въ Неаполь, чтобы попытать здѣсь счастья, по примѣру многихъ испанскихъ авантюристовъ. Вѣчная истина, что въ искусствѣ нужно создать нѣчто новое, для того, чтобы художникъ могъ привлечь къ себѣ общее вниманіе. Часто случается, такимъ образомъ, что въ этой возвышенной области человѣческой дѣятельности тѣсно граничатъ другъ съ другомъ внѣшніе контрасты. Идеализмъ въ живописи въ лицѣ Рафаэля достигъ своего апогея; болѣе духовности, небеснаго выраженія и чистѣйшей красоты не встрѣтить ни у кого; въ послѣдующую эпоху римскіе живописцы впали въ слащавую манерность. Поэтому, послѣдующія поколѣнія должны были искать новыхъ путей въ живописи, если желали пользоваться успѣхомъ и вниманіемъ публики. И дѣйствительно случилось, что пять лѣтъ спустя, по смерти божественнаго Рафаэля, плеяда великихъ талантовъ ударилась въ натурализмъ. Къ нимъ принадлежалъ Микель Анджело-да-Караваджіо, поставившій себѣ задачей изображать лютыя мученія особенно святыхъ съ отталкивающими подробностями и писать постоянно сцены изъ библейской исторіи съ преувеличеннымъ натурализмомъ. Къ своему направленію онъ хотѣлъ привлечь вниманіе и жанровыми картинами, и въ этомъ желаніи, конечно, отразилось нидерландское вліяніе. Въ изображеніи игроковъ, легкомысленныхъ служанокъ, солдатъ и цыганъ, талантъ Караведжо чувствовалъ себя вполнѣ въ своей сферѣ. По своему характеру онъ былъ исполненъ эгоизма, зависти и ненависти къ людямъ. Всѣхъ другихъ живописцевъ, съ которыми онъ встрѣчался, старался сердить и раздражать завистливыми нападками, и при этомъ дѣло доходило порой до кровавыхъ ссоръ. Однажды Караваджіо обнажилъ шпагу на одного знаменитаго живописца, которому былъ итого обязанъ, и закололъ его ученика, ставшаго для защиты своего учителя между ссорящимися. Вслѣдствіе этого убійства принужденный спасаться бѣгствомъ, онъ переселился въ въ Неаполь, гдѣ его манера живописи и безпокойный, легко-воспламеняющійся темпераментъ нашли новую пищу. Но и здѣсь его пребываніе было непродолжительно. Опять запутанный въ кровавой ссорѣ, Караваджіо долженъ былъ бѣжать на островъ Мальту. Его талантъ снискалъ ему расположеніе гросмейстера мальтійскаго ордена; но вмѣсто того, чтобы, наконецъ, обуздать себя и устроить свою судьбу, онъ и здѣсь опять отдался своимъ дикимъ страстямъ, — за что и былъ брошенъ въ тюрьму. По ходатайству одного покровителя искусствъ, кардинала Гонзаго, Караваджіо былъ прощенъ и могъ возвратиться въ Римъ. Все-таки въ Неаполѣ онъ еще разъ подрался съ солдатами, былъ раненъ и напрасно пытался добраться до Рима. По дорогѣ онъ заболѣлъ и лежалъ при смерти больной; съ нимъ случилась горячка, и онъ умеръ, не достигнувъ своей цѣли. Этотъ Караваджіо былъ образцомъ, на которомъ воспиталъ себя Джузеппе Рибера. Послѣдній тогда былъ еще юношей, и очень понятно, что дикіе порывы его учителя должны были имѣть огромное вліяніе и на его образъ жизни. Въ его натурѣ лежали задатки авантюризма и жестокости; поэтому въ немъ очень скоро развилось — какъ въ отношеніи жизни, такъ въ отношеніи искусства, — пренебрежительное сопротивленіе закону, обычаю и порядку.
Когда Караваджіо бѣжалъ на Мальту, Рибера отправился въ Римъ можетъ быть потому, что былъ замѣшанъ въ кровавыхъ ссорахъ своего учителя. Совершенно безъ всякихъ средствъ пришелъ онъ въ вѣчный городъ, надѣясь лишь на свой талантъ; то гдѣ-нибудь на пустомъ мѣстѣ, то у какихъ-нибудь воротъ, подъ открытымъ небомъ, устраивалъ Рибера свою мастерскую. Однажды нѣкій знатный прелатъ замѣтилъ юнаго живописца, который, по обыкновенію, сидѣлъ безпріютный на улицѣ, передъ мольбертомъ. Духовная особа вступила съ нимъ въ разговоръ, и, замѣтивъ, что молодой человѣкъ имѣлъ изящныя манеры, прелатъ почувствовалъ желаніе пригласить его поселиться въ своемъ дворцѣ. Спаньолетто сначала принялъ это предложеніе съ радостью, но, едва поселившись во дворцѣ, онъ сталъ тяготиться своимъ заточеніемъ и съ упрямой самонадѣянностью испанца отказался отъ милостей кардинала, чтобы снова возвратиться къ нуждѣ и бѣдности, но вмѣстѣ съ тѣмъ и къ свободѣ.
Впрочемъ, пребываніе въ Римѣ имѣло для молодого человѣка большое значеніе: какъ живописецъ, онъ скоро выдвинулся изъ своей неизвѣстности, оставивъ въ тѣни всѣхъ другихъ послѣдователей Караваджіо. Рибера снова возвратился въ Неаполь и въ короткое время сдѣлался тамъ знаменитостью.
Это было въ то время, когда Сальваторъ только-что создавалъ свои первыя оригинальныя картины. При житьѣ у своего дяди Сальватору, не имѣя большихъ заботъ, удобно было работать, всецѣло повинуясь собственному влеченію. Его картины находили сбытъ, хотя никто и не открывалъ въ нихъ признаковъ особеннаго таланта. Сальваторъ занимался не исключительно живописью: онъ пробовалъ свои силы и въ поэзіи, и въ музыкѣ, хотя его голосъ и не имѣлъ красоты звука. Онъ положилъ на ноты свои стихи и самъ распѣвалъ ихъ, аккомпанируя себѣ на лютнѣ.
Это происходило около того времени, когда молодой живописецъ въ одно прекрасное утро, по обыкновенію, негодующій, скитался по берегу Хіайи, сначала отводя свое сердце въ бесѣдѣ съ рыбакомъ Дженнаро Аннезе, а затѣмъ, присутствуя при погребеніи Корнеліи Мендоца, при чемъ его влюбчивое сердце было охвачено сильной страстью къ дочери умершей.
Какъ лунатикъ блуждалъ онъ съ этого дня по улицамъ Неаполя, проходя довольно часто мимо того дворца, гдѣ жилъ отецъ обожаемаго имъ существа; но всѣ старанія Сальватора снова увидѣть молодую дѣвушку были напрасны. По испанскому обычаю женщины жили во дворцѣ только въ тѣхъ комнатахъ, окна которыхъ выходили на дворъ, украшенный садами и фонтанами. Онѣ выходили изъ дому только къ обѣднѣ и для дружескихъ визитовъ, да и то укутанныя вуалью на запертыхъ носилкахъ, несомыхъ дюжими домашними слугами.
Сальваторъ не былъ человѣкомъ, котораго можно было устрашить трудностью дѣла. Онъ зналъ, что нѣкоторые художники пользуются высокимъ уваженіемъ и приняты во дворцахъ сильныхъ міра сего; поэтому, и онъ не ужаснулся своихъ желаній возвыситься до дочери испанскаго дворянина, и его надежды пріобрѣли высокій полетъ. Онъ думалъ съ упрямствомъ влюбленнаго, что Корнелія чувствуетъ себя стѣсненно между родственниками своего отца и тоскуетъ по роднымъ своей матери. Выдумавъ такой разладъ въ душѣ молодой дѣвушки, Сальваторъ былъ также увѣренъ и въ своемъ предназначеніи выручить ее изъ такого положенія и принести миръ изстрадавшемуся сердцу Корнеліи.
Художническая склонность влекла Сальватора особенно къ пейзажной живописи, но успѣхи натуралистической школы развили среди молодыхъ живописцевъ Неаполя (между ними былъ и Сальваторъ) стремленіе къ историческому жанру съ сюжетами частью изъ Библіи, частью изъ легендъ о святыхъ, частью изъ исторіи древнихъ народовъ. Рибера потому такъ быстро и пошелъ въ гору, что былъ самостоятеленъ въ юномъ кружкѣ художниковъ по вопросу о сюжетахъ. Страданія св. Варѳоломея, которому заживо содрали кожу, — это былъ сюжетъ, повторявшійся Спаньолеттою на различные лады. Однажды, когда ему особенно удалась обработка этого сюжета, Рибера выставилъ только-что оконченную картину предъ своимъ домомъ, расположеннымъ недалеко отъ вице-королевскаго дворца, чтобы дать ей посохнуть на солнцѣ. Тотчасъ предъ картиной собралась толпа зрителей и, хотя большинство изъ нихъ ничего не понимало въ живописи, тѣмъ не менѣе они не могли оторваться отъ ужасной картины, написанной съ такой поразительной правдой. Толпа удивленныхъ росла съ каждымъ мгновеніемъ. Шумъ, все увеличивавшійся отъ громкихъ возгласовъ одобренія, достигъ, наконецъ, до слуха вице-короля, герцога Аркоса, который освѣдомился о причинѣ всего происходившаго. Узнавъ о случившимся, онъ приказалъ Рибера придти къ нему, а Рибера не преминулъ воспользоваться этимъ приказаніемъ, пріобрѣтя въ скоромъ времени мягкостью обращенія расположеніе герцога. Обрадованный, что талантливый художникъ былъ испанцемъ, герцогъ купилъ у него картину, назначивъ, кромѣ того, своимъ придворнымъ живописцемъ съ значительнымъ жалованьемъ.
Теперь Спаньолетто сталъ вліятельнымъ лицомъ. Знатнѣйшій неаполитанскій торговецъ картинами, Кортезіано, обременялъ его заказами и гостепріимно ввелъ его въ свой домъ. Леонора, дочь Кортезіано, красавица-дѣвушка, на которую клеветали, что якобы вице-король особенно благоволитъ къ ней, понравилась живописцу, и ему, въ свою очередь, удалось плѣнить ея сердце. Скоро придворный живописецъ сдѣлался супругомъ красивой дочери богатаго негоціанта, и, немного погодя, почесть за почестью посыпались на него. Слава объ испанцѣ проникла въ Римъ, и папа пожаловалъ знаменитому живописцу орденъ Христа, что было рѣдкимъ знакомъ особеннаго вниманія.
Сальваторъ Роза тогда былъ еще слишкомъ юнъ, чтобы входить въ тѣсныя сношенія съ знаменитыми людьми; но все-таки онъ перепробовалъ всѣ способы, производившіе сильное впечатлѣніе на его омраченный умъ. Что Рибера былъ великій живописецъ, онъ охотно признавалъ, но необыкновенная благосклонность, которая была оказываема этому испанцу со стороны вице-короля, будила въ его груди всѣхъ демоновъ, разжигая злобу неаполитанца до постоянно-горящей ненависти.
Рибера въ. скоромъ времени началъ пользоваться въ Неаполѣ почти княжескимъ почетомъ. Его домъ сдѣлался мѣстомъ собранія богатыхъ испанскихъ дворянъ, благоговѣвшихъ предъ нимъ и за его художественный талантъ, и за красоту его жены, и за его любезную гостепріимность.
Всей Италіи извѣстенъ св. Геннаро или Януарій, покровитель Неаполя, въ каѳедральномъ соборѣ котораго сохранялся, какъ величайшая святыня, хрустальный сосудъ съ кровью святаго. Календарный день этого святого есть день величайшаго возбужденія всѣхъ жителей города, ибо въ этотъ день засохшая кровь дѣлается жидкой; какъ только совершится это чудо, весь Неаполь приходитъ въ неописуемый восторгъ, который находитъ свое выраженіе въ тысячѣ разнообразныхъ празднествъ. Если бы однажды кровь св. Януарія не сдѣлалась жидкой, это было бы очень дурнымъ и бѣдственнымъ предзнаменованіемъ для всего Неаполя. Уже то обстоятельство, что иногда бывало нужно нѣсколько болѣе времени для того, чтобы кровь заструилась въ хрустальномъ сосудѣ, приводило жителей въ лихорадочное возбужденіе; когда же архіепископъ возвѣщалъ, что началось страстно-ожидаемое событіе, праздничная радость охватывала всѣ слои населенія. Само собой разумѣется, что придѣлъ св. Януарія въ неаполитанскомъ соборѣ былъ мѣстомъ, пользовавшимся глубочайшимъ почитаніемъ, и какъ священнѣйшая реликвія былъ охраняемъ городомъ. Въ этомъ придѣлѣ тогда должна была реставрироваться живопись; поэтому, неоднократно, обращались къ знаменитѣйшимъ итальянскимъ живописцамъ, между прочимъ, Гвидо Рени и Доминикино, но всякій разъ дѣло разстраивалось по тѣмъ или другимъ причинамъ; случалось даже, что приглашеннымъ живописцамъ анонимно угрожали насиліемъ, если они осмѣлятся прибыть въ Неаполь. Все это было слѣдствіемъ испанскаго вліянія, особенно же Риберы, который, подобно своему предшественнику Караваджіо, не желая переносить никакихъ соперниковъ, не останавливался ни передъ какими средствами, если нужно было удовлетворить своей зависти. Постепенно Рибера сдѣлался всѣмъ ненавистенъ не только какъ живописецъ, но и вообще какъ испанскій шпіонъ, давнымъ давно извѣстный «Лигѣ мертвыхъ» за самаго подозрительнаго обитателя города.
Общество, называвшееся «Лигой мертвыхъ» (ибо всѣ члены его должны были давать клятву въ ненависти къ испанцамъ до гроба и даже платиться жизнью, если кто нарушалъ эту клятву), существовало съ давнихъ поръ и было очень часто предметомъ гоненій со стороны испанской партіи. Если этой лигѣ и приходилось по временамъ притворно распадаться, на дѣлѣ же она всегда оставалась неразрушимой, находя среди итальянскаго населенія много сочувствующихъ своему либеральному направленію. Рядомъ съ стремленіями къ государственной независимости въ лигѣ было поддерживаемо и воспитываемо участіе ко всѣмъ реформаторскимъ идеямъ, которыя старались проводить въ общество. Поэтому, церковная реформація, начавшаяся въ Германіи и распространившаяся по всей Италіи, именно въ Неаполѣ нашла величайшее признаніе, и сочиненія нѣмецкихъ гуманистовъ неоднократно читались въ кружкѣ «Лиги мертвыхъ». Главнымъ образомъ и ученіе Галилея пользовалось тамъ высокимъ ураженіемъ.
Собранія этого таинственнаго общества происходили въ различныхъ мѣстахъ, смотря по тому, — была ли лига подъ строгимъ надзоромъ или могла дѣйствовать свободно. По временамъ члены встрѣчались въ одномъ гротѣ, въ скалѣ, въ окрестностяхъ Неаполя, или же въ катакомбахъ, гдѣ были безопасны отъ всякаго шпіонства; но по большей части мѣстомъ собранія служили мастерскія художниковъ, гдѣ они притворно встрѣчались подъ видомъ своихъ занятій, привозя съ собой диллетантовъ. Сальваторъ зналъ многихъ членовъ «Лиги мертвыхъ» и, хотя до сихъ поръ самъ не вступалъ въ ихъ среду, но издавна принадлежалъ ей всѣми своими помыслами. Члены очень хорошо знали, кто къ нимъ расположенъ дружественно, а кто настроенъ враждебно, и согласно съ этимъ соображались въ своихъ знакомствахъ. Сальваторъ бывалъ уже при совершенно интимныхъ собраніяхъ, будучи принятъ на дружественной ногѣ, и неоднократно давалъ обѣщаніе присоединиться къ лигѣ, какъ только онъ дѣйствительно сможетъ быть полезнымъ ей. Его скромность не позволяла ему особенно предаваться мечтамъ о выгодной карьерѣ.
Юный живописецъ надѣялся, что ему, можетъ быть, удастся при помощи какой-нибудь картины проникнуть во дворецъ графа Мендоца, и при всей своей бѣдности все-таки съумѣлъ достать необходимые матеріалы для большой картины. Случилось нѣчто рѣдкостное съ его талантомъ. Говорятъ, что на театрѣ комическіе актеры предпочтительно думаютъ о созданіи ролей трагическихъ; это случается обыкновенно потому, что такія мечты покоятся на заблужденіи. То же самое случилось и съ нашимъ живописцемъ, которому засѣла въ голову мысль прославиться исторической картиной, въ то время какъ онъ обладалъ величайшимъ талантомъ къ ландшафтной живописи. И такъ, онъ писалъ теперь убійство Цезаря, твердо надѣясь на полнѣйшій успѣхъ. Любовь завела Сальватора на дорогу, съ которой онъ не былъ въ состояніи свернуть. Зная, что картинный торговецъ Кортезіано, тесть Рибера, много продавалъ испанской знати, Сальваторъ напрягалъ всѣ силы, чтобы заинтересовать его собой, и дѣйствительно добился того, что знаменитый торговецъ высказалъ свое мнѣніе объ убійствѣ Цезаря. Но судьба часто бываетъ не особенно благосклонна. Торговецъ призналъ талантъ Сальватора, но не хотѣлъ и слышать о покупкѣ этой большой картины. Когда же онъ увидѣлъ въ бѣдной мастерской нѣкоторыя жанровыя картины и эскизы ландшафтовъ, онъ предложилъ Сальватору написать нѣчто въ этомъ жанрѣ, ибо на эти вещи находилось очень много покупщиковъ-любителей. Сальваторъ увидѣлъ себя низверженнымъ съ своего седьмого неба. Бѣшеная ярость охватила его. Онъ увидѣлъ свой талантъ непризнаннымъ и собственной рукой уничтожилъ произведеніе, отъ котораго ожидалъ столь выгодныхъ послѣдствій. Часами сидѣлъ онъ погруженный въ тяжелое раздумье о своей враждебной судьбѣ. Когда насталъ вечеръ, онъ поспѣшилъ на свободу, направившись быстрыми шагами по берегу морского залива. Заходящее солнце окрашивало небосводъ удивительными тонами, и великолѣпный городъ съ своими неописуемо-величественными ландшафтными окрестностями блисталъ въ лучахъ заходившаго Дневного свѣтила. Сальваторъ равнодушно смотрѣлъ на этотъ безмятежно-блистающій, свѣтлый ландшафтъ: его художественное чувство молчало, оставаясь холоднымъ къ этой чарующей картинѣ. Все болѣе и болѣе его охватывалъ внутренній разладъ, и это настроеніе вскорѣ сдѣлалось столь невыносимымъ, что Сальваторъ опять повернулъ по направленію къ городу, въ которомъ онъ часами слонялся по безчисленнымъ улицамъ и переулкамъ, желая избавиться отъ гнетущихъ мыслей.
Ужъ было совершенно темно, когда Сальваторъ неожиданно очутился предъ дворцомъ Мендоца. Какъ разъ въ это мгновеніе въ одной изъ сосѣднихъ улицъ показались носилки, несомыя четырьмя слугами въ ливреяхъ, окруженныя многочисленными факельщиками и нѣсколькими охранниками. Ворота дома были заперты. Передній факельщикъ сильно ударилъ въ ворота нѣсколько разъ мѣднымъ молоткомъ, и онѣ были отворены. Сердце Сальватора сильно стучало; онъ не помнилъ себя, узнавъ въ дамѣ, внесенной на носилкахъ во дворъ дворца, ту самую дѣвушку, образъ которой такъ сильно заполонилъ его фантазію. Дѣвушка была еще въ траурѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ одѣта съ такимъ отмѣннымъ вкусомъ, что разборчивый живописецъ отъ ея появленія пришелъ въ величайшее восхищеніе. Онъ рѣшился бы на что-нибудь большее, если бы это было прилично; теперь же онъ могъ только издали смотрѣть, какъ тотъ почти еще мальчикъ, котораго онъ съ ревностью и злостью оглядывалъ въ день похоронъ, поспѣшно сбѣгалъ по дворцовой лѣстницѣ, гдѣ на нижней площадкѣ были поставлены носилки. Молодая дѣвушка съ дѣтскимъ нетерпѣніемъ сама отворила дверцы носилокъ и поспѣшно пробѣжала нѣсколько ступеней на встрѣчу поклонившемуся ей юношѣ. Не повернувшись еще, чтобы сопровождать дѣвушку, юноша бросилъ взглядъ на носилки и на прислугу; случаю было угодно, чтобы юноша увидѣлъ стоявшаго у воротъ Сальватора. Моментально юноша узналъ его. Какъ и раньше при встрѣчѣ, взоры ихъ загорѣлись мрачной ненавистью, и рука Сальватора невольно хватилась за шпагу. Но юноша, стоя на лѣстницѣ, повелительнымъ жестомъ приказалъ затворить ворота — и онѣ быстро захлопнулись передъ самымъ носомъ Сальватора.
Онъ былъ внѣ себя отъ униженія. Съ нимъ поступили какъ съ ничтожнымъ уличнымъ бродягой, — и онъ не могъ ничего сдѣлать. Кто былъ этотъ безбородый мальчишка, осмѣлившійся выгнать его съ порога дома, какъ собаку? Очевидно, испанецъ, смертельный врагъ, нахальный пролазъ. Сальваторъ готовъ былъ кулаками разбить ворота, но, во время опомнившись, увидѣлъ, что такое выраженіе безсильнаго гнѣва не только было недостойно его, но, можетъ быть, сверхъ того привело бы и въ столкновеніе съ судомъ. Юный живописецъ чувствовалъ себя уничтоженнымъ. Земля горѣла подъ его ногами: онъ получилъ оскорбленіе — и не могъ отомстить. Онъ поклялся, что не будетъ жить, если не смоетъ съ себя этой смертельной обиды.
Въ такомъ расположеніи духа онъ нежданно натолкнулся на одного знакомаго, котораго въ поспѣшности путь было не сбилъ съ ногъ. Это былъ живописецъ Аніелло Фальконе, прославившійся своими батальными картинами и изъ всѣхъ друзей независимости Неаполя считавшійся однимъ изъ самыхъ ревностныхъ членовъ «Лиги мертвыхъ». Фальконе съ удивленіемъ посмотрѣлъ на своего юнаго товарища. Считая Сальватора талантливымъ живописцемъ, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ не могъ не замѣтить, что юноша еще не установился ни въ живописи, ни въ своихъ политическихъ убѣжденіяхъ. Странное смущеніе, написанное на лицѣ Сальватора, удивляло опытнаго старика и подало поводъ завести разговоръ. Сальваторъ чувствовавшій самъ, что нужно собраться съ мыслями и отвлечься отъ случившагося, разговорился и вскорѣ оба живописца пошли вмѣстѣ по улицамъ города. Послѣ нѣкоторыхъ мимолетныхъ замѣчаній Фальконе обратился къ своему спутнику съ вопросомъ:
— Знаете ли вы, что опять дѣлаются попытки ввести у насъ инквизицію? Разумѣется, въ умѣренной формѣ. Уже слѣдятъ за запрещенными сочиненіями, т. е. конечно за. такими, которыя объявляютъ войну невѣжеству и не играютъ въ руку іезуитизму. Старикъ папа Григорій должно быть опасно боленъ, и потому теперь темная сволочь во всѣхъ старыхъ притонахъ опять заволновалась, чтобы во время сподличать.
Это былъ разговоръ, встряхнувшій даже охромѣвшія мысли Сальватора. Онъ желалъ слушать Фальконе и поэтому сказалъ:
— Въ Неаполѣ это будетъ нелегко имъ сдѣлать!
— Ужъ сто лѣтъ тому назадъ, какъ герцогъ Толедскій вмѣстѣ съ другими испанскими драгоцѣнностями хотѣлъ подарить неаполитанскому народу и инквизицію; испанцы, кажется, забыли тогдашнюю революцію, въ которой рыбаки въ своихъ холщевыхъ штанахъ сидѣли рядомъ съ испанскою знатью въ бархатѣ и шелкѣ; что случилось тогда, можетъ повториться каждое мгновеніе. Мы терпимъ испанцевъ до тѣхъ поръ, пока они не напоминаютъ намъ слишкомъ назойливо о томъ, что мы должны ихъ терпѣть; но настанетъ минута, когда чаша терпѣнія переполнится: тогда настанетъ страшный судъ, — сказалъ Фальконе.
Это было бальзамомъ для раны Сальватора. Сердито замѣтилъ онъ:
— Развѣ инквизиція угрожаетъ союзу друзей отчизны?
И быстро, какъ бы торопясь, онъ прибавилъ:
— Извините, что я говорю такъ откровенно; но вы можете быть убѣждены, что я ненавижу испанцевъ болѣе чѣмъ кто-либо Другой, клявшійся истреблять ихъ, и я самъ готовъ каждое мгновеніе дать присягу въ томъ, что моя жизнь будетъ посвящена мщенію этимъ чужеземнымъ кровопійцамъ.
Фальконе удивленно взглянулъ на молодого человѣка, въ блѣдныхъ чертахъ котораго ярко сказывалось кипѣвшее въ немъ возбужденіе.
— Это вы серьезно говорите? — быстро спросилъ онъ, и такъ какъ Сальваторъ отвѣчалъ только безмолвнымъ, но рѣшительнымъ кивкомъ головы, онъ продолжалъ: — Это удобный случай, и я довѣряюсь вашей честности. У насъ сегодня вечеромъ собраніе, и вы можете разсчитывать на принятіе въ лигу, если чувствуете себя готовымъ; можно произвести пробу вашей неустрашимости. Если вы дѣйствительно желаете, то можно назначить вамъ мѣсто и часъ.
Сальваторъ, не опомнившись еще отъ сильнаго потрясенія, разбившаго его нравственно, быстро отвѣтилъ:
— Я рѣшился и не отступлю ни передъ чѣмъ, разъ дѣло идетъ о томъ, чтобы дать исходъ ненависти къ испанцамъ.
— Прекрасно, — возразилъ Фальконе, — и такъ будьте сегодня вечеромъ вблизи отъ входа въ катакомбы. Будьте тамъ ровно въ 9 часовъ, все же дальнѣйшее устроится.
Сальваторъ обѣщалъ, они ударили по рукамъ и далѣе онъ продолжалъ свой путь одинъ, не думая болѣе о перенесенномъ оскорбленіи, весь погруженный въ предстоящее посвященіе въ тайны «Лиги мертвыхъ».
Къ опредѣленному часу онъ былъ въ назначенномъ мѣстѣ. Маленькія ворота, ведшія въ катакомбу, были заперты и ничто не давало знать, что тамъ могли быть люди. Вдругъ къ нему подошелъ человѣкъ, тщательно укутанный въ мантію, посмотрѣлъ на него и, только произнеся отрывисто: «Слѣдуй за мной!», особеннымъ образомъ постучался въ ворота. Онѣ отворились, впустили людей и тотчасъ быстро захлопнулись. Нѣкоторый страхъ овладѣлъ было Сальваторомъ, но онъ постарался подавить его, дозволивъ своему проводнику вести себя въ глубь пещеры. Подземныя галлереи Неаполя походили на римскія катакомбы; созданныя самой природой въ видѣ гротовъ въ туфѣ, потомъ они были увеличены и проведены дальше человѣческими руками. Во времена гоненій на христіанъ, онѣ служили мѣстомъ для погребенія и тайными мѣстами для собраній. Неаполитанскія катакомбы не такъ многочисленны и не такъ непроницаемы, какъ римскія, но онѣ просторнѣе и потому болѣе удобны для собраній. Сальваторъ слѣдовалъ за своимъ проводникомъ по томнымъ корридорамъ, пока они, наконецъ не, очутились въ огромномъ подземельѣ.
Какое зрѣлище представилось здѣсь его глазамъ! Подземелье было скупо освѣщено. Тамъ сидѣли фантастически-одѣтыя существа и кругомъ по стѣнамъ онъ замѣтилъ бѣлыя неподвижныя фигуры, очертанія которыхъ едва можно было разобрать. Но самое ужасное находилось посрединѣ подземелья, гдѣ лежалъ убитый, истекающій кровью и изувѣченный человѣкъ. Тихій, но звучный голосъ позвалъ молодого человѣка подойти ближе и потребовалъ, чтобы онъ положилъ свою руку на трупъ. Сальваторъ съ трепетомъ повиновался; тотъ же странный голосъ продолжалъ: «Клянись, сказалъ онъ, клянись, что ты никогда не выдашь того, что здѣсь видишь теперь и что увидишь въ будущемъ!» Глубоко пораженный необычайностью всей обстановки и всего происходившаго, Сальваторъ далъ клятву.
Теперь фигуры начали подниматься и медленно ходить кругомъ. Нѣкоторыя, выступивъ изъ круга, схватили окровавленный трупъ и, прислонивъ его къ стѣнѣ, приказали Сальватору подойти ближе, чтобы взвалить на него эту непріятную ношу. Одно мгновеніе поколебался онъ повиноваться; но, не желая показаться малодушнымъ трусомъ, Сальваторъ приблизился, позволивъ взвалить на себя ужасное мертвое тѣло. Теперь онъ долженъ былъ вступить въ ряды другихъ. Таща оцѣпенѣлое, бездыханное тѣло, онъ вдругъ почувствовалъ, какъ оно словно ожило, крѣпко обхватило руками его шею, пытаясь своими ногами помѣшать его ходьбѣ. Это былъ критическій моментъ. Сальваторъ отъ испуга чуть не упалъ, но, ободрившись, быстро повернулся и сильною рукою охватилъ мнимаго мертвеца, сбросивъ его на землю. Голосъ всеобщаго одобренія достигъ его ушей, и. прежде чѣмъ онъ могъ опомниться, мрачное подземелье озарилось слабымъ свѣтомъ свѣчей.
И что же Сальваторъ увидѣлъ? Мнимый мертвецъ былъ его другъ Фальконе, такъ удивительно изуродовавшій съ помощью красокъ свое тѣло, что его можно было принять за изувѣченное, истекающее кровью. Фигуры сбросили свои покрывала, явившись достойными неаполитанцами, среди которыхъ Сальваторъ узналъ многихъ изъ своихъ друзей. Всѣ приблизились къ нему, поздравляя съ неустрашимо-выдержаннымъ испытаніемъ. Фальконе между тѣмъ исчезъ; онъ вскорѣ появился, обмывъ краски и облачившись въ обыкновенный костюмъ.
Теперь началась церемонія присяги. Предсѣдатель собранія еще разъ спросилъ молодого живописца — твердо ли онъ рѣшился вступить въ «Лигу мертвыхъ». Когда Сальваторъ снова подтвердилъ свое непреклонное рѣшеніе, предсѣдатель, держа предъ нимъ распятіе, торжественно говорилъ, что клятва должна быть даваема на этомъ символѣ человѣческаго страданія. Громкимъ и рѣшительнымъ голосомъ Сальваторъ произнесъ послѣ этого слова ужасной присяги, которую ему подсказывалъ предсѣдатель. Сальваторъ давалъ обѣтъ ненависти къ притѣснителямъ отчизны и объявилъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, свое согласіе пожертвовать собственной жизнью, въ случаѣ измѣны данной присягѣ.
Все происшедшее глубоко потрясло молодого живописца и онъ только пугливо посматривалъ на всѣхъ присутствующихъ по очереди. Вдругъ его словно передернуло: между собравшимися членами «Лиги мертвыхъ» Сальваторъ узналъ того молодого человѣка, который при погребеніи Корнеліи Кортези отсталъ отъ родственниковъ умершей, присоединившись къ Мендоцамъ. И такъ нищій монахъ былъ тогда совершенно правъ! Въ одно мгновеніе мысли вихремъ закружились въ головѣ Сальватора; но это продолжалось не долго, ибо Фальконе пригласилъ его поближе познакомиться съ обычаями союза, къ которому онъ теперь принадлежалъ.
Немного спустя, Сальваторъ удалился изъ непріятнаго подземелья, не будучи въ состояніи долѣе оставаться тамъ. Онъ столько пережилъ въ одинъ день, что былъ придавленъ массою впечатлѣній. Онъ вдругъ почувствовалъ себя несчастнѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ, ему казалось, что онъ не можетъ долѣе жить въ Неаполѣ. Въ этотъ же вечеръ онъ рѣшилъ бѣжать. Поспѣшно пробравшись въ домъ своего дяди, сложивъ свои незначительные пожитки и повѣсивъ лютню за плечи, Сальваторъ отправился въ путешествіе. Онъ. не зналъ отдыха, пока далеко не оставилъ за собой Неаполь. Избравъ путь на Везувій, Сальваторъ поспѣшно прошелъ Резину, Портичи и другія селенія у подошвы огнедышащей горы, достигши, наконецъ, той мѣстности, о которой разсказывали, что здѣсь подъ блестящими виноградниками погребены цѣлые города, нѣкогда засыпанные горячей грязью и раскаленнымъ пепломъ Везувія. Здѣсь не было ни одного селенія. Вся плодородная мѣстность была засажена виноградной лозой, фруктовыми деревьями и благородными растеніями. Въ ночной темнотѣ, только слабо разсѣеваемой блѣднымъ мѣсяцемъ, мнилось, что все это обширное поле усѣяно трупами. А надъ ними величаво высился, словно пирамида, Везувій, изъ котораго поднимался къ небу красноватый столбъ дыму, а въ одномъ мѣстѣ блестящей полосой стекала раскаленная лава. Это было ужасное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, грандіозное зрѣлище. Сальваторъ рѣшилъ провести остатокъ ночи въ этой исключительной обстановкѣ. При мягкости климата это не было опасно, и онъ уснулъ подъ сѣнью одного развѣсистаго дерева, имѣя подъ собой погребенное величіе погибнувшаго міра, а надъ собой Везувій, освѣщавшій мрачныя небеса зловѣщимъ заревомъ.
На другой день молодой живописецъ двинулся далѣе на югъ, по холмамъ и долинамъ, пока не достигъ Салернскаго залива. Здѣсь онъ провелъ свое дѣтство, и, при воспоминаніи объ этомъ, онъ съ горечью почувствовалъ, какъ давно уже осиротѣлъ. Никто не зналъ его тамъ. Его мать была у сестры, жившей въ бѣдности съ своимъ супругомъ. Что сталось съ его старшимъ братомъ? Жилъ ли онъ нищимъ въ Неаполѣ или погибъ уже отъ голоду и нищеты? Эта мѣстность была все также райски прекрасна. Не круто спускавшіяся высоты налегли на берегъ сверкающаго моря. Ихъ вершины порой увѣнчивались ветхими замками, свидѣтелями норманскаго владычества. Дальше, въ сторонѣ отъ берега, высились развалины храма, напоминая о величіи античнаго міра. Нельзя описать чарующей красоты этихъ благородныхъ портиковъ въ ихъ возвышенной симметріи. Величественный храмъ Посейдона, граціозный храмъ Цереры и мощная базилика стояли, какъ неувядаемые свидѣтели греческаго міра, посреди высохшей пустыни, недалеко отъ берега моря, нѣкогда омывавшаго гавань города. Сама природа измѣнилась здѣсь; гдѣ нѣкогда все цвѣло и вытягивалось въ стебель, тамъ теперь — одна пустынная, зловредно-лихорадочная равнина, — и только остатки твореній благороднаго генія напоминаютъ о греческомъ городѣ Посейдоніи, владѣвшемъ встарину этой страной. И все дальше шелъ безпокойный художникъ, пока не достигъ любимой Амальфи, окруженной роскошной природой и расположенной у залива того же имени. Эта мѣстность была поистинѣ благословеннымъ уголкомъ. Здѣсь Сальваторъ порѣшилъ на нѣкоторое время положить свой посохъ.
IV.
Примѣты умножаются.
править
Согбенный, съ печатью скорби въ чертахъ, изборожденныхъ морщинами, сидѣлъ въ своей комнатѣ въ Флоренціи математикъ и астрономъ Галилей. Онъ не обращалъ вниманія ни на многочисленныя карты и таблицы на стѣнахъ, ни на груды книгъ и свитковъ, покрывавшихъ его рабочій столъ. Его занимала латинская рукопись, состоявшая изъ одной тетради сложенныхъ листовъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ эти замѣтки прислалъ изъ Германіи его другъ Іоганнъ Кеплеръ, чтобы познакомить его съ исторіею своихъ страданій. Знаменитый флорентинецъ, соболѣзнуя несчастію своего ученаго товарища, сегодня и самъ былъ удрученъ тяжелой заботой за будущность своего единственнаго дитяти.
— Моя слава и мое положеніе, — такъ читалъ Галилей, — довели меня до того, что я неоднократно долженъ былъ прибѣгать къ астрологическимъ гаданіямъ. Конечно, самъ далекій отъ подобныхъ химеръ, я говорилъ, что на нее не стоитъ тратить времени и сожалѣлъ, что такое безразсудное шарлатанство властвуетъ, какъ густой мракъ, надъ человѣческими умами. Но если самъ императоръ Рудольфъ вѣритъ астрологіи, то могъ ли я не воспользоваться для объясненія небесныхъ явленій предложеніемъ быть придворнымъ астрологомъ. Вѣдь астрологія была просто шутливой формой, въ которую я облекалъ различныя истины, даже политическія, которыя иначе мнѣ не позволили бы высказать. И такъ людская глупость служила мнѣ проводникомъ къ истинѣ, къ которой большинство относится такъ подозрительно.
"Нѣсколько лѣтъ я мирно прожилъ на обсерваторіи въ Прагѣ, какъ вдругъ ударъ за ударомъ посыпались на меня. Смерть похитила у меня въ одинъ годъ жену и троихъ дѣтей. Вмѣстѣ съ тѣмъ ухудшалось и мое служебное положеніе, такъ какъ братья Рудольфа, бывшіе съ нимъ въ ссорѣ, начали отбирать отъ него земли, въ томъ числѣ и Богемію. Ко всѣмъ моимъ огорченіямъ прибавилась кончина въ Прагѣ императора Рудольфа. Братъ и преемникъ Рудольфа, императоръ Матвѣй, хотя и оставилъ меня въ старой должности, но недоимки жалованья, при смерти Рудольфа, простиравшіяся до 4-хъ тысячъ гульденовъ, въ короткое царствованіе императора Матвѣя возросли до 12-ти тысячъ. Когда же при всемъ томъ королевскій совѣтъ спрашивалъ, почему такъ долго не появлялись ожидаемыя астрономическія таблицы, я чистосердечно отвѣчалъ: «Чтобы пощадить королевское величество, по казначейскому распоряженію котораго я долженъ былъ голодать, я написалъ ничтожный календарь съ астрологическими предсказаніями: это все же лучше, чѣмъ просить милостыню. Когда умерла моя дочь, я бросилъ таблицы и обратился къ астрологіи». Въ этихъ занятіяхъ я пытался найти и нашелъ утѣшеніе отъ ударовъ судьбы и отъ гнетущаго чувства, обезпечивъ свое существованіе презираемыми мною предразсудками толпы.
"Но самое худшее было еще впереди. Вскорѣ неосторожныя Сужденія моей старой матери навлекли на нее преслѣдованія и суевѣрныхъ невѣждъ, и власти, которая въ бѣдной старой женщинѣ вмѣстѣ съ матерью преслѣдовала и истину пытливаго изслѣдователя-сына. Эти заблужденія зашли, наконецъ, такъ далеко, что дали моей матери прозвище вѣдьмы. Печальныя суевѣрія все тяжелѣе свинцомъ ложились на несчастную Германію; противъ бѣдной женщины сошлись обѣ партіи — католики и протестанты, — обвиняя ее въ союзѣ съ чортомъ. Наконецъ, мать мою заключили въ тюрьму. При этомъ извѣстіи я, бросивъ свои занятія, бѣжалъ сначала въ Регенсбургъ, а затѣмъ поспѣшилъ и въ Виртенбергъ чтобы выступить защитникомъ напрасно оклеветанной женщины.
"Вотъ какимъ образомъ собрались надъ ея головой обвиненія въ колдовствѣ, изъ-за котораго она сидѣла въ тюрьмѣ. Однажды, будучи на церковномъ погостѣ, мать замѣтила могильщика, проходившаго вблизи могилы ея отца. Вспомнивъ, про гдѣ-то слышанное, какъ старые нѣмцы изъ народа употребляютъ черепа въ видѣ бокаловъ, она захотѣла отрыть черепъ своего отца, отдѣлать въ серебро и подарить мнѣ. Могильщикъ отказалъ ея просьбѣ и не промолчалъ объ этомъ. Дѣло было такъ необычайно, что всѣ слушали разсказъ могильщика съ удивленіемъ и соглашались, что только вѣдьмы и колдуны употребляютъ для своихъ надобностей человѣческія кости.
"Кромѣ того, нужно замѣтить, что мать моя занималась медициной. Она какъ-то не имѣла никакого счастья въ своей практикѣ: чаще случалось, что рекомендованныя ею средства ухудшали болѣзнь, вмѣсто того, чтобы облегчать. Въ своей комнатѣ она разставила въ оловянныхъ сосудахъ вино, раздавая его своимъ паціентамъ. Отъ долгаго стоянія винная кислота разложила свинецъ и олово, такъ что эта настойка производила головную боль и вызывала рвоту. Когда одна знакомая женщина моей матери, жена ремесленника, заболѣла отъ употребленія этой настойки, ея родственники надумали, что она заболѣла отъ какого-то наговора. Вся вина легла на Кеплеръ, и объ этомъ случаѣ распространилась молва. Жена ремесленника открыто объявила ее колдуньей, и даже мѣстный священникъ городка Левенберга, мѣстожительства моей матери, обвинилъ ее въ вѣдовствѣ.
"Такимъ образомъ, доброе имя моей старой матери было окончательно замарано, и исторія ея колдовства сдѣлалась злобой дня. Казалось, однако, что дѣло еще можетъ принять благопріятный оборотъ. Однажды къ ней пришли княжескій чиновникъ и полупьяный левенбергскій фогтъ, требуя съ угрозами, даже съ обнаженной шпагой, чтобы она вылечила околдованную жену ремесленника. Моя мать не испугалась, назвавъ такое требованіе безумнымъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ на фогта была подана жалоба въ судъ. Безпокоясь, какъ бы отвратить могущія произойти непріятныя послѣдствія отъ злоупотребленія своей должностной властью, фогтъ остановился на счастливой мысли сдѣлать доносъ на вѣдовство старой женщины. Напрасно я просилъ мою. мать пріѣхать ко мнѣ: она не хотѣла трогаться съ мѣста, пока не кончится судебный процессъ.
"Между тѣмъ подкопилось еще нѣсколько случаевъ, усилившихъ подозрѣніе въ колдовствѣ, такъ что донесеніе левенбергскаго высшаго совѣта дало поводъ высшему дворянскому суду въ Виртембергѣ начать процессъ о вѣдовствѣ моей матери, вдовы Генриха Кеплера. Бѣдная старуха еще во-время успѣла убѣжать ко мнѣ за совѣтомъ со своимъ другимъ сыномъ, Христофоромъ. Они нашли меня занятымъ прошеніемъ на имя виртембергскаго канцлера и начинавшагося такимъ образомъ: «До сихъ поръ я пользовался безукоризненной славой въ жизни, какъ вдругъ въ прошломъ году разрушительная буря ударила мой карабликъ объ ужасный подводный камень. Эта буря повредила не столько мнѣ, сколько моей несчастной матери, всякое бѣдствіе которой, однако, тяжело отражается и на ея сынѣ. Не надѣясь ни на какую помощь, я осмѣливаюсь поручить себя вашему милостивому вниманію». Съ пріѣздомъ матери и брата я могъ въ своемъ прошеніи разсказать обстоятельнѣе многія подробности дѣла. Это такъ сильно подѣйствовало, что высшій совѣтъ въ Виртембергѣ молчаливо призналъ свою опрометчивость. Не смотря на мои просьбы, мать вернулась домой, дабы не возбуждать своимъ отъѣздомъ подозрѣній и не подзадаривать злыхъ языковъ.
"Но враги моей матери не теряли даромъ времени: молва разсказывала новыя ужасныя вещи про старуху. Дѣло дошло до того, что, кромѣ ея дѣтей, едва ли кто-нибудь сомнѣвался въ ея колдовствѣ. Веденіе начавшагося процесса объ ея вѣдовствѣ было поручено злѣйшему врагу матери, фогту Эйхорну. Но настоятельныя просьбы брата Христофора Кеплера сдѣлали, что слѣдствіе производилъ другой, и одновременно по моей просьбѣ было постановлено, что мучительный процессъ не начнется до моего пріѣзда. Вскорѣ я узналъ, что обстоятельства дѣла въ высшей степени печальны. Я узналъ, что семидесяти-четырехъ-лѣтняя арестантка, жаловавшаяся на холодъ тюремной камеры и на безотрадность одиночества, была переведена въ жилище тюремщика; кромѣ того, я самъ хлопоталъ, чтобы ей дозволили на собственныя средства имѣть двухъ прислужниковъ. Я обратился съ запиской непосредственно къ герцогу. Въ этой запискѣ я, между прочимъ, писалъ: «Въ высшей степени прискорбно, что обвиненію приписана такая большая важность и что поступки моей матери истолкованы въ такомъ ложномъ свѣтѣ. Съ умысломъ она не совершила ни одного проступка. Довольно ея враги злоупотребляли именемъ Божіимъ. Пора противникамъ матери жаждущимъ ея жизни и имущества, пора перестать пользоваться княжеской милостью».
"Но прошеніе осталось безъ послѣдствій: процессъ продолжался, свидѣтели безповоротно высказали свою увѣренность въ колдовствѣ моей матери. При этомъ важное значеніе придавали тому, что старуха рѣдко смотрѣла прямо и не плакала. «Всѣмъ извѣстно», говорили свидѣтели, «что нѣкоторые люди не могутъ плакать». Когда на одномъ изъ первыхъ допросовъ свидѣтелей одинъ изъ членовъ суда замѣтилъ истомленной старухѣ: «если бы въ васъ была капля благочестивой крови, вы должны были бы заплакать», она съ болью отвѣтила: «Я такъ много плакала въ своей жизни, что больше и плакать-то не могу». Теперь же на обвиненія свидѣтелей мать отвѣчала упорнымъ молчаніемъ. Изъ преній выяснилось, что всѣ обитатели Лёвенберга, не исключая самого фогта, высказались за виновность старухи.
"Дѣло защиты для меня и для адвоката моей матери становилось очень затруднительнымъ. При томъ защита была весьма стѣснена. Мнѣ, конечно, слѣдовало направить всѣ свои стрѣлы противъ нелѣпыхъ суевѣрій; но, къ сожалѣнію, этого вопроса нельзя было касаться. Положимъ, что уликъ въ колдовствѣ налицо не было и къ пыткѣ нельзя было приступить.
"Дѣло было послано на разсмотрѣніе тюбингенскаго юридическаго факультета, который постановилъ, что вдова Катерина Кеплеръ «должна быть спрошена подъ пыткой для раскрытія истины». Это напередъ рѣшило судьбу обвиняемой. Фогтъ приказалъ принести палачу орудія пытки, предоставивъ ему самому выбрать изъ нихъ любое. Палачъ увѣщевалъ мою мать откровеннымъ сознаніемъ избавить себя отъ этихъ пытокъ. Старуха возразила на это: «Могутъ дѣлать со мной, что хотятъ, а я, все-таки, ни въ чемъ не могу сознаться. Если бы я была колдуньей, я бы сама давно это сказала. Лучше мнѣ умереть, чѣмъ лгать. Должна ли я въ чемъ-нибудь сознаваться подъ пыткой, если это неправда? Кто изъ здѣсь присутствующихъ захочетъ взять на себя грѣхъ утверждать, что я поступаю несправедливо? Я умру съ тѣмъ, что съ колдовствомъ не имѣю ничего общаго. Богъ, которому я поручаю себя, откроетъ истину, послѣ моей смерти. Онъ будетъ моимъ Покровителемъ и Защитникомъ». Послѣ этого она упала на колѣни, призвала Бога, чтобы онъ явилъ знаменіе, если она колдунья, и прочитала «Отче нашъ».
"Судъ рѣшилъ не идти далѣе, а донести объ этомъ дѣйствіи пыточныхъ орудій въ Тюбингенъ. Юридическій факультетъ положилъ такую резолюцію: «Послѣ того какъ вдова Генриха Кеплера очистилась показаніями подъ страхомъ пытки, она по суду оправдана». Не смотря на этотъ оправдательный приговоръ, мать не была еще спасена: предубѣжденіе толпы оставалось; вскорѣ поднялся громкій ропотъ недовольства, такъ какъ часть судебныхъ издержекъ падала на обвинителей. Лёвенбергцы втайнѣ негодовали, что такая подозрительная личность избавилась отъ уголовной кары и что они на вѣки заклеймены презрѣніемъ и насмѣшками потомковъ. Дѣло опять начало принимать серьезный оборотъ, ибо не разъ случалось, что вѣдьма, оправданная по суду, была побиваема камнями своими же согражданами. Такая же судьба, вѣроятно, ожидала и мою старуху мать, судя по угрозамъ лёвенбергцевъ. Но смерть была сострадательнѣе людей, избавивъ ее черезъ нѣсколько мѣсяцевъ отъ всѣхъ ея злоключеній……
Дочитавъ до этого мѣста, Галилей, выронивъ рукопись изъ рукъ, глубоко вздохнулъ. Были ли въ Италіи обстоятельства иными, чѣмъ въ Германіи? Не угрожала ли ему и его дочери ужасная инквизиція? Могъ ли онъ медлить, чтобы обезоружить своихъ противниковъ?
Часто случается, что яйца хотятъ учить курицу. Такъ именно поступилъ доминиканскій монахъ, приводившій библейскую цитату, относящуюся къ Вознесенію Христову, съ цѣлью назвать открыто предъ публикой имя Галилея. Вмѣстѣ съ тѣмъ, монахъ старался сдѣлать нѣчто особенно пріятное своему начальству. Но если бы народъ дѣйствительно напалъ на Галилея и его дочь, то начальство, конечно, всю вину свалило бы на монаха-проповѣдника. Приключеніе у церкви св. Ероики произвело такой говоръ и возбужденіе въ городѣ, что кардиналъ Беллярминъ принужденъ былъ внимательно разсмотрѣть это дѣло. Онъ приказалъ сдѣлать себѣ подробное донесеніе и нашелъ нужнымъ дать выговоръ неосторожному монаху. Вмѣстѣ съ тѣмъ, кардиналъ разсчитывалъ разузнать отъ него различныя мелочи происшествія, въ которомъ главную роль играла дочь Галилея.
И такъ Беллярминъ приказалъ придти къ себѣ монаху, который при входѣ въ покои кардинала по обычаю палъ ницъ и поцѣловалъ его ногу. Суровымъ тономъ Беллярминъ укорялъ бѣднаго монастырскаго брата за его проступокъ, при чемъ, все-таки, далъ замѣтить, что усердіе его не заслуживало бы порицанія, если бы онъ могъ избѣжать разжиганія низменныхъ страстей народа. Это было одно изъ тѣхъ увѣщаній, при которомъ слушатель не могъ распознать — правъ онъ или виноватъ. Изъ выговора Беллярмина несомнѣнно явствовало, что ересь нужно повсюду вырывать съ корнемъ, но при этомъ средства должны быть выбираемы осмотрительно и должно избѣгать всякаго открытаго возстанія.
Покончивъ съ увѣщаніемъ, духовный сановникъ спросилъ, кто былъ тотъ молодой человѣкъ, который выступилъ защитникомъ дочери Галилея.
Монахъ могъ не знать, что онъ приходился племянникомъ богатому и вліятельному кардиналу Барберини; онъ слышалъ имя Спинелли, но дальше ничего не зналъ. Поэтому онъ и сказалъ:
— Я только и могу сказать вашему преосвященству, что это былъ молодой живописецъ, безъимянный гуляка, который, очевидно, уже давно знакомъ съ молодой дамой, такъ какъ она послужила ему оригиналомъ для картины Цециліи. Картина повѣшена въ монастырѣ св. Духа надъ алтаремъ и очень всѣмъ нравится.
— Хорошо, хорошо, — возразилъ кардиналъ и хотѣлъ преподать монаху нѣсколько дальнѣйшихъ наставленій, но въ это время слуга доложилъ, что пришелъ астрономъ Галилей и изволитъ просить его преосвященство удѣлить для аудіенціи нѣсколько минутъ.
Эта неожиданная встрѣча была очень желательна для кардинала. Галилей имѣлъ могущественныхъ покровителей, онъ не покорился бы Беллярмину безъ борьбы. Кардиналъ позволилъ войти ученому и принялъ его очень дружественно.
— Вѣроятно, — сказалъ онъ, — васъ привлекло ко мнѣ дѣло, которое и меня самого давно занимаетъ. Съ вами случилась большая несправедливость.
Галилей, поцѣловавъ при входѣ руку кардинала, теперь смотрѣлъ на него радостно-изумленный.
— Вы избавляете меня отъ жалобы, — сказалъ онъ, — ибо сами говорите о несправедливости. Я пришелъ сюда…
Кардиналъ не далъ ему продолжать.
— Я съ неудовольствіемъ узналъ о всемъ случившемся, — замѣтилъ Беллярминъ, — и очень хорошо понимаю, что вы желаете потребовать удовлетворенія. Все это произошло совершенно случайно; оскорбившій васъ присутствуетъ здѣсь. Я прикажу позвать его, дабы сдѣлать ему выговоръ за его проступокъ.
Затѣмъ онъ обратился къ монаху, остановившемуся въ отдаленіи. Галилей не могъ его видѣть. Кардиналъ строгимъ тономъ проговорилъ:
— Подойди поближе, братъ доминиканецъ. Я уже говорилъ тебѣ, что твоя проповѣдь, въ которой ты обезчестилъ этого достопочтеннаго человѣка, достойна наказанія. Теперь ты можешь самъ отвѣтить за свою ошибку и попросить у него прощенія.
Монахъ, сложивъ на груди руки и наклонивъ немного голову, смиренно проговорилъ:
— Если я въ своемъ усердіи сдѣлалъ лишнее, охотно каюсь въ своемъ прегрѣшенія и сокрушенно прошу прощенія.
На это кардиналъ назидательно замѣтилъ:
— Заблужденіе — наслѣдственный грѣхъ всѣхъ людей, а прощать — прекрасная обязанность христіанина.
Галилей въ удивленіи даже отступилъ назадъ.
— Вы разыгрываете предо мной комедію, преосвященный, — сказалъ онъ, — моя жалоба не можетъ касаться жалкаго орудія, чрезвычайное усердіе котораго кажется вамъ достойнымъ наказанія. Я требую не кары, а оправданія.
Кардиналъ нашелъ полезнымъ, чтобъ монахъ удалился.
— Иди, — сказалъ онъ монаху, — и ожидай въ своемъ монастырѣ покаянной эпитимыі, которая должна быть наложена на тебя.
Монахъ, опять упавъ- ницъ, поцѣловалъ у кардинала ногу, поклонился Галилею и вышелъ изъ покоевъ.
Тотчасъ по его уходѣ кардиналъ, обратившись къ Галилею, хладнокровно спросилъ его:
— Монахъ провинился передъ вами и будетъ за это наказанъ; что же вы еще можете требовать?
— Бѣдный братъ доминиканецъ былъ только орудіемъ тѣхъ замысловъ и козней, которые давно уже строятся противъ меня, — сказалъ Галилей, — я давно знаю, что мое твореніе встрѣтило злобнаго противника, но я никогда не думалъ, что дѣло могло зайти такъ далеко, чтобы открыто возбуждать народъ и дѣлать меня и мою единственную, дорогую дочь предметомъ ярости всякаго сброда. Послѣ этого словно завѣса упала съ моихъ глазъ; моя любимая дочь откровенно созналась, что на исповѣди ей оклеветали ея отца. Вы не можете, конечно, судить о томъ, какъ бываетъ прискорбно отцу, когда у него похищаютъ довѣріе его дитяти. Могу ли я быть теперь спокойнымъ за ея жизнь? Лишь только я подумаю, что угрожало ей въ тотъ день на улицѣ отъ грубыхъ рукъ, до сихъ поръ не могу сохранить того спокойствія, въ которомъ, я такъ нуждаюсь въ это мгновеніе. Позвольте лучше помолчать и выслушать только одно: этотъ флорентійскій народъ, который вооружали противъ меня, долженъ же знать, что его ввели въ обманъ; я требую публичнаго опроверженія.
Не смотря на всѣ старанія сдерживаться, Галилей, оскорбленный и возмущенный въ самыхъ дорогихъ чувствахъ и завѣтныхъ помыслахъ, не могъ подавить сильнаго душевнаго волненія предъ гордымъ кардиналомъ, который, пронизывая его ледянымъ взоромъ, съ сильнымъ удареніемъ отвѣчалъ:
— Вы требуете? Чего вы требуете, въ томъ я отказываю. Вы, можетъ быть, думаете, что церковь станетъ думать объ удовлетвореніи всякихъ вашихъ требованій, не считая васъ своимъ вѣрнымъ сыномъ? Или вы думаете, что ваши дѣла и стремленія неизвѣстны намъ? Вы не только распространяете здѣсь свое ученіе, стоящее въ противорѣчіи съ догматами церкви, — вы поддерживаете сношенія съ признанными врагами церкви! Мы знаемъ, что у васъ въ Германіи есть еретическіе связи: вы переписываетесь съ Іоганномъ Кеплеромъ и его единомышленниками. Хотите ли вы отъ этого отпереться?
— За чѣмъ же мнѣ отрицать, что я очень цѣню этого высокопочтеннаго ученаго, какъ сотоварища по занятіямъ, и обмѣниваюсь съ нимъ научными взглядами? — возразилъ Галилей.
— Съ еретикомъ приставшимъ къ ученію Лютера? — гнѣвно вспылилъ кардиналъ.
— Насъ соединяютъ, — спокойно отвѣтилъ Галилей, — научныя изслѣдованія, если, повидимому, разъединяетъ различіе вѣры.
— Только повидимому, — возразилъ Беллярминъ съ язвительной усмѣшкой; — вы говорите о вселенной, о природѣ, о всемъ, что можетъ занимать здѣсь разумъ; но самого важнаго, что заключается въ покорной вѣрѣ въ Создателя, величіе котораго церковь открываетъ во всѣхъ созданіяхъ и вещахъ, не замѣчаетъ вашъ гордый умъ. Наше время вообще страдаетъ недугами невѣрія, высокомѣрія, эгоизма; а между тѣмъ только въ послушаніи, покорности и смиреніи заключается спасеніе. Кто выше всего цѣнитъ суетныя изслѣдованія таинствъ природы, для кого природа не царствіе Божіе, символомъ котораго является наша св. церковь, какъ святой римскій отецъ является намѣстникомъ Творца міра, для кого научныя влеченія дороже этого божественнаго порядка, тотъ согрѣшаетъ противъ вѣры, тотъ врагъ церкви.
Галилей спокойно слушалъ. Онъ медленно покачалъ головой и сказалъ:
— Наше время вовсе не страждетъ никакими недугами; я вижу его могучее движеніе, полное жизненнаго стремленія къ истинѣ.
— Это движеніе есть дѣйствіе яда, — возразилъ кардиналъ, — взгляните на Германію, гдѣ религіозный расколъ одно время надоѣдалъ дикими войнами. Огромное государство трещитъ по всѣмъ швамъ, и въ этомъ виновато только еретическое ученіе Лютера. Дерзкій монахъ осмѣлился выйти изъ послушанія церкви, и уже повсюду вспыхнуло пламя мятежа. Мы съумѣемъ подавить духъ возстанія, наблюдая съ величайшею строгостью за тѣмъ, чтобы сохранить права церкви, и обезопасить ея святаго главу. Вы, Галилей, опасный еретикъ, вы раскольникъ, ибо своимъ ученіемъ вы хотите влить отраву въ наши сердца.
Галилей чувствовалъ себя потрясеннымъ. Онъ былъ строго-вѣрующій католикъ и не имѣлъ вовсе намѣреній дѣйствовать враждебно противъ церкви. На слова кардинала онъ отвѣтилъ:
— Я стремлюсь только къ истинѣ! Кто можетъ остановить быстробѣгущее время, кто имѣетъ власть сковать мысль?
Въ словахъ Галилея слышалось нѣчто такое, что должно было смягчить и желѣзную суровость кардинала, ибо Беллярминъ ненавидѣлъ не человѣка, а его дѣятельность, которая у ревностнаго іезуита была бѣльмомъ на глазу. Монашескіе ордена были войскомъ, съ помощью котораго папство стремилось къ достиженію универсальной монархіи. Доминиканцы своими проповѣдями и нищенствующія монахи, вслѣдствіе ежедневныхъ сношеній[съ уличной чернью, дѣйствовали въ этомъ направленіи безъ отдыха. Но все это оставалось далеко позади того значенія, котораго достигъ орденъ, взявшій въ свои руки борьбу съ ересью при посредствѣ преподаванія, проповѣди, исповѣди, литературной дѣятельности во всѣхъ цивилизованныхъ государствахъ, равно какъ и распространеніе христіанства въ чужеземныхъ краяхъ. Это былъ іезуитскій орденъ. Въ 1523 году въ первый разъ прошелъ черезъ Римъ въ Іерусалимъ испанецъ Иниго (Игнатій) Лойола, полный еще сомнѣній относительно формы, въ которую онъ долженъ воплотить свои предчувствія и идеи, свои тревожные и возвышенные планы. Чрезъ пятнадцать лѣтъ онъ возвратился съ окончательно созрѣвшимъ планомъ основанія новаго ордена; пріобрѣтя обширныя познанія и житейскую опытность, Лойола при помощи кружка друзей — по большей части соотечественниковъ — послѣ одобренія папой устава, приступилъ къ осуществленію долго лелѣемой Мечты. 3-го сентября 1539 года папа Павелъ III въ Тиволи далъ сначала устное одобреніе устава іезуитскаго ордена, а годъ спустя послѣдовало и письменное разрѣшеніе. 17 апрѣля 1541 года Игнатій со своими товарищами торжественно постригся; къ тремъ обычнымъ монашескимъ обѣтамъ былъ присоединенъ четвертый, заключавшійся въ безусловномъ послушаніи святому престолу. При посредствѣ этой безусловной субординаціи, отъ которой никто изъ постригшихся не смѣлъ уклониться, подъ страхомъ тяжкаго тѣлеснаго наказанія, подъ страхомъ лишенія свободы и жизни, іезуитскій орденъ достигъ великаго могущества. Вскорѣ началась дѣятельность, распространившаяся на всѣ части свѣта, недосягаемая по своимъ результатамъ, пріобрѣвшая всемірно-историческое значеніе въ исторіи борьбы католицизма съ реформаціей. Члены ордена не были заточены въ монастырь, но непремѣнно должны были вращаться среди мірянъ, посвящая свою дѣятельность, подъ разнообразными видами, цѣлямъ папства. Іезуитскій орденъ сдѣлался могущественнымъ орудіемъ въ папскихъ рукахъ, съ другой стороны являясь въ свою очередь силой, которая владычествовала надъ папствомъ. Самымъ могущественнымъ средствомъ вліянія ордена было воспитаніе юношества, которое въ большинствѣ государствъ перешло въ руки іезуитовъ. Огромныя заслуги ордена имѣютъ горячихъ панегиристовъ; его заблужденія и ошибки столь же ожесточенныхъ порицателей. Стремленіе къ господству скоро вывело орденъ на совершенно свѣтскій путь; его подозрительное вліяніе какъ въ наукѣ, такъ и въ политикѣ, вызывало оппозицію, которая при существованіи партій въ лонѣ самой церкви, пользовалась всѣми средствами, чтобы уничтожить опаснаго врага.
Беллярминъ былъ іезуитомъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Его кореннымъ убѣжденіемъ было то, что человѣкъ долженъ отречься отъ самого себя, подавить собственныя мнѣнія, быть послушнымъ слугой святого престола и дѣйствовать какъ орудіе церкви. Убѣдительнымъ тономъ онъ отвѣтилъ Галилею:
— Истина! Что есть истина? Для меня истина покоится въ нашей святой церкви и непогрѣшимо вѣщаетъ устами ея главы. Даже ложное мнѣніе можетъ носить образъ истины, ибо человѣкъ ограниченъ въ своихъ помыслахъ и чувствахъ. Поэтому позвольте мнѣ еще разъ серьезно допроситъ васъ — на чемъ вы основываете свое ученіе, противорѣчащее священному писанію? Всѣмъ извѣстное слово Божіе — вотъ наша истина, и если вы будете отвергать его, вамъ никогда не будетъ ни благословенія Божія, ни благополучія.
Эти слова, однако, не произвели своего дѣйствія.
— Я никогда не стремился къ личному благополучію, — возразилъ Галилей, — я слѣдую единственно внутреннему влеченію, которое и вывело меня на дорогу научнаго изслѣдованія.
Теперь и Беллярминъ сдѣлался неумолимымъ противникомъ. Рѣзко возразилъ онъ:
— Приготовляйтесь къ трудной битвѣ и будьте увѣрены, что вы проиграете въ ней. Вамъ извѣстно, что святой престолъ издалъ постановленіе, въ силу котораго ученіе Коперника о вращеніи земли вокругъ своей оси и вокругъ солнца не должно быть распространяемо. Вы же, пренебрегая этимъ постановленіемъ, будете вынуждены испытать на себѣ и послѣдствія такого поведенія.
— Постановленіе говоритъ о публичномъ распространеніи этого ученія, — возразилъ Галилей.
— На базарной ли площади, письменно или устно это происходитъ — церковь все равно никогда не потерпитъ недозволеннаго, — замѣтилъ Беллярминъ.
— Еслибы я и открыто распространялъ свое ученіе, — началъ опять легко увлекающійся Галилей. — то все-таки имѣлъ бы право защищаться; а пока я вовсе не обязанъ спрашиваться — имѣю ли право на вашу защиту, которой пришелъ просить у васъ.
— Ищите суда высшей духовной власти, если думаете, что здѣсь во Флоренціи вамъ отказано въ вашихъ правахъ, — сказалъ Беллярминъ, зная, что ожидаетъ Галилея, если онъ вздумаетъ обратиться въ Римъ къ папской судебной власти.
Но Галилей въ полномъ сознаніи своего права возразилъ:
— Это я сдѣлаю, и если во Флоренціи духовное судилище медлитъ съ моей защитой, я пойду искать защиты въ Римѣ. Моя совѣсть чиста — и съ этимъ щитомъ я пойду въ битву. Если мое дѣло будетъ проиграно и въ Римѣ, — однимъ мученикомъ истины будетъ больше.
Послѣ этого Галилей раскланялся съ Беллярминомъ, поспѣшно покинувъ кардинальскіе покои и дворецъ.
Оба мужа послѣ этого разговора были въ крайне воинственномъ настроеніи, котораго не могли изгладить ни событія ближайшихъ дней, ни текущія занятія. Галилей со всѣмъ жаромъ занялся приготовленіями къ предстоящей поѣздкѣ въ Римъ, въ которой должна была сопровождать его и Цецилія. Это было для него очень труднымъ дѣломъ, такъ какъ при всѣхъ хлопотахъ, кромѣ того, должны были на долгое время прерваться и его лекціи.
Въ послѣдніе дни къ Галилею явился одинъ новый ученикъ. Это былъ Бернардо Спинелли, сообщившій своимъ роднымъ, что намѣревается слушать лекціи знаменитаго механика и астронома, бывшаго, какъ извѣстно, особеннымъ любимцемъ кардинала Барберини. Родители не могли ничего возразить, ибо серьезныя занятія никогда не повредятъ ихъ сыну, и сверхъ того извѣстили Бернардо, что?дядя не только не истолкуетъ въ худую сторону этой, какъ будто потери времени, но, можетъ бытъ, даже порадуется, что племянникъ интересуется наукой.
Бернардо за послѣднее время очень сблизился съ Цециліей; но хотя они были увѣрены, что любятъ взаимно, все-таки Цецилія оставалась вѣрна своему намѣренію, разъ рѣшившись отказаться отъ своего счастья. Она не хотѣла покидать отца, хотѣла всегда оставаться вблизи его, молясь за него и прося Творца о благѣ своего единственнаго друга. Если же онъ умретъ, она пойдетъ въ самый суровый монастырь, чтобы самоотреченіемъ вымолить ему вѣчное блаженство.
Бернардо пытался неоднократно тронуть Цецилію своей любовью, но она постоянно избѣгала объясненій. Юноша вскорѣ убѣдился въ тяжелой необходимости разлуки и объявилъ Цециліи, что онъ, наконецъ, рѣшается уѣхать въ Римъ. Она почти не возражала на это; сказанное же ею не могло измѣнить его намѣреній. Такимъ образомъ, все приготовивъ для своего отъѣзда, Бернардо еще разъ пошелъ въ домъ Галилею, чтобы проститься съ его дочерью.
Цецилія встрѣтила его въ своей комнатѣ, гдѣ она сидѣла за своими любимыми занятіями. Домашній алтарь изящной рѣзной работы съ изображеніемъ св. Дѣвы Маріи предсталъ глазамъ вошедшаго. На кушеткѣ лежала лютня, а вблизи оконъ были разставлены заботливо-взрощенные цвѣты: на разноцвѣтныхъ оконныхъ стеклахъ были изображены сцены изъ житія святой Цециліи. Различныя художественныя вещи украшали стѣны. Все вообще здѣсь дышало утонченнымъ вкусомъ и любовью къ изящному.
Когда Бернардо вошелъ, Цецилія быстро встала, встрѣтивъ его съ радостнымъ возбужденіемъ. Ея наивная душа забыла на мгновеніе свою мрачную серьезность, которая порой въ нее закрадывалась.
— Милости просимъ! — сказала Цецилія, протянувъ Бернардо обѣ руки, которыя онъ жадно схватилъ, проговоривъ: «Здравствуйте!» Онъ поцѣловалъ у ней правую руку и, замѣтивъ, какъ Цецилія покраснѣла, ибо неожиданная встрѣча привела ее въ смущеніе, спросилъ:
— Что съ вами? Вы словно онѣмѣли?
— Извините, синьоръ Бернардо, — возразила она, — повѣрьте, что я всегда сердечно рада васъ видѣть. Могла ли я забыть, ракъ вы защитили меня въ тотъ ужасный день; я никогда не устану благодарить васъ за это.
Такіе переходы въ настроеніи Цециліи повторялись все чаще, и они-то именно и дѣлали Бернардо такимъ несчастнымъ. Онъ выпустилъ ея руки изъ своихъ рукъ и болѣзненно проговорилъ:
— Какъ, однако, холодна ваша благодарность. — Потомъ умоляющимъ голосомъ онъ заговорилъ. — И вы постоянно говорите о благодарности и долгѣ, но что я для васъ сдѣлалъ? Вѣдь это же могъ для васъ сдѣлать и всякій другой. Поэтому мнѣ и горько сознаніе, что отъ васъ нечего ждать; скажите же хоть еще разъ: «добро пожаловать» такъ же нѣжно, какъ вы говорили.
Цецилія снова протянула ему обѣ руки и стыдливо повторила:
— Ну, добро пожаловать!
— Вотъ это такъ! — сказалъ Бернардо, — именно сегодня вы не должны принимать меня такъ сухо: вѣдь я пришелъ проститься съ вами; мнѣ хочется наслушаться вашего прелестнаго голоса, онъ будетъ моимъ талисманомъ въ шумномъ Римѣ, живо напоминая мнѣ о Флоренціи.
— Вы скоро забудете тамъ всѣ свои молодыя увлеченія, — замѣтила Цецилія.
— Но ни васъ, ни того, что я пережилъ здѣсь, во Флоренціи, быстро заговорилъ Бернардо, — ни того часа, когда моя рука защищала васъ, ни тѣхъ сладкихъ мгновеній, когда я могъ созерцать ваши прелестныя черты и заслушиваться вашего нѣжнаго голоса.
— О, тише! — съ легкимъ трепетомъ проговорила Цецилія, — не напоминайте мнѣ, что моя душа полна заботами о благѣ отца.
— Да, я знаю, что тайно затѣвается противъ него.
— У него былъ съ кардиналомъ Беллярминомъ крупный разговоръ, и кардиналъ послалъ его къ папѣ искать правосудія.
— Да, только тамъ онъ и долженъ искать! Какъ бы я порадовался, еслибы встрѣтилъ въ Римѣ его, а, можетъ быть, и васъ.
— Имя Рима, которое всякій другой произноситъ съ священнымъ трепетомъ, пробуждаетъ во мнѣ тягостныя воспоминанія. Я никогда не могу забыть, какъ однажды отецъ, любезно приглашенный въ Римъ папой Павломъ V, совсѣмъ уже приготовился къ поѣздкѣ и вдругъ умираетъ моя мать. И теперь отецъ порѣшилъ было остаться, потому что въ Римѣ, какъ онъ самъ говорилъ, для него будетъ небезопаснѣе здѣшняго — и я могу очутиться въ чужомъ большомъ городѣ безпомощной сиротой. Вотъ почему имя Рима пробуждаетъ во мнѣ мрачныя предчувствія.
— Подавите ихъ, если источникъ этихъ предчувствій боязнь за исходъ дѣла вашего отца въ Римѣ. Повѣрьте, что онъ гораздо болѣе выиграетъ, если будетъ самъ защищаться передъ верховнымъ судилищемъ, избѣжавъ посредничества хитраго Беллярмина, вѣрнаго слуги ордена іезуитовъ, убивающихъ въ себѣ всѣ человѣческія чувства, не признающихъ никакихъ иныхъ мнѣній, кромѣ неподвижныхъ церковныхъ догматовъ.
— Жертвовать всѣми земными привязанностями для спасенія рода человѣческаго есть величайшее самопожертвованіе. Горе отцу, если Беллярминъ уже произнесъ надъ нимъ приговоръ.
— Какъ? — возразилъ удивленный Бернардо, — неужто вы вѣрите, что вашего отца могутъ въ чемъ-нибудь подозрѣвать?
— Я боюсь, какъ бы онъ не попался въ хитро-разставленныя сѣти; всѣ мои мольбы о томъ, чтобы избавить отца отъ опасности, грозящей со стороны темной, враждебной власти.
Бернардо ужаснулся этихъ словъ, раскрывавшихъ ему часть тѣхъ страданій, которыя столь сильно мучили Цецилію. При своихъ веселыхъ, беззаботныхъ лѣтахъ онъ не испыталъ, конечно, ничего серьезнаго: онъ ничего не зналъ о тягостной внутренней борьбѣ, онъ не могъ понять всей глубины страданій, наполнявшихъ запуганную душу дѣвушки. Поэтому онъ не нашелся чѣмъ бы дѣльнымъ утѣшить Цецилію, удовольствовавшись словами:
— Если ваша молитва будетъ услышана на небесахъ, милосердіе снизойдетъ на вашего отца: вѣдь ваша молитва должна быть столь же дѣйствительна, какъ предстательство святыхъ передъ престоломъ Всевышняго.
— О, тише, — замѣтила Цецилія, — вы кощунствуете!
