Магдалина (Авдеев)/Дело 1869 (ДО)

Магдалина
авторъ Михаил Васильевич Авдеев

Опубл.: 1869. Источникъ: az.lib.ru • (Из рассказов одного знакомого).

МАГДАЛИНА.

(Изъ разсказовъ одного знакомаго).

I.

Это было въ исходѣ сороковыхъ годовъ; служба мнѣ опротивѣла, я вышелъ въ отставку и возвратился въ Петербургъ послѣ довольно долгаго скитанья по провинціи. Состояніе мое, благодаря родовой саратовской деревнѣ, подаренной Екатериной прадѣду, — было обезпеченное, — мнѣ было двадцать восемь лѣтъ, я хотѣлъ отдохнуть и пожить, возобновилъ знакомство и пустился въ свѣтъ.

Въ сорокъ восьмомъ году кутежъ молодежи и свѣтскія удовольствія — процвѣтали; баловъ было много, и одинъ блистательнѣе другого; я жилъ какъ другіе, выбралъ себѣ «предметъ» въ балетѣ, кутилъ въ модныхъ кабакахъ и таскался по баламъ: послѣ провинціальной жизни — это было ново для меня и имѣло одуряющую пріятность.

Разъ въ началѣ зимы танцовали у З**; когда я пріѣхалъ туда, несмотря на то, что это не былъ балъ, а просто танцовальный вечеръ — народу было множество и тѣснота порядочная: да удачный балъ или вечеръ безъ тѣсноты и не бываетъ! Я встрѣтилъ хозяйку въ дверяхъ между гостиной и залой. Это была пустенькая, но милая женщина, боявшаяся, какъ оспы, чтобы вечеровъ ея не назвалъ кто нибудь скучными, и потому неутомимо наблюдавшая чтобы всюду было весело. Впрочемъ у ней было настолько такта и умѣнья, чтобы не надоѣдать своей излишней опекой, и она исполняла свою трудную обязанность хозяйки очень ловко. Ея вечера дѣйствительно считались веселыми. Я былъ съ ней довольно близко знакомъ.

— А вы вѣчно опаздываете! встрѣтила она меня. — Ну за это должны быть наказаны. Дамъ, вѣроятно, нѣтъ ангажированныхъ?

— Нѣтъ! отвѣчалъ я.

— Такъ пойдемте, я васъ представлю одной дѣвушкѣ: пожалуста танцуйте съ ней, она пріѣзжая и никого почти не знаетъ. Да не бойтесь, смѣясь прибавила она, замѣтивъ выраженіе моего лица; — наказанье будетъ легкое: она, кажется, немного простовата, но премиленькая. И не давъ мнѣ отговориться, она взяла меня за руку и провела, къ стѣнѣ, вдоль которой сидѣли дамы.

— Mademoiselle Madeline, позвольте представить вамъ, дитя мое, m-r Маркова: онъ очень ловко вальсируетъ, сказала она, разумѣется по французски, съ особенной нѣжностью обращаясь къ дѣвушкѣ. Музыка играла вальсъ. Послѣ такой рекомендаціи, мнѣ ничего не оставалось дѣлать, какъ поклониться и подставить согнутую въ полукольцо руку, что я и исполнилъ. Дама моя вальсировала граціозно и податливо; она была, какъ и я, средняго роста и талія ея, гибкая и мягкая, какъ разъ приходилась по рукѣ, танцовать съ ней было ловко и пріятно. Мы сдѣлали нѣсколько туровъ, когда она мнѣ сказала,: «довольно».

— А ваша репутація справедлива, поблагодаривъ меня и улыбнувшись, сказала она, взглянувъ прямо мнѣ въ лицо, когда я ее сажалъ.