Но Бернардо, забывъ кажется обо всемъ, съ увлеченіемъ продолжалъ:
— Развѣ нуженъ для добродѣтели вѣнецъ, чтобы боготворить ее? Вы для меня святая, ибо сотворили со мной чудо. Съ тѣхъ поръ какъ я увидѣлъ васъ, весь міръ просвѣтлѣлъ и преобразился для меня; раньше моимъ завѣтнымъ желаніемъ было только — жить въ Римѣ для своего искусства. Теперь я сознаю, какимъ я былъ мальчикомъ, не знавшимъ ни настоящихъ желаній, ни истиннаго счастья, не знавшимъ той драгоцѣнности, которая показала мнѣ міръ въ новомъ пышномъ свѣтѣ.
Глубоко взволнованная, Цецилія прервала Бернардо словами:
— О, не говорите дальше: я не могу этого слышать. Вы сравнили меня съ святыми, но забыли что святые отрекаются отъ міра? Я должна нести свой тяжелый крестъ, жертвуя своими надеждами любви къ отцу. Уйдите! Забудьте меня: я вѣдь никогда не исполню вашихъ надеждъ. На прощанье я благословляю васъ — достигайте въ искусствѣ громкой славы, которая, я увѣрена, увѣнчаетъ ваши стремленія.
Эти слова такъ подѣйствовали на Бернардо, что онъ словно упалъ съ седьмого неба; хотя не всѣ еще надежды его были разрушены, но все-таки онъ понималъ, что теперь было неудобно вести далѣе объясненія съ Цециліей. Убитый горечью разлуки и увлеченный горячей волной своей страсти, онъ порывисто обнялъ Цецилію и затѣмъ поспѣшно удалился, не проронивъ ни одного слова.
Цецилія стояла словно оглушенная сильнымъ ударомъ. Наконецъ, очнувшись, обратилась къ домашнему алтарю, упала на колѣни и, ломая руки предъ образомъ Ов. Дѣвы, отдалась обильнымъ слезамъ. Рыдая, прерывающимся голосомъ она такъ молилась изъ глубины сердца: «О. Св. Дѣва! Ты знаешь муки моего сердца, я жертвую своею первою любовью для спасенія и блага отца. Пошли мнѣ утѣшеніе и силу. Благослови юношу, котораго я люблю больше своей жизни и чье сердце также горячо любитъ меня. Помоги ему достичь всего, къ чему стремится его благородная и гордая душа, подай ему забвеніе — или нѣтъ. — пусть онъ съ тайной грустью вспоминаетъ обо мнѣ».
Бернардо Спинелли уѣхать изъ Флоренціи съ глубокой раной въ сердцѣ. Передъ отъѣздомъ онъ не видѣлся ни съ однимъ изъ своихъ друзей: онъ не вѣрилъ, чтобъ кто-нибудь изъ нихъ могъ понять его страданія. Онъ не могъ и не смѣлъ своими разъясненіями накидывать хотя бы легкую тѣнь на поведеніе Цециліи. Бернардо полюбилъ ее еще искреннѣе съ тѣхъ поръ, какъ узналъ о тяжелой заботѣ, тяготившей ея сердце; но онъ надѣялся на Римъ, надѣялся на своего дядю Барберини, въ рукахъ котораго теперь была не только его художественная будущность, но счастье всей его жизни. Могъ или не могъ повыситься его дядя при предстоящихъ выборахъ папы, Бернардо все-таки признавалъ за нимъ достаточно силы и вліянія, чтобы разрушить враждебные замыслы противъ Галилея и добиться правосудія для благороднаго ученаго. Разъ это будетъ достигнуто, тогда и Цецилія пойметъ, что только подлая клевета можетъ считать великія заслуги ея отца богоотступничествомъ и тяжкимъ грѣхомъ противъ церкви. Какъ бы она была счастлива, еслибы былъ возстановленъ ея сердечный покой, еслибы разсѣялись всѣ ея опасенія! Когда бы она знала, какъ онъ старался ради этого, когда бы она увидѣла глубокое уваженіе, которое онъ питалъ къ великому ученому, она должна была бы понять, что съ ея стороны не нужно никакихъ жертвъ и что къ ней вернутся и жизнь, и счастье. Денно и нощно онъ былъ погруженъ въ эти мечтанія; сначала онѣ только успокоивали ноющую боль его раненаго сердца, а затѣмъ онъ отдался имъ съ такимъ юношескимъ пыломъ, что по дорогѣ въ Римъ совершенно увѣрился въ чаемомъ исполненіи своихъ надеждъ.
На самомъ же дѣлѣ, его терпѣнію пришлось вынести тяжелое испытаніе. Во время его прибытія въ Римъ, тамъ случилось происшествіе, державшее уже столько недѣль въ томительномъ напряженіи весь католическій міръ, такъ какъ скончался папа Григорій. По принятому обычаю, тѣло его было поставлено на пышный катафалкъ посреди церкви Св. Петра, и въ то время какъ масса низшаго и высшаго духовенства при свѣтѣ безчисленныхъ свѣчей пѣла мессы, литіи и молитвы, народъ толпами тѣснился въ храмъ, чтобы поцѣловать обутую въ драгоцѣнную позолоченную туфлю ногу усопшаго папы.
Между прочими здѣсь присутствовали и кардиналы изъ всѣхъ мѣстъ христіанскаго міра. Однимъ изъ первыхъ прибылъ кардиналъ Беллярминъ; явился также и архіепископъ неаполитанскій, кардиналъ Филомарино. Въ теченіе избранія новаго папы кардиналы соблюдали полную замкнутость, не сообщаясь ни съ кѣмъ изъ мірскихъ людей, кромѣ тѣхъ, чьими услугами они пользовались. Поэтому для Бернардо не было никакой возможности поговорить съ своимъ дядей-защитникомъ; онъ долженъ былъ довольствоваться другими своими родными, которые однако мало интересовались сыномъ Томазо Спинелли, занятые въ это чреватое событіями время выгодами, могущими проистечь въ случаѣ избранія въ папы Барберини. Такимъ образомъ, юному живописцу было достаточно времени наблюдать надъ удивительными занятіями въ большомъ городѣ, центрѣ всей политической и церковной жизни; онъ могъ спокойно изучать руины античныхъ построекъ и наслаждаться чудными созданіями великихъ мастеровъ XV столѣтія, этой блестящей эпохи развитія итальянскаго искусства.
Въ одинъ прекрасный день онъ бродилъ по улицамъ, кипѣвшимъ теперь необычайнымъ оживленіемъ; въ городъ наѣхало множество иностранцевъ, желавшихъ дождаться результатовъ выборовъ; сами жители также были крайне оживлены вслѣдствіе всеобщаго возбужденія, принимая такъ или иначе участіе въ текущихъ событіяхъ. Вдругъ въ пестрой толпѣ предъ нимъ мелькнуло знакомое лицо, и послѣ обоюднаго удивленія Бернардо раскланялся съ Вивіани, самымъ юнымъ и самымъ даровитымъ ученикомъ Галилея изъ одной извѣстной флорентинской фамиліи; Вивіани не остановился передъ тѣмъ, чтобы послѣдовать за своимъ любимымъ учителемъ въ Римъ. Для Бернардо также пріятна была эта встрѣча, какъ радостная встрѣча съ любимымъ родственникомъ; вскорѣ молодые люди сидѣли за стаканомъ вина, бесѣдуя объ ожидаемыхъ перемѣнахъ въ судьбѣ Галилея. Бернардо Спинелли узналъ, что Галилей по совѣту великаго герцога тосканскаго, своего защитника и покровителя, поселился во дворцѣ тосканскаго посольства. Его догадки о томъ, что Цецилія съ отцомъ уже въ Римѣ, вполнѣ подтвердились. Бернардо стоило большого труда скрыть сильное біеніе своего сердца и побѣдить радостное возбужденіе всего своего существа. Мысль, что Цецилія здѣсь, вблизи, — мысль о скоромъ свиданіи съ нею, наполняла его величайшимъ блаженствомъ, но онъ скрывалъ свои чувства, разговаривая съ Вивіани совершенно серьезно и хладнокровно о предстоящемъ избраніи папы и о всемъ, что могло касаться этого избранія.
Когда молодые люди разстались, Вивіани поспѣшилъ къ Галилею, которому, по тогдашнему обычаю, онъ чувствовалъ себя обязаннымъ по доброй волѣ служить при исполненіи различныхъ порученій. Онъ встрѣтился у Галилея съ Цециліей; когда онъ разсказалъ о своемъ разговорѣ съ молодымъ Спинелли, который надѣялся на избраніе своего дяди въ папы, радостная увѣренность исполнила сердца отца и дочери, ибо Галилей предполагалъ, что новый папа будетъ для него такимъ же вѣрнымъ другомъ и неизмѣннымъ защитникомъ, какимъ былъ во время своего кардинальства. Цецилія на мгновеніе забыла всѣ свои тяжелыя заботы въ сладостномъ сердечномъ волненіи, почувствовавъ страстное желаніе увидѣться съ дорогимъ Бернардо, не смотря на всѣ благочестивыя намѣренія и обѣты отреченія.
Въ Ватиканѣ въ это время было совѣщаніе не только вообще близко касавшееся судьбы Галилея, но и прямо противодѣйствовавшее всѣмъ надеждамъ, которыя питалъ ученый астрономъ. Кардиналы Беллярминъ и Барберини отъ юности были на дружеской ногѣ, и между ними существовали тѣ особенныя отношенія, которыя иногда образуются между энергичными, проницательными натурами и характерами, склонными болѣе къ занятіямъ научнымъ и художественнымъ, чѣмъ къ практической дѣятельности. Люди, подобные Беллярмину, могли разсчитывать на хорошую карьеру, на достиженіе высшей ступени въ церковной іерархіи, и онъ въ этомъ былъ увѣренъ, уже теперь состоя предсѣдателемъ инквизиціоннаго трибунала и выдающимся членомъ іезуитскаго ордена, облеченнымъ высшей властью. Теперь все его желаніе состояло въ томъ, чтобы отстоять избраніе своего друга Барберини; въ такомъ случаѣ онъ могъ быть увѣренъ на несомнѣнное достиженіе всѣхъ своихъ желаній. Настойчивый и рѣшительный Беллярминъ передъ смертью Григорія повздорилъ съ нимъ, и слѣдствіемъ этого раздора было его назначеніе къ архіепископу тосканскому съ пребываніемъ во Флоренціи; теперь все должно было измѣниться: Беллярминъ намѣревался при новомъ папѣ управлять всѣмъ христіанскимъ міромъ. Планы, которые онъ таилъ въ своей груди, клонились главнымъ образомъ къ искорененію раскола, къ изобрѣтенію всякихъ мѣропріятій, долженствовавшихъ служить къ подавленію свободныхъ проявленій человѣческаго духа и къ водворенію непоколебимаго авторитета и господства церкви.
Съѣздъ кардиналовъ въ Ватиканѣ былъ на этотъ разъ не болѣе, какъ пустой церемоніей. Они собрались по предписанію для совѣщанія и дебатировали относительно нѣкоторыхъ лицъ казавшихся особенно способными для избранія, но въ принципѣ почти всѣ рѣшили подать свои голоса за Барберини, что сдѣлалось, конечно, не безъ вліянія Беллярмица. Но никто изъ кардиналовъ не предугадалъ замысловъ хитраго іезуита. — онъ же былъ настолько уменъ, чтобы не выдать ихъ.
Если кардиналамъ и наскучила замкнутость во время выборовъ, все-таки они должны были высидѣть указанный срокъ; всякій старался по своему убить это время, что, конечно, было не совсѣмъ легко при существовавшихъ обстоятельствахъ. Такой человѣкъ, какъ Беллярминъ, не могъ находить удовольствія въ пустыхъ бесѣдахъ и въ рисованіи плановъ всякихъ торжествъ, онъ желалъ серьезной дѣятельности, достиженія извѣстной цѣли, и поэтому представившимися обстоятельствами онъ воспользовался для того, чтобы испытать свое вліяніе на Барберини.
Однажды они сошлись въ совѣщательной комнатѣ. Высокая фигура архіепископа Флоренціи съ умными, строгими чертами лица являла рѣзкій контрастъ съ фигурой его друга, на добродушной физіономіи котораго отпечатлѣвалась живая веселость. Предметы для совѣщанія всѣ были обсуждены и всѣ кардиналы кое о чемъ болтали другъ съ другомъ; Барберини же, съ тяжкимъ вздохомъ обратившись къ Беллермину, началъ такъ:
— И не знаю, какъ благодарить Бога за то, что наконецъ кончились выборы, эти выборы, которые предоставили мнѣ едва ли не самую высшую земную власть, но въ то же время едва ли и не самую тяжелую отвѣтственность. Никто лучше меня не знаетъ, что во мнѣ недостаетъ силъ для такой тяжелой должности; единственное мое умѣшеніе — это твоя близость и сознаніе, что ты будешь моей опорой.
— Ты знаешь, — возразилъ Беллярминъ успокоительнымъ тономъ, — что я буду охотно облегчать тебѣ тяжесть твоей новой должности, ты можешь быть увѣренъ, что я безъ отдыха буду заботиться о тебѣ и что никогда не устану въ своемъ рвеніи. Но прежде чѣмъ отдаваться своимъ новымъ обязанностямъ со всякаго рода заботами и тревогами, мнѣ хотѣлось сообщить тебѣ объ одномъ дѣлѣ величайшей важности, которое заставляло меня часто задумываться и много размышлять.
Нетерпѣливо взглянулъ на него Барберини и сказалъ:
— Что же это такое? Говори! Это любопытно.
— Это дѣло Галилея, — замѣтилъ Беллярминъ, — которое, по моему мнѣнію, не терпитъ отлагательства. Поэтому я и счелъ ну яснымъ сказать тебѣ о немъ, пока ты не украсился тіарой.
— Если я не ошибаюсь, — возразилъ Барберини, — то ты говорилъ уже, что Галилей пріѣдетъ въ Римъ. — Позволь же ему самому защищаться. Онъ сможетъ это сдѣлать, въ этомъ я убѣжденъ, и моя завѣтная мечта удержатъ его въ Римѣ. Все, что только онъ пожелаетъ, будетъ ему пожаловано: важное мѣсто, обильныя средства и всякаго рода отличія, особенно же моя постоянная дружба, — прежде же всего свобода въ научныхъ занятіяхъ.
— Если эти занятія не уживаются съ церковными догматами, — быстро проговорилъ Беллярминъ.
— Конечно, — возразилъ Барберини, — это необходимое условіе, и я не сомнѣваюсь, что онъ найдетъ правый выходъ, уничтоживъ взводимыя на него обвиненія.
— Вы хотите надѣяться на это, — возразилъ вдумчиво Беллярминъ. и вдругъ съ горячностью продолжалъ: — вѣдь тебѣ извѣстно, Павелъ V, издалъ запрещеніе Коперникова ученія, доказывавшаго, что земля вертится вокругъ своей оси и вмѣстѣ съ тѣмъ вокругъ солнца. Запрещеніе потому было обнародовано, что это ученіе противорѣчило священному писанію. Это ученіе пріобрѣло защитника въ лицѣ Галилея. Его новое сочиненіе, которое онъ посвятилъ тебѣ, какъ своему покровителю, переходитъ даже границы Коперникова ученія.
Барберини почувствовалъ себя непріятно уколотымъ. Онъ охотно заглядывалъ въ область научныхъ изслѣдованій и художественнаго творчества, и въ той, и въ другой области онъ былъ одинаково-горячимъ диллетантомъ, но не любилъ принимать на себя слишкомъ большихъ трудовъ или подвергать себя опасности изъ-за убѣжденія; какъ въ дѣлахъ церковныхъ онъ слѣпо довѣрялся Беллярмину, такъ въ вопросахъ наукъ естественныхъ онъ полагался на авторитетъ своего ученаго друга. Поэтому онъ сказалъ:
— Такъ надо будетъ указать, какъ привести въ согласіе это ученіе со словами священнаго писанія. Я убѣжденъ, что это ему удастся; я достаточно знакомъ съ его убѣжденіями и думаю, что онъ охотно измѣнитъ свой взглядъ, коль скоро увидитъ свои заблужденія.
Не теряя совсѣмъ самообладанія, Беллярминъ все-таки съ большимъ удареніемъ замѣтилъ:
— А если онъ не заблуждался, — поразмысли о послѣдствіяхъ.
— Если онъ не заблуждался? — смущенный, въ нерѣшительности переспросилъ Барберини.
— Да, если онъ не заблуждался, — убѣдительно настаивалъ Беллярминъ, и послѣ нѣкоторой паузы опять продолжалъ: — ты не размышляешь и не видишь опасности, которая намъ угрожаетъ со стороны Галилея. Позволь же мнѣ снять съ твоихъ глазъ повязку, чтобъ ты увидѣлъ почву, на которой мы стоимъ. То, о чемъ догадывался великій духъ Павла V, есть глубокая истина: въ ученіи Коперника для церкви заключается величайшая опасность. Вѣдь выходитъ, что каждая звѣзда можетъ вращаться по своимъ законамъ, если землѣ принадлежатъ такія же права. Наша единственная и высочайшая обязанность доказывать, что это ложь. Долженъ быть единъ пастырь, пекущійся обо всѣхъ, одна глаза великаго тѣла человѣчества, и эта глава должна думать за все тѣло, устанавливая законы. Взгляни же на Германію, на это гнѣздо ереси; едва сто лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ какъ Лютеръ, наглый и дерзкій монахъ, попралъ законы св. церкви. Непростительное безсиліе, оставившее его безъ наказанія, между тѣмъ, какъ онъ былъ въ нашей власти, вѣчно было, есть и будетъ для насъ тяжелымъ упрекомъ, — но вѣдь Галилей гораздо опаснѣе Лютера.
Барберини было не но себѣ. Ему стало душно, и онъ ухватился за спасительное средство для всѣхъ слабыхъ характеровъ, перенося спорный вопросъ на личную почву.
— Ты просто ненавидишь его, — сказалъ онъ съ досадой, — и поэтому смотришь на всѣ вещи глазами врага.
На тонкихъ губахъ Беллярмина чуть замѣтно зазмѣилась ироническая улыбка.
— Какъ плохо ты думаешь обо мнѣ! — возразилъ онъ, — я ненавижу не человѣка, а его ученіе и поступки; послѣднее я дѣйствительно ненавижу такъ же, какъ ядовитую змѣю. Ученіе Коперника заключаетъ въ себѣ смертельный ядъ; нужно поэтому всѣми силами препятствовать, чтобы оно не распространялось и не пріобрѣтало характера истины.
Подавляющая энергія іезуита напугала слабаго Барберини.
— Но что же можетъ случиться? — прошепталъ онъ. — Развѣ Галилей долженъ умереть?
— Нѣтъ, — возразилъ Беллярминъ, — не смерть человѣка обезопаситъ насъ, а смерть ученія, которое онъ такъ настойчиво защищаетъ. То, что онъ считаетъ истиннымъ, онъ долженъ по нашему требованію признать бездоказательнымъ и ложнымъ.
— Какъ, — сказалъ Барберини, — Галилей долженъ отказаться и признать фальшивымъ то, что онъ призналъ за истинное? Да ты его не знаешь! Никогда онъ этого не сдѣлаетъ.
— Въ такомъ случаѣ нужно его принудить силою клятвенно отречься отъ своего ученія. — возразилъ Беллярминъ съ ледяной холодностью.
— Силой! — вскричалъ Барберини. забывъ про мѣсто, гдѣ они находились.
— Какъ, — возразилъ съ упрекомъ Беллярминъ, — неужели я въ тебѣ дѣйствительно ошибся? Ты упрямо скрываешься отъ меня и не обращаешь вниманія на то, что для нашей св. церкви особенно дорого? Обдумай же хорошенько: скоро тебѣ придется сдѣлаться намѣстникомъ Христа, преемникомъ апостола, трижды корнованнымъ властителемъ міра; твои слова будутъ выраженіемъ земной и небесной справедливости, предъ которой трепещутъ царства всего міра! Какой все окажется жалкой и пустой химерой, коль скоро земля вращается вокругъ самой себя только какъ огненный шаръ, какъ спутникъ солнца! Я говорю: если вращается земля, наша вѣра въ душеспасительную церковь поколеблена. Власть папы, право церкви наказывать и прощать здѣсь и тамъ, будетъ послѣ этого пустой болтовней и станетъ вызывать лишь насмѣшки легкомысленной черни.
Барберини не могъ ничего возразить, но все еще медлилъ.
— И такъ моя власть должна погубить его, — съ горечью замѣтилъ онъ, — вмѣсто того, чтобы возвысить и наградить. Мой первый судейскій приговоръ долженъ быть произнесенъ надъ глубокочтимымъ, вѣрнымъ другомъ.
Беллярминъ понялъ, что долженъ былъ употребить болѣе сильное средство, чтобы обезопасить себя послѣ состоявшихся выборовъ отъ подобныхъ выходокъ Барберини. Соболѣзнующимъ тономъ онъ сказалъ:
— Твое доброе сердце думаетъ о пощадѣ, не понимая, что послѣ ты самъ будешь смѣяться надъ этимъ. Новое твореніе, о которомъ мы уже говорили и которое Галилей посвятилъ тебѣ, заключаетъ такую непростительную насмѣшку надъ тобой, что я едва осмѣливаюсь обратить на это твое вниманіе.
— Насмѣшку надо мной? — спросилъ раздраженный Барберини, — и Галилей позволилъ надо мной насмѣхаться? Нѣтъ, ты невѣрно понялъ, это невозможно.
— Что могло ускользнуть отъ тебя, то я при стараніи могъ замѣтить, — при томъ же стараніи, съ какимъ ты его защищаешь. Ты знакомъ съ новымъ сочиненіемъ Галилея только въ общихъ чертахъ, я же постигъ его досконально по своей обязанности предсѣдателя цензурнаго трибунала. Хочешь ли выслушать доказательства моего мнѣнія?
— Говори свободно и откровенно, — замѣтилъ Барберини.
Беллярминъ началъ такъ:
— Три лица спорятъ о запрещенномъ ученіи Коперника: двое стоятъ за ученіе о вращеніи земли, а третій защищаетъ точку зрѣнія церкви; послѣдній остается побѣдителемъ.
Совершенно удивленный Барберини прервалъ:
— Говорящій въ нашемъ духѣ остается побѣдителемъ? Теперь, право, я не понимаю…
— Выслушай дальше, — прервалъ его Беллярминъ. — Первымъ двумъ онъ далъ имена двухъ друзей, Сальвіати и Сакредо, а третьему, онъ далъ имя, подходящее для его цѣлей. Вообще говорятъ, что этимъ онъ намекалъ на одного высокаго покровителя. На кого, какъ ты думаешь, могъ онъ намекать?
— О какая загадка! — возразилъ Барберини, — ради чего же онъ присоединилъ бы къ книгѣ посвященіе мнѣ, если бы не намекалъ на третье лицо, которое защищало взгляды церкви и въ концѣ концевъ будетъ побѣдителемъ?
— Ты отгадалъ и всѣ такимъ же образомъ истолкуютъ это дѣло, — замѣтилъ Беллярминъ и, рѣзкими удареніями отчеканивая каждое слово, онъ продолжалъ, — но вѣдь послѣ этого прямо постыдно такъ играть съ тобой, потому что его побѣдитель — невѣжественный, пустой и глупый человѣкъ, всѣ поступки котораго направлены къ тому, чтобы выставить въ самомъ яркомъ свѣтѣ духовное превосходство противника. Но самое худое, на что отважился въ данномъ случаѣ Галилей, это имя, которое онъ далъ своему побѣдителю, назвавъ его Симилиціо.
Беллярминъ маневрировалъ, какъ искусный витязь. Этотъ послѣдній ударъ попалъ въ цѣль и Барберини вздрогнулъ, словно ужаленный змѣей. Хотя у него и блеснула мгновенно мысль — не обманываетъ ли его іезуитъ для того, чтобы привлечь на свою сторону, — но онъ тотчасъ же оставилъ эту мысль, и чтобы только сказать, что-нибудь, онъ спросилъ еще разъ:
— И ты дѣйствительно думаешь, что онъ подразумѣвалъ меня, его защитника?
Беллярминъ же съ язвительной усмѣшкой замѣтилъ:
— Кто же можетъ въ этомъ сомнѣваться? — И потомъ кротко прибавилъ: — Ты самъ принудилъ меня къ такому сообщенію, ибо ради уваженія къ этому человѣку хочешь забыть свои обязанности и единственно его щадить, между тѣмъ, какъ дѣло идетъ о правахъ церкви и о спасеніи всего человѣчества.
Барберини все еще не могъ переварить громадности нанесеннаго ему оскорбленія. Онъ вдругъ увидѣлъ себя осмѣяннымъ и опозореннымъ предъ цѣлымъ свѣтомъ, человѣкомъ на дружбу котораго онъ полагался, чьимъ вниманіемъ онъ такъ гордился. Его тщеславіе, его меценатская слава были оскорблены и самъ такъ сильно былъ разстроенъ, что не могъ на что-нибудь рѣшиться. Совершенно разбитый, онъ воскликнулъ:
— О, я заслуживаю такого наказанія. — И затѣмъ прибавилъ; всецѣло поручаю это дѣло тебѣ. Что ты найдешь нужнымъ сдѣлать съ измѣнникомъ, съ тѣмъ я и соглашусь.
Беллярминъ, наконецъ, вздохнулъ свободно, достигнувъ того, чего хотѣлъ.
— Итакъ, ты соглашаешься, — переспросилъ онъ, — что я могу свободно выбирать средства, пригодныя для нашихъ цѣлей?
Барберини одобрительно кивнулъ головой.
— Галилей тосканскій подданный и любимецъ Медичи, — сказалъ онъ, — но если онъ самъ пріѣхалъ сюда, чтобы искать папскаго суда по своему дѣлу, то онъ въ нашей власти. Дѣлай то, что ты считаешь полезнымъ для своихъ цѣлей.
Достигнувъ желаемаго, Беллярминъ предоставилъ своего глубоко-оскорбленнаго друга размышленіямъ. Въ груди Барберини поднялась цѣлая буря неудовольствія. Оскорбленіе было нанесено человѣкомъ, отъ котораго меньше всего можно было этого ожидать: нѣкогда онъ лелѣялъ мысль, что имя Галилея останется связаннымъ съ его именемъ, и теперь онъ вдругъ этимъ же Галилеемъ всенародно опозоренъ. Это была очень горькая капля въ его чашѣ жизни. Ему все назойливѣе напрашивалась мысль, что отреченіе Галилея будетъ единственнымъ средствомъ, чтобы уничтожить навсегда вліяніе этой гнусной книги.
Беллярминъ не противорѣчилъ всѣмъ этимъ разсужденіямъ. Его планы давнымъ давно созрѣли, и онъ лишь спокойно выжидалъ момента, когда ему удастся потѣшить тщеславіе Барберини праздничной пышностью его восшествія на папскій престолъ, а для себя удастся снискать благосклонность народа съ помощью всякаго рода празднествъ, общественныхъ гуляній и милостей, стараясь вмѣстѣ съ тѣмъ съ помощью всѣхъ возможныхъ средствъ забрать въ свои руки и власть церковную.
V.
Дѣтство нашего героя.
править
Мѣстоположеніе маленькаго городка Амальфи очень красиво. Искусство, съ какимъ построены дома въ крутой, отвѣсной долинѣ, сильно удивляетъ всѣхъ и каждаго; во всѣхъ садахъ отягчаютъ вѣтви золотисто-блестящіе апельсины и лимоны — и на берегу шумнаго озера, подъ защитой живонисно-высящихся горъ виднѣются трудолюбивые рыбаки, занятые сѣтями и лодками. Неподалеку отъ города, возлѣ самаго моря, высѣченная въ скалѣ лѣстница ведетъ къ монастырю св. Антонія, таинственное мѣстоположеніе котораго являетъ, по справедливости, картину совершенно замкнутаго, отрѣшеннаго отъ міра существованія. Монастырь похожъ на четырехстороннюю аллею стройныхъ колоннъ, подпирающихъ граціозныя мавританскія арки и охватывающихъ квадратный кусокъ земли съ пышно ростущами кустами розъ и лимонными деревьями. Изъ монастырскихъ келій открывается видъ на безграничное озеро, кристально-прозрачныя волны котораго катятся до подножія красиваго города.
Неаполитанскій живописецъ Сальваторъ Роза нашелъ въ этомъ монастырѣ гостепріимный пріемъ, и здѣсь его взволнованный духъ до нѣкоторой степени успокоился. Казалось, что цѣлая вѣчность легла между его теперешнимъ пребываніемъ и прежними горькими испытаніями въ родномъ городѣ. Только воспоминаніе о любви растравляло его сердечную рану, только воспоминаніе о горькомъ урокѣ передъ гордымъ дворцомъ испанскаго дворянина все еще возмущало его душу. Когда онъ отдавался этимъ воспоминаніямъ, въ немъ усиливалась страсть къ Корнеліи и разгоралась ненависть къ приближенному къ ней молодому человѣку. Когда ему удастся, какъ живописцу, создать себѣ имя, его сердце въ своей любви и ненависти, пожалуй, нѣсколько успокоится. Но и геній живописи, казалось, измѣнилъ ему, ибо Сальваторъ тщетно старался найти ландшафтные мотивы, ему недостовало творческаго порыва и настоящаго желанія работы.
Однажды, въ своихъ прогулкахъ но окрестностямъ Амальфи, онъ дошелъ до городка Атрани, также расположеннаго у самаго залива. Тамъ можно было наглядѣться на различнаго рода развалины и, между прочимъ, немного поодаль отъ берега, высилось каменное круглое зданіе, которое, вѣроятно, представляло античный амфитеатръ. Живописецъ, осмотрѣвъ все подробно, пошелъ назадъ вдоль по берегу моря, въ которомъ множество дѣтей рѣзвилось въ водѣ, весело разговаривало о находимыхъ раковинахъ и морскихъ животныхъ, порой оглашая воздухъ громкимъ радостнымъ крикомъ. Мальчики по большей части были или совсѣмъ раздѣты, или только въ одномъ короткомъ исподнемъ платьѣ, которое, будучи промочено насквозь, очень быстро высыхало на тѣлѣ.
Казалось, что среди юной публики разыгрывалась какая-то бурная сцена. Мальчикъ лѣтъ десяти оживленно жестикулировалъ и спорилъ съ одной маленькой дѣвочкой, которая въ свою очередь тоже бурлила.
— Ты хочешь, Бернардина, сказать объ этомъ матери, — вскричалъ мальчикъ, — ладно, бѣги же, но пока ты приведешь ее сюда, я буду очень далеко: у меня достаточно времени, чтобы нырнуть и уплыть такъ далеко, какъ мнѣ хочется.
Съ этими словами проворный мальчуганъ вбѣжалъ на обломокъ выдавшейся скалы и бросился головой внизъ въ море, между тѣмъ, какъ маленькая дѣвочка въ великомъ волненіи и съ громкой бранью побѣжала въ Амальфи.
Живописецъ глядѣлъ на море, съ любопытствомъ наблюдая — скоро ли мальчуганъ вынырнетъ. Но это длилось необычайно долго. Съ свойственной своему возрасту безпечностью дѣти продолжали на морскомъ берегу игры, совсѣмъ не безпокоясь ни о своемъ товарищѣ, ни объ его судьбѣ. Сальваторъ же началъ серьезно опасаться: прошло уже много минутъ, а слѣдовъ мальчугана все не было видно. Но вотъ его вниманіе привлекла возвращавшаяся дѣвочка, державшая за юбку молодую, очень пригожую женщину, которая подъ мышкой несла веретено. Большіе, выразительные глаза жены простого рыбака, на лицѣ и во всей фигурѣ которой отпечатлѣлась красота, присущая всему простому народу въ той мѣстности, — озабоченно и пытливо смотрѣли на море. Повидимому, она гораздо менѣе тревожилась, чѣмъ дѣвочка, которая безпрерывно болтала, обращая къ ней свое серьезное прехорошенькое дѣтское личико. Женщина почти уже подошла къ Сальватору, какъ вдругъ изъ волнъ показалась курчавая голова смѣлаго мальчугана. Громкій крикъ радостнаго изумленія вылетѣлъ изъ устъ дѣвочки и вмѣстѣ съ тѣмъ Сальватора, и когда всѣ отдѣлались отъ страшнаго ожиданія, мать съ улыбкой взглянула на чужого молодого человѣка, принимавшаго участіе въ ея сынѣ, и при этомъ показала рядъ блестящихъ, бѣлыхъ зубовъ межъ пунцовыми губками.
— Этотъ Мазо — настоящій чертенокъ, — сказала она, едва обращаясь къ живописцу, такъ что послѣдній если хотѣлъ, могъ поддержать разговоръ. Сальваторъ и сдѣлалъ это, проговоривъ:
— Безразсудно смѣлый мальчуганъ, онъ можетъ нырять какъ утка, если еще не лучше, потому что я никогда не видѣлъ, чтобы человѣкъ могъ такъ долго оставаться подъ водой. Я самъ страшно боялся за него.
— Да, — отвѣтила мать, и вмѣсто заботы въ ея взорахъ засвѣтилась гордость, — никто не сравняется съ нимъ, ни мальчикъ, ни мужчина; при томъ онъ постоянно старается, совершенствоваться и такъ чрезмѣрно старается, что третьяго дня. напримѣръ, цѣлый часъ лежалъ безъ памяти послѣ купанья.
— Это правда, — затораторила дѣвочка, — я сама была при этомъ, также и Нина, и Тоніо, и Эйнто. Онъ цѣлый часъ былъ мертвымъ и, конечно, раньше не уймется, пока на самомъ дѣлѣ не умретъ.
— Когда отецъ будетъ брать его на рыбную ловлю, онъ запретитъ ему эти дурачества. Этого уже недолго ждать. Тяжелая работа выбьетъ изъ его головы сумасбродныя мысли: вѣдь въ самомъ дѣлѣ только тщеславіе и всякаго рода суевѣрія влекутъ его къ этому плаванью и нырянью…
— Не общій ли обычай у всѣхъ вашихъ мальчиковъ возможно больше плавать и нырять, или вашъ Мазо составляетъ исключеніе? — спросилъ Сальваторъ, которому очень нравился разговоръ съ красивой, молодой женщиной.
— Съ Мазо я не могу никого сравнить, — замѣтила она, начавъ вертѣть въ рукахъ веретено, которое, какъ всѣ итальянскія женщины, она постоянно носила съ собой, — этотъ мальчуганъ нѣчто особенное, и если бы вамъ все разсказать про него, у васъ бы не хватило времени слушать.
— У меня времени хватитъ, а если у васъ есть охота разсказывать про вашего Мазо, мнѣ никогда не наскучитъ васъ слушать, — замѣтилъ живописецъ.
— Здѣсь это неудобно сдѣлать, — отвѣтила на это рыбачка, — но если вы согласитесь прослѣдовать къ нашему дому, гдѣ люди могутъ видѣть и слышать, зачѣмъ мы собрались, я все разскажу вамъ съ охотой. Мы живемъ вблизи Амальфи. Около нашего дома есть каменная скамейка, на которую я могу присѣсть и крутить веретено, въ то время какъ вы будете слушать. Мазо намъ придется еще долго ждать, а Берардина опять начала играть съ другими дѣтьми. Итакъ, если желаете, — пойдемте.
Сальваторъ охотно послѣдовалъ. Чтобы о чемъ-нибудь говорить, онъ по дорогѣ спросилъ не братъ ли и сестра Мазо и Берардина, но рыбачка объяснила ему, что нѣтъ; у Мазо есть, положимъ, сестры и братья младше его, но Берардина просто сосѣдка; она постоянно играетъ съ нимъ, хотя онъ съ ней очень дурно обращается, а часто даже и бьетъ.
Не переставая вертѣть веретено, молодая женщина незамѣтно подошла съ спутникомъ къ своему дому, на видъ очень веселенькому. Сосѣдки сначала до крайности удивились; но когда рыбачка сѣла съ своимъ гостемъ на скамейкѣ у дома и громко повела съ нимъ разговоръ, онѣ успокоились и перестали обращать на нихъ вниманіе. Были здѣсь и мужчины, въ числѣ которыхъ отецъ Мазо по близости отъ своего дома приводилъ въ порядокъ весла и тенета, такъ что никто не могъ подумать чего-либо худого. Маленькая Берардина осталась играть на морскомъ берегу.
— Нашъ Мазо, такъ начала рыбачка, всегда былъ умнымъ ребенкомъ; это происходило отъ того, что онъ съ раннихъ лѣтъ любилъ разсказывать и старался вникать во все, что слышалъ. До сихъ поръ въ нашей странѣ существуютъ различныя саги и легенды, ибо вѣка произвели въ Амальфи удивительные перевороты и кое-что до сихъ поръ живетъ въ памяти здѣшнихъ жителей. Нѣкогда этой страной правили морскіе короли и въ свитѣ одного изъ нихъ былъ нѣкій человѣкъ, который назывался рыбой, потому что по цѣлымъ днямъ и недѣлямъ жилъ въ водѣ, проплывалъ безъ утомленія по нѣсколько миль и могъ оставаться подъ водой столько времени, сколько бы ему не пожелалось. Разсказываютъ, что одинъ изъ морскихъ королей, которыхъ другіе называютъ также норманнами, присватался къ одной принцессѣ изъ далекой земли, и она на великолѣпномъ кораблѣ отправилась въ свое новое отечество. Въ открытомъ морѣ вдругъ замѣтили, что какая-то водяная тварь то плаваетъ вокругъ корабля, то плыветъ слѣдомъ за нимъ; эта тварь имѣла совершенно человѣческую фигуру, но во многихъ мѣстахъ тѣла была покрыта чешуей. Стража корабля окликнула человѣка-рыбу, и такъ какъ онъ отвѣтилъ, то съ нимъ могли вступить въ бесѣду. Когда извѣстили объ этомъ удивительномъ существѣ прекрасную принцессу, она приказала принять человѣка-рыбу на корабль снабдить платьемъ и представить ей. Все это совершилось. Пловецъ былъ столь учтивъ, выглядѣлъ такимъ прекраснымъ юношей, что принцесса приняла его въ число своихъ слугъ и повезла съ собой въ Амальфи. Онъ долго жилъ здѣсь и всѣ удивлялись его рѣдкостной натурѣ. Принцесса оказывала ему особенное расположеніе, и это было неудивительно, такъ какъ онъ первый встрѣтилъ ее въ ея новомъ отечествѣ. Но потомъ онъ вдругъ куда-то пропалъ, когда низкіе люди стали подозрительно нашептывать королю, что онъ некрещенный, не христіанъ, что принадлежитъ къ низшимъ животнымъ и можетъ околдовать. Какъ разсказываютъ, онъ бросился въ море, и никогда больше не возвращался.
— Значитъ теперь Мазо забралъ себѣ въ голову, что онъ долженъ достичь въ ныряньѣ и плаваньѣ высшаго совершенства и сдѣлаться въ своемъ родѣ человѣкомъ рыбой? — спросилъ Сальваторъ, — но вѣдь для этого нужна еще чешуя, а она не легко выростаетъ, или вы уже замѣтили ее? — шутилъ онъ смѣясь.
Прекрасная рыбачка немножко разсердилась:
— Вамъ хочется шутить со мной, возразила она, — а между тѣмъ дѣло очень серьезно, вѣдь я вамъ еще не все разсказала. Къ этому относится еще исторія; но лучше, если мой мужъ, который кстати идетъ сюда, разскажетъ вамъ остальное, потому что онъ лучше понимаетъ это, чѣмъ я. Я должна идти стряпать, и, кромѣ того, если буду продолжать сидѣть съ вами и болтать, то могу навлечь на себя непріятныя подозрѣнія.
Она вскочила и подошедшему въ это время мужу разсказала, смѣясь, какъ она свела знакомство съ молодымъ человѣкомъ и о чемъ съ нимъ разговаривала. Рыбакъ былъ совсѣмъ некрасивъ, но въ его глазахъ было много мощной гибкости южанина; онъ приблизился и, съ поклономъ снявъ фуражку, продолжалъ прерванный его женою разговоръ.
— Если синьора интересуетъ, — замѣтилъ онъ, — мы можемъ пройти къ тому мѣсту, гдѣ случилось происшествіе, о которомъ я хочу разсказать. У насъ будетъ передъ глазами море, мы будемъ обозрѣвать весь заливъ и тотчасъ замѣтимъ, какъ только появится нашъ фокусникъ. Онъ опять очень долго не является, нужно принять мѣры, но бѣда въ томъ, что ничего не помогаетъ, и, кажется, остается единственное средство засадить его за правильную работу. Тогда пропадутъ всѣ его шутки и увертки.
Живописецъ шелъ вмѣстѣ съ рыбакомъ; разъ онъ согласился на предложеніе прелестной женщины слушать разсказъ о забавникѣ-пловцѣ, юномъ рыбакѣ, онъ долженъ былъ принудить себя слушать и продолженіе этого разсказа. Рыбакъ привелъ Сальватора къ какой-то возвышенности на берегу, гдѣ при одномъ поворотѣ они вдругъ очутились передъ развалинами какого-то древняго монастыря. Онъ, должно быть, былъ разрушенъ сарацинами; по одному куску земли, обнесенному стѣнами, можно было распознать тотъ особенный стиль, который былъ употребителенъ во время господства норманновъ: это были большіе дугообразные промежутки съ широкими готическими сводами.
— Въ этой каменной стѣнѣ, — началъ рыбакъ, — живутъ духи или черти, какъ вы хотите. Я самъ этому не вѣрю, но жители Амальфи не рѣшаются ночью бывать около этого мѣста. Недавно случилось, что двоимъ амальфитянцамъ захотѣлось попытаться продѣлать это и они отыскали человѣка, который бы могъ произнести заклинанія. Около Неаполя, въ Байѣ, живетъ нѣкій мужъ, который умѣетъ врачевать и который часто является со всякими микстурами въ нашу мѣстность. Этотъ мужъ, по имени Скаратули, прикидывается знающимъ больше другихъ людей, а наши старухи крѣпко вѣрятъ, что онъ даже колдунъ. Во всякомъ случаѣ, онъ такъ умѣетъ одурачить насъ, темныхъ людей, всякими фокусъ-покусами и столько наговорить странныхъ изреченій, что голова кругомъ пойдетъ. Къ нему-то и братались оба наши амальфитянца; онъ согласился взять на себя заклинаніе, потому что жилъ раньше въ Египтѣ и изучилъ тамъ колдовство. Онъ пришелъ, и какъ-то вечеромъ они втроемъ отправились на эту руину; на томъ мѣстѣ, гдѣ прежде была трапеза, они хотѣли начать свои заклинанія чертей. Колдунъ одѣлся на манеръ египетскихъ волшебниковъ, начертилъ на землѣ кругъ и разныя фигуры, наблюдая при этомъ удивительныя церемоніи. Они захватили съ собой всевозможнаго ладану, какъ дорогого, такъ и рѣзко-пахнущаго и даже скверно-вонючаго.
"Когда все, наконецъ, было приготовлено, колдунъ начертилъ въ кругѣ входъ и обоихъ своихъ спутниковъ, взявъ за руки, ввелъ туда. Они должны были въ срединѣ круга поддерживать огонь, поочередно подавая ему ладанъ, колдунъ же началъ произносить все болѣе и болѣе громкимъ голосомъ свои заклинанія, длившіяся больше часу. Вслѣдъ затѣмъ показалась цѣлая масса духовъ, въ различныхъ смутныхъ очеркахъ, такъ что ими была наполнена вся трапеза. Когда колдунъ замѣтилъ эту массу чертей, онъ захотѣлъ поговорить съ ними и требовалъ, чтобы они назвали себя по имени, но черти не дали никакого отвѣта и такимъ образомъ дѣло не удалось.
"Но наши амальфитянцы не успокоились на этомъ; они хотѣли научиться болѣе страшнымъ и сильнымъ заклинаніямъ и заставить отвѣчать духовъ. Колдунъ завѣрялъ, что они должны какъ-нибудь вечеромъ повторить свои опыты и что духи только тогда имъ отвѣтятъ, когда они приведутъ съ собой невиннаго мальчика, котораго онъ самъ выберетъ. Никто бы въ Амальфи ничего и не зналъ объ этомъ дѣлѣ, если бы спустя нѣсколько дней духоиспытатели не пришли къ намъ искать одного пригоднаго для своихъ цѣлей между нашими ребятами. Едва колдунъ увидѣлъ на морскомъ берегу нашего Томазо-Аніелло, какъ тотчасъ объявилъ, что онъ самый подходящій. Духоиспытатели обратились ко мнѣ, увѣряя, что съ ребенкомъ ничего худого-не случится и посулили мнѣ щедрое вознагражденіе. Я счелъ за лучшее ничего не говорить объ этой исторіи моей женѣ и далъ свое согласіе.
"Колдунъ опять начертилъ кругъ, устроивъ все съ огнемъ и ладаномъ такъ же, какъ и раньте, но еще съ большимъ стараніемъ. Послѣ того какъ оба амальфитянца и нашъ мальчикъ были введены въ кругъ, колдунъ дотронулся своей палочкой до темени Томазо и началъ свои заклинанія. Онъ приказывалъ духамъ во имя и силой Присносущнаго Бога, говоря все это еврейскими или египетскими словами. Тогда опять появился сонмъ духовъ, еще больше, чѣмъ въ первый разъ, и всѣ они, какъ бы угрожая, устремились на стоящихъ въ кругѣ.
"Томазо, стоя подъ волшебной палочкой, началъ рыдать, говоря, что тысячи непріятныхъ фигуръ съ кинжалами и ножами толпится кругомъ, дѣлая ему угрожающіе знаки. Конечно, и оба амальфитянца такъ испугались, что дрожали отъ страха; первый тихимъ и убѣдительнымъ голосомъ произносилъ свои заклинанія, въ то время какъ оба другіе безъ отдыха бросали въ огонь ладанъ. Мальчикъ же опустился на землю, спряталъ голову между колѣнъ и сказалъ: «я хочу такимъ образомъ умереть, вѣдь никто изъ насъ не спасется». Тогда колдунъ сказалъ ему: «эти фигуры существуютъ только въ твоемъ воображеніи, ты видишь только дымъ и тѣни, подними же глаза безъ боязни». Томазо снова было взглянулъ, но опять быстро закрылъ лицо руками, закричавъ, что онъ скорѣй умретъ, а не будетъ смотрѣть. Всѣ духи обратили свои взоры на него и показывали на него пальцами. Одинъ же изъ нихъ, великанъ въ мантіи, подавалъ ему корону, дѣлая знаки, чтобы онъ схватилъ ее. Томазо опять закрылъ лицо и заявилъ, что больше смотрѣть не будетъ. Колдунъ уговаривалъ амальфитянцевъ не мѣшкать и поскорѣй сыпать въ пламя другой ладанъ на который онъ имъ указывалъ. Оба были ни живы, ни мертвы, и дѣйствительно имъ давно было пора выйти изъ заколдованнаго круга, если они хотѣли спасти свою жизнь и здоровье.
"Послѣ того, какъ другой ладанъ подѣйствовалъ на нихъ успокоительно, колдунъ покончилъ съ своими церемоніями и Томазо, опомнившись отъ страха, взглянулъ и сказалъ, что духи постепенно удаляются.
"Я ожидалъ на дворѣ, подъ открытымъ небомъ, ничего не видѣлъ и не слыхалъ; какъ они вернулись, на той сторонѣ въ монастырѣ уже зазвучалъ утренній колоколъ. Колдунъ опять переодѣлся въ свое обыкновенное платье: всѣ выглядѣли блѣдными, какъ сама смерть. Мой мальчикъ тѣснился между ними, крѣпко держась за ихъ платье. Онъ все утверждалъ, что передъ нимъ носится. держа въ рукахъ корону, человѣкъ въ мантіи. Это, будто бы, была корона морскихъ королей и великанъ на нее все указывалъ Томазо. Наконецъ, когда я взялъ на руки дрожащаго мальчика, думая отнести его домой — духоиспытатели между тѣмъ вручили мнѣ сполна выговоренную сумму — онъ вдругъ закричалъ, сказавъ, что Ватиканъ въ мантіи сердито посмотрѣлъ на него, затѣмъ помчался къ морской бухтѣ и бросилъ корону въ волны. Послѣ этого Томазо лишился чувствъ и словно мертвый лежалъ на моихъ рукахъ. Я слышалъ, какъ колдунъ сказалъ своимъ спутникамъ, что часто ему приходилось производить такія заклинанія, но никогда не случалось столь страннаго и удивительнаго, какъ съ этимъ мальчикомъ; его духи должны указать ему сокровища, которыми полна земля.
«Послѣ этого они удалились; я понесъ своего мальчика, все еще лежавшаго безъ памяти, домой, гдѣ насъ встрѣтила съ величайшимъ безпокойствомъ мать, всю ночь не смыкавшая глазъ отъ страха и заботы. Мнѣ ничего не оставалось дѣлать, какъ все откровенно разсказать ей. Сначала она ругалась за подобную чертовщину, но когда я сказалъ, что заклинателемъ былъ Скаратули, что онъ совершалъ свои заклинанія, призывая имя Божіе, и когда, наконецъ, вручилъ ей значительную сумму денегъ, она успокоилась. Мы согласились молчать о случившемся, а Томазо сказать, что все это онъ видѣлъ во снѣ. Сказано — сдѣлано; но Томазо съ тѣхъ поръ еще усерднѣе занимается плаваньемъ и ныряньемъ, забравъ въ голову, что морской король положилъ корону въ заливѣ и что ему предназначено найти ее и поднять».
Сальваторъ съ участіемъ выслушалъ всю эту исторію, потому что она дѣйствительно была необыкновенна. Когда Сальваторъ опять пришелъ съ рыбакомъ къ его дому, они нашли тамъ вернувшагося Мазо, который казалось, нисколько не усталъ отъ своихъ морскихъ похожденій, но только былъ очень голоденъ. Онъ собственно назывался Томазо-Аніелло, мать же звала его Мазо, а отецъ и товарищи соединили эти два имени въ одно и стали называть его Мазаніелло. Маленькая Берардина, проводивъ Мазаніелло до дому, побѣжала къ своимъ родителямъ.
Сальваторъ откланялся и возвратился въ свой монастырь, но исторія маленькаго Мазо не переставала по цѣлымъ часамъ занимать всѣ его помыслы. Въ скоромъ времени онъ имѣлъ случай опятъ увидѣть маленькаго пловца-виртуоза; едва замѣтивъ, что какой-то чужой господинъ наблюдаетъ за нимъ, Мазаніелло началъ показывать всѣ свои фокусы, чтобы вызвать улыбку одобренія. Мазаніелло удалось это, ибо онъ видѣлъ какъ Сальваторъ оживился, глядя на его отважныя выходки. Такъ какъ Сальваторъ всегда съ большимъ удовольствіемъ встрѣчался съ прелестной женой рыбака, но никогда не былъ навязчивъ, то вскорѣ случилось, что онъ сдѣлался въ ихъ домѣ всегда желаннымъ гостемъ. Они были такими же людьми изъ народа, съ какими Сальваторъ въ Неаполѣ имѣлъ случай неоднократно познакомиться. Когда ихъ не гнететъ нужда и когда они здоровы, ихъ жизнь течетъ съ дѣтской беззаботностью. Мазаніелло былъ самимъ старшимъ ихъ сыномъ; младшій его братъ и сестра ничѣмъ не отличались отъ другихъ рыбацкихъ дѣтей, не имѣя ни честолюбія, ни фантастическихъ наклонностей своего брата.
Сальваторъ познакомился также и съ родителями маленькой Берардины. Ея отецъ, трактирщикъ Маттео, былъ очень извѣстнымъ человѣкомъ въ Амальфи, къ которому постоянно захаживали рыбаки: въ трактирѣ Маттео юный живописецъ могъ наблюдать много любопытныхъ сценъ среди веселыхъ бражниковъ. Маттео былъ удивительный непосѣда; онъ уже пожилъ во многихъ окрестныхъ мѣстахъ и, благодаря своей наклонности къ вѣчнымъ странствованіямъ, никакъ не могъ разжиться. Носились слухи, что онъ опять задумывалъ перемѣнить мѣстожительство, и это стоило, какъ было слышно, маленькой Берардинѣ большихъ слезъ.
VI.
Цѣль оправдываетъ средства.
править
Не долго пришлось ожидать того времени когда клубы дыма, выходившаго изъ трубы всѣмъ извѣстнаго камина въ Ватиканской залѣ конклавовъ, возвѣстили собравшейся на площади св. Петра толпѣ, что избирательный бюллетень преданъ пламени и слѣдовательно новый папа избранъ. Этого извѣстія было вполнѣ достаточно для людей, во все время избранія нетерпѣливо ожидавшихъ оригинальнаго сигнала, ибо каждому хотѣлось первымъ радостно закричать «habemus» (имѣемъ), каждому хотѣлось, чтобы за нимъ это «habemus» тысячекратно повторилъ весь Римъ и чтобы оно нашло затѣмъ отголосокъ во всемъ христіанскомъ мірѣ. Новый папа! Дѣйствительно, въ тѣ времена избраніе новаго папы бывало великимъ, многознаменательнымъ событіемъ, ибо отъ личности «намѣстника Божія» на землѣ зависѣло безконечно-многое для тысячъ людей. Больше же всѣхъ новое избраніе, разумѣется, занимало жителей семихолмнаго града, которые поэтому съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ожидали подтвержденія или опроверженія своихъ предположеній.
Теперь наступали великолѣпныя торжества, всегда сопровождавшія, согласно издревле ведущемуся обычаю, избраніе новаго церковнаго главы. Безъ умолку гудѣли безчисленные римскіе колокола и толпы народа валили въ церкви, чтобы послушать съ благоговѣйной миной патеровъ, которые возносили Господу Богу благодарственныя моленія предъ богато-убранными и ярко-освѣщенными алтарями. Всѣ церковныя сокровища были выставлены толпѣ на показъ, мощи можно было ощупывать и цѣловать, грѣшники наравнѣ съ праведниками радовались всеобщей индульгенціи. Кромѣ того, по улицамъ шествовали процессіи; сельскія общества музыкантовъ въ ихъ живописныхъ костюмахъ странствовали по городу и на всемъ вообще лежалъ отпечатокъ полной праздничной радости.
Ликующее чувство безпредѣльнаго восторга обуяло всѣхъ, когда вновь избранный папа, принявшійся имя Урбана VIII, окруженный кардиналами, показался на балконѣ церкви св. Петра и благословилъ въ первый разъ несмѣтную массу народа, тѣсно-толпившуюся внизу, на площади. Тотъ моментъ, когда это волнующееся море головъ пало ницъ, дабы принять благословеніе, какъ для Барберини, такъ и для Беллярмина былъ первой присягой въ вѣрности и вмѣстѣ съ тѣмъ началомъ ихъ соединеннаго деспотичнаго господства. Но что этотъ моментъ для одной маленькой группы людей, которые съ искреннимъ чувствомъ пали на колѣна, дабы наравнѣ съ другими получить благословеніе, могъ сдѣлаться источникомъ несказанныхъ бѣдствій и горя, никто изъ нихъ не предчувствовалъ. Это былъ кружокъ, образовавшійся вокругъ знаменитаго флорентійскаго математика Галилея. Кромѣ нѣсколькихъ старыхъ друзей великаго ученаго, здѣсь былъ одинъ и новый ревностный, молодой послѣдователь, уже успѣвшій подружиться съ Вивіани. Это былъ Еванджелиста Торичелли, занимавшійся въ Римѣ у Бенедетто Кастелли и подававшій большія надежды. Галилей былъ совершенно спокоенъ, ибо если въ своемъ новомъ твореніи онъ бичевалъ и насмѣхался надъ мнѣніями церкви, то никогда не имѣлъ въ виду личностью Симилиціо намекать на своего покровителя Барберини; поэтому-то Галилей и не могъ даже предчувствовать какой подвохъ ему готовитъ его злѣйшій врагъ, пользуясь этимъ обстоятельствомъ. Съ радостнымъ чувствомъ смотрѣлъ Галилей на возвышеніе своего покровителя, не подозрѣвая надвигавшейся грозовой тучи; съ гордостью и взоромъ полнымъ надеждъ, смотрѣлъ и Бернардо Спинелли на своего родственника, благословляющаго рука котораго должна была счастливо направить судьбу талантливаго живописца. Если бы юный живописецъ былъ менѣе простодушенъ и менѣе несамолюбивъ, умѣлъ бы пользоваться обстоятельствами: онъ. можетъ быть, въ это мгновеніе занималъ бы уже видное положеніе, но ему больше было по душѣ общество Галилея и Цециліи. И Вивіани, вмѣстѣ съ юнымъ Торичелли, и старые римскіе друзья великаго флорентійскаго ученаго — всѣ были такъ полны надеждъ и лучезарной ясности, что въ ихъ душахъ не было мѣста и легкой тѣни отъ надвигавшейся мрачной тучи.
Бернардо ожидалъ, что двоюродный дядя приметъ его на этихъ дняхъ, потому что онъ уже увѣдомилъ его о желаніи имѣть свиданіе. Галилей также былъ увѣренъ, что новый папа въ скоромъ времени дастъ согласіе на аудіенцію въ своихъ покояхъ. Если каждый изъ нихъ въ глубинѣ своей души взиралъ на стоящаго на балконѣ человѣка, ожидая отъ него всевозможныхъ милостей, — то было ли удивительно, если Цецилія, смотрѣвшая на него глубоко-вѣрующимъ взоромъ, дѣйствительно почитала въ немъ намѣстника Божія, который владѣетъ ключами отъ вратъ вѣчнаго блаженства и отъ вратъ адовыхъ? Если она видѣла въ величественной церкви св. Петра новаго папу всего въ золотѣ, въ тіарѣ на достопочтенной головѣ, несомаго на позолоченныхъ носилкахъ среди благоговѣйно склонившейся толпы, если затѣмъ видѣла его совершающимъ богослуженіе на главномъ алтарѣ въ облакахъ кадильнаго дыма; среди великолѣпнаго пѣнія: «Осанна», то могъ ли онъ ей не показаться чѣмъ-то въ родѣ божества, могъ ли не показаться существамъ, отъ котораго дѣйствительно зависитъ вершеніе судебъ человѣческихъ?
Дѣйствительно надежды Бернардо и Галилея, казалось, исполнились, потому что на ихъ желаніе получить аудіенцію вскорѣ пришелъ утвердительный отвѣтъ. Могли ли они предполагать, что ихъ ожидаетъ совершенно оффиціальная встрѣча и что, какъ племянникъ, такъ и другъ не найдутъ въ новомъ папѣ неизмѣнно-благосклоннаго покровителя? Они были очень пріятно поражены, когда Бернардо получилъ извѣстіе о томъ, въ какой день желаетъ его принять дядя и, вмѣстѣ съ тѣмъ обнаружилось, что Галилей долженъ явиться въ Ватиканъ въ тотъ же день, но только нѣсколькими часами позже юнаго живописца. Это извѣстіе еще болѣе усилило ихъ радостную увѣренность, а Цецилія увидѣла въ этомъ, какъ бы особое предопредѣленіе свыше и это предопредѣленіе въ глубинѣ своего благодарнаго сердца она приписывала Мадоннѣ, къ которой ежедневно прибѣгала съ пламенной молитвой.
Вечеромъ, на другой день послѣ полученія радостнаго извѣстія, въ Римѣ была большая иллюминація, которая, обыкновенно, заканчивала празднества по поводу избранія новаго папы. Были употреблены всѣ старанія, чтобы устроить блестящую потому времени иллюминацію и церковь св. Петра, до самаго шпица украшенная разноцвѣтными шкаликами, являлась центромъ всего блистательнаго зрѣлища. На улицахъ опять кипѣли толпы радостнаго народа, особенно же на большомъ плацу предъ церковью св. Петра и предъ Ватиканомъ. Подвижная натура итальянцевъ, веселость которой особенно ярко сказывается въ этой любви къ народнымъ увеселеніямъ, при подобномъ случаѣ развернулась совсѣмъ нараспашку, и такъ какъ ожиданія всѣхъ партій съ избраніемъ Барберини удовлетворились, то никакой диссонансъ не нарушилъ гармоничнаго завершенія праздничныхъ дней. Галилей и его друзья также гуляли по иллюминаціи. Слѣдующее утро они встрѣтили въ радостной надеждѣ, ибо обѣ аудіенціи въ Ватиканѣ должны были оказать важное вліяніе на ихъ осуществленіе.
Утомленный событіями послѣднихъ дней, новый папа сидѣлъ на слѣдующее утро въ своихъ жилыхъ покояхъ, ожидая посѣщенія своего племянника Бернардо Спинелли. Перенеся печальную необходимость торжественныхъ пріемовъ иностранныхъ князей и пословъ, также какъ и поздравленій со стороны своихъ подчиненныхъ, Барберини страстно желалъ увидѣть около себя близкаго родственника, относительно котораго можно было бы быть увѣреннымъ, что онъ смотритъ на Барберини не только какъ на всемогущаго папу, но и какъ на всѣми уважаемаго представителя извѣстной фамиліи. Барберини всегда съ особенной любовью относился къ своей племянницѣ Еленѣ, онъ никогда не терялъ ее изъ виду и вспоминалъ съ удовольствіемъ то время, когда еще она была прелестнымъ ребенкомъ. Его очень заинтересовало, что сынъ Елены обнаружилъ страстную наклонность къ искусству; горько обманувшись въ Галилеѣ, онъ думалъ найти утѣшеніе въ своемъ племянникѣ.
Барберини очень обрадовался, увидя вошедшаго молодого человѣка, произведшаго своимъ скромнымъ видомъ очень выгодное впечатлѣніе. Черты его лица имѣли поразительное сходство съ чертами лица матери, являя собой вмѣстѣ съ тѣмъ и характерныя особенности фамиліи Барберини. Глаза, ротъ, словомъ вся фигура — пробудили въ сѣдомъ папѣ почти отеческія чувства. Такимъ образомъ обстоятельства не могли быть болѣе благопріятны для молодого человѣка.
Согласно обычаю Бернардо палъ ницъ, поцѣловалъ правую ногу своего дяди. Послѣдній сначала благословилъ его, а затѣмъ, приблизивъ къ себѣ голову юноши, поцѣловалъ его въ лобъ.
— Сердечно радъ видѣть тебя, сынъ моей любимой племянницы Елены, — сказалъ папа особенно нѣжнымъ тономъ и тотчасъ прибавилъ: — давно ли ты въ Римѣ?
— Случаю угодно было, — отвѣчалъ Бернардо, — чтобы я прибылъ сюда, какъ разъ къ тому, когда вашъ предшественникъ, папа Григорій, пересился въ вѣчность и когда святой соборъ кардиналовъ началъ свои засѣданія для избранія новаго папы. Я долженъ былъ обуздывать свое нетерпѣніе, дожидаясь, пока мнѣ удастся привѣтствовать ваше святѣйшество. Теперь я могу это сдѣлать съ сердцемъ, преисполненнымъ глубокимъ уваженіемъ и искренной радостью.
— Очень благодаренъ, любезный племянникъ, — возразилъ Урбанъ, расположеніе котораго къ молодому человѣку возростало съ каждой минутой. — Мнѣ очень пріятно, что мое теперешнее положеніе позволяетъ мнѣ еще больше, чѣмъ раньше, покровительствовать тебѣ. Ты мнѣ очень нравишься, и я извѣщу твоихъ родителей, что желаю принять на себя устроеніе твоего будущаго и настоящаго счастья. Ты вѣдь любишь искусство и хочешь посвятить себя занятіямъ живописью? Я, конечно, не порицаю этой любви и не буду становиться тебѣ поперекъ дороги, но какъ мой племянникъ. ты могъ бы избрать себѣ болѣе высокую цѣль жизни; вѣдь если я не хочу съ самого начала предоставить всему дому Барберини всѣ матеріальныя выгоды своего положенія, то все-таки моя обязанность возвыситъ достоинство и значеніе членовъ этого дома, доставивъ имъ средства для достиженія высшихъ должностей. Итакъ, не торопясь, подумай хорошенько и пріучи себя къ мысли, что твое честолюбіе должно преслѣдовать самыя смѣлыя цѣли.
— О, дорогой дядя, — возразилъ взволнованный Бернардо, — какъ мнѣ благодарить васъ за ваши благожеланія. Ваша благосклонность есть драгоцѣннѣйшій даръ, который только могли послать мнѣ небеса и если, какъ мнѣ думается, вы встрѣтите одного человѣка, который тоже надѣется на вашу милость и котораго я еще во Флоренціи успѣлъ узнать и оцѣнить, съ уваженіемъ и благосклонностью, то моя благодарность Провидѣнію будетъ еще больше, еще горячѣе. Вы его увидите сегодня и, можетъ быть, если позволятъ его собственныя важныя дѣла, онъ разскажетъ вамъ въ силу какихъ обстоятельствъ я сблизился съ нимъ, выслушайте же его благосклонно, дорогой дядя, это моя первая просьба къ вамъ, будьте моимъ благодѣтелемъ, моимъ покровителемъ въ этомъ дѣлѣ, которое такъ близко моему сердцу.
Урбанъ удивленно взглянулъ на юношу и спросилъ:
— О комъ ты это говоришь?..
— Я говорю о Галилеѣ, — отвѣчалъ Бернардо, — но я вижу, что ваше чело омрачается; я очень хорошо знаю, что у него есть поблизости отъ васъ одинъ могущественный врагъ, и Галилей придетъ сюда отчасти для того, чтобы лично искать у васъ справедливости. Конечно, это удастся ему, потому что вы на самомъ дѣлѣ столь же великодушны, какъ я и слышалъ отъ него.
— Чего же онъ хочетъ? — рѣзко спросилъ Урбанъ. — Если онъ сдѣлаетъ, вѣдь это будетъ лицемѣріе. Не называй больше, пожалуйста, его имени: онъ навсегда потерялъ мою дружбу!
Бернардо не вѣрилъ своимъ ушамъ. Остолбенѣлый, онъ посмотрѣлъ въ лицо сердитому папѣ. Урбанъ совершенно другимъ тономъ продолжалъ:
— Ты не знаешь человѣка, о которомъ просишь. Я высоко цѣнилъ его, но онъ меня, своего лучшаго друга, постыдно предалъ.
Бернардъ ничего не зналъ о случившемся.
— Конечно, дядя, — сказалъ онъ, — васъ обманули его враги. На чемъ вы основываете свои подозрѣнія?
— О, — возразилъ Урбанъ, — и мнѣ трудно было повѣрить подобной низости, но имѣющіяся налицо доказательства исключаютъ возможность всякой ошибки.
Бернардо былъ уничтоженъ. До своей юности онъ не могъ еще понять всей громадности бѣдствія, которое угрожало Галилею и вмѣстѣ ему, и его возлюбленной Цециліи. Въ это мгновеніе онъ только чувствовалъ, что его дядя, котораго онъ едва узналъ и который сначала высказалъ столько расположенія, въ чемъ-то подозрѣваетъ Галилея, сдѣлавшагося для Бернардо изъ-за Цециліи вторымъ отцомъ. Теперь рушились всѣ надежды пылкаго благороднаго юноши, осуществленіе которыхъ зависѣло отъ новаго папы. Въ его сердцѣ оставалось только одно пламенное желаніе: для него ничего не значили бы почести и богатство, если бы онъ долженъ былъ отказаться отъ исполненія этихъ желаній. Еще нѣсколько минутъ том)' назадъ онъ въ порывѣ благодарности хотѣлъ открыть дядѣ сладкую тайну своей любви, но теперь его сердце судорожно сжалось и когда онъ взглянулъ на мрачную физіономію папы, въ его душѣ закипѣла злоба. Онъ долженъ былъ по мѣрѣ силъ и возможности защищать свое драгоцѣннѣйшее сокровище противъ враждебныхъ силъ. Боже, какая перемѣна! Онъ еще не разобрался въ причинахъ, враждебно-настроившихъ папу противъ Галилея, и и могъ снова возвратиться къ прежнему благодушному настроенію, перемѣнивъ свой гнѣвъ на страстную мольбу, если бы въ это самое мгновеніе не откинулась тяжелая дверная завѣса, показавъ высокую фигуру вошедшаго Беллярмина.
Согласно постановленію; не самъ папа, а Беллярминъ, назначенный для Рима кардиналомъ-инквизиторомъ, долженъ былъ принимать жалобу Галилея; поэтому Беллярминъ и явился къ назначенному для него часу.
Едва Бернардо увидѣлъ кардинала знакомаго ему еще по Флоренціи, какъ тотчасъ же понялъ, гдѣ нужно искать разрѣшенія загадки, и вся его злоба обратилась на вошедшаго. Не будучи въ состояніи обуздать свое возбужденіе, онъ вскричалъ:
— Что мнѣ еще спрашивать, кто оклеветалъ благороднаго Галилея? Вотъ онъ — налицо, пытавшійся еще во Флоренціи съ помощью позорныхъ подвоховъ погубить Галилея и закончивающій свое низкое дѣло здѣсь, въ Римѣ.
Эти слова, какъ Урбана, такъ и Беллярмина привели въ крайнее негодованіе. Послѣдній сказалъ:
— Неужели папа можетъ терпѣть, чтобы въ его присутствіи такъ неслыханно осмѣливались оскорблять вѣрнѣйшихъ слугъ церкви?
Урбанъ самъ былъ въ высшей степени разгнѣванъ, въ присутствіи же Беллярмина окончательно вышелъ изъ себя.
— Берегись, — закричалъ онъ Бернардо, — ты еще не знаешь, но скоро узнаешь, что значитъ мой гнѣвъ.
При этомъ онъ строго и сурово взглянулъ на племянника, который, не помня себя, рѣзко отвѣчалъ:
— Дядя, что это съ вами? Вы столь кроткій и благородный, исполнены ненависти и злобы противъ человѣка…
Но папа не далъ ему договорить.
— Для такого человѣка, — возразилъ онъ, — моя снисходительность не можетъ придумать пощады, потому что онъ заплатилъ за мою снисходительность измѣной.
Но эти слова только больше зажгли волненіе въ крови юноши, который былъ убѣжденъ въ благородномъ образѣ мыслей Галилея.
— Это невѣроятно, — вскричалъ онъ, — васъ обманули, желая только обвинить его. Его хотятъ погубить и поэтому, подстрекая васъ противъ него, стараются лишить самой прочной опоры.
Такой разговоръ, особенно же въ присутствіи кардинала, для Урбана былъ невыносимъ.
— Замолчи! — грозно вскричалъ папа, — я приказываю тебѣ, дерзкій мальчишка! Ты долженъ прекратить знакомство съ Галилеемъ, иначе — конецъ моему терпѣнію.
— При всемъ должномъ къ вамъ уваженіи и послушаніи, котораго вы можете ожидать отъ меня, я все-таки никогда не сдѣлаю того, за что мнѣ придется отвѣчать передъ своей совѣстью; я никогда не позволю себѣ и подумать о томъ, чтобы оскорбить столь великодушнаго человѣка и столь замѣчательнаго ученаго, какъ Галилей, — возразилъ Бернардо.
Теперь вмѣшался въ разговоръ и Беллярминъ.
— Неразумно, — сказалъ онъ, — такого молодого неопытнаго человѣка предоставлять самому себѣ. Пылкость можетъ повергнуть его въ опасность и поэтому необходимо за его поступками строго надзирать.
Если къ своему дядѣ у Бернардо все еще оставались въ душѣ слѣды нѣкотораго уваженія, то по отношенію къ кардиналу онъ чувствовалъ только глубокое презрѣніе. Смѣло онъ сдѣлалъ къ нему шагъ и сказалъ:
— Вы думаете, что я говорю объ этомъ дѣлѣ, ничего въ немъ не понимая, ибо я еще неопытенъ и мало знающъ въ наукѣ, будьте же увѣрены, что у меня достаточно способностей, чтобы оцѣнить заслуги Галилея; еще во Флоренціи, гдѣ я публично напалъ на наглаго монаха, пришлось мнѣ убѣдиться, что вы ненавидите Галилея, ибо онъ служитъ истинѣ, ибо онъ больше васъ. Поэтому только вы и стараетесь погубить его!
Затѣмъ, обращаясь къ Урбану, онъ сказалъ:
— Неужто, желая покровительствовать искусству, вы все-таки думаете, что можно побѣдить и скрыть истину? Вѣдь истина и красота неразрывно связаны одна съ другой. Неужто я могу трусливо покинуть благороднаго Галилея теперь, когда ему плетутся коварныя сѣти, когда его здѣсь въ Римѣ ожидаетъ погибель?
— Я не въ силахъ больше терпѣть, — сказалъ Урбанъ, — чтобы ты имѣлъ сношенія съ врагомъ церкви и я съумѣю прекратить это знакомство.
— Дѣлайте, что вамъ угодно, — возразилъ до крайности возбужденный Бернардо, — но будьте увѣрены, что я останусь вѣренъ своему убѣжденію и измѣнить ему заставитъ меня только насиліе!
Съ этими словами Бернардо бросился вонъ изъ покоевъ папы, поспѣшно покинулъ Ватиканъ, не глядя ни направо, ни налѣво, но ища только свободы, ибо, казалось, онъ готовъ былъ задохнуться отъ волненія.
Урбанъ и Беллярминъ нѣкоторое время смущенно молчали. Папа глубоко вздохнулъ, на душѣ у него было тяжело и онъ чувствовалъ необходимость принять мѣры противъ своего племянника. Беллярминъ замѣтилъ это и чтобы привести къ концу борьбу въ душѣ папы, онъ подойдя къ нему, энергично сказалъ:
— Неужто можно намъ оставаться спокойными ничего не предпринимая, послѣ такихъ заносчивыхъ рѣчей этого мальчишки? Не забывай папа Урбанъ, что такая горячая голова не задумается ни передъ чѣмъ и для спасенія человѣка можетъ поднять даже возстаніе; вѣдь Бернардо не только Галилея высоко чтитъ, какъ знаменитаго ученаго, но и страстно влюбленъ въ его дочь. Еще во Флоренціи мнѣ было извѣстно, что онъ знакомъ съ нею и нарисовалъ съ нея картину. Не опускай изъ виду, что въ такихъ молодыхъ лѣтахъ любовь овладѣваетъ всѣмъ существомъ и что нѣтъ такого безумнаго поступка, на который бы человѣкъ не рѣшился ради блага или обладанія возлюбленной.
Урбанъ утвердительно кивнулъ головой, но угнетенное настроеніе все еще не покидало его и онъ въ полголоса проговорилъ:
— Куда влечетъ меня помимо моей воли слѣпая судьба? Долженъ ли я поступить съ нимъ насильственно, чтобы удалить его изъ Рима? Что дѣлать?
— Отдай его въ мои руки, — сказалъ Беллярминъ, — я постараюсь сдѣлать его безвреднымъ, не подвергая его опасности. Въ самомъ крайнемъ случаѣ онъ будетъ арестованъ, пока мы не покончимъ съ дѣломъ Галилея.
— Пусть будетъ такъ, — сказалъ Урбанъ съ тяжелымъ вздохомъ.
Беллярминъ былъ уже готовъ кликнуть одного изъ своихъ подчиненныхъ, чтобы отдать необходимыя предписанія и приказанія, какъ вдругъ доложили, что Галилей давно уже пришелъ и очень желаетъ видѣть его святѣйшество.
Съ явными признаками гнѣва и замѣшательства поднялся Урбанъ и сказалъ:
— Еслибы я даже захотѣлъ, то теперь я рѣшительно не могу его видѣть. Тебѣ я препоручаю все и то, что ты рѣшишь по этому дѣлу, съ тѣмъ я и соглашусь.
Съ этими словами онъ удалился, благодаря въ глубинѣ души Бога за то, что онъ послалъ ему въ лицѣ Беллярмина такую сильную опору. А Беллярминъ между тѣмъ успѣлъ уже отдать нѣсколько приказаній относительно надзора за молодымъ живописцемъ, съумѣлъ при этомъ выбрать такихъ людей, на которыхъ можно было положиться, что они сдѣлаютъ Бернардо бевреднымъ, даже еслибы онъ рѣшился на всякія крайности.
Галилей пришелъ въ Ватиканъ въ сопровожденіи своего ученика Вивіани и долго долженъ былъ въ передней дожидаться аудіенціи. Тревога уже прокралась въ сердце ученаго во время его долгихъ ожиданій, но послѣ того, какъ Бернардо вдругъ крайне взволнованный промчался мимо, не замѣчая ни его, ни Вивіани, тревога перешла въ значительный страхъ. Ни его дочь Цецилія, ни его ученикъ Вивіани не предчувствовали, какъ въ послѣдніе дни онъ упалъ духомъ, какъ глубоко скорбѣло его сердце. Тосканскій посланникъ извѣстилъ его о назначеніи бывшаго архіепископа флорентійскаго верховнымъ инквизиторомъ, и съ другихъ сторонъ дѣлались ему предостереженія. Онъ вынужденъ былъ посѣтить нѣкоторыхъ кардиналовъ, интересовавшихся его изслѣдованіями. Въ ихъ числѣ былъ и графъ Эйтельфридрихъ Гогенцолернъ, пріятельски уговаривавшій Галилея не противорѣчить требованіямъ церкви. Между французскимъ и испанскимъ правительствомъ были жестокія несогласія. Франція покровительствовала всякимъ свободнымъ движеніямъ, чтобы ловить въ мутной водѣ рыбу; Испанія же всегда стояла за суровыя мѣры. Кардиналъ Филомарино, неаполитанскій архіепископъ, имѣлъ очень тяжелое мѣсто. Онъ зналъ, что всѣ боялись введенія въ Неаполѣ инквизиціи, ибо горючіе матеріалы были налицо и нуженъ былъ только поводъ для того, чтобы вспыхнула революція, на подобіе Толедской. Самъ кардиналъ былъ высокоуважаемъ неаполитанскимъ народомъ за его осторожный образъ дѣйствія, но перемѣны въ Римѣ внушали ему опасенія. Онъ зналъ также, что Галилей имѣлъ въ Неаполѣ большую партію приверженцевъ и что тамъ слѣдятъ заходомъ его процесса.
Наконецъ, Галилей былъ принятъ, но онъ не начиналъ разговора, видя передъ собой не своего покровителя Урбана, а смертельнаго врага Беллярмина. Произошла пауза, во время которой оба смѣрили другъ друга ледянымъ взоромъ, затѣмъ началъ Беллярминъ:
— Вы удивлены, что такъ неожиданно встрѣтили меня здѣсь?
— Дѣйствительно, — отвѣтилъ Галилей, — я желалъ видѣть его святѣйшество, а не васъ.
Беллярминъ сѣлъ въ кресло и спокойно продолжалъ:
— Святой отецъ поручилъ мнѣ принять васъ, ибо дѣло, ради котораго вы пріѣхали въ Римъ, уже разсмотрѣно, зрѣло обдумано и передано на судъ инквизиціи. Ваше послѣднее твореніе, разговоръ объ ученіи Коперника истолкованы, какъ возстаніе противъ церкви и вы должны будете отдать въ этомъ отчетъ. Если вы желаете передать что-нибудь святому отцу въ свою защиту, то я здѣсь вмѣсто него, и требую, чтобы вы говорили.
Галилей чувствовалъ себя глубоко-оскорбленнымъ. Возмущенное чувство подавило въ немъ голосъ благоразумія, онъ потерялъ всякую способность осторожнаго разсчета и весь отдался настроенію минуты. Онъ надѣялся встрѣтить своего покровителя и нашелъ смертельнаго врага. Онъ ненавидѣлъ кардинала въ это мгновеніе больше, чѣмъ когда-либо, и онъ не могъ воздержаться, чтобы не отвѣтить ему презрительно.
— Вамъ — я ничего не скажу, кардиналъ.
Такой отвѣтъ сильно уязвилъ Беллярмина и онъ замѣтилъ:
— А я долженъ вамъ многое сказать. Вы очень хорошо помните, какъ еще во Флоренціи вы требовали отъ меня снятія запрета съ коперникова ученія и когда я отказалъ вамъ въ этомъ, вы чѣмъ-то угрожали мнѣ. Вы ищите борьбы — прекрасно! Она есть у васъ. Если бы вамъ захотѣлось миролюбиво уладить ваше дѣло, то теперь уже поздно, и я снова торжественно подтверждаю вамъ, что ученіе, которое вы осмѣливаетесь защищать, признано еретическимъ.
Галилей все еще не терялъ вѣры въ успѣхъ своего дѣла, ибо онъ не могъ, знать на что согласился папа Урбанъ.
— Развѣ здѣсь судъ? — спросилъ Галилей, — но гдѣ же мои судьи? И предъ судомъ я повторю, что ничего не могу сказать.
— Отлично, чего вы требуете, то и получите, — сказалъ Беллярминъ и направился въ одну изъ сосѣднихъ комнатъ отдать Дежурному офицеру какое-то приказаніе.
Возвратясь, онъ не говорилъ ни слова, пока не вошелъ офицеръ съ нѣсколькими солдатами. Затѣмъ, обратясь къ офицеру, онъ сказалъ:
— Вотъ Галилей, вашъ арестантъ.
Послѣ этого Галилей былъ арестованъ. Онъ вдругъ почувствовалъ всю важность опасности, въ которой находился. Теперь, конечно, оставалось только съ твердостью перенести послѣдствія ареста. Онъ зналъ, что Вивіяни ожидаетъ его въ передней, и Утѣшался мыслью, что по крайней мѣрѣ хотя этотъ ученикъ остается защитой Цециліи. Вивіани замѣтилъ уже, что дѣло не ладно; Галилей же, выведенный изъ папскихъ покоевъ арестованнымъ и, увидя своего ученика, бросился къ нему на встрѣчу, разсказалъ въ короткихъ словахъ о происшедшемъ, со слезами провалъ ему руки и умолялъ поберечь Цецилію, ибо его заточеніе не можетъ быть продолжительнымъ.
Между тѣмъ, Бернардо спѣшилъ во дворецъ тосканскаго посланника, гдѣ остановился Галилей съ своей дочерью. Важность текущаго момента тяжелымъ бременемъ легла на заботливую душу Цециліи, и она съ благоговѣйнымъ чувствомъ, въ отведенной ей комнатѣ, склонилась въ молитвѣ передъ маленькимъ алтаремъ, надъ которымъ висѣло изображеніе скорбящей Богоматери. Событія послѣднихъ дней поселили въ ней увѣренность въ оправданіи отца, и она тѣмъ болѣе предавалась вновь воскресшей надеждѣ на счастливую будущность, чѣмъ глубже вникала въ смыслъ сегодняшняго дня. Отъ разговора ея отца съ папой зависѣла не только судьба ея земного благополучія, но и судьба въ будущей жизни. Съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ опустилась она на колѣни, быстро перебирая четки и дѣлая величайшее усиліе для того, чтобы сосредоточить разбѣгавшіяся мысли на молитвѣ, которую шептали ея губы. Но послышавъ вблизи себя шумъ, она быстро вскочила, думая, что наконецъ-то настаетъ вождѣленный моментъ, о которомъ она такъ молила Пречистую Дѣву.
На лѣстницѣ послышались быстрые шаги и въ комнату влетѣлъ взволнованный Бернардо. Племяннику новаго папы повсюду были открыты двери. Цецилія поспѣшила къ нему на встрѣчу и чуть не лишилась чувствъ, — такъ было печально его лицо, такъ дико и грозно блистали его глаза. Онъ самъ еще не предчувствовалъ, что судьба Галилея могла принять такъ быстро и такой дурной оборотъ, но онъ хотѣлъ предостеречь, приготовиться и быть вмѣстѣ, если внезапно налетитъ бѣда. Въ своемъ поспѣшномъ бѣгствѣ изъ папскихъ покоевъ-Бернардо не обратилъ вниманія ни на Галилея, ни на Вивіани; теперь же, одумавшись и вспомнивъ о происходившей аудіенціи, онъ понялъ, что нужно пощадить Цецилію и не раскрывать ей всей опасности. Какъ безумный летѣлъ онъ къ ней, пока не нашелъ успокоеніе въ ея чистыхъ объятіяхъ. Теперь онъ встряхнулъ съ себя давившее его иго и могъ спокойно предаться блаженной минутѣ, хотя бы надъ нимъ рѣяли мстительныя фуріи.
Напрасно было бы разубѣждать Цецилію въ томъ, что ея отцу угрожаетъ опасность. Что могло быть краснорѣчивѣе этого неожиданнаго появленія въ ея комнатѣ смущеннаго, взволнованнаго и разстроеннаго Бернардо? Онъ согласился, что положеніе Галилея было опасно, ибо изъ разговора съ папой, къ сожалѣнію, выяснилось, что послѣдній сердится на ученаго и отказывается отъ всякаго покровительства ему. Въ поспѣшномъ бѣгствѣ изъ Ватикана Бернардо не видѣлъ ни отца, ни Вивіани, торопясь только сюда, къ ней, на случай если что-нибудь произойдетъ. Онъ просилъ свою возлюбленную быть покойной, не предаваться преждевременнымъ опасеніямъ, теперь онъ здѣсь, а вскорѣ возвратятся Галилей съ Вивіани, тогда они обдумаютъ, что дѣлать и, можетъ быть, самымъ умнымъ будетъ быстрый отъѣздъ отсюда. Онъ уже не заикался о томъ, что всѣ его завѣтныя мечты рушились: всѣ помыслы его были заняты заботами о Цециліи и объ ея безопасности.
Не успѣли они еще подѣлиться всѣми новостями, какъ вошелъ Вивіани. Онъ зналъ, что скрытность въ его разсказѣ не могла помочь и поэтому разсказалъ откровенно о всемъ случившемся и передалъ, кромѣ того, порученіе Галилея.
Цецилія, конечно, совершенно растерялась. Громко рыдая, она упала на грудь Бернардо, не проронивъ ни слова.
Юный живописецъ, скрежеща зубами отъ бѣшенства, прижималъ ее къ своему сердцу и нашептывалъ:
— Вотъ она справедливость! Плачь, плачь, моя бѣдная. О если бы у меня были женскія слезы, которыя могли бы облегчить мнѣ грудь! Теперь же жажда мести душитъ меня и гложетъ мое сердце.
Вся заплаканная Цецилія боязливо взглянула въ лицо Бернардо, спросивъ:
— Что же будетъ теперь съ моимъ отцомъ? Не думай обо мнѣ, — молила она, и ея большіе темноголубые глаза повторяли эту просьбу, — въ этомъ домѣ я въ полной безопасности, еслибы только его никогда не покидалъ отецъ! Скажи, что же теперь съ нимъ будетъ?
— Не знаю, что будетъ, — отвѣчалъ Бернардо, — но будь увѣрена, что я приму всѣ мѣры, чтобы спасти его. Дороже всего для тебя спокойная увѣренность, и я клянусь, что освобожу твоего отца, буду безсчетно рисковать своей жизнью и взбунтую весь Римъ.
— Ты хочешь его освободить, — возразила Цецилія, и ея мысли начали путаться отъ страха, — насильно освободить его, чтобы васъ обоихъ предали анаѳемѣ, какъ враговъ церкви? Ты говоришь о спасеніи? Вѣдь только я, я могла его спасти, но я забыла объ этомъ, думая все только о тебѣ, я пренебрегла своими святыми обязанностями и ты теперь видишь, какая Божія кара обрушилась на насъ.
Слабый лучъ надежды, казалось, опять потухъ въ душѣ бѣдной дѣвушки, и тщетно пытался Бернардо отвлечь Цецилію отъ мрачныхъ думъ.
— Мнѣ стало понятно, — сказала она, — что темныя силы овладѣли душой моего отца съ того ужаснаго дня во Флоренціи, когда мнѣ Про это было сказано на исповѣди; тогда же я рѣшила молиться о спасеніи его души, всецѣло посвятивъ себя Богу и отрекшись всякаго земнаго счастья. По вдругъ явился ты — и я тщетно противилась чарамъ, которыми ты обольстилъ меня. Могла ли я предчувствовать, что вѣчный врагъ человѣчества, доведшій до погибели моего отца, прельститъ и меня, — могла ли я не довѣрять твоему взору, твоимъ словамъ? Ахъ, по своей женской слабости я видѣла лишь райскія блаженства, не замѣчая опутывавшихъ меня сѣтей ада.
Бернардо лихорадочно дрожалъ. Его приводило въ отчаяніе, что душу Цециліи опять начали терзать мучительныя картины. Обращаясь къ ней, онъ любовно сказалъ:
— Ты очень взволнована, Цецилія, успокойся, отгони отъ себя эти фальшивыя химеры, мы не поддадимся этимъ темнымъ силамъ.
Но Цецилія возразила:
— Нѣтъ, Бернардо, ты самъ, того не зная, отдаешься въ руки искусителю. Мы окончательно потеряны. Отца обличили въ еретичествѣ, и теперь уже невозможно спасти его. Вспомни только Джіордано Бруно. Давно уже развѣянъ прахъ его, но до сихъ поръ костры, цѣпи и висѣлицы стоятъ въ ожиданіи новаго еретика.
Говоря это, она смотрѣла куда-то въ пространство и, казалось, что ей чудится нѣчто ужасное.
— Видишь, — бредила она наяву, — они ведутъ его туда! Вѣдь ты знаешь его, вѣдь ты встрѣчалъ эти кроткія, нѣжныя черты? Смотри, какъ онъ спокойно и увѣренно идетъ туда, въ то время какъ тупая чернь глазѣетъ на него съ холоднымъ любопытствомъ, изрыгая то ругательства, то даже проклятія; видишь — монахи бормочутъ тихую молитву. Вотъ они крѣпко связали его, приблизили факелъ, взвилось пламя, дымъ окуталъ уже старика, — спасите, спасите, онъ умираетъ, мой отецъ умираетъ, о спасите же!
Цецилія, какъ снопъ, упала бы на землю, если бы Бернардо не принялъ ее на свои руки. Онъ стоялъ совершенно потерянный и оба они съ Вивіани не знали, что дѣлать съ несчастной. Цецилія, наконецъ, опомнилась, но ея воображенію долго еще рисовалась эта ужасная, душу терзающая картина.
— Но это еще не все, — опять начала она, — вмѣсто того, чтобы повергнуться во прахъ, молясь о спасеніи души отца, я думала о любви и наслажденіяхъ. Слышишь ли адскій язвительный смѣхъ, видишь ли ты это ужасное вѣчное пламя? Онъ умеръ богоотступникомъ, и мнѣ нельзя уже спасти души его.
Бернардо не могъ дольше переносить этихъ страданій.
— Если я говорю, что онъ невиновенъ, — сказалъ онъ ей, — то развѣ тебѣ недостаточно моихъ словъ? Онъ искалъ только истины, Богъ самъ истина; въ чемъ же ты видишь его вину, отъ которой такъ содрогаешься?
Эти слова были какъ бы лучемъ свѣта, вдругъ упавшимъ въ омраченную душу Цециліи.
— Продолжай, продолжай, — сказала она, — твои слова охлаждаютъ мою душу, воспламененную страхомъ. Итакъ ты считаешь отца невиннымъ?
Съ чувствомъ горячаго убѣжденія Бернардо продолжалъ:
— Онъ страдаетъ за истину, за свои завѣтныя убѣжденія, какъ страдали святые, и всѣ ужасы, которые рисуетъ тебѣ твой трусливый духъ, это только созданія фантазіи. Не слѣдуетъ такъ упадать духомъ, и я все еще не оставляю надежды спасти его. Быть можетъ утихнетъ гнѣвъ моего дяди или мнѣ удастся его убѣдить, что Беллярминъ хитро обманулъ его, желая погубить твоего отца. Я опять поспѣшу въ Ватиканъ, чтобы испробовать все для меня возможное. Вы останьтесь здѣсь, Вивіани, и оберегайте Цецилію.
Цецилія съ ужасомъ воскликнула:
— Ты хочешь меня покинуть въ это ужасное время, отдавъ во власть моимъ мучительнымъ думамъ, и я должна теперь заботиться не только объ отцѣ, но и о своей безопасности? О, нѣтъ! Ты не долженъ и не можешь такъ много требовать отъ меня! Я сама чувствую, что ты не можешь оставаться здѣсь, иначе страхъ и безпокойство растерзали бы твое сердце такъ же, какъ они съѣдаютъ мое. Пойдемъ же вмѣстѣ, пусть и Вивіани сопутствуетъ намъ, и мы поразспросимъ въ окрестностяхъ Ватикана — можетъ быть, намъ что-нибудь и разскажутъ о судьбѣ моего отца. Только ты не долженъ оставлять меня, вѣдь только въ твоемъ присутствіи у меня поддерживаются мужество и надежды, — ты долженъ видѣть, что за тобой я послѣдую всюду.
Что было дѣлать Бернардо? Онъ былъ такъ же возбужденъ, какъ и Цецилія, и ему на самомъ дѣлѣ показалось лучше не разлучаться, а всѣмъ вмѣстѣ разспросить о судьбѣ Галилея. Посланникъ теперь ничего не могъ сдѣлать для отца Цециліи, не думая вмѣстѣ съ тѣмъ и объ ея безопасности. Она покрылась вуалью, и такъ какъ Вивіани вполнѣ имъ сочувствовалъ, то всѣ трое немедленно пустились въ путь. Бернардо, по своей юности не признававшій никакихъ трудностей, былъ въ полной увѣренности, что ему удастся поговорить съ кѣмъ-нибудь изъ папскихъ слугъ и получить отъ него нужныя указанія. Онъ не предчувствовалъ, что по приказанію Беллярмина за нимъ строго слѣдятъ и что его, Цецилію и Вивіани тотчасъ узнали, какъ только они подошли къ Ватикану.
Здѣсь оказалось, что нѣтъ никакой возможности проникнуть внутрь зданія. Будучи близкимъ родственникомъ папы, Бернардо былъ увѣренъ, что его пропустятъ, наоборотъ, дежурный офицеръ, зная уже его, не пропустилъ, и бурныя требованія Бернардо сначала были отвергаемы съ настойчивой рѣшительностью, а наконецъ, и съ энергическими угрозами. Оскорбленный, въ совершенномъ отчаяніи, Бернардо позволилъ себѣ угрозы, и прежде чѣмъ Цецилія могла помѣшать, онъ такъ сильно разсердилъ дежурнаго офицера, что оба обнажили шпаги. Офицеръ являлся только исполнителемъ данныхъ ему приказаній, Бернардо же, вопреки папскому запрещенію, былъ въ обществѣ дочери и ученика Галилея, пытаясь силой ворваться въ Ватиканъ, не обращая вниманія на предостереженія и на старанія удержать его отъ такого поступка.
Повелительнымъ тономъ офицеръ требовалъ у юнаго живописца оставить въ покоѣ шпагу и послѣдовать за нимъ, ибо онъ долженъ его арестовать. Это окончательно взорвало Бернардо. Онъ не. только не оставилъ шпаги, но въ бѣшенствѣ грозно воскликнулъ:
— Кто только посмѣетъ тронуть меня, того я уложу на мѣстѣ.
Офицеръ сдѣлалъ стражѣ знакъ, направивъ въ то же время свою шпагу противъ Бернардо. Солдаты бросились съ бердышами на живописца, а онъ окруженный ими, не смотря на смертельную опасность, пытался защищаться отъ офицера и добился, наконецъ, того, что офицеръ, оставя всякую мысль о пощадѣ, послѣ короткой схватки, безъ всякаго снисхожденія закололъ его.
Громкій пронзительный крикъ вырвался изъ груди Цециліи при видѣ Бернардо, съ легкимъ стенаніемъ испустившаго духъ. Все это было такъ неожиданно, совершилось такъ быстро, что въ первое мгновеніе она, еще не осмысливъ всего случившагося, могла только испустить крикъ ужаса. Теперь она, словно подкошенная, рухнула на землю, а Вивіани наклонился помочь ей. Между тѣмъ офицеръ велѣлъ людямъ подобрать трупъ живописца и отнести его въ Ватиканъ, гдѣ слѣдовало донести о всемъ случившемся кардиналу Беллярмину.
Съ величайшимъ трудомъ удалось Вивіани привести въ чувство лежавшую въ глубокомъ обморокѣ Цецилію. Неожиданное происшествіе собрало, конечно, толпу любопытныхъ зѣвакъ, между которыми выискалась одна сострадательная женщина, побѣжавшая просить помощи въ сосѣднемъ монастырѣ св. Клары. Вскорѣ пришло нѣсколько монахинь, и когда онѣ замѣтили, что хотя Цецилія и пришла въ себя, но все еще не понимала случившагося и не узнавала окружающихъ, то приготовились перенести бѣдную дѣвушку въ свой монастырь, гдѣ обѣщали за ней заботливо ухаживать.
Вивіани проводилъ дочь своего любимаго учителя до воротъ монастырской обители. Глубоко страдая и неутѣшно скорбя, онъ поспѣшилъ къ тосканскому посланнику, дабы извѣстить его о случившемся, а затѣмъ позднимъ вечеромъ разыскалъ немногочисленныхъ римскихъ знакомыхъ Галилея, чтобы имъ тоже разсказать о печальной судьбѣ всѣми уважаемаго мужа. Но что могло сдѣлать и это всеобщее уваженіе передъ его ученостію, и это всеобщее удивленіе его геніальному таланту изслѣдователя противъ ужасовъ инквизиціи? Даже самые смѣлые послѣдователи его ученія не дерзали съ этого времени высказывать своей солидарности съ нимъ, ибо плетью обуха не перешибешь, а сила солому ломитъ. Боязливо слушали они сообщеніе юнаго ученика, и лучшіе крестились при неожиданномъ извѣстіи, что Галилей потерялъ расположеніе новаго папы и уже посаженъ въ темницу. Сожалѣли единственно о томъ, что несчастная Цецилія нашла пріютъ въ монастырѣ, ибо всѣ ужаснутся, узнавъ, что дочь еретика живетъ подъ его крышей. Въ Римѣ было достаточно людей, занимавшихся то въ шутку, то серьезно естественными науками, между прочимъ и алхимиковъ, доискивавшихся искусства дѣлать золото, механиковъ, желавшихъ изобрѣсти въ подражаніе птицамъ летающія машины, заклинателей бѣсовъ и предсказателей. Всѣмъ этимъ не возбранялось заниматься, даже епископы и кардиналы сообща занимались подобными искусствами; но лишь только инквизиціонный судъ узналъ о существованіи такихъ изслѣдователей, ихъ занятія утратили свой безвредный характеръ, всѣхъ соучастниковъ-изыскателей обуялъ ужасный страхъ. Гораздо худшимъ считалось еретичество Галилея. Онъ осмѣлился бороться съ заблужденіемъ, которое доселѣ раздѣлялось всѣмъ человѣчествомъ и которое въ священномъ Писаніи принималось за незыблемую истину. Смертельный страхъ охватилъ всѣхъ, узнавшихъ, что надъ Галилеемъ наряженъ инквизиціонный судъ и что защитникъ запрещеннаго ученія посаженъ въ тюрьму.
VII.
Домъ Алхимика.
править
Едва ли не у всѣхъ художниковъ фантазія преобладаетъ надъ всѣми остальными душевными способностями; по крайней мѣрѣ, это можно сказать про Сальватора Розу, пылкая фантазія котораго создала между членами фамиліи Мендода отношенія, не существовавшія въ дѣйствительности. Корнелія тотчасъ послѣ смерти своей матери, правда, чувствовала себя несчастной и осиротѣвшей, но вмѣстѣ съ тѣмъ она такъ сильно любила отца, что ей никогда не приходило на мысль быть недовольной тѣмъ, что она дочь испанскаго дворянина. Разумѣется, она сожалѣла, что отнынѣ будутъ прерваны всякія сношенія съ домомъ Кортези, съ родственниками умершей матери, но по ея молодости и потому, что она была все-таки испанкой, въ ней совсѣмъ молчало патріотическое чувство. За то въ ней говорило глубокое, но безсознательное чувство сожалѣнія, что ей предстоитъ разлука съ нѣкоторыми изъ родственниковъ ея матери, особенно же съ тѣмъ юношей, при видѣ котораго ея полудѣтское сердце билось сильнѣе обыкновеннаго; она боялась, что онъ будетъ избѣгать ихъ дома и, наконецъ, прекратитъ знакомство съ ея отцомъ, а слѣдовательно и съ нею. Этотъ молодой человѣкъ былъ Людовико Кортези, которому, какъ члену «Лиги мертвыхъ», слѣдовало поостеречься вести опасную игру, т. е. продолжать знакомство съ фамиліей Мендоца.
Совершенно ошибался Сальваторъ и насчетъ того почти еще мальчика, съ которымъ онъ обмѣнивался злобными взглядами, ибо этотъ юноша былъ не испанцемъ, а неаполитанцемъ; нѣсколько лѣтъ тому назадъ его взялъ въ свой домъ графъ Мендоца, и юноша жилъ въ этомъ домѣ какъ бы вмѣсто сына. У Корнеліи былъ братъ Родриго двумя годами старше ея, неожиданно похищенный жестокой смертью, когда ему не было еще и двѣнадцати лѣтъ. Вся семья была въ неутѣшномъ горѣ — глубоко скорбѣли родители, горячо оплакивала Корнелія потерю брата. Но случаю было угодно, чтобы графъ на улицѣ встрѣтилъ одного полуумирающаго отъ голоду мальчика, происходившаго, повидимому, не изъ простой семьи, мальчика очень статнаго и воспитаннаго. Въ Неаполѣ жили сотни и тысячи дѣтей обоего пола безъ родителей и родственниковъ, днемъ снискивая себѣ пропитаніе при помощи мелкихъ услугъ и милостыни, а ночью располагаясь на ночлегъ на ступенькахъ главныхъ подъѣздовъ, на пристани между ящиками — словомъ вездѣ, гдѣ только* встрѣчалось укромное мѣстечко. Если это бывали дѣти, просто брошенныя своими родителями или близкими родными, то имъ случалось порой встрѣчаться съ послѣдними, узнавать другъ друга; но послѣ этого по большей части дѣти совершенно теряли ихъ изъ виду, а родители окончательно забывали о своихъ бѣдныхъ брошенныхъ дѣтяхъ. Разумѣется, они происходили по большей части изъ подонковъ черни и были столь же безпечны и легкомысленны, какъ весь неаполитанскій народъ; на ряду съ величайшею скромностью дѣти этого народа были одарены и пронырливой хитростью. Среди нихъ попадались и такія, которыя не могли объяснить своего происхожденія и должны были дѣлаться уличными бродягами. Нѣчто подобное ожидало, вѣроятно, и мальчика, надъ которымъ сжалился графъ Мендоца, встрѣтившись съ нимъ черезъ нѣсколько дней послѣ смерти своего сына. Встрѣча произошла въ какомъ-то закоулкѣ, гдѣ бѣдный больной мальчикъ лежалъ совершенно безпомощный. Изъ разспросовъ графъ узналъ, что мальчика зовутъ Тебальдо и что ему около 12-ти лѣтъ. Графа поразило, что мальчикъ былъ однихъ лѣтъ съ его умершимъ сыномъ; его охватило чувство глубокаго состраданія къ изнеможенному, несчастному оборвышу. Онъ приказалъ одному изъ слугъ немедленно дать ему поѣсть и помѣстить его въ своемъ дворцѣ. Здѣсь Тебальдо приняла подъ свое покровительство добрая графиня, такъ что найденышъ вскорѣ поправился. Такъ какъ онъ оказался очень способнымъ, довольно развитымъ и не по лѣтамъ знающимъ мальчикомъ, то въ скоромъ времени завоевалъ полнѣйшія симпатіи графа и графини и сдѣлался другомъ Корнеліи, вмѣстѣ съ нею играя и учась. Корнелія называла его Родриго и привязывалась къ нему съ каждымъ днемъ все сильнѣе, особенно благодаря ихъ общей страсти къ музыкѣ.
Познанія мальчика въ этомъ искусствѣ были до сихъ поръ очень ограничены: онъ былъ знакомъ только съ національными, меланхоличными пѣснями, которыя ему доводилось слышать на улицахъ Неаполя; только всего разъ ему случилось присутствовать въ церкви на большомъ духовномъ концертѣ, который былъ недоступенъ для его пониманія и только оглушилъ. Графиня Мендоца отлично играла на лютнѣ и къ тому же пѣла очень мягкимъ мелодичнымъ голосомъ. Сначала она сама занималась съ дочкой музыкой, а впослѣдствіи времени Корнелію, дѣлавшуюся уже цвѣтущей дѣвушкой, начали обучать.превосходные учителя.
Въ то время церковная музыка нѣкоторыми послѣдователями Палестрины была возведена на высокую степень совершенства. Слава великаго маэстро затмѣвала всѣхъ новыхъ компонистовъ, пока ученикъ послѣднихъ лѣтъ его жизни, Грегоріо Аллегри, братъ Антоніо Аллегри, который подъ именемъ Корреджіо стяжалъ себѣ славу безсмертнаго живописца, идя по стопамъ Палестрины, не привелъ въ восторгъ современниковъ. Этотъ Грегоріо Аллегри былъ сначала пѣвчимъ въ папской капеллѣ въ Римѣ, а потомъ обратилъ на себя вниманіе знатоковъ искусства своими духовными композиціями.
Въ одинъ прекрасный вечеръ, вскорѣ послѣ Пасхи, одинъ изъ родственниковъ графини Мендоца возвратился въ Неаполь изъ Рима, гдѣ онъ прожилъ вмѣстѣ съ тысячами другихъ иностранцевъ всю страстную недѣлю, дабы видѣть всѣ великолѣпныя торжества этого времени. Въ тѣсномъ семейномъ кругу онъ разсказывалъ о всемъ видѣнномъ и слышанномъ и особенно остановился въ своемъ разсказѣ на исполненіи «Miserere»[1] Аллегри въ Сикстинской капеллѣ. Около 4-хъ часовъ дня, такъ разсказывалъ онъ, мы пришли въ капеллу и сѣли противъ картины страшнаго суда Микель-Анджело, озаренной лучами заходящаго солнца, въ напряженномъ ожиданіи знаменитаго пѣнія папскаго хора. Мѣста, назначенныя для дамъ, постепенно наполнились одѣтыми въ черное Женскими фигурами. Затѣмъ пришли кардиналы въ фіолетовыхъ облаченіяхъ съ огромными шлейфами; ихъ пажамъ стоило большого труда развернуть эти сложенныя въ трубку шлейфы. Кресла постепенно наполнялись тѣми и другими важными духовными особами. Тихо теплились безчисленныя зажженныя свѣчи, и вотъ водворилась торжественная тишина въ ожиданіи прибытія папы. Послѣ того какъ папа былъ внесенъ на позолоченномъ креслѣ и помѣстился на возвышеніи предъ алтаремъ, былъ сдѣланъ знакъ начинать богослуженіе. Сначала пропѣли нѣсколько псалмовъ, а затѣмъ началось пѣніе пророчествъ. Въ нѣкоторыхъ голосахъ звучала такая трогательная, неподдѣльная скорбь о смерти божественнаго Сына, что, казалось, каменное сердце должно смягчиться отъ тоски и сокрушенія. Послѣ каждаго спѣтаго пророчества тушилась свѣча, такъ что, наконецъ, осталась горящей только одна — передъ образомъ скорбящей Мадонны. Когда же запѣли «Miserere», — потухла и послѣдняя свѣча, и вся капелла утонула въ сумеркахъ. Только фигуры кардиналовъ и прелатовъ въ бѣлыхъ облаченіяхъ, неподвижныя словно статуи, смутно бѣлѣли во мракѣ; замолкали всѣ чувства и душа погружалась въ море звуковъ. Въ это мгновеніе выдѣлился хоръ невидимыхъ голосовъ, мощно и проникновенно пропѣвшій: «Боже, помилуй насъ грѣшныхъ!» — и сердца слушателей были восхищены и растроганы вдохновеннымъ созданіемъ Аллегри. Одинъ изъ глубочайшихъ знатоковъ музыки въ порывѣ увлеченія высказалъ, что для спасенія души въ предсмертный часъ желалъ бы только внимать этимъ небеснымъ звукомъ и вознестись душой вмѣстѣ съ ними къ престолу Всевышняго. Но вотъ, наконецъ, стихли эти чудные звуки, такъ повѣствовалъ неаполитанскій дворянинъ, и мы двинулись между рядами папской гвардіи черезъ блестящій залы папскаго дворца, спустились по королевской лѣстницѣ, освѣщенной факелами, и чрезъ безконечную коллонаду направились въ церковь св. Петра.
Воодушивившійся разказчикъ, казалось, не могъ утомиться повѣствовать о своихъ волшебныхъ впечатлѣніяхъ и послѣ этого завязался о значеніи музыкальнаго искусства длинный разговоръ, который оба молодые люди слушали съ величайшимъ вниманіемъ. Въ фамиліи Кортези издавна было сильное влеченіе къ музыкѣ. Испанцы, владычествовавшіе въ то время и въ Нидерландахъ, оказывали благодѣтельное вліяніе на развитіе сѣвернаго и южнаго искусства. Еще во времена Фердинанда Аррагонскаго знаменитый Орландо-ди-Лассо с.ъ большимъ успѣхомъ занимался своимъ искусствомъ; проживъ здѣсь два года, онъ отправился въ Римъ и получилъ мѣсто капельмейстера въ папской латеранской капеллѣ. Орландо не былъ итальянцемъ, онъ родился во Франціи и раньше назывался Роландомъ Латтре; но когда его отецъ былъ обвиненъ въ поддѣлкѣ монетъ и приговоренъ къ обычному въ то время штрафу чести, обязывавшему осужденнаго трижды явиться въ верховный судъ съ цѣпью фальшивыхъ монетъ на шеѣ, онъ измѣнилъ свое прежнее имя, покинулъ отечество и прибылъ въ Италію. Сдѣлавшись уже папскимъ капельмейстеромъ, онъ узналъ, что отецъ его умеръ и что его при смерти больная мать желаетъ видѣть его въ послѣдній разъ передъ кончиной. Онъ поспѣшилъ на родину, но нашелъ мать уже мертвой. Когда онъ въ Италіи достигъ высшаго совершенства въ своемъ искусствѣ, то вскорѣ слава его распространилась по всей Европѣ, и онъ получилъ приглашенія отправиться въ Англію и Францію. Отвергнувъ эти приглашенія, онъ однако отправился къ герцогу Баварскому въ Мюнхенъ, гдѣ слава его возросла до того, что обошла весь цивилизованный міръ. Король французскій, германскій императоръ Максимиліанъ и папа осыпали его знаками отличія и безчисленныя творенія Орландо Лассо считались шедеврами искусства.
Между тѣмъ народилась новая школа, основателемъ который былъ Палестрина; эта школа произвела революцію въ музыкальныхъ воззрѣніяхъ. Изъ учениковъ Палестрины общее вниманіе обратилъ на себя только Аллегри, который заставилъ говорить о своемъ е Miserere ". съ восторгомъ всѣхъ любителей серьезной музыки. Въ Римѣ музыка находила сильное покровительство при папскомъ дворѣ и всѣ лучшія музыкальныя произведенія исполнялись въ торжественныхъ случаяхъ. Въ Неаполѣ, наоборотъ, былъ центръ развитія міровой музыки. Благодатное небо этой прелестной страны и щедрые дары природы сдѣлали жизнь ясной, веселой, блестящей и беззаботной, создавъ такимъ образомъ благопріятныя обстоятельства для развитія возвышеннаго музыкальнаго настроенія. Вся тамошняя жизнь была окружена поэтической атмосферой, и отсюда объясняется возникновеніе именно здѣсь всемірной пѣсни — веселаго мадригала. Мадригалъ былъ пѣсней, положенной на нѣсколько голосовъ, которая исполнялась не только самостоятельно, но при драматическихъ, особенно же праздничныхъ представленіяхъ и въ маскарадахъ.
Изъ Флоренціи уже давно распространился при посредствѣ Виченцо Галилеи, отца знаменитаго астронома, новый родъ музыкальнаго искусства, именно простая одноголосная пѣсня. Такимъ образомъ, простая народная пѣсня получила художественную обработку, и во всей Италіи началось музыкальное творчество: одноголосныя, многоголосныя, и хоровыя пѣсни перестали быть достояніемъ исключительно церковнымъ, сдѣлавшись доступнымъ и всему міру, и каждой отдѣльной семьѣ.
Музыкальное семейство графа Мендоца очень обрадовалось, узнавъ, что юный найденышъ, называвшій себя Тебальдо, очень любитъ музыку и одаренъ музыкальными способностями. Эта радость еще болѣе увеличилась, когда черезъ нѣсколько лѣтъ его голосъ развился и у него обнаружился необыкновенно-красивый, гибкій и сильный органъ. А такъ какъ Тебальдо учился и принималъ участіе въ музыкальныхъ упражненіяхъ Корнеліи, то голосъ его все увеличивался и увеличивался. Сверхъ того, талантъ доставилъ ему и нѣкоторыя общественныя выгоды. Въ замкѣ князя Джезуальдо ди-Веноза, который съ юныхъ лѣтъ любилъ до безумія музыку, существовала академія для молодыхъ музыкальныхъ художниковъ; очень понятно, что Тебальдо сдѣлался въ ней не только однимъ изъ самыхъ любимыхъ учениковъ, но и могъ войти въ интимныя сношенія съ герцогомъ и его семьей. Здѣсь сказалось воочію, что истинная любовь къ искусству разрушаетъ всякія сословныя перегородки и соединяетъ людей на равной ногѣ въ томъ идеальномъ царствѣ, гдѣ рѣшающій голосъ принадлежитъ большому таланту передъ меньшимъ.
Между Корнеліей и Тебальдо мало-по-малу развивались братскія, задушевныя отношенія. По естественной природѣ вещей чувство молодого человѣка съ теченіемъ времени могло принять иной характеръ, но онъ уже давно замѣтилъ, что Корнелія неравнодушна къ своему двоюродному брату, и поэтому-то онъ сохранилъ къ разцвѣтавшей дѣвушкѣ только рыцарское чувство уваженія. Въ то же время въ дѣвушкѣ заговорило сословное чувство превосходства, такъ что Тебальдо съ горечью убѣдился въ существованіи непреодолимыхъ преградъ между нимъ и ею. Кромѣ того, графъ Мендоца не упускалъ ни одного случая, не обижая Тебальдо, напоминать ему, однако, что его дочь Корнелія принадлежитъ къ знатному, испанскому дому и можетъ разсчитывать только на равный бракъ, между тѣмъ какъ вся его будущность зависитъ отъ его таланта и работы надъ нимъ, при чемъ графъ будетъ по мѣрѣ силъ помогать молодому музыканту. Со смерти матери Корнеліи Тебальдо еще болѣе вошелъ въ роль безкорыстнаго товарища, пріемнаго брата, онъ сдѣлался какъ бы ея пажомъ; этимъ объясняются тѣ негодующіе взоры, которыми онъ обмѣнивался съ Сальваторомъ Розой, когда послѣдній, казалось, хотѣлъ пронзить своимъ взглядомъ юную дѣвушку.
До сихъ поръ Людовико относился къ Тебальдо съ дружеской благосклонностью, какъ это дѣлали всѣ члены семейства, видя, что графъ и графиня считаютъ его своимъ пріемнымъ сыномъ и что самъ онъ держится въ должныхъ границахъ. Но за послѣднее время юный дворянинъ старался сойтись съ своимъ соотечественникомъ на особенно дружеской ногѣ, дабы такимъ образомъ найти достаточное оправданіе своимъ частымъ посѣщеніемъ дворца. Тебальдо былъ на столько уменъ, чтобы все это понять, но, не имѣя на Корнелію никакихъ корыстныхъ видовъ, онъ довѣрчиво по? шелъ на встрѣчу сближенію съ Людовико. Послѣдній былъ не только статенъ и красивъ, но и уменъ, образованъ, искушенъ въ рыцарской галантности обращенія. Знакомство съ нимъ могло оказать только благотворное вліяніе на талантливаго пріемыша, который ловилъ всякій случай усовершенствоваться въ той или другой отрасли знанія. Такимъ образомъ, каждый изъ нихъ преслѣдовалъ свои особенныя цѣли: Людовико сдѣлалъ видъ, что онъ ходитъ въ испанскій домъ ради сближенія съ юнымъ неаполитанцемъ, а Тебальдо искалъ случая усвоить манеры свѣтскаго человѣка.
Очень естественно, что въ разговорѣ молодые люди разсуждали о современномъ положеніи Неаполя, стараясь, между прочимъ, объяснить тѣ несогласія, которыя отражались на каждомъ неаполитанцѣ. Тебальдо былъ преисполненъ чувствами глубокаго уваженія и благодарности къ своему пріемному отцу-благодѣтелю, графу Мендоца; Людовико также отдавалъ ему справедливость, признавая въ немъ человѣка съ характеромъ и многосторонними интересами. Такимъ же образомъ въ разговорѣ они критиковали князя Веноза и многихъ знатныхъ испанцевъ, занимавшихъ въ Неаполѣ важные посты, и находили въ нихъ несомнѣнныя достоинства; тѣмъ не менѣе въ глазахъ Людовико вся система управленія была плачевна, даже просто возмутительна, если принять во вниманіе, что самыя видныя и доходныя мѣста въ странѣ отдавались чужеземцамъ и что правительство пальцемъ не шевелило для повышенія общаго благосостоянія.
Иногда Людовико и Тебальдо дѣлали вдвоемъ прогулки верхомъ по окрестностямъ, и здѣсь-то имъ, конечно, удавалось вдоволь наговориться объ излюбленномъ предметѣ.
Въ одинъ прекрасный день они проѣзжали по удивительной дорогѣ, мимо Пизилиппа, около сверкающаго залива, въ виду прелестнаго острова Капри и Искіи. Они остановились около Байи. Эта роскошная купальня древнихъ римлянъ навсегда осталась самымъ привлекательнымъ мѣстомъ въ неаполитанскихъ окрестностяхъ. Непріятное чувство охватило ихъ, когда они взобрались на гору Nuova, которая меньше ста лѣтъ назадъ, въ силу вулканическихъ вліяній, вдругъ появилась на равнинѣ и голая вершина которой печально высилась въ небесахъ. Все еще не переставали Думать, что она каждое мгновеніе можетъ провалиться въ нѣдра земли, а на ея мѣстѣ образуется зіяющая бездна. Въ Байѣ они имѣли намѣреніе осмотрѣть развалины древнихъ храмовъ и императорскихъ дворцовъ, надъ которыми теперь гордо высился грозный замокъ, воздвигнутый герцогомъ Толедскимъ, для того чтобы господствовать надъ всѣмъ заливомъ. Тебальдо въ дѣтствѣ очень часто слышалъ суровые отзывы простого неаполитанскаго народа "вице-королѣ Донъ-Педро Толедскомъ, до сихъ поръ поэтому представляя его себѣ какимъ-то кровожаднымъ чудовищемъ, но Людовико былъ справедливѣе, разсказавъ, какъ, благодаря энергіи и рѣшительности Толедо, Неаполь былъ спасенъ отъ турокъ. Конечно, внѣ всякаго сомнѣнія, что такой легкомысленный, въ огромной своей массѣ Преданный чувственнымъ наслажденіямъ народъ, какъ неаполитанцы, и подъ турецкимъ владычествомъ могъ вести прежній образъ жизни, но все-таки мысль, что христіанскій народъ будетъ подъ игомъ магометанъ, для всякаго вѣрующаго въ Христово ученіе была невыносима. Въ 1532 году султанъ Солиманъ сдѣлалъ нападеніе на Венгрію, а флотомъ своимъ угрожалъ Италіи. Въ то время герцогъ Толедскій пользовался такимъ расположеніемъ императора Карла У, что послѣдній бралъ его, обыкновенно, товарищемъ въ путешествія и женилъ на одной богатой, высокопоставленной наслѣдницѣ. Императорскій дворъ находился въ Регенсбургѣ въ то время, когда турки угрожали Италіи, и Карлъ разстался съ юнымъ Толедо, котораго за его любовь и ловкость въ рыцарскихъ упражненіяхъ называли «королемъ турнировъ», и послалъ его изъ Германіи въ Италію, дабы принять мѣры для спасенія государства.
Конечно, Толедо нашелъ въ Неаполѣ ужасные безпорядки. Дворянство позволяло себѣ неслыханныя своеволія, а среди народа волновалась всякая темная и развратная сволочь. Поэтому прежде всего слѣдовало поочистить городъ и внести нѣкоторый порядокъ въ обыденныя отношенія горожанъ. Но времени нельзя было терять и поэтому герцогу приходилось дѣйствовать съ неумолимой строгостью, которую народъ принималъ за жестокость.
Вскорѣ затѣмъ были приняты и мѣры для защиты страны отъ наступавшаго непріятеля. Существовавшія крѣпости были приведены въ наилучшее боевое состояніе и вдоль всего берега была построена цѣлая цѣпь сторожевыхъ башенъ. Крѣпость св. Эльма была такъ хорошо вооружена, что могла считаться неприступной. Дважды турецкій флотъ показывался въ виду Неаполя, и малозащищенныя береговыя мѣста должны были жестоко пострадать отъ грабежа. На всѣхъ береговыхъ дорогахъ появились свои разбойники, такъ что берегъ былъ осажденъ какъ бы съ двухъ сторонъ. Жители должны были вносить огромныя суммы за выкупъ захваченныхъ на дорогахъ родственниковъ и согражданъ. Наконецъ, турки увидѣли всю безуспѣшность своихъ попытокъ; не обинуясь можно сказать, что, только благодаря распорядительности Толедо, они отступили отъ Неаполя.
Послѣ этого вице-король совершенно пересоздалъ Неаполь и въ короткое время столько сдѣлалъ для поднятія торговли, для городского оздоровленія и безопасности горожанъ, что населеніе удвоилось и Неаполь занялъ одно изъ первыхъ мѣстъ среди большихъ городовъ. Его дѣятельность удивительна. Во время вулканическаго изверженія, когда подземныя силы образовали новую гору, близь лежащій Пуччіоли былъ до крышъ засыпанъ вулканическимъ пепломъ и всѣ жители разбѣжались, такъ что городу грозило полное запустѣніе. Тогда Толедо приказалъ построить дворецъ, даровалъ возвращавшимся бѣглецамъ свободу отъ податей и жилъ между ними до тѣхъ поръ, пока они совершенно не успокоились и пока городъ не былъ вновь населенъ.
Въ Неаполь въ то время уже проникли реформаторскія сочиненія, и ученіе Лютера то здѣсь, то тамъ находило послѣдователей. Это подало императору поводъ приказать Толедо ввести инквизицію; вслѣдствіе этого герцогъ потерялъ всякій авторитетъ у неаполитанскаго народа, и такъ какъ у Толедо было достаточно враговъ среди дворянства, то народъ соединился съ послѣднимъ, чтобы совокупными силами дѣйствовать противъ вицекороля. Подавленіе всякаго научнаго свободнаго развитія, всякой смѣлой мысли, начавшееся съ введеніемъ инквизиціи привело неаполитанскій народъ къ открытому возстанію, и хотя Толедо принималъ строгія мѣры только противъ еретическихъ сочиненій и запрещалъ только всякія общественныя сходки и сборища, не вводя всѣхъ строгостей инквизиціи, все-таки возстаніе повторилось. Это была цѣлая народная революція, предводителемъ которой былъ избранъ рыбакъ изъ Сорренто, по имени Мазаніелло. Хотя и это возстаніе было подавлено, но вице-королю никогда уже болѣе не удавалось возстановить добрыхъ отношеній съ неаполитанскимъ народомъ.
Какъ въ тѣ времена, такъ и позднѣе всякій природный неаполитанецъ вездѣ и всюду являлся преданнымъ либеральнымъ взглядамъ; согласно природѣ вещей всякая порабощенная нація стремится стряхнуть съ себя ненавистное иго; всякое законное требованіе, исходившее отъ испанцевъ, вызывало ожесточенное сопротивленіе. Инквизиція находила въ Неаполѣ самыхъ заклятыхъ враговъ; равнымъ образомъ народъ ненавидѣлъ всѣми силами души и іезуитовъ, основателемъ ордена которыхъ былъ испанецъ.
Когда Людовико и Тебальдо обратили вниманіе на руины этихъ драгоцѣнныхъ античныхъ построекъ въ Байѣ, молодой неаполитанскій дворянинъ, подробно осмотрѣвъ ихъ, разразился гнѣвной тирадой.
— Отчего, — заговорилъ онъ, — правительство не обратитъ самаго заботливаго вниманія на эти памятники минувшаго величія? Все окрестъ насъ лежащее скрываетъ неоцѣнимыя сокровища по части древностей, а на той сторонѣ залива, у подошвы Везувія, лежатъ Цѣлые города, погребенные подъ пепломъ и лавой. Сколько бы могло появиться на свѣтъ драгоцѣнностей и рѣдкихъ твореній искусства, какъ бы эти раскопки помогли изученію древностей! Но для подобнаго предпріятія нѣтъ денегъ, или лучше сказать — будемъ называть вещи ихъ настоящими именами — нѣтъ пониманія, нѣтъ любви; наши правители и думать не хотятъ, какъ можно было бы украсить окрестности Неаполя, къ чудесамъ природы прибавивъ сокровища древняго искусства, чтобы сдѣлать этотъ благословенный уголокъ земли еще безподобнѣе и несравненнѣе. Они денно и нощно думаютъ только о томъ, какъ бы заставить страну приносить поболѣе доходовъ, какъ бы выжать изъ жителей послѣдніе соки при помощи огромныхъ податей. Но я вижу, — пріостановился Людовико, замѣтивъ болѣзненно-мучительную складку около рта безмолвно смотрѣвшаго въ землю Тебальдо, — что мои разсужденія вамъ не нравятся, хотя сами вы и не испанецъ. Прекрасно; я не хочу больше терзать васъ своими разглагольствованіями.
Тебальдо печально посмотрѣлъ ему въ глаза.
— Что я могу вамъ возразить, — сказалъ онъ тихимъ, грустнымъ голосомъ, — я, котораго, можетъ быть, не было бы на свѣтѣ, если бы графъ Мендоца не сжалился надо мной? У моего отца было маленькое помѣстье; не смотря подчасъ на крайнюю нужду, мы были довольны, счастливы и въ нашей семьѣ жило отвращеніе къ чужеземнымъ поработителямъ родины. Но вотъ мой отецъ умираетъ и мы остаемся безъ всякихъ средствъ къ существованію; мать находитъ пріютъ у одной родственницы, взрослая сестра выходитъ замужъ за одного противнаго старика, который ей уже раньше дѣлалъ предложеніе и которому она неоднократно отказывала, старшій братъ переселяется къ другому родственнику, я же и еще младшій мой братъ должны были ходить по Неаполю по-міру. Вскорѣ мы разошлись, и каждый пошелъ своей дорогой; я, конечно, умеръ бы отъ нищеты, если бы графъ Мендоца не протянулъ мнѣ руку помощи* Въ дѣтствѣ я жилъ въ такой нуждѣ, что никогда не вспоминалъ даже о своихъ родныхъ, совершенно меня забывшихъ. Моя жизнь была спасена графомъ, подъ кровомъ его благодарной семьи я получилъ возможность возстановить свое человѣческое достоинство;, но не думайте, что я отрекся отъ своего отечества. Пока была жива графиня, между этой благородной женщиной и мной, бѣднымъ мальчикомъ, существовала тайная молчаливая симпатія, ибо какъ у нея непреодолимая любовь враждовала съ привязанностью къ отчизнѣ, такъ и у меня долгъ благодарности боролся съ воспоминаніями о тѣхъ принципахъ, которые я всосалъ съ молокомъ матери. Повѣрьте, гораздо легче пожертвовать собой безраздѣльно любви или ненависти, чѣмъ колебаться между тѣмъ и другимъ долгомъ, не имѣя возможности отдаться всей душой чему-нибудь одному. Пощадите же мою и безъ того тяжело страдающую душу, оставимъ навсегда эти разговоры, ибо они только растраиваютъ и поселяютъ въ насъ недоразумѣнія.
Эта простодушная откровенность нашла сочувствіе въ сердцѣ Людовика, ибо онъ понялъ, что возражать Тебальдо — значитъ злоупотреблять своимъ положеніемъ. А такъ поступать въ его положеніи было неумно, ибо и самъ онъ былъ тоже между двухъ огней — между любовью къ Корнеліи и клятвенной ненавистью къ испанскимъ повелителямъ. Поэтому тономъ неизмѣннаго расположенія къ Тебальдо онъ сказалъ:
— Но есть болѣе счастливыя темы для разговоровъ, которыми мы беззаботно можемъ заняться: это — наука и искусство, надъ которыми въ настоящее время господствуетъ жизнь. Слышали ли вы, что математикъ Галилей, сынъ знаменитаго музыканта, пріѣхалъ въ Римъ, чтобы отвѣчать предъ судомъ инквизиціи? Его подозрѣваютъ въ колдовствѣ и, главнымъ образомъ, въ распространеніи различныхъ ученій, которыхъ не можетъ выносить неприкосновенная святость церкви, или лучше сказать папская непогрѣшимость. Но мнѣ сдается, что мы находимся вблизи Кумъ съ ихъ гротами и пещерами, гдѣ нѣкогда должна была пророчествовать Сибилла? Скоро ли настанетъ время, когда люди избавятся отъ всякихъ суевѣрій?
— Тогда они могли бы все понимать и знать, — замѣтилъ Тебальдо, — ибо пока природа еще хранитъ какую-нибудь тайну, человѣческій умъ будетъ пытаться проникнуть ее и въ этомъ стремленіи будетъ плутать по разнымъ дебрямъ.
Въ это мгновеніе оба всадника повернули за уголъ, оба они имѣли намѣреніе осмотрѣть большой водоемъ, такъ называемый «piscina mirabilis» (удивительный водоемъ), устроенный императоромъ Августомъ не вдалекѣ отъ мыса Мизенскаго, для того чтобы сберегать въ теченіе долгаго времени хорошую воду для питья флота. Это удивительное сооруженіе, состоящее изъ огромной чаши, обнесенной сорока восемью колонками, которую всегда наполняли свѣжей водой, и теперь въ своихъ руинахъ является замѣчательнымъ доказательствомъ желѣзной энергіи древнихъ римлянъ.
При поворотѣ изъ-за угла лошади испугались двухъ пѣшеходовъ, которые шли съ другой стороны, такъ что всадники могли ихъ раньше не замѣтить. Это былъ старикъ въ сопровожденіи молоденькой дѣвушки. Послѣдняя громко вскрикнула отъ ужаса и потащила въ сторону съ тревожной поспѣшностью старика, который только теперь, вздрогнувъ, очнулся отъ своей глубокой задумчивости и тоже замѣтилъ опасность. Всадники, извинившись передъ путниками за свою оплошность, поѣхали дальше. Одного взгляда на пѣшеходовъ было достаточно, чтобы понять, что этотъ старикъ въ длинномъ, черномъ кафтанѣ и въ черномъ беретѣ на сѣдыхъ волосахъ долженъ быть какимъ-нибудь ученымъ, а молоденькая дѣвушка въ странномъ костюмѣ, съ тонкой и нѣжной Фигурой, съ блѣдными, впалыми щеками, но съ большими и выразительно-прекрасными глазами, должна быть его дочерью. Оба продолжали свой путь, неторопясь, ибо всадники сдѣлали остановку «Должны были отдать посторожить лошадей крестьянскому мальчику, такъ какъ античная постройка находилась въ котловинѣ; поэтому имъ пришлось еще разъ встрѣтиться съ пѣшеходами. Людовико ради приличія еще разъ извинился за причиненный испугъ, На что старикъ отвѣтилъ подобающимъ образомъ, между тѣмъ, какъ дѣвушка зардѣлась отъ пристальнаго взгляда Тебальдо. Послѣдній разсматривалъ ее съ какимъ-то дѣтскимъ любопытствомъ и Удивленіемъ, ибо она носила коротко-остриженныя, какъ у мальчика волосы; но когда онъ взглянулъ въ ея глубокіе, черные, грустные глаза, его сердце было охвачено какимъ-то страннымъ, до сихъ поръ невѣдомымъ для него чувствомъ. Между Людовико и старикомъ завязался живой разговоръ, ибо старикъ оказался большимъ знатокомъ мѣстности. По его словамъ, онъ почти ежедневно ходилъ по этой дорогѣ, но не ради древнихъ построекъ, а для того, чтобы любоваться очаровательнымъ видомъ на море и ближайшіе острова, который открывался съ мыса. Этого прелестнаго вида оба молодыхъ человѣка не хотѣли упустить, не полюбовавшись на него, и поэтому попросили позволенія присоединиться къ старику и его спутницѣ- Водоемъ они порѣшили осмотрѣть послѣ, а лошадей оставить покормиться. Позволеніе дано было съ радостью, и вскорѣ старикъ такъ разболтался, что началъ разсказывать про окружающую мѣстность, передавая при этомъ не только отрывочныя замѣтки, но и оживляя свое повѣствованіе самымъ очаровательнымъ образомъ различными историческими воспоминаніями, связанными съ этимъ берегомъ, съ этими островами и руинами. Разговаривали главнымъ образомъ старикъ и Людовико, ибо Тебальдо, молчаливый по природѣ, ограничивался вскользь бросаемыми замѣчаніями, а молоденькая дѣвушка хотя и слушала со вниманіемъ, но не говорила ни слова. Словоохотливый старикъ такъ заболтался, что разсказалъ о различныхъ и собственныхъ воззрѣніяхъ; на самомъ дѣлѣ, повѣствуя о спасительномъ дѣйствіи байенскихъ теплыхъ минеральныхъ ваннъ, которыя высоко цѣнились еще древними римлянами, о таинственномъ магическомъ искусствѣ Сибиллы, а по поводу храма Сераписа на Пуччіоли о мистеріяхъ египетскихъ жрецовъ, — могъ ли онъ скрыть, что онъ много занимался изученіемъ таинственныхъ силъ природы, наблюдая вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ вліяніе на человѣческую душу. Впослѣдствіи онъ много разсказалъ поэтому поводу. Случилось какъ-то само собой, что старикъ сопровождалъ обоихъ молодыхъ людей и при осмотрѣ колоссальнаго водоема; по привычкѣ, онъ срывалъ по дорогѣ нѣкоторыя травы и распространялся объ ихъ цѣлебныхъ свойствахъ. Такимъ образомъ, безъ всякаго любопытства со стороны Людовико словоохотливый старикъ, оказавшійся врачемъ и естествоиспытателемъ, таинственно намекнулъ и на свои изысканія въ области алхиміи. Такъ какъ въ то время врачей въ Италіи расплодилось много, начиная отъ бродячихъ шарлатановъ до знаменитыхъ докторовъ и княжескихъ лейбъ-медиковъ, то признаніе старика было очень естественно въ интересахъ новаго знакомства, такъ что разговоръ и съ той, и съ другой стороны становился все оживленнѣе. Тебальдо продолжалъ, какъ и раньше, больше слушать, чѣмъ говорить, ибо не могъ оторваться отъ большихъ, выразительныхъ глазъ молоденькой дѣвушки, также какъ отъ научной бесѣды ея спутника. Ея нѣжный станъ и блѣдное лицо пробуждали въ немъ состраданіе, но когда ея застѣнчивые взоры встрѣчались съ его взорами, его охватывало странное чувство глубокаго участія, и такъ какъ онъ самъ много перестрадалъ, то его душа догадывалась и о безмолвныхъ страданіяхъ дѣвушки, онъ видѣлъ въ ней родственную судьбу.
Между тѣмъ Людовико такъ подружился съ старикомъ, что послѣдній пригласилъ обоихъ молодыхъ людей посѣтить его жилище и осмотрѣть его лабораторію. Молодому дворянину такого случая еще не представлялось, и оба охотно согласились принять предложеніе стараго алхимика. Крестьянскій мальчикъ, державшій лошадей, зналъ докторскую квартиру. Ему поручили, предварительно покормивъ лошадей, водить ихъ передъ домомъ стараго ученаго въ ожиданіи господъ.
Молодые люди направились съ необыкновеннымъ докторомъ и его дочерью къ тому дому, который съ нѣсколькими маленькими пристройками расположился среди сада и очевидно никѣмъ не былъ обитаемъ, кромѣ старика и его дочери, ибо когда пришли къ дому, старикъ осторожно вынулъ изъ кармана ключъ и отворилъ прочную дверь.
Въ этомъ домѣ ихъ ожидалъ рядъ сюрпризовъ. У дѣвушки, можетъ быть, былъ какой-нибудь отдѣльный чуланъ, ибо весь домъ былъ биткомъ набитъ старыми книгами и пергаментами, стоявшими кругомъ на полкахъ по стѣнамъ; на безчисленныхъ столахъ и тумбахъ были разбросаны и разставлены тигеля и стклянки, стаканы и различные инструменты. На полу повсюду виднѣлись чучела звѣрей; рѣдкіе чертежи и картины украшали стѣны и Даже подъ потолкомъ висѣли безобразныя высушеныя рыбы и гады. Во многихъ мѣстахъ находились кухонные очаги, на которыхъ была разставлена различная рѣдкая посуда, служившая для алхимическихъ опытовъ. Старикъ съ большимъ воодушевленіемъ разсказывалъ про каждую вещь. Онъ назывался Скаратулисомъ. Старикъ былъ болтливъ и поразсказалъ немало различныхъ эпизодовъ изъ своей жизни. Онъ хотѣлъ знать медицинскія средства всѣхъ странъ, увѣрялъ, что изучалъ медицину, но кромѣ того занимался некромантіей и астрономіей и, наконецъ, дошелъ до убѣжденія, что ему удастся открыть философскій камень. Онъ пригласилъ своихъ гостей присѣсть, и молоденькая дѣвушка, которую старикъ называлъ Серпой, сдѣлала изъ лежавшихъ на полу книгъ три стула и поставила ихъ около одного стола. По знаку старика °на безшумно удалилась. Тогда алхимикъ принесъ прекрасно отдѣланный ларчикъ, открылъ его и вынулъ оттуда три трубки изъ бѣлой глины; набивъ ихъ лежавшимъ въ ларчикѣ табакомъ, онъ предложилъ ихъ молодымъ людямъ. Хотя послѣдніе и знали табакъ, Во куреніе для нихъ было дѣломъ совершенно непривычнымъ, и такъ какъ мнѣнія о дѣйствіи этой новой усладительной прихоти были различны, то они съ благодарностью отказались, прося вмѣстѣ съ тѣмъ чудного хозяина не стѣсняться въ куреніи. Людовико при этомъ шутливо замѣтилъ, что куреніе является у американцевъ знакомъ миролюбиваго настроенія и что, поэтому, всѣ курильщики должны быть уважаемы.
Старикъ закурилъ трубку, съ наслажденіемъ затянулся изъ длиннаго чубука, торчавшаго изъ маленькой глиняной головки, и вскорѣ голубыя облака дыму заходили по комнатѣ, окутывая ближайшіе предметы въ таинственную дымку.
Вскорѣ нѣжная рука дѣвушки откинула занавѣсъ той двери, въ которую она безшумно удалилась, между тѣмъ какъ другая рука несла блестящій металлическій подносъ съ пестро-разрисованной полной флягой вина и съ тремя принадлежащими къ ней стаканами. Молча поставила она подносъ на столъ и посмотрѣла при этомъ на Тебальдо своимъ глубокимъ, выразительнымъ взглядомъ. Отецъ приказалъ ей предложить гостямъ вина и кофею, который она сейчасъ должна была приготовить. Она поклонилась и удалилась, закраснѣвшись, такъ же безшумно, какъ и раньше. Казалось, что будто ея фигура выступила изъ какого-то облака и опять стушевалась въ немъ.
Старикъ наполнилъ виномъ стаканы и пригласилъ гостей откушать. Это было обыкновенное игристое вино, которое молодые люди уже не разъ пивали, но особая обстановка дѣлала его слаще и пьянѣе. Чѣмъ болѣе старикъ пускалъ изо рта и носа сильнопахнущихъ табачныхъ волнъ, тѣмъ онъ становился довольнѣе и разговорчивѣе. Онъ разсказалъ, какъ раньше многіе годы онъ шарлатанилъ, обманывая народъ, и какъ онъ нажился отъ людской глупости. И теперь еще ежегодно по нѣсколько разъ совершаетъ онъ свои поѣздки; въ боковыхъ пристройкахъ стоятъ фура и мулъ на которомъ онъ ѣздитъ. „Конечно, я давно могъ бы жить на покоѣ, — замѣтилъ онъ, — но я боюсь, чтобы глупый окрестный народъ не узналъ о моемъ богатствѣ и не объяснилъ бы посвоему моихъ постоянныхъ занятій въ лабораторіи“. Хотя онъ увѣрялъ, что всегда старается лечить настоящими медицинскими средствами, однако, всѣ знали, что своихъ паціентовъ онъ пичкаетъ разными подозрительными микстурами, пилюлями и порошками. Людовико и Тебальдо были увѣрены, что старый Скаратулисъ тотчасъ былъ бы заподозрѣнъ въ колдовствѣ, еслибы народъ узналъ, что онъ отыскиваетъ философскій камень и жизненный элексиръ и что всѣ его ящики полны денегъ. Безъ всякаго сомнѣнія, сосѣди давно бы его убили, какъ колдуна, и раздѣлили бы его сокровища. Но этого они не знали и вѣрили, что старикъ приготовляетъ только цѣлебныя лекарства отъ различныхъ болѣзней, живя въ нуждѣ и бѣдности.
Между тѣмъ опять появилась блѣдная Серпа и принесла три маленькихъ чашки съ дымящимся кофе. И отъ этого необыкновеннаго удовольствія гости не отказались, хотя и пили, обжигаясь.
Старикъ продолжалъ разсказывать про свои поѣздки и свои безчисленные опыты для добыванія удивительнаго элексира. Его слушатели забыли про вопросы и возраженія, такъ увлекательно разсказывалъ онъ безъ умолку и передышки. Очевидно, табакъ производилъ на него возбуждающее дѣйствіе, между тѣмъ какъ удушливый воздухъ, кофе и вдыханіе дыму ошеломило его слушателей и привело въ необычно раздраженное состояніе. И когда старикъ началъ разсказывать, какъ ему однажды почти удалось приготовить философскій камень, владѣя которымъ можно не только неблагородные металлы обращать въ золото, но и приготовить жизненный элексиръ противъ смерти и болѣзней, сдѣлаться невидимымъ и въ глубинѣ земли найти самые сокровенные клады, тогда молодыхъ людей охватило состояніе непріятнаго опьяненія. Имъ казалось, что чучела животныхъ, стоявшихъ на тумбахъ и висѣвшихъ подъ потолкомъ, задвигались, что ходившій по комнатѣ дымъ подымалъ и носилъ по воздуху инструменты; обоимъ, наконецъ, сдѣлалось такъ дурно, что Людовико, нѣсколько ободрившись, не обращая вниманія на увлекшагося своимъ разсказомъ старика, вскочилъ съ своего мѣста, схватилъ товарища за плечо и крикнулъ ему, что время уходить. Тебальдо поднялся совершенно смущенный и оба объяснили старику Скаратулису, что, не смотря на весь интересъ его разсказовъ, они дольше быть не могутъ и что должны поспѣшить домой.
Скаратулисъ извинялся, что, можетъ быть, слишкомъ увлекся своими разсказами, и выразилъ надежду еще разъ увидѣться съ молодыми людьми. Какъ оказалось, онъ боялся, что, можетъ быть, въ своихъ разсказахъ хватилъ черезъ край и на прощанье замѣтилъ, что онъ простой врачъ, который въ своихъ изысканіяхъ лекарственныхъ средствъ противъ различныхъ болѣзней случайно порой заглядываетъ въ область алхиміи и астрологіи.
Онъ проводилъ своихъ гостей на улицу, гдѣ крестьянскій мальчуганъ давно уже поджидалъ съ лошадьми. Тщетно надѣялся Тебальдо еще разъ взглянуть на дѣвушку, она не вышла проститься съ молодыми людьми. Вскорѣ они сидѣли уже на коняхъ и отправились обратно въ Неаполь. Они ѣхали почти молча, ибо каждый хотѣлъ разобраться въ полученныхъ впечатлѣніяхъ; они съ жадностью вдыхали свѣжій морской воздухъ, столь благотворно дѣйствовавшій на ихъ отуманенныя и разгоряченныя головы. Людовико первый обратилъ на это вниманіе, и хотя онъ былъ далеко не противъ наслажденія табакомъ, все-таки замѣтилъ, что старый Скаратулисъ страдаетъ табачнымъ запоемъ. Тебальдо согласился съ нимъ и гнѣвно высказалъ, что неудивительно, если бѣдное дитя чудного мага подъ вліяніемъ подобнаго ядовитаго угара выглядитъ блѣднымъ и больнымъ. Повидимому, Людовико мало интересовался больной дѣвушкой, ибо онъ съ убійственнымъ хладнокровіемъ отвѣтилъ, что это весьма вѣроятно и что остается только надѣяться на изобрѣтеніе старикомъ жизненнаго элексира, который бы избавилъ отъ скорой и вѣрной смерти его бѣдную дочь. Тебальдо замолчалъ, и они въ безмолвіи доѣхали до Неаполя, при въѣздѣ въ который разстались, направившись въ разныя стороны.
VIII.
„А все-таки она вертится!“
править
Процессъ Галилея принималъ весьма печальный оборотъ. Инквизиціонный трибуналъ всѣми силами старался поколебать его убѣжденія, заставляя отречься отъ еретическаго ученія. Но несчастный ученый, наоборотъ, такъ былъ увѣренъ въ истинности послѣдняго, ради котораго подвергся даже суду, что и не думалъ о своей судьбѣ, заботясь лишь о Неопровержимыхъ доказательствахъ въ пользу ученія Коперника. На окончательномъ допросѣ онъ сказалъ:
— Такъ какъ мнѣ казалось, что въ вопросахъ подобной важности можно полагаться на рѣшеніе только общественнаго мнѣнія и времени, то, не думая измѣнять ни Богу, ни святой церкви, я публично училъ тому, въ истинѣ чего былъ убѣжденъ.
Беллярминъ, присутствовавшій на судѣ въ качествѣ обвинителя, при этихъ словахъ замѣтилъ:
— Обратите вниманіе, судьи, это пунктъ первый! Подсудимый рѣшеніе вопросовъ, касающихся Бога и святой церкви, Его созданія, представляетъ человѣческому разуму.
Твердо и спокойно Галилей продолжалъ:
— Я поступалъ такъ, убѣжденный, что не искушаю воли Божіей, ибо Онъ открывается намъ въ созданіяхъ природы, такъ же какъ и въ священномъ Писаніи, да, Онъ говоритъ въ нихъ еще больше сердцу человѣчества, ибо Его всемогущество во внѣшнемъ мірѣ всякому видно и поэтому легче постигается. Признаюсь, что страсть къ изслѣдованію тайнъ природы никогда меня не отвращала отъ благоговѣнія передъ ея Создателемъ, — больше того: я долженъ сознаться, что мое сердце тѣмъ болѣе разгоралось глубокой благодарностью къ Зиждителю міровъ, чѣмъ болѣе я изслѣдовалъ законы природы и чѣмъ ближе такимъ образомъ подходилъ къ Нему. Я убѣждался, что Всеблагой Творецъ позволилъ намъ, несовершеннымъ тварямъ, искать Его, дабы сближаться съ Нимъ, постигая Его все глубже и глубже посредствомъ изученія и проникновенія въ тайны мірозданія. Но, что Богъ, давшій намъ пять чувствъ, могъ приказать презирать дарованія, избирая для достиженія истины другіе пути, а не указанные Имъ въ нашей природѣ, этому я не могу повѣрить. Вѣдь природа создана по Его слову, а священное Писаніе начертано людьми, которые слова Божія слышали въ собственной душѣ и передавали ихъ, какъ понимали. Но вѣдь люди несовершенны, всѣмъ намъ свойственно заблуждаться, слѣдовательно, возможно, что и тѣ люди, которые начертали священное Писаніе…
На этихъ словахъ его прервалъ Беллярминъ, понявшій, что наступилъ удобный моментъ сдѣлать съ своей стороны замѣчаніе къ судьямъ.
— Какъ? — воскликнулъ онъ. — неужто такое наглое богохульство можетъ осквернять нашъ слухъ? Несовершенному, грѣшному чувству онъ придаетъ большее значеніе, чѣмъ словамъ священнаго Писанія, которое начертано пророками по откровенію Божію. Что онъ видитъ собственными глазами, то считаетъ за истинное, что же возвѣщено святыми, въ томъ онъ сомнѣвается, до очевидности ясно обнаруживая наглую гордость своего еретическаго духа. Только самая суровая строгость можетъ искоренить такое зловредное, разрушительное направленіе.
Эта вводная рѣчь такъ возстановила и озлобила всѣхъ судей противъ Галилея, что предсѣдатель приказалъ на короткое время вывести подсудимаго, съ тѣмъ чтобы отобрать у судей мнѣнія и постановить общее рѣшеніе. Когда затѣмъ Галилей опять былъ введенъ, ему сообщили, что своей защитой онъ самъ очень ясно доказалъ, на сколько опасно его ученіе для церкви; поэтому инквизиціонный трибуналъ постановилъ потребовать отъ него отреченія отъ ученія о вращеніи земли, ибо только этимъ путемъ онъ можетъ помириться съ церковью.
Но Галилей не хотѣлъ покориться этому требованію. Не смущаясь, онъ возразилъ:
— Неужели то, что въ глубинѣ моей души я считаю за непоколебимую истину, есть ложь, неужели я долженъ подтверждать и соглашаться съ тѣмъ, съ чѣмъ не соглашается мое сердце? Это значитъ отречься отъ самаго себя, давши самую позорную клятву. Служа доброму дѣлу, я не могу отречься отъ него; я не могу давать клятву, сдѣлавшись слѣпымъ и глухимъ, между тѣмъ какъ мои глаза видятъ, а уши слышатъ. Нѣтъ, это было бы измѣной Богу, самому себѣ и всему міру, если бы я захотѣлъ объяви» ложью то, что на самомъ дѣлѣ считаю истиной.
— Вы забываете, — возразилъ на это Беллярминъ, — что ваша первая обязанность — повиноваться церкви, которой вы при крещеніи дали обѣтъ послушанія. И такъ все клятвопреступленіе въ томъ, что вы учили наперекоръ заповѣдямъ церкви и только ваше отреченіе можетъ искупить это тяжелое преступленіе.
При этомъ послѣднемъ предостереженіи судья поднялся еще разъ и сказалъ:
— Подумайте о томъ, что церковь имѣетъ силу вынудить у васъ отреченіе, если вы вслѣдствіе своего упорства заставите насъ принять крайнія мѣры.