Петербургская барышня никогда бы не позволила себѣ высказать подобное замѣчаніе мужчинѣ, только-что ей представленному; какимъ-то милымъ простодушіемъ повѣяло на меня отъ этихъ словъ, точно въ теплую и надушенную атмосферу залы пахнуло свѣжимъ запахомъ поля, и я осмотрѣлъ пристальнѣе говорившую. Это была дѣвушка лѣтъ 17—18, но что-то дѣтски-простодушное и невинное было въ ней, такъ что мнѣ стало понятно, почему хозяйка назвала ее: «мое дитя». Взбитые волосы ея были свѣтло-русые, глаза сѣрые, мягкіе и пріятные, лицо, какъ у большой части сильнобѣлокурыхъ, чрезвычайно нѣжной бѣлизны съ широкимъ нѣжнымъ румянцемъ; впослѣдствіи я замѣтилъ, что у нея при волненіи и лобъ даже заливало розовой краской. На ней было розовое платье, и, при этомъ счастливомъ цвѣтѣ лица, она вся была точно свѣжая, только-что распустившаяся роза раннимъ утромъ. Черты лица ея не поражали съ перваго раза, но онѣ были прелестны и, присмотрѣвшись къ нимъ, не хотѣлось глазъ отнести — такъ они были милы и счастливо сгармонированы; небольшой прямой носикъ, небольшой ротъ съ малиновыми маленькими и полными губами, слегка отвороченными, что сообщало имъ нѣсколько чувственное выраженіе и давало возможность при улыбкѣ показывать мелкіе бѣлые и ровные зубы, маленькіе розовые уши, и на всемъ неизъяснимо-привлекающая печать нѣжности, добросердечія и какой-то ясной чистоты. Я былъ сразу подкупленъ этой наружностью, пригласилъ дѣвушку на абонированный вальсъ, и сталъ за ея стуломъ.

Мы разговорились. Она спросила меня: не я ли былъ въ Р**, гдѣ сохранилась еще память о моемъ имени — и на утвердительный отвѣтъ сказала, что сама жила тамъ и много обо мнѣ слышала. Оказалось, что отецъ ея, бывшій тамъ губернаторомъ, недавно сдѣланъ сенаторомъ и переѣхалъ въ Петербургъ, что я былъ знакомъ съ ея семействомъ — въ то время, какъ она воспитывалась у тетки, у насъ нашлось много общихъ знакомыхъ, изъ которыхъ нѣкоторые были мнѣ очень близки. Я пригласилъ ее еще на кадриль, и мы проговорили все время очень весело: она имѣла какую-то манеру выражаться такъ просто и, казалось, откровенно, что съ нею, послѣ нѣсколькихъ словъ, чувствовалось свободно и спокойно — точно съ давнишней знакомой.

Послѣ кадрили она мнѣ сказала:

— Хотите видѣть мать мою?

Я съ удовольствіемъ согласился.

Она протянула мнѣ руку — и повела меня. Повела безъ бойкости или холодной самоувѣренности свѣтской дѣвицы, безъ стыдливаго и торопливаго нырянья смущенной или юркой провинціалки. Она вела меня ровно, спокойно и весело, точно была въ своей стихіи: — непуганная рыба такъ спокойно плаваетъ въ водѣ.

— Мать! Я тебѣ веду стараго знакомаго, сказала она подходя со мною.

Мать ея была высокая полная женщина, съ нѣкоторой замашкой на важность, но въ сущности добродушная; а какъ природу не пересилишь, то, послѣ первыхъ словъ, Рыбасова (это была ея фамилія), какъ бремя, сбрасывала съ себя всѣ претензіи и становилась доброй русской барыней средней руки.

Госпожа Рыбасова встрѣтила меня французской фразой, съ костромскимъ оттѣнкомъ, покровительственно вѣжливо выражающей ея удовольствіе, но, замѣтивъ около себя свободный стулъ, тотчасъ же подобрала платье исказила: «присядьте-ка», а за тѣмъ задушевнѣйшимъ образомъ, въ полголоса, начала вспоминать Р*** и, по русской привычкѣ, жалобиться.

«Скучно здѣсь! повѣряла мнѣ она. — Всѣ тебя точно знать не хотятъ, точно не видятъ и не замѣчаютъ, и всѣ какъ будто свысока смотрятъ. И добро бы знать, а то чиновница какая нибудь — себя она въ качествѣ дворянки-помѣщицы и жены сенатора чиновницей уже не считала. Ну, конечно, и я на ногу себѣ какой нибудь директоршѣ наступить не позволю, и я тоже умѣю свысока-то смотрѣть — да скучно вѣчно на церемонностяхъ-то. То ли дѣло у насъ въ Р**!» И она пошла мнѣ расписывать прелести провинціальной жизни, такъ что я насилу отъ нея вырвался. Въ заключеніе она взяла съ меня слово, что я непремѣнно буду у нихъ.