Но Галилей гордо отвѣтилъ:
— Если бы церковь потребовала, чтобы я уничтожилъ мое слабое тѣло, это бѣдное орудіе моей мысли и чувства, — то я охотно повиновался бы, но духа, живущаго во мнѣ, я не могу убить, ибо онъ могущественнѣе васъ и меня. Въ вашихъ рукахъ самая страшная власть, чтобы заставить меня повиноваться, а я ничего не могу сдѣлать, чтобы вымолить себѣ пощаду. Передъ вами дряхлый старикъ, открыто говорящій: «то, чему я училъ — истина, и земля движется, хотя бы всѣмъ казалось это невѣроятнымъ!»
— Вы слышите теперь, — обратился Беллярминъ къ судьямъ, — какъ онъ упорствуетъ въ своемъ богомерзкомъ умствованіи; вѣдь одна попытка сомнѣваться въ словахъ священнаго писанія есть ересь. Но это знаменіе времени. Повсюду поднялись высокомѣрныя сомнѣнія и дерзкіе враги церкви. Въ царствѣ духа — новый всемірный потопъ, и единственный ковчегъ, въ которомъ можно найти Спасеніе, это церковь и "ея догматы.
— Чтожъ дѣлать, — замѣтилъ на это судья, — мы всѣ обязаны Повиноваться церкви и такъ какъ обвиняемый упорно отрицаетъ свою вину, мы вынуждены принять строгія мѣры, пока онъ не одумается.
Послѣ этого онъ отдалъ приказаніе увести арестанта, и Галилей, переживавшій жестокія душевныя муки въ заботахъ не за свою собственную судьбу, а за судьбу дочери, опять былъ возвращенъ въ свою одинокую камеру. Изъ разспросовъ онъ узналъ, что Всякія сношенія съ внѣшнимъ міромъ до возвѣщенія приговора ему воспрещены строжайшимъ образомъ.
Между тѣмъ въ душѣ папы Урбана произошелъ неожиданный переворотъ. Ему было донесено, что молодой живописецъ Бернардо Спинелли сопротивлялся своему аресту и въ схваткѣ съ офицеромъ стражи былъ убитъ.
Къ этому жестокому удару папа совсѣмъ не былъ подготовленъ, и впечатлѣніе было еще ужаснѣе, когда онъ представилъ себѣ отчаяніе матери молодого человѣка при извѣстіи о его смерти. Выборъ новаго папы сулилъ для всѣхъ Барберини высочайшее земное счастье, ибо всѣ родственники, даже дальніе, принимали нѣкоторымъ образомъ участіе въ благодѣтельной перемѣнѣ обстоятельствъ. Онъ щедро бы наградилъ свою племянницу Елену за то, что она вышла замужъ вопреки желанію семьи, принеся тяжелую жертву своей любви. При своемъ пристрастіи къ всякимъ идеальнымъ поступкамъ, которые прославляло искусство, ему было очень симпатично всякое независимое чувство, и все это, кажется, соединилось въ его племянникѣ, чтобы расположить дядю въ пользу юнаго живописца Бернардо. Въ первый моментъ гнѣвной вспышки онъ сильно сердился за настойчивое сочувствіе Галилею, но, одумавшись и разсудивъ все хладнокровно, онъ надѣялся съ помощью матери Бернардо исцѣлитъ племянника отъ его страсти. Онъ очень увлекательно разрисовывалъ себѣ, какъ затѣмъ блестяще устроитъ будущность молодого человѣка, поселивъ его навсегда въ Римѣ подъ своимъ надзоромъ. И вдругъ онъ умеръ, умерщвленный въ силу безпощаднаго исполненія его приказанія, выманеннаго Беллярминомъ въ минуту гнѣва; вѣдь они могли, арестовывая молодого человѣка, просто обезоружить его, а не убивать. Это было непростительное насиліе. Дежурный офицеръ долженъ былъ знать, что близкаго родственника его святѣйшества нельзя закалывать наравнѣ со всѣми другими преступниками. Но, очевидно, вся ошибка заключалась въ инструкціи, данной офицеру, и эта инструкція исходила отъ Беллярмина, который въ своей ненависти къ Галилею перешелъ всякія границы. Конечно, усердная защита церковныхъ постановленій была достойна высшей похвалы, но въ такихъ случаяхъ усердіе не должно переходить въ личную ненависть. Если кто имѣлъ основаніе чувствовать себя оскорбленнымъ, такъ это именно самъ папа, публично осмѣянный Галилеемъ, и Беллярминъ долженъ былъ бы, позаботиться не увеличивать этого оскорбленія еще смертью Бернардо.
Всѣ эти размышленія такъ сильно подѣйствовали на Урбана, что онъ былъ склоненъ впасть въ противоположную крайность, и видѣть въ Беллярминѣ, котораго онъ такъ недавно считалъ своимъ лучшимъ другомъ, источникъ всѣхъ непріятностей, которыя неожиданно посыпались на него со времени избранія въ папы.
Такъ какъ слабохарактерному человѣку трудно бываетъ сразу рѣшиться на энергичный поступокъ, то папа предварительно нашелъ убѣжище въ пассивномъ отношеніи къ дѣлу и, сказавшись больнымъ, отказывалъ Беллярмину въ свиданіяхъ. Урбанъ съ любовью занимался приготовленіями къ похоронамъ Бернардо. Онъ вызвалъ изъ Болоньи въ Римъ его родителей и всячески Старался успокоить неутѣшную мать. Онъ далъ обѣтъ ей, ея мужу, братьямъ и сестрамъ Бернардо сдѣлать для нихъ все лучшее, чтобы нѣсколько утѣшить ихъ въ потерѣ талантливаго юноши. Изъ разговоровъ съ племянницей, онъ узналъ о покойномъ столько хорошаго, что его образъ въ глазахъ папы все болѣе и болѣе просвѣтлялся, и, наконецъ, Урбану пришло въ голову, что не преднамѣренно ли Беллярминъ затушевалъ всѣ симпатичныя черты въ отношеніяхъ Бернардо къ Галилею и не выдумалъ ли просто оскорбленіе, якобы нанесенное ему ученымъ другомъ? Во всякомъ случаѣ его отвращеніе къ кардиналу все увеличивалось, а участіе къ Галилею все усиливалось, и такъ какъ Еленѣ Спинелли чрезвычайно хотѣлось познакомиться съ той дѣвушкой, которая полюбила ея несчастнаго сына и изъ-за отца которой онъ погибъ, то и Урбанъ мало-по-малу захотѣлъ навести справки и собрать свѣдѣнія о судьбѣ Цециліи.
Въ скоромъ времени папа узналъ, что Цецилія находится на попеченіи монахинь монастыря св. Клары, которыя приняли въ бѣдной дѣвушкѣ участіе. Папѣ сдѣлалось также извѣстно, что молодой человѣкъ, Винченцо Вивіани, ученикъ флорентійскаго ученаго, часто навѣщалъ Цецилію, и что это былъ единственный человѣкъ, съ которымъ она хотя немного разговаривала. Всѣ ея помыслы были заняты однимъ желаніемъ — какъ бы повидаться съ отцомъ.
Елена Спинелли, наконецъ, собралась навѣстить несчастную дѣвушку. Она воротилась съ извѣстіемъ, что въ такомъ печальномъ случаѣ можетъ помочь только одно средство: Цецилія должна повидаться съ своимъ отцомъ, тогда, быть можетъ, разсѣется туманъ, заволакивающій ея разсудокъ.
Это подало поводъ къ различнымъ размышленіямъ и совѣщаніямъ. Быть можетъ (такъ рѣшила племянница папы — и онъ соглашался съ нею), случится, что видъ страдающаго дитяти и желаніе спасти его отъ умопомѣшательства возымѣютъ надъ Галилеемъ столь сильное вліяніе, что заставятъ его отречься отъ своего ученія.
Урбанъ настолько былъ доволенъ планомъ своей племянницы, что на всѣ остальные не обращалъ никакого вниманія. Онъ даже самъ хотѣлъ руководить его исполненіемъ и повидать съ этою Цѣлью Цецилію. Кромѣ того, былъ обычай, что каждый новый папа посѣщалъ тюрьмы, чтобы удостовѣриться въ ихъ правильномъ содержаніи и устройствѣ, при чемъ часто происходили помилованія преступниковъ. Такимъ образомъ, не привлекая общаго вниманія, желаемая встрѣча могла отлично устроиться.
Конечно, отъ кардинала Беллярмина не могло укрыться, что святой отецъ умышленно отказывается принимать его и что часто видится съ матерью Бернардо. Поэтому, онъ удвоилъ свое вниманіе, чтобы не упустить изъ виду ничего изъ предпринимаемаго папой. Онъ узналъ и о приготовленіяхъ, происходившихъ для того, чтобы устроить свиданіе папы съ Галилеемъ, и если что могло смущать непреклонный духъ кардинала, такъ это боязнь, какъ бы Урбанъ не былъ тронутъ видомъ Галилея и не разрушилъ всего процесса. Чтобы помѣшать такому могущему случиться неожиданному обороту дѣла, Беллярминъ и съ своей стороны принялъ надлежащія мѣры.
Наступилъ роковой день, когда должно было произойти свиданіе Галилея съ своей дочерью. Беллярминъ назначилъ этотъ день для послѣдняго рѣшительнаго нападенія на Галилея.
Елена Спинелли взяла уже Цецилію изъ монастыря и извѣстила объ этомъ Вивіани, ибо надѣялась на его благотворное вліяніе. Всѣ они дожидались въ одной большой комнатѣ, изъ которой можно было проникнуть какъ въ отдѣльныя тюремныя камеры, такъ въ залу суда и въ застѣнокъ. Когда вошелъ папа, всѣ присутствовавшіе упали на колѣни, чтобы получить благословеніе. Когда папа благословилъ, всѣ встали. Урабанъ приблизился къ Цециліи, вдумчиво, съ состраданіемъ посмотрѣлъ на нее и ласково сказалъ:
— Бѣдное дитя! Тебя глубоко удручаетъ судьба отца, увлеченнаго своими лживыми химерами и поэтому не повинующагося велѣніямъ церкви. Можетъ быть, ты можешь еще спасти его? Не хочешь ли попытаться?
Такъ какъ Цецилія молчала, то за нее отвѣчалъ Вивіани:
— Святой отецъ, все, что вы говорите, напрасно, ибо она не понимаетъ васъ; ея душа — безчувственна, ея разсудокъ — помраченъ.
Еще разъ Урбанъ попробовалъ заговорить съ Цециліей:
— Знаешь ли ты, спросилъ онъ, гдѣ ты находишься и кто такой съ тобой говоритъ?
И на это не послѣдовало никакого отвѣта; Цецилія только медленно подняла голову, взглянула на папу съ выраженіемъ глубочайшей душевной муки и упала предъ нимъ на колѣни, протянувъ къ нему съ мольбой свои руки.
Урбанъ положилъ руку на ея чело и еще разъ благословилъ ее. Затѣмъ онъ приказалъ, чтобы ввели арестанта.
Въ это мгновеніе, къ удивленію папы, открылась дверь, ведущая въ залу суда, и оттуда вышелъ Беллярминъ въ сопровожденіи инквизиціонныхъ судей. Папа такъ былъ ошеломленъ этой неожиданностью, что совсѣмъ растерялся, но вмѣстѣ съ тѣмъ его негодованіе противъ Беллярмина достигло послѣднихъ предѣловъ.
Затѣмъ изъ своей камеры былъ приведенъ и Галилей. Онъ былъ блѣденъ и разстроенъ. При видѣ его Цецилія бросилась къ нему, обвила руками его шею и воскликнула: — мой отецъ! Вивіани тоже протѣснился къ нему; Галилей былъ глубоко потрясенъ этой встрѣчей.
— О, дитя мое! — рыдая сказалъ онъ;, затѣмъ, обратившись къ Вивіани, спросилъ: — Какъ попала сюда Цецилія? Какая она блѣдная и разстроенная; она выглядитъ совсѣмъ больной! Да, всякій, кто меня любитъ, долженъ страдать, — она же должна въ особенности несказанно страдать. Боже мой, Боже мой, — воскликнулъ онъ, — гдѣ же Твое милосердіе?!. Неужели мое дитя должно нести мой тяжелый крестъ, который я самъ наложилъ на себя? Видишь ли Ты убитое горе, невинное дитя? За что же она такъ тяжело страдаетъ, отчего несчастіе не рушилось только на мою сѣдую голову?
Урбанъ и его племянница стояли глубоко потрясенные безъисходнымъ горемъ несчастнаго отца. Но Беллярминъ, понявъ всю опасность момента и не обращая вниманія на все происходившее, на сѣтованіе Галилея возразилъ:
— И вы еще жалуетесь? Развѣ не за свое упорство вы страдаете? Развѣ можетъ теперь что-нибудь измѣниться по вашему желанію? Здѣсь есть документъ, предписывающій клятвенное отреченіе отъ всякаго еретическаго ученія.
Урбанъ тоже понялъ важность момента и обратился къ Галилею съ слѣдующимъ словомъ убѣжденія:
— Взгляните на ваше бѣдное дитя! Она умретъ, если вы не сжалитесь надъ ней. Подумайте: вы будете свободны съ вашей дочерью, если подпишете отреченіе.
Чтобы испробовать послѣднее средство, Беллярминъ сказалъ:
— Подумайте о томъ, что васъ ожидаетъ. Намъ нужна не смерть еретика, а только его отреченіе.
Послѣ этого кардиналъ обратился къ предсѣдателю инквизиціоннаго трибунала и сказалъ:
— Прочтите ему приговоръ; пусть онъ узнаетъ, что ему угрожаетъ.
Судья развернулъ свитокъ и прочиталъ слѣдующее:
«Такъ какъ взгляды, которые упорно отстаиваетъ обвиняемый, противорѣчатъ церковнымъ догматамъ и постановленіямъ и такъ какъ, не смотря на всѣ увѣщанія, онъ отказывается подписать отреченіе, то мы вынуждены снять съ него допросъ подъ пыткой, чтобы получить отвѣтъ, требуемый отъ него церковью черезъ инквизиціонный трибуналъ».
Въ отвѣтъ на прочитанное пронзительный крикъ вырвался изъ устъ Цециліи и Елены; Вивіани воскликнулъ: «пытка! Боже, правосудный Боже!» а Галилей лишь съ горечью сказалъ: «Цецилія! О мое бѣдное дитя!» Папа Урбанъ чувствовалъ себя глубоко-потрясеннымъ. Онъ подошелъ къ Галилею поближе и нѣжно обратился къ нему съ слѣдующими словами:
— Вы меня тяжко оскорбили, — меня, который постоянно былъ дружески расположенъ къ вамъ, но я хочу забыть это и простить васъ. При взглядѣ на муки и скорбь бѣднаго дитяти у меня переворачивается сердце. Я желаю спасти и помочь, но не отступаю отъ своихъ требованій. Оставьте же свои колебанія, подпишите отреченіе. Избавьте себя и насъ отъ тяжелой необходимости прибѣгать къ крайнимъ мѣрамъ. Подумайте, что мы могли бы вѣдь пренебречь всякими увѣщаніями и что, въ концѣ концовъ, васъ заставятъ отречься силой.
— Вы можете заставить меня невыносимо страдать, но не заставите, по вашему желанію, отречься, — возразилъ Галилей. — Ваши орудія пытки безсильны надъ моимъ духомъ, который вѣчно будетъ говорить: «да» и никогда не отречется.
Пытался и Вивіани убѣждать Галилея, обратившись къ уважаемому учителю такимъ образомъ:
— Учитель, спасите себя! Вы правы предъ Богомъ и небесами, зачѣмъ же вы стремитесь доказать свою правоту людямъ? Пусть изречетъ свой приговоръ потомство. Васъ осудилъ не Богъ, а близорукіе люди. Поберегите же жизнь свою, и подумайте, что, предавая себя, вы причиняете міру невознаградимую утрату.
Словно древній пророкъ обратился Галилей къ юношѣ и сказалъ:
— Ты, замѣняющій мнѣ сына, прими въ этотъ часъ благодарность за твою любовь, но, прошу тебя, не падай духомъ отъ моей злосчастной судьбы, ибо эта судьба есть пробный камень того ученія, которое я пересадилъ въ твою юную душу. Взгляни на моихъ противниковъ и на меня. Окаменѣли ихъ сердца въ буквоѣдствѣ и схоластикѣ, они не понимаютъ ни жизни, ни природы. Но будь увѣренъ, что надъ живой мыслью безсильны оковы, она переживетъ своихъ гонителей и современемъ восторжествуетъ. Теперь вы удалитесь отъ меня. Цецилія, мое дорогое дитя, уходи — тебя будетъ сопровождать Вивіани.
Онъ хотѣлъ освободиться отъ объятій Цециліи, но она все крѣпче обвивала его своими руками и, казалось, въ его присутствіи къ ней опять вернулся разсудокъ.
— Я не хочу, — умоляла она, — чтобъ ты жилъ только для меня, ты не долженъ дѣлать того, чего не можешь, будь вѣренъ истинѣ, не давай лживой клятвы, хотя бы это стоило тебѣ жизни. Я хочу умереть съ тобой, рука въ руку мы явимся предъ престоломъ Всевышняго, и его милосердіе прекратитъ наши мученія.
Елена Спинелли тоже попыталась утѣшить и уговорить несчастную дѣвушку. Нѣжно дотронувшись до плеча Цециліи, она замѣтила:
— Вѣдь отца еще не ведутъ на смерть.
Но Цецилія не поддавалась утѣшеніямъ Елены.
— Вы не обманете меня, — возразила она, — я знаю, что ему угрожаетъ.
И затѣмъ, снова обратившись къ своему отцу, Цецилія продолжала:
— Ты не знаешь еще, что вѣдь Бернардо убитъ. Всѣ, всѣ покидаютъ меня! Неужто я должна жить, страстно желая смерти. Въ этомъ жестокомъ мірѣ я всѣми покинута; смерть — моя единственная отрада, ибо только тамъ я встрѣчусь съ нимъ и съ тобой.
Извѣстіе о смерти Бернардо какъ громомъ поразило Галилея. Онъ недовѣрчиво взглянулъ на папу, спросивъ, правду ли говоритъ Цецилія.
— Онъ умеръ, — подтвердилъ Урбанъ, — но горе виновнымъ въ его смерти!
Галилей еще разъ обратился къ Цециліи, нѣжно проговоривъ:
— О мое дорогое дитя, какъ мнѣ ни тяжело и ни мучительно слышать эту скорбную вѣсть, я ничѣмъ не могу утѣшить тебя. Иди съ Вивіани, не терзай меня напрасно: вѣдь ты не можешь слѣдовать за мной туда, куда меня поведутъ.
— Пойдемъ, — умоляла также и Елена, — я провожу тебя обратно въ монастырь, гдѣ ты въ молитвѣ найдешь утѣшеніе.
— Кому же я буду молиться? Вашему Богу, — Богу церковному, требующему7 смерти моего отца? Неужто я должна проклинать въ своихъ молитвахъ благороднаго старца, котораго Онъ ненавидитъ? Богъ, котораго вы почитаете, есть Богъ жестокій и несправедливый, но тамъ, куда насъ переселитъ смерть, царствуетъ милость и милосердіе. О поспѣшимъ же, отецъ, покинуть этотъ жестокій, этотъ лицемѣрный міръ: истина восторжествуетъ тамъ, и мы забудемъ наши бѣдствія и скорби!..
Въ продолженіе этой глубоко патетической сцены Беллярминъ нетерпѣливо стоялъ съ судьями у входа въ застѣнокъ. Желая скорѣе покончить дѣло, онъ выступилъ впередъ съ словами:
— Пора поторопиться и приступить къ пыткѣ. Ведите арестанта въ застѣнокъ.
Двое судей приблизились къ Галилею, старавшемуся освободиться отъ объятій Цециліи. Всѣ рыдали, глядя на несчастную дѣвушку; наконецъ Галилею удалось передать ее полумертвую, безъ чувствъ на руки матери Бернардо.
Въ то время; какъ Елена и Вивіани были заняты съ Цециліей, а Галилея увели въ застѣнокъ, папа Урбанъ грозно обратился къ Беллярмину съ словами:
— Развѣ я приказывалъ убивать моего племянника? Я требую объясненія, какъ это могло случиться.
— Онъ сопротивлялся аресту, и такъ какъ я приказалъ дежурному офицеру не особенно церемониться съ нимъ, то по его собственной винѣ пришлось прибѣгнуть къ крайнимъ мѣрамъ, — отвѣчалъ кардиналъ.
Потрясенный до глубины души всѣмъ происшедшимъ, Урбанъ воскликнулъ:
— О какое это черное, позорное дѣло! Горе мнѣ, горе моему сану, принуждающему меня преслѣдовать все близкое и дорогое для моего сердца!
Въ этомъ сердечномъ порывѣ Беллярминъ увидѣлъ только непостоянство слабохарактернаго Барберини; хитрому іезуиту показалось, что наступилъ удобный моментъ по старому повліять на папу. Поэтому онъ съ укоризной замѣтилъ:
— Намѣстнику св. Петра, главѣ христіанскаго міра, не подобаетъ унывать въ подобныя минуты.
Но Урбанъ былъ уже не таковъ, какъ раньше, по крайней мѣрѣ онъ хотѣлъ положить конецъ командованіямъ Беллярмина. Гнѣвно онъ отвѣтилъ послѣднему:
— Ты опять, фальшивый человѣкъ, искушаешь меня, тебѣ опять захотѣлось командовать мной? Прочь отъ меня! Между нами лежитъ окровавленный трупъ юноши, который мнѣ былъ столь дорогъ. Ты называешь меня главой христіанскаго міра, но я глубоко страдаю и еще разъ повторю: да будутъ проклято это гнусное дѣло и твои совѣты, и горе мнѣ, что я послушался тебя!
Какъ бронзовая статуя недвижно стоялъ Беллярминъ. Съ ледянымъ хладнокровіемъ онъ возразилъ:
— Все, мною содѣянное, было направлено ко благу церкви, которой я послушное орудіе, ибо только въ слѣпомъ повиновеніи ей и въ самоотреченіи наше могущество, наша сила.
Урбанъ раздражительно отвѣтствовалъ:
— Конечно, легко жертвовать тѣмъ, что дорого другому. Если бы я могъ отмѣнить приговоръ, который долженъ быть здѣсь приведенъ въ исполненіе, — я сейчасъ бы отмѣнилъ его.
— Это невозможно, — поспѣшно возразилъ Беллярминъ, — ибо приговоръ тобой же вѣдь и подписанъ.
И успокоительно онъ прибавилъ:
— Я, въ прочемъ, не думаю, чтобъ это было худо.
— Прекрасно, — сказалъ Урбанъ, — выслушай же мое послѣднее слово. Вспомни Сикста, моего предшественника, который до своего избранія кардиналами въ папы былъ дряхлымъ старцемъ и какъ онъ потомъ, почувствовавъ въ своихъ рукахъ безграничную власть, бросилъ свой костыль и къ ужасу своихъ избирателей началъ править совершенно самостоятельно. Вѣдь Галилея еще не пытали, и пытка можетъ быть еще отмѣнена. По обычаю ему должны сначала только показать и объяснить орудія пытки. Можетъ быть, онъ еще отречется, и тогда я забуду все происшедшее между нами, смерть Бернардо буду считать Божіимъ наказаніемъ; но если Галилея будутъ пытать, что равнозначительно его смерти, ибо человѣкъ, посѣдѣвшій отъ неустанной умственной дѣятельности, не переживетъ ни позора, ни страданій, — тогда я отброшу отъ себя свой костыль, избавлюсь отъ твоего вліянія и стану управлять самостоятельно; я вырву тебя изъ моего сердца, я навсегда прогоню тебя съ моихъ глазъ!
Тонъ, которымъ были произнесены эти слова, не оставлялъ никакого сомнѣнія, что дѣло принимало серьезный оборотъ. Мысль, что онъ самъ попался въ разставленную западню, такъ сильно подѣйствовала на Беллярмина, что онъ остолбенѣлъ и былъ совершенно уничтоженъ.
Въ это мгновеніе изъ застѣнка вышелъ главный инквизиціонный судья и съ видомъ величайшаго возбужденія объявилъ, что Галилей согласился подписать отреченіе. Истощенный невыразимыми душевными муками, перенесенными еще раньше, Галилей сдѣлался нерѣшительнымъ при видѣ мрачной комнаты съ ужасными орудіями пытки; и когда ему захотѣли объяснить съ ужасающими подробностями дѣйствіе пытки, онъ совершенно палъ духомъ и не могъ болѣе противорѣчить. Разбитый въ своихъ лучшихъ надеждахъ, онъ объявилъ, что готовъ подписать отреченіе.
Лишь только судья сообщилъ такое извѣстіе, какъ въ дверяхъ застѣнка показался обвиняемый, поддерживаемый двумя другими инквизиторами. Казалось, что Галилей въ короткое время еще болѣе постарѣлъ: онъ шелъ нетвердой походкой, въ чертахъ его лица было болѣзненное изнеможеніе, его глаза потухли. Очевидно, въ это мгновеніе Галилей былъ въ состояніи почти невмѣняемости. Онъ позволилъ подвести себя къ столу, на которомъ лежалъ документъ его отреченія, и, не смотря на окружающихъ, взялъ перо и подписалъ подъ отреченіемъ свое имя.
Глубокій вздохъ облегчилъ грудь Беллярмина и онъ бросилъ побѣдительный взглядъ на Урбана, который, въ свою очередь, былъ очень доволенъ такой развязкой.
Галилей продолжалъ пристально смотрѣть на свою подпись, пока главный инквизиторъ не взялъ документа, для того чтобы показать его папѣ, а затѣмъ и Беллярмину.
Въ то время какъ все это происходило, осужденный успѣлъ нѣсколько пріободриться и, казалось, что къ нему постепенно начинаетъ возвращаться сознаніе. Онъ выпрямился и спокойно посмотрѣлъ сначала на Урбана, а потомъ на Беллярмина. Здѣсь взоръ его упалъ на группу, образовавшуюся вокругъ Цециліи. Онъ увидѣлъ печальную мать Бернардо, склонившуюся надъ лежавшей безъ чувствъ дѣвушкой. Цецилія казалась умирающей, и ужасная мысль объ ея смерти оледенила Галилея. Онъ подошелъ къ своей дочери, схватилъ ея руку и коснулся ея лба. Вдругъ имъ овладѣло чувство несказаннаго негодованія за все, совершенное надъ нимъ. Съ искаженнымъ отъ злобы лицомъ онъ гнѣвно посмотрѣлъ на Урбана и Беллярмина и, собравшись съ духомъ, тономъ глубочайшаго убѣжденія проговорилъ:
— А все-таки она вертится!
IX.
Жертва лиги мертвыхъ.
править
Обладать Неаполемъ — было завѣтной мечтой французской анжуйской династіи, ибо она имѣла на это равныя права съ испанцами, почти сто лѣтъ твердо владѣвшими этимъ прелестнымъ уголкомъ земли. Правда, французское правительство явно не принимало никакихъ рѣшительныхъ мѣръ для осуществленія своихъ замысловъ, но втайнѣ, совершенно въ характерѣ французскаго народа, велась противъ испанцевъ неустанная интрига и пропаганда и, такимъ образомъ, тщательно подготовлялось открытое возстаніе, готовое вспыхнуть при первомъ удобномъ случаѣ. Тайнымъ притономъ этой пропаганды былъ Римъ, а очагомъ ея — дворецъ французскаго посланника, который принималъ жалобы недовольныхъ неаполитанцевъ и старался раздувать ихъ ненависть къ испанцамъ. Къ числу недовольныхъ, покинувшихъ родину и искавшихъ спасенія въ Римѣ, принадлежалъ и молодой дворянинъ изъ одной знатной, но обѣднѣвшей неаполитанской фамиліи, по имени Джуліо Мазарини. Онъ поступилъ въ папскую гвардію и вскорѣ проникъ во дворецъ французскаго посланника, гдѣ онъ не только пополнилъ свои филологическія познанія, но и сдѣлался любимцемъ, благодаря своимъ вкрадчивымъ манерамъ и тонкому свѣтскому обращенію. Спустя нѣкоторое время, онъ получилъ назначеніе сопровождать папскаго нунція, посланнаго во Францію съ однимъ дипломатическимъ порученіемъ. Въ Ліонѣ произошло свиданіе нунція съ кардиналомъ Ришелье и великій государственный человѣкъ проницательнымъ взоромъ угадалъ въ Мазарини не только восторженнаго друга Франціи, но и его тонкій дипломатическій талантъ. Съ этихъ поръ Ришелье не терялъ Мазарини изъ виду; благосклонность перваго послужила для послѣдняго путеводной звѣздой къ счастью. По возвращеніи въ Римъ молодой неаполитанецъ удостоился особеннаго вниманія со стороны папы и французскихъ кардиналовъ.
Въ это время ходили слухи объ одномъ до дерзости смѣломъ планѣ. У неаполитанскаго вице-короля, герцога Аркоса, была прелестная дочка, Инесса, красота которой была много разъ прославляема. Донна Инесса воспитывалась въ одномъ испанскомъ монастырѣ и по достиженіи дѣвическихъ лѣтъ должна была покинуть Испанію и переселиться въ Неаполь къ своимъ родителямъ Въ Парижѣ, между тѣмъ, созрѣла мысль просватать ее за одного французскаго принца, герцога изъ анжуйскаго дома, и въ Римѣ были приняты всѣ мѣры для осуществленія этого смѣлаго плана.
Молодой Мазарини долженъ былъ играть въ этомъ дѣлѣ главную роль, будучи тонкимъ дипломатомъ. Онъ былъ еще совершенно неизвѣстенъ въ большомъ свѣтѣ, и это давало ему возможность дѣйствовать гораздо рѣшительнѣе и смѣлѣе. Никто не зналъ, что молодой офицеръ папской гвардіи неоднократно навѣдывался въ Римъ, и ни въ комъ его корреспонденція не возбуждала подозрѣній. Онъ велъ дѣло очень хитро, но весь планъ былъ настолько труденъ и смѣлъ, что нельзя было надѣяться на его выполненіе; и, дѣйствительно, Мазарини потерпѣлъ крушеніе, какъ скоро испанское правительство узнало о продѣлкахъ хитраго дипломата. Отрѣшеніе герцога Аркоса отъ должности имѣло бы, конечно, успѣхъ, но вѣдь испанское правительство не имѣло никакихъ доказательствъ, что всѣ эти планы были извѣстны герцогу, и что онъ покровительствовалъ имъ. Герцогъ, конечно, могъ удостовѣрить, что онъ ничего не зналъ: когда обнаружилось, что аббатисса того монастыря, въ которомъ воспитывалась донна Инесса, подпала французскому вліянію, — герцогъ взялъ свою дочь къ себѣ, въ Неаполь. Но не смотря на это, Мазарини блестяще съумѣлъ доказать свой талантъ, когда вскорѣ его назначили вице-легатомъ въ Авиньонъ, а затѣмъ и чрезвычайнымъ папскимъ посланникомъ къ французскому двору, гдѣ онъ до такой степени вошелъ въ довѣріе короля Людовика XIII, что вскорѣ окончательно перешелъ на французскую государственную службу.
Неаполитанскій вице-король былъ въ сущности добрякъ. Онъ очень серьезно относился къ своимъ обязанностямъ и прилагалъ величайшія старанія для сближенія съ мѣстнымъ дворянствомъ. Но въ силу странныхъ обстоятельствъ даже въ лучшей части неаполитанскаго общества господствовала величайшая дикость нравовъ. Между обѣими партіями — мѣстнымъ дворянствомъ и испанскою знатью — не прекращалась смертельная вражда; не смотря на то Амуръ поражалъ своими стрѣлами сердца тѣхъ и другихъ. Дѣло дошло до того, что возникали даже сомнѣнія — можетъ ли испанецъ родниться съ итальянкой, или опасались, чтобы какой-нибудь молодой итальянскій дворянинъ не влюбился въ дочь какого-нибудь испанскаго графа. Подозрѣніе и недовѣрчивость обостряли обоюдную ненависть, непрестанно случались кровавыя ссоры, влекшія за собою кровавую месть и въ этихъ распряхъ запутывались зачастую цѣлыя семейства съ своими сообщниками. Поэтому, приходилось крутыми мѣрами и строгими наказаніями обуздывать нарушителей порядка. Супруга вице-короля была женщиной очень флегматичной, осторожной и гордой, какъ всѣ испанки-аристократки, мало склонной, подобно своему супругу, по своей дородности ко всякимъ треволненіямъ. На такую нѣжную и юную душу, какъ донна Инесса, дочь вице-короля, все это производило самое печальное впечатлѣніе: отъ нея невозможно было скрывать всего происходившаго, ибо въ немъ запутывались и самыя приближенные изъ окружавшихъ лицъ. Въ свою очередь очень ясно сказывалось и вліяніе этого нѣжнаго, женскаго существа, ибо ее присутствіе дѣйствовало благодѣтельно на самое избранное общество. Она была такъ обворожительно любезна и притомъ такъ скромна, что всякій боялся оскорбить ее, не понравиться ей, не обуздавши порывовъ грубой страсти.
Разумѣется, это укрощающее вліяніе не могло сгладить грубыхъ противорѣчій неаполитанскаго народнаго быта и потушить ненависть недовольныхъ. Въ высшемъ обществѣ, можетъ быть, рѣже случались кровавыя ссоры, но среди народа число протестантовъ-недовольныхъ увеличивалось съ каждымъ днемъ. Тысячи народа, живущаго трудами рукъ своихъ, снискивающаго себѣ пропитаніе рыболовствомъ или торговлей, замѣтили, что въ верхнихъ слояхъ общества ненависть къ испанцамъ не сказывается уже такъ громко и рѣзко, хотя обстоятельства нисколько не измѣнились и подати взыскивались еще безжалостнѣе, чѣмъ раньше. Сначала тихо, а потомъ все громче и громче заговорили объ измѣнѣ; то здѣсь, то тамъ раздавались въ народѣ голоса, заявлявшіе, что они могутъ справиться съ испанцами безъ богачей и знати, и что если кто не желаетъ совершенно погибнуть и умереть съ голода, — пусть подумаетъ о томъ, какъ бы народу возстановить собственнымъ кулакомъ своимъ права.
По временамъ въ вице-королевскомъ дворцѣ устраивались великолѣпныя празднества. Испанцы, появляясь повсюду съ величайшимъ великолѣпіемъ, понимали, что они законодатели модъ и свѣтскаго этикета для всего образованнаго міра, а огромныя богатства, притекавшія къ нимъ изъ Вестъ-Индіи, позволяли такъ роскошничать. Гдѣ только испанцы появлялись, тамъ они съ безпощадной жестокостью выжимали изъ страны соки, разсыпая вмѣстѣ съ тѣмъ золото щедрой рукой тамъ, гдѣ замышляли что-нибудь въ свою пользу. Одно необыкновенное обстоятельство надѣлало въ это время большого шума. Для вѣрнаго пониманія этого случая, нужно знать, что морскіе разбойники въ тѣ времена находились подъ покровительствомъ власти. Подъ властью Испаніи находились въ то время богатыя земли въ средней и южной Америкѣ, которыя ежегодно должны были отправлять на родину съ огромнымъ флотомъ драгоцѣнныя вещи изъ благородныхъ металловъ, индиго, кошениль и тому подобное. Голландцы, во время продолжительной войны въ первой половинѣ XVII столѣтія, страстно желали съ помощью своихъ пиратовъ захватить въ плѣнъ испанскіе корабли. Но послѣдніе были хорошо охраняемы и обыкновенно въ цѣлости доставляли грузъ въ Испанію, откуда благородные металлы изъ испанскихъ дырявыхъ кармановъ переходили къ другимъ промышленнымъ націямъ. Однажды голландско-вестъ-индская компанія снарядила значительный флотъ изъ тридцати пяти большихъ и малыхъ военныхъ кораблей, довѣривъ командованіе надъ нимъ адмиралу Петру Гайну, или по просту Питъ Гайну. Если кто имѣлъ основаніе ненавидѣть испанцевъ, то именно этотъ человѣкъ. Его отецъ, простой матросъ, былъ однажды взятъ испанцами въ плѣнъ. Матери Пита не было въ живыхъ, и мальчикъ, живя на кораблѣ вмѣстѣ съ отцомъ, долженъ былъ раздѣлять его участь. Когда отецъ въ оковахъ былъ посаженъ на галеру, маленькій Питъ сидѣлъ у его ногъ и утѣшалъ несчастнаго отца. Мальчикъ не терялъ даромъ времени. Мать, не оставивъ ему ни денегъ, ни имѣній, научила его вязать. Въ то время какъ отецъ гребъ, Питъ прилежно работалъ и заработокъ отдавалъ отцу. Питу приходилось на галерѣ многое увидать, и въ душу ребенка глубоко запала ненависть противъ мучителей его отца. Только послѣ четырехлѣтняго плѣна отецъ съ сыномъ увидали, наконецъ, свободу. Питъ Гайнъ сдѣлался морякомъ и прошелъ всѣ ступени морской службы, пока не былъ пожалованъ въ адмиралы.
Весной вышеупомянутый флотъ вышелъ въ море. Разграбивъ и уничтоживъ нѣсколько испанскихъ кораблей не вдалекѣ отъ порта Корунна, онъ бросилъ якорь у острова св. Антонія въ Вестъ-Индіи. Отъ плѣнныхъ испанцевъ онъ узналъ, что въ Гаваннѣ, на островѣ Кубѣ, въ испанской резиденціи, совсѣмъ не подозрѣвали близости голландскаго флота, а съ часу на часъ, напротивъ, ожидали прибытія испанскаго флота изъ Терра-фирмы или изъ Новой Испаніи. Гайнъ подплылъ къ Кубѣ и остановился почти въ виду города Гаванны. Онъ былъ замѣченъ, и губернаторъ Кабрера тотчасъ послалъ яхту, для того чтобы предостеречь приближавшійся сюда испанскій флотъ съ грузомъ серебра. Эта яхта была взята въ плѣнъ и адмиралъ Гайнъ получилъ отъ нея извѣстіе, что въ Гаванскомъ порту стоитъ лишь одно единственное боевое судно, годное къ употребленію. Слѣдовательно, мѣсто стоянки голландскаго флота было вполнѣ безопасно. Съ крѣпости Морро испанцы могли видѣть, какъ грозный голландскій флотъ изо дня въ день крейсируетъ около береговъ. Они знали и предвидѣли, что ихъ ожидаетъ, и все-таки не заботились ни о собственной безопасности, ни о томъ, чтобы предостеречь своихъ друзей. Въ такомъ бездѣйствіи со стороны испанцевъ прошло нѣсколько недѣль. Наконецъ, адмиралъ приказалъ сдѣлать нѣсколько пушечныхъ выстрѣловъ. Флагъ-капитанъ Корнелій де-Витъ, впослѣдствіи, будучи тоже адмираломъ, прославившійся не менѣе Гайна, взялъ одинъ испанскій корабль, посланный на рекогносцировку изъ ожидаемаго флота. Команда этого корабля разсказала, что всѣ остальные плывутъ слѣдомъ за ними. Восходившее солнце освѣтило на востокѣ десять парусовъ, а черезъ нѣсколько часовъ показались еще девять другихъ, большихъ чѣмъ первые. Между ними были четыре испанскихъ галеоны. Увидѣвъ, что всѣ пути къ бѣгству отрѣзаны, они направились къ берегу. Нидерландцы преслѣдовали ихъ, пока было возможно. Между тѣмъ, наступилъ вечеръ. Многіе испанцы пробрались на сушу, захвативъ съ собою то, что было можно унести.
Рано утромъ на другой день адмиралъ приказалъ спустить на воду шлюпки. Въ одну изъ нихъ онъ сѣлъ самъ и направился къ ближайшей галеонѣ. Испанцы хотѣли, повидимому, обороняться, только послѣ нѣсколькихъ мушкетныхъ выстрѣловъ они смирились. Шлюпки пристали, но борта галеоны были на столько высоки, что не было возможности взобраться на нихъ. Наконецъ, былъ найденъ, спущенный съ галеоны, канатъ. Одинъ матросъ быстро взобрался по этому канату, влѣзъ на испанскую палубу и привязалъ шлюпку. Испанцы спокойно стояли и смотрѣли. Странно, что никто изъ нихъ не рѣшился поджечь корабль. Адмиралъ Гайнъ думалъ, что это еще можетъ случиться, и поэтому предложилъ испанскому адмиралу перевезти весь экипажъ съ его имуществомъ на берегъ, на нидерландскихъ лодкахъ.
Испанецъ согласился на это, и нидерландцы сами смотрѣли сквозь пальцы, узнавши, что золото и серебро тоже нагружалось въ шлюпки. Только три или четыре испанскихъ корабля успѣли спастись.
Въ теченіе пяти дней нидерландцы были заняты перегрузкой добычи съ испанскихъ кораблей на свои собственные. При этомъ оказалось, что испанскіе корабли были еще безоружнѣе, чѣмъ это показалось сначала, ибо всѣ пустыя мѣстечки, даже пушки, были до такой степени переполнены всякими товарами, что артиллерія, разумѣется, не могла дѣйствовать. Когда все было перегружено, всѣ испанскіе корабли подожгли. Затѣмъ, ликующіе голландцы отплыли въ отечество. Съ этимъ извѣстіемъ въ Амстердамъ впередъ была послана яхта, и цѣнность акціи вестъ-индской компаніи быстро поднялась. Наконецъ, благополучно прибылъ и весь флотъ. Когда Питъ Гайнъ и его вице-адмиралъ Лонкъ пріѣхали въ Гаагу, въ честь ихъ было сдѣлано пятьдесятъ пушечныхъ выстрѣловъ. Затѣмъ, ихъ привѣтствовали генеральные штаты и принцъ Оранскій. По всей странѣ пылали радостные огни, гудѣли колокола и въ церквахъ совершались торжественныя благодарственныя молебствія. И на самомъ дѣлѣ они заслуживали этого, ибо въ морской исторіи такое счастье было почти безпримѣрно. Большая вооруженная флотилія, послѣ 8-ми-мѣсячнаго плаванія при губительномъ вестъ-индскомъ климатѣ, потеряла только полтораста человѣкъ команды, изъ которыхъ тридцать три пало при высадкѣ на одинъ вестъ-индскій островъ отъ оружія карибовъ. Съ такими ничтожными потерями, которыя могли быть еще меньше, они захватили неслыханную добычу.
При разгрузкѣ было найдено серебра въ ящикахъ 182 тысячи фунтовъ и въ массивныхъ слиткахъ 3 тысячи фунтовъ. Всѣ товары были оцѣнены въ 11 1/2 милліоновъ гульденовъ; въ эту сумму не входитъ все то, что было унесено съ собой экипажемъ, не взирая на приказанія адмирала. Роттердамское адмиралтейство явило примѣръ рѣдкостной честности. Оно приказало публично нѣсколько разъ объявить, что тотъ, кто имѣетъ притязанія на эти сокровища, пусть явится и докажетъ законность своихъ претензій. Надписи на ящикахъ и слиткахъ: por el Rey, т. е. для короля, и por su Majestad, для ихъ величествъ, для коллегіи іезуитовъ въ Римѣ, для тѣхъ или другихъ частныхъ лицъ, ясно говорили, кто могъ предъявлять свои права. Когда никто не явился, адмиралтейство вручило всю добычу вестъ-индской компаніи. Пока испанцы жили въ добромъ согласіи съ Римомъ и пока іезуиты служили испанскому правительству, огромныя суммы притекали въ папское казначейство и вообще въ руки духовенства.
Про это зналъ неаполитанскій народъ и поэтому съ злобой смотрѣлъ на неслыханное великолѣпіе въ церквахъ и монастыряхъ. Суммы, которыя издерживались на издѣлія изъ мрамора, лаписъ-лазури, малахита и изъ другихъ полублагородныхъ камней, драгоцѣнныя мозаики, рѣзныя вещи и картины и тому подобное, были поистинѣ невѣроятны и все болѣе увеличивали бездну, раздѣлявшую бѣдствующій народъ отъ имущихъ классовъ. Ненависть неаполитанцевъ все увеличивалась еще и отъ того обстоятельства, что не только самыя доходныя административныя мѣста были заняты испанцами или ихъ фаворитами, но и реставрированіе дорогихъ построекъ и ихъ художественное убранство было отдано въ руки или испанцевъ по рожденію, или испанскихъ подданныхъ. Положеніе дѣлъ не измѣнялось, не смотря на многочисленныя жалобы. Можно ли удивляться, что выдающіеся неаполитанскіе живописцы примкнули къ «лигѣ мертвыхъ», если испанецъ всюду притѣснялъ ихъ, умалялъ ихъ заслуги, а самъ жилъ между тѣмъ въ княжеской роскоши. Прославленный живописецъ Джузеппе Рибера былъ приглашаемъ на всѣ великолѣпныя празднества, которыя устраивало испанское дворянство; онъ и его красавица-кокетка жена были избалованными любимцами вицекоролевскаго двора.
Въ концѣ масляницы въ блестящихъ залахъ дворца собралось на маскированный балъ все высшее общество. Подъ масками, конечно, очень легко могли проникнуть и неаполитанцы, ибо хотя съ давнихъ лѣтъ было принято избѣгать мѣстному дворянству всякихъ приглашеній, но тѣмъ не менѣе постоянно дѣлались попытки сломить это упорство и протянуть руку примиренія. Нѣкоторые изъ упорствующихъ неаполитанскихъ дворянъ въ глухихъ домино уходили, не снявъ маски, явившись только ради того, чтобы наблюдать испанское общество, а потомъ зло перемывать. ему бока. На балу, между прочими, замѣтили также группу изъ трехъ или четырехъ замаскированныхъ молодыхъ людей, которые держались постоянно вмѣстѣ, шептались между собой и затѣмъ одновременно исчезли. Разумѣется и тайныя любовныя похожденія бывали молодымъ итальянцамъ поводомъ для посѣщенія баловъ въ вице-королевскомъ дворцѣ, до это дѣло было не безопаснымъ и требовало соблюденія крайней осторожности.
Графъ Діего Мендоца получилъ на этотъ балъ приглашеніе вмѣстѣ со своей дочерью Корнеліей. Графъ былъ человѣкомъ благомыслящимъ, который повсюду старался улаживать несогласія между испанцами и неаполитанцами; вслѣдствіе продолжительной болѣзни своей супруги онъ уже нѣсколько лѣтъ не появлялся на публичныхъ празднествахъ. Но теперь различныя обстоятельства заставили его опять сойтись съ своими соотечественниками.
Истинная причина этого была, между прочимъ, смерть его нѣжнолюбимой супруги. Онъ чувствовалъ себя въ своемъ горѣ невыразимо одиноко, и такъ какъ родственники избѣгали его, какъ врага отечества, то его положеніе было еще горше и онъ тѣснѣе сблизился съ тѣмъ кругомъ, который отъ юности былъ ему симпатиченъ, а теперь старался успокоить его страданія. Семейныя отношенія съ родными покойной его жены были послѣ ея смерти круто порваны и только Людовико Кортези извѣщалъ иногда графа и его дочь, но это совершалось такъ осторожно и такъ рѣдко, что Корнелія не могла догадаться, отчего это ея двоюродный братъ такъ охладѣлъ къ ней.
Такъ какъ герцогъ Аркосъ былъ другомъ юности графа Мендоца, то можно было ожидать, что между ними еще сильнѣе разовьются дружескія отношенія. Донна Инесса, дочь герцога, сильно полюбила и сошлась съ Корнеліей Мендоца. Юная испанская принцесса какъ бы нашла на чужбинѣ родственную душу, въ то время какъ осиротѣвшее сердце Корнеліи страстно просило утѣшенія послѣ потери матери. Первая встрѣтила новую подругу съ сердечнымъ вниманіемъ, а послѣдняя чувствовала, какъ ея юное сердце вновь воскресаетъ въ присутствіи донны Инессы для жизни и радости.
По тогдашнимъ обычаямъ, существовавшимъ при европейскихъ дворахъ, молодые люди и дамы изъ аристократическаго общества, для большей пышности всякихъ празднествъ разучивали какой-нибудь балетъ, и можно себѣ представить, сколько тутъ было изысканнаго вкуса въ туалетахъ, сколько граціи и огня, если вспомнить, что здѣсь сошлись молодые испанцы и испанки, для того чтобы принести, такъ сказать, первую присягу вѣрности юной доннѣ Инессѣ. Разумѣется, Корнелія Мендоца не могла отказаться отъ приглашенія, и въ этотъ вечеръ она справляла свой первый выѣздъ въ большой свѣтъ. Репетиціи балета длились цѣлую недѣлю, и свиданія, устроивавшіяся для этой цѣли поперемѣнно во дворцахъ высшаго дворянства, служили для молодежи источникомъ веселыхъ утѣхъ. Молодой испанецъ, имѣвшій честь быть партнеромъ Корнеліи, былъ графъ Огнаттъ, по происхожденію изъ одной древней королевской фамиліи, только на короткое время пріѣхавшій въ Неаполь. Корнелія была или слишкомъ занята своей ролью въ балетѣ или еще слишкомъ юна, чтобы замѣтить, что красивый графъ, очарованный ею, постоянно ошибался, ибо больше наблюдалъ за своей прелестной партнершей, чѣмъ за указаніями танцмейстера.
Корнелія хотѣла на маскированномъ балу остаться неузнанной своей подругой-принцессой, и поэтому не говорила ей въ. какомъ костюмѣ появится, но Инесса очень скоро узнала ее, и тѣмъ больше обрадовалась. Такъ какъ принцесса все-таки не могла пренебрегать свѣтскимъ этикетомъ, то порой ей приходилось оставлять свою подругу въ одиночествѣ, а этими минутами пользовался стройный молодой человѣкъ въ черномъ домино, державшійся все время въ сторонѣ, подходилъ къ ней и то заводилъ серьезный разговоръ, то отдавался шутливой насмѣшкѣ. Нельзя было не замѣтить, что онъ съ неудовольствіемъ поглядывалъ на нѣжную предупредительность, оказываемую молодой дѣвушкѣ графомъ Огнаттомъ. Корнелію позвала вице-королева и ея дочь, и онъ отошелъ наблюдать и критиковать присутствующихъ къ группѣ глубоко замаскированныхъ людей въ черномъ домино.
Въ такомъ веселомъ духѣ шелъ праздникъ, пока не насталъ моментъ, когда все общество должно было снять маски. Кто не хотѣлъ этого сдѣлать, долженъ былъ удалиться, что очень часто и случалось.
Послѣ этого балъ разгорался еще сильнѣе, дѣлаясь еще оживленнѣе, и присутствующіе испанцы развернулись сверхъ обыкновенія, сбросивъ съ себя обычную сдержанность.
Вскорѣ послѣ того, какъ сняли маски, мажордомъ доложилъ о чемъ-то герцогу, что послѣдняго сильно взволновало и относительно чего онъ незамѣтнымъ образомъ отдалъ приказаніе, въ знакъ согласія на которое мажордомъ отвѣчалъ молчаливымъ поклономъ.
Герцогиня, находившаяся вблизи супруга, озабоченно освѣдомилась у него о причинѣ безпокойства. Сначала онъ отвѣчалъ уклончиво, но потомъ былъ вынужденъ открыть истину. Герцогиня вооружилась присутствіемъ духа, чтобъ не разстроивать бала и, такимъ образомъ, приключеніе было скрыто.
У главнаго входа во дворецъ слуги нашли какого-то человѣка въ черномъ домино; онъ былъ мертвъ, у него сочилась кровь изъ четырехъ ранъ. Изъ гостей, оставившихъ балъ до снятія масокъ, было нѣсколько человѣкъ въ глубокомъ черномъ домино, о чемъ-то таинственно разговаривавшихъ; они были послѣдними, ушедшими въ это время изъ дворца. Они сошли совершенно незамѣтно по широкой главной лѣстницѣ, и здѣсь у главнаго входа было совершено убійство. Слуги не слышали никакого крика и поспѣшили туда, только услышавъ суматоху на улицѣ. Они нашли только трупъ, израненный кинжаломъ, но убійцъ и слѣдъ простылъ. На улицѣ было много крику и шуму, но никто, казалось, не обратилъ вниманія на тотъ моментъ, когда было совершено преступленіе.
Трупъ былъ предварительно перенесенъ въ одну изъ нижнихъ комнатъ, но герцогъ счелъ за лучшее, чтобы никто ничего не зналъ о случившемся, ибо — кто знаетъ — можетъ быть это было бы поводомъ еще къ большему несчастію.
Донна Инесса замѣтила, что отецъ взволнованъ, а мать очень разстроена. Она не успокоилась, пока не узнала обо всемъ происшедшемъ. Отецъ и ее просилъ сохранять присутствіе духа, и она, дѣйствительно, старалась казаться покойной, но ужасная суетня въ ихъ домѣ и въ такое время требовала нѣчто большаго, чѣмъ простое спокойствіе; молодая дѣвушка не могла, по крайней мѣрѣ, скрыть отъ своей подруги, Корнеліи Мендоца, ни своей перемѣны въ лицѣ, ни перемѣны въ своемъ поведеніи. Донна Инесса была увѣрена въ сердечной преданности Корнеліи; такъ какъ ей нужно было отдохнуть, а одной оставаться не хотѣлось, то она попросила подругу остаться съ ней на нѣкоторое время. Вскорѣ Инесса наединѣ разсказала Корнеліи ужасную новость, что какой-то господинъ былъ убитъ у главнаго входа во дворецъ. Корнелія содрогнулась отъ ужаса. Она должна будетъ переступить порогъ, обагренный только-что пролитой кровью. Кто бы это могъ быть? Принцесса только и знала, что убитый былъ одѣтъ въ черное домино, и что онъ вышелъ вмѣстѣ съ другими, одѣтыми также, незадолго до снятія масокъ. Корнелія помертвѣла, въ жилахъ у ней застыла кровь.
— Людовико! — вскрикнула она и упала безъ чувствъ.
Донна Инесса пришла въ большое замѣшательство. Она позвала своихъ служанокъ, чтобы онѣ потихоньку отыскали графа Мендоца и попросили его придти къ дочери. Корнелію привели въ чувство, но теперь было необходимо посвятить и графа во все происшедшее. Онъ сошелъ внизъ, чтобы убѣдиться — вѣрны ли догадки Корнеліи. Дѣйствительно, это былъ Людовико Кортези, и хотя не трудно было угадать причину его смерти, однако эта простая догадка сначала никому не приходила въ голову. Очевидно, Людовико былъ убитъ членами лиги мертвыхъ, ибо его продолжительныя сношенія съ домомъ графа Мендоца были для нихъ подозрительны. Съ глубокой задумчивостью важный испанецъ посмотрѣлъ на блѣдное лицо мертваго юноши. Онъ не могъ подумать, чтобы приказать отнести трупъ въ свой дворецъ и велѣлъ поэтому отправить его къ несчастнымъ родителямъ. Онъ съ своей дочерью приготовился покинуть замокъ. Корнелія была глубоко потрясена; герцогиня и Инесса страстно хотѣли удержать ее у себя, но благоразуміе требовало этого не дѣлать; вскорѣ факельщики и конвойные собрались вокругъ носилокъ, на которыхъ отецъ перенесъ свое страждущее дитя домой.
Разумѣется, преждевременное прибытіе въ собственный дворецъ графа съ дочерью надѣлало немалой суматохи, ибо тотчасъ же была позвана женская прислуга, чтобы раздѣть и положить Корнелію въ постель, ибо Корнелія все еще не могла опомниться отъ перенесеннаго ужаса и потрясенія. Хотя молодая дѣвушка не была влюблена въ Людовико, но она питала къ нему горячее родственное чувство; она не отказала бы ему, если бы онъ пожелалъ обручиться съ ней, и ея сердце удовлетворилось бы тихимъ счастьемъ, никогда, можетъ быть, не пробудившись для глубокой страсти. Теперь, поэтому, она чувствовала не глубокую скорбь по невознаградимой утратѣ, но сильное потрясеніе отъ ужаснаго происшествія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, искреннее сожалѣніе о смерти близкаго родственника.
Подобное же впечатлѣніе произвело это извѣстіе и на Тебальдо, который за своими музыкальными занятіями еще не спалъ. Только молодой человѣкъ былъ потрясенъ гораздо сильнѣе, ибо въ этотъ самый день онъ получилъ относительно Людовико печальныя предсказанія.
Тебальдо предвидѣлъ, что въ этотъ вечеръ его никто не будетъ тревожить; ему взбрело на умъ покататься верхомъ на свободѣ и онъ выбралъ именно ту самую дорогу, по которой они какъ-то разъ проѣзжали съ Людовико. Въ этотъ вечеръ онъ чувствовалъ себя особенно сиротливо, ибо, при всей своей скромности, никогда не позволявшей ему забывать огромной разницы между собой и семействомъ графа, — онъ все-таки былъ непріятно уколотъ приглашеніемъ графа и Корнеліи къ вице-королевскому двору, куда онъ не могъ за ними слѣдовать. Повсюду приглашали талантливаго и скромнаго молодого человѣка, но строгій этикетъ вице-королевскаго двора не позволялъ этого. Образъ блѣдной Серпы, часто вспоминаемый на яву, а еще чаще тревожившій его въ сновидѣніяхъ, въ этотъ вечеръ какъ-то особенно живо и ярко возставалъ предъ нимъ и словно манилъ еще разъ взглянуть на страннаго старика и на его привлекательную дочь.
Былъ одинъ изъ тѣхъ зимнихъ дней, которые знакомы только южной Италіи. Небо было чисто и ясно, воздухъ мягокъ и пріятенъ, какъ въ прекрасный весенній день на сѣверѣ, къ тому же много вѣчно-зеленѣющихъ деревъ и никогда невянущихъ роскошныхъ цвѣтовъ. Молодой человѣкъ быстро ѣхалъ по этой причудливой дорогѣ, охотно на сегодня покидая графскій домъ, подстрекаемый любопытствомъ, а можетъ быть чѣмъ-нибудь и большимъ. Полный нетерпѣливаго ожиданія увидѣть удивленныхъ неожиданнымъ посѣщеніемъ стараго Скаратулиса и его дочь, Тебальдо пріѣхалъ, наконецъ, въ Байю и тотчасъ направилъ путь къ памятному дому. Онъ смутился, думалъ, что сбился съ дороги, не видя никакого дома на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ долженъ былъ жить старый чудакъ. Онъ убѣждается, что вовсе не заблудился, ибо начинаетъ узнавать нѣкоторыя сохранившіяся въ памяти мелочи окружающей обстановки. Вотъ часть стѣны сарая, вотъ запущенный маленькій садикъ, а на мѣстѣ дома лишь груда обломковъ и битыхъ горшковъ, какъ будто здѣсь уже давно устроили сорное мѣсто.
Что сей сонъ значилъ? Неужто старый алхимикъ покинулъ свой укромный домъ и поселился гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ? Трудно было понять, для чего совершенно разрушенъ домъ со всѣми его очагами и приспособленіями для алхимическихъ экспериментовъ. По всѣмъ вѣроятіямъ для того, чтобы не давать пищи праздному любопытству народа, который по глупости склоненъ во всемъ видѣть колдовство и чертовщину. Тѣмъ не менѣе случай былъ очень загадочный, но молодому человѣку удалось подыскать для него объясненіе, когда онъ обратился въ тотъ самый крестьянскій домъ по близости отъ древняго водоема, около котораго мальчикъ, въ первый пріѣздъ къ алхимику, держалъ его лошадь и лошадь Людовико. Мальчикъ былъ занятъ въ конюшнѣ и вышелъ на зовъ Тебальдо. Послѣ недолгихъ объясненій онъ узналъ Тебальдо и сказалъ:
— Ахъ, это вы, синьоръ, это васъ такъ одурачилъ старый Скаратулисъ, а вашего спутника, въ концѣ концовъ, чуть не отправилъ на тотъ свѣтъ. Кто это могъ ожидать отъ такого старика?
— Но что же такое случилось? — спросилъ Тебальдо. — Куда дѣвался старикъ съ своей дочкой? Почему весь домъ разрушенъ?
— Какъ я вижу, — замѣтилъ мальчикъ, — вы ничего не знаете. Не хотите ли вы сойти съ лошади? Впрочемъ, вы и такъ можете выслушать. Всѣ мы, окрестъ живущіе, считали этого старика за ученаго аптекаря, который съ помощью своихъ познаній силъ природы могъ приготовлять всякія лекарства, покупавшіяся страждущимъ окрестнымъ крестьянскимъ населеніемъ для исцѣленія отъ всякихъ недуговъ. Но всѣ мы были жестоко обмануты. Это былъ заклинатель чертей, колдунъ и отравитель, и никто объ этомъ не догадывался. Если кто изъ насъ заболѣвалъ, то обращался къ нему, потому что онъ часто давалъ бѣднымъ свои микстуры и пилюли безплатно, и если его лекарства не помогали, то думали, что противъ смерти еще не выросло травы; вообще въ эти лекарства вѣрили, пожалуй, больше, чѣмъ въ цѣлительную силу мощей святыхъ. Конечно, было бы неестественно, еслибы всѣ болѣзни исцѣлялись. Такъ слѣпо вѣрили люди, и никому не приходило въ голову, поближе присмотрѣться къ его занятіямъ, пока, наконецъ, его собственная дочь не подала повода къ открытію преступленія.
— Серпа! — съ ужасомъ воскликнулъ Тебальдо, и его любопытство возросло до послѣднихъ предѣловъ.
— Да, Серпа, — подтвердилъ мальчикъ, — хотя это можетъ показаться невѣроятнымъ. Дѣвушка выглядѣла очень худой и блѣдной, хотя ея глаза и ея нѣжный голосъ все-таки производили пріятное впечатлѣніе; случилось, что нѣкій юноша изъ города влюбился въ нее по уши, бросивъ свою прежнюю возлюбленную, Терезину. Терезина была здоровая и веселая дѣвушка, и никто понять не могъ, какъ могъ Джіованни ее разлюбить и вздыхать по блѣдной Серпѣ. Терезина и пустила слухъ, что старый аптекарь — колдунъ, приготовляющій не лекарства, а отраву и зелье. Джіованни покупалъ однажды для своей больной матери порошокъ и при этомъ Скаратулисъ далъ ему выпить изъ рукъ дочери стаканъ вина. Съ тѣхъ поръ онъ и охладѣлъ къ Терезинѣ, влюбившись въ Серпу. Немного погодя, обнаружились и другіе злонамѣренные поступки, которыхъ и не перечтешь, — между прочимъ, одна корова совсѣмъ перестала давать молоко. Можетъ быть все это не правда, но все-таки осталось подозрѣніе, что старый Скаратулисъ былъ заклинатель чертей и колдунъ. Онъ не могъ болѣе оставаться здѣсь, ибо народъ на улицѣ издѣвался надъ нимъ и грозился даже убить. Не былъ счастливъ въ своей новой любви и Джіованни: родители и родственники Терезины всѣхъ вооружили противъ него. Духовенство и монахи, прослышавши объ этомъ дѣлѣ, пожимали плечами и говорили, что лучше бы вѣрить въ помощь св. Дѣвы и всѣхъ святыхъ, чѣмъ въ микстуры и пилюли какого-то аптекаря. Такъ росло неудовольствіе и раздраженіе, пока, наконецъ, въ одинъ прекрасный вечеръ собравшаяся съ ломами и всякими инструментами толпа не разнесла до основанія домъ стараго колдуна. Они хотѣли было схватить его вмѣстѣ съ дочерью и притянуть къ суду, но я думаю, ихъ не оставили бы въ живыхъ, попадись они въ руки разъяренной толпы.
— Что же поймали ихъ? — спросилъ Тебальдо, похолодѣвъ отъ страха.
— Гнѣздо было пусто, — возразилъ мальчикъ, — и теперь вы, конечно, можете себѣ представить, какъ разъярилась толпа бунтовщиковъ. Въ тщетныхъ поискахъ за ненавистными бѣглецами, толпа перевернула все въ домѣ вверхъ дномъ, обшарила всѣ закоулки и, никого не найдя, принялась сокрушать, ломать и бить адскіе инструменты, служившіе колдуну для чертовскихъ заклинаній и всякихъ гнусностей, не оставивъ камня-на-камнѣ. На другой день торчали только остатки стѣнъ, балокъ, да лежали груды черепковъ битой посуды.
— И что же, даже не могли напасть на слѣдъ старика и его дочери? — спросилъ со вздохомъ Тебальдо.
— Чортъ его знаетъ, куда онъ удралъ, — отвѣтилъ мальчикъ. — Никто изъ насъ болѣе не сомнѣвался, что выпроводили дьявольскаго колдупа, и наше духовенство было вполнѣ согласно съ этимъ.
— А что же Джіованни? — спросилъ Тебальдо.
— Двѣ недѣли тому назадъ обвѣнчался съ Терезиной, — отвѣтилъ мальчикъ. — Ему стоило большого труда помириться съ дѣвушкой и ея родителями, но что же иначе ему было дѣлать, если онъ не хотѣлъ переселяться на чужбину? Онъ переговорилъ о свадьбѣ съ нашимъ уважаемымъ патеромъ Іеронимомъ, который исцѣлилъ его отъ наговора и просилъ за него у Терезины. Наконецъ, добрый патеръ выхлопоталъ Джіованни разрѣшеніе взять для постройки своего дома годныя къ употребленію камни и балки, оставшіеся отъ разрушеннаго дома Скаратулиса, разумѣется, послѣ того какъ эти обломки были окроплены Іеронимомъ святой водой въ присутствіи многихъ крестьянъ.
Тебальдо съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ этотъ разсказъ; немного пожалѣвъ о томъ, что не увидитъ больше ни Серпы, ни ея отца, онъ вскорѣ, однако, пересталъ безпокоиться объ ихъ судьбѣ, ибо человѣкъ, подобный Скаратулису, вездѣ съумѣеть устроиться. Поблагодаривъ мальчика за разсказъ и давъ ему нѣсколько мелкихъ монетъ, Тебальдо въ раздумьѣ отправился домой. Полученныя новости заставляли его глубоко и серьезно задуматься; онъ вернулся въ графскій дворецъ въ мрачномъ настроеніи духа. Здѣсь онъ старался разсѣяться музыкой. Томимый въ эту ночь безсонницей, онъ все еще музицировалъ, когда возвратились графъ и Корнелія и когда съ ихъ появленіемъ поднялась въ домѣ необычная ночью суматоха. Тебальдо вышелъ изъ своей комнаты и къ ужасу узналъ все происшедшее на балу въ вице-королевскомъ замкѣ.
X.
Зерно попадаетъ въ хорошую почву.
править
Всѣмъ извѣстно, что главную часть церемоніи при постриженіи послушника и при его дѣйствительномъ вступленіи въ монашескій орденъ составляетъ притворное погребеніе. Это должно знаменовать, что постригающійся человѣкъ отрекается отъ всякихъ связей съ земной жизнью, отрекается отъ собственной воли и дѣлается только послушнымъ членомъ цѣлой корпораціи. Фантазеры очень часто описывали этотъ обычай радужными, романтическими красками, хотя въ сущности онъ весьма тяжелъ и непріятенъ. Въ тѣхъ монашескихъ орденахъ, которые не прерывали сношеній съ наукой или, главнымъ образомъ, съ міромъ, еще можно было ужиться; остальные же предоставляли своимъ постриженнымъ братьямъ только одинъ выборъ — погрузиться въ растительную жизнь, ибо ежедневный обиходъ былъ такъ однообразенъ, что дѣйствительно можно было преобразиться въ живого мертвеца. Постоянное монотонное чтеніе наизусть молитвъ и пѣніе молебновъ, строгій дневной распорядокъ по часамъ и ударамъ колокола, регулярныя покаянныя молитвы о спасеніи души — все это повторялось изо дня въ день, изъ года въ годъ. Какъ объ исключительныхъ случаяхъ приходится слышать объ ученыхъ монахахъ, занимающихся научными изслѣдованіями, или о даровитыхъ монахахъ-живописцахъ, прославившихся своими геніальными созданіями. Милліоны же людей, которые, словно живыя машины, тупоумно проводили дни свои и бормотали молитвы, безслѣдно сходили въ могилу, ибо и усердное списыванье церковныхъ книгъ монахами, и женскія рукодѣлья монахинь были занятіями, убивающими всякую индивидуальную дѣятельность своей строгой размѣренностью. Бывали, правда, случаи, что монастырь являлся дѣйствительнымъ убѣжищемъ отъ жестокихъ преслѣдованій, мѣстомъ упокоенія въ мрачное, жестокое время, но въ тысячахъ случаяхъ обстоятельства въ теченіе времени измѣнялись, принудительныя причины теряли свое вліяніе и въ полной силѣ оставался только несчастный обѣтъ. Затѣмъ наступала отчаянная апатія, и монастырь становился, дѣйствительно, могильнымъ склепомъ, въ которомъ живыя существа, сложивши руки, ожидали смерти.
Проживъ только недѣлю въ монастырѣ св. Антонія около Амальфи, Сальваторъ Роза изучилъ чарующее мѣстоположеніе и строгую архитектуру, производившую сильное впечатлѣніе на его душу; онъ думалъ, что здѣсь залечатся смертельныя раны его сердца и что здѣсь онъ найдетъ вожделѣнный покой, котораго такъ долго и напрасно искалъ. Но послѣ нѣкотораго времени пребыванія у благочестивыхъ братьевъ, въ немъ пробудилась жажда работы, какъ первый признакъ все еще не угасшихъ запросовъ жизни, и случилось, что молодой живописецъ, твердо убѣжденный въ ничтожествѣ своихъ прежнихъ произведеній, не могъ преодолѣть влеченія къ рисованію эскизовъ картинъ, а если обстоятельства позволятъ, то и къ ихъ окончательной отдѣлкѣ. Не долго пришлось ему ждать случая. Въ монастыряхъ всегда находилась живописная работа: то нужно было подновить старыя картины въ церкви, въ трапезѣ или въ главной залѣ, то нарисовать новую картину, и, такимъ образомъ, искусный живописецъ, постоянно встрѣчалъ здѣсь радушный пріемъ.
И для Сальватора Розы нашлось по горло работы. Не смотря на долгое пребываніе, онъ все-таки не подчинялся монастырскимъ правиламъ, разумѣется, насколько это было возможно и утѣшался сознаніемъ, что онъ ничѣмъ не связанъ и каждую минуту можетъ иначе устроить свою жизнь. Такъ какъ Сальватору было дозволено бывать и внѣ монастыря, то вскорѣ въ Амальфи онъ завелъ знакомства, и даже поверхностному взгляду было замѣтно, что его пребываніе въ монастырѣ очень покойно и пріятно. Но никто не могъ догадаться, что его страстная, огненная душа страдала въ этомъ полу-бездѣятельномъ житьѣ, и что только Богъ одинъ знаетъ, чего ему стоило обуздать свою пылкую фантазію и свой безпокойный духъ.
Между тѣмъ онъ радовался быстрому развитію Мазаніелло, къ матери котораго былъ расположенъ всей душой. Простая женщина отличалась не только своей строгой красотой и граціей среди рыбачекъ въ Амальфи, но и своей спокойной сдержанностью, хладнокровной разсудительностью. Она отлично понимала, что молодой живописецъ о чемъ-то сильно тоскуетъ, и далекая отъ того, чтобы его дружеское расположеніе истолковывать въ худую сторону, старалась утѣшить его и разсѣять своимъ участливымъ вниманіемъ. Сальваторъ чувствовалъ, что добрая женщина серьезно жалѣетъ его и ему захотѣлось довѣрить ей свои сокровенные помыслы.
Добрая женщина не могла, конечно, понять, какъ мало было средствъ для удовлетворенія его художническихъ наклонностей, зная, что онъ работаетъ въ монастырѣ св. Антонія и считая только одно это лучшей и высочайшей наградой для художника; но она вполнѣ сочувствовала и его ненависти къ испанцамъ, и его сердечнымъ мукамъ, которыя причиняла Сальватору любовь къ Корнеліи Мендоца. Она избѣгала съ деликатнымъ чувствомъ всякаго напоминанія о сердечныхъ ранахъ, но охотно слушала и наединѣ, и при своемъ мужѣ, и въ присутствіи своего сына о патріотическихъ чувствахъ Сальватора, объ его ненависти къ притѣснителямъ отечества, о надеждахъ на лучшее будущее. Съ замирающимъ сердцемъ слушалъ въ такихъ случаяхъ Мазаніелло живописца, и на лицѣ его можно было прочитать, что и онъ начинаетъ жестоко ненавидѣть испанцевъ! Еще раньше онъ постоянно съ большимъ вниманіемъ прислушивался, когда заходила рѣчь о томъ, что со временъ испанскаго господства отлетѣло счастье его родины. Всѣ его фантазіи о морскихъ короляхъ, владычествовавшихъ нѣкогда на берегу Амальфи и совершившихъ геройскіе подвиги, относились къ тому времени, когда испанцевъ въ Италіи еще не было. Глаза Мазаніелло загорались огнемъ, а кулакъ сжимался, когда высокочтимый человѣкъ, постоянно дружески расположенный къ нему, изливалъ свою ненависть къ чужеземнымъ притѣснителямъ.
Мазаніелло давно уже сталъ помогать отцу на рыбной ловлѣ; рано развившійся, сильный мальчикъ не только презиралъ опасности, но и оказался проворнымъ и ловкимъ во всемъ, что касалось рыбной ловли. Сальваторъ Роза очень часто сожалѣлъ, что не могъ сообщить подроставшему мальчику хоть кой-какихъ познаній, хотя это было бы для сына простого рыбака излишней роскошью; кромѣ того, живая и дѣятельная натура мальчика не могла бы совмѣстить школьныхъ занятій съ рыбачествомъ и, слѣдовательно, всякія старанія были бы безплодны. Въ тѣ времена грамотности обучали монахи; если народъ высоко чтилъ и любилъ братьевъ францисканцевъ, свѣдущихъ по многимъ вопросамъ, то все-таки никому не удавалось самому научиться грамотѣ или вкусить плодовъ какой-либо иной науки.
Сальваторъ часто наслаждался дружбой между Мазаніелло и маленькой Берардиной. Дѣти были слишкомъ наивны и откровенны, чтобы подозрѣвать, что между ними есть нѣчто, могущее обращать на себя постороннее вниманіе. Чѣмъ больше мужалъ Мазаніелло, тѣмъ угрюмѣе и небрежнѣе относился онъ къ своей маленькой пріятельницѣ, которая, однако, не остывала въ своей привязанности и проводила часть времени не у своего отца, а у родителей Мазаніелло. Послѣдній не обращалъ на нее ни малѣйшаго вниманія, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не терпѣлъ, чтобы она играла съ другими мальчишками. Когда они оставались наединѣ, казалось, что были въ ссорѣ; онъ непремѣнно настаивалъ, чтобы Берардина бросила капризы и умствованья, но если кто-нибудь думалъ перечить дѣвушкѣ онъ горячо вступался за нее и защищалъ до послѣдней возможности. Дѣтямъ не приходило въ голову сравнивать, есть ли кто-нибудь красивѣе среди ихъ товарищей и подругъ; ни въ томъ, ни въ другомъ не пробуждалось сознательнаго нѣжнаго чувства, ибо они относились другъ къ другу какъ-то инстинктивно, но ихъ дружба казалась вѣчной на всю жизнь.