Встрѣтился я въ игорной и съ отцомъ семейства. Это былъ высокій полный брюнетъ, съ пушистыми нависшими бровями. Брови эти были необыкновенно подвижны и онъ безпрестанно игралъ ими: то вздернетъ, то нахмуритъ, то приподниметъ одну и вытянетъ другую, что придавало его лицу много разнообразныхъ и весьма замысловатыхъ выраженій. Едва ли не разнообразной игрѣ этихъ бровей онъ и былъ обязанъ своей карьерой. Прошли года, прежде чѣмъ стало замѣтно, что всѣ его способности и ограничиваются этой игрою бровей.

Рыбасовъ замѣтилъ меня во время сдачи картъ, приподнялъ съ пріятнымъ изумленіемъ брови, наскоро подалъ руку, и разбирая игру, очень любезно — такъ какъ я не состоялъ уже у него по особымъ порученіямъ — звалъ возобновить знакомство.

Можетъ быть, эти родительскія приглашенія остались бы безъ послѣдствій и знакомство наше ограничилось бы встрѣчами въ обществѣ, если бы къ концу вечера я не увидѣлъ снова дочь. Меня невольно потянуло къ ней и я, несмотря на лѣнь, пригласилъ ее на кадриль. Мы танцовали, и она такъ мило, весело и искренно говорила — именно говорила, а не болтала, и, что мнѣ понравилось, говорила по-русски, что я самъ чувствовалъ себя съ ней какимъ-то безхитростнымъ, самимъ собою, а это бываетъ рѣдко: мы всѣ, особенно въ молодости, да съ хорошенькими женщинами, болѣе или менѣе играемъ какую нибудь роль. Когда мы кончили кадриль, мать, кажется, умиравшая со скуки, подошла къ ней и, посматривая дочери въ глаза, спросила заискивающимъ тономъ;

— Не поѣхать ли домой, Маделенушка.

— Пожалуй, если хочешь! сказала, она, и видно было, что ей совершенно все равно ѣхать или остаться. Я проводилъ ихъ, мать повторила свое приглашеніе, я поклонился.

— Нѣтъ, пріѣзжайте пожалуйста, здѣсь такъ рѣдко встрѣтишь простыхъ людей, сказала дочь; глазки ея сжались какъ-то просительно и она, кивнула мнѣ головою.

— Какъ простыхъ, Маделенушка? — съ нѣкоторымъ ужасомъ сказала мать.

— Ну да! нецеремонныхъ, сказала дочь, нисколько не смущаясь.

— А я развѣ простой? спросилъ я.

— Да, вы иногда простой, сказала она, кутая въ шаль свою прелестную головку, и онѣ скрылись.

Дѣйствительно, на другой день я заѣхалъ къ нимъ, просидѣлъ у нихъ часа полтора, пилъ кофе съ жиденькими сливками, и опоздалъ сдѣлать предположенные визиты.

II.