Имъ постоянно угрожала опасность разлуки, ибо непосѣдливый Маттео опять задумалъ перемѣнить мѣсто жительства; въ своихъ постоянныхъ поискахъ за счастьемъ онъ уже намѣтилъ себѣ новый городокъ. Это былъ городокъ Террацина, при заливѣ того же имени, служившій постоянно станціей для ѣдущихъ изъ Рима въ Неаполь. Это переселеніе возбудило много толковъ; Берардина тоже неоднократно разсказывала родителямъ Мазаніелло о планамъ своего отца, но ни они, ни мальчикъ не могли себѣ представить, чего стоила Берардинѣ эта разлука и какъ перемѣнятся ихъ обоюдныя отношенія.
Намѣреніе Маттео окрѣпло и созрѣло вслѣдствіе совершенно случайныхъ обстоятельствъ. Въ одинъ прекрасный день пріѣхалъ въ Амальфи уже извѣстный здѣсь аптекарь и чудодѣй Скаратулисъ на своей фурѣ съ разными лекарствами, но на сей разъ въ сопровожденіи стройной дѣвушки съ блѣднымъ лицомъ и большими выразительными глазами. Онъ остановился у Маттео и затѣмъ разъѣзжалъ по окрестностямъ, продавая по деревнямъ свои микстуры, мази и напитки. По обычаю подобныхъ походныхъ шарлатановъ, фура съ боковъ открывалась и продавецъ помѣщался внутри ея. Въ то время какъ старикъ, стоя въ фурѣ, выхвалялъ свои лекарства, дѣвушка заботилась о мулѣ и давала необходимыя наставленія при употребленіи лекарствъ. Вечеромъ они возвращались въ гостинницу, гдѣ происходили длинные разговоры между Скаратулисомъ и Маттео. Между тѣмъ блѣдная спутница аптекаря познакомилась съ Берардиной, и вскорѣ между ними завязалась такая искренняя дружба, что Берардина часто не находила даже времени посѣщать родителей Мазаніелло и молча смотрѣла на сердитаго мальчика. Мазаніелло сначала, казалось, не обращалъ на это вниманіе, но потомъ онъ еще больше надулся на Берардину, ругалъ стараго Скаратулиса и тайно намекалъ, что онъ уже давно его ненавидитъ. Затѣмъ по временамъ, вечеркомъ, онъ сталъ похаживать около гостинницы Маттео, чего прежде не бывало, и когда мать Берардины замѣтила его и позвала, онъ даже зашелъ въ бесѣдку передъ домомъ, въ которой сидѣла его маленькая пріятельница съ блѣднымъ чужимъ юношей. Послѣдній совсѣмъ не понравился Мазаніелло, и онъ едва удержался, чтобы не сказать ему въ глаза, что онъ весьма мало походитъ на мальчика; при этомъ Мазаніелло ужасно хотѣлось показать, что значитъ пара дюжихъ кулаковъ. Онъ отказывался понимать, какъ могъ понравиться Берардинѣ этотъ болванъ, и вознамѣрился при случаѣ растолковать ей это основательно.
Но, къ сожалѣнію, этого случая не представлялось, ибо на морѣ было очень много работы; Мазаніелло долженъ былъ забыть о своихъ намѣреніяхъ, а то отецъ, пожалуй, выбранитъ и еще накажетъ его за разсѣянность.
Между тѣмъ Скаратулисъ покончилъ въ окрестностяхъ свои гешефты, и такъ какъ планы, о которыхъ онъ столковался съ Маттео, не могли быть сейчасъ приведены въ исполненіе, то старый чудодѣй опять отправился съ своей спутницей странствовать для врачеванія крестьянъ въ другихъ мѣстахъ.
Когда Мазаніелло узналъ, что старикъ съ своимъ влюбчивымъ мальчишкой уѣхалъ, онъ опять почувствовалъ себя господиномъ и ни съ того, ни съ сего началъ упрекать Берардину за ея пристрастіе къ блѣдному помощнику Скаратулиса. Къ его удивленію, Берардина разсмѣялась, и когда онъ, разсерженный, въ отвѣтъ на ея смѣхъ повернулся и хотѣлъ идти, она весело позвала его и открыла, что мнимый аптекарскій помощникъ была дѣвушка, дочь Скаратулиса, по имени Серпа; въ этомъ костюмѣ ей удобнѣе и спокойнѣе сопровождать отца въ его странствіяхъ, такъ какъ они покинули свое постоянное мѣстожительства въ Байѣ и болѣе не вернутся туда. Отъ такого замѣчательнаго открытія у Мазаніелло вся кровь хлынула въ голову. Онъ не зналъ — устыдиться ли ему своихъ нелѣпыхъ подозрѣній, или сознаться — это ему въ первый разъ пришло въ голову — что онъ самъ былъ слишкомъ молодъ и горячъ; Мазаніелло ясно понялъ, что измѣну Берардины онъ принялъ бы гораздо холоднѣе, еслибы зналъ, что блѣдный спутникъ аптекаря — дѣвушка.
Съ этого времени его отношенія къ Берардинѣ существенно измѣнились. Онъ былъ съ ней менѣе вспыльчивъ и грубъ, вмѣстѣ съ тѣмъ и болѣе застѣнчивъ. Когда Мазаніелло случалось коснуться ея руки или въ разговорѣ всмотрѣться въ ея глаза, имъ овладѣвало какое-то особенное смущеніе, переходившее «на Берардину; постепенно ихъ отношенія пріобрѣтали новый характеръ. При разговорахъ о переселеніи Маттео изъ Амальфи въ Террацину, Мазаніелло подробно разузналъ, какъ далеко ѣхать туда по водѣ и какой дорогой. Такъ какъ и синьоръ Сальваторъ вскорѣ покинулъ монастырь и Амальфи, — дѣятельной, энергичной натурѣ мальчика сдѣлалось на родинѣ окончательно не по себѣ.
XI.
Вертепъ бандитовъ.
править
Долгое время горная страна Абруццовъ была во всякомъ случаѣ замѣчательной мѣстностью, не только по своей дикой дѣвственной красотѣ, но особливо еще потому, что черезъ нее пролегала дорога, соединявшая между собой сѣверную и южную Италію. Очень естественно, что поэтому въ Абруццахъ бандиты и разбойники свили себѣ притонъ, получивъ здѣсь правильную организацію, хотя это можетъ показаться страннымъ. Хотя смѣшно говорить, что бандиты и мошенники предъ своими разбойничьими набѣгами молятся о помощи святымъ и носятъ на груди освященныя медали, или что великіе поэты и художники, чье имя или произведенія извѣстны имъ, безпрепятственно или даже подъ ихъ охраной совершаютъ свой путь, — но все это, однако, совершенная правда; ибо разбойники считали, что они также въ правѣ совершать свои грабительскіе набѣги, какъ въ средніе вѣка нѣмецкіе рыцари-разбойники при своихъ грабежахъ бывали иногда честными и богобоязненными людьми, но увѣренными въ своемъ правѣ насильно получать пошлину съ купцовъ, проѣзжавшихъ мимо ихъ замковъ. Если члены этой нѣмецкой рыцарской разбойничьей корпораціи считали для себя позорнымъ заниматься какимъ-нибудь ремесломъ, а охотнѣе предавались грабежу и разбою, то также поступали и бриганты итальянскіе, не желавшіе жертвовать своей личной свободой и охотнѣе предпочитавшіе обыкновенному, мирному труду — кинжалъ и ножъ. Разумѣется, при такихъ воззрѣніяхъ въ человѣческомъ обществѣ никогда не можетъ быть порядка, ибо кто предъявляетъ права, долженъ исполнять и обязанности, и поэтому блюстители закона строго преслѣдовали разбойниковъ этой категоріи, стараясь силою положить конецъ ихъ продѣлкамъ. Какъ средневѣковой рыцарь-разбойникъ прославился воровствомъ и убійствомъ, такъ и въ болѣе близкое къ намъ время прославился итальянскій бандитъ, ибо какъ тамъ, такъ и здѣсь существовало мнимое право брать силой все, что только можно. Только такъ называемые Брови (или бандиты), которые нанимались для убійства, были презираемы народомъ. Въ основѣ бандитства лежалъ своего рода соціалъ-демократическій принципъ, ибо люди брали, по ихъ мнѣнію, то, что имъ слѣдовало и то, что было отъ нихъ несправедливо отнято.
Само собой разумѣется, въ такихъ взглядахъ лежали зародыши общественной порчи и разрушенія, ибо человѣческая натура склонна къ лѣни и охотно пользуется всякимъ предлогомъ отлынять отъ работы. И особенно это прививается въ южныхъ странахъ, гдѣ и такъ горячій темпераментъ при всякой ссорѣ пускаетъ въ ходъ ножъ.
Въ Абруццахъ ютились разбойники, нападавшіе на фуры и караваны съ товарами, — на остальныхъ же дорогахъ въ Италіи, именно вблизи большихъ городовъ, проживало множество бандитовъ, которые занимались своимъ ужаснымъ ремесломъ не только съ величайшей дерзостью, но и съ излишней жестокостью. Здѣсь собрались всякіе подонки, всякій сбродъ и сволочь, и всѣ работали очень дружно и согласно.
И въ этомъ направленіи испанское господство принесло печальные плоды, ибо многіе молодые люди, убѣгая отъ ненавистной военной службы или вслѣдствіе какихъ-нибудь другихъ причинъ, поступали въ шайки бандитовъ, такъ что вскорѣ за воротами Неаполя стало опасно просто прогуливаться. Сдѣлалось, такъ сказать, формальной обязанностью ловить людей, подкарауливать ихъ въ потаенныхъ мѣстахъ, угрожать смертью или увѣчьями и принуждать родственниковъ къ огромнымъ выкупамъ.
Всякое путешествіе, такимъ образомъ, дѣлалось вопросомъ жизни и смерти, и даже въ ближайшія окрестности не ѣздили иначе какъ подъ сильной военной охраной. Когда предписали юной графинѣ Корнеліи Мендоца для возстановленія ея расшатаннаго здоровья переселиться весной на нѣсколько недѣль въ горы, то не только ея отецъ, Тебальдо и вся сопровождавшая ихъ мужская прислуга должны были сильно вооружиться, но, кромѣ того, къ путешественникамъ была назначена для охраны многочисленная военная стража. Подруга Корнеліи, донна Инесса Аркосъ, сама видѣла, что перемѣна воздуха была необходима для молодой дѣвушки, и, такимъ образомъ, все было устроено, какъ будто отправлялись близкіе родственники вице-королевской семьи. Безопаснымъ мѣстопребываніемъ въ горахъ могъ быть или сильно-укрѣпленный замокъ, или даже крѣпость; съ этой цѣлью и былъ выбранъ горный городъ Аквила, гдѣ можно было найти всѣ удобства и, вмѣстѣ съ тѣмъ, полнѣйшую безопасность. Здѣсь было одно правительственное зданіе, очень просторное, а при возвышенномъ мѣстоположеніи города воздухъ былъ гораздо чище и свѣжѣе, чѣмъ въ прелестномъ, но густо-населенномъ Неаполѣ; кромѣ того, съ нѣкоторыми предосторожностями, можно было совершать великолѣпныя прогулки по лѣсамъ и ущельямъ Абруццовъ.
Эти ущелья и лѣса придавали горному хребту необыкновенно романтическій, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и опасный характеръ. Въ мѣстности повсюду встрѣчались скрытые притоны и удобныя пещеры, изъ которыхъ совершенно неожиданно могли нападать на неподготовленныхъ путешественниковъ. Вблизи отъ Аквилы находилось множество потухшихъ вулкановъ, крутыхъ скалъ съ неприступными безднами; повсюду, однако, была роскошная растительность: на возвышенностяхъ красовались мощные дубы и вязы, по склонамъ горъ тянулись каштановые лѣса, а въ долинахъ цвѣли цѣлыя рощи маслинъ. Въ глубинѣ горнаго хребта попадались очаровательные водопады, группы круто-нависшихъ скалъ и тому подобные прелестные лѣсные пейзажи. Рѣдко наслаждался этими дикими красотами человѣческій глазъ, ибо путешественники боязливо прогуливались только по большой дорогѣ и были счастливы, невредимо возвращаясь въ густо-населенныя части этой мѣстности.
Въ силу изложенныхъ обстоятельствъ и произошло, что такія удивительныя и величественныя красоты природы были открыты сравнительно недавно. Вновь обрѣсти этотъ могущественно чарующій міръ могъ только человѣкъ, чей духъ страдалъ раздоромъ съ самимъ собой и со всѣми людьми, въ дико-истерзанномъ сердцѣ котораго потухли вѣра и надежды и которому поэтому было все равно — подставлять ли шею подъ неминуемую опасность или умирать отъ жажды въ пустынѣ; здѣсь отвергнутый геній находилъ себѣ родину и изъ заколдованнаго круга безплодныхъ сомнѣній переходилъ къ чистому, ясному творчеству. Уже нѣсколько мѣсяцевъ бродилъ Сальваторъ Роза по Абруццамъ. Наскучивъ борьбою различныхъ партій въ Неаполѣ, не поладивъ ни съ собой, ни съ людьми, неудовлетворенный своимъ творчествомъ и сомнѣвающійся въ своихъ силахъ, онъ ушелъ въ ту ночь подышать ласкающимъ воздухомъ чарующаго залива и, дѣйствительно, долгое время наслаждался несравненными красотами амальфитянской бухты, но потомъ ему наскучили эти благородные греческіе храмы; словно преслѣдуемый фуріями, онъ дѣлался все недовольнѣе, пока, наконецъ, не отправился въ горную страну и не достигъ богатыхъ ущельями лѣсовъ Абруццовъ. Словно по Божескому откровенію онъ понялъ, чего недоставало его страдальческой душѣ. Его своенравная художественная натура нашла здѣсь достойный матеріалъ для геніальныхъ созданій. Съ какой-то невѣдомой силой его охватило стремленіе къ творческой дѣятельности, и сначала онъ началъ заниматься разными эскизами и очерками, чтобы въ деталяхъ изучить окружающую его природу. Его впечатлительная душа вся погрузилась въ этотъ ландшафтъ, сначала исковерканный чудовищными силами природы, а затѣмъ вновь столь характерно возсозданный; его жизнь вдругъ исполнилась огромнаго значенія и содержанія. Всѣ его мысли и желанія умолкали, когда онъ сталъ бродить между этими мощными лѣсными великанами, между ужасными крутыми скалами, могъ все это срисовывать, по своему дѣлая добавленія. Часто случалось ему сбиваться съ дороги, но это ему нравилось, ибо чѣмъ дальше заходилъ онъ въ эти лѣса, тѣмъ больше открывалось ему невѣдомыхъ красотъ этой неисчерпаемо-роскошной страны. Часто онъ принужденъ былъ просить милостыни у вратъ уединенныхъ монастырей и нѣсколько разъ ночевать подъ открытымъ небомъ. Такъ какъ съ нимъ ничего не было, кромѣ одной пары насильнаго платья, папки съ рисунками и лютни, висѣвшей на перевязи черезъ плечо, то онъ не боялся бродившихъ окрестъ разбойниковъ, и со временемъ еще многому отъ нихъ научился. Часто по вечерамъ, когда они сидѣли вокругъ огней, его игра на лютнѣ развлекала дикихъ товарищей, за что они пріютили и охраняли его, служа вмѣстѣ съ тѣмъ натурщиками для оживленія ландшафта. Такимъ образомъ онъ знакомился съ ними все ближе и ближе, и порой его отравленная душа забывалась въ ихъ дикомъ кругу, враждовавшемъ съ цивилизованнымъ обществомъ. Изрѣдка онъ замѣчалъ группы испанскихъ солдатъ, аванпосты которыхъ расположились неподалеку отъ большой дороги.
Привыкнувъ къ скитальческой жизни, онъ жаждалъ все новыхъ и новыхъ впечатлѣній, — и вотъ его таланту открылся цѣлый своеобразный міръ. Сальваторъ такъ уже успѣлъ сблизиться съ горными обитателями, что зналъ въ подробностяхъ всѣ ихъ планы и тайныя намѣренія. Разбойничья жизнь была на столько не прихотлива, что они могли безбѣдно существовать: лѣса изобиловали дичью, а роскошная природа услужливо и щедро разсыпала свои дары въ видѣ каштановъ, маслинъ и другихъ фруктовъ. Отъ времени до времени счастливый набѣгъ доставлялъ разбойникамъ деньги или товары, которыми покрывались другія вопіющія нужды; послѣ удачныхъ грабежей устраивались пиры на весь міръ, на которыхъ всѣми любимый живописецъ услаждалъ общество игрой на лютнѣ.
Въ новолуніе развѣдчики принесли вѣсть о прибытіи одного знатнаго и богатаго испанскаго дворянина съ семействомъ и многочисленной свитой, который хотя и остановился въ укрѣпленномъ замкѣ, но, по всѣмъ вѣроятіямъ, часто будетъ совершать въ окрестностяхъ прогулки. Постепенно эта вѣсть распространялась все шире и шире. Въ городѣ имѣли связи и разузнали все, что хотѣли узнать. Сначала говорили, что это пріѣхалъ и остановился въ Аквилѣ самъ вицекороль съ своей больной дочерью, для которой необходимъ горный воздухъ; но вскорѣ выяснилась ошибочность такого предположенія. Такимъ образомъ опасность при могущемъ случиться нападеніи казалась не столь великой. Между бандитами достаточно было какъ людей осторожныхъ, такъ и безразсудно смѣлыхъ, легкомысленныхъ. Много и часто толковалось насчетъ обстановки и богатства знатнаго испанца, но вскорѣ эти толки оказались безплодными, ибо прогулки, предпринимаемыя избраннымъ обществомъ въ окрестностяхъ, совершались постоянно подъ охраной военной стражи, во главѣ съ офицерами, и, такимъ образомъ, не могло быть и, рѣчи объ открытомъ нападеніи на нихъ.
Поэтому, спустя нѣкоторое время, интересъ бандитовъ къ испанцамъ значительно поостылъ. Бандиты, ничего такъ не боясь, какъ вооруженной военной силы, близко не подходили къ городу и вообще не показывали виду, что они знаютъ о прибытіи гостей. Таксе поведеніе успокоительно подѣйствовало на испанцевъ, которые были склонны считать опасность отъ бандитовъ сильно преувеличенной.
Больше всего было подстрекаемо любопытство двухъ молодыхъ людей. Дѣло дошло до того, что Корнелія, наслушавшись разсказовъ о разбойникахъ, въ шутку объявила Тебальдо о своемъ желаніи взглянуть на этихъ страшныхъ людей и даже совершить съ этою цѣлью прогулку въ горы. Напрасно Тебальдо предостерегалъ отъ такихъ желаній, исполненіе которыхъ могло бы повести къ несказаннымъ бѣдствіямъ: Корнелія, здоровье которой отъ цѣлительнаго горнаго воздуха значительно окрѣпло, такъ что къ ней опять вернулись ея прежніе капризы, подтрунивала надъ товарищемъ дѣтства и говорила, что онъ боится даже встрѣчи съ бандитами. Она и не скажетъ ему, если ей какъ-нибудь вздумается совершить прогулку въ горы одной. Это была, конечно, шутка, но и на самомъ дѣлѣ она охотно бы взглянула на живописную группу разбойниковъ, если бы только можно было наблюдать этихъ ужасныхъ, дикихъ животныхъ со всѣми ихъ странностями изъ какого-нибудь безопаснаго мѣста.
Мало-по-малу молодые люди накали рисковать прогуливаться въ окрестностяхъ города подъ совсѣмъ ничтожной охраной. Тебальдо въ такихъ случаяхъ бралъ съ собой лютню, они останавливались на какомъ-нибудь особенно красивомъ мѣстѣ и наслаждались то музыкой, то созерцаніемъ дивнаго пейзажа. Графъ, правда, неохотно соглашался на эти прогулки, но Корнелія желала хоть разъ поставить на своемъ, и заботливый отецъ долженъ былъ согласиться, принявъ, однако, тайно мѣры, чтобы на случай опасности помощь всегда была подъ рукой.
Эти экскурсіи были замѣчены поселянами, а чрезъ нлхъ сдѣлались извѣстны и другимъ людямъ. Вообще не было большой разницы между мирными поселянами и воинственными бандитами. Встрѣчались люди, раньше, въ теченіе долгаго времени, знакомые съ ружьемъ и кинжаломъ, рѣзавшіе проѣзжихъ и прохожихъ, а теперь, живучи семействомъ мирно, обработывавшіе землю. Разбойничья жизнь не считалась ни преступленіемъ, ни позоромъ; каждый горный житель считалъ низостью доносить властямъ на друга или земляка, занимавшихся разбоемъ; напротивъ того, существовалъ даже прочный уговоръ, въ силу котораго подобный предатель непремѣнно долженъ былъ быть убитъ самими разсерженными товарищами.
Желая повидать какъ-нибудь разбойниковъ, Корнелія не находила ничего удивительнаго, когда неподалеку отъ нихъ собиралась толпа праздныхъ поселянъ, мужчинъ и женщинъ, — разглядывала ихъ и прислушивалась къ игрѣ на лютнѣ. Эти мужчины, въ ихъ допотопныхъ одѣяніяхъ, въ курткахъ изъ бараньяго мѣха и въ остроконечныхъ, сшитыхъ изъ лентъ шляпахъ, въ примитивной обуви, — эти женщины, въ пестрыхъ юбкахъ и странныхъ головныхъ платкахъ — были совсѣмъ почти неизвѣстны населенію Неаполя. Эти горные жители въ праздничное время, именно наканунѣ Рождества, приходили по нѣсколико человѣкъ вмѣстѣ въ городъ, наигрывая разнообразные мотивы на своихъ свирѣляхъ и волынкахъ. Корнелія наблюдала, какъ они пашутъ свои поля, пасутъ въ горахъ овецъ и козъ, какъ вообще ведутъ скромную жизнь въ своихъ простыхъ хижинахъ. Бандиты, думала Корнелія, должны выглядѣть иначе, и хотя Тебальдо, послѣ всего перенесеннаго въ дѣтствѣ, меньше былъ склоненъ вѣрить въ добрые нравы обитателей Абруццъ, все-таки не могъ поколебать довѣрчивости Корнеліи и ему даже не хотѣлось разочаровывать ее въ якобы простодушіи и безпечной веселости этихъ въ сущности дикарей.
Эти невинныя наслажденія природой и наблюденія надъ нравами жителей должны были кончиться весьма печально. Безпечно предавались молодые люди своимъ развлеченіямъ, не замѣчая, какъ ихъ все крѣпче опутываютъ сѣти; дѣло велось очень тонко и осторожно, такъ что нельзя было и предупредить неожиданнаго удара. Въ то время, какъ въ одинъ прекрасный день вокругъ молодыхъ людей собралась небольшая группа женщинъ и дѣтей съ намѣреніемъ, повидимому, послушать игру на лютнѣ и пѣніе Тебальдо, въ то время, какъ нѣсколько мальчишекъ, повидимому, совершенно случайно отошли поболтать со слугами и охранниками графини, расположившимися на почтительной дистанціи, — вдругъ нѣсколько здоровыхъ дѣтинъ набросились изъ засады на Корнелію и Тебальдо, накинули имъ на головы толстые платки, такъ что всякій крикъ былъ подавленъ, обхватили ихъ сильными руками и поспѣшно потащили въ ближайшее ущелье. Корнелія тотчасъ же лишилась чувствъ; когда же Тебальдо попытался отчаянно защищаться, разбойники такъ крѣпко обмотали платокъ вокругъ его шеи, что онъ болѣе былъ не въ состояніи сопротивляться и поневолѣ покорился печальной участи.
Между тѣмъ поселяне, сообщники разбойниковъ, замѣтивъ, что охранники несчастныхъ молодыхъ людей ищутъ послѣднихъ, притворились крайне озабоченными, смущенными и какъ будто помогали въ ихъ поискахъ. Но черезъ нѣсколько минутъ одинъ за другимъ благодушные поселяне начали незамѣтно исчезать, а за ними улизнули женщины и дѣти, такъ что вскорѣ вся мѣстность совсѣмъ опустѣла. Нѣсколько человѣкъ слугъ и солдатъ не отваживались пускаться на поиски въ ужасныя горныя ущелья; тѣмъ менѣе рѣшались они розыскивать пропавшихъ по окрестнымъ густонаселеннымъ деревнямъ, ибо всѣ жители ихъ были хорошо вооружены. Напрасно слуги въ полномъ отчаяніи принялись окликать пропавшихъ; съ ужасомъ они помышляли о томъ впечатлѣніи, которое произведетъ эта вѣсть на графа.
Одни изъ слугъ остались производить тщательные поиски въ ближайшихъ окрестностяхъ, а другіе поспѣшили въ городъ, дабы извѣстить о всемъ случившемся графа и получить отъ него распоряженіе, какъ поступать въ такомъ ужасномъ положеніи. Дѣйствовать нужно было какъ можно скорѣй, нужно было придумать — какимъ образомъ освободить плѣнниковъ въ цѣлости и сохранности изъ рукъ разбойниковъ.
Нельзя найти словъ для описанія отчаянія, охватившаго графа; онъ прекрасно понималъ, что нужно дѣйствовать съ крайней осторожностью, чтобы не принести свою дочь въ жертву жестокой мести дикой банды. Разбойники находили оправданіе своего гнуснаго ремесла въ томъ, что они хорошо обращаются съ своими плѣнниками, пока идутъ переговоры о выкупѣ, и пускаютъ въ ходъ утонченныя жестокости только тогда, когда имъ угрожаютъ вооруженной силой или стараются ихъ перехитрить.
Въ то время какъ въ городѣ дѣлались спѣшныя распоряженія о выкупѣ, обоихъ плѣнниковъ крѣпко-нй-крѣпко туго связанныхъ, такъ что они не могли ни крикнуть, ни пошевелиться, притащили по глухой, трудно-проходимой тропинкѣ, извѣстной только горнымъ жителямъ, къ развалинамъ стараго покинутаго сарацинскаго замка полуразрушенныя стѣны котораго по необходимости служили разбойникамъ жилищемъ. Эти замки встрѣчались въ горахъ такъ же, какъ и на берегу. Во время оно въ нихъ обитали сарацины, эти ужасныя бичи Средиземнаго моря; съ неприступныхъ высотъ они, какъ коршуны, налетали на морѣ — на корабли, на сушѣ — на прибрежные города, принося съ собой жителямъ смерть или рабство. Теперь здѣсь владычествовалъ, нѣкоторымъ образомъ какъ хозяинъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ предводитель, такъ называемый Черный Беппо, Браво (бандитъ), который былъ у нихъ первымъ совѣтникомъ и которому во всѣхъ важныхъ дѣлахъ принадлежалъ рѣшающій голосъ. Беппо не было еще и сорока лѣтъ. Хотя всѣ обитатели Абруццъ имѣли темный цвѣтъ лица и черные какъ смоль волосы, все-таки Беппо назывался „чернымъ“, ибо его густыя сросшіяся брови и окладистая борода съ большими усами придавали его наружности видъ особенно бросающійся въ глаза. Это былъ всѣмъ извѣстный и самый отчаянный бандитъ: однажды онъ былъ уже приговоренъ къ висилицѣ; но избавился отъ смерти только побѣгомъ изъ тюрьмы, послѣднее обстоятельство придавало ему особенный авторитетъ въ глазахъ остальныхъ бандитовъ. Въ силу его отношеній къ другимъ Брави, которые сами называли себя бандитами, Беппо безпрестанно со всѣхъ сторонъ тревожили, и такъ какъ, сверхъ того, въ сарацинскомъ вертепѣ ютилось множество женщинъ и дѣтей, то поводы къ различнымъ столкновеніямъ были безпрестанны. Развалины, окруженныя со всѣхъ сторонъ страшными пропастями, были совершенно неприступны; къ нимъ вели только нѣсколько опасныхъ пѣшеходныхъ тропинокъ, замыкавшихся узкимъ цѣпнымъ мостомъ.
Кромѣ самыхъ, завзятыхъ разбойниковъ и ихъ родственниковъ, никто безъ сомнѣнія не заглядывалъ въ теченіе ста лѣтъ добровольно въ этотъ вертепъ, пока не отважился на это живописецъ Сальваторъ Роза, открывшій у бандитовъ нѣчто въ родѣ мастерской. Постепенно онъ сжился со всѣми обычаями разбойниковъ и очень понятно, что сдѣлался необходимымъ при ихъ торжествахъ. За нѣсколько миль въ окружности его знали женщины и дѣти, обращаясь съ нимъ какъ съ старымъ знакомымъ. Да развѣ и могъ онъ повредить имъ чѣмъ-нибудь? Онъ еще не зналъ самыхъ потаенныхъ мѣстъ; шпіонить при посредствѣ солдатъ онъ не могъ и разбойники ни разу не подумали о томъ, что изъ простого нравственнаго чувства можно возмущаться ихъ занятіями. Поэтому они обращались съ безпечнымъ живописцемъ какъ съ пріятелемъ, съ которымъ не можетъ быть никакихъ тайнъ; они не находили также ничего подозрительнаго въ томъ, что онъ былъ свидѣтелемъ плѣненія двухъ молодыхъ людей, взятыхъ только съ тою цѣлью, чтобы сдѣлать хорошій гешефтъ, принудивъ заплатить за ихъ выкупъ возможно-большую сумму.
Сальваторъ былъ занятъ срисовываньемъ группъ разбойниковъ съ ихъ женами. Черный Беппо сидѣлъ неподалеку отъ него и обратилъ его вниманіе, когда показалась группа бандитовъ съ обоими плѣнниками. Живописца эта сцена крайне непріятно поразила. Пришедшіе своими безпорядочными возгласами давали знать, что удалось поймать очень цѣнную добычу. Одинъ изъ бандитовъ, человѣкъ атлетическаго сложенія, несъ на рукахъ какъ ребенка все еще безъ чувствъ лежавшую дѣвушку, въ то время какъ двое другихъ тащили молодого человѣка, который сначала неистово бушевалъ, но потомъ примирился съ своей судьбой. Съ любопытствомъ тѣснились вокругъ ихъ женщины и дѣти; послѣ того какъ съ головъ плѣнниковъ были сняты покрывала, со всѣхъ сторонъ посыпались на счетъ ихъ внѣшности громкія замѣчанія.
Блѣдное, нѣжное личико Корнеліи, ея изящная стройная фигура не понравилась горнымъ дикарямъ, привыкшимъ къ грубымъ формамъ, и хорошо, что бѣдная дѣвушка не слышала всѣхъ толковъ и пересудовъ. Бандиты отвели Тебальдо въ одну изъ потаенныхъ замковыхъ комнатъ, гдѣ, по ихъ мнѣнію, плѣннику предоставлялись всѣ удобства; между тѣмъ женщины обратились къ пришедшей въ чувство Корнеліи, и такъ какъ черный Беппо хотѣлъ сначала выслушать разсказъ товарищей объ ихъ набѣгѣ, то горная площадка, на которой вокругъ Корнеліи толпились женщины, на долгое время опустѣла отъ разбойниковъ. Остался здѣсь только одинъ Сальваторъ Роза.
Сначала онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ, узнавъ черты лицъ обоихъ плѣнниковъ, и счастье его, что въ это мгновеніе общее вниманіе было обращено на молодыхъ людей, ибо онъ съ величайшимъ трудомъ удерживался, чтобы не крикнуть и не броситься имъ на встрѣчу. То волшебно-очаровательное впечатлѣніе, которое произвела Корнелія на Сальватора, когда онъ увидѣлъ ее въ первый разъ на погребеніи ея матери, его безуспѣшная борьба съ возраставшей страстью, всѣ муки сердца и ревности — все это мгновенно проснулось въ немъ и къ этому присоединились злоба и страхъ за судьбу Корнеліи и заботы о могущемъ случиться въ будущемъ. Онъ былъ хорошаго мнѣнія о бандитахъ и зналъ, что они будутъ беречь плѣнниковъ, какъ драгоцѣнный залогъ, — но кто поручится, что отецъ Корнеліи не вздумаетъ освобождать дочь свою силой? Въ такомъ случаѣ дѣло можетъ кончиться весьма печально; одна мысль о возможности подобнаго исхода леденила кровь въ жилахъ Сальватора.
Въ то время какъ жены разбойниковъ, по чувству врожденной женщинамъ сострадательности, хлопотали вокругъ Корнеліи, какъ около больного ребенка, тысячи мыслей безпорядочно пронеслись въ головѣ живописца, и онъ уже сталъ обдумывать планъ — какимъ бы образомъ поскорѣй освободить Корнелію изъ этого разбойничьяго вертепа; спутникъ же молодой дѣвушки, совсѣмъ не интересовалъ Сальватора, ибо онъ даже ни разу не задумался надъ тѣмъ, что какая судьба ожидаетъ этого юношу въ рукахъ бандитовъ.
Между тѣмъ Корнелія пришла въ полное сознаніе. Она удивленно и смущенно озиралась кругомъ. Понявъ, наконецъ, все случившееся, она, закрывъ лицо руками, горько зарыдала. Женщины старались ее успокоить, ободряли ее, увѣряя, что ничего дурного съ ней не сдѣлаютъ и высказывали твердую надежду на то, что ея родственники навѣрно вскорѣ внесутъ выкупъ за ея освобожденіе. Черезъ нѣкоторое время Корнелія отняла, смѣясь, руки отъ лица и взглянула кругомъ спокойнѣе. Она увидѣла дружескія, участливыя лица чужихъ женщинъ, она замѣтила пугливые и любопытные взоры дѣтей, а также и вдали стоящаго, одѣтаго по городскому молодого человѣка, въ чертахъ котораго прочитала столько невыразимаго участія, что вчужѣ можно было подивиться. Словомъ, ея глазамъ не встрѣтилось ничего, отчего бы можно было ужаснуться. Корнелія притомъ была не изъ робкаго десятка; осмотрѣвшись и замѣтивъ въ развалинахъ странныя жилища, содержимыя въ порядкѣ, она воспрянула духомъ и по своей дѣтской неопытности дѣйствительно повѣрила, что не встрѣтитъ здѣсь ничего дурного и что въ крайнемъ случаѣ она можетъ лишь пробыть въ плѣну болѣе долгій срокъ.
При живости своего темперамента Сальваторъ Роза дѣйствительно уже создалъ планъ спасенія любимаго существа. Видя, какъ хлопотали женщины около Корнеліи и какое сильное впечатлѣніе она произвела на ихъ грубыя сердца, онъ рѣшился достигнуть своей цѣли тонко обдуманной хитростью.
— Неправда ли она похожа на Мадонну? — обратился онъ къ самой старой и вліятельной изъ женщинъ, и такъ какъ въ подобныхъ вопросахъ вошло уже въ обыкновеніе безусловно соглашаться съ его мнѣніемъ, то вскорѣ всѣ женщины и дѣти были убѣждены, что Мадонна не можетъ выглядѣть иначе. Въ это мгновеніе подошелъ черный Беппо. Онъ желалъ лишь убѣдиться — пришла ли плѣнница въ сознаніе и, удостовѣрившись въ этомъ, опять отправился на совѣщаніе съ бандитами. При его появленіи сердце юной дѣвушки сильно забилось и она съ ужасомъ и страхомъ смотрѣла ему вслѣдъ; и къ Беппо женщины пристали, требуя согласиться съ тѣмъ, что молодая дѣвушка похожа на Мадонну. Бандитъ разсмѣялся надъ такими требованіями и сказалъ что мастеру — подъ мастеромъ онъ подразумѣвалъ Сальватора Розу — лучше это знать и если ему хочется, то пусть онъ пожалуй напишетъ съ донны картину, которую они потомъ, по полученіи слѣдуемаго выкупа, могутъ почитать за изображеніе препрославленной св. Дѣвы.
Пошутивъ такимъ грубымъ образомъ, онъ снова удалился внутрь горъ. Теперь женщины пристали въ свою очередь къ Сальватору, требуя, чтобы онъ нарисовалъ имъ обѣщанную Мадонну. Какъ всѣ необразованные люди, они ничего не понимали въ ландшафтной живописи, но группы и фигуры имъ нравились, и мысль имѣть прекрасное изображеніе Мадонны, предъ которымъ всѣ они будутъ молиться, привела всѣхъ ихъ въ крайнее возбужденіе. Сальваторъ внутренно торжествовалъ, что его хитрость удалась; теперь ему нужно было только заручиться согласіемъ юной синьоры; но прежде же всего слѣдовало дать Корнеліи успокоиться и отдохнуть, а затѣмъ переговорить съ ней лично. Въ виду намѣреній Сальватора писать картину женщины съ удвоеннымъ стараніемъ ухаживали за молодой дѣвушкой.
Наконецъ возвратился и Беппо съ бандитами; послѣ долгихъ преній порѣшили отвести плѣнницѣ самое лучшее и насколько возможно удобное помѣщеніе. Само собой разумѣется, что какъ у ея камеры, такъ и у камеры Тебальдо была поставлена стража.
Нѣсколько часовъ спустя одинъ изъ разбойниковъ облачился въ монашескую рясу съ капюшономъ, послѣ чего другой, знавшій грамоту, написалъ графу Мендоца письмо, въ которомъ сообщалось, что онъ можетъ за очень высокій выкупъ получить обратно своего сына и дочь (бандиты считали Тебальдо и Корнелію братомъ и сестрой), но чтобы вмѣстѣ съ тѣмъ онъ поостерегся освобождать плѣнниковъ силой, если желаетъ добиться благопріятныхъ результатовъ. Затѣмъ было точно обозначено въ какой день и часъ графъ можетъ прислать на опредѣленное мѣсто безоружнаго повѣреннаго съ деньгами, чтобы послѣ этого получить плѣнниковъ.
Хотя это письмо было передано по своему назначенію тайкомъ черезъ вторыя и третія руки, тѣмъ не менѣе все было такъ разсчитано и предусмотрѣно, что нельзя было ни на минуту сомнѣваться въ полнѣйшемъ успѣхѣ. Кромѣ того, бандиты сознавали, что они сила, съ которой никто не захочетъ вступать въ открытый бой.
Сальваторъ Роза зналъ, что въ самомъ счастливомъ случаѣ пребываніе плѣнниковъ въ этомъ вертепѣ продлится нѣсколько дней, и согласно съ этимъ онъ устроилъ свои планы. Все бандитское общество въ тотъ вечеръ было особенно весело настроено по случаю счастливой добычи, и живописецъ не преминулъ придать себѣ возможно безпечный видъ и содѣйствовать общему веселью игрой на лютнѣ и пѣніемъ веселыхъ пѣсней. Затѣмъ онъ такъ съумѣлъ устроить, что опять вернулся къ своему обѣщанію нарисовать изображеніе Мадонны и при этомъ настоялъ на томъ, чтобы завтра же утромъ повидать съ этой цѣлью молодую дѣвушку. Онъ долженъ былъ выбрать мѣсто, гдѣ было больше свѣту и гдѣ можно было работать совершенно спокойно. При общемъ веселомъ настроеніи никто не замѣтилъ въ этомъ чего-либо подозрительнаго и, вдоволь навеселившись, всѣ спокойно полегли на покой.
Не спали въ эту ночь Тебальдо и Корнелія въ своихъ запертыхъ камерахъ. Тебальдо думалъ объ ужасной опасности, угрожавшей молодой дѣвушкѣ, не находя мѣста отъ терзавшаго отчаянія. Корнелія по цѣлымъ часамъ плакала, тревожась и скучая по отцѣ, который, вѣроятно, тоже страшно безпокоился объ участи своей дочери.
Не сомкнулъ ни на минуту глазъ и живописецъ, мозгъ котораго неустанно работалъ надъ планомъ освобожденія Корнеліи, обдумывая мельчайшія подробности. Хотя онъ зналъ, что для молодой дѣвушки не существуетъ никакой прямой опасности, тѣмъ не менѣе онъ съ ужасомъ думалъ о томъ, что можетъ случиться, если по недоразумѣнію или по случайному нерадѣнію не удадутся переговоры съ ея отцомъ, или если разбойники вслѣдствіе какихъ-либо обстоятельствъ вздумаютъ мстить. Сальваторъ охотно бы рѣшился устроить попытку спасенія въ эту же ночь, такія ужасныя картины рисовала ему фантазія, но это было невозможно и всѣ сообщники побѣга очутились бы въ сквернѣйшемъ положеніи.
На другое утро Сальваторъ приказалъ чрезъ одну женщину спросить Корнелію, можетъ ли она съ нимъ переговорить.
Онъ съ намѣреніемъ не обращался предварительно ни къ Беппо, ни къ другимъ бандитамъ, ибо это дѣло онъ считалъ уже рѣшеннымъ и обсуженнымъ. Корнелія согласилась на переговоры, и онъ съумѣлъ устроить, чтобы остаться съ ней наединѣ.
Онъ нашелъ молодую дѣвушку спокойной, хотя и печальной, но не предчувствовавшей ужасной опасности, которая висѣла надъ ея головой. Она очень хорошо слышала, что безпечные путешественники попадали въ такія же обстоятельства, какъ и она, но ей не приходилось слышать о тѣхъ гнусностяхъ и мерзостяхъ, которыя отъ времени до времени учинялись бандитами.
Теперь же, когда Сальваторъ Роза попросилъ ее собрать все свое самообладаніе, чтобы не выдать ничего и никому, о чемъ они будутъ бесѣдовать, она поблѣднѣла какъ смерть и устремила на него взоры, полные ужаса. Она не припоминала, что уже раньше гдѣ-то его видѣла; Сальваторъ, чтобы поскорѣй пріобрѣсти ея довѣріе, поспѣшилъ разсказать ей, какъ онъ впервые замѣтилъ ее на погребеніи ея матери и гдѣ нѣсколько разъ видѣлъ потомъ; онъ едва преодолѣлъ себя, чтобы не сознаться, что ея образъ заполонилъ его сердце и что изъ Неаполя его прогнали ревность и отчаяніе; онъ нѣсколько пояснилъ ей обычаи бандитовъ и ту опасность, которой подвергалась она въ подобныхъ обстоятельствахъ. Увидя, что страхъ началъ терзать ея душу, Сальваторъ еще разъ попросилъ ее успокоиться и увѣрилъ, что приметъ всѣ мѣры для ея возможно скораго освобожденія и для возвращенія въ отеческій домъ. Корнелія сложила руки и смотрѣла на него съ такой благодарностью, что онъ въ этотъ моментъ охотно бы пожертвовалъ для нея своей жизнью. Она спросила его, можетъ ли онъ спасти также и ея спутника, и эти слова снова пробудили въ немъ всѣхъ демоновъ ревности, но достаточно было нѣсколькихъ его вопросовъ и нѣсколькихъ отвѣтовъ съ ея стороны, чтобы убѣдиться въ лживости своихъ предположеній и въ отсутствіи какого бы то ни было повода для ревности. Однако онъ заявилъ, что можетъ спасти только одну ее и, кромѣ того, прибавилъ, что ея спутникъ — мужчина и въ крайнемъ случаѣ самъ можетъ подумать о своемъ спасеніи. Онъ просилъ ее скорѣй рѣшиться и объяснилъ ей созданный имъ планъ побѣга. Сегодня же Корнелія должна была заявить, что позволяетъ ему писать съ себя картину, а затѣмъ онъ хотѣлъ устроить и побѣгъ изъ замка по одной потаенной, извѣстной лишь ему тропинкѣ. Путь ихъ долженъ лежать на Террацину, но никакъ не на Аквилу; въ Террацинѣ они безопасно остановятся у храбрыхъ поселянъ и» затѣмъ отсюда дадутъ знать ея отцу. Хотя этотъ путь былъ очень далекъ и тяжелъ, но никакого другого выбора не оставалось.
Хотя всѣ эти распоряженія были сдѣланы наскоро, но, судя по искреннему тону живописца, нельзя было сомнѣваться въ истинѣ его словъ. Корнелія всей душой отдалась этимъ утѣшительнымъ словамъ и чувствовала себя уже спасенной, глядя на самоувѣренное лицо Сальватора. Ея дѣтское сердце вѣрило ему безусловно, и она ни разу даже не подумала о томъ, что и здѣсь можетъ быть обманута, что и здѣсь ей могутъ угрожать новыя опасности.
Занятый всецѣло мыслью о побѣгѣ, Сальваторъ Роза дѣлалъ притворно всѣ приготовленія якобы для рисованія картины Мадонны; на дѣлѣ же онъ выбралъ самое удобное мѣстечко для побѣга и къ одной этой цѣли приноравливалъ всѣ дальнѣйшія распоряженія. Онъ натянулъ на рамку холстъ, приготовилъ краски, какъ будто единственной его мыслью было, чтобы удалась картина. Затѣмъ онъ попросилъ, чтобы ему позволили удалиться въ укромное, спокойное мѣсто для болѣе успѣшнаго и скораго окончанія работы.
Сальваторъ зналъ, что разбойники при крайней живости своей натуры не потерпятъ никакого промедленія и отпускаютъ его не надолго, хотя бы они дѣлали видъ, что не хотятъ ему мѣшать; но онъ такъ хорошо зналъ всѣ ущелья и проходы изъ стараго сарацинскаго вертепа бандитовъ, что могъ отважиться на побѣгъ.
Взявъ съ собой папку съ многочисленными эскизами и лютню, ободривъ Корнелію, онъ горячо помолился за себя и за дѣвушку и осторожно украдкою началъ пробираться черезъ рѣдко или даже никогда непроходимую часть развалинъ.
Живописецъ отлично понималъ, что поплатился бы жизнью, еслибы его поймали, но вѣдь и Корнелія оставалась здѣсь на произволъ случайностей и содержалась бы подъ еще болѣе строгимъ надзоромъ, пока разбойники не увѣрились бы въ полученіи выкупа. Посланецъ вернется еще не скоро, а въ это время можно отлично удрать.
Все совершилось сверхъ всякаго ожиданія очень хорошо. Съ трепетомъ слѣдовала Корнелія за своимъ вожатымъ; они вырвались на свободу и ползкомъ, безшумно пробирались черезъ кусты.
Прошло уже нѣсколько часовъ, пока разбойники успѣли замѣтить все прошедшее. Разумѣется, въ замкѣ поднялась страшная суматоха. Прежде всего Беппо постарался убѣдиться, что Тебальдо еще въ плѣну, затѣмъ начались разговоры о цѣли побѣга, причемъ, конечно, одержало верхъ мнѣніе, что бѣглецы направились къ Аквилѣ. Но можетъ быть они спрятались въ самомъ замкѣ или гдѣ-нибудь поблизости? Поэтому обыскали каждый укромный уголокъ, но не найдя никого, такъ разсвирѣпѣли и вознегодовали, что нѣкоторые разбойники предложили выместить свою злобу на оставшемся Тебальдо и приготовить ему утонченно жестокую смерть. Но такъ какъ они все-таки считали молодого человѣка братомъ Корнеліи, то умѣрили порывы своей злобы и порѣшили только еще повысить сумму выкупа за его освобожденіе. Именно это обстоятельство подѣйствовало умиротворяющимъ образомъ на алчные души разбойниковъ, и въ то время какъ часть мужчинъ отправилась преслѣдовать бѣглецовъ, другая осталась для строжайшаго надзора за Тебальдо.
Между тѣмъ Сальваторъ все продолжалъ вести молодую дѣвушку по самой глухой и только ему одному извѣстной дорогѣ по направленію къ Террацинѣ. Ему принесло огромную пользу то обстоятельство, что онъ въ разныя времена года, во всѣ часы дня и ночи, бродилъ въ чащахъ этого лѣса. Бандиты, имѣя всегда въ виду при своихъ прогулкахъ опредѣленную цѣль, избирали постоянно одну и ту же дорогу, между тѣмъ какъ Сальваторъ изучалъ по днямъ и недѣлямъ таинственныя красоты лѣса, единственно имѣя въ виду — открывать новыя пейзажныя прелести и все болѣе углубляться въ отыскиванье ихъ.
Живописецъ былъ не совсѣмъ безоружнымъ: онъ носилъ при себѣ хорошій кинжалъ, и въ густомъ лѣсу они не особенно боялись пуль преслѣдователей. Для Сальватора настало время такой невыразимой грусти и вмѣстѣ съ тѣмъ блаженства, котораго онъ и не предчувствовалъ. Рядомъ съ нимъ, подъ его защитой, всецѣло положившись на его помощь, шло любимое существо, съ перваго взгляда котораго онъ узналъ всѣ восторги и муки любви во всемъ ея могуществѣ; онъ едва надѣялся когда-либо вновь увидитъ Корнелію, и самымъ смѣлымъ его желаніемъ было прикоснуться хотя до ея руки; и вдругъ теперь ея рука опиралась на его плечо, онъ чувствовалъ сладкую тяжесть ея тѣла, ея дыханіе горячило его щеку. Въ эти минуты онъ шелъ словно во снѣ и все позабылъ, кромѣ близости Корнеліи.
По временамъ онъ вдругъ приходилъ въ себя изъ этого блаженнаго самозабвенія и размышлялъ объ ужасной угрожающей имъ опасности. Тогда его обуревали отчаянныя мысли, его рука хваталась за кинжалъ, ибо онъ чувствовалъ въ себѣ достаточно мужества, чтобы защитить любимую дѣвушку отъ цѣлой толпы враговъ.
Они поспѣшно шли все впередъ и впередъ, долгое время не говоря ни слова. Наконецъ, живописецъ замѣтилъ, что силы Корнеліи ослабѣваютъ, что ея шаги дѣлаются неувѣренными и медленными, ея дыханіе становится прерывистымъ. Сердце самого Сальватора билось такъ сильно, что, кажется, готово было разорваться отъ наплыва противоположныхъ ощущеній. Онъ остановился и взглянулъ въ лицо своей спутницѣ. Нѣсколько словъ участія съ его стороны, едва слышная жалоба изъ ея устъ, и онъ снова воспрянулъ духомъ. Имъ рано еще было отдыхать, ибо пока солнце на небосклонѣ, они не были безопасны отъ шпіонскихъ глазъ своихъ преслѣдователей. Сальваторъ взялъ на руки. нѣжную спутницу, дабы такимъ образомъ продолжать путь. Обезсиленная усталостью Корнелія, какъ усталое дитя, обвила его шею руками и склонила голову къ нему на плечо. Ноша казалась Сальватору легкой и, не смотря на сознаніе угрожавшей опасности, нервы его крѣпчали отъ непосредственной близости любимаго существа, и блаженное чувство, что онъ ея единственный покровитель, заставляло его забывать всѣ трудности путешествія.
Черезъ нѣкоторое время Корнелія, уже успѣвшая отдохнуть, шопотомъ попросила его, чтобы онъ позволилъ идти ей. Теперь онъ почувствовалъ, что дѣйствительно ужасно усталъ, но, повинуясь ея желанію, онъ продолжалъ путь въ чащѣ лѣса. Чѣмъ дальше они углублялись, тѣмъ все съ большей увѣренностью надѣялся Сальваторъ на спасеніе. Путешествіе должно было продолжаться до опушки лѣса, кончающагося у склоновъ горнаго хребта, тамъ они хотѣли ночью отдохнуть нѣсколько часовъ и затѣмъ при первыхъ лучахъ солнца продолжать путь по направленію къ морю. Оттуда уже виднѣлась бухта, на берегу которой лежала Террацина. Конечно, хорошо бы добраться до деревни и тамъ переночевать, но было большимъ рискомъ, ибо разбойники повсюду имѣли своихъ приспѣшниковъ и помощниковъ. Только въ Террацинѣ было вполнѣ безопасно, ибо Сальваторъ зналъ, что трактирщикъ Маттео, на котораго можно было положиться, переѣхалъ уже туда.
На югѣ ночь наступаетъ очень быстро, безъ сумерокъ, такъ что въ чащѣ лѣса стемнѣло почти мгновенно. Сальваторъ долженъ былъ приготовиться для ночлега. Онъ наломалъ груду вѣтвей и приготовилъ изъ нихъ постель для Корнеліи. Больше онъ ничего не могъ сдѣлать для ея удобства; онъ утѣшалъ ее, что на утро достанетъ воды и чего-нибудь съѣстнаго для утоленія жажды и голода. Самъ онъ отошелъ отъ нея на нѣкоторое разстояніе и улегся подъ сѣнь одного развѣсистаго дерева якобы для сна, а на дѣлѣ для того, чтобы, побѣдивъ свою усталость, въ тишинѣ ночи оберегать любимую дѣвушку. Но усталость взяла наконецъ верхъ, и оба заснули недолгимъ, но глубокимъ сномъ.
На слѣдующее утро они опять пустились въ путь. Сальваторъ понималъ, что они еще далеки отъ цѣли. Только исключительныя обстоятельства вдохнули въ Корнелію такую силу и твердость, какихъ она въ себѣ и не подозрѣвала. Неподалеку отъ одной деревни Сальваторъ велѣлъ ей зайти въ маленькую часовню, стоявшую по дорогѣ, и подождать, пока онъ сходитъ за ѣдой и питьемъ. Чувство невыразимаго счастья охватило живописца, когда онъ послѣ краткой, боязливой отлучки вернулся и смотрѣлъ, съ какимъ аппетитомъ она ѣла и какъ возстановлялись ея силы. Длинное путешествіе чрезъ чащу лѣса и ночь проведенная подъ открытымъ небомъ, оставили слѣды на ея платьѣ и волосахъ; но сознаніе, что общая опасность исторгла ихъ изъ обычной житейской колеи и привела къ неожиданной откровенности, увеличивала въ груди молодого человѣка чувство чисто-рыцарской любви. Невинное существо довѣрилось его защитѣ — и это сознаніе просвѣтляло его страсть, очищая ее отъ всякихъ земныхъ вожделѣній.
Если человѣческой натурѣ присуще заблуждаться относительно достиженія вожделѣнной цѣли, то въ огромномъ большинствѣ случаевъ это бываетъ съ нетерпѣливой юностью, которая, надѣясь избѣжать опасности, напротивъ слѣпо идетъ къ ней на встрѣчу. И Корнелія также обманывалась относительно цѣли своего путешествія, какъ и относительно своей выносливости. Террацина была еще очень далеко. Сальваторъ замѣтилъ усталость Корнеліи, и несмотря на то, что ея шатающаяся походка не оставляла ни малѣйшаго сомнѣнія въ полнѣйшемъ истощеніи силъ, онъ долженъ былъ предложить двинуться дальше! Но Корнелія отговорилась подъ предлогомъ, что ему самому нужно собраться съ силами, чтобы обоимъ окончательно не свалиться отъ усталости. Но все-таки они прошли нѣкоторое разстояніе, пока наконецъ полнѣйшее обезсиленіе дѣвушки не остановили ихъ; она вторично согласилась на его предложеніе, позволивъ нести себя на рукахъ. Блаженное чувство — снова держать на своихъ рукахъ сладкую ношу — придало живописцу новыя силы и ему казалось, что словно какая-то невѣдомая рука поддерживала и защищала его. Но была это только простая усталость или сказывалось какое-нибудь новое, незнакомое чувство въ томъ, что Корнелія въ сладкой истомѣ лежала у него на рукахъ. Она опять обвила его шею руками и склонила голову къ нему на грудь. Глаза ея были закрыты и прерывистое дыханіе сильно волновало ея нѣжную, упругую грудь. Насколько позволяла трудная дорога, Сальваторъ не сводилъ глазъ съ прелестнаго лица. Онъ всѣмъ своимъ существомъ чувствовалъ, что эти мгновенія, не смотря на сильнѣйшую духовную и тѣлесную усталость и угрожавшую опасность, останутся навсегда счастливѣйшими въ его жизни и что ни въ прошломъ его, ни въ будущемъ ничто не сравнится съ воспоминаніемъ объ этихъ минутахъ чистаго блаженства. Сознаніе этого дѣйствовало на него опьяняющимъ образомъ, и взглянувъ опять на прелестное личико съ цвѣтущимъ полуоткрытымъ ротикомъ, онъ очарованный, не могъ побѣдить искушенія — не могъ не поцѣловать Корнеліи въ ея нѣжныя губки.
Въ ужасѣ удивленно открыла она глаза и, сильно взволнованная, она старалась сойти съ его рукъ. Это былъ первый поцѣлуй посторонняго мужчины. Безсознательно повинуясь какому-то инстинктивному чувству, все болѣе и болѣе краснѣя, она начала увѣрять, что ея усталость прошла и что она можетъ твердо стоять на ногахъ, продолжая дальнѣйшій путь пѣшкомъ.
Сальваторъ былъ крайне смущенъ, думая, что его смѣлость должно быть оскорбила ее. Но страсть его разгорѣлась сильнымъ пламенемъ. Корнелія настояла на томъ, чтобы идти пѣшкомъ. Его бурное сердце побудило его признаться ей, что онъ пламенно полюбилъ ее съ первой встрѣчи и уже давно терзается ревностью. Затѣмъ онъ разсказалъ ей, какъ изъ-за ревности ушелъ онъ изъ Неаполя и какъ ревновалъ онъ ее до сихъ поръ, влача дни свои здѣсь въ дикомъ лѣсу и видя, что молодой человѣкъ, взятый бандитами въ плѣнъ, вмѣстѣ съ нею, можетъ жить вблизи ея, ежедневно любоваться ея чертами, слышать ея голосъ, наслаждаться граціозной миловидностью ея существа.
Корнелія внимала этимъ словамъ съ большимъ волненіемъ. И въ ея сердцѣ поднялась буря отъ этого неожиданнаго поцѣлуя, въ то время какъ она безмятежно склонилась къ нему на грудь. Ея цѣломудренная осторожность искала спасительнаго якоря, чтобы противостоять въ этомъ пустынномъ мѣстѣ человѣку, пламенная страсть котораго разрушительнымъ образомъ дѣйствовала и на нее. Чтобы измѣнить разговоръ, она ухватилась за послѣднія сказанныя имъ слова и такъ какъ ея дѣтская душа никогда не задумывалась на тѣмъ, что между ней и Тебальдо могли бы существовать иныя отношенія, кромѣ братски-дружескихъ, то она и спросила съ дѣтскимъ удивленіемъ:
— Ревновать къ Тебальдо? Да развѣ это возможно?
При этомъ она въ первый разъ произнесла имя молодого человѣка, и это имя не только поразило ухо Сальватора, но и отозвалось въ его душѣ на подобіе того, какъ далекіе раскаты грома при ясномъ небѣ предвѣщаютъ приближеніе бури. Все еще догруженный въ блаженныя чувства, въ которыхъ признался своей спутницѣ, Сальваторъ вдругъ изъ сладкаго забытья перешелъ къ тревожнымъ предчувствіямъ, быстро спросивъ:
— Его зовутъ Тебальдо? Откуда онъ родомъ? Какъ онъ попалъ въ домъ вашего отца? Онъ испанецъ?
Корнелія вздохнула свободнѣе, ибо видѣла, что ей удалось утишить поднявшуюся бурю однимъ вскользь брошеннымъ замѣчаніемъ. Погруженная въ свои думы, она и не замѣтила какъ сильно потрясъ Сальватора ея дѣтскій вопросъ. Корнелія очень просто объяснила ему, что Тебальдо — неаполитанецъ, что онъ былъ взятъ изъ жалости ея отцомъ въ ихъ домъ бѣднымъ брошеннымъ ребенкомъ неизвѣстныхъ родителей прямо съ улицы, что мать Корнеліи очень полюбила Тебальдо и послѣдній былъ для нея утѣшеніемъ вмѣсто умершаго брата Родриго. Дальше она разсказала объ его музыкальномъ талантѣ, объ ихъ общихъ занятіяхъ, не замѣчая, что Сальваторъ внимаетъ только ея голосу, мыслью же не слѣдитъ за ея словами, ибо мысли его были гдѣ-то далеко. Имя Тебальдо въ связи съ его судьбой совершенно ясно и убѣдительно доказывало ему, что этотъ юноша, котораго онъ съ перваго взгляда началъ ненавидѣть и котораго теперь, спасая отъ опасности любимую дѣвушку, безпомощнаго покинулъ на произволъ бандитовъ, никто иной, какъ его братъ, считавшійся погибшимъ, долго и напрасно разыскиваемый и при такихъ удивительныхъ обстоятельствахъ имъ найденный. Къ счастью, Корнелія изъ потребности еще беззаботно поболтать продолжала разсказъ и не обращала вниманія на задумчивость Сальватора, который между тѣмъ успѣлъ собраться съ мыслями и подавить въ себѣ сильное впечатлѣніе отъ потрясающей новости. Онъ постарался успокоить себя въ своемъ послѣднемъ поступкѣ, убѣждая себя, что разбойники не сдѣлаютъ ничего дурного молодому человѣку и что во всякомъ случаѣ можно надѣяться за хорошій выкупъ на его освобожденіе. Онъ приводилъ на память всѣ случаи, когда разбойники хорошо обращались съ плѣнниками до ихъ освобожденія, и далъ себѣ слово, разъ только Корнелія будетъ въ безопасности, употребить всѣ мѣры для спасенія Тебальдо.
Постепенно ему удалось опять настроиться на веселый ладъ, ибо, въ сущности, послѣднимъ извѣстіемъ о своемъ братѣ онъ былъ обязанъ всей этой цѣпи приключеній. Сальваторъ сильнѣе началъ вѣрить въ благополучное возвращеніе Тебальдо изъ плѣна.
Въ спокойно блаженномъ настроеніи онъ продолжалъ разговоръ съ Корнеліей, и чѣмъ ближе подходили къ цѣли, тѣмъ бодрѣе смотрѣлъ онъ въ будущность.
До смерти изморенные, но успокоенные и счастливые, они наконецъ пришли въ Террацину, гдѣ Сальваторъ въ домѣ Маттео былъ принятъ съ прежнимъ большимъ радушіемъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и съ неменьшимъ удивленіемъ. Онъ поручилъ Корнелію попеченіямъ жены хозяина, а самъ отправился въ одну изъ комнатъ, для того чтобы съ дороги привести себя въ порядокъ.
Теперь, въ отсутствіи Корнеліи, онъ могъ поразмыслить надъ случаемъ, который такъ неожиданно вмѣшался въ его жизнь и съ которымъ, повидимому, всѣ счеты были покончены. Со вчерашняго дня онъ былъ въ крайне напряженномъ настроеніи духа и почти не могъ обдумать всего случившагося со всѣми его послѣдствіями. Теперь тысячи разнообразныхъ мыслей обуревали его душу. Онъ давалъ клятву въ смертельной ненависти къ испанцамъ и, покинувъ Неаполь, думалъ, что его любовь къ Корнеліи погребена на вѣки. И вдругъ теперь она опять проснулась съ новою силою, завладѣвъ всѣмъ его существомъ. Избавиться отъ нея казалось ему немыслимымъ, и онъ рѣшился, разбираясь въ хаосѣ ощущеній, подумать о бракѣ. Онъ былъ убѣжденъ, что пробьетъ себѣ дорогу и создастъ положеніе своимъ талантамъ; но если онъ захочетъ породниться съ графомъ Мендоца, жизнь его запутается и онъ непремѣнно умретъ отъ мстительнаго кинжала своихъ товарищей по лигѣ мертвыхъ. Вдругъ ему пришла въ голову сумасбродная мысль бѣисать съ Корнеліей и, такимъ образомъ, связать ея судьбу со своею. Развѣ она не слѣдовала за нимъ до сихъ поръ? Развѣ она не доказала ему своего безграничнаго довѣрія, выбравъ его своимъ проводникомъ и защитникомъ въ дикомъ лѣсу и вручивъ ему свою честь. Конечно, ей некогда было все это обдумывать и она ухватилась въ порывѣ отчаянія за единственное спасительное средство, не думая, по своей дѣтской неопытности, о послѣдствіяхъ. Она довѣряла ему, что не подлежитъ сомнѣнію, но любила ли она его тою любовью, которая влечетъ соединиться съ предметомъ своей склонности, это не было еще выяснено. Сальваторъ хотѣлъ выяснить это при первомъ же свиданіи.
Но когда она встрѣтила его во всей чистотѣ и прелести своей юности, всѣ его планы разстроились. Она освѣжилась и привела въ порядокъ платье. Хотя на личикѣ виднѣлись слѣды усталости, но глаза смотрѣли съ такой непритворной благодарностью и на губахъ ея играла такая задушевная улыбка, когда она протянула ему свою маленькую ручку, что онъ едва не упалъ передъ ней на колѣни и едва не началъ молиться какъ на святую.
Неужели онъ могъ помышлять, что такое чистое, святое существо забудетъ ради слѣпой страсти долгъ дѣтской любви? Послѣднія сомнѣнія разсѣялись, когда она попросила его поскорѣе извѣстить ея отца, для того чтобы онъ не заботился о ней и не страшился за ея судьбу. Она довѣряла своему спасителю безусловно и безгранично, но видѣла въ немъ благороднаго человѣка, сжалившагося надъ ней по примѣру святыхъ, помогающихъ страждущимъ, а добрые люди должны подражать святымъ. Конечно, она могла бы полюбить его, объ этомъ говорилъ ея румянецъ при взглядѣ Сальватора, но съ согласія ея отца и не возбуждая семейныхъ раздоровъ, которые не нравились ея кроткому характеру. Все это онъ понялъ, встрѣтивъ ея взоры и услышавъ благодарность и просьбу; отъ такого сознанія терзалось его сердце и еще больше разгоралась его страсть.
Потому-то онъ едва не пропустилъ дорогого времени для приготовленій къ поѣздкѣ въ Аквилу. Мысль о Тебальдо заставила его поторопиться, еслибы онъ и захотѣлъ медлить. Онъ нанялъ лошадь и вторично долженъ былъ подвергаться опасности нападенія разбойниковъ.
.Воспоминаніе о послѣднихъ часахъ, какъ коршунъ, терзали его сердце: онъ то упивался мучительно сладкими часами ихъ бѣгства, то испытывалъ муки раскаянія. Онъ упрекалъ, что не воспользовался счастливымъ случаямъ, силой не похитилъ Корнелію и не заставилъ ее полюбить себя. Такія противорѣчивыя ощущенія вихремъ кружились въ его душѣ, въ то время какъ онъ безъ отдыха и срока скакалъ въ Аквилу, чтобы только исполнить желаніе Корнеліи и возможно скорѣй доставить ее въ отеческій домъ.
Сальваторъ засталъ графа Мендоца въ совершенномъ отчаяніи. Побѣгъ Корнеліи разрушилъ всѣ планы разбойниковъ и они приняли другія мѣры.
Предполагая, что измѣнникъ-живописецъ самъ доставитъ отцу ихъ плѣнницу, они измѣнили свою тактику, требуя непомѣрно большого выкупа только за его мнимаго сына, а несчастный отецъ, не предчувствуя, что случилось съ Корнеліей, терялся въ мучительныхъ догадкахъ.
Появленіе Сальватора Розы, принесшаго утѣшительное извѣстіе, сильно обрадовало его, и очень естественно, что надежда вскорѣ опять прижать къ своему сердцу свое единственное, любимое дитя заставила забыть всѣ остальные мысли и предположенія. Сначала все-таки у графа было легкое предубѣжденіе противъ Сальватора, который былъ защитникомъ и покровителемъ Корнеліи при ея побѣгѣ черезъ лѣсъ.
Тѣмъ не менѣе графъ тотчасъ поручилъ коменданту крѣпости Аквила, которому его отрекомендовалъ вице-король, взять на себя дѣло объ освобожденіи Тебальдо, и при этомъ позаботился, чтобы въ возможно скоромъ времени была доставлена требуемая разбойниками значительная сумма. Кто станетъ обвинять отца за то, что онъ устроилъ все это наскоро, торопясь къ своей дочери, къ которой такъ влекло его сердце?
Въ сопровожденіи Сальватора Розы графъ отправился въ путь, а за ними слѣдовали не только слуги, но и военное прикрытіе, имѣвшее порученіе проводить графа сначала въ Террацину, а потомъ и въ Неаполь, куда графъ намѣревался возвратиться съ своей дочерью.
Кто опишетъ радость родительскаго сердца, когда графу удалось наконецъ послѣ столькихъ страховъ и такого отчаянія заключить дорогую дочь въ свои объятія. Со смерти его супруги это дитя было единственнымъ утѣшеніемъ, сокровищемъ его, которое скрашивало и услаждало его одинокую жизнь. Корнелія плакала слезами радости на его шеѣ, и только теперь скатилось съ нея то тяжелое бремя, которое въ продолженіе этого времени такъ мучительно давило ея грудь. И Корнелія, и ея отецъ поняли, что ея освобожденіе безъ помощи Сальватора навѣрно не совершилось бы такъ благополучно; она видѣла въ немъ только спасителя отъ вражеской силы, избавителя отъ невыносимаго плѣна и самое важное, внушавшее чувство глубокой признательности, было то, что Х)въ спасъ Корнелію, рискуя своей собственной жизнью.
Но чѣмъ больше оба они благодарили Сальватора, тѣмъ мрачнѣе, непривѣтливѣе становилось у него на душѣ. Это была уже не Корнелія, дочь неаполитанки изъ фамиліи Кортези, безпомощная, окруженная опасностью дѣвушка, довѣрившая ему въ пустынномъ лѣсу не только свою жизнь, но и честь и безмятежно покоившаяся у него на рукахъ, это была Корнелія Мендоца, дочь испанскаго дворянина, его смертельнаго врага, благодарившая своего спасителя подъ защитой своего отца и вонзавшая этими словами въ сердце Сальватору острый кинжалъ. Поглядѣвъ на свиданіе отца съ дочерью, Сальваторъ долженъ былъ оставить всякія сомнѣнія относительно ихъ полнѣйшей, задушевной симпатіи.
Напрасно графъ приглашалъ Сальватора сопровождать ихъ въ поѣздкѣ до Неаполя и тамъ погостить у нихъ, если ему понравится, онъ отговорился тѣмъ, что хочетъ разыскать Тебальдо, а потомъ подумать и объ окончаніи одной работы для того, чтобы на нѣкоторое время отправиться въ свой родной городъ. Что его сердце при этихъ словахъ обливалось кровью, графъ Мендоца, конечно, не чувствовалъ. Графъ взялъ съ живописца торжественное обѣщаніе побывать у нихъ во дворцѣ, но ни Корнелія, ни ея отецъ не подумали о томъ, какое безутѣшное горе охватило Сальватора, когда онъ смотрѣлъ вслѣдъ ихъ повозки. Вторично онъ долженъ былъ побороть свою тупую боль. Какъ помѣшанный блуждалъ онъ по берегу моря и въ окрестностяхъ Террацины, борясь съ своей отчаянной страстью, готовой растерзать его душу.
Мало-по-малу онъ утѣшился въ обществѣ простыхъ добрыхъ людей, а волшебная власть природы, къ красотамъ которой его сердце всегда было такъ воспріимчиво, опять почти возстановила его истощенныя силы, но не совсѣмъ залечила душевныя раны, ибо на будущее онъ уже смотрѣлъ безнадежно равнодушнымъ взоромъ.
Между тѣмъ графъ Мендоца съ Корнеліей прибыли въ Неаполь и въ скоромъ времени на молодой дѣвушкѣ такъ печально и серьезно отразились перенесенныя невзгоды, что отецъ не зналъ отъ заботъ покою. Поэтому отъ нея скрыли, что извѣстія изъ Аквилы относительно Тебальдо обѣщаютъ очень мало радостнаго.
Комендантъ нашелъ слишкомъ унизительнымъ для свой военной власти вступать въ мирные переговоры съ разбойниками, зная тѣмъ болѣе, что съ одной стороны дѣло идетъ вовсе не о сынѣ графа, а съ другой требуется колоссальная сумма. Сверхъ того, чрезъ Сальватора Розу узнали, гдѣ находится черный Веппо съ плѣнникомъ. Поэтому комендантъ приказалъ отряду солдатъ, захвативъ съ собой разбойничьяго посла, отправиться въ старый сарацинскій замокъ.
Бандиты не соглашались отступить отъ своихъ требованій и упорно засѣли въ своемъ притонѣ.
Комендантъ напротивъ, зная дружескія отношенія между графомъ и вице-королемъ, думалъ въ этомъ случаѣ особенно отличиться. Не смотря на потерю нѣсколькихъ человѣкъ солдатъ, онъ приказалъ днемъ и ночью осаждать замокъ и отъ времени до времени устраивать вылазки. Послѣ нѣсколькихъ дней осады, солдаты однажды замѣтили, что никто больше не сопротивляется; взобравшись на вершину горы и войдя въ развалины, они нашли тамъ только старый хламъ и тряпье, но ни одной.живой человѣческой души. Была найдена лишь записка, въ которой стояло слѣдующее:
«Такъ какъ графъ Мендоца не желаетъ заплатить за своего сына требуемой суммы, то послѣдній никогда больше не увидитъ своего отца. Мы не лишимъ его жизни, но отомстимъ ему».
Ясно было, что имъ удалось очистить крѣпость, но не захватить съ собой всего, и нужно было думать, что они вернутся сюда черезъ нѣкоторое время, ибо имъ не легко было найти такое удобное ущелье, изъ котораго они безслѣдно улизнули незамѣченные даже стражею.
Графъ Мендоца обѣщалъ, кромѣ выкупа, еще значительную сумму тому, кто укажетъ хотя на слѣдъ пропавшаго Тебальдо, но о несчастномъ молодомъ человѣкѣ не было ни слуху, ни духу, и мало-по-малу улетучивалась всякая надежда когда-нибудь снова увидѣть его.
XII.
Любовь стоитъ выше партій.
править
Краткое пребываніе юной графини Мендоца въ домѣ добраго трактирщика Маттео произвело большое впечатлѣніе. Очаровательная любезность Корнеліи не только плѣнила Маттео и его жену, но и какъ-то особенно преобразила Берардину. Корнелія пришла въ Террацину чрезвычайно усталая, запыленная, въ изорванномъ платьѣ — и Берардина во всемъ прислуживала и помогала ей. Дружеское, довѣрчивое обращеніе дочери знатнаго испанца съ простой дѣвушкой изъ народа окончательно побѣдило сердце юной Берардины: она съ величайшей радостью приняла предложеніе доѣхать съ графской дочерью до Неаполя. Здѣсь было обоюдное удовольствіе: какъ Берардина была увлечена благородствомъ, мягкой граціей и безсознательнымъ аристократизмомъ Корнеліи, такъ послѣдняя была восхищена наивной непосредственностью и открытой задушевностью Берардины. Поэтому Корнелія совершенно серьезно предложила ей поступить къ ней служанкой и вмѣстѣ отправиться въ Неаполь. Но въ виду того, что родители не особенно охотно соглашались на такую неожиданную разлуку, Корнелія, по желанію Маттео, дала его дочкѣ время на обдумываніе и предложила позднѣе явиться къ ней въ услуженіе.
Предложеніе Корнеліи представлялось несомнѣнно выгоднымъ. Маттео неоднократно уже высказывалъ, что хорошо бы, еслибы Берардина до своего замужества ушла изъ трактира: отцу было непріятно, когда трактирные посѣтители приставали къ молодой дѣвушкѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, подростали и другія дѣти, и не сидѣть же имъ всю жизнь на шеѣ родителей. До сихъ поръ это было только разговоромъ, но вотъ выпалъ случай и лукавая дочка поймала отца на словѣ; мать же не умѣла ничего возразить противъ этого. Сальваторъ Роза, пользовавшійся на правахъ стараго друга большимъ довѣріемъ, тоже ничего не могъ сказать противъ: онъ утверждалъ лишь, что юная графиня — образецъ всѣхъ женскихъ добродѣтелей и что всякая молодая дѣвушка, удостоенная быть приближенной графини, должна гордиться этимъ и радоваться такому знакомству, стремясь брать съ графини примѣры.
Такимъ образомъ, все складывалось по желанію Корнеліи, пока въ одинъ прекрасный день не пріѣхалъ изъ Амальфи въ Террацину Мазаніелло, чтобы навѣстить свою невѣсту и ея родителей. Какъ это часто случается, отношенія между молодыми людьми совершенно измѣнились. Въ дѣтствѣ маленькая Берардина постоянно находилась въ свитѣ дикаго мальчика; она переносила не только его дѣтскія грубости, но часто и побои; порой бывало, что она надутая и сердитая убѣгала отъ него, но это длилось не долго: черезъ нѣкоторое время она опять уже вертѣлась около своего тирана. Мало-по-малу, совершенно незамѣтно, отношенія ихъ измѣнились. Казалось, что съ тѣхъ поръ какъ все семейство Маттео переѣхало изъ Амальфи въ Террацину, юный рыбакъ особенно сталъ неравнодушнымъ къ красивой дочкѣ трактирщика: онъ не могъ дождаться времени, когда опять увидитъ ее, онъ надоѣлъ своими разговорами, что когда сдѣлается самостоятельнымъ — женится на Берардинѣ.
Но эта пѣсня была еще долга, ибо онъ былъ еще очень молодъ, и пока жилъ съ родителями, нельзя было и думать о женитьбѣ. Уже нѣсколько лѣтъ планы Мазаніелло висѣли на воздухѣ.
Никто не зналъ, что Берардина въ опредѣленные дни довольно часто смотрѣла на море — не покажется ли на южномъ горизонтѣ знакомая лодка, — и сама она рѣшительнымъ образомъ отрицала бы это. Она постоянно говорила, что не знаетъ, какъ образумить Мазаніелло, когда онъ ревновалъ ее къ тому или другому изъ гостей; не смотря на это она бранила его за дурной вкусъ, повстрѣчавъ его однажды съ хорошенькой дѣвушкой, которая, впрочемъ, была ничуть не хуже ея, съ чѣмъ Берардина внутренно соглашалась; однимъ словомъ, наша влюбленная парочка ничѣмъ не отличалась отъ другихъ; нѣсколько разъ они даже расходились и главной причиной этихъ размолвокъ была, конечно, вспыльчивость Мазаніелло. Разница противъ прежняго была очевидна, ибо во время примиренія, благодаря уступчивости Мазаніелло, онъ обнималъ и цѣловалъ свою маленькую Берардину, пока не утишалъ ея ревности.
Берардина предвидѣла, что ея женихъ согласится, коль скоро дѣло пойдетъ о переселеніи въ Неаполь; но она не могла рѣшить, въ какомъ смыслѣ онъ пойметъ это дѣло. Можетъ быть, онъ понималъ его какъ испытаніе въ Неаполѣ своего счастья; подобные планы онъ строилъ довольно часто.
Мазаніелло долженъ былъ сильно удивиться радостной встрѣчѣ Берардины: если онъ не могъ предчувствовать, что она уже нѣсколько дней подъ рядъ страстно поджидала его лодки, то все-таки видѣлъ, что она какъ-то необыкновенно возбуждена. Едва онъ обмѣнялся привѣтствіями съ родителями, какъ ему уже разсказали новости послѣднихъ дней и особенно намѣреніе Берардины отправиться въ Неаполь со всѣми посторонними обстоятельствами. Исторія юной графини, съ нападенія разбойниковъ до побѣга съ синьоромъ Розой и, наконецъ, ея предложеніе взять Берардину къ себѣ въ услуженіе, — все это до того ошеломило юнаго рыбака, что онъ буквально съ открытымъ ртомъ и съ вытаращенными глазами взглядывалъ то на Маттео, то на Берардину, говорившихъ по очереди. По временамъ онъ обращался къ матери, которая молчала и взглядъ которой сильно интриговалъ его. Наконецъ, онъ не выдержалъ и вспыльчиво вскричалъ:
— Да вѣдь все это нелѣпости! Какъ это синьоръ Сальваторъ могъ согласиться, чтобы Берардина пошла въ домъ испанскаго дворянина, въ услужаніе къ его дочери?
— Мы можемъ позвать его, — сказалъ Маттео, — онъ въ нашемъ домѣ и подтвердитъ тебѣ все, что ты услышалъ отъ насъ.
На самомъ дѣлѣ Сальваторъ Роза на верандѣ, которая выходила въ садъ, былъ занятъ живописью. Онъ началъ уже наносить на полотно нѣкоторыя изъ абруццскихъ эскизовъ и всѣ дни былъ погруженъ въ эту работу, которая поглощала все его существо, давала забвеніе его сердцу и, вмѣстѣ съ тѣмъ, утомляла его, такъ что по ночамъ онъ хотя немного спалъ. Услышавъ, что пріѣхалъ Мазаніелло, Сальваторъ съ радостью и охотой вышелъ повидаться съ нимъ; живописецъ былъ искренно расположенъ къ юному рыбаку, ибо послѣдній былъ человѣкомъ сильнаго характера, обладая вмѣстѣ съ тѣмъ необыкновенно живой, почти поэтической фантазіей. Мазаніелло напротивъ уважалъ въ Сальваторѣ не только художническій, творческій духъ, но преимущественно страстный патріотизмъ. Никто на его родинѣ не любилъ испанцевъ, но глубокой ненавистью противъ притѣснителей отечества Мазаніелло впервые проникся чрезъ Сальватора Розу; поэтому-то онъ и отказывался понять, какъ могъ живописецъ согласиться на поступленіе Берардины въ домъ графа Мендоца.
Румянецъ смущенія выступилъ на блѣдныхъ щекахъ живописца, когда ему пришлось подтвердить свое согласіе. Казалось, что ему не выпутаться изъ непримиримаго противорѣчія, но взглядъ Мазаніелло пробудилъ во всей силѣ его патріотическое чувство, и онъ отвѣтилъ такимъ образомъ:
— То, что я говорилъ, дѣйствительно мое убѣжденіе. Донна Корнелія — образецъ благородной женственности, и кто поживетъ съ ней, тотъ самъ убѣдится въ этомъ; но она, конечно, дочь испанскаго дворянина, и хотя ея превосходныя качества напоминаютъ о томъ, что мать ея, Кортези, была чистокровной неаполитанкой, все-таки она остается испанкой и ея отецъ принадлежитъ къ притѣснителямъ нашего любимаго, несчастнаго отечества. Со стороны Мазаніелло очень благородно, что онъ вспомнилъ объ этомъ обстоятельствѣ и я не могу порицать его.
Маттео и его дочь были крайне удивлены. На лицѣ матери Берардины можно было прочитать полнѣйшее согласіе съ Мазаніелло и Сальваторомъ. Мазаніелло, воодушевленный словами живописца, съ своей стороны сказалъ слѣдующее:
— Всѣ благомыслящіе друзья отечества согласятся съ тѣмъ, что между нами и испанцами могутъ существовать только самыя необходимыя сношенія; но развѣ въ данномъ случаѣ имѣется необходимость? Даже еслибы Берардина была сиротой, я никогда бы не согласился, чтобы она искала защиты въ испанскомъ домѣ; но вѣдь у нея есть родители; если для молодой дѣвушки дѣйствительно нехорошо жить въ трактирѣ, гдѣ даже родители ея не всегда могутъ избѣжать безпокойствъ и оскорбленій, — прекрасно, мы разомъ покончимъ это и поженимся! Сейчасъ мнѣ пришла въ голову блестящая мысль. Берардина охотно могла бы жить въ Неаполѣ; я вижу, что и мнѣ не устроиться въ Амальфи какъ слѣдуетъ и что нужно же наконецъ рѣшиться поискать счастья въ другомъ мѣстѣ. Что еслибы мы въ самомъ дѣлѣ поскорѣй съиграли свадьбу и затѣмъ вмѣстѣ отправились въ Неаполь?
Мазаніелло съ ранней юности обнаруживалъ въ своемъ характерѣ столько рѣшимости и мужественной энергіи, что въ его устахъ даже подобный странный планъ не вызывалъ смѣха. Подвижной народъ той благословенной страны привыкъ къ быстрымъ рѣшеніямъ. Однако Маттео дерзнулъ спросить:
— Какъ же ты хочешь это устроить?
— Какъ онъ хочетъ это устроить? — вмѣшался Сальваторъ Роза въ семейный вопросъ, — очень просто, онъ присоединится къ неаполитанскимъ рыбакамъ и будетъ тамъ заниматься своимъ промысломъ такъ же, какъ и въ другомъ мѣстѣ. Чтобы ему разрѣшили это, Берардина можетъ попросить молодую графиню Мендоца и вмѣстѣ съ тѣмъ ея знакомство съ молодой донной можетъ сдѣлаться дорогой къ счастью Берардины.
Слова живописца разсѣяли всякія сомнѣнія, и такъ какъ Берардина могла надѣяться такимъ образомъ поддерживать отношенія съ донной Корнеліей, то и она согласилась съ подобнымъ планомъ.
Все дѣло наладилось такъ быстро, какъ юный рыбакъ едва ли и мечталъ осуществить свои сердечныя желанія. Еще до свадьбы Маттео опять положительно убѣдился, что въ Террацинѣ онъ не на своемъ мѣстѣ. Здѣсь онъ не могъ поправить своего состоянія, ибо старыя гостинницы, конкурируя съ нимъ, перехватывали у него всѣхъ пріѣзжающихъ иностранцевъ. Онъ думалъ, что, можетъ быть, по близости Неаполя торговля его пойдетъ бойчѣе, или Сальваторовское описаніе Пуччіоли натолкнуло его на рѣшеніе перебраться туда? Онъ убѣдился, что Сольфатара и храмъ Сераписа, также какъ и видъ на море съ группой прелестныхъ острововъ, привлекаютъ съ недавняго времени всѣхъ иностранцевъ и тамъ онъ сдѣлается однимъ изъ самыхъ ловкихъ трактирщиковъ. Сказано, сдѣлано! Вскорѣ долженъ былъ состояться переѣздъ, и если Мазаніелло хотѣлъ переѣхать съ своей Берардиной въ Неаполь и тамъ зажить домкомъ, то это ему легче сдѣлать теперь, чѣмъ раньше, ибо Пуччіоли лежалъ совсѣмъ рядомъ съ главнымъ городомъ, ближе чѣмъ Амальфи и Террацина, и съ неаполитанскими жителями ежедневно можно было вести торговыя сношенія.
На долю Сальватора Розы, покинувшаго Абруццы и возвратившагося въ Неаполь, пришлось услышать въ послѣднемъ при его прибытіи не мало новостей, и этимъ хотя немного отвлеклись его мысли отъ пережитаго за послѣднее время. Уже нѣсколько лѣтъ онъ ничего не зналъ о своихъ близкихъ родственникахъ: онъ не рѣшался повидаться съ своимъ отцомъ, а изъ родныхъ никто не подавалъ ему никакой вѣсти. Это не было даже рѣдкостью въ такой странѣ и въ такое время, когда каждаго человѣка преслѣдовала и угнетала тяжелая нужда. Когда Сальваторъ разыскалъ теперь своего дядю, онъ узналъ отъ него, что его зять Фраканцони дошелъ до того, что не можетъ даже прокормить своей семьи, вслѣдствіе чего несчастную старую мать Сальватора ожидаетъ самая печальная участь, если никто не подастъ ей руку помощи. Теперь Фраканцони до того обнищалъ, что рѣшительно ничего не могъ сдѣлать для своей тещи; Сальваторъ слѣдовательно пришелъ какъ разъ во время, чтобы спасти свою мать отъ голодной смерти. Богатый запасъ эскизовъ сослужилъ ему огромную службу и онъ тотчасъ засѣлъ за работу — нарисовать нѣсколько пейзажей, которые онъ украсилъ сценами изъ дикой разбойничьей жизни Абруццъ. Сальваторъ отнесъ эти картины къ своему прежнему покровителю Ланфранко, который пришелъ въ восторгъ отъ превосходныхъ успѣховъ молодого живописца и предсказалъ ему блестящую будущность. Сальваторъ опять сошелся съ неаполитанскими -живописцами, особенно же тѣсно сблизился съ баталистомъ Аніелло Фальконе, при помощи котораго онъ принятъ былъ въ «лигу мертвыхъ». Отрасль искусства, которая культивировалась Аніелло Фальконе, отвѣчала его страстному темпераменту и въ особенности его теперешнему настроенію духа.
Съ остальными членами «лиги мертвыхъ» Сальваторъ также завязалъ живыя сношенія и теперь, какъ и прежде, любилъ онъ бродить по тѣмъ мѣстамъ, гдѣ живописное неаполитанское простонародье являлось во всемъ своемъ пестромъ разнообразіи. Это особенно наблюдалось на берегу, вблизи замка del’Ovo, около церкви Santa Lucia. Тамъ глазъ наблюдательнаго живописца могъ вдоволь насмотрѣться на самыя разнообразныя группы. Играющія дѣти преимущественно въ томъ, въ чемъ создала ихъ мать-природа, мальчики и мужчины, занятые на лодкахъ разгрузкой и нагрузкой съѣстныхъ припасовъ, горячо разговаривающія женщины; здѣсь расположились потребители макаронъ, отправляющіе въ ротъ любимое кушанье пальцами, тамъ пара молодыхъ людей, танцующихъ подъ звуки тамбурина тарантеллу; а вотъ и нищенствующій монахъ, безпрестанно шмыгающій взадъ и впередъ и носящій на рукѣ порядочную корзинку, подходящій то къ одной лавкѣ, то къ другой, изъ которыхъ ему перепадаетъ то кусокъ хлѣба, то кусокъ сыру, то рыба, то Горсть плодовъ, такъ что корзина мигомъ наполняется. При этомъ монахъ преподаетъ разные полезные совѣты или благословляетъ дѣтей или болтаетъ о совершенно свѣтскихъ вещахъ; его корзина вскорѣ до того переполняется, что онъ поспѣшно несетъ ее въ свой монастырь, гдѣ въ назначенные часы будетъ произведена раздача припасовъ бѣднымъ. Сальваторъ здѣсь же встрѣтилъ одного изъ своихъ прежнихъ знакомыхъ, рыбака Дженаро Аннезе. Послѣдніе годы сдѣлали и этотъ простодушный народъ зрѣлѣе, и онъ (Дженаро) игралъ среди рыбаковъ роль главнаго воротилы на ихъ сходкахъ. Сальваторъ едва узналъ его, но Дженаро припомнилъ его при первой же встрѣчѣ и опять растравилъ сердечныя раны живописца.
— Какъ часто я думаю о васъ и о вашей пѣснѣ, — сказалъ Дженнаро Сальватору, — этой простой мелодіи я никогда не забуду; я могу даже пропѣть вамъ эту маленькую пѣсенку, какъ будто я слышалъ ее только вчера. Онъ промурлыкалъ вполголоса стихи:
"Я бѣденъ былъ, но не ропталъ
"И рукъ не запятналъ я кровью;
"Я о богатствѣ не мечталъ:
«Я счастливъ былъ друзей любовью».
Добродушный малый не могъ понять, что этими воспоминаніями онъ бередилъ самое наболѣвшее мѣсто души Сальватора. До сихъ поръ тщетны были всѣ попытки напасть на слѣдъ Тебальдо; вдвойнѣ мучила его неизвѣстность — получилъ или нѣтъ графъ Мендоца какія-нибудь свѣдѣнія о пропавшемъ юношѣ.
Сальваторъ вскорѣ такъ разбогатѣлъ, что могъ и позаботиться о своей матери, и придти на помощь къ своей сестрѣ. Чѣмъ больше гремѣла его слава и чѣмъ больше получалъ онъ денегъ, тѣмъ больше обливалось кровью его сердце, когда онъ задумывался о своемъ безъ вѣсти пропавшемъ братѣ. Такъ какъ въ Неаполѣ всѣми было принято называть другъ друга только по именамъ, то легко понять, — почему тысячи людей не знали ни своего отчества, ни дня своего рожденія и почему фамильныя прозвища употреблялись только въ исключительныхъ случаяхъ; оба мальчика, бродя по городу, не могли поэтому никому объяснить своего происхожденія. Такимъ образомъ, мать и сестра давно уже потеряли всякую надежду отыскать ихъ.
Между тѣмъ состоялась свадьба Мазаніелло, которую, по желанію Маттео, отпировали очень пышно. Молодая графиня Мендоца щедро одарила невѣсту и сердечно радовалась ея счастью. Сальваторъ принималъ живѣйшее участіе въ устройствѣ домашняго очага Мазаніелло. Юный рыбакъ очень быстро оріентировался среди своихъ новыхъ знакомыхъ. Его сильный духъ еще болѣе окрѣпъ въ счастливомъ сосѣдствѣ съ своей юной супругой, и такъ какъ онъ на рыбной ловлѣ работалъ больше другихъ и при продажѣ въ городѣ своей привѣтливостью, своимъ сильнымъ, симпатичнымъ голосомъ — ибо очень много значило умѣнье выкрикивать на улицахъ — онъ привлекалъ многочисленныхъ покупателей, то вскорѣ выдѣлился изъ среды рыбаковъ и сдѣлался общимъ любимцемъ. Сальваторъ Роза встрѣчалъ его порой на улицѣ, но заходилъ также и въ его хижину, гдѣ молодая жена, сіявшая счастьемъ и самодовольствомъ, нѣсколько разъ угощала живописца рыбой, поджаренной въ маслѣ, которую онъ запивалъ стаканомъ вкуснаго вина.
Сальваторъ умышленно не появлялся во дворецъ графа Мендоца, хотя это стоило ему не малаго труда. Его останавливала присяга, какъ члена «лиги мертвыхъ», и если онъ не боялся смерти, то его удерживала отъ безумнаго риска жизнью мысль о своей безпомощной матери. Но онъ не подумалъ, что женское сердце управляется совсѣмъ иными началами, чѣмъ сердце мужчины. Корнелія никогда не позабывала тѣхъ, кому она обязана была благодарностью; молодую жену Мазаніелло тоже не могли удержать никакія соображенія отъ того, чтобы не навѣстить молодую графиню. Можно ли удивляться, что судьба Сальватора служила темой оживленныхъ бесѣдъ между обѣими молодыми женщинами? и такъ какъ Берардина замѣтила, какое живое участіе въ живописцѣ принимала его знаменитая покровительница, та для нея сдѣлалось просто задачей свести вмѣстѣ Корнелію и Сальватора.
Берардина приступила прямо къ своей цѣли, обратившись съ вопросомъ къ Сальватору, когда онъ однажды заглянулъ въ ихъ бѣдное, но нарядно убранное жилище, — почему онъ до сихъ поръ не собрался заглянуть въ графскій дворецъ.
— Я не пользуюсь фаворомъ испанцевъ, — объяснилъ ей Сальваторъ, — ибо хотя вице-король и его приближенные расходуютъ большія суммы на художественныя произведенія, до сихъ поръ изъ моихъ картинъ пріобрѣтено испанскими дворянами или очень мало, или совсѣмъ ничего. Великій Рибера, равно какъ его товарищи и ученики вдоволь снабжаютъ своими произведеніями церкви и дворцы нашихъ навязанныхъ властителей; поэтому-то они и могутъ жить какъ сильные міра сего, на равной съ ними ногѣ.
Молодая женщина не смутилась отъ такихъ рѣчей. Ей ничего не значило устроить, чтобы картины Сальватора покупались, но, думала она, поведетъ ли это къ ея цѣли.
— Если вы ничего не предпринимаете для того, чтобы свести побольше Знакомствъ съ испанцами, то, разумѣется, не получите никакой выгоды отъ своего искусства, — сказала она, — графъ Мендоца и его дочь сердечно расположены къ вамъ и сверхъ того вѣчно вамъ благодарны. Отчего же вы пренебрегаете знакомствомъ съ ними, отчего при помощи графа не представите своихъ работъ вице-королю? Молодая графиня въ близкихъ, дружескихъ отношеніяхъ съ дочерью вице-короля и была бы очень счастлива быть вамъ полезной.
— Какъ это вы могли подумать, чтобы истый неаполитанецъ сталъ просить милостыни у испанскихъ аристократовъ? — возразилъ съ укоризной Сальваторъ.
— Какъ вы любите все преувеличивать, — невозмутимо отвѣтила Берардина, — неужто вы называете «просить милостыни», если послѣдуете приглашенію графа и, исполнивъ желаніе Корнеліи, хоть разъ навѣстите ихъ? Все остальное придетъ само собою, и я убѣждена, что разъ вы тамъ побываете, вамъ будетъ открыта Дорога во дворецъ Мендоца.
— Это именно и есть то самое, чего я желаю избѣжать, — замѣтилъ Сальваторъ съ глубокимъ вздохомъ, и, насколько возможно сдерживая себя, онъ все-таки съ горячностью возразилъ: вы, вѣроятно, совсѣмъ забыли, Берардина, о чемъ такъ часто говорилось въ вашемъ присутствіи и Мазаніелло, и мной? Никакихъ сношеній между неаполитанцами и испанцами! Легче, кажется, примирить между собой огонь и воду, чѣмъ насъ съ ними. Мы можемъ вести съ ними торговлю и получать отъ нихъ за свою работу деньги; но заводить съ ними дружескія отношенія, заискивать въ нихъ, было бы просто измѣной нашему общему святому дѣлу.
— Все это хорошо между мужчинами, — возразила попрежнему невозмутимая Берардина, — но что же общаго у Корнеліи Мендоца съ вашей ненавистью къ испанцамъ?
Мгновенно проснулись въ живописцѣ воспоминанія объ этой прелестной дѣвушкѣ.
— Корнелія! — вздохнулъ онъ, закрывъ глаза рукой. Но быстро ободрившись, онъ съ сухимъ поклономъ покинулъ убогую хижину семейнаго счастья.
Берардина увидѣла успѣхъ своей аттаки и съ настойчивостью, отличающую женщинъ въ сердечныхъ дѣлахъ, пошла дальше по протоптанной дорожкѣ, ни слова не говоря объ этомъ даже своему мужу. При слѣдующемъ свиданіи съ Корнеліей, она разсказала ей, что Сальваторъ Роза считаетъ себя въ пренебреженіи у испанцевъ, оскорбляющихъ его талантъ, такъ какъ его картины не замѣчаются и такъ какъ вице-король слушается совѣтовъ только испанскаго живописца Рибера. Корнелія не оставила этого намека безъ вниманія и вскорѣ послѣ этого графъ Мендоца въ сопровожденіи своей дочери появился въ скромной квартиркѣ живописца Сальватора Розы, чтобы посмотрѣть выставленныя въ мастерской картины и многія изъ нихъ купить. Онъ увѣрялъ при этомъ, что покажетъ эти картины самому вице-королю и обратитъ вниманіе послѣдняго на большой талантъ Сальватора Розы. — Сердце Сальватора наполнилось одновременно восторгомъ и отчаяніемъ, когда Корнелія вышла изъ мастерской. Эта комната съ ея посѣщеніемъ сдѣлалась словно священной, фантазія Сальватора неоднократно возвращалась къ этому посѣщенію. Онъ несказанно страдалъ подъ давленіемъ этихъ пережитыхъ впечатлѣній, и добрая Берардина не предчувствовала, какое пожирающее пламя раздула она опять въ душѣ своего друга.
Само собой разумѣется Сальваторъ долженъ былъ присутствовать во дворцѣ Мендоца при доставкѣ картинъ. Въ большомъ возбужденіи отправился онъ во дворецъ и это настроеніе достигло своего апогея, когда онъ узналъ отъ слугъ, что графъ въ вицекоролевскомъ замкѣ и что его можетъ принять только графиня. Онъ боялся этой встрѣчи, а ретироваться теперь было невозможно.
Сальваторъ былъ проведенъ въ залъ, гдѣ велѣлъ какъ можно выгоднѣе поставить свои картины и затѣмъ раскланялся съ своимъ провожатымъ. Вскорѣ затѣмъ появилась молодая графиня. Сердца обоихъ сильно бились, когда Корнелія, покраснѣвъ, подошла къ нему и привѣтливо протянула руку. Она должна была употребить всю силу духа, чтобы не выдать своего замѣшательства и волненія. Долго и внимательно разсматривала она картины и до того была восхищена высокимъ мастерствомъ, что не находила словъ для похвалы. Она достаточно понимала искусство, для того чтобы сдѣлать нѣсколько мѣткихъ замѣчаній; которыя очень обрадовали живописца и совершенно измѣнили настроеніе его духа. А это, въ свою очередь, и ей развязало руки, сдѣлавъ веселѣе и увѣреннѣе; такимъ образомъ завязался разговоръ, вращавшійся на вопросахъ искусства и на нѣкоторое время выведшій ихъ изъ ложнаго положенія. Вскорѣ, однако, Корнелія совершенно неожиданно перемѣнила тему разговора.
— Какъ жаль, — сказала она, — что здѣсь нѣтъ нашего милаго Тебальдо: онъ такъ бы подивился этимъ мастерскимъ созданіямъ. Его живѣйшее отношеніе къ искусству всегда доставляло отцу и мнѣ большее удовольствіе. Конечно, болѣе всего онъ любилъ музыку, и его прекрасный голосъ доставлялъ намъ особенное наслажденіе. При всякомъ художественномъ впечатлѣніи я съ глубокой скорбью вспоминаю о немъ. Что-то съ нимъ сталось? Я каждый день молюсь Мадоннѣ, чтобы она сохранила его и помогла вернуться къ намъ: вѣдь онъ мнѣ близокъ какъ братъ.
— Напали ли вы хотя на слѣдъ? — спросилъ Сальваторъ. — Я бы охотно предложилъ свое посредничество, на бандиты безъ всякаго разговора замучать меня на смерть, попадись я имъ только въ руки.
— Всѣ розыски остались тщетны, — замѣтила Корнелія, — ибо бандиты покинули тотъ ужасный замокъ и захватили съ собой своего плѣнника. Для насъ Тебальдо погибъ окончательно, а какой онъ былъ вѣрный другъ. Можетъ быть онъ умеръ. Ахъ! — воскликнула она, — друзья необходимы намъ въ Неаполѣ, особенно мнѣ, унаслѣдовавшей отъ матери столько симпатій къ неаполитанцамъ. И вы, синьоръ Сальваторъ, отлично доказали мнѣ свою дружбу, да, — сказала она краснѣя, — вы позволяете мнѣ вѣрить, что ваше сердце искренно расположено ко мнѣ, и все-таки вы избѣгаете нашъ домъ и, повидимому, забыли, что благодарность заставляетъ меня желать поддержанія вашихъ благосклонныхъ отношеній ко мнѣ.
Дальше Сальваторъ не могъ сдерживаться. Онъ бросился предъ Корнеліей на колѣни и, страстно прижимая ея руку съ своимъ губамъ, задыхаясь, проговорилъ:
— Вы не знаете, какъ жестоко терзаютъ ваши слова мое сердце. Вы околдовали мою душу, она только и живетъ вами, но могу ли я, смѣю ли я надѣяться, что вы полюбите врага Вашего отца, — полюбите человѣка, который клялся быть врагомъ испанцевъ, жизнь котораго погибла, если онъ когда-либо измѣнитъ этой присягѣ.
Корнелія въ ужасѣ отскочила. Смертная блѣдность разливалась по ея лицу, когда она говорила:
— Значитъ и вы принадлежите къ тому ужасному союзу, о которомъ я впервые узнала, когда мой двоюродный братъ Людовикъ палъ жертвой его? О, если это правда, то поспѣшите уйти, чтобы васъ не накрыли здѣсь и не умертвили при выходѣ изъ нашего дома. Съ содраганіемъ вспоминаю я тотъ ужасный вечеръ, когда долженъ былъ умереть мой двоюродный братъ, бывшій все время въ нашемъ обществѣ. Идите, идите и забудьте меня, ибо если вы поклялись ненавидѣть всѣхъ испанцевъ, то вѣдь и мой отецъ между тѣми, которыхъ ваша ненависть преслѣдуетъ до гроба. Въ такомъ случаѣ, конечно, между нами не можетъ быть ничего общаго, и самое лучшее, если мы никогда не увидимся.
Сальваторъ хотѣлъ уже удалиться изъ залы, какъ вдругъ ему пришла въ голову одна мысль и онъ опять обратился къ Корнеліи, бывшей въ полуобморокѣ:
— Вы сказали мнѣ тогда въ лѣсу, что молодой человѣкъ, котораго вы называли Тебальдо, ни вашъ женихъ, ни вашъ братъ. Вѣдь и онъ не былъ испанецъ и все-таки вашъ отецъ пріютилъ его въ своемъ домѣ?
— Да, это правда, — отвѣтила Корнелія, — не мы ненавидимъ жителей Неаполя, а они ненавидятъ и гнушаются нами! Мы никогда не знали хорошенько изъ какой фамиліи Тебальдо, и такъ какъ онъ зналъ только свое имя, то всѣ поиски остались тщетны. Вы принимаете такое живое участіе въ безъ вѣсти пропавшемъ, что я должна заключить о вашемъ близкомъ знакомствѣ съ нимъ, — сказала она, испытующе посмотрѣвъ на него. Этотъ новый оборотъ разговора былъ достаточно важенъ, для того чтобы заинтересовать Корнелію, но Сальваторъ положительно не зналъ, что отвѣтить: его съ головой захлестнулъ такой потокъ ощущеній, что онъ не находилъ словъ. Поэтому онъ быстро удалился, оставивъ Корнелію въ крайнемъ замѣшательствѣ. Кровь бросилась ему въ голову и къ сердцу; ни въ какихъ другихъ свидѣтельствахъ не было надобности, что Тебальдо, котораго графъ Мендоца взялъ съ улицы, вырвавъ изъ нищеты не только для того, чтобы спасти его отъ голодной смерти, но изъ участливаго человѣколюбія дать хорошее воспитаніе, — былъ его родной братъ, котораго онъ напрасно вездѣ разъискивалъ и который теперь по его собственной винѣ, можетъ быть, долженъ умереть мучительной смертью. Какой закрутилъ его вихрь хитро-сплетенныхъ обстоятельствъ! Онъ ненавидѣлъ притѣснителей своего отечества и поступилъ членомъ въ лигу, которая его обязывала каждаго испанца считать своимъ личнымъ смертельнымъ врагомъ, и вдругъ онъ не только полюбилъ пламенной страстью дочь одного изъ главныхъ представителей этой ненавистной націи, но, кромѣ того, онъ долженъ былъ признавать въ графѣ спасителя и благодѣтеля своего собственнаго брата, котораго аристократическое семейство вырвало изъ когтей нищеты и котораго онъ самъ изъ любви къ испанкѣ, по невѣдѣнію, бросилъ на произволъ судьбы. Сальваторъ не рѣшался и подумать о несчастномъ Тебальдо. Удивительно ли что голова живописца горѣла какъ въ огнѣ и онъ долгое время опасался какъ бы не сойти съ ума.
Вскорѣ Сальваторъ твердо рѣшилъ не оставаться больше въ Неаполѣ хотя его талантъ пріобрѣлъ здѣсь извѣстность и при посредствѣ графа Мендоца ему, можетъ быть, открывалась блестящая будущность. Эти соображенія, однако, не могли его остановить, ибо здѣсь повсюду его преслѣдовалъ грозный призракъ, и единственное спасеніе Сальваторъ усматривалъ въ возможно быстромъ отъѣздѣ. Только мысль покинуть какъ можно скорѣй Неаполь — ободряла его и спасала отъ погибели.
Немногіе дни, которые онъ долженъ былъ провести въ заботахъ о своей матери, были для неаполитанцевъ шумными праздничными днями, и Сальватору очень хотѣлось въ этой шумной безконечной суетѣ, сопровождавшей праздникъ, — отвлечься отъ своихъ гнетущихъ мыслей.
Кромѣ главнаго покровителя Неаполя, святаго Яннуарія, мощи котораго почитались народомъ за величайшую святыню, была еще совершенно особенно почитаема Мадонна, хотя преимущественно какъ покровительница кармелитскаго ордена, владѣвшаго въ Неаполѣ и его окрестностяхъ обширными и многочисленными имѣніями. Большая базарная площадь, или Mercato, центръ народной жизни, съ одной стороны была ограничена церковью Мадонны del Carmine; эту церковь и находившуюся въ ней Мадонну народъ привыкъ особенно почитать; въ этой части города жили рыбаки и торговцы. День Мадонны del Carmine для простого класса былъ величайшимъ праздникомъ; на базарной площади устраивались народныя увеселенія, пережившія уже цѣлые вѣка, въ память изгнанія сарацинъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ честь побѣды христіанъ надъ турками.
Въ подобные праздничные дни хотя усиливалась стража, но солдатамъ строго было приказано не вмѣшиваться въ толпы.
Много часовъ сподрядъ народъ валилъ валомъ изъ разныхъ частей города на площадь, нетерпѣливо ожидая представленія борьбы между невѣрными и христіанами. Это былъ своего рода національный турниръ, совершенно особенное зрѣлище для неаполитанскихъ рыбаковъ.
Посреди площади возвышалась крѣпость, сдѣланная изъ простыхъ досокъ и украшенная разными эмблемами въ турецкомъ вкусѣ. Эту крѣпость окружали молодые неаполитанцы, которые по распоряженію выборныхъ раздѣлились на двѣ партіи. Изображавшихъ невѣрныхъ можно было узнать по пестрымъ платкамъ, которыми были повязаны на турецкій ладъ ихъ головы; христіане носили большой крестъ на груди. Первые должны были занять крѣпость и защищаться; вторые должны были взять ее штурмомъ и водрузить на ней знамя съ изображеніемъ Мадонны. Часто при этомъ происходили оживленныя схватки, и если битва долгое время оставалась нерѣшительной, весь народъ принималъ сторону христіанъ, чтобы помочь одержать побѣду Мадоннѣ. Обѣ партіи выбирали кого-нибудь предводителемъ, который былъ любимъ народомъ и съ которымъ они надѣялись не посрамить своей чести.
Турки уже выбрали на этотъ день себѣ предводителя: это былъ человѣкъ геркулескаго сложенія, нацѣпившій уже въ знакъ своего командованія себѣ на чалму серебряный полумѣсяцъ. Знакомъ отличія его противника былъ изящной работы большой золотой крестъ, называемый «Кармель», который для этой цѣли сохранялся въ церкви. Военные судьи показывали крестъ съ любопытствомъ кругомъ тѣснившимся молодымъ людямъ, просматривая въ то же время списокъ лицъ, которымъ собирались предложить командованіе.
Въ это самое время подошелъ Сальваторъ Роза. Члены «лиги мертвыхъ» при такихъ обстоятельствахъ весьма охотно бродили среди народной массы. Хотя всѣ знали живописца, уважая въ немъ не только художника, но и друга народа, однако, въ этотъ моментъ никто не обратилъ на него вниманія.
Когда вдругъ раздался громкій возгласъ: «выберете Мазаніелло изъ Амальфи!» головы всѣхъ повернулись къ кричавшему, и едва замѣтили, что это предложеніе сдѣлано всѣми любимымъ живописцемъ, какъ вся партія въ одинъ голосъ закричала:
— Да, Мазаніелло! Мазаніелло!
Словно электрическая искра пробѣжала по всей массѣ и «Мазаніелло! Мазаніелло!» торжествующе раздавалось по всей площади.
— Гдѣ онъ? Гдѣ онъ? — кричали всѣ голоса и высоко держа крестъ, главный судья отыскивалъ его глазами въ толпѣ.
Мазаніелло думалъ было не показываться, но вскорѣ его разыскали и при громкихъ радостныхъ возгласахъ поставили его на видное мѣсто, гдѣ нацѣпили ему крестъ. Онъ хотѣлъ было возражать, ибо скромность до сихъ поръ удерживала его отъ такой публичной роли, но Сальваторъ Роза, склонившій массу выбрать его и самъ проникнутый общимъ возбужденіемъ, обратившись къ нему, громкимъ голосомъ проговорилъ, что онъ долженъ слушаться окружающихъ:
— Не забудь, что твое имя даетъ тебѣ право на такое избраніе. Сто лѣтъ назадъ, во время регентства дона Педро-ди-Толедо, когда неаполитанцы возстали противъ введенія испанской инквизиціи, во главѣ народа сталъ Томазо Аніелло и принудилъ испанскую власть къ уступкамъ. Если поэтому твои друзья считаютъ достойнымъ носитъ кармелитскій крестъ и сражаться съ нашими врагами, то ты не можешь медлить, а долженъ, памятуя свое имя, стать во главѣ своихъ братьевъ и мужественно начать битву.
Невозможно представить себѣ одушевленія, охватившаго народъ послѣ этихъ словъ. Кто стоялъ вдали, чтобы понимать все, узнавалъ содержаніе рѣчи отъ своихъ сосѣдей, и не могло не случиться, что смыслъ пострадалъ отъ нѣкоторыхъ измѣненій и, наконецъ, дѣлалась масса намековъ на существующія обстоятельства и особенно на недовольство народа отяготительными налогами. Буйная радость и клики были поэтому нескончаемы и такъ какъ Мазаніелло объявилъ уже, что готовъ взять на себя командованіе, послѣ чего военные судьи надѣли на него кармелитскій крестъ, глаза всѣхъ устремились на него съ выраженіемъ восхищенія и довѣрія, какъ будто затѣвалась настоящая битва за народныя права. Кто наблюдалъ ликованіе и ревъ толпы, тотъ легко можетъ понять, какъ изъ безвредныхъ игръ подъ вліяніемъ обстоятельствъ разыгрываются кровавыя схватки. Тамъ и сямъ уже послышались подозрительные возгласы противъ испанцевъ и только начало штурма отвлекло вниманіе толпы къ предстоящему празднику.
Часомъ позднѣе турецкая крѣпость была аттакована христіанами, которые подъ предводительствомъ Мазаніелло сражались съ такимъ воодушевленіемъ, что не могло быть и рѣчи о продолжительномъ сопротивленіи. Предводитель турокъ долженъ былъ отступить съ высоты своей дощатой крѣпости, и за нимъ показалась на высотѣ побѣдоносная армія Мазаніелло, который, сказавъ народу нѣсколько словъ, водрузилъ хоругвь Мадонны при восторженныхъ кликахъ толпы.
Съ этого момента Мазаніелло сдѣлался прославленнымъ героемъ неаполитанскаго народа, такъ какъ его открытый, честный характеръ уже раньше привлекалъ къ нему сердца всѣхъ, то между своихъ товарищей онъ не имѣлъ враговъ. Дженнаро Аннезе, протискавшись къ Сальватору Розѣ, прошепталъ ему: «Вспомните, что я говорилъ при нашей первой встрѣчѣ о могуществѣ человѣческаго голоса? Мазаніелло призванъ свершить великія дѣла, ибо онъ надѣленъ этой волшебной силой. Посмотрите, какъ онъ, возвышая голосъ, увлекаетъ толпу».
Живописецъ въ знакъ согласія молча кивалъ головой.
Теперь Сальваторъ Роза вдвойнѣ укрѣпился въ мысли удалиться изъ Неаполя, ибо хотя онъ и не боялся смерти, однако же и не имѣлъ ни малѣйшей охоты рисковать своей жизнью, равно и подвергаться продолжительному, мучительному сидѣнью въ испанской тюрьмѣ. Онъ отправился въ Римъ и надѣялся тамъ, имѣя при себѣ абруццскіе эскизы, силою таланта создать себѣ будущность, не тратя напрасно времени на борьбу съ интригами Рибера.
XIII.
Синьоръ Формика.
править
Въ бѣдной повозкѣ добрался Сальваторъ Роза до Чевита-Веккіи, а затѣмъ въ Римъ отправился пѣшкомъ въ твердой увѣренности, что тамъ слава вознаградитъ его за всѣ перенесенныя душевныя муки. Но событія послѣдняго времени сильно расшатали его здоровье, и утомительное путешествіе до такой степени изнурило его тѣло, что при своемъ прибытіи въ Римъ онъ чувствовалъ себя серьезно больнымъ и поторопился нанять маленькую комнатку у одной старушки, которой его отрекомендовалъ одинъ пріятель. Сальваторъ впалъ въ лихорадочное состояніе и нѣсколько дней пролежалъ безъ сознанія. Добрая старушка и ея дочь хлопотали вокругъ него изо всѣхъ силъ, и когда онъ началъ приходить въ сознаніе, ему казалось, что онъ видитъ ихъ фигуры у своей постели словно во снѣ. Наконецъ, однажды вечеромъ, въ то время какъ мать и дочь находились въ комнатѣ, Сальваторъ, собравшись съ силами, дрожащимъ голосомъ спросилъ: «гдѣ я?» Дочь радостно воскликнула: «Слава Богу, онъ приходитъ въ себя!» а мать отвѣчала на его вопросъ словами:
— Вы въ моемъ домѣ, въ той самой комнатѣ, гдѣ раньше жилъ вашъ пріятель. Посмотрите только на стѣны, вы узнаете эскизы, которые онъ оставилъ мнѣ и которые я берегу какъ святыню.
— О, теперь я припоминаю все, — сказалъ Сальваторъ. — Я зашелъ сюда со своего прибытія еще въ Римъ и сильно заболѣлъ. Я обязанъ своей жизнью вамъ и вашей доброй дочери. Не правда ли?
— Не совсѣмъ, синьоръ Сальваторъ, ибо больше меня сдѣлалъ для васъ молодой докторъ, который ухаживалъ за вами съ истиннотрогательной заботливостью. Мы ничего не дѣлали по собственному произволу, а только строго исполняли его совѣты и наставленія.
— А какъ зовутъ этого молодого доктора?
— Его зовутъ Антоніо Скаччіати; скоро вы будете имѣть случай лично познакомиться съ нимъ, такъ какъ въ этомъ часу онъ долженъ зайти къ намъ.
— Антоніо Скаччіати? Это для меня совсѣмъ новое имя.
— А онъ, между тѣмъ, восхищается вами и говоритъ съ величайшимъ уваженіемъ о вашихъ картинахъ; онъ заслуживаетъ, чтобы вы отвѣтили ему своимъ расположеніемъ.
Въ этотъ самый моментъ въ комнату вошелъ молодой человѣкъ и, увидя, что Сальваторъ разговариваетъ со старушкой, онъ поспѣшилъ къ его постели, бросился передъ нимъ на колѣни, схватилъ руку больного и, горячо прижавъ ее къ своимъ губамъ, воскликнулъ:
— Какъ я счастливъ, что съ моими ничтожными познаніями я съумѣлъ спасти жизнь такому великому художнику. Въ теченіе долгаго времени это первая радость, утѣшающая мою печальную судьбу.
— И такъ это вы врачъ, спасшій меня, — сказалъ Сальваторъ, до глубины души тронутый подобнымъ многозначительнымъ привѣтствіемъ.
— Я не докторъ, — возразилъ Антоніо краснѣя, — но я кое-что понимаю во врачебномъ искусствѣ, и такъ какъ я вѣрно опредѣлилъ вашу болѣзнь, то мнѣ при помощи этой неутомимой старушки удалось достичь того, что теперь можно смѣло надѣяться на скорое полное выздоровленіе къ утѣшенію вашихъ друзей и поклонниковъ. Мнѣ самому не нужно никакой благодарности: я счастливъ сознаніемъ, что мнѣ пришлось оказать услугу великому и знаменитому маэстро Сальватору Розѣ.
Эти слова сильно подѣйствовали на Сальватора.
— Любезный Антоніо, — сказалъ онъ, — ваше расположеніе очень радуетъ меня, но все еще не совсѣмъ понимаю, какого рода ваша профессія и въ какой связи она находится съ восхищеніемъ моимъ искусствомъ?
На это молодой человѣкъ отвѣтилъ:
— Успокойтесь, маэстро, въ вашемъ теперешнемъ положеній вы должны избѣгать всякаго волненія; послѣ я все объясню вамъ. Я только бѣдный хирургъ и буду дорого цѣнить всѣ мои заботы для вашей пользы. Однако теперь…
— Антоніо, — прервалъ Сальваторъ, протягивая ему руку, — съ этой минуты я вашъ другъ, и вы можете быть увѣрены, что ничье сердце, кромѣ моего, не отзовется горячѣе и на ваши радости, и ваше горе. Чѣмъ дольше я всматриваюсь въ ваши черты, тѣмъ большую симпатію чувствую къ вамъ, ибо ваши глаза и вашъ ротъ походятъ на глаза и ротъ Рафаэля Санціо.
При этихъ словахъ яркій румянецъ разлился по щекамъ молодого человѣка, но уста безмолвствовали, и онъ потихоньку удалился, не желая больше безпокоить уважаемаго маэстро.
Съ этого времени Сальваторъ началъ быстро поправляться. Порой, когда онъ пробуждался отъ своей чуткой дремоты, то взглядывалъ на сидѣвшую въ ногахъ кровати хозяйскую дочь и видѣлъ, что ея пальцы перебирали — въ знакъ молчаливой молитвы — жемчужины четокъ. Бѣдная дѣвушка, которая такъ сердечно и скромно молилась за его выздоровленіе, глубоко растрогала его, ибо она дѣлала для него все, что, по ея мнѣнію, могло быть полезно.
— Лукреція, — сказалъ онъ ей, — вы доброе дитя, и когда Господь услышитъ, вашу молитву, онъ вознаградитъ васъ за вашу добрую душу.
Лукреція зардѣлась какъ маковъ цвѣтъ, встала и ушла изъ комнаты.
Едва только Сальваторъ до нѣкоторой степени поправился, какъ не только для отдыха осмотрѣлъ блестящій городъ со всѣхъ сторонъ, но и успѣлъ познакомиться съ положеніемъ искусства въ Римѣ. И здѣсь его раздраженное чувство нашло много поводовъ къ неудовольствію. Посредственность повсюду заглушала истинные таланты; раболѣпная лесть достигала авторитетнаго значенія и выдающихся мѣстъ, въ то время какъ для характеровъ открытыхъ двери оставались запертыми. Такъ было и въ Ватиканѣ, и при менѣе значительныхъ дворахъ кардиналовъ. Сальваторъ тогда же написалъ развлеченія ради свое единственное шуточное стихотвореніе по поводу этихъ пагубныхъ обстоятельствъ.
Вскорѣ онъ настолько окрѣпъ, что опять могъ уже подумывать и о серьезной работѣ. Онъ набросалъ различные эскизы и написалъ нѣкоторые изъ своихъ удивительныхъ пейзажей. Но, желая уберечься отъ односторонности, онъ, наконецъ, принялся за большое полотно, на которомъ сдѣлалъ эскизъ картины «Освобожденіе душъ изъ чистилища». Эта картина была красочной сатирой, и онъ имѣлъ намѣреніе придать бѣднымъ душамъ портретное сходство, о которомъ всякій могъ легко догадаться. Антоніо Скаччіати наблюдалъ съ большимъ вниманіемъ, какъ маэстро вырисовывалъ свои фигуры. Замѣчанія, которыя онъ дѣлалъ при этомъ, позволяли догадываться, что отъ него не совсѣмъ закрыты тайны искусства.
— Антоніо, — сказалъ ему однажды Сальваторъ, — вы съ такимъ вкусомъ и пониманіемъ говорите о живописи, что мнѣ трудно признавать васъ только за простого любителя; я думаю, что вы уже много писали.
— Я вспоминаю, маэстро, — возразилъ молодой человѣкъ, — что въ тотъ самый день, когда вы пробудились отъ летаргіи, я сказалъ вамъ — у меня очень тяжело на душѣ. Позвольте же довѣриться вамъ, что хотя я изучалъ хирургію, но тѣломъ и душой преданъ живописи и съ удовольствіемъ всецѣло отдался бы искусству.
— Обдумайте же хорошенько, что вамъ дѣлать, — сказалъ Сальваторъ, — какъ мнѣ кажется, вы очень искусный врачъ, а вѣдь во всякомъ случаѣ гораздо лучше быть порядочнымъ медикомъ, чѣмъ плохимъ живописцемъ. Хотя вы и молоды, но все-таки вамъ уже поздно начинать изученіе искусства, какъ это необходимо для того, чтобы выработать изъ себя нѣчто особенное.
— Дорогой маэстро, — отвѣтилъ Антоніо съ ласковой улыбкой, — если бы я не чувствовалъ съ ранней юности склонности къ живописи и только по принужденію занимался въ цирульнѣ моего отца бросаніемъ крови, я бы не желалъ сдѣлаться живописцемъ. Но я вамъ еще не сказалъ, что Гвидо Рени давалъ мнѣ уроки и что во время моихъ отлучекъ изъ отцовской цирульни, я занимался съ нимъ живописью.
— Тѣмъ лучше! — воскликнулъ Сальваторъ съ искреннимъ воодушевленіемъ, — у васъ былъ учителемъ великій живописецъ и безъ сомнѣнія вы успѣли усвоить его излюбленную манеру. Я только не понимаю, какъ вы могли интересоваться моими картинами и считать меня великимъ живописцемъ.
Антоніо сильно покраснѣлъ отъ этихъ словъ Сальватора и чистосердечно отвѣтилъ:
— Увѣряю васъ, маэстро, что я никогда и ни къ кому не чувствовалъ такого глубокаго уваженія, какъ къ вамъ. Ваши картины исполнены такого высокохудожественнаго значенія, какого я не встрѣчалъ ни у одного живописца. Поразительныя явленія природы, причудливые горные пейзажи и тайны моря находятъ въ васъ проникновеннаго истолкователя, ибо вы понимаете священный голосъ природы и умѣете улавливать ея откровенія. Для васъ человѣкъ есть только часть безграничной природы, и онъ появляется на вашихъ картинахъ только потому, что необходимъ для гармоніи цѣлаго. По моему мнѣнію, вы такъ велики, что васъ можно сравнивать только съ знаменитѣйшими историческими живописцами, но вы превосходите ихъ оригинальностью пониманія природы. Не думайте, что это лишь мое личное мнѣніе: точно также думаетъ и Гвидо Рени, и многіе другіе прославленные живописцы.
Взволнованный Сальваторъ посмотрѣлъ на своего юнаго друга и сказалъ:
— Вы, можетъ быть, правы, что я умѣю наблюдать природу и правдиво воспроизводить ее, и вамъ совѣту то, если вы хотите сдѣлаться истиннымъ живописцемъ, идти своей дорогой, не обращая вниманія на теперешнихъ модныхъ живописцевъ. Ваши слова для меня въ высшей степени пріятны, и съ сегодняшняго дня вы пріобрѣли во мнѣ не только неизмѣннаго друга, но и брата.
Съ этими словами Сальваторъ обнялъ юнаго Скаччіати, при чемъ у послѣдняго выступили на глазахъ слезы радости.
— Теперь, — сказалъ Сальваторъ, — вы должны свести меня къ себѣ, показать свою студію и работы.
— Съ величайшемъ удовольствіемъ, — отвѣчалъ Антоніо.
Они отправились. По дорогѣ Антоніо опять завелъ бесѣду.
— Искусство, — говорилъ онъ, — казалось мнѣ словно ребенку улыбкой божества, а живописецъ вообще представлялся мнѣ въ ореолѣ какого-то возвышеннаго благородства. Я казался самому себѣ дерзкимъ преступникомъ, когда подумывалъ примкнуть къ этому обществу избранниковъ Божіихъ. Но постепенно я, наконецъ, убѣдился, что слишкомъ все это идеализировалъ, ибо истинные геніи по большей части бываютъ непризнанными.
— Къ сожалѣнію, Антоніо, — замѣтилъ Сальваторъ, — вы сказали сущую правду, ибо зачастую геній бываетъ терновымъ вѣнцомъ, который Богъ возлагаетъ на чело избранныхъ смертныхъ. Какъ часто я проклиналъ свою склонность и чувствовалъ себя несчастнымъ по собственной винѣ — сколько разъ я завидывалъ тѣмъ счастливымъ натурамъ, которыя живутъ изо дня въ день и идутъ по своей скромной жизненной тропинкѣ, не обращая вниманія на детальной міръ.
Въ разговорахъ незамѣтно дошли они до дому, на который Антоніо указалъ, какъ на мѣсто своего жительства. Онъ попросилъ Сальватора войти. Послѣдній не ожидалъ многаго отъ этюдовъ, которые хотѣлъ ему показать молодой человѣкъ; но на дѣлѣ онъ былъ въ высшей степени пораженъ большимъ талантомъ Антоніо, проглядывавшимъ и въ эскизахъ, и въ картинахъ. Отмѣнный вкусъ и богатство мысли въ композиціи въ соединеніи съ граціей въ выраженіи лицъ — все это доказало Сальватору, что передъ нимъ на-стоящій ученикъ Гвидо Рени; при этомъ замѣчалось, что Антоніо съумѣлъ избѣжать недостатковъ своего образца, у котораго характерность и типичность выраженія часто уступали первое мѣсто красотѣ.
Сальваторъ Роза долго разсматривалъ съ сосредоточеннымъ вниманіемъ всѣ картины молодого Скаччіати и, наконецъ, сказалъ:
— Мой дорогой другъ, вы рождены быть живописцемъ, ибо вы не только смотрите на весь міръ глазами художника, но вы уже удивительнымъ образомъ преодолѣли всѣ техническія трудности; на мой взглядъ, вы далеко обогнали многихъ членовъ академіи св. Луки. Но наше время неблагопріятно для скромнаго художника, который не умѣетъ прославиться на чужой счетъ. Зависть и вражда повсюду преслѣдуютъ насъ, и если вы не рѣшились стойко выдержать до конца, покорно перенося всѣ несправедливости, то лучше, дорогой, бросьте искусство.
— Я не могу этого сдѣлать, — возразилъ Антоніо, — я чувствую себя достаточно сильнымъ, чтобы преодолѣть величайшія препятствія.
— Чтобы привести вамъ назидательный примѣръ, — сказалъ Сальваторъ, — я хочу разсказать вамъ исторію съ фресками въ церкви св. Яннуарія въ Неаполѣ. Болѣе тридцати лѣтъ назадъ, какъ построена эта великолѣпная церковь, пріютившая величайшее сокровище города, кровь его святаго патрона, и какъ она началась украшаться съ расточительнымъ великолѣпіемъ. Нужно было, видите ли, расписать потолокъ и стѣны; поэтому былъ объявленъ конкурсъ, въ которомъ принимали участіе знаменитѣйшіе живописцы всей Италіи. Одинъ за другимъ они пріѣхали, но никто не оставался въ Неаполѣ долѣе одного дня: то имъ начали угрожать, что всѣхъ ихъ отравятъ, то, дѣйствительно, на нихъ начали устраивать нападенія наемные- убійцы (нѣкоторыхъ даже ранили), такъ что всѣ предпочли, спасая свою жизнь, предоставить живописное украшеніе церкви св. Яннуарія испанцу Рибера, которому протежировалъ вицекороль и все высшее испанское общество.
— Я могу только повторить, — снова сказалъ Антоніо, — что совершенно приготовленъ ко всѣмъ превратностямъ и интригамъ, но тѣмъ не менѣе я не оставлю искусства, хотя бы мнѣ пришлось отказаться отъ всякой славы.
Что было дѣлать противъ такой рѣшимости? Сальваторъ увидѣлъ, что здѣсь всякія возраженія уже напрасны; поэтому онъ молча еще разъ пристально разсмотрѣлъ произведенія своего юнаго друга. Въ углу комнаты онъ нашелъ одну картину, прислоненную къ стѣнѣ; повернувъ ее, Сальваторъ въ замѣшательствѣ не могъ удержаться отъ крика. Картина изображала Магдалину у ногъ Спасителя. Собравшись съ духомъ, Сальваторъ сказалъ:
— Дорогой Антоніо, эта Магдалина ваше лучшее произведеніе, хотя вашъ талантъ отличается отъ талантовъ всѣхъ другихъ живописцевъ. Вы не изобразили женщину съ преступнымъ прошлымъ, а дѣвушку чистую и безгрѣшную. Такъ бы могли изобразить Магдалину Рафаэль или Гвидо Рени. Эта картина съ небеснымъ выраженіемъ открываетъ мнѣ вмѣстѣ съ тѣмъ тайну. Оригиналъ вашей Магдалины живетъ, вѣроятно, въ Римѣ. Признайтесь въ этомъ, Антоніо!
Скаччіати, опустивъ глаза, взволнованнымъ голосомъ отвѣтилъ:
— Ничего, однако, не укроется отъ вашего испытующаго взора. Зачѣмъ же мнѣ скрывать отъ васъ свою тайну. Да, маэстро, эта картина есть копія съ одной молодой дѣвушки, которую я люблю всѣми силами души, хотя и знаю, что эта любовь безнадежна и что все мое счастье — пустая химера.
— И ваша тайна еще не открыта?
— Никто не знаетъ.
— Значитъ, никто еще не видѣлъ вашей Магдалины?
— Вы первый, которому я показалъ эту картину.
— Если это такъ, — радостно замѣтилъ Сальваторъ, — то эта картина будетъ для меня средствомъ, чтобы создать вамъ то положеніе, которое вамъ предназначено и, вмѣстѣ съ тѣмъ, подшутить надъ пустоголовыми членами академіи св. Луки. Довѣрьте мнѣ безъ боязни эту картину. На слѣдующую ночь вы принесите ее ко мнѣ домой, а все остальное предоставьте сдѣлать мнѣ. Согласны ли вы?
— Съ большимъ удовольствіемъ, дорогой маэстро.
При прощаньи Сальваторъ прибавилъ:
— Наше искусство, къ сожалѣнію, теперь падаетъ, ибо академія св. Луки превозноситъ до небесъ испанцевъ, потому что тѣло на ихъ картинахъ якобы натуральнѣе, чѣмъ на картинахъ великаго Рафаэля; на самомъ же дѣлѣ, у нихъ ничего нѣтъ, кромѣ мяса, безъ всякаго выраженія и одухотворенія.
Послѣ этого, Сальваторъ распрощался съ своимъ юнымъ другомъ, и не замедлилъ привести какъ можно скорѣе свой планъ въ исполненіе.
На дняхъ должна была открыться выставка картинъ, которую ежегодно устраивала знаменитая академія, и при этомъ каждый разъ происходилъ конкурсъ между молодыми художниками, предназначенными для принятія въ академію. Извѣстность, которою пользовался Сальваторъ Роза, позволяла ему выхлопотать у академическаго начальства позволеніе выставить картину, которую онъ выдалъ за произведеніе одного молодого неаполитанца, преждевременно похищеннаго смертью у искусства.
Со дня открытія выставки прошло лишь нѣсколько дней, а ужъ весь Римъ говорилъ о картинѣ умершаго молодого художника: его Магдалиной восхищались всѣ зрители. Со смерти Гвидо Рени ни одинъ живописецъ не создавалъ такого шедевра, утверждали знатоки, а энтузіасты открыто высказывали, что эта Магдалина превосходитъ всѣ творенія Гвидо Рени.
Однажды, когда Сальваторъ былъ на выставкѣ, среди толпы, тѣснившейся у замѣчательной картины, общее вниманіе странностью поведенія обращалъ на себя одинъ старикъ. Казалось, что при видѣ картины онъ словно ополоумѣлъ. Поднявшись на ципочки, чтобы лучше разглядѣть, онъ хлопалъ въ ладоши и вскрикивалъ отъ восхищеннаго изумленья: — «прелестно! восхитительно! Это она, это Маріанна смотритъ словно живая!» При этомъ онъ, казалось, сильно сожалѣлъ, что съ нимъ вмѣстѣ нѣтъ самой Маріанны, дабы всѣ присутствующіе убѣдились въ поразительномъ сходствѣ копіи съ оригиналомъ.
Сальваторъ Роза старался протискаться поближе къ старику, чтобы разузнать что-нибудь объ его личности, но необыкновенная подвижность стараго чудака помѣшала его намѣреніямъ, такъ что вскорѣ живописецъ потерялъ старика изъ виду.
Въ день, назначенный для выборовъ новыхъ членовъ академіи, Сальваторъ во время засѣданія предложилъ академикамъ вопросъ, достоинъ ли творецъ Магдалины избранія въ академію. Всѣ единогласно подтвердили, что такой возвышенный геній будетъ только украшеніемъ академіи. Поэтому, было постановлено почтить его память публичнымъ заявленіемъ соболѣзнованія, что искусство, въ преждевременной кончинѣ понесло невознаградимую потерю.
Вслѣдъ за симъ Сальваторъ всталъ и громкимъ голосомъ произнесъ слѣдующее:
— Милостивые государи! Мнѣ чрезвычайно пріятно сообщить вамъ неожиданную для васъ новость, что почести, которыя вы намѣрены оказать мертвому, должны быть на самомъ дѣлѣ оказаны живому. Картина «Магдалина у ногъ своего Божественнаго Учителя», которая совершенно заслуженно удостоена вами.величайшихъ похвалъ, принадлежитъ вовсе не умершему неаполитанскому живописцу, какъ я говорилъ раньше, чтобы услышать вашъ безпристрастный приговоръ; это образцовое произведеніе, встрѣченное всеобщимъ одобреніемъ, принадлежитъ кисти… одного неизвѣстнаго хирурга, по имени Антоніо Скаччіати.
Эти слова, разумѣется, привели всѣхъ, членовъ академіи въ величайшее недоумѣніе; но имъ вмѣстѣ съ тѣмъ ничего не оставалось дѣлать, какъ проглотить горькую пилюлю и вновь подтвердить, что необыкновенный талантъ молодого Скаччіати дѣлаетъ его достойнымъ избранія въ академію св. Луки.
Съ того момента, какъ въ Римѣ узнали, что Антоніо Скаччіати — творецъ знаменитой Магдалины, будущность молодого живописца была обезпечена, и счастливый художникъ съ разныхъ сторонъ получилъ столько заказовъ, что многимъ приходилось отказывать. А Сальваторъ Роза, вслѣдствіе этого, нажилъ себѣ въ лицѣ членовъ академіи св. Луки непримиримыхъ враговъ.
Вскорѣ онъ нажилъ еще болѣе враговъ одной своей картиной, полной язвительной ироніи. Онъ бросилъ неоконченнымъ свое «Чистилище» и нарисовалъ «Фортуну», которая высыпала изъ своего рога изобилія массу драгоцѣнностей, денегъ, кардинальскихъ шляпъ и епископскихъ скуфеекъ на стоящія подъ рогомъ фигуры съ головами разныхъ звѣрей, осмѣянныхъ народнымъ остроуміемъ. Было нѣсколько фигуръ съ человѣчьими лицами, бѣдно одѣтыхъ, до которыхъ блага фортуны не достигали. Эта картина произвела въ аристократическомъ кругу цѣлую бурю неудовольствій и дѣло дошло до того, что даже папа Урбанъ окончательно разгнѣвался на живописца.
Само собой разумѣется, что вслѣдствіе этого душа Сальватора еще болѣе наполнилась горечью. Въ бесѣдахъ съ своимъ другомъ Антоніо Скаччіати онъ неоднократно негодовалъ на искусство и даже проклиналъ его. Но Скаччіати видѣлъ, что вина въ данномъ случаѣ лежитъ въ томъ, что Сальваторъ пользовался искусствомъ, какъ орудіемъ для выраженія своихъ взглядовъ на общественныя дѣла. Скаччіати слишкомъ уважалъ Сальватора, чтобы осмѣлиться высказать свое порицаніе, и свернулъ разговоръ на самого себя:
— Правда я преодолѣлъ теперь величайшія трудности, но все-таки картина, которой я обязанъ своимъ успѣхомъ въ искусствѣ, есть памятникъ моихъ мученій.
Сальваторъ внимательно посмотрѣлъ на молодого человѣка и сказалъ ему:
— Теперь, кажется, вы можете говорить совершенно спокойно о вашихъ сердечныхъ дѣлахъ; разскажите же мнѣ исторію вашей любви.
Молодые люди усѣлись, и Антоніо началъ:
— Въ улицѣ Рипетта, вблизи Піацца del Popolo, жилъ одинъ старый чудакъ, по имени Пасквале Капуцци, соединявшій въ себѣ всевозможныя дурныя качества. У него было достаточно средствъ, для того чтобы жить независимо; у него были дикія фантазіи во всемъ разыгрывать знатока, обо всемъ судить — о живописи, скульптурѣ. механикѣ, о всякихъ наукахъ и литературѣ, и такъ какъ въ Ватиканской библіотекѣ ему случилось перелистать нѣсколько старыхъ фоліантовъ, то онъ вообразилъ себя ученѣйшимъ мужемъ во всемъ свѣтѣ. Понятно, что онъ считалъ себя также великимъ музыкантомъ и пѣвцомъ, чему, однако, никто, кромѣ его, не вѣрилъ. Къ моему несчастію, я былъ позванъ въ домъ стараго чудака въ качествѣ цирульника; онъ заставилъ меня долго дожидать и во все это время мой слухъ терзался его бренчаньемъ и пѣніемъ. Однажды въ его домѣ я встрѣтилъ первообразъ своей Магдалины; такъ какъ Капуцци замѣтилъ, что я совершенно очарованъ красотой и несравненной граціей этого прелестнаго существа, онъ объяснилъ мнѣ съ самодовольной улыбкой, что Маріанна единственная дочь его умершаго родного брата и что она круглая сирота; онъ пріютилъ ее въ своемъ домѣ какъ дядя и какъ опекунъ. Съ этого мгновенія мнѣ стало легче переносить глупыя причуды старика, ибо такимъ образомъ я могъ чаще видѣться съ прелестной дѣвушкой. Старикъ, конечно, не могъ не замѣтить этого, ибо однажды, высокомѣрно взглянувъ на меня, онъ оскорбительнымъ тономъ сказалъ: «можно ли было думать, чтобы цирульникъ осмѣлился такъ высоко заноситься». Я чувствовалъ себя глубоко обиженнымъ и возразилъ: «что касается меня, то вы очень хорошо знаете, что я искусный хирургъ и сверхъ того ученикъ знаменитаго живописца Гвидо Рени». Въ отвѣтъ на это Капуцци разразился язвительнымъ смѣхомъ и гнѣвно воскликнулъ: «убирайтесь вы къ чорту, отличный цирульникъ, искусный хирургъ и знаменитый живописецъ! Помните, чтобы никогда вашей ноги не было въ моемъ домѣ, не смѣйте близко и подходить къ моему дому, если не желаете рисковать своей жизнью». Меня вдругъ охватила свирѣпая ярость. Я бросился на старика и дубасилъ его изо всѣхъ силъ, пока не услышалъ, что на его крикъ прибѣжала Маріанна, обезоружившая меня однимъ своимъ взглядомъ. Я поспѣшно удалился, и если двери этого дома были для меня уже закрыты, то все-таки я не могъ воздержаться отъ того, чтобы тайкомъ частенько не похаживать около дома, ища удобнаго случая объясниться дѣвушкѣ въ любви. Безъ сомнѣнія, она нисколько не сердилась на меня за приключеніе съ ея дядей. Наконецъ, я рѣшился сунуть записочку въ руку старой служанкѣ, съ которой я близко познакомился и которая заботливо передавала наши письма. Вскорѣ все устроилось въ лучшемъ видѣ; мы видѣлись съ Маріанной и во время обѣдни, и при другихъ обстоятельствахъ, такъ что мнѣ неоднократно представлялись удобные случаи открыться прелестной дѣвушкѣ въ любви. Но, къ сожалѣнію, старикъ пронюхалъ о нашихъ свиданіяхъ. Онъ объявилъ Маріаннѣ, что самъ любитъ ее и хочетъ на ней жениться, что для бѣдной дѣвушки, по его мнѣнію, должно быть большимъ счастьемъ. Служанкѣ, бывшей нашей наперсницей, было отказано и мѣсто ея заступила новая, сущая старая вѣдьма, не дававшая Маріаннѣ ни малѣйшей поблажки. Теперь старикъ уже обратился къ папѣ, дабы получить разрѣшеніе жениться на своей племянницѣ, такъ что почти всѣ мои надежды рушились.
— Не теряйте мужества, — старался успокоитъ Сальваторъ своего молодого друга, — и положитесь на меня, искренно преданнаго вамъ. Вы сказали, что старый Капуцци пустой глупецъ, жаждущій сдѣлаться знаменитостью въ Римѣ. Я самъ пойду къ нему и попытаюсь добиться у него согласія на ваше обрученіе съ Маріанной.
Для Антоніо снова блеснулъ лучъ надежды, ибо Сальваторъ въ ближайшемъ будущемъ рѣшилъ осуществить свое намѣреніе. Онъ понималъ, что съ нѣкоторыхъ поръ онъ считался уже не столь прославленнымъ живописцемъ какъ раньше, и такъ какъ Капуцци принадлежалъ къ числу папскихъ любимцевъ, то Сальваторъ долженъ былъ горькимъ опытомъ убѣдиться, что его вліяніе совершенно безсильно…
Хотя онъ велъ себя при старомъ глупцѣ съ изысканной вѣжливостью и старался его убѣдить, что теперь уже Антоніо Скаччіати считаютъ въ Римѣ за превосходнѣйшаго художника и пророчутъ ему славную будущность, все-таки ему не удалось убѣдить Капуцци и онъ принужденъ былъ отказаться отъ всѣхъ дальнѣйшихъ попытокъ.
Первосвященничество Урбана VIII развило до крайнихъ предѣловъ диллетантизмъ во всѣхъ областяхъ искусства и науки, ибо просто сдѣлалось модой заявить себя во что бы то ни стало или въ стихотворствѣ, или въ живописи, или въ искусствѣ. Если бы за это дѣло брались люди талантливые, или, по крайней мѣрѣ, одаренные пониманіемъ прекраснаго и высокаго, то въ этомъ, конечно, не было бы ничего удивительнаго; но, къ сожалѣнію, изъ всѣхъ щелей поползла круглѣйшая бездарность, а истинные таланты заглушались всякой сорной травой и только при особенно благопріятныхъ обстоятельствахъ имъ удавалось расцвѣсти. Въ это время Римъ сдѣлался какъ бы Эльдорадо шарлатанства. Сколько кардиналовъ и прелатовъ было обмануто мошенниками и на какія огромныя суммы! Старый Капуцци также былъ склоненъ дружиться съ сомнительными людьми, которые льстили его самолюбію и величали его великимъ ученымъ. Въ то время онъ былъ увлеченъ въ нелѣпые опыты однимъ шарлатаномъ, который морочилъ его, что будто бы онъ стоитъ на вѣрномъ пути къ отысканію философскаго камня и что вскорѣ ему откроются всѣ другія тайны природы. Это было прямо болѣзнью того времени, когда даже выдающіеся умы страдали нелѣпой вѣрой въ возможность при помощи химіи найти средства для превращенія неблагородныхъ металловъ въ золото. Маленькіе, заурядные люди довольствовались тѣмъ, что приготовляли волшебный напитокъ, при помощи котораго человѣкъ дѣлался вѣчно-юнымъ, по собственному желанію невидимымъ и способнымъ переноситься съ одного мѣста на другое. Шарлатанъ, въ руки которому попалъ Капуцци, обладалъ дѣйствительно массой естественно-историческихъ знаній и умѣлъ производить цѣлый рядъ удивительныхъ кунштюковъ. Это былъ нашъ старый знакомый лекарь Скаратулисъ, раньше ограничивавшійся продажей разныхъ микстуръ и пилюль на базарахъ въ окрестностяхъ Неаполя, но потомъ увидѣвшій, что такимъ образомъ никогда не добьешься существенныхъ результатовъ. Человѣкъ въ родѣ его, умѣвшій искусно приняться за всякое дѣло, могъ бы достичь авторитета и богатства, не забывая, конечно, что при какой-нибудь несчастной случайности онъ могъ и очутиться за колдовство въ тюрьмѣ или на кострѣ. До того времени, пока разъяренный народъ не разнесъ въ Байѣ его дома, поклявшись притомъ и его умертвить, онъ былъ скромнымъ собирателемъ травъ и лекаремъ-шарлатаномъ; но узнавъ на опытѣ, что люди его профессіи, эксплоатировавшіе народное легковѣріе и невѣжество, каждую минуту могли сдѣлаться жертвой суевѣрія, онъ вдругъ остепенился и хотѣлъ попытаться примѣнить свои знанія въ большемъ масштабъ. Его познанія ограничивались ничтожными свѣдѣніями ботаническими и химическими и, вмѣстѣ съ тѣмъ, огромной опытностью въ астрологическихъ формулахъ и заклинаніяхъ. Эту область онъ изучилъ во всѣхъ направленіяхъ, его познанія въ египетскихъ и арабскихъ изреченіяхъ приводили всѣхъ въ изумленіе. Долгое время онъ прожилъ въ Гаетѣ у кардинала Цукхи, который былъ страстнымъ приверженцемъ алхиміи и кабалистики и почти всѣ свои доходы тратилъ на подобныя глупости. Дочь Скаратулиса, Серпа, все еще одѣвалась мальчикомъ, считаясь его ученикомъ и помощникомъ. Стройная, блѣдная дѣвушка не возбуждала никакихъ подозрѣній въ обманѣ. Такимъ-то образомъ Серпа и могла жить вмѣстѣ съ отцомъ во дворцѣ кардинала въ Гаетѣ и помогать ему при его изслѣдованіяхъ и работахъ. Фантазіи кардинала Цукхи пожирали огромныя суммы и, очевидно, безъ всякихъ результатовъ; Скаратулисъ имѣлъ случай познакомиться съ библіотекой своего покровителя, и успѣлъ подготовиться къ той обширной дѣятельности, которую онъ надѣялся обрѣсти въ Римѣ. Но онъ ошибся въ своихъ разсчетахъ, ибо хотя папа Урбанъ и жертвовалъ деньги на всякія естественно-историческія опыты и затѣи, самъ онъ все-таки, былъ достаточно образованъ для того, чтобы поддаться грубому обману. Поэтому Скаратулисъ долженъ былъ попытаться пріобрѣсти другія связи, но число алхимиковъ и подобныхъ спекулянтовъ въ Римѣ было столь велико, что новому пришельцу ничего не оставалось дѣлать, какъ примкнуть къ Кацуцци, о страсти котораго къ необыкновеннымъ предпріятіямъ онъ много наслышался. Скаратулисъ охотно бы согласился на предложеніе Капуцци поселиться въ его домѣ, но, къ несчастію, дѣло не устраивалось, ибо въ домѣ положительно не было мѣста для лабораторіи. Поэтому чудакъ нанялъ себѣ квартирку по близости отъ дома Капуцци, гдѣ онъ ежедневно по нѣсколько часовъ занимался всевозможными изысканіями вмѣстѣ съ своимъ мальчикомъ, котораго онъ называлъ Серпино. Капуцци старался ввести своего новаго друга всюду, гдѣ послѣдній, по его мнѣнію, могъ подыскать себѣ мѣсто, по всѣ эти старанія были напрасны, ибо враги и завистники новаго чародѣя такъ обошли его, что обвинили его въ доносѣ, а изъ этого позднѣе возникъ процессъ. Добрый Скаратулисъ забылъ, что для хорошей карьеры на поприщѣ его стремленій нужно было то, чего у него не было, — при вызывающей наглости импонирующую внѣшность и вкрадчивыя манеры. Кто обладалъ этими качествами, тотъ втирался въ высшій кругъ и особенно дѣлался любимцемъ знатныхъ дамъ, которыя почитали въ немъ вѣстника иного міра и создавали ему авторитетъ и богатство; кто же, кромѣ нахальнаго безстыдства, не обладалъ никакими другими достоинствами, тотъ рисковалъ попасть въ руки инквизиціи. Къ сожалѣнію, это въ одинъ прекрасный день и случилось со Скаратулисомъ. Нежданно-негаданно онъ былъ арестованъ, а дочь его осталась безпомощной и въ полнѣйшемъ отчаяніи.