Я сталъ часто бывать у Рыбасовыхъ: у нихъ чувствовалось какъ-то спокойно, хорошо. Отца почти никогда не было дома, мать устраивала себѣ партію въ карты и такъ какъ ея игра была слишкомъ мелка — то спасибо ей она и не приглашала меня, а я съ дочерью оставался вдвоемъ, если не было еще кого нибудь изъ молодежи, которая часто таки наѣзжала къ нимъ. У молодой хозяйки былъ очень милый Мezzo-сопрано; она пріятно выполняла салонную музыку, со всѣми была одинаково привѣтлива и всѣмъ было хорошо съ нею. Я начиналъ чувствовать однообразіе бездѣльной жизни петербургскихъ развлеченій, зачастилъ къ Рыбасовымъ и вскорѣ замѣтилъ, что меня къ нимъ тянетъ — любовь! Да! меня не спасла ни моя балетная интрижка, ни кутежи въ кабачкахъ, ни нѣкоторая доза болѣе или менѣе искренней разочарованности, которая была тогда нетолько въ модѣ, по и имѣла весьма законныя причины существованія. Обаятельная простота и короткость обращенія, что-то необыкновенно нѣжное, любящее, эта односторонность и ограниченность развитія исключительно слабыхъ и влекущихъ сторонъ женскаго организма, — что мы называемъ собственно женственностью, — которая, какъ махровость цвѣтка, есть и извращеніе, и вмѣстѣ красота, — все это охватило меня какъ разслабляющій и сладко одуряющій паръ, и неудержимо влекло къ этой дѣвушкѣ. Однако волокитство за дѣвушкой было не въ моихъ правилахъ, а влюбиться серьезно я не желалъ, и потому я было попытался освободиться изъ подъ этого обаянія: по недѣлямъ предавался отчаянному кутежу (дѣла у насъ тогда не было), проигрывалъ ночи въ карты, волочился за разными камеліями, у которыхъ успѣхъ былъ очень не труденъ; но все это было напрасно: я долженъ былъ сознаться себѣ, что я влюбленъ въ Магдалину.

Это открытіе, по правдѣ сказать, не очень огорчило меня, но, сдѣлавъ его, я прежде всего сталъ добиваться отвѣта на мои чувства, а вмѣстѣ съ тѣмъ пожелалъ узнать ближе всѣ обстоятельства, касающіяся любимой дѣвушки. Въ послѣднемъ отношеніи, благодаря полному преуспѣянію нашей родной изустной гласности по части всякихъ свѣденій на счетъ ближняго (серьезной гласности и теперь немного, а тогда и совсѣмъ не было), я успѣлъ весьма легко. Оказалось, что у Рыбасовыхъ родового и благопріобрѣтеннаго, кромѣ 4 дочерей, была небольшая рязанская деревня, приносящая тысячи полторы въ годъ. Старшая дочь была замужемъ въ провинціи; двѣ меньшія воспитывались въ одномъ изъ казенныхъ институтовъ; Магдалина была вторая. Ея рожденіе подало поводъ къ какимъ-то догадкамъ на счетъ опасности близкаго знакомства молодыхъ женъ съ помѣщиками, въ то время, когда мужъ бываетъ въ командировкѣ. Не знаю, въ какой степени эти догадки были справедливы, но только появленіе Магдалины на свѣтъ было причиною нѣкоторыхъ домашнихъ разногласій и подозрѣній, и встрѣчено не совсѣмъ привѣтливо отвѣтственнымъ отцомъ. Вѣроятно, вслѣдствіе этого, Магдалину, когда ей было лѣтъ шесть, отдали довольно охотно одной бездѣтной родственницѣ, двоюродной ея теткѣ по матери, у которой она и воспитывались. Воспитательница Магдалины была женщина богатая, вдова, еще не старая, но болѣзненная и своеобычная. Въ молодости своей она многое переиспытала: расходилась съ мужемъ, была влюблена въ какого-то англичанина, ѣздила съ нимъ по Италіи, потомъ разошлась и долго жила въ Парижѣ, читала, собирала около себя кружокъ ученыхъ и замѣчательныхъ людей, пускалась то въ мистицизмъ, то въ атеизмъ, была подъ вліяніемъ іезуитовъ и чуть не сдѣлалась католичкой, — словомъ, искала какого-то выхода, наконецъ бросила все и всѣхъ, и уѣхала въ свою тамбовскую деревню. Проѣздомъ туда она увидала у Рыбасовыхъ дѣвочку, составлявшую предметъ домашняго разлада, и выпросила ее себѣ, и сама занялась ея воспитаніемъ и образованіемъ. Подъ вліяніемъ этой-то женщины выросла. Магдалина и сложились ея понятія и воззрѣнія. Казалось бы, отъ той смѣси вліяній, подъ которыми жила тетка, изъ нея должно бы выйдти что нибудь уродливое; но видно опытъ отъ всего пережитаго не прошелъ для ея воспитательницы даромъ, ея взглядъ твердо установился, и изъ ея воспитанницы вышла прелестная и своеобразная дѣвушка, которую я встрѣтилъ. Тетка любила ее какъ родную дочь, хотѣла оставить ей все свое состояніе, но умерла въ одинъ день отъ холеры: наслѣдство пошло ближайшимъ родственникамъ, а Магдалина возвратилась къ родителямъ. Впечатлѣніе, произведенное ея рожденіемъ, уже притупилось; Рыбасовъ, мало-по-малу побѣжденный ея добротою и ласковостью и ровнымъ характеромъ, сдѣлался къ ней хорошъ, мать въ тайнѣ обожала ее, — и Магдалина вступила въ права дочери. Ей было 16 лѣтъ; ее стали вывозить, и свѣтъ, даже петербургскій свѣтъ, ее замѣтилъ: въ немъ ее прозвали Madelaine Innocente. Дѣйствительно, она отличалась отъ всѣхъ свѣтскихъ дѣвушекъ многими своеобразными особенностями, и между ними болѣе всего бросался видъ ея невозмутимой чистоты дѣйствій и побужденій. Въ жизни дѣйствительной, а невыдуманной или книжной жизни, на людей, даже наиболѣе строгихъ къ себѣ, всегда ложится тотъ житейскій прахъ, та пыль, насѣдающая даже отъ наиболѣе осторожныхъ шаговъ по житейской тронѣ, которая, при близкомъ разсматриваніи, замѣчается на самыхъ свѣтлыхъ личностяхъ, и нѣсколько тускнитъ ихъ, доставляя этимъ величайшую радость всѣмъ загрязненнымъ по уши; Магдалина еще мало жила и испытала, чтобы подвергнуться строгому искусу, но, судя по мелочамъ, которыя понемногу, но за то безпрерывно попачкиваютъ человѣка, къ ней какъ будто не приставала житейская пыль и грязь, и это не было слѣдствіемъ ея щепетильности и осторожности, — напротивъ, она дѣйствовала всегда словно не разсуждая, — нѣтъ, это было свойствомъ ея природы. Казалось иногда, что она дѣлала какой нибудь промахъ, что нибудь неловкое, ложное; глядишь — Магдалина скажетъ два три объяснительныхъ слова и выйдетъ ясная и чистая по прежнему, точно колпица, которая встряхнетъ съ себя однимъ движеніемъ всѣ грязныя брызги и продолжаетъ себѣ спокойно качаться на зыбкой водѣ, бѣлая, какъ снѣгъ, не загрязнивъ и не замочивъ въ болотѣ ни одного перышка. Всѣ понятія Магдалины были основаны на простомъ здравомъ смыслѣ: въ нихъ не было ничего условнаго, ничего она не дѣлала по тому, что такъ принято или такъ дѣлаютъ другіе, а во всемъ отдавала себѣ отчетъ. Сбить ее въ этомъ случаѣ съ однажды выработанныхъ понятій было весьма, трудно, и для этого требовалось во многомъ переубѣдить ее. Она никогда никого не осуждала: «кто-жь знаетъ, какія были на это причины» говорила она, если кого нибудь осуждали при ней. О себѣ говорить не любила, и мало высказывалась, но если спрашивали ее, то никогда не лгала и не скрывала, ничего; если же почему нибудь не считала нужнымъ высказываться, напр. если дѣло касалось другого лица, то прямо говорила: «этого я вамъ не могу сказать». Она была добра, но также какъ-то своеобразно; она не считала свои вещи и подаренныя ей деньги своими, а какъ бы данными ей на время и для передачи другимъ: «вѣдь не я ихъ заработала!» говорила она, а если кто нибудь просилъ у нея какую либо вещь, то она спрашивала дарившаго, когда онъ былъ налицо, т. е. чаще всего родителей, а если же не было ихъ, то отдавала безпрекословно. Было одно средство заставить ее сберечь вещь: даря ее, надо было сказать, что она не имѣетъ права ее никому отдать, тогда она говорила, о ней: «это не моя, а такого-то — я не имѣю права на нее.» Собственностью она считала только то, что пріобрѣтено и заработано самимъ. Вообще надо полагать, что ея воспитательница сдѣлалась подъ конецъ поклонницею естественнаго права и на немъ развивала ее. Разумѣется, многое въ Магдалинѣ было незрѣло: поставленная въ свѣтскій кругъ, она иногда дѣлала въ немъ маленькіе промахи, но все это было оригинально, естественно и граціозно, и все охотно извинялось ей.