Уже раньше Маріанна была живо заинтересована мнимымъ пригожимъ мальчикомъ. Поэтому не было ничего страннаго въ томъ, что мальчикъ въ одинъ прекрасный день, смертельно блѣдный и до крайности взволнованный ворвался въ домъ Капуцци и спросилъ тамъ не хозяина, а его племянницу Маріанну, ибо съ ней одной онъ хотѣлъ поговорить. Молодая дѣвушка попросила его войти и была не мало смущена, когда мнимый мальчикъ Серпино въ страстномъ возбужденіи, заливаясь слезами, разсказалъ ей, что онъ — дѣвушка, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сообщилъ, что его отецъ отвезёнъ въ темницу.
Если бы дѣло шло дѣйствительно о мальчикѣ, то Капуцци остался бы по всѣмъ вѣроятіямъ вполнѣ равнодушнымъ къ его судьбѣ, ибо онъ по своей трусости отрекся отъ Скаратулиса и не хотѣлъ знать ни его, ни его сына. Но вѣдь теперь Маріанна просила за дѣвушку, и ея доброе, участливое сердце въ заступничествѣ за Серпу выказало много истиннаго героизма. Она настояла на томъ, чтобы взять бѣдное, покинутое существо въ домъ, гдѣ Серпа опять облачилась въ свое женское платье. Инквизиція арестовала всѣ пожитки алхимика; если его не могли обвинить ни въ какомъ преступленіи, достойномъ смерти, то все-таки казалось, что его процессъ протянется безконечно долго: достаточно хорошо извѣстно, какъ часто подобные несчастные обвиненные въ теченіе цѣлой жизни томились въ тюрьмѣ.
Бѣдная Серпа влачила мучительную, безрадостную жизнь, терзаясь мыслью о печальной участи своего отца, пока не пришло черезъ нѣсколько мѣсяцевъ ужасное извѣстіе, что онъ отравился въ тюрьмѣ ядомъ, который постоянно носилъ при себѣ и который съумѣлъ скрыть даже отъ бдительнаго надзора смотрителя тюрьмы. Это обстоятельство снова подало поводъ къ пререканіямъ съ Капуцци, но Маріанна твердо стояла на своемъ и упросила дядю не лишать ея любимицу послѣдняго убѣжища, въ которомъ она была внѣ всякой опасности.
Когда Сальваторъ сообщилъ Антоніо о своихъ неудавшихся переговорахъ съ Капуцци, молодой художникъ, окончательно обезкураженный, совсѣмъ упалъ духомъ. Но Сальваторъ въ своемъ живомъ воображеніи создалъ опять новый планъ, отъ котораго онъ ожидалъ большого успѣха.
— Теперь мы достаточно убѣдились, — сказалъ онъ, — что наши художественные таланты не приведутъ къ цѣли. Напрасно вы старались пріобрѣсти славу, напрасно и я старался дѣйствовать при помощи своей славы. Мы должны подумать о. чемъ-нибудь другомъ. Съ тѣхъ поръ какъ папой сдѣлался Урбанъ VIII, серьезное направленіе въ искусствѣ вышло изъ моды; теперь стремятся только ко всему веселому и забавному, ибо самъ папа любитъ въ поэзіи и въ искусствѣ только пріятное и граціозное. Въ самомъ дѣлѣ, мы видимъ, что въ Римѣ комедіанты и странствующіе фокусники самые желанные гости и что тамъ то-и-дѣло выростаютъ новые театры. Директора послѣднихъ стремятся угодить публикѣ въ излюбленномъ шутовскомъ родѣ, ибо это считается наиболѣе важнымъ дѣломъ во всемъ свѣтѣ. На этомъ мы должны основать свои надежды: я — надежду избавиться отъ опалы, въ которую попалъ по милости своей «Фортуны», а вы — надежду жениться на Маріаннѣ. Слышали ли вы что-нибудь о молодомъ аббатѣ Николо Муссо, который завѣдуетъ всѣми увеселеніями при папскомъ дворѣ? Суровая партія, во главѣ которой стоитъ кардиналъ Беллярминъ, съ удовольствіемъ взираетъ, какъ Урбанъ увлекается поэтическими и театральными забавами, уклоняясь отъ всѣхъ серьезныхъ занятій, ибо испанскіе инквизиторы могутъ такимъ образомъ пытать и жечь еретиковъ сколько душѣ угодно. Теперь сообразите: я сдѣлался умнѣе вслѣдствіе нашихъ послѣднихъ передрягъ и желаіо попытаться — развѣ это невозможно остроумной головѣ — опять пріобрѣсти и авторитетъ, ибо обстоятельства складываются благопріятно. Я рекомендовалъ синьору Муссо такого комика, какого никогда до сихъ поръ Римъ не видывалъ. Синьоръ Формика, имя того человѣка, которому я ввѣряю свое оправданіе и ваше счастье, и надѣюсь, что онъ не обманетъ нашихъ ожиданій.
Антоніо былъ слишкомъ обезкураженъ, для того чтобы такъ скоро и легко утѣшиться.
— Неужто вы можете думать, что какой-нибудь странствующій шутъ будетъ имѣть такую власть и вліяніе? — сказалъ онъ.
— Погодите и вы увидите, — возразилъ Сальваторъ, — что въ Римѣ теперь многое возможно, что при прежнихъ папахъ казалось совершенно немыслимымъ. Если мой планъ не удастся: такъ намъ останется еще побѣгъ. Во Флоренціи съ вашимъ талантомъ смѣло можно будетъ занять выдающееся положеніе и прибѣгнуть къ покровительству герцога. Но предварительно мы попытаемся устроить дѣло съ синьоромъ Формика.
Антоніо ушелъ въ сильномъ сомнѣніи; но вскорѣ его сомнѣнія переродились въ тихую надежду, когда, немного дней спустя, въ начавшемся карнавалѣ имя синьора Формики сдѣлалось наиболѣе популярнымъ и любимымъ. Между большими римскими народными праздниками карнавалъ съ незапамятныхъ временъ игралъ одну изъ первыхъ ролей. У знати карнавалъ сопровождался лукулловскими пирами и грандіозными балами, у народа въ это время устраивались ристанія и бои быковъ. Съ древнихъ временъ велся обычай, что на масляницѣ евреи почти раздѣтые должны были бѣгать въ запуски, при чемъ побѣдитель получалъ штуку краснаго сукна; позднѣе устроивались бѣга собачьи, ослиные и, наконецъ, лошадиные, входившіе все въ большее употребленіе, такъ что въ этихъ народныхъ увеселеніяхъ начало принимать участіе и самое избранное общество. Затѣмъ начали бросать въ народъ изъ дворцовъ всякую живность и померанцы, изъ этого постепенно развился обычай бросанія confetti[2] и цвѣточныхъ букетовъ. Что въ средніе вѣка были въ большемъ ходу кулачные бои, въ которыхъ принимали участіе не только молодые дворяне, но также ихъ свита и слуги замѣшивались во всеобщей свалкѣ, это, къ сожалѣнію, подтверждается документально безконечными кровопролитіями.
Уже съ давнихъ поръ вошло въ обычай устраивать во время карнавала, при участіи художниковъ, процессіи. Собственно этотъ обычай возникъ сначала у образованныхъ классовъ во Флоренціи, гдѣ фамилія Медичи покровительствовала всѣмъ подобнымъ затѣямъ. Хотя въ то время реформаторъ Савонарола возставалъ противъ безумной помпы этихъ процессій и онѣ на нѣсколько лѣтъ были изгнаны изъ города, но съ реставраціей господства Медичи этотъ обычай опять вошелъ въ употребленіе. Въ Римѣ маскараднымъ процессіямъ покровительствовалъ папа Левъ X изъ фамиліи Медичи, а при Урбанѣ VIII онѣ достигли такой популярности, что въ нихъ участвовало вмѣстѣ съ художниками самое избранное общество, соперничая въ изяществѣ и пышномъ великолѣпіи. Народъ забавлялся бросаніемъ confetti и огромныхъ букетовъ изъ цвѣтовъ, которые въ южномъ климатѣ ко времени карнавала распускались во всей своей пышности. Такъ какъ образованная часть населенія все болѣе и болѣе подумывала о томъ, чтобы устроить свои собственныя публичныя увеселенія, то главную роль въ карнавалѣ стали играть маскарадныя поѣздки, во время которыхъ старались обращать вниманіе не только богатствомъ костюмовъ, но и ихъ остроумной оригинальностью.
Сальваторъ Роза рѣшилъ воспользоваться этимъ обстоятельствомъ и попытаться — нельзя ли достигнуть шуткой и сатирой того, въ чемъ отказали его генію, какъ живописца. Вмѣстѣ съ аббатомъ Муссо и нѣкоторыми другими близкими друзьями онъ устроилъ свою въ высшей степени комическую процессію, въ которой Сальваторъ подъ именемъ синьора Формика въ смѣшномъ нарядѣ игралъ главную роль, распѣвая подъ аккомпаниментъ лютни на народномъ діалектѣ пѣсни и привлекая толпы шумно апплодировавшаго народа. Такимъ образомъ, онъ достигъ того, чего хотѣлъ, ибо его вымышленное имя было у всѣхъ на устахъ; такъ какъ онъ при всякомъ удобномъ случаѣ ликующей толпѣ напоминалъ, что синьоръ Формика останется въ Римѣ и будетъ давать представленія въ самомъ любимомъ театрѣ, то для этой цѣли онъ пріобрѣлъ большую шайку помощниковъ.
И, дѣйствительно, живописецъ осуществилъ свои планы. Своей неистощимой изобрѣтательностью по части веселыхъ сценъ и мѣткаго сатирическаго остроумія, онъ заставилъ говорить весь Римъ о синьорѣ Формика, сдѣлавъ его любимцемъ всего города. Само собой разумѣется, между его зрителями выискались прославленные живописцы, изъ которыхъ былъ и рыцарь Бернини, выхлопотавшій разрѣшеніе устроить комическое театральное представленіе въ Ватиканѣ. Сальваторъ не могъ обуздать своего раздраженія и насмѣшливости; узнавъ, что будутъ присутствовать именно тѣ знатныя особы, которыя прославились не талантами, а создали себѣ положеніе при папскомъ дворѣ происками, онъ сочинилъ язвительные стихи, понятные не только для отдѣльныхъ лицъ, но и для всей публики, которые были, по обыкновенію, встрѣчены съ дикимъ восторгомъ. Это нововведеніе надѣлало много шуму. Хотя многіе старались отомстить за лицъ, осмѣянныхъ синьоромъ Формика и стали на другихъ театрахъ давать сцены, въ которыхъ жестоко осмѣивались неаполитанскіе странствующіе комедіанты, однако, умные люди изъ всѣхъ слоевъ римскаго общества были на его сторонѣ, и онъ остался, какъ и прежде, героемъ дня.
Между тѣмъ, Сальваторъ не забывалъ обѣщанія даннаго Антоніо Скаччіати. Онъ посвятилъ въ это дѣло своего друга Муссо, и оба создали планъ, какъ искуснѣе поймать въ ловушку стараго влюбленнаго глупца Капуцпи. Муссо въ одинъ прекрасный день отправился къ Капуцци, наговорилъ ему тысячу любезностей и предложилъ положить на музыку нѣсколько арій, которыя должны были войти въ одну новую пьесу. Ослѣпленный своимъ тщеславіемъ старикъ не замѣтилъ, что его ловко надуваютъ, и на самомъ дѣлѣ повѣрилъ, что полагается начало его музыкальной извѣстности, которой онъ раньше такъ тщетно добивался. Такимъ образомъ, онъ дѣйствительно сочинилъ музыку на слова, переданныя ему Муссо, и послѣ того какъ послѣдній принялъ ихъ съ благодарностью и похвалой, Капуцци въ день, назначенный для представленія, былъ въ театрѣ.
Разумѣется, Муссо приготовилъ для этого вечера новый фарсъ, но музыка стараго Капуцци служила ему совсѣмъ для другихъ цѣлей, чѣмъ предполагалъ композиторъ. Это было сдѣлано для сравненія его съ другими композиторами: комикъ пьесы, никто иной какъ синьоръ Формика, съ величайшей напыщенностью доказывалъ, что ни одинъ композиторъ не можетъ сравниться съ тѣмъ, который предсталъ сегодня на судъ публики. Затѣмъ онъ пропѣлъ одну изъ пѣсней, положенныхъ на музыку Капуцци, и впечатлѣніе получилось именно такое, какого ожидалъ актеръ: публика захохотала. Комикъ сдѣлалъ видъ, какъ будто бы его пѣніе имѣло величайшій успѣхъ и продолжалъ пѣть остальныя пѣсни Капуцци. Слушатели хохотали все больше, все сильнѣе и начали, наконецъ, съ крикомъ и воемъ подпѣвать комику.
Капуцци сидѣлъ въ своей ложѣ блѣдный какъ полотно отъ злости, и едва удерживался, чтобы не выругать публику самымъ оскорбительнымъ образомъ. Но эта первая сцена была только прологомъ къ тому настоящему фарсу, въ которомъ представлялось, что старый влюбленный опекунъ хочетъ жениться на своей питомицѣ помимо ея воли, но она и ея женихъ ловко обходятъ стараго волокиту и все устроивается въ лучшемъ видѣ. Синьоръ Формика игралъ стараго холостяка и съ изумительнымъ совершенствомъ воспроизвелъ не только злую физіономію Капуцци, но и всѣ его манеры — ходить, говорить и вообще двигаться, что оригиналу въ его ложѣ сдѣлалось даже непріятно. Но когда появилась влюбленная парочка, и Капуцци съ перваго взгляда узналъ въ ней Маріанну и Скаччіати, то долгосдерживаемая ярость, наконецъ, перешла въ неудержимое бѣшенство. Онъ стучалъ о барьеръ ложи кулакомъ, неистово ругался и громовымъ голосомъ изрыгалъ проклятія и, кажется, готовъ былъ перескочить черезъ барьеръ, чтобы только попасть на сцену. Его поведеніе взбудоражило всю публику; взоры всѣхъ зрителей были обращены на его ложу. Всѣ ужасно обрадовались, когда убѣдились въ сходствѣ Капуцци, дѣйствовавшаго на сценѣ съ его прообразомъ, сидѣвшимъ въ ложѣ. Шумъ и гамъ разросся до такихъ размѣровъ, что пришлось вмѣшаться полиціи. Капуцци не могъ успокоиться, онъ все продолжалъ ругаться и неистовствовать, пока, наконецъ, полиція не вывела его силой и не отвела подъ арестъ. Такъ какъ онъ сопротивлялся и по своей заносчивости оскорбилъ полицейскаго офицера, то всю ночь его продержали подъ арестомъ, и только на другое утро, послѣ того какъ онъ объяснилъ обстоятельства дѣла, его отпустили восвояси.
Тамъ ожидалъ его новый репримандъ. Его домовая хозяйка была въ отчаяніи, ибо, отлучившись на короткое время вчера съ цѣлію разузнать о бѣдѣ, постигшей Капуцци, она по возвращеніи не нашла ни Маріанны, ни Серпы. Очевидно, причитывала она съ громкими завываніями, что обѣ дѣвушки или сами убѣжали, или были похищены.
Капуцци ни одного мгновенія не сомнѣвался, что послѣднее самое вѣроятное и угрожалъ, и проклиналъ предателя. Но онъ обманывался, предполагая, что римское общество будетъ стоять на его сторонѣ. Напротивъ того, когда узнали, что живописецъ Скаччіати устроилъ это дѣло при помощи весельчака синьора Формика, влюбленные привлекли на свою сторону симпатіи всѣхъ зубоскаловъ; а старый Капуцци, такъ долго и тщетно стремившійся блеснуть передъ публикой, вдругъ сдѣлался всему городу персоной извѣстной, которой нельзя было показаться на улицѣ, не возбудивъ всеобщей насмѣшливой веселости.
Тѣмъ не менѣе старикъ все не могъ успокоиться и разыскивалъ, гдѣ скрываются бѣглянки. Очевидно, онѣ находятся внѣ папскихъ владѣній, и если имъ удалось укрыться подъ защиту чужестранныхъ правителей, то дѣло значительно усложнялось и Капуцци оставалось только одно средство склонить свою возлюбленную Маріанну добрыми увѣщаніями. Онъ все-таки не терялъ надежды, ибо его огромное самомнѣніе подсказывало ему, что дѣвушка будетъ ему содѣйствовать, ибо она похищена помимо своей воли.
Никто сильнѣе не чувствовалъ отсутствія изъ Рима Скаччіати, какъ Сальваторъ Роза. Онъ, развлекавшій весь Римъ, до глубины души былъ разочарованъ всѣмъ міромъ и недоволенъ, что его осыпали похвалами не какъ живописца, а какъ странствующаго комедіанта. Его насмѣшливость разожгла мстительность во всѣхъ тѣхъ, которые, по его мнѣнію, въ высшей степени несправедливо пользовались благосклонностью знати. Его оконченная картина «Чистилище» вновь создала ему многочисленныхъ враговъ, ибо среди грѣшныхъ осужденныхъ душъ, можно было распознать кардиналовъ, епископовъ и прославленныхъ живописцевъ. Какъ и раньше, академія св. Луки осталась предметомъ его сарказмовъ. Что число его враговъ съ каждымъ днемъ все увеличивалось, это лежало въ природѣ вещей, и такъ какъ ему недоставало добраго Скаччіати, который такъ часто его успокоивалъ и удерживалъ отъ эксцентричныхъ поступковъ, то онъ всей душой отдался врожденной склонности къ пламенной сатирѣ, такъ что въ скоромъ времени его дальнѣйшее пребываніе въ Римѣ сдѣлалось совершенно невозможнымъ.
Въ самомъ дѣлѣ, къ папскому двору втерлась масса посредственныхъ талантовъ, которые только смѣялись надъ прежнимъ кардиналомъ Барбирони, какъ онъ, сдѣлавшись папой, потерялъ всякую самостоятельность, предаваясь только своимъ фантазіямъ, и которые старались держаться подальше отъ тѣхъ, чье соперничество казалось для нихъ опаснымъ. Между кардиналами нѣкоторые, дѣйствительно, интересовались наукой и искусствомъ. Кардиналъ Эйтель-Фридрихъ Гогенцолернъ покровительствовалъ нѣсколькимъ ученымъ, а кардиналъ Джіанкарло Медичи оставался вѣрнымъ своимъ фамильнымъ традиціямъ и привлекалъ къ себѣ дѣйствительно знаменитыхъ живописцевъ. Къ нему Сальваторъ питалъ огромное довѣріе и по его совѣту, когда дальнѣйшее пребываніе въ Римѣ сдѣлалось для Сальватора небезопаснымъ, послѣдній, наконецъ, отправился во Флоренцію, куда его неудержимо тянуло со времени переселенія Скаччіати.
Кардиналъ Медичи такъ лестно отрекомендовалъ его своему брату, великому герцогу тосканскому, что Сальваторъ былъ принятъ у него самымъ сердечнымъ образомъ. Впрочемъ, эта рекомендація едва ли была особенно полезна, ибо отношенія между тосканскимъ дворомъ со времени прецедента съ Галилеемъ установились самыя сухія и натянутыя. Великій герцогъ былъ человѣкъ основательно образованный, не интересовавшійся наукой только подиллетантски для высшаго блага человѣчества, но умѣвшій различать настоящее золото отъ мишурныхъ блестокъ. Если онъ, поддерживая политику своей фамиліи, не отважился протестовать противъ рѣшеній инквизиціоннаго суда, то онъ все-таки остался вѣрнымъ другомъ мученика науки и дѣлалъ все возможное для облегченія пребыванія Галилея въ Арцетри во Флоренціи. Тамъ, на возвышенномъ мѣстѣ, подъ весьма слабымъ надзоромъ, ученый въ высокой сторожевой башнѣ могъ заниматься своими астрономическими наблюденіями и наслаждаться своими изысканіями въ кругу учениковъ. Такъ какъ вокругъ маститаго ученаго группировались вообще всѣ выдающіяся молодыя силы, то и живописецъ Скаччіати, вмѣстѣ съ другими художниками, примкнулъ къ Галилеевскому кружку.
Цецилія, дочь Галилея, не совсѣмъ еще оправилась отъ тяжелыхъ душевныхъ страданій, и отецъ былъ очень радъ, что она почти постоянно находится на глазахъ у Елены Спинелли, которая послѣ короткой отлучки въ Римъ, опять возвратилась въ Болонью. Она предоставила папѣ Урбану VIII возводить ея сыновей въ княжеское достоинство и устраивать блестящія партіи для дочерей; но сама съ своимъ супругомъ осталась далекой отъ папскаго двора. Благодаря вліянію этой благородной женщины на бѣдную, еще въ дѣтствѣ лишившуюся матери, Цецилію, послѣдняя опять обрѣла душевный миръ, найдя въ благочестіи и дѣлахъ благотворительности забвеніе своего разбитаго счастья. Она умерла въ Болоньи, въ домѣ своей второй матери, и папа разрѣшилъ похоронить ее рядомъ съ Бернардо.
Послѣдніе годы жизни Галилея были для него временемъ непрестанныхъ тѣлесныхъ страданій. Онъ еще разъ на короткое время отправился въ Сіену, и его вѣрный ученикъ Винченцо Вивіани, не оставлявшій своего учителя до самой его смерти, сопровождалъ его въ этомъ путешествіи. Потомъ онъ опять жилъ во Флоренціи, гдѣ великій герцогъ Фердинандъ II выдавалъ ему щедрое вспомоществованіе. Если обскуранты во главѣ съ мракобѣсцемъ Беллярминомъ съ ненавистью и злобой слѣдили за его дѣяніями, то все-таки они были безсильны запретить самымъ выдающимся молодымъ умамъ считать его своей путеводной звѣздой въ области математики и астрономіи. Однимъ изъ лучшихъ учениковъ Галилея былъ математикъ Еванджелисто Торичелли, обезсмертившій свое имя изобрѣтеніемъ барометра и открыто заявлявшій полнѣйшую солидарность со взглядами своего учителя. Онъ прислалъ маэстро свое главное произведеніе, въ которомъ доказывалъ вліяніе естественныхъ наукъ на общественную жизнь. Галилей, начинавшій уже слѣпнуть, прослушалъ это сочиненіе въ чтеніи Вивіани и былъ до того обрадованъ своимъ единомысліемъ съ Торичелли, что не утерпѣлъ пригласить его къ себѣ. Онъ охотно пріѣхалъ во Флоренцію, и теперь между Галилеемъ, Торичелли, Вивіани и другими учениками великаго человѣка установилась такая тѣсная дружба, что Галилей забылъ всѣ огорченія своей жизни и исполнился убѣжденія, что посѣянныя имъ мысли пустили корни и что онѣ разростутся въ могучее дерево, подъ сѣнью котораго будетъ наслаждаться все человѣчество. Судьба какъ будто нарочно въ послѣдній разъ порадовала здѣсь на землѣ этого благороднаго служителя истины: вскорѣ Галилей заболѣлъ и тихо безъ страданій скончался на рукахъ своего любимаго ученика Вивіани, рядомъ съ которымъ стоялъ и Торичелли.
Великій ученый былъ погребенъ съ большими почестями въ церкви св. Ероики, въ этомъ флорентійскомъ пантеонѣ, и весь образованный міръ оплакивалъ свою невознаградимую потерю. Торичелли хотѣлъ опять возвратиться въ Римъ, гдѣ было его постоянное мѣстожительство, но великій герцогъ тосканскій далъ ему во Флоренціи мѣсто профессора математики, съ тою цѣлью, чтобы онъ могъ безъ заботъ и опасностей предаваться своимъ занятіямъ и служить на пользу науки.
Торичелли и Вивіани вообще любили веселое, непринужденное, дружеское общество, и такъ какъ во Флоренціи подъ покровительствомъ Фердинанда II собралось много ученыхъ и художниковъ, переселившихся сюда изъ другихъ городовъ Италіи ради общенія, то основалось общество, которое они назвали академіей di Percossi, т. е. академіей грѣшниковъ. Само собой разумѣется, что для Сальватора Розы это было самое подходящее общество, и такъ какъ его другъ Скаччіати былъ уже членомъ этой новой академіи, то и Сальватора академики приняли съ распростертыми объятіями. По приказанію кардинала онъ былъ принятъ и при дворѣ съ большимъ почетомъ. Великій герцогъ назначилъ ему постоянное жалованье и, сверхъ того, очень щедро платилъ за его картины. Немножко поосвоившись съ обстановкой, Сальваторъ началъ подвизаться и на театральныхъ подмосткахъ во время дружескихъ вечернихъ собраній академіи di Percossi. Здѣсь, какъ и въ Римѣ, онъ неизмѣнно бралъ роли продувныхъ слугъ неаполитанскихъ аристократовъ и морилъ зрителей со смѣху. Для него писались комедіи, и онъ съ тѣмъ большей охотой предавался театру, что во Флоренціи никто не зналъ ни его оригинальности, ни его великой творческой силы, какъ живописца.
Капля горечи отравила эту веселую непринужденную жизнь, когда Маріанна и Скаччіати узнали, что не могутъ быть спокойны за свою будущность. Старикъ Капуцци, который рано или поздно долженъ былъ узнать о мѣстопребываніи молодой парочки, могъ въ концѣ концовъ выхлопотать позволеніе на арестъ похитителя своей племянницы и, такимъ образомъ, разрушить ихъ счастье. Если духовный судъ рѣшитъ въ пользу Капуцци, то великій герцогъ, конечно, не посмѣетъ отказать въ выдачѣ живописца.
Антоніо неоднократно совѣтовался по этому поводу съ своимъ другомъ, и Сальваторъ старался вселить въ него увѣренность, что общими усиліями можно будетъ предупредить и разстроить всѣ враждебныя махинаціи Капуцци.
Прошло нѣсколько дней послѣ этого разговора, какъ Антоніо рано утромъ смертельно блѣдный прибѣжалъ въ мастерскую Сальватора.
— Я пропалъ, — вскричалъ онъ, — Капуцци вчера вечеромъ пріѣхалъ сюда и началъ противъ меня процессъ, какъ противъ похитителя его племянницы.
Сальваторъ ужаснулся, но не потерялъ самообладанія. Подумавъ немного, онъ сказалъ:
— Положимъ, что такъ скоро онъ не управится во Флоренціи, а между тѣмъ я надѣюсь помочь тебѣ. Позволь только мнѣ дѣйствовать самостоятельно и не мѣшайся въ мои распоряженія. Я надѣюсь стараго глупца по-добру-по-здорову выпроводить отсюда. Во всякомъ случаѣ, будьте съ Маріанной увѣрены, что онъ не получитъ церковнаго разрѣшенія.
— Полно шутить, — возразилъ Антоніо, — вѣдь ты очень хброшо понимаешь, что папа расторгнетъ нашъ бракъ, если старику удастся засадить меня въ тюрьму, какъ похитителя его племянницы.
Въ тотъ же день, послѣ этого разговора, Пасквале Капуцци, къ величайшему своему удивленію получилъ приглашеніе на вечернее собраніе въ академіи di Percossi. Онъ зналъ, что это общество, состоитъ изъ ученыхъ и художниковъ, и сказалъ самому себѣ: «Флоренція не напрасно называется „новыми Аѳинами“, ибо здѣсь умѣютъ цѣнить истинные таланты. Несомнѣнно, слава о моемъ талантѣ проникла и сюда и этимъ приглашеніемъ академія хочетъ меня вознаградить за оскорбленія, нанесенныя мнѣ въ Римѣ».
Такимъ образомъ, онъ принялъ приглашеніе и въ праздничномъ одѣяніи поспѣшилъ въ назначенный вечеръ въ академію, которая вся была убрана по праздничному. Капуцци почувствовалъ себя очень польщеннымъ, увидѣвъ себя принятымъ въ кругу знаменитыхъ мужей науки и искусства такъ внимательно, какъ будто самъ принадлежалъ къ ихъ сонму. Онъ занялъ почетное мѣсто за богато-убраннымъ цвѣтами столомъ, ни сномъ, ни духомъ не подозрѣвая, что вся эта китайская церемонія продѣлывается вовсе не ради его, а только ради того, что члены академіи Антоніо Скаччіати и Сальваторъ Роза пожелали потѣшиться и сломить упорство стараго хвастуна.
Въ домѣ для академическихъ собраній помѣщался и театръ; такъ какъ парадная зала находилась въ первомъ ярусѣ, то было сдѣлано распоряженіе, чтобы отсюда шли въ ложу, расположенную прямо противъ сцены. По окончаніи обѣда, когда Капуцци достаточно повеселѣлъ, Торичелли и Вивіани повели его, поддерживая подъ руки въ ложу; когда они помѣстились рядомъ съ нимъ, Торичелли сказалъ:
— Очень любопытно, что-то наши актеры приготовили для сегодняшняго праздника. Какъ я слышалъ, представленіе будетъ особенно интересно для синьора Капуцци и будетъ затрогивать его собственную судьбу.
При этихъ словахъ Капуцци весь похолодѣлъ, ибо онъ вспомнилъ тотъ вечеръ, когда въ театрѣ Муссо комикъ синьоръ Формика привелъ его въ негодованіе.
— Какъ я слышалъ, — прибавилъ съ своей стороны Вивіани, — знаменитый комикъ прибылъ изъ Рима сюда, чтобы выступить сегодня въ спектаклѣ въ честь нашего гостя.
Капуцци подумывалъ уже о томъ, нельзя ли какъ-нибудь улизнуть изъ ложи, такъ какъ его томило непріятное предчувствіе, но занавѣсъ поднялся, и первый актеръ, показавшійся на сценѣ, былъ никто иной, какъ синьоръ Формика въ роли плутоватаго неаполитанскаго слуги.
Когда Капуцци нетерпѣливо задвигался и пробормоталъ: «опять этотъ проклятый Формика!» Торичелли и Вивіани строго и неодобрительно посмотрѣли на него, а послѣдній, кромѣ того, прошепталъ ему:
— Ведите себя, пожалуйста, потише и помните, что здѣсь не такое мѣсто, чтобы позволили выкидывать всякіе фортели.
Слуга началъ монологъ, въ которомъ онъ очень соболѣзновалъ о судьбѣ своего господина и сообщилъ публикѣ, что его повелитель, ученый и талантливый синьоръ Капуцци пораженъ великимъ несчастіемъ; при этомъ слуга высказывалъ опасеніе, чтобы несчастіе не подкосило его, ибо онъ человѣкъ очень страстный и горячій.
Затѣмъ появилась вторая комическая фигура, докторъ Граціани; и ему слуга разсказалъ, что племянница его господина похищена однимъ дерзкимъ живописцемъ, но дядя и опекунъ, при помощи папской судебной власти, упряталъ похитителя въ тюрьму и получилъ разрѣшеніе жениться на Маріаннѣ.
— Теперь, — возразилъ Граціани, — на что же жаловаться и чему соболѣзновать, если твой господинъ женился на племянницѣ-голубкѣ? Теперь ему нужно только радоваться своей побѣдѣ.
— Вы не все еще выслушали, — замѣтилъ слуга, — ибо несчастіе, о которомъ я печалюсь, стряслось только теперь. Бѣдная Маріанна такъ затосковала по злосчастной судьбѣ любимаго живописца и отъ вынужденнаго брака со своимъ дядей, что она нынѣшней ночью скончалась.
Едва оцъ успѣлъ произнести эти слона, какъ изъ глубины сцены показались съ погребальнымъ пѣніемъ монахи, какъ это принято при погребеніи. Затѣмъ появилась цѣлая, погребальная процессія съ открытымъ гробомъ, въ которомъ лежала кукла, удивительно похожая на Маріанну.
Этого момента настоящій Капуцци уже не могъ переварить. Его воображеніе забыло и мѣсто, и время, и въ горести онъ воскликнулъ:
— О, Маріанна! о, моя милая Маріанна! Что же мнѣ дѣлать! Не нужно было убѣгать такъ далеко!
— Ради Бога, — прошепталъ ему сосѣдъ, — не забывайте, гдѣ вы находитесь. На васъ устремлены взоры всѣхъ зрителей. Обуздайте себя и дождитесь конца.
Между тѣмъ, на сценѣ все болѣе и болѣе темнѣло, и когда, наконецъ, потухли всѣ огни, въ глубинѣ сцены напала показываться фантастическая фигура, окруженная таинственнымъ сіяніемъ. Черты лица все болѣе выяснялись, и Капуцци узналъ своего брата Піетро, умершаго отца Маріанны.
— Да будешь ты проклятъ, невѣрный братъ, — сказало привидѣніе гробовымъ голосомъ, — пусть тебя преслѣдуетъ вѣчное проклятіе за то, что ты счастьемъ моего бѣднаго дитяти пожертвовалъ своему эгоистическому желанію.
Сдавленный пронзительный крикъ возвѣстилъ, что Капуцци упалъ въ обморокъ. Осторожно перенесли его на креслѣ въ парадную залу, и все общество тамъ вновь собралось, а театръ былъ запертъ.
Съ глубокимъ вздохомъ пришелъ въ сознаніе Капуцци. Его губы лепетали: "Оставь меня, братъ мой! Уйди отъ меня, вернись въ мѣсто твоего вѣчнаго упокоенія! О, Маріанна! Изъ-за меня и ты умерла! о, еслибъ я могъ снова увидѣть тебя! Мысль о тебѣ будетъ постоянно меня мучить! "
— Синьоръ Капуцци, — сказалъ Торичелли убѣдительнымъ голосомъ, — вспомните, что вѣдь ваша племянница умерла только на сценѣ, а на самомъ дѣлѣ она жива и находится вблизи васъ; она только и ждетъ вашего позволенія, чтобы облобызать ваши колѣни и вымолить у васъ прощеніе. То, что вы видѣли, было только ужасной картиной, чтобы пробудить вашу совѣсть, пока дѣйствительное бѣдствіе не обрушилось на васъ.
Въ это самое мгновеніе вошла въ залу Маріанна, а въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея показался и Антоніо Скаччіати. Молодая женщина бросилась своему дядѣ въ ноги, цѣловала ему руки и просила прощенія за себя и за Антоніо такимъ трогательнымъ голосомъ, что нельзя было повѣрить, чтобы кто-нибудь могъ противостоять ея мольбамъ.
Но въ Капуцци снова поднялась вся злоба его уязвленнаго самолюбія; онъ крѣпко стиснулъ руки племянницы и назвалъ ее змѣей, которую онъ вскормилъ у себя на груди.
Между тѣмъ, ихъ окружили всѣ члены академіи di Percossi, и Торичелли снова долженъ былъ обратиться къ старику, чтобы пробудить, наконецъ, въ немъ совѣсть. Онъ напомнилъ ему о братѣ, который просилъ заботиться о счастьи его дитяти.
Капуцци предстояла тяжелая борьба. Онъ видѣлъ, что Маріанна подъ лучами счастья расцвѣла еще пышнѣе, чѣмъ раньше, онъ догадывался по платью, надѣтому на ней, по дорогимъ украшеніямъ шеи и рукъ, что Антоніо заработываетъ много денегъ, и, кромѣ того, весь вечеръ долженъ былъ убѣдить его, какимъ высокимъ почетомъ пользуется Антоніо во Флоренціи. Послѣ того, какъ Маріанна еще разъ принялась увѣрять его, что любитъ его и будетъ почитать какъ отца, Капуцци воскликнулъ:
— Ну, ладно; прощаю тебя и тебя, Антоніо. Я далекъ отъ того, — сказалъ онъ съ большимъ паѳосомъ, — чтобы имѣть желаніе разрушить ваше счастье. Господа академики имѣли право разсчитывать на мое благородство, и синьоръ Формика можетъ разсчитывать на мою признательность, ибо онъ принималъ въ васъ горячее участіе. Но гдѣ же онъ? — спросилъ онъ, обводя кругомъ испытующимъ взоромъ.
Вмѣстѣ съ нимъ взоры всѣхъ присутствующихъ обратились на входныя двери, въ которыя въ эту самую минуту вошелъ синьоръ Формика въ костюмѣ неаполитанскаго слуги. Онъ подошелъ ближе, снялъ съ головы колпакъ, сбросилъ маску, и Капуцци узналъ, къ величайшему своему изумленію, живописца Сальватора Розу.
— Я причинилъ вамъ много непріятностей, синьоръ Капуцци, — сказалъ онъ, протягивая старику руку, — но будьте увѣрены, что я желаю вамъ всего лучшаго въ мірѣ и готовъ вамъ служить, чѣмъ только могу.
При этихъ словахъ на лицѣ Капуцци заиграла улыбка само довольства.
— Прекрасно, — сказалъ онъ, — я поймаю васъ на словѣ. Вы имѣете большое вліяніе на вашего друга и ученика Антоніо. Уговорите его переѣхать со своей молодой женой въ Римъ, чтобы я могъ провести съ ними остатокъ дней моихъ и насладиться ихъ семейнымъ счастьемъ. Маріанна — моя единственная наслѣдница, и если молодые ни чѣмъ особеннымъ не связаны здѣсь, то они, вѣроятно, уважутъ мою просьбу, если еще такой другъ, какъ вы, поможете мнѣ.
Разстроганные Маріанна и Антоніо заключили старика въ свои объятія. Сальваторъ увѣрилъ его, что онъ пожертвовалъ бы всѣмъ, чтобы только исполнить его просьбу, но слова его уже подѣйствовали и молодые несомнѣнно въ скоромъ времени переѣдутъ въ Римъ.
Въ этотъ вечеръ празднество въ Percossi затянулось значительно дольше обыкновеннаго, но никто изъ присутствующихъ и не думалъ о разъѣздѣ, такъ всѣ радостно были настроены. На другой день Капуцци покинулъ прекрасную Флоренцію.
Черезъ нѣсколько недѣль собрались въ Римъ Скаччіати со своей молодой супругой и ихъ спутница Серпа. Сельваторъ Роза, правда, чувствовалъ себя при этой разлукѣ очень грустно, но его положеніе при велико-герцогскомъ дворѣ и дружескія связи съ пріятелями все-таки удержали его во Флоренціи.
Хотя вскорѣ съ смертью Урбана VIII въ Римѣ послѣдовали большія перемѣны, живописецъ все-таки остался во Флоренціи и не думалъ этотъ городъ перемѣнить на какой-нибудь другой. Урбанъ необыкновенно долго засидѣлся на папскомъ престолѣ, и хотя преслѣдованіе Галилея на вѣчныя времена наложили на его первосвященничество неизгладимую позорную печать, римскій народъ все-таки чистосердечно плакалъ у гроба Урбана. Его добродушный характеръ, его беззаботная веселость, его неоскудѣвающая щедрость расположили къ нему сердца всѣхъ. Онъ не былъ поклонникомъ суровыхъ мѣропріятій и удерживалъ инквизицію въ извѣстныхъ предѣлахъ.
Преемникъ Урбана, римлянинъ, выбранный изъ дома Памфили и принявшій имя Иннокентія X, имѣлъ на папскую политику не особенно благотворное вліяніе. Едва онъ надѣлъ тіару, какъ іезуиты выше чѣмъ прежде подняли свои головы, инквизиція повсюду заволновалась, и ея вліяніе повсюду сдѣлалось чувствительнѣе прежняго. Но въ Римѣ, какъ и по всей остальной Италіи, огромное вліяніе пріобрѣла французская партія. Серьезное значеніе пріобрѣлъ планъ Мазарини — вырвать изъ испанской короны самый драгоцѣнный камень, Неаполь, и вообще поприжать австрійско-испанскій домъ, что могло быть полезнымъ для расширенія французскихъ границъ на востокѣ. Мазарини покушался захватить Бельгію, Эльзасъ-Лотарингію и даже всѣ прирейнскія земли.
Политическое соперничество между Франціей и Испаніей достигло тогда своего апогея и оба государства повсюду вербовали себѣ союзниковъ, такъ какъ Франція сгорала нетерпѣніемъ помѣриться силами съ Испаніей. Послѣдняя была далеко не въ блестящемъ положеніи, ибо, вмѣсто того чтобы придерживаться здоровой внутренней политики, она искала опоры въ папствѣ и въ покровительствѣ іезуитовъ. Генрихъ IV французскій содѣйствовалъ протестантизму и находился въ союзѣ съ протестантскими князьями, но его супруга Марія Медичи, сестра великаго герцога тосканскаго, старалась склонить его на сторону католиковъ. Первой каммеръ-фрау была у нея Элеонора Дори, флорентійская уроженка, пріѣхавшая вмѣстѣ съ королевой въ Парижъ, а супругъ этой коварной женщины, Концино Концини, послушное орудіе іезуитовъ, постепенно возъимѣлъ на короля огромное вліяніе. Королева внушила своему мужу, чтобы онъ объявилъ ее регентшей при юномъ сынѣ еще при своей жизни, на случай, если короля постигнетъ какое-нибудь несчастіе. Гнустность этой низкой интриги обнаружилась самымъ грубымъ образомъ, ибо уже въ тотъ день, когда Марія Медичи была провозглашена регентшей, Генрихъ IV былъ убитъ Равольякомъ, и Марія вступила въ управленіе, а власть захватилъ въ свои руки послушное орудіе іезуитовъ Концини. Между тѣмъ противная партія поджидала возмужалости сына Медичи, который ненавидѣлъ Концини и еще юношей присоединился къ заговору, образованному противъ постыднаго регентства. Концини разстрѣляли, королеву сослали и Людовикъ XIII относительно французской политики, вступилъ опять на либеральную стезю.
Людовикъ XIII, однако, поцарствовалъ не особенно долго. Послѣ двадцатилѣтняго супружества его жена, Анна австрійская, подарила ему сына. Когда король умеръ, Анна совершенно отдалась подъ покровительство кардинала Мазарини. Между тѣмъ какъ красивый мальчикъ, живя въ Парижѣ на глазахъ матери, постепенно подъ вліяніемъ Мазарини образовывался въ будущаго повелителя Франціи и раньше времени затвердилъ изреченіе «l’йtat c’est moi», въ Мадридѣ еще въ колыбели лежала болѣзненная и некрасивая королевская дочка, которая заблаговременно была предназначена въ будущія жены этому мальчику-королевичу, который позднѣе, какъ Людовикъ XIV долженъ былъ пріобрѣсти огромное вліяніе и на политику, и на нравы всей Европы.
Несчастныя войны за испанское наслѣдство были результатомъ алчности династическихъ браковъ и весь міръ корчило въ политическихъ судорогахъ, при чемъ народъ ради своихъ владѣтелей долженъ былъ истекать кровью.
Такимъ образомъ произошло то, что во многихъ мирныхъ мѣстахъ вспыхнули возстанія; въ прекрасномъ Неаполѣ подавленное пламя возмущенія тоже вырвалось наружу съ ужасающей силой. Вѣсти объ этомъ быстро долетѣли до Рима и Флоренціи, откуда Сальваторъ Роза, какъ членъ лиги мертвыхъ, считалъ своею обязанностью поспѣшить въ угнетенный родной городъ и посвятить народному дѣлу всѣ свои силы, всю свою жизнь. Можетъ быть, его тянуло туда и часто подавляемое, но никогда не побѣжденное страстное стремленіе его сердца къ волшебному заливу, — кто могъ это рѣшить?
Не смотря на то, что Сальваторъ спѣшилъ изо всѣхъ силъ, пользуясь всѣми предложенными средствами, событія все-таки предупредили всѣ его разсчеты.
XIV.
Буря разыгралась.
править
Революція по большой части происходитъ отъ того, что злоупотребяютъ терпѣніемъ народа, угнетая его непосильными, все возростающими налогами на предметы первой необходимости и не мотивируя эти тягостныя для бѣдной массы распоряженія вразумительными причинами. Въ древнемъ мірѣ низшій классъ народа былъ порабощенъ, и это прямо рекомендовало самую безчеловѣчную расправу, когда рабы бунтовались; дѣлали они это, конечно, только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ, ибо знали заранѣе, что ихъ, если они будутъ побѣждены, ожидаетъ самая мучительная смерть. Римская исторія полна подобными примѣрами. Съ появленія христіанства рабство изъ міра въ принципѣ было изгнано, терпѣніе народа стало истощаться скорѣе, но къ большимъ кровавымъ революціямъ прибѣгали только тогда, когда убѣждались, что ихъ матеріальное благосостояніе злонамѣренно и легкомысленно ставится на карту. Неаполитанцы ненавидѣли чужеземное владычество испанцевъ, но единственной причиной революціи 1647 года былъ все-таки вопросъ объ увеличивавшихся налогахъ, возвышавшихъ цѣну на самыя обыденныя житейскія необходимости.
Испанія владѣла въ то время огромными доходами. Любовь къ роскоши и расточительность королей и ихъ приближенныхъ превосходили всякія ожиданія. Церковь оправдывала истребленіе во вновь открытой Америкѣ цѣлыхъ племенъ и содѣйствовала испанскому королю пріобрѣтать неистощимыя богатства, за что благодарное мадридское правительство надѣляло папу огромными средствами.
Если потомки удивленно осматриваютъ высокохудожественныя сооруженія и восторгаются безсмертными созданіями архитектуры, живописи и скульптуры, то легко примиряющій отблескъ падаетъ на тѣ эпохи, когда расточительная любовь къ роскоши принуждала творческій геній искусства къ созданію все новыхъ и болѣе высокихъ произведеній.
Такъ было въ царствованіе Филиппа IV испанскаго. Его щедрая рука привлекла къ его двору массу живописцевъ и вездѣ поддерживала таланты, только-что выбирающіеся на свою дорогу. Какъ ревностный покровитель драматическаго искусства Филиппъ IV устроивалъ во дворцѣ у Мадридскихъ воротъ блестящія театральныя представленія и расходовалъ огромныя суммы на декораціи, машины и костюмы. Доказательства этой щедрости, не смотря на всеразрушающее время, до сихъ поръ еще сохранили свою цѣнность, но все, что было создано по волѣ монарха только для эфемернаго существованія, все, конечно, давно уже погибло. Поэтому необходимо мысленно пройти не только по заламъ королевскихъ замковъ и удивляться въ музеяхъ Европы безсмертнымъ произведеніямъ тогдашнихъ живописцевъ, если желаешь понять, какое безграничное мотовство принудило, наконецъ, народъ къ возстанію. Нужно подумать о тѣхъ пышныхъ залахъ, украшенныхъ роскошнымъ штофомъ, который въ тѣ времена по своей рѣдкостности былъ еще дороже чѣмъ теперь, — нужно только представить себѣ съ какимъ блескомъ устроивались тогдашнія празднества. Великолѣпные цвѣты и фрукты, которыми были уставлены столы, южный климатъ, правда, производилъ въ расточительномъ изобиліи, но утонченные вкусы требовали роскошной посуды изъ благородныхъ металловъ, украшенной драгоцѣнными камнями, прихотливость въ выборѣ рѣдкостныхъ гастрономическихъ блюдъ и дорогихъ винъ, роскошныя одѣянія, — все это частью обратилось въ прахъ и гниль, частью досталось въ чужія руки или было свалено въ кучи въ казначействѣ. Но еще большія, почти колоссальныя суммы тратились на королевскихъ фаворитокъ или на многочисленное потомство, не имѣющее на то никакихъ правъ по закону. Совершенно невозможно усчитать тѣ огромныя суммы, которыя перепадали въ руки льстецовъ и придворныхъ мошенниковъ. Очень естественно, что источники доходовъ, казавшіяся неистощимыми, изсякали; тогда такимъ же безсовѣстнымъ образомъ изобрѣтались новые, которые въ свою очередь проматывались такъ же легкомысленно, какъ и прежніе.
Въ такомъ именно положеніи находилось испанское правительство въ то время, когда начались волненія въ вицекоролевствѣ Неаполитанскомъ и въ Сициліи. Въ древнемъ мірѣ жители покоренныхъ странъ дѣлались рабами и должны были отбывать барщину, въ средніе вѣка было то же самое, при чемъ подати взыскивались съ невыносимой суровостью и строгостью. Но какъ невѣжественный неаполитанскій народъ ни былъ добродушенъ и терпѣливъ, однако, и ему показалось черезчуръ жестокимъ, когда онъ долженъ былъ платить испанскому королю налоги и за муку, и за вино, и за оливы и, наконецъ, даже за зелень и плоды, созрѣвавшія въ окрестностяхъ въ такомъ изобиліи. Долгіе, очень долгіе годы росло негодованіе противъ чужеземнаго владычества, сказываясь и въ затаенной злобѣ, и въ бранныхъ кличкахъ, и въ насмѣшливыхъ пѣсняхъ, въ тайныхъ союзахъ, и въ открытыхъ рукопашныхъ столкновеніяхъ между туземными рыбаками и испанскими солдатами; но теперь, когда каждая базарная торговка и каждый продавецъ рыбы, прежде чѣмъ выставить свой товаръ на базарѣ, должны были сначала отправиться къ церкви Мадонны del Carmine для осмотра и ощупыванья товаровъ ненавистными испанскими податными смотрителями, — негодованіе народа перешло, наконецъ, всякіе предѣлы. Одинъ разсказывалъ, что его мать должна была нѣсколько часовъ дожидаться съ своими оливами, — другой, что его жена была самымъ грубымъ образомъ оскорблена испанскими солдатами, — третій жаловался, что его брата отколотили и не смотря на сопротивленіе отняли рыбу, и такимъ образомъ до безконечности.
Простому разуму пылкаго народа, конечно, не приходило въ голову серьезно обсудить новыя правила. Эти рыбаки, изъ которыхъ многіе не знали ни своего отечества и дня рожденія, не умѣли ни читать, ни писать, думали, что новыя постановленія обязаны произволу смотрителей, и не догадывались, что источника ихъ нужно искать въ далекой Испаніи. Даже и вицекороля они не думали ненавидѣть, и если они ругали дурное правительство, то подразумѣвали подъ словомъ «правительство» исключительно надсмотрщиковъ и судей, которые ихъ притѣсняли.
Однажды молодая жена Мазаніелло была въ Пуччіоли и родители дали ей съ собой домой муки и мѣшокъ съ оливками. Ей и въ голову не пришло, что за эти жизненные продукты, которыя она хотѣла провезти въ Неаполь, придется заплатить пошлину. Когда на берегу сторожевой солдатъ по прибытіи барки осмотрѣлъ оба мѣшка, а смотритель хотѣлъ измѣрить, шустрая женщина заартачилась и рѣшительно отказалась исполнить ихъ требованіе. Конечно, ничего другого не оставалось, какъ отправить непослушную женщину въ податное управленіе, гдѣ сначала она не хотѣла ничего слышать, пока чиновникъ не схватилъ ее за руки, чтобы отправить въ арестантскую. Все это, конечно, не обошлось безъ горькихъ слезъ. Такъ какъ въ арестантской ожидало расправы и много другого народа, то Берардина должна была въ ожиданіи своей очереди присѣсть на каменную скамейку. Въ арестантской взадъ и впередъ ходили часовые, испанскіе солдаты, шутя и пересмѣиваясь между собой. Что они говорили, неаполитанка не могла понять, но для честной женщины были невыносимы ихъ нахальные взгляды и ихъ насмѣшки. Между тѣмъ, кто-то изъ пассажировъ, ѣхавшихъ вмѣстѣ съ ней на баркѣ изъ Пуччіоли, сбѣгалъ къ Мазаніелло и извѣстилъ его о случившемся. Молодой рыбакъ готовъ былъ уже идти встрѣчать свою жену, думая, что она пріѣхала не съ пустыми руками. Въ первое мгновеніе вся кровь бросилась ему въ голову, онъ былъ все-таки разсудительнѣе своихъ товарищей, и если онъ находилъ таможенный осмотръ тягостнымъ, то вмѣстѣ съ тѣмъ видѣлъ, что для одного случая исключеній сдѣлано быть не можетъ. Онъ поспѣшилъ въ арестантскую. Увидѣвъ тамъ свою взволнованную жену всю въ слезахъ, растерянно сидящую, Мазаніелло глубоко возмутился несчастными порядками въ своемъ отечествѣ. Берардина совершенно успокоилась при его приходѣ, а Мазаніелло утѣшалъ ее, что все дѣло уладится. Когда очередь дошла до нея и Мазаніелло извинился за ея упорство, то все дѣло и уладилось, но надменный испанскій чиновникъ все-таки не преминулъ сдѣлать нѣсколько замѣчаній относительно женскаго неразумѣнія. Мазаніелло смолчалъ, заплатилъ пошлину и отправился со своей женой домой. Но искра ненависти запала въ его душу, и эта ненависть къ испанскому господству начинала принимать все болѣе и болѣе личный характеръ. Вѣдь оскорбили и оплевали ее, невинную жену. Всю ночь онъ думалъ объ этомъ, и чѣмъ больше размышлялъ, тѣмъ живѣе загоралось въ немъ желаніе отмстить оскорбителямъ.
Подобные случаи среди простого народа происходили безпрестанно; на островѣ Сициліи царили тѣ же обстоятельства. Образованная часть населенія, а именно члены лиги мертвыхъ, привѣтствовали волненіе въ простомъ классѣ, какъ отрадное предзнаменованіе и поджигали произвести революцію, которая должна была уничтожить испанское господство, изгнать отовсюду чужеземныхъ притѣснителей и водворить республику.
Такъ какъ подобное недовольное настроеніе распространялось съ быстротою молніи, то вскорѣ посольства въ Римѣ были извѣщены о начинающемся возстаніи.
Сверхъ того признаки неудовольствія повторялись уже во многихъ мѣстахъ по цѣлымъ недѣлямъ изо дня въ день. Уже въ маѣ мѣсяцѣ въ Палермо случилось небольшое возмущеніе. Такъ какъ испанцы непрестанно враждовали съ Франціей, то очень естественно, что послѣдняя всегда была наготовѣ при первыхъ вспышкахъ революціи захватить надъ неаполитанцами власть въ свои руки и откуда только возможно изгнать испанцевъ.
Между тѣмъ какъ безпечный и невѣжественный народъ питалъ только одно желаніе, чтобы можно было безпошлинно поѣдать выросшія на его родной землѣ дыни, смоквы и оливки и, кромѣ того, можно было поглумиться при перемѣнѣ правленія надъ испанскимъ солдатскимъ мундиромъ и надъ испанскимъ языкомъ, — въ это время кардиналъ Мазарини сблизился съ правительствомъ тосканскимъ и приказалъ французскому флоту крейсеровать вблизи Неаполя подъ предлогомъ попеченія о тосканскихъ торговыхъ сношеніяхъ и подъ предлогомъ охраны купцовъ. Генуэзцы, эти вѣчные враги неаполитанцевъ, находившіеся, однако, подъ ихъ господствомъ, тоже волновались и заключили союзъ съ до сихъ поръ враждебной Франціей, чтобы только не остаться бездѣятельными въ могущей быть бурѣ революціи и въ предстоящихъ сраженіяхъ изъ-за Неаполя, чтобы и съ своей стороны чѣмъ возможно попользоваться.
Но революція пришла такъ неожиданно, вслѣдствіе такихъ мелкихъ причинъ, что возстаніе подобное легкому вулканическому изверженію, такъ же скоро могло быть подавлено, какъ негаданно оно возникло.
Если народъ постепенно началъ привыкать въ налогамъ на муку и рыбу, то пошлина на фрукты все еще возбуждала пассивное сопротивленіе.
Народъ абсолютно не понималъ этого распоряженія. Щедрая природа подносила ему свои дары въ такомъ неисчерпаемомъ обиліи, что туземные фрукты продавались положительно за безцѣнокъ и только чрезъ пошлину цѣна на нихъ нѣсколько поднялась. Это-то распоряженіе и было послѣдней каплей, переполнившей чашу неудовольствія. При крайне подвижномъ характерѣ неаполитанскаго народа ежедневно происходили сварливыя столкновенія, а именно между женщинами, приносившими на базаръ корзины съ плодами, и податными надсмотрщиками, которые зорко наблюдали, чтобы податной порядокъ исполнялся неукоснительно. Пока женщины только болтали своими длинными языками и жаловались на суровость закона, на это не обращали вниманія; каждая въ отдѣльности должна была выправить себѣ торговое свидѣтельство, а затѣмъ уже свободно продавать свои товары. За упорство сначала наказывали небольшими денежными штрафами, а затѣмъ конфисковали и самый товаръ.
Во время одного большого базара, въ первыхъ числахъ знойнаго іюля случилось столкновеніе, заронившее искру революціи. Какъ это обыкновенно бывало, неаполитанцы стояли группами и бесѣдовали между собой о вопросахъ дня. Рыбаки были одѣты въ свой обычный костюмъ, состоящій изъ рубашки и короткихъ штановъ, высокой бѣлой шапки на головѣ и всегдашняго амулета Мадонны del Carmine на обнаженной груди. Мазаніелло, продававшій на базарѣ сегодня рыбу, очень горячо о чемъ-то разговаривалъ; по жестамъ, которыми онъ сопровождалъ свои слова, и по возраженіямъ его пріятелей можно было судить, что всеобщее неудовольствіе день это дня все увеличивалось.
Въ это время опять произошло столкновеніе между однимъ поселяниномъ изъ Пуччіоли и податнымъ чиновникомъ. Первый несъ въ городъ корзину со смоквами, которыя онъ купилъ у одного помѣщика въ Пизилиппѣ, для того, чтобы перепродажей выручить какіе-нибудь пустяки; ему показалось высшей несправедливостью платить еще по требованію начальства пошлину, которая, по его мнѣнію и по мнѣнію всѣхъ его пріятелей, совершенно безправно сдѣлалась въ Неаполѣ закономъ. Поселянинъ стоялъ въ ряду другихъ торговцевъ плодами и продалъ уже довольно выгодно нѣкоторую часть своихъ смоквъ, какъ вдругъ податной надсмотрщикъ спрашиваетъ его — имѣется ли у него разрѣшеніе на продажу. Торговецъ, конечно, не могъ показать такого разрѣшенія, но при этомъ не приминулъ высказать свое мнѣніе о несправедливости этихъ стѣснительныхъ и нелѣпыхъ нововведеній. Солдатъ приказалъ прекратить торговлю и требовалъ, чтобы поселянинъ послѣдовалъ за нимъ для разбирательства дѣла въ податное управленіе. Поселянинъ упорно отказывался исполнить требованія солдата. Само собой разумѣется, это этотъ споръ обратилъ вниманіе всѣхъ присутствовшихъ. Не только друзья и знакомые торговца, который, оживленно жестикулируя, громко кричалъ, жалуясь на несправедливость и ругая отборными словами новые порядки, но и масса совершенно незнакомаго народу — столпились вокругъ него. Одобрительные возгласы еще больше возбуждали пылкаго поселянина, пока, наконецъ, чиновникъ не положилъ конецъ всѣмъ этимъ препирательствамъ. Онъ схватилъ строптиваго торговца за шиворотъ, повелительнымъ голосомъ приказалъ ему слѣдовать за собой, желая отвести его на расправу въ управленіе.
До сихъ поръ все дѣло шло такъ, какъ и въ массѣ подобныхъ случаевъ. Если бы поселянинъ послѣдовалъ за чиновникомъ, его бы съ крикомъ проводила до дверей ужаснаго управленія толпа народа, а затѣмъ бы эта толпа постепенно разсѣялась, чтобы позабыть все это дѣло. Но теперь именно случилось нѣчто совсѣмъ неожиданное. Поселянинъ вдругъ осатанѣлъ, схватилъ свою корзинку съ смоквами, всѣ ихъ высыпалъ на землю и съ остервенѣніемъ началъ топтать ихъ ногами, пока нѣжные фрукты не обратились въ какую-то безформенную кашу. Такой неожиданный оборотъ дѣла, такая рѣшимость была привѣтствуема легко-увлекающимся народомъ, стоявшимъ кругомъ сплошной стѣной, чудовищными воплями радости. Внезапное желаніе — скорѣе уничтожить фрукты, чѣмъ позволить ихъ конфисковать по требованію начальства, — показалось настолько оригинальнымъ, что на взбунтовавшагося торговца въ эту минуту смотрѣли съ изумленіемъ и его поступокъ истолковывали какъ побѣду надъ несправедливымъ начальствомъ. Податной чиновникъ пришелъ въ крайнее замѣшательство. Знакомый съ образомъ мыслей народа, онъ зналъ, что этотъ случай найдетъ подражателей и что если оставить такой поступокъ безнаказаннымъ, то сопротивленіе податнымъ властямъ еще больше увеличится. Не успѣлъ онъ и опомниться, какъ былъ окруженъ громко-смѣющейся и торжествовавшей толпой, одинъ видъ которой поколебалъ его присутствіе духа. Чтобы защитить себя отъ несомнѣнной гибели, онъ далъ свистомъ сигналъ, желая позвать на помощь на базарную площадь нѣсколько вооруженныхъ солдатъ изъ дежурной комнаты податнаго управленія. Это обстоятельство произвело страшное волненіе и оставался только одинъ шагъ, чтобы дѣло утратило свой невинный характеръ. Весь народъ столпился на площади въ одну кучу; поселянинъ, изъ-за смоквъ котораго началось возстаніе, затерялся въ общей давкѣ и тѣснотѣ. Всѣ остальные мужчины и женщины высматривали его, и такъ какъ онъ нигдѣ не показывался, то всѣ хотѣли уже расходиться, ибо толпа ни находила никого, кто бы могъ стать во главѣ ея и чьимъ приказаніямъ она бы повиновалась. А вооруженные солдаты между тѣмъ уже приближались. И вдругъ дѣло опять приняло новый неожиданный и рѣшительный оборотъ. Вдругъ вся толпа собралась около Мазаніелло, который нѣсколько разъ громкимъ голосомъ прокричалъ: «къ чорту всѣ подати!» и вслѣдствіе этого обратилъ на себя всеобщее вниманіе. Когда же онъ затѣмъ въ порывѣ негодованія схватилъ обѣими руками корзинку съ плодами и изо всѣхъ силъ швырнулъ этой тяжестью въ приближающихся солдатъ, тогда и всѣ остальные послѣдовали его примѣру, такъ что вскорѣ разыгралось настоящее сраженіе. Первый, ставшій на сторону Мазаніелло, былъ Дженнаро Аннезе, уже съ давнихъ поръ бывшій съ нимъ въ дружескихъ отношеніяхъ. Огромная масса различнаго рода плодовъ служила народу средствомъ защиты и такъ какъ поселяне бросали свои бомбы очень мѣтко, то привели остановившихся солдатъ въ крайнее замѣшательство. Когда истощились фрукты, то стали бросать зеленью, рыбой, наконецъ, корзинами и всѣмъ, что только попадалось подъ руку разъярившемуся народу. Солдаты должны были возвратиться восвояси, чтобы подождать дальнѣйшихъ приказаній. Но такой неожиданный успѣхъ сильно воодушевилъ все возроставшую толпу народа и ея предводителя. Конечно, всякая торговля была прекращена, ибо долго сдерживаемая злоба, наконецъ, прорвала всѣ плотины, и само собой разумѣется, что Мазаніелло былъ центромъ возстанія. Ему представился случай испытать металлическую звучность своего сильнаго голоса, которому такъ удивлялись его пріятели, и какъ только онъ заговорилъ, — на всей площади среди воцарившейся тишины раздавались только его слова. Особенно много, конечно, нечего было распространяться, ибо всѣ инстинктивно понимали, чего они хотятъ и къ чему стремятся. Далеко было слышно, когда Мазаніелло воскликнулъ: «Моментъ насталъ! Возстанемъ всѣ разомъ и докажемъ всему Неаполю, что значитъ возгласъ: съ нами Богъ и св. Мадонна del Carmine! Да здравствуетъ папа, да здравствуетъ испанскій король, но къ чорту наше негодное правительство!» Всѣ подхватили эти слова; вдругъ нѣкоторые мужчины вооружились палками, одинъ намоталъ на палку даже штуку черной матеріи и, такимъ образомъ, они отправились, подъ предводительствомъ Мазаніелло къ вице-королевскому дворцу, гдѣ повторили свои угрожающіе крики и требовали отмѣны ненавистныхъ податей и пошлинъ.
Все это произошло такъ скоро и неожиданно, что вице-король совершенно потерялъ голову и не зналъ какъ помочь бѣдѣ. Какъ это было принято у большей части повелителей, онъ держалъ около себя маленькую лейбъ-гвардію, охранявшую дворецъ, а всѣ остальные сторожевые посты были заняты испанскими солдатами. При приближеніи огромной кричащей и разсвирѣпѣвшей толпы часть солдатъ разбѣжалась, а у остальныхъ бунтовщики сами отняли оружіе. Вице-король съ дворцоваго балкона пытался было успокоить народъ, обѣщая уничтожить пошлину на фрукты, пытался призвать къ порядку и возвратиться къ ежедневнымъ занятіямъ. Но расходившійся народъ, опьяненный уже успѣхомъ возстанія, не хотѣлъ успокоиться, а требовалъ уничтоженія всѣхъ податей, повторяя при этомъ вышеприведенныя слова Мазаніелло: «Да здравствуетъ король испанскій, но къ чорту наше негодное правительство!»
Такимъ образомъ, дикая народная толпа, вооруженная палками, дошла до того, что прогнала всю дворцовую стражу и, наконецъ. даже ворвалась во внутренніе покои. Вице-король, вмѣстѣ съ своей немногочисленной свитой, прослѣдовалъ тоже во внутренніе покои. Онъ рѣшилъ удалиться въ крѣпость св. Эльма, гдѣ уже нѣсколько дней гостило его семейство и статсъ-дамы вицекоролевы. Это на мгновеніе успокоило народъ и отвлекло его вниманіе отъ великаго герцога.
Одинъ изъ лицъ вице-королевской свиты вышелъ къ народу, сказалъ нѣсколько успокоительныхъ словъ и передалъ Мазаніелло собственноручное письмо вице-короля за его печатью, въ которомъ давалось разрѣшеніе на уничтоженіе пошлинъ на фрукты и муку.
Между тѣмъ, къ подъѣзду подкатила карета, запряженная двумя лошадьми, въ которой герцогъ тайкомъ намѣревался улизнуть въ крѣпость.
Но народъ не умѣвшій ни писать, ни читать написаннаго, не успокоился при одномъ только письменномъ обязательствѣ и требовалъ, чтобы вице-король показался самъ и съ глазу на глазъ переговорилъ съ Мазаніелло. Вице-король между тѣмъ вышелъ съ задняго крыльца, сѣлъ въ карету и надѣялся по добру по здорову улизнуть отъ возстанія. Но нѣкоторые изъ толпы замѣтили все-таки его побѣгъ и поспѣшили за каретой съ криками: «вице-король самъ долженъ обѣщать намъ уничтоженіе податей», ибо они все-таки уважали его. Бѣжавшіе за нимъ крикуны сдѣлались, наконецъ, до того назойливы, что вице-король былъ принужденъ искать спасенія и защиты въ близь лежащей церкви св. Луки. Немногочисленная свита и испанскіе солдаты, сопровождавшіе его, обрадовались, что имъ удалось такъ счастливо и невредимо отдѣлаться отъ опасности, а вскорѣ были заперты и ворота церкви, принадлежавшей монастырю.
Между тѣмъ спустился вечеръ и въ теченіе ночи должно было принять какія-нибудь мѣры. Народное скопище все увеличивалось, принимая огромные размѣры; и если рыбаки были вооружены по большей части только палками, то все-таки у нѣкоторыхъ изъ нихъ было и якобы огнестрѣльное оружіе, между которымъ главную роль играли самострѣлы. Во всякомъ случаѣ, многочисленность толпы и ея свирѣпость уничтожала всякую надежду для запертыхъ въ церкви на возможность спастись при помощи вооруженной защиты.
Главнѣйшей заботой народа было раздобыться гдѣ-нибудь оружіемъ. Арсеналъ находился по дорогѣ въ Портичи. Туда-то и устремилась толпа бунтовщиковъ. Такъ какъ въ это время мракъ уже спустился на землю, то зажгли факелы и съ дикими криками толпа разсыпалась по улицамъ Портичи. Это была ужасная картина, надъ которой царилъ Везувій съ своей свѣтящейся вершиной, какъ самый грандіозный факелъ.
Гарнизонъ арсенала очень естественно оказалъ сопротивленіе безумнымъ бунтовщикамъ, но это-то и погубило защитниковъ. Это была первая пролитая кровь. Затѣмъ рыбаки, подъ предводительствомъ Мазаніелло ворвались въ арсеналъ, но большая часть оружія была отправлена въ церковь Мадонны di Constantinopoli. И такъ — дальше! Что значила для рыбаковъ Мадонна di Constantinopoli! Другое дѣло, еслибы эта была ихъ покровительница Мадонна del Carmine! Церковь должно было штурмовать, но тяжелыя двери дѣлали штурмъ безплоднымъ. Тогда подложили огня. Никто не подумалъ о томъ, что совершается ужасное святотатство. Двери, наконецъ, рушились, и разъяренная толпа бросилась въ церковь. Все оружіе расхватали, разбили и изломали много церковной утвари, и съ дикими криками, съ пѣніемъ ужасныхъ угрожающихъ пѣсенъ вся толпа двинулась въ Неаполь.
Командиромъ флота былъ графъ Маддалони. Онъ уже отдалъ приказаніе выйти военнымъ кораблямъ изъ гавани, пока не придутъ на помощь испанцы. Поэтому народъ возненавидѣлъ графа, какъ одного изъ своихъ заклятыхъ враговъ и измѣнниковъ-предателей. Еще въ ту ночь, когда народная толпа возвращалась изъ Портичи, графъ, далеко превосходившій вице-короля по энергіи, создалъ дьявольскій планъ. Съ давнихъ поръ уже было въ обычаѣ употреблять для личной мести брави, которые за ничтожное вознагражденіе готовы были убить кого угодно; графу пришла въ голову гнусная мысль собрать для подавленія народнаго возстанія всѣхъ бандитовъ, такъ какъ гарнизонъ Неаполя былъ ничтоженъ. Маддалони поспѣшно отправилъ гонца къ извѣстному уже намъ предводителю бандитовъ, къ черному Беппо, чтобы послѣдній переговорилъ съ разбойниками и склонилъ ихъ за хорошее вознагражденіе идти въ Неаполь для усмиренія взбунтовавшагося народа._
Какъ только этотъ планъ графа Маддалони сдѣлался извѣстенъ народу, весь Неаполь охватила неописуемая ярость. Толпа бунтовщиковъ, жаждая мести, ворвалась во дворецъ графа. Но графъ заблаговременно съ своимъ семействомъ бѣжалъ въ замокъ del Ovo, передъ каменными стѣнами и подъемными мостами котораго должна была смириться самая необузданная ярость. Но за то все, что находилось во дворцѣ Маддалони, было разрушено и поломано. Драгоцѣнную мебель побросали изъ оконъ на улицу, а здѣсь ее разнесли на кусочки. Съ такой же необузданной свирѣпостью толпа все сокрушала и ломала въ домахъ и другихъ знатныхъ испанцевъ. Однимъ изъ первыхъ палаццо, погибшихъ въ пламени, былъ палаццо главнаго начальника податнаго управленія.
Неукротимая, все возроставшая ненависть Мазаніелло къ графу Маддалони придавала простому рыбаку, не смотря на ограниченную недальновидность, нѣчто въ родѣ героическаго величія. Здѣсь играла роль не личность, не Мазаніелло, а поруганный народъ, оскорбленный до глубины души гнусными распоряженіями. Возставшіе боролись за свои несправедливо попранныя права — и вдругъ на нихъ натравливали бандитовъ! Значитъ, государство объявляло преступниковъ своими союзниками противъ народа! Мазаніелло, не искавшій для себя лично ни малѣйшей выгоды, назначилъ за голову графа порядочную сумму. Съ наслажденіемъ онъ позволилъ бы ему вымаливать у своихъ ногъ милости, а затѣмъ вздернулъ бы на висѣлицу.
Мазаніелло отдалъ приказаніе, чтобы всякаго брави, пойманнаго въ городѣ, вѣшали безъ сожалѣнія. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ вооружался противъ безполезной жестокости и противъ нелѣпаго грабежа испанскихъ домовъ, угрожая смертью всякому, кто позарится на чужую собственность. Вслѣдствіе этого народъ воздерживался отъ разрушенія и грабежей.
Въ ближайшую ночь было сдѣлано распоряженіе, что базарная площадь, на которой находился домъ Мазаніелло, будетъ центральнымъ пунктомъ, такъ сказать, главнымъ штабомъ, разсылающимъ повсюду нужныя приказанія. Къ Мазаніелло были приставлены трое или четверо изъ его друзей, принимавшихъ отъ него приказанія и заботившихся о приведеніи ихъ въ исполненіе. Мазаніелло очень близко былъ знакомъ съ положеніемъ низшихъ слоевъ населенія Неаполя и его окрестностей и зналъ, что слѣдовало обуздать разбойничьи шайки для того, чтобы все возстаніе привело къ какой-нибудь цѣли. На всѣхъ главныхъ площадяхъ и большихъ улицахъ были зажжены сторожевые огни и у каждаго дежурило нѣсколько надежныхъ людей. Для поддержанія этихъ костровъ сначала употребляли поломанную, крытую драгоцѣнной матеріей мебель изъ домовъ знатныхъ испанцевъ.
Въ первый день возстанія Мазаніелло едва улучилъ минуту, чтобы забѣжать домой повидаться съ своей женой, онъ не могъ даже остаться съ Берардиной наединѣ, ибо его сопровождали товарищи. Всеобщій подъемъ чувства былъ такъ великъ, что никто и не заботился о себѣ, и еслибы Берардинѣ не пришло въ голову наскоро приготовить закуску, то ни Мазаніелло, ни его спутники и не подумали бы, что нельзя забывать потребностей тѣлесныхъ. Но молодая женщина мигомъ приготовила блюдо макаронъ и жареную рыбу; эти незатѣйливыя кушанья посѣтители запили крѣпкимъ, простымъ виномъ, и съ свѣжими силами вновь отправились на службу. Мазаніелло не спалъ всю ночь напролетъ, ибо провѣрялъ съ своими друзьями разставленные сторожевые посты. Такъ какъ поддержаніе ночныхъ огней, при помощи особо-назначенной для этого стражи, приводило къ различнымъ неудобствамъ, то Мазаніелло приказалъ, подъ страхомъ тяжелаго штрафа при ослушаніи, чтобы освѣщались въ домахъ всѣ окна, выходящія на улицу, и чтобы такимъ образомъ въ городѣ по ночамъ было свѣтло. Вообще, Мазаніелло издавалъ строгія распоряженія, улаживалъ всякія ссоры и прежде всего строжайше воспретилъ грабежъ. Чтобы обуздать разбойниковъ изъ окрестностей, онъ приказалъ вѣшать всякаго, пойманнаго съ поличнымъ на мѣстѣ преступленія.
На третій день возстанія положеніе дѣлъ измѣнилось очень мало. Вице-король опять переѣхалъ въ Castell Nuovo, ибо въ монастырѣ San Luigi нельзя было разсчитывать на полную и продолжительную безопасность; Мазаніелло въ своей резиденціи на базарной площади устроилъ нѣчто въ родѣ главной квартиры, куда доставлялись ему всѣ извѣстія и откуда разсылались всякія приказанія; наиболѣе знатныя фамиліи изъ боязни народной революціи бѣжали изъ города въ свои виллы и помѣстья.