Такова была дѣвушка, которую я полюбилъ; что же касается до ея чувствъ ко мнѣ, то ея привѣтливость, снисходительность и простота обращенія со всѣми рѣшительно сбивали меня съ толку.

Правда, на-единѣ она была какъ будто особенно привѣтлива со мною, ея обращеніе было еще проще и задушевнѣе, но влюбленному и неувѣренному во взаимности все приходитъ въ голову: «какъ знать, не была ли она такова и съ другими, когда не было постороннихъ»? думалось мнѣ; и я то надѣялся, то отчаивался.

Разъ я у нихъ не былъ съ недѣлю. Подъ вліяніемъ досады на неопредѣленность моихъ отношеній и маленькой ревности къ одному гвардейскому офицерику, на меня напалъ одинъ изъ припадковъ охлажденія и желанія разрыва. Къ этому прибавилось еще одно обстоятельство. Я писалъ въ Р**… къ однимъ моимъ знакомымъ о встрѣчѣ съ Рыбасовыми. Въ отвѣтъ на это меня увѣдомляли, что и въ Р** — Магдалина Рыбасова дѣлала много побѣдъ, не безъ, коварства замѣчая, что и она впрочемъ не непобѣдима, и спрашивали — совершенно ли она забыла одного молодаго человѣка, къ которому она была неравнодушна? Хотя эти извѣстія шли изъ женскихъ, можетъ быть, не совсѣмъ безпристрастныхъ, въ этомъ случаѣ, устъ, но произвели своего рода впечатлѣніе. Я не берусь объяснить, почему дѣвушка, про которую мы узнаемъ, что она любила кого нибудь, хотя бы наиплатоническимъ образомъ, какъ бы утрачиваетъ въ нашихъ глазахъ свою нетронутую чистоту, ту притягательную силу и прелесть незнанія, которому — думается — можно еще открыть новый міръ чувствъ и ощущеній. Между тѣмъ женщина любившая кого-либо и измѣнившая, напротивъ, получаетъ для насъ новую прелесть, она влечетъ насъ именно своею доступностью, своимъ знаніемъ: это ставка, пущенная уже въ игру или состязаніе. Все это заставило меня снова сдѣлать попытку къ освобожденію отъ начинающагося чувства. Я развлекался, какъ могъ, и между прочимъ игралъ по цѣлымъ ночамъ въ карты. Сначала очень много проигралъ, но потомъ отъигрался и забастовалъ. Однако волненія игры и безсонныя ночи отозвались на моемъ лицѣ: я поблѣднѣлъ и похудѣлъ. Послѣ этой бурной недѣли меня опять неудержимо повлекло отдохнуть и отогрѣться у Рыбасовыхъ, и я пріѣхалъ къ нимъ вечеромъ. Я засталъ мать съ одной барыней и старичкомъ за преферансомъ, а дочь съ какой-то ручной работой у ихъ стола; отецъ, по обыкновенію, уѣхалъ въ клубъ, а изъ молодежи никого не было. Мать спросила меня, гдѣ я пропадалъ; дочь посмотрѣла на меня пристально и спросила: не хворалъ ли я. Я отвѣчалъ, что напротивъ здоровъ какъ никогда; но былъ золь и желченъ: мнѣ было досадно, что я не сладилъ съ собою.

Немного погодя, Магдалина опустила работу и сказала, что устала. Я попросилъ ее съиграть что нибудь, и мы пошли въ залу. Она сѣла за фортепьяно и начала медленно наигрывать Шубертовскую серенаду.

— Давно вы видѣли Куртѣева? (это былъ гвардейскій офицерикъ) спросилъ я.

— Онъ у насъ сидѣлъ вчера цѣлый вечеръ, отвѣчала она такъ невозмутимо, какъ будто я ее спрашивалъ про курицу.

— И онъ млѣлъ по обыкновенію? продолжалъ я.

— Не замѣтила, отвѣчала она.

Меня сердила ея невозмутимость.

— А я получилъ письмо изъ Р**, продолжалъ я. — Мнѣ дѣлаютъ одинъ вопросъ о васъ, на который я не знаю, что отвѣчать.

— Какой же именно?

— Онъ нескроменъ и потому я не смѣю вамъ предложить его.

— Ничего, предлагайте, сказала она съ спокойной добротой.

— Меня спрашиваютъ: но прежнему ли вы расположены къ N** (я назвалъ молодаго человѣка, въ котораго она была влюблена), сказалъ я.

Лицо дѣвушки слегка вспыхнуло и на лобъ ея словно набѣжала розовая волна; она стала глядѣть на клавиши, перебирая ихъ.

— Что же? повторилъ я.

— Нѣтъ, сказала она, слегка вздохнувъ; — все измѣняется! — и сильнѣе заиграла печальную и нѣжную пѣсню.

Она сказала это такъ искренно и вмѣстѣ грустно, что мнѣ стало совѣстно за мой вопросъ. Когда она кончила серенаду и задумалась, ревность и желчь снова шевельнулись во мнѣ.

— Вы бы съиграли теперь «La donna è mobile», сказалъ я.

Она съ недоумѣніемъ посмотрѣла на меня своими тихими сѣрыми глазами.

— Послушайте, сказала она, — съ вами что-то случилось? Отчего вы не хотите быть откровенны? — Она сказала, это съ дружескимъ участіемъ, но мнѣ послышалось въ ея добромъ и участливомъ вопросѣ болѣе нежели обыкновенная доброта: въ ея ласковости прозвучало мнѣ нѣчто болѣе нѣжное. Сердце у меня словно встрепенулось и облилось горячею волною.

— Да то, что я васъ люблю, и что вы мучаете меня своею невозмутимою добротою! — сказалъ я, потерявъ терпѣніе; — что изъ-за этой доброты, я не знаю: любите ли вы меня хоть сколько нибудь, или я для васъ только добрый знакомый, какъ Куртѣевъ, какъ всѣ!

Она вся вспыхнула и съ улыбкой взглянула на меня.

— Вольно же вамъ было мучить себя и молчать! сказала она.

— Такъ вы меня любите, злая, и не могли этого показать? спросилъ я, схвативъ ея руку и горячо цѣлуя. Она не отнимала руки. Я тихо привлекъ ее: сѣрые глаза ея какъ будто потемнѣли. она легко подалась и я прильнулъ губами къ ея губамъ. Не было ни увертливости, ни сопротивленія; такъ отдается налившаяся и дозрѣлая ягода, когда къ ней прикоснутся губы,

Оторвавшись отъ нея, я съ восторгомъ смотрѣлъ на это прелестное, все розовое и смущенное личико, на ея потемнѣвшіе сѣрые глаза; и вѣкъ мнѣ не забыть той безконечной нѣжности, которою дышала каждая ея черта.

— А N**? спросилъ я съ тѣмъ злорадно-торжествующимъ чувствомъ, съ которымъ человѣкъ спѣшитъ удостовѣриться въ своей побѣдѣ.

У нея и кровинка не шевельнулась.

— А Ольга? спросила она, улыбаясь. Ольга была дѣвица, за которой я нѣкогда ухаживалъ въ Р**.

— Ольги давно нѣтъ! отвѣчалъ я. Теперь только Магдалина.

— Теперь только Владиміръ, отвѣчала она.