Утромъ, на четвертый день, обстоятельства, казалось, приняли новый оборотъ, когда всѣми любимый и уважаемый кардиналъ Филомарино въ сопровожденіи цѣлой свиты монаховъ отправился въ церковь Мадонны del Carmine для совершенія тамъ торжественной литургіи, а послѣ нея и для переговоровъ съ Мазаніелло по порученію вице-короля. При особенности простого неаполитанскаго народа, который, по своему невѣжеству, поклонялся съ какимъ-то дѣтскимъ уваженіемъ святынѣ церкви и ея служителямъ, и при той популярности, которою пользовался кроткій, достопочтенный кардиналъ, его посредничество должно было имѣть несомнѣнный успѣхъ. Какъ были грубы и наивны религіозныя понятія народа, объ этомъ можетъ свидѣтельствовать примѣчательный взглядъ на Мадонну: народъ особенно почиталъ Мадонну del Carmine, словно боясь отожествить ее съ другими Мадоннами; народъ былъ даже твердо убѣжденъ, что Кармелитская Богоматерь пользуется на небесахъ гораздо большимъ вліяніемъ чѣмъ другія Богоматери, почитаемыя въ другихъ церквахъ. Было очень естественно, что торжественный выходъ кардинала сильно подѣйствовалъ на массу, и такъ какъ Кармелитская церковь находилась на базарной площади, то весь находившійся тамъ народъ повалилъ въ церковь, и самъ Мазаніелло — этотъ въ сущности наивно-благочестивый ребенокъ — чувствовалъ потребность участіемъ въ религіозной церемоніи утвердиться въ той должности, которая выпала ему на долю какимъ-то чудомъ.
Монахи и все вообще духовенство прекрасно эксплоатировали невѣжество народа, и самъ кардиналъ зналъ степень образованности массы. Когда послѣ мессы Мазаніелло съ обычнымъ колѣнопреклоненіемъ поцѣловалъ у него руку, то кардиналъ сказалъ ему, что вице-король желаетъ даровать всеобщую амнистію за политическіе проступки и не наказывать за разореніе церкви Мадонны di Constantinopoli, если народъ приметъ грамоту объ уничтоженіи пошлинъ на жизненные припасы, — грамоту, написанную вице-королемъ съ согласія великаго императора Карла V и обнародованную прежде всего въ Неаполѣ. Мазаніелло на это отвѣтилъ:
— Народъ боится, что вы, высокочтимый владыко, стоите на сторонѣ испанцевъ, но я съ этимъ не согласенъ и безусловно довѣряю вамъ. Если вы мнѣ говорите, что грамота написана съ согласія Карла V, то я совершенно спокоенъ и воскликну теперь не только: — «Да здравствуетъ король Филиппъ!» но и «да здравствуетъ герцогъ Аркосъ!»
— Мой сынъ, — сказалъ кардиналъ, — такъ какъ ты не умѣешь ни писать, ни читать, то довѣрься какому-нибудь надежному и благочестивому человѣку, который прочтетъ и растолкуетъ тебѣ эту грамоту! Ты поймешь, что постановленія, долженствующія имѣть законную силу, не могутъ ограничиваться однимъ изустнымъ оповѣщеніемъ: они должны быть черезъ довѣренное лицо изложены письменно на продолжительное время, дабы предупредить всякіе раздоры и противорѣчія.
Мазаніелло понялъ это. Съ сожалѣніемъ подумалъ онъ, что Сальватора Розы нѣтъ въ Неаполѣ, ибо ему онъ довѣрился бы всей душой. Между его товарищами и пріятелями не было ни одного, кто бы зналъ грамоту; такимъ образомъ, Мазаніелло увидѣлъ, что необходимо или присоединиться къ лигѣ мертвыхъ, или принять предложеніе кардинала. Лига мертвыхъ ставила цѣли свои гораздо дальше, чѣмъ Мазаніелло: она ратовала за введеніе республиканскаго управленія, за изгнаніе всѣхъ іезуитовъ и за свободу научныхъ изслѣдованій.. Съ болью чувствовалъ Мазаніелло свое круглое невѣжество; не зная досконально всѣхъ плановъ и надеждъ членовъ лиги мертвыхъ и будучи воспитанъ въ послушаніи служителямъ церкви, онъ согласился съ кардиналомъ, довѣрившись предложенному имъ человѣку, опытному грамотѣю, монаху, по имени Марко Витале.
Послѣ того, какъ кардиналъ со своей свитой вышелъ изъ церкви и благословилъ собравшійся на ступенькахъ и павшій ницъ народъ, Мазаніелло, — этотъ капитанъ народа, какъ его называли, — снова воскликнулъ: — «Да здравствуетъ король Филиппъ, кардиналъ Филомарино и герцогъ Аркосъ! Къ чорту гнусное управленіе!»
Теперь собственно революція какъ будто кончилась; но Мазаніелло и его приближенные не хотѣли сойти со сцены раньше, чѣмъ не получатъ подтвержденія своихъ требованій со стороны испанцевъ; вмѣстѣ съ тѣмъ, капитанъ народа дѣятельно поддерживалъ въ городѣ порядокъ. Кардиналъ Филомарино и вице-король безпрерывно обмѣнивались депешами; хотя власть и была въ рукахъ Мазаніелло, все-таки испанское правительство не хотѣло поступиться своимъ авторитетомъ. Единственной цѣлью уступокъ со стороны правительства и переговоровъ кардинала было желаніе выиграть время и поддерживать въ хорошемъ настроеніи народнаго идола.
Такъ какъ повторялись многочисленные случаи грабежей, то Мазаніелло, чтобы сдержать свое слово, долженъ былъ прибѣгнуть къ смертной казни, приговоривъ къ повѣшенію, кромѣ нѣсколькихъ негодяевъ изъ подонковъ народа, многихъ бандитовъ, Прокравшихся въ городъ. Однимъ изъ первыхъ среди повѣшенныхъ бандитовъ былъ черный Беппо, явившійся съ толпой своихъ приспѣшниковъ и принятый совершенно иначе, чѣмъ онъ ожидалъ. Къ его трупу былъ приклеенъ ярлыкъ, на которомъ стояло: «измѣнникъ отечества и народа».
Еще до разговора Мазаніелло съ кардиналомъ народъ атаковалъ многія тюрьмы съ намѣреніемъ освободить жертвъ дикаго произвола; но вмѣстѣ съ немногими невинными жертвами податнаго хищничества были освобождены и настоящіе преступники, отъ которыхъ въ городѣ становилось все небезопаснѣе. Добродушный Мазаніелло увидѣлъ себя вынужденнымъ принимать строгія мѣры. И раньше его честолюбіе по временамъ жаждало власти и величія; но никогда его неопытный умъ не задумывался надъ оборотной стороной медали положенія властителя. Волей или неволей, онъ долженъ былъ идти впередъ по той дорогѣ, на которую разъ вступилъ; благодаря своей умственной неразвитости, онъ вскорѣ совсѣмъ разслабъ и началъ страдать безсонницей; его нервы до такой степени были раздражены, что въ своихъ распоряженіяхъ и приказаніяхъ онъ зачастую грѣшилъ печальной и необдуманной торопливостью.
Между тѣмъ переговоры кардинала Филомарино съ вице-королемъ привели къ тому, что былъ составленъ актъ, въ которомъ всѣ параграфы были исключительно посвящены новымъ распоряженіямъ касательно народа. Для обнародованія этого узаконенія было весьма предусмотрительно устроено собраніе въ главной городской церкви, въ соборѣ, гдѣ находился придѣлъ св. Яннуарія.
Народъ несмѣтной толпой собрался передъ церковью, ожидая прибытія вице-короля. Мазаніелло съ своими товарищами помѣстился около лѣстницы главнаго входа. Вице-король появился верхомъ на лошади въ сопровожденіи немногочисленной свиты. Мазаніелло выступилъ впередъ и помогъ тучному господину слѣзть съ лошади, затѣмъ обнялъ его, на что вице-король отвѣтилъ благосклонной миной. Послѣ этого Мазаніелло прослѣдовалъ вмѣстѣ съ нимъ въ церковь, гдѣ на особой эстрадѣ, около главнаго алтаря, были приготовлены великолѣпныя кресла для вице-короля и его свиты. Затѣмъ прибылъ кардиналъ съ духовенствомъ. Его Мазаніелло привѣтствовалъ колѣнопреклоненіемъ и цѣлованіемъ руки. Кардиналъ вошелъ въ соборъ и благословилъ толпившійся народъ. Затѣмъ онъ приступилъ къ совершенію за главнымъ алтаремъ мессы, послѣ которой секретарь Мазаніелло, Марко Витале, выступивъ на средину церкви, прочиталъ отдѣльные параграфы манифеста. Главные пункты этого объемистаго документа касались уничтоженія пошлинъ на продукты первой необходимости, затѣмъ рѣчь шла о всеобщей амнистіи за политическіе проступки и въ частности объ амнистіи Мазаніелло и его друзей, какъ главныхъ виновниковъ настоящаго возстанія.
Въ продолженіе этого утомительно-длиннаго чтенія Мазаніелло не разъ проявлялъ признаки крайняго раздраженія. Онъ все время прерывалъ чтеца возраженіями и вопросами, дѣлая это, по своему обыкновенію, весьма неуклюже. Когда, наконецъ, была прочитана подъ объемистымъ документомъ подпись вице-короля и его совѣтниковъ, Мазаніелло бросился передъ кардиналомъ на землю, началъ цѣловать его ноги и объявилъ, что теперь онъ достигъ желаемаго и хочетъ опять вернуться къ своей прежней, простой рыбачьей жизни. Затѣмъ онъ громко пропѣлъ «Te Deum» («Тебе, Бога, хвалимъ»), восторженно подхваченное всѣмъ присутствовавшимъ народомъ, не замѣчавшимъ странностей въ поведеніи своего вождя.
Хотя Мазаніелло и заявилъ о своемъ намѣреніи опять вернуться къ своимъ рыбачьимъ занятіямъ, а все-таки сразу не привелъ этого въ исполненіе. Для того чтобы Мазаніелло при торжественныхъ богослуженіяхъ въ соборѣ не являлся босымъ въ своихъ рыбачьихъ штанахъ, вице-король подарилъ ему изъ собственнаго гардероба новое дорогое платье и герцогскую шляпу. Съ облаченіемъ въ это платье, казалось, въ немъ опять проснулся духъ противорѣчія; въ своихъ поступкахъ онъ колебался между приниженной учтивостью, вспышками дикой жестокости и безгранично-напыщенной гордостью. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ только-что заявилъ, что его миссія исполнена, а вскорѣ послѣ такихъ завѣреній онъ дѣлаетъ весьма важное распоряженіе. Его ненависть къ генералъ-адмиралу графу Маддалони, который, между тѣмъ, для безопасности перебрался изъ замка del Ovo на островъ Капри, возросла до такой степени, что онъ назначилъ за его голову 15.000 дукатовъ; въ этотъ и въ слѣдующій день онъ казнилъ на базарной площади многихъ преступниковъ и, сверхъ того, отдалъ приказаніе, чтобы никто, кромѣ него и испанскихъ грандовъ, не смѣлъ носить мантіи. Далѣе, онъ опять, какъ и прежде, началъ устроивать въ своемъ домѣ аудіенціи и казалось, что онъ совершенно забылъ о своемъ намѣреніи отказаться отъ командованія народомъ. Повліяло на его поведеніе также и то обстоятельство, что его мать, братъ и невѣстка пріѣхали изъ Амальфи, для того чтобы убѣдиться собственными глазами въ невѣроятной молвѣ, будто Мазаніелло сдѣлался неаполитанскимъ герцогомъ.
Недостатокъ образованности и предусмотрительности заставлялъ его дѣлать величайшія глупости. Чтобы показать роднѣ свои интимныя отношенія къ вице-королю, онъ послалъ во дворецъ своего секретаря просить разрѣшенія представить ко двору свою жену, мать и невѣстку. Вице-королева согласилась на посѣщеніе Берардины и послала ей съ этой цѣлью изъ своего гардероба платье, изумившее и драгоцѣнностью штофной матеріи, и элегантностью покроя. Никогда и ничего подобнаго бѣдная жена рыбака и невидывала вблизи. И когда Берардина облачилась въ это пышное одѣяніе, при чемъ ей помогали мать Мазаніелло и невѣстка, — возгласамъ, ощупываніямъ и осматриваніямъ не было конца. Сіяющая счастьемъ стояла молодая женщина въ великолѣпномъ нарядѣ передъ своими родственницами, и съ гордостью смотрѣла на мать Мазаніелло, которая была все еще красивой женщиной, на своего мужа, увлекшагося нѣмымъ созерцаніемъ весело-улыбающагося лица своей Берардины.
Вице-королева приняла красивую молодую женщину съ снисходительной благосклонностью. Наивное простодушіе Берардины, которая, не смотря на свою необразованность, обладала врожденной кокетливой граціей, присущей даже самой послѣдней неаполитанской женщинѣ изъ народа, примирила герцогиню и ея дамъ съ насильно-навязанной гостьей и онѣ добродушно улыбнулись, когда Берардина съ дѣтской наивностью сказала:
— Вы, ваше превосходительство, вице-королева для знатныхъ людей, а я вице-королева для простого народа.
Сіяющая отъ радости и гордости вернулась молодая женщина домой; теперь Мазаніелло пришла блажная фантазія, что его братъ тоже долженъ быть принятъ вице-королемъ и другими испанскими грандами; съ большимъ трудомъ секретарю удалось отговорить его отъ этой блажной затѣи.
На второй день послѣ торжественной мессы въ соборѣ ежегодно совершалась большая процессія въ честь Мадонны del Carmine. На базарной площади была сооружена трибуна, откуда вице-король и вся его свита могли видѣть всю процессію. Для Мазаніелло и его товарищей были назначены мѣста тамъ же. Его авторитетъ въ глазахъ народа началъ уже колебаться, ибо хотя онъ продолжалъ отклонять всѣ предложенія о денежныхъ выдачахъ для себя и для своихъ присныхъ, все-таки перестали вѣрить въ его безкорыстіе, съ тѣхъ поръ какъ пустое дѣтское тщеславіе склонило его перемѣнить простой рыбачій нарядъ на дорогое герцогское одѣяніе и заставило его при всякомъ удобномъ случаѣ вертѣться возлѣ вицекороля. Огромная масса народа чувствовала себя польщенной тѣмъ дружелюбіемъ, которое вице-король оказывалъ народному капитану, но члены лиги мертвыхъ, какъ самая образованная часть друзей отечества, видѣла во всемъ этомъ только пошлую комедію. Во время процессіи Мазаніелло охватилъ порывъ религіознаго сокрушенія. Онъ увѣрялъ окружающихъ, что все, имъ сдѣланное, было ко благу народа и что онъ ничего не желаетъ ни для себя, ни для своихъ родныхъ, какъ заупокойной обѣдни о спасеніи его души, — обѣдни, которая бы совершалась во вѣки вѣковъ ежегодно въ день его смерти.
Когда процессія миновала, Мазаніелло выразилъ желаніе совершить поѣздку по морю. Онъ сѣлъ на барку и приказалъ корабельщикамъ грести по голубымъ волнамъ залива, сверкавшаго золотомъ солнечныхъ лучей. Проѣхавъ нѣкоторое разстояніе, онъ всталъ и упоеннымъ взоромъ смотрѣлъ на прозрачныя воды и чарующія окрестности, затѣмъ воскликнулъ:
— Море — мое царство! Здѣсь я господинъ и повелитель! — и вдругъ бросился за бортъ.
Хотя онъ былъ отличный пловецъ и водолазъ, все-таки тяжелая мантія стѣсняла свободу его движеній, и онъ, вѣроятно, утонулъ бы, если бы корабельщики не помогли ему взобраться на барку.
Вечеромъ родные Мазаніелло уѣхали домой въ Амальфи. Ночью онъ опять не могъ спать, и впервые Берардина была изъ-за него въ величайшей тревогѣ. Казалось, что его неотступно мучили видѣнія: то онъ разражался проклятіями противъ графа Маддалони и говорилъ, что видитъ его обезглавленнымъ, а его голову воткнутой на пикѣ, — то обращался съ рѣчью къ народу и говорилъ о томъ, что его тѣло изнемогаетъ отъ страшнаго напряженія, но онъ охотно все это перенесетъ и даже пожертвуетъ своей жизнью, если вѣрный неаполитанскій народъ всегда будетъ поминать его въ своихъ молитвахъ. По временамъ онъ начиналъ бормоталъ что-то до такой степени безсвязное и непонятное, что даже его необразованная жена должна была убѣдиться въ разстройствѣ его умственныхъ способностей.
Едва блѣдное утро заглянуло въ окошки, какъ она стала уговаривать его сходить помолиться Мадоннѣ del Carmine и укрѣпиться въ силахъ. Онъ послушался Берардину и эта мысль до нѣкоторой степени успокоила его.
Между тѣмъ, совершились событія, которыя простой народъ узналъ только отчасти и которыя, по своему недоразумѣнію, онъ истолковывалъ совершенно превратно. Уже раньше во многихъ мѣстахъ королевства были безпорядки и очень естественно, что волненіе въ Неаполѣ могло вызвать подражанія и въ другихъ городахъ. Французскій министръ Мазарини отдалъ приказанія нѣсколькимъ военнымъ кораблямъ идти противъ Неаполя, и испанскій король не могъ съ своей стороны медлить обороной противъ надвигавшейся опасности. Вице-королю было приказано сосредоточить въ Неаполѣ всѣ наличныя военныя силы и сдѣлать всѣ нужныя для обороны распоряженія, чтобы отразить съ моря неожиданное нападеніе французовъ. Утреннее солнце освѣтило неожиданно появившіяся на цитадели пушки и показало смущенному неаполитанскому народу, какъ успѣли испанцы вооружиться, пользуясь темнотой ночи. Выйдя изъ дому, Мазаніелло встрѣтилъ нѣкоторыхъ рыбаковъ, которые обратили его вниманіе на военныя приготовленія. Никто не ожидалъ такого оборота дѣла, и всѣ растерянно заглядывали въ будущее. Грозныя пушки, господствовавшія надъ городомъ, указывали имъ на серьезность положенія, и невольно возникалъ вопросъ — нужно ли принимать какія-либо мѣры или ожидать, сложа руки?
Теперь обнаружилось, что вліяніе Мазаніелло окончательно пошатнулось. Вокругъ него собралась толпа народа, но на большинствѣ лицъ нельзя было прочитать прежняго безусловнаго восхищеннаго довѣрія, а былъ замѣтенъ лишь простой страхъ предъ сумасшедшимъ.
Взглянувъ на толпу, онъ засучилъ рукавъ и раскрылъ на груди свою фуфайку.
— Смотрите, — вскричалъ онъ, — какъ истощились мои силы въ борьбѣ за неаполитанскій народъ! Теперь я только жалкій человѣкъ, стоящій на краю могилы. Помолитесь же послѣ моей смерти за мою бѣдную душу.
Съ быстротой молніи разнеслась молва, что Мазаніелло сошелъ съ ума, и если его друзья возражали противъ этого и старались возстановить его авторитетъ, то все-таки изъ устъ въ уста переходилъ подозрительный шопотъ; все дѣло теперь заключалось въ томъ, что народный вожакъ долженъ былъ возстановить свой престижъ, явившись передъ толпой въ своемъ прежнемъ обаяніи.
Едва онъ узналъ, что народъ уже съ ранняго утра началъ сильно волноваться, какъ приказалъ привести свою лошадь, намѣреваясь переговорить съ вице-королемъ лично. Его секретарь, Марко Витале, долженъ былъ сопровождать его, но монаха не могли найти и узнали, что въ прошедшую ночь онъ отправился въ вице-королевскій замокъ. Къ Мазаніелло присоединились его оставшіеся друзья и часть народа, подкупленная его энергическимъ поведеніемъ, опять исполнилась къ нему довѣрія.
Но въ этотъ день окончательно выяснилось, что всѣ прежнія отношенія измѣнились: вице-король отказался принять народнаго вожака, а вмѣсто того монахъ Марко Витале сообщилъ ему, по порученію герцога Аркоса, чтобы онъ удалился, и въ церкви del Carmine ожидалъ дальнѣйшихъ распоряженій.
Мазаніелло былъ такъ возмущенъ этими небрежно-сказанными грубымъ тономъ словами, что обнажилъ свою шпагу и, въ припадкѣ ярости, тяжело изранилъ монаха. Затѣмъ, онъ отправился на базарную площадь, но народъ уже начиналъ роптать на него, а какіе-то дерзкіе мальчишки осмѣлились даже громко назвать его дуракомъ и, вообще, всячески издѣваться надъ нимъ.
Въ высшей степени раздраженный, весь въ поту, прибѣжалъ онъ въ церковь del Carmine, куда какъ разъ въ это же время пришелъ и кардиналъ Филомарино. Мазаніелло бросился къ нему, упалъ передъ нимъ на колѣни и воскликнулъ:
— Посмотрите, высокочтимый владыко, какъ отворачивается отъ меня неблагодарный народъ и какъ онъ предаетъ меня. Я знаю, что мнѣ не долго жить — они убьютъ меня, но я умру съ сознаніемъ, что достигъ своей цѣли и что Неаполь свободно вздохнулъ отъ тяжелаго гнета. Мое послѣднее желаніе, чтобы за упокой моей бѣдной души отслужили мессу — да умилосердится надо мной Всевышній и Св. Дѣва.
Кардиналъ старался успокоить его и дѣйствительно достигъ того, что Мазаніелло спокойно и благоговѣйно выслушалъ мессу. Послѣ нея онъ опять палъ предъ кардиналомъ ницъ и попросилъ Филомарино благословенія, что маститый владыко охотно исполнилъ.
Затѣмъ Мазаніелло, пройдя черезъ толпу молящихся, вышелъ изъ-подъ сводовъ церкви на паперть, съ которой нѣсколько ступеней вели прямо на базарную площадь. Благодаря пущенной молвѣ о его безуміи, народъ боялся его и всѣ вообще старались избѣгать съ нимъ сношеній. Такимъ образомъ, онъ вышелъ на площадь совершенно одинъ. Онъ былъ въ одѣяніи, подаренномъ ему вице-королемъ, въ драгоцѣнной мантіи, герцогской шляпѣ и препоясанный мечемъ. На базарной площади опять собралась толпа народа и взоры всѣхъ были напряженно устремлены на него. Громкимъ голосомъ Мазаніелло проговорилъ:
— Ты ждешь меня, вѣрный народъ, и желаешь меня видѣть? Вотъ я…
На этомъ онъ былъ прерванъ: изъ третьяго этажа сосѣдняго дома въ него было сдѣлано нѣсколько выстрѣловъ; онъ свалился, подкошенный какъ снопъ, и, успѣвъ лишь проговорить: «о, вы предатели! неблагодарные!» — мгновенно испустилъ духъ.
Потрясающій крикъ ужаса разомъ вылетѣлъ изъ тысячи грудей. Конечно, онъ былъ сумасшедшій и оказался недоросшимъ до своей чрезвычайной роли, но вѣдь все-таки сердце его было чисто и онъ на самомъ дѣлѣ любилъ народъ. Всѣ тѣснились около трупа убитаго. Вѣсть объ убійствѣ Мазаніелло быстро долетѣла до его дома, и его бѣдная жена, съ- раздирающими душу воплями, бросилась, протискиваясь сквозь толпу, къ дорогому трупу. Какъ ни сильна была давка и какъ ни дико было остервенѣніе толпы, а Берардину все-таки пропустили, и бѣдная женщина съ пронзительнымъ крикомъ безъ чувствъ упала на грудь предательски умерщвленнаго Мазаніелло. Сострадательныя женщины подняли Берардину и вынесли изъ толпы, ибо здѣсь ей угрожала опасность быть раздавленной: около трупа тѣснилась разсвирѣпѣвшая чернь. Едва только Берардина удалилась, какъ шумъ и гамъ около бездыханнаго Мазаніелло еще больше увеличились. Какой-то рабочій отрубилъ топоромъ у трупа голову, воткнулъ ее на пику и торжественно понесъ ее по улицамъ Неаполя, громко выкрикивая: «Мазаніелло мертвъ, — да здравствуетъ король испанскій!» А уличные мальчишки поволокли, между тѣмъ, обезглавленное тѣло, съ дикими возгласами, на базарную площадь.
Для испанцевъ этотъ моментъ былъ чрезвычайно выгоденъ. Вице-король сѣлъ на лошадь и медленно, торжественно поѣхалъ со всей своей свитой, съ министрами и совѣтниками, по улицамъ города. Кардиналъ тоже сѣлъ на богато-убранную лошадь и присоединился къ шествію, растянувшемуся вплоть до самаго собора, въ которомъ на главномъ алтарѣ хранилась часть мощей св. Яннуарія.
Затѣмъ, шествіе повернуло на базарную площадь, гдѣ, между тѣмъ, собрались тысячи народа. Вице-король громкимъ голосомъ объявилъ, что привилегіи, только-что дарованныя городу, должны быть сохранены свято и нерушимо. Народъ подтвердилъ свое согласіе кликами: «да здравствуетъ король испанскій! да здравствуетъ кардиналъ Филомарино! да здравствуетъ герцогъ Аркосъ!» Изъ многихъ домовъ знатные испанцы бросали деньги въ толпу, восторгамъ которой не было предѣловъ и конца. Испанскіе солдаты опять заняли всѣ сторожевые посты, какъ было до возстанія, и имени Мазаніелло, господство котораго продолжалось всего десять дней, никто болѣе не вспоминалъ. Его близкіе друзья частію спаслись бѣгствомъ, частію скрывались въ потаенныхъ мѣстахъ, или, наконецъ, попались въ плѣнъ. Черезъ нѣсколько дней, когда воцарилось въ городѣ полное спокойствіе, негодованіе противъ Мазаніелло тоже улеглось; появились въ народѣ и друзья его, и народъ всѣ ошибки своего предводителя приписалъ охватившему его за послѣднее время безумію.
Кардиналъ архіепископъ Филомарино сдержалъ слово, данное покойному, и отслужилъ по немъ въ церкви Мадонны del Carmine торжественную заупокойную мессу. Въ этотъ день, по распоряженію властей, былъ спеченъ для народа огромный хлѣбъ, и это обстоятельство до такой степени понравилось неаполитанцамъ, что они почти совсѣмъ не принимали участія въ заупокойной молитвѣ по безвременно погибшемъ любимцѣ.
Тѣло Мазаніелло и его голова исчезли и никто не могъ увѣренно сказать, гдѣ находятся его бренные останки. Преданіе сообщаетъ, что онъ былъ похороненъ въ церкви Мадонны del Carmine, но невѣжественный неаполитанскій народъ въ этомъ отношеніи крайне ненадеженъ, ибо исторія знаетъ только, что въ названной церкви находится могила послѣдняго изъ Гогенштауфеновъ, Конрадина Швабскаго, почти сорокъ лѣтъ передъ тѣмъ обезглавленнаго на базарной площади въ Неаполѣ. О могилѣ же Мазаніелло нѣтъ никакихъ достовѣрныхъ извѣстій.
XV.
Возстаніе подавлено. Заключеніе.
править
Между тѣмъ, Сальваторъ Роза съ величайшей поспѣшностью совершалъ свою поѣздку изъ Флоренціи черезъ Римъ въ Неаполь. Вся Италія напряженно слѣдила за неаполитанской революціей и повсюду распускались самые неправдоподобные слухи. Путешествіе моремъ было небезопасно, такъ какъ множество французскихъ военныхъ судовъ, по приказанію герцога Гиза, стало на якорѣ въ Піомбинскомъ заливѣ, противъ острова Эльбы, съ тѣмъ, чтобы при первомъ удобномъ случаѣ отплыть на югъ.
Съ крайнимъ изумленіемъ узналъ живописецъ, что его другъ, Мазаніелло, изъ Амальфи, сталъ во главѣ народнаго возстанія и, въ роли вожака революціонной массы, пріобрѣлъ въ Неаполѣ огромный авторитетъ.
Съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ спѣшилъ онъ поэтому въ Неаполь, но, пріѣхавъ туда, онъ увидѣлъ, что обстоятельства совершенно измѣнились.
Онъ узналъ о предательскомъ убійствѣ Мазаніелло, котораго всѣ обвиняли въ томъ, что онъ, ослѣпленный тщеславіемъ, съ опрометчивой торопливостью перешелъ на сторону герцога Аркоса и что главной причиной такой опрометчивости было его сумасшествіе.
Въ первые дни послѣ смерти Мазаніелло казалось, что водворились снова старые патріархальные порядки; но народные зачинщики вскорѣ опять подняли головы, держа Въ страхѣ испанскій гарнизонъ. Главные представители «лиги мертвыхъ» неустанно старались поджигать народное возбужденіе, не преслѣдуя собственно никакой опредѣленной цѣли въ своихъ идеалистическихъ намѣреніяхъ.
Нѣкоторое время преемникомъ Мазаніелло былъ Франческо ли Торальто, но его положеніе было не особенно прочно, Ибо испанскій флотъ, подъ начальствомъ Донъ-Жуана Австрійскаго, показался при Входѣ въ заливъ, около острова Искіи, и Торальто опасался вступать въ сношенія съ принцемъ. Подобно знаменитому Донъ-Жуану Австрійскому, сыну императора Карла V отъ красивой Варвары Бломбергъ, дочери регенсбургскаго гражданина, почти сто лѣтъ назадъ стяжавшаго славу испанскаго Морского "героя, И этотъ молодой Донъ-Жуанъ Австрійскій, сынъ короля Филиппа IV и очаровательной актриссы Маріи Кальдеронъ, долженъ былъ отличиться своей храбростью на морѣ, дабы король могъ съ теченіемъ времени дать ему высшую должность. Онъ былъ еще очень юнъ, но его красота, отважность и любезность были уже темой всеобщихъ разговоровъ.
Для Сальватора Розы было очень затруднительно найтись въ новомъ положеніи вещей. Его друзья по «лигѣ мертвыхъ» все еще надѣялись на побѣду республиканской партій, а народъ, между тѣмъ, пришелъ къ убѣжденію, что можно жить только подъ защитой испанскаго владычества; распространялось даже мнѣніе, что Мазаніелло имѣлъ сношенія съ герцогомъ Гизомъ. Такъ какъ первое возстаніе противъ тягостныхъ налоговъ было успѣшно, то возникали все новыя и новыя претензіи, угрожавшія новыми возстаніями, — нельзя было и предвидѣть, когда все это кончится. Вдова Мазаніелло была помѣщена, по приказанію вице-короля, въ монастырь, гдѣ за ней строго наблюдали и вообще содержали словно въ тюрьмѣ, чтобы она при случаѣ не могла послужить народу средствомъ для возбужденія его неудовольствія.
Весьма выдающуюся роль игралъ Дженнаро Аннезе, который собственно и долженъ былъ, по народному къ нему расположенію, сдѣлаться преемникомъ Мазаніелло; но онъ уступилъ Торальто, ибо послѣдній былъ силенъ въ грамотѣ и, вообще, практичнѣе и опытнѣе его.
Сальваторъ съ горестію узналъ, что зять его Фраканцано умеръ, оставивъ жену съ дѣтьми и тещу безъ всякихъ средствъ; онѣ переселились на родину, живя тамъ подачками сыра, помогавшаго уже раньше, а теперь вынужденнаго еще увеличить свою помощь.
.Сальваторъ былъ очень утѣшенъ, убѣдившись, что дворецъ графа Мендоца остался цѣлъ и невредимъ. Изъ разспросовъ Сальваторъ узналъ, что какъ графъ, такъ и его дочь Корнелія покидали свой дворецъ въ опасные дни революціи только по обязанности находиться вблизи вице-королевской семьи. Снѣдаемый сердечнымъ нетерпѣніемъ, живописецъ просилъ доложить о своемъ желаніи видѣть графа и его дочь, не размысливъ, что такимъ шагомъ онъ необходимымъ образомъ долженъ пробудить мнѣніе о своихъ симпатіяхъ къ испанцамъ.
Онъ былъ принятъ графомъ съ теплыми рукопожатіями, а Корнеліей съ радостно-сіяющими взорами; его сердце сильно забилось, когда онъ замѣтилъ, какъ похорошѣла за время его отсутствія молодая дѣвушка. Нѣжное, хрупкое существо разцвѣло въ вполнѣ развившуюся женщину, ея станъ, казалось, пополнѣлъ, сама вся она выросла, черты лица сдѣлались энергичнѣе и было ясно, что эта внѣшняя перемѣна произошла послѣ счастливо-перенесенныхъ внутреннихъ бурь.
Разумѣется, графъ съ сердечнымъ дружелюбіемъ началъ съ Сальваторомъ бесѣду.
— Вы возвратились, — сказалъ онъ, — какъ разъ и, ъ тотъ моментъ, когда кончился кровавый карнавалъ этой ужасной катастрофы и когда, наконецъ, опять водворились тишина и порядокъ. Вы должны благодарить Бога, что онъ не допустилъ васъ быть свидѣтелемъ этихъ кровавыхъ и жестокихъ сценъ. Дикость и безуміе сдѣлались повелителями, но Провидѣніе все устроило къ нашему благополучію и мы опять можемъ съ спокойной увѣренностью и отвагой смотрѣть на будущность.
— Вы безъ сомнѣнія уже знаете обо всемъ, что здѣсь происходило, — сказала съ своей стороны Корнелія, — несчастный молодой человѣкъ, случайно ставшій во главѣ возмущенія, убитъ, а его бѣдная жена живетъ, по крайней мѣрѣ, въ безопасности. Я не потеряла ее изъ виду и буду дѣлать все возможное, чтобы смягчить ея жребій. Никто, конечно, больше не сомнѣвается, что вся эта ужасная катастрофа могла произойти вслѣдствіе печальныхъ заблужденій и злонамѣренныхъ подстрекательствъ; орудіями были бѣдные невѣжественные люди, но зачинщиковъ Богъ накажетъ. А вы, между тѣмъ, жили вашимъ искусствомъ, творили и, вѣроятно, многое можете поразсказать намъ о вашемъ путешествіи и о вашихъ новыхъ созданіяхъ. Теперь въ Неаполѣ опять водворенъ полный порядокъ, теперь уже осушены слезы, вызванныя утратой столькихъ дорогихъ людей, теперь подъ сѣнью благословеннаго мира мы опять можемъ наслаждаться дивными созданіями искусства.
Сальваторъ чувствовалъ, какъ судорожно сжималось его сердце.
— Я очень радъ, — сказалъ онъ, — что вы, графъ, и ваша благородная дочь счастливо пережили это тяжелое бѣдственное время и весело смотрите въ будущее; я же, тѣмъ не менѣе, не могу раздѣлять вашихъ упованій. Меня привлекла сюда любовь къ родному городу: какъ мы спѣшимъ къ близкому и дорогому родному, когда его постигаетъ тяжкая болѣзнь или угрожаетъ опасность, такъ я не находилъ покоя, пока не пріѣхалъ въ Неаполь. Я вижу, что обстоятельства все еще очень запутаны, и если я не обманываюсь, надвигается продолжительная война изъ-за этого райскаго клочка земли. Вы безъ сомнѣнія знаете, что французскій флотъ по приказанію герцога Гиза приближается къ Неаполю?
— Онъ не отважится, — возразилъ графъ, — подойти ближе: для него опасенъ испанскій флотъ, стоящій на якорѣ у Искіи; нашъ молодой морской герой Донъ-Жунъ отвадитъ французскаго герцога отъ покушеній на Неаполь.
Сальваторъ отлично понималъ, что на это можно было возразить, не оскорбляя испанскаго самолюбія и не отказываясь отъ собственнаго мнѣнія. Съ глубокимъ прискорбіемъ онъ увидѣлъ, какъ увеличилась бездна, раздѣлявшая его отъ Корнеліи, и онъ пожалѣлъ, что возвратился въ Неаполь.
Въ то время какъ онъ еще предавался своимъ размышленіямъ, на улицѣ послышались голоса, ясно доказывавшіе, что опять среди народа случилось нѣчто необыкновенное. Раздавались дикіе возгласы, все громче и пронзительнѣе слышался ревъ мимобѣгущей толпы и въ этотъ моментъ, конечно, нечего было и думать о спокойномъ продолженіи разговора. Графъ поспѣшилъ въ сосѣднюю комнату, чтобы узнать о причинѣ шума. Сальваторъ остался съ Корнеліей одинъ на одинъ, и такъ какъ онъ видѣлъ, что она нисколько не испугалась, хотя напряженно ожидала извѣстій о случившемся, онъ высказалъ свое удивленіе по поводу ея спокойствія.
Она посмотрѣла на него. Щеки ея горѣли и глаза блистали.
— Въ опасностяхъ закаляется духъ, — быстро сказала она, — въ эти послѣднія недѣли я впервые узнала, какъ справедливы эти слова. Раньше вы не знали меня съ этой стороны, но вы, вѣроятно, не думаете, что женщинѣ не слѣдуетъ разсуждать о великихъ вопросахъ, которыми рѣшается судьба народовъ? Вѣдь мы можемъ и любить, и ненавидѣть. Я испанка и люблю тѣхъ, которые преданы нашимъ интересамъ, и страстно ненавижу нашихъ противниковъ. Идите, синьоръ Сальваторъ, и посмотрите, что происходитъ теперь въ Неаполѣ. Вы знаете мой характеръ и повѣрите мнѣ, что ужасныя событія послѣдняго времени еще больше закалили мой духъ. Вы отыскали, и мнѣ это кажется хорошимъ зникомъ. Теперь настало время быстрыхъ, рѣшительныхъ поступковъ. Отрекитесь отъ того общества, которое Неаполю принесло столько несчастія. Если вы опять придете въ этотъ домъ, то я приму ваше появленіе за знакъ, что вы принадлежите къ партіи моего отца.
Сальваторъ молча откланялся и хотѣлъ было удалиться, но въ это время вернулся графъ сильно взволнованный и сообщилъ, что народъ снова взбунтовался; около статуи Мадонны на базарной площади водрузили чудотворное распятіе изъ Кармелитской церкви, дабы скрываться подъ защитой этой святыни; Франческо Торальто убитъ и всѣ думаютъ, что народъ желаетъ побрататься съ французами. Въ заключеніе графъ высказалъ убѣжденіе, что опасность для испанцевъ не такъ велика, какъ въ первые дни революціи, ибо на улицахъ города не можетъ болѣе повториться битвы. Напротивъ, теперь политическія страсти раздражены гораздо больше, чѣмъ раньше. Поэтому, графъ велѣлъ затворить ворота дворца, но уже никакихъ особенныхъ мѣръ предосторожности не принималось.
Сальваторъ Роза, поблѣднѣвшій отъ внутренняго волненія какъ мертвецъ, быстро простился съ графомъ и его дочерью и поспѣшилъ на базарную площадь. Ему нечего было думать о своей безопасности: чѣмъ больше опасности, тѣмъ лучше. Здѣсь испанцы, тамъ французы, а для Неаполя и для него не было никакихъ надеждъ.
Придя на базарную площадь, онъ нашелъ тамъ то самое, о чемъ разсказывалъ графъ. Торальто былъ убитъ и голова его была воткнута на пику, народъ уже выбралъ ему преемника и это былъ никто иной, какъ Дженнаро Аннезе, рыбакъ, другъ Мазаніелло.
Увидѣвъ его, Сальваторъ поздоровался съ нимъ, какъ старый знакомый. Онъ былъ удивленъ перемѣной, происшедшей въ короткое время въ наружности этого человѣка. Черты Дженнаро обострились, глаза глубоко провалились, и онъ, вообще, казался старше своихъ лѣтъ. По своимъ познаніямъ онъ, конечно, уступалъ Мазаніелло, не доставало ему и той чарующей, притягательной силы, которая сказывалась во взорѣ и въ голосѣ перваго народнаго вожака, но зато трезвая разсудительность удерживала его и отъ опрометчивой торопливости, и отъ грубаго чванства. Онъ носилъ фантастическое одѣяніе, очень походившее на рыбачій костюмъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, далекое отъ испанской моды. За поясомъ у него было нѣсколько пистолетовъ, а испуганный взглядъ его, равно какъ и замѣтное внутреннее безпокойство, ясно показывали, что онъ постоянно безпокоится за свою жизнь.
Сальваторъ держался очень осторожно, ибо вовсе не желалъ играть въ руку планамъ герцога Гиза. Онъ хотѣлъ подождать, пока случай сведетъ его съ прежними друзьями: сердце его было слишкомъ встревожено, а умъ слишкомъ проницателенъ, чтобы легкомысленно увлечься всѣмъ происходившимъ. Такимъ образомъ, нѣсколько дней бродилъ онъ по родному городу, ограничиваясь лишъ наблюденіями за всѣми происшествіями.
Объ его пребываніи не Могли узнать, и въ скоромъ времени онъ встрѣтился на улицѣ съ Аніелло Фальконе. Привѣтствія со стороны этого фанатическаго приверженца лиги мертвыхъ были Не особенно сердечны, ибо знали, Что Сальваторъ Роза со времени своего принятія въ лигу удалился изъ Неаполя И преслѣдовалъ Лишь личныя цѣли. Но когда Фальконе узналъ, что любовь Сальватора къ Неаполю по прежнему осталась неизмѣнной, онъ пригласилъ его придти на собраніе членовъ лиги въ тотъ же вечеръ.
При крайней опасности, угрожавшей лигѣ въ самомъ городѣ, мѣстомъ собранія былъ Выбранъ монастырь Камальдолй, расположенный высоко надъ Фомеро. Тамъ находилась монастырская церковь и каждый изъ монаховъ, облаченный въ совершенно бѣлую рясу, имѣлъ свой отдѣльный маленькій домикъ съ уголкомъ землицы.
Сальваторъ въ собраній все время молчалъ. Его сердце болѣзненно сжималось, слушая эти вдохновенныя, сумазбродныя рѣчи. Тамъ внизу истекалъ кровью несчастный народъ, — дальше, гдѣ островъ Искія сіялъ среди морскихъ волнъ, обагренныхъ закатомъ, испанскій флотъ выжидалъ удобнаго момента, чтобы овладѣлъ городомъ, — а здѣсь убивали даромъ время на Широковѣщательныя фразы, которыя могли удовлетворять только самихъ ораторовъ.
Глубоковзволнованный живописецъ вошелъ на горный уступъ, съ котораго очарованному взору открывался прелестнѣйшій видъ на Неаполитанскій заливъ. Острова Каира, Низида, Процида и Искія утопали въ золотѣ солнечныхъ лучей среди уже потемнѣвшихъ волнъ, а надъ ними возвышался Везувій, у подошвы котораго раскинулись Нортичи и другія окрестныя мѣстности до самаго берега Сорренто. Дальше взорамъ открывалась Вайя, неоднократно воспѣтая Гораціемъ въ его одахъ, долина на мысѣ Мизена, гдѣ убійцы, подосланные Нерономъ, умертвили мать, по приказанію ея жестокаго сына, и берегъ, на который, около того же времени, высадился апостолъ Павелъ, съ тѣмъ, чтобы возвѣстить погрязшему въ развратѣ всемірному Риму евангеліе любви. Какія картины! Какія воспоминанія! И когда собраніе разошлось По домамъ по вьющейся горной тропинкѣ мимо могилы поэта Виргилія, сердце Сальватора, казалось, готово было разорваться на части отъ скорбной думы о своемъ прекрасномъ, несчастномъ отечествѣ.
Вскорѣ французы бросили якорь у острова Проциды и Переговоры между представителями герцога Гиза и генералъ-капитаномъ неаполитанскаго народа Дженнаро Аннезе приняли благопріятный оборотъ. Какъ потомокъ анжуайской династіи герцогъ надѣялся оправдать свой претензіи на Неаполь на правахъ наслѣдника, и его честолюбіе не могло успокоиться, пока онъ не достигнетъ цѣли. Кардиналъ Мазарини отговаривалъ его лично участвовать въ экспедиціи: государственному уму министра казались безсмысленными претензіи, которыя герцогъ хотѣлъ осуществить при помощи революціи.
Дѣло дошло до того, что герцогъ Гизъ самъ вступилъ въ тайные переговоры съ Дженнаро. Но свиданія избалованнаго французскаго принца съ необразованнымъ плебеемъ не имѣли никакого существеннаго результата. Какъ его предшественникъ Мазаніелло, такъ и Дженнаро, былъ круглымъ невѣждой, съ неотесанными манерами. Разстроенный принцъ возвратился на свой корабль. А Дженнаро, отлично понявшій своимъ трезвымъ умомъ, что французъ хотѣлъ оказать протекцію неаполитанскому народу только изъ личныхъ выгодъ, быстро порвалъ всякія сношенія съ герцогомъ Гизомъ. Послѣ того французскій флотъ ради вящшей безопасности отплылъ въ Салернскій заливъ. Дженнаро охотно навязалъ бы сношенія съ Донъ-Жуаномъ Австрійскимъ, если бы это не противорѣчило народнымъ интересамъ.
Въ этотъ критическій моментъ для генералъ-капитана была истиннымъ утѣшеніемъ встрѣча съ живописцемъ Сальваторомъ Розой. Его Дженнаро зналъ лучше, чѣмъ всѣхъ остальныхъ членовъ лиги мертвыхъ и ему одному безгранично вѣрилъ, Много они бесѣдовали по поводу текущихъ событій, и хотя при такомъ образѣ дѣйствія едва ли можно было разсчитывать на хорошій конецъ, все-таки онъ хотѣлъ договориться до какого-нибудь рѣшенія.
Въ одинъ прекрасный день въ разговорѣ случайно шли они на то мѣсто на морскомъ берегу, гдѣ впервые встрѣтились и познакомились- Обоихъ охватило грустное чувство при мысли о пережитомъ, при горькомъ сознаніи, что они далеко не достигли цѣли своихъ патріотическихъ мечтаній. Если сынъ простого народа думалъ нѣсколько иначе о положеніи вещей, чѣмъ Сальваторъ Роза, то, несомнѣнно, онъ чувствовалъ такъ же, какъ и послѣдній, что прямая дорога къ цѣли еще не найдена. Вся важность огромной задачи, выпавшей на его долю, — задачи, въ выполненію которой онъ вовсе не былъ подготовленъ, хотя и не сводила его съ ума, какъ его предшественника Мазаніелло, а все-таки вселила въ него страхъ и лихорадочное безпокойство, похитившіе у него сонъ, лишившіе его всякаго аппетита, такъ что онъ ежеминутно боялся, чтобы его не отравили.
Они все еще предавались въ разговорѣ воспоминаніямъ объ утраченныхъ надеждахъ, какъ вдругъ Дженнаро, съ загорѣвшимся взоромъ промолвилъ:
— Важныя общественныя дѣла, всякія текущія событія постепенно убиваютъ въ насъ личную жизнь, личные интересы. Какъ часто мнѣ хотѣлось повидаться съ вами, чтобы подѣлиться новостями, которыя, роковымъ образомъ, можетъ быть, дороги для васъ. Теперь я вижусь съ вами уже нѣсколько дней, и еслибы случайно нашъ разговоръ не коснулся первой встрѣчи, кто знаетъ, вспомнилъ ли я бы въ теперешнемъ тревожномъ настроеніи духа объ одномъ происшествіи. Вѣроятно, вы припомните, что говорили тогда объ одной пѣснѣ, которую вы и ваши братья выучили со словъ матери, и которая сдѣлалась для васъ какъ бы семейной святыней. Я не забылъ простой мелодіи этой пѣсни. И представьте себѣ, я нѣсколько времени тому назадъ опять услышалъ вашу пѣсню и тотчасъ же вспомнилъ, что это именно та самая пѣсня, которую вы мнѣ тогда пропѣли.
Сальваторъ смущенно посмотрѣлъ на Дженнаро.
— Это нужно принять къ свѣдѣнію, — сказалъ онъ, — можетъ быть это случайное совпаденіе обстоятельствъ, а можетъ быть такимъ образомъ мнѣ удастся напасть на слѣдъ моего пропавшаго брата Тебальдо. Дай Богъ хоть на этотъ разъ не обмануться: одно время мнѣ удалось кое-что разузнать о немъ, а потомъ опять всѣ надежды рушились.
— Не знаю, могу ли я чѣмъ-нибудь помочь вамъ, — возразилъ Дженнаро, — но во всякомъ случаѣ передаю только то, что самъ слышалъ, а дальше ужъ вы дѣйствуйте сами. Отправьтесь въ Нортичи, къ церкви Мадонны Константинопольской. Тамъ, у главнаго входа, уже совершенно исправленнаго послѣ разгрома при началѣ нашей революціи, я слышалъ пѣсню изъ устъ одного человѣка, котораго, пожалуй, и теперь можно будетъ встрѣтить тамъ если только послѣднія событія не прогнали его оттуда.
— Нищаго? — воскликнулъ Сальваторъ въ мучительномъ нетерпѣніи.
— Приготовьтесь ко всему непріятному, — возразилъ Дженнаро, — повторяю вамъ, я не могу рѣшить, лучше ли будетъ, если вы его совсѣмъ не найдете.
— Если онъ живъ, я вѣчно буду благодарить Бога, если Онъ поможетъ мнѣ найти его, — сказалъ Сальваторъ, всецѣло отдавшійся мысли о своемъ потерянномъ братѣ.
Простившись съ Дженнаро, онъ тотчасъ отправился въ Портичи.
Съ изумленіемъ смотрѣли поселяне, шедшіе въ городъ пѣшкомъ и ѣхавшіе на мулахъ на быстро шагавшаго странника: онъ шелъ сосредоточенно, не обращая вниманія на живописныя окрестности, не глядя ни налѣво, гдѣ величественно высился Везувій съ своей дымящейся вершиной, ни направо, гдѣ разстилалось чарующе море. Онъ весь былъ поглощенъ однимъ желаніемъ; если онъ не надѣялся тотчасъ отыскать своего брата, то все-таки ему достаточно было напасть только на слѣдъ, чтобы вообразить уже возможность свиданія. Онъ хотѣлъ помочь Тебальдо, если тотъ былъ въ нищетѣ: онъ хотѣлъ утѣшить его и вылечить, если онъ былъ боленъ. Такіе люди, какъ Дженнаро, считаютъ позоромъ ходить въ рубищѣ и просить милостыню; но вѣдь все это быстро перемѣнится, и теперь во власти Сальватора дать своему бѣдному брату средства, въ которыхъ онъ нуждается.
Наконецъ, Сальваторъ подошелъ къ церкви, уже издали замѣтивъ, что по обѣимъ сторонамъ главнаго входа, какъ это было въ обычаѣ по всей странѣ, сидѣли калѣки и нищіе, частью удрученные старостью, частью одержимые болѣзнями въ надеждѣ на состраданіе благочестивыхъ прихожанъ.
Сальваторъ не могъ, ошибиться, у церкви дѣйствительно сидѣлъ молодой человѣкъ, который долженъ былъ быть его братомъ; онъ держалъ въ рукахъ лютню и пѣлъ, но живописецъ не могъ еще разобрать ни словъ, ни мелодій его пѣсенъ.
Около молодого человѣка сидѣлъ на корточкахъ ребенокъ, маленькая дѣвочка, очевидно скучавшая и со скуки сосавшая апельсинъ.
Сальваторъ поспѣшилъ было къ молодому человѣку, но вдругъ остановился: онъ услышалъ голосъ, потрясшій его до глубины души. Это дѣйствительно была пѣсня его матери; безъ сомнѣнія это были тѣ самые простые стихи, смыслъ и мелодія которыхъ на всякаго посторонняго слушателя, можетъ быть, не произвели бы особеннаго впечатлѣнія и которые, между тѣмъ, его потрясли до мозга костей.
Дитя съ любопытствомъ и съ надеждой на подачку посмотрѣло на подошедшаго чужестранца; другіе нищіе, замѣтивъ Сальватора, тоже по обыкновенію громко начали просить милостыню, какъ и всегда. Молодой человѣкъ поднялъ голову — и страшная истина наконецъ открылась Сальватору. Это былъ тотъ самый молодой человѣкъ, котораго онъ впервые увидѣлъ на похоронахъ Корнеліи Кортези, который, затѣмъ, при вторичной встрѣчѣ у дворца графа Мендоца привелъ его въ ярость, котораго онъ оставилъ на произволъ разбойниковъ; внѣ всякихъ сомнѣній, это былъ его братъ и положеніе его было самое плачевное: несчастный былъ ослѣпленъ, для него наступила вѣчная ночь.
Много горя видѣлъ въ своей жизни живописецъ, новое свиданіе съ Корнеліей и событія послѣднихъ дней притупили его воспріимчивость къ человѣческимъ страданіямъ, но здѣсь несчастіе близкаго дорогого существа такъ сильно и глубоко подѣйствовало на него, что онъ потерялъ всякое самообладаніе. Съ болѣзненнымъ воплемъ: «мой братъ! мой несчастный братъ!» бросился Сальваторъ передъ нимъ на колѣни, обнялъ его, стараясь привлечь къ себѣ.
Испуганный, въ высшей степени смущенный, слѣпецъ не понималъ, что съ нимъ такое; дрожь пробѣжала по его тѣлу и мускулы лица перекосились отъ волненія. Онъ ощупывалъ волосы и лицо стоявшаго передъ нимъ на колѣняхъ человѣка и много нужно было времени, чтобы изъ вопросовъ и отвѣтовъ онъ понялъ хотя бы скудную часть истины.
Между тѣмъ, дѣвочка, сидѣвшая на землѣ рядомъ съ слѣпымъ, куда-то убѣжала и черезъ нѣкоторое время вернулась въ сопровожденіи женщины, начавшей причитывать и громко плакать, говори, что, вѣроятно, Тебальдо не отнимутъ у нея, ибо онъ ея единственное утѣшеніе и ея послѣдняя защита. Хотя Сальваторъ не могъ знать, въ какихъ отношеніяхъ былъ его братъ съ этой женщиной, онъ тотчасъ же вызвался вознаградить ее за ту матеріальную поддержку, которой она лишалась въ лицѣ Тебальдо; съ братомъ же своимъ онъ никоимъ образомъ не разлучится и ни минуты не оставитъ его въ этой жалостной обстановкѣ. При этихъ словахъ Тебальдо уцѣпился костлявыми руками за руку своего брата и немногими словами далъ понять, что онъ въ высшей степени счастливъ, имѣя возможность при его помощи выйти изъ своего плачевнаго положенія. У Сальватора съ собой было порядочно денегъ, съ помощью которыхъ можно было и заставить замолчать воющую женщину, и получить ея согласіе, показавъ ей, что противъ правъ брата ничего не подѣлаешь.
Живописецъ привелъ брата на свою квартиру и позаботился одѣть его въ свое платье, напоить и накормить. Главнымъ образомъ, Сальваторъ на первыхъ порахъ приложилъ всѣ старанія для возстановленія его физическихъ силъ.
Исподволь и какъ бы невзначай Сальваторъ рѣшился затѣмъ разспросить бѣднягу о его злосчастной судьбѣ. Дикіе бандиты подъ предводительствомъ чернаго Беппо изъ мести долгое время по дебрямъ таскали за собой несчастнаго Тебальдо; боясь, чтобы онъ какъ-нибудь не выдалъ ихъ, бандиты порѣшили убить его. Но черный Беппо напомнилъ о данномъ словѣ, что молодой человѣкъ не будетъ убитъ, а только никогда не увидитъ своего отца. Послѣ этого, бандиты жестоко ослѣпили Тебальдо; потаскали его еще нѣсколько дней съ собой, такъ что онъ не зналъ, гдѣ собственно находится, и, наконецъ, поручили его одной женщинѣ, мужъ которой, тоже бандитъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ пойманъ и повѣшенъ. Беппо, знавшій дарованіе Тебальдо къ пѣнію и къ игрѣ на лютнѣ, желалъ такимъ образомъ обезпечить вдовѣ кусокъ хлѣба: отнынѣ слѣпецъ долженъ былъ вмѣстѣ съ другими нищими и калѣками просить милостыню у церкви Мадонны del Portici. Его игра на лютнѣ и его пѣніе избавляли его по крайней мѣрѣ отъ вѣчнаго кляньченья, подобно другимъ нищимъ; дѣвочка всегда находилась при немъ, собирала подаяніе отъ благочестивыхъ и сердобольныхъ прихожанъ, а по вечерамъ уводила его домой.
Сердце Сальватора обливалось кровью, когда онъ слушалъ повѣствованіе о томъ, что приходилось перенести деликатному, интеллигентному юношѣ, жившему въ домѣ графа Мендоца въ холѣ и довольствѣ, въ этой печальной средѣ, отчаявшись на возможность какого бы ни было исхода. Мало-по-малу Тебальдо примирился съ своей судьбою, думая, что это испытаніе, посланное Богомъ для спасенія его души. Первое время онъ дни и ночи только и думалъ о томъ, какъ бы дать знать о своемъ существованіи графу Мендоца; но въ концѣ концовъ онъ пришелъ къ убѣжденію, что теперешнее положеніе есть возмездіе за его долгое, беззаконное пребываніе въ домѣ испанскаго аристократа и за житье на счетъ неаполитанскаго народа вмѣстѣ съ врагами своей родины. Въ воображеніи онъ часто возвращался къ тому времени, вспоминая часы, прожитые въ обществѣ Корнеліи и ея отца, въ полномъ блаженномъ довольствѣ; но эти мысли казались ему искушеніемъ, и онъ искалъ помощи и защиты въ пламенной молитвѣ. Послѣднимъ, единственнымъ утѣшеніемъ въ его горькой долѣ осталась ему пѣсенка матери, которую онъ ежечасно пѣвалъ въ робкой надеждѣ, что небо поможетъ ему быть услышеннымъ кѣмъ-нибудь изъ близкихъ родственниковъ. И вдругъ исполнилось его пламенное желаніе, его молитва была услышана.
Сальваторъ былъ глубоко потрясенъ. Хотя онъ еще не зналъ, что будетъ дѣлать съ своимъ братомъ, но для него ясно было, что онъ никогда не оставитъ его, употребляя всѣ мѣры для облегченія печальной участи слѣпого. Вскорѣ онъ замѣтилъ, что Тебальдо одаренъ не только прекраснымъ голосомъ, но выдающимися музыкальными способностями. Въ пѣніи слѣпого страстно звучали всѣ перенесенныя имъ страданія; поэтому пѣсня его была невыразимо трогательна и несравнимо задушевна. У Сальватора созрѣлъ было уже планъ, который осуществить ему однако помѣшали наступившія событія.
Послѣ того какъ французская эскадра съ герцогомъ Гизомъ уплыла въ Салерно, испанскій адмиралъ Донъ-Жуанъ Австрійскій все свое вниманіе устремилъ на неаполитанцевъ, начавъ дѣйствовать весьма рѣшительно. Въ Испаніи были убѣждены, что великодушіе и слабохарактерность герцога Аркоса были главной причиной распространенія революціи, ибо, по мнѣнію испанскихъ грандовъ, Мазаніелло слѣдовало пытать и колесовать, а весь Неаполь наказать огнемъ и мечемъ. Теперь, по ихъ мнѣнію, слѣдовало какъ можно скорѣе исправить ошибки герцога и энергичной рукой подавить возстаніе.
Дженнаро Аннезе находился въ очень тяжеломъ положеніи. Онъ самъ и люди благоразумные изъ среды народа согласились бы сдать городъ юному герою, подъ условіемъ признанія привиллегій, дарованныхъ въ первые дни революціи. Но большая частъ народа, вмѣстѣ съ членами лиги мертвыхъ, не хотѣла и слышать объ уступкахъ, и, такимъ образомъ, не оставалось ничего иного, какъ дѣйствовать силой противъ силы.
Донъ-Жуанъ Австрійскій скомандовалъ сдѣлать на городъ нападеніе и такъ какъ та часть залива, гдѣ причалили корабли, была защищена крѣпостью св. Эльма, испанскій гарнизонъ, которой владѣлъ пушками, то высадка войскъ произошла безъ серьезной опасности.
Затѣмъ завязалось уличное сраженіе, ужаснѣе котораго никто ничего не могъ себѣ представить. Общая опасность сплотила всѣхъ неаполитанцевъ въ одну дружную армію, и въ виду близкой смерти умолкнули страсти народныхъ партій. На одной сторонѣ стояли только неаполитанцы, а на другой — испанцы, среди которыхъ были вспомогательныя нѣмецкія войска, которыя Донъ-Жуанъ привезъ съ собой. Каждый шагъ, сдѣланный испанцами, стоилъ потоковъ неаполитанской крови. Все бывшее въ городѣ оружіе народъ разхваталъ по рукамъ, и если испанскіе солдаты были лучше обучены, то неаполитанцы превосходили ихъ своимъ презрѣніемъ къ смерти и своей отчаянной храбростью. Въ рядахъ неаполитанцевъ сражались даже женщины. Народъ укрѣпился въ церквахъ, пренебрегая святостью мѣста.
Самая жестокая битва свирѣпствовала, разумѣется, вблизи залива, а именно въ густонаселенной части города Santa Lucia.
Для поддержанія въ массахъ народа порядка, предводители въ пылу битвы гарцовали на коняхъ и вмѣстѣ съ Дженнаро Аннезе и Анніелло Фальконе храбро сражался верхомъ и Сальваторъ Роза. Народъ зналъ знаменитаго живописца и его взоръ повсюду пробуждалъ новую отвагу, новое воодушевленіе.
Но все было тщетно. Все больше врагъ тѣснилъ сражающихся внутрь города, и такъ какъ укрѣпленныя высоты въ тылу Неаполя были въ рукахъ испанцевъ, поставившихъ тамъ свою артиллерію, то несчастный народъ очутился въ безвыходномъ положеніи. Разрушались дома и дворцы, чтобы за грудами развалинъ можно было устроить укрѣпленіе.
Такимъ образомъ, уже многіе дворцы лежали въ развалинахъ, а испанцы между тѣмъ напирали все сильнѣй и сильнѣй. Одно мгновеніе казалось, что битва зайдетъ въ улицу, гдѣ находился дворецъ графа Мендоца, но Сальватору удалось напирающую массу оттѣснить назадъ.
Послѣ нѣсколькихъ часовъ храбраго и отчаяннаго сопротивленія, наконецъ, всѣми почувствовалось, что все потеряно. Самые храбрые были убиты, многіе ранены, другіе попались въ плѣнъ и вотъ сражающихся охватила паника. Они разбѣжались по церквамъ и монастырямъ, заперлись тамъ и въ своихъ домахъ, оставивъ поле сраженія за побѣдившими испанцами.
Испанцы тотчасъ же разставили сторожевые посты, послѣ чего Донъ-Жуанъ Австрійскій торжественно съ барабаннымъ боемъ объявилъ, что ужасная катастрофа кончилась.
Между убитыми лежали живописцы Ланфранко и Аніелло Фальконе, между взятыми въ плѣнъ былъ Дженнаро Аннезе и между ранеными Сальваторъ Роза.
Дружескія руки успѣли спасти послѣдняго въ одномъ домѣ, гдѣ ему была сдѣлана первая перевязка. Рана была неопасна и только въ первое мгновеніе ошеломила его, выбивъ изъ строя. Его горе за несчастный исходъ сраженія было сильнѣе его страданій, причиняемыхъ раной. Обезсиливъ отъ потери крови, онъ долженъ былъ противъ своего желанія до ночи лежать въ своемъ убѣжищѣ; ночью ему удалось переодѣтому пробраться домой, гдѣ Тебальдо съ лихорадочнымъ страхомъ ожидалъ исхода сраженія и уже терялъ всякую надежду снова прижать его къ своей груди. Радость бѣднаго слѣпца, услышавшаго о возвращеніи своего брата изъ ужасной опасности, доставила Сальватору въ это мгновеніе величайшее утѣшеніе. Прославленный живописецъ, всѣ идеалы котораго были разбиты, можетъ быть съ трудомъ удержался бы теперь отъ самоубійства, если бы его къ жизни не привязывала обязанность заботиться о своемъ безпомощномъ братѣ.
Однако, медлить нельзя было ни минуты. Рана болѣла, но повязка еще держалась и силъ было достаточно. Оставаться въ городѣ было бы безуміемъ, ибо его имя значилось въ спискѣ преступниковъ. Слѣдовало поспѣшно собираться, не обременяя себя излишнимъ багажемъ и бѣжать въ Резину и Нортичи, куда бѣглецы устремлялись цѣлыми толпами.
О преслѣдованіи ихъ нечего было думать: испанцамъ нужно было позаботиться о приведеніи въ порядокъ самаго города. Всѣ лодки и ладьи были захвачены бѣглецами. Вопли и стенанія раздавались повсюду. Тамъ жены искали своихъ мужей, здѣсь дѣти своихъ родителей. Слѣпой братъ уцѣпился за Сальватора и послѣднему за большія деньги удалось нанять для своей лодки гребца, который уговорился доставить ихъ на островъ Капри.
Какая буря чувствъ клокотала въ груди Сальватора, когда въ звѣздную темную ночь лодка скользила по спокойнымъ водамъ залива, въ виду Неаполя, освѣщеннаго безчисленными факелами, — Неаполя, съ замкомъ на верху и съ испанской эскадрой на водахъ. Красный столбъ дыму вылеталъ изъ вѣчно бунтующаго Везувія, изъ кратера котораго вытекала огненная лава. Это была величественная картина, которую своимъ покровомъ ночь осѣняла только наполовину, и между тѣмъ какъ Сальваторъ, глубоко растроганный, любовался этой картиной, его слѣпой братъ началъ тихонько въ тишинѣ ночи напѣвать за сердце хватающимъ голосомъ ту самую пѣсню, которой его выучила мать.
Дни, проведенные Сальваторомъ вмѣстѣ съ братомъ на Капри, оставили болѣзненное впечатлѣніе, ибо судьба слѣпого нигдѣ не внушаетъ большаго сожалѣнія какъ тамъ, гдѣ природа щедро разсыпала свои красоты. Живописцу стоило большого труда громко не высказывать своего сожалѣнія, когда онъ наслаждался на скалистомъ островѣ созерцаніемъ моря въ неописуемо-прелестныя лунныя ночи, или съ развалинъ виллы императора Тиберія любовался заливомъ. Чувство глубокаго унынія охватывало Сальватора при мысли о судьбѣ Тебальдо, осужденнаго на жизнь въ вѣчной ночи. Но онъ не зналъ еще той могучей силы истинной религіозности, которая брату подавала утѣшеніе въ самые тяжелые часы его страдальческаго существованія. Только позднѣе пришлось ему убѣдиться, что даже горчайшія испытанія въ душѣ истинно-хорошаго человѣка приносятъ благороднѣйшіе плоды.
Къ членамъ лиги мертвыхъ принадлежало, кромѣ Сальватора Розы, Ланфранко и Аніелло Фальконе, еще множество другихъ неаполитанскихъ живописцевъ, ибо всѣ они въ послѣдніе годы были жестоко оскорблены постыдными интригами Джузеппе Рибера. Всемогущее вліяніе Рибера въ вопросахъ искусства происходило вслѣдствіе слабохарактерности герцога Аркоса, о которомъ говорили, что онъ въ дѣлахъ управленія Неаполемъ смотритъ красивыми глазами жены Рибера.
При началѣ революціи испанскій живописецъ, по примѣру многихъ другихъ знатныхъ испанцевъ, убѣжалъ съ своимъ семействомъ изъ города, скрывшись въ одной сосѣдней деревнѣ. Едва только городъ былъ занятъ Донъ-Жуаномъ Австрійскимъ, всѣ бѣглецы-аристократы вернулись. Для высшаго испанскаго общества теперь настало время большихъ празднествъ, центромъ которыхъ, разумѣется былъ красивый и храбрый королевскій сынъ Донъ-Жуанъ.
Прежній вице-король былъ тотчасъ смѣненъ, а на его мѣсто по королевскому соизволенію былъ назначенъ графъ Вилламедина.
Въ то время какъ смѣненный вице-король былъ встрѣченъ въ Испаніи строгимъ судомъ съ предварительнымъ тщремнымъ заточеніемъ, его преемникъ былъ привѣтствованъ на мѣстѣ своего новаго назначенія съ большими почестями, и, такимъ образомъ, за празднествами въ честь юнаго побѣдителя слѣдовали торжества въ честь новаго повелителя.
Чтобы показать неаполитанцамъ, какою онъ пользовался благосклонностью новаго испанскаго владыки, Рибера устроилъ въ своемъ дворцѣ блестящій балъ, на который ібылъ приглашенъ и принцъ Донъ-Жуанъ-Австрійскій. Красивый молодой герой появился въ назначенный часъ и былъ встрѣченъ на лѣстницѣ у пріемной залы супругой и обѣими прелестными дочерьми живописца, которыя сочли за честь поцѣловать ему руку. Донъ-Жуанъ былъ восхищенъ любезностью дамъ и удивлялся поразительной красотѣ обѣихъ молодыхъ дѣвушекъ, изъ которыхъ младшая, Роза Марія, любимица отца, плѣнила его сердце. Въ продолженіе всего бала онъ держался по близости отъ нея, и польщенный отецъ гордился такимъ предпочтеніемъ.
Уже на слѣдующее утро юный герой опять посѣтилъ Рибера, подъ предлогомъ полюбоваться картинами маэстро. При этомъ случаѣ онъ очаровалъ внимательностью и изысканной галантностью хозяина дома и дамъ и умѣлъ при прощаніи оставить въ рукѣ Розы Маріи записочку. Никто не замѣтилъ ни начала, ни продолженія этихъ тайныхъ объясненій, пока нѣсколько дней спустя Рибера, велѣвъ позвать къ себѣ дочь, получилъ поразительный отвѣтъ, что ея дома нигдѣ не могутъ найти.
Розыскивали Розу Марію повсюду, у всѣхъ знакомыхъ и, наконецъ, узнали, что ночью она убѣжала съ королевскимъ сыномъ въ Монреаль около Палермо.
Тщетно убитый горемъ отецъ просилъ ее воротиться. Онъ не могъ даже осмѣлиться прибѣгнуть къ помощи суда, ибо, со времени отозванія герцога Аркоса, его вліяніе прекратилось.
Юный герой наслаждался нѣкоторое время съ красивой дочерью живописца счастьемъ любви въ Сициліи, въ укромномъ Монреалѣ; когда же по своей обязанности начальника флота, который посылался Испаніей противъ Франціи, онъ былъ вытребованъ оттуда, — несчастная дѣвушка была отправлена въ монастырь въ Палермо.
Рибера до такой степени былъ подавленъ позоромъ своей семьи, — позоромъ, проучившимъ его гордость и лишившимъ возможности отомстить и искать своихъ правъ, что покинулъ Неаполь, вернувшись опять въ то уединенное на берегу убѣжище, въ которомъ онъ искалъ спасеніе во время революціи. Онъ совершенно забросилъ свое искусство и прожилъ немного лѣтъ въ мрачномъ, нелюдимомъ настроеніи, пока тоска не довела его до самоубійства. Въ одинъ прекрасный вечеръ онъ вдругъ исчезъ, чтобы никогда болѣе не возвращаться; предполагаютъ, что онъ нашелъ смерть въ волнахъ моря.
Сальваторъ Роза, пробывъ недолгое время съ своимъ братомъ на островѣ Капри, при первомъ удобномъ случаѣ отправился моремъ въ Чивиту-Векхію, а оттуда въ Римъ. Онъ намѣревался оставаться здѣсь недолго и отправиться дальше во Флоренцію, гдѣ хотѣлъ окончательно поселиться. Между тѣмъ, обстоятельства въ Римѣ совершенно измѣнились. Новый папа, человѣкъ серьезный, принесъ съ собой и новые вкусы. Главную роль играла музыка, о которой его святѣйшество особенно заботился; поэтому онъ приглашалъ въ панскую капеллу лучшихъ пѣвцовъ.
Антоніо Сваччіати, лучшій другъ Сальватора Розы, опять пріѣхалъ въ Римъ съ своей молодой женой и поселился тамъ въ одномъ домѣ вмѣстѣ съ старикомъ Капуцци, который совсѣмъ измѣнился.
Бѣдная, совершенно осиротѣвшая Серпа жила у Маріанны, и добрая дѣвушка чувствовала себя счастливой въ тихой семьѣ послѣ всѣхъ передрягъ и приключеній въ домѣ своего отца.
Такъ какъ Скаччіати страстно желалъ, чтобы Сальваторъ тоже поселился въ Римѣ, то онъ постарался доставить ему съ разныхъ сторонъ какъ можно больше почетныхъ заказовъ.
Впрочемъ, слава неаполитанскаго живописца гремѣла уже по всему міру и повсюду желали имѣть его картины.
Такимъ образомъ, онъ поддерживалъ съ друзьями во Флоренціи дѣятельную переписку, но самъ туда не ѣхалъ. Онъ работалъ, кромѣ кисти, и перомъ, изъ-подъ котораго у него вылилось нѣсколько остроумныхъ стихотвореній.
Вскорѣ послѣ пріѣзда въ Римъ, друзья Сальватора познакомились съ несравненнымъ голосомъ и съ замѣчательными музыкальными способностями слѣпого Тебальдр, устроили, что папскій капельмейстеръ обратилъ на молодого человѣка вниманіе и принялъ его въ ватиканскую капеллу. Композиторами было принято поручать главную партію въ ихъ новыхъ мессахъ и въ другихъ церковныхъ произведеніяхъ удивительному слѣпому пѣвцу-художнику. Вскорѣ онъ женился на блѣдной Серпѣ, къ которой съ давнихъ поръ чувствовало склонность его сердце.
Теперь Сальватору опять пришлось бы жить въ одиночествѣ, если бы онъ не рѣшился отплатить благодарностью одному преданному сердцу, которое любило его безотвѣтно и никогда не осмѣлилось бы заикнуться о замужествѣ съ такимъ знаменитымъ человѣкомъ. Когда онъ порѣшилъ остаться въ Римѣ, то построилъ по собственному вкусу уютный домикъ на прекрасномъ мѣстѣ и устроилъ здѣсь свою мастерскую. Чтобы поручить свое хозяйство въ надежныя руки, онъ взялъ къ себѣ въ домъ ту самую простую старушку, у которой раньше часто живалъ и дочь которой, Лукреція, послужила моделью для многихъ его прекрасныхъ картинъ. Онъ давно зналъ, что красивая дѣвушка неравнодушна къ нему, и такъ какъ онъ удалился отъ свѣта, желая жить только искусствомъ въ тихомъ семейномъ кругу, то и женился на Лукреціи, когда она осиротѣла. Къ ихъ общей радости у нихъ родился сынъ, воспитаніемъ котораго Сальваторъ занимался съ удивительной любовью.
Ни его душевное спокойствіе, ни его семейное счастье не были возмущены, когда онъ случайно узналъ, что графъ Мендоца переѣхалъ изъ Неаполя въ Мадридъ, не перенося разлуки съ своей дочерью, которая вышла замужъ за графа Огнатта, племянника новаго вице-короля, бывшаго при взятіи города въ свитѣ Донѣжуана Австрійскаго и возобновившаго знакомство съ юной графиней во время празднествъ. Графъ Огнаттъ послѣ похода возвратился на родину и получилъ мѣсто открывавшее для его способностей блестящую будущность.
Молодая графиня Огнаттъ считалась впослѣдствіи большимъ знатокомъ искусства, и ей Испанія особенно должна быть благодарна тѣмъ, что лучшія произведенія Сальватора Розы до сихъ поръ въ мадридскихъ галлереяхъ удивляютъ всѣхъ знатоковъ живописи.