Когда въ гостиной загремѣли кресла и мы должны были войдти, я былъ весь смущенъ: мнѣ казалось, что при первомъ взглядѣ на насъ, всѣ тотчасъ догадаются, что мы объяснились и счастливы. Я остановился въ тѣни, но Магдалина (я уже звалъ ее такъ про себя) подошла прямо къ свѣту и гостямъ. Я боялся за нее, но былъ удивленъ перемѣной: это не была та Мадлена, которая еще минуту назадъ спѣшно и страстно поцѣловала меня, это была прежняя М-lle Madeluine: та же спокойная милая доброта, та же особенная, ей свойственная естественность и привѣтливая простота обращенія. И не то, чтобы она притворялась или дѣлала усиліе надъ собою — я бы съумѣлъ это подмѣтить — нѣтъ, казалось, что все происшедшее между нами было самое обыкновенное, ей достаточно было обратиться къ другимъ лицамъ, съ другими словами, стать въ обыкновенную обстановку, чтобы все въ ней само пришло въ нормальное положеніе, все успокоилось и отразило на себѣ обычное настроеніе: точно мы съ ней цѣлый вечеръ говорили объ итальянской оперѣ! Отдавшись на минуту изумленію, я самъ почувствовалъ себя спокойнымъ и самоувѣреннымъ. Невозмутимость и спокойствіе Мадлены до такой степени повліяли на меня, что и мнѣ показалось, что все за минуту бывшее была самая естественная вещь, на которую, если бы кто и замѣтилъ ее, никто не обратилъ бы вниманія или, по крайней мѣрѣ, не могъ ничего найти страннаго.

Я тоже подошелъ къ столу и весело заговорилъ со всѣми.

III.

На другой день, когда я проснулся, я ощутилъ то безотчетно пріятное состояніе, которое испытываешь, когда недавно случилось что либо хорошее. Это хорошее лежитъ въ сознаніи и чувствуется, по еще не выяснилось: точно счастье стоитъ у изголовья и повѣваетъ своимъ радушнымъ крыломъ. Черезъ минуту я все припомнилъ и съ наслажденіемъ сталъ разбирать подробности вчерашняго вечера. И странная вещь, что всего болѣе занимало меня — это необыкновенная свобода (я не говорю скрытность — скрытности я и не допускаю), съ которою Магдалина замаскировала наши новыя отношенія, та удивительная легкость, съ которою она входила и выходила изъ одного положенія въ другое. Впечатлѣніе, доставленное мнѣ тогда припоминаніемъ этого обстоятельства, походило на удовольствіе открытія какой нибудь новой стороны въ недавно-полученномъ подаркѣ. Дѣйствительно, въ искренней, доброй, прелестной дѣвушкѣ, которая, какъ мнѣ казалось прежде, вся была на лицо — вся чиста и ясна, какъ хрусталь, я открылъ новую невѣдомую мнѣ глубину, и эта таинственная, необъяснимая мнѣ сторона и занимала меня, какъ загадка, и составляла новую прелесть въ любимой мною дѣвушкѣ. Ни на минуту догадка моя не остановилась на какомъ нибудь темномъ разъясненіи: ни разу не пришло мнѣ въ голову, что это можетъ быть притворство, хитрость, наконецъ — оскорбительно подумать — не новость того положенія, въ которомъ она была со мной. И я былъ правъ, это было дѣйствительно не то. Что это было — я едва могъ разъяснить себѣ по долгомъ наблюденіи. Тогда это такъ и осталось для меня любопытнымъ и милымъ открытіемъ, разъясненія котораго я ожидалъ въ близкомъ будущемъ.

Покончивъ однако съ пріятнымъ раздраженіемъ воспоминаній, я задалъ себѣ уже не бездѣльный вопросъ: что же дальше?

Есть страны, высокообразованныя, высоконравственныя, въ которыхъ подобный вопросъ, послѣ объясненія въ любви свободнаго молодого человѣка съ свободною дѣвушкою, не дѣлается, и не дѣлается по весьма простой причинѣ, ибо тамъ уже давно рѣшено и утверждено обычаемъ и такъ называемой нравственностью, что за подобнымъ объясненіемъ слѣдуетъ разговоръ о бракѣ. Это вошло уже въ колею, и исключеніе составляетъ нѣчто уродливое я необычное. У насъ это не такъ: у насъ дѣвушка, выслушавшая признаніе отъ молодого человѣка, еще не увѣрена, дѣлаетъ ли онъ этимъ признаніемъ ей предложеніе, и если настолько благовоспитана, что отсылаетъ его послѣ этого къ маменькѣ, то въ душѣ не увѣрена еще, пойдетъ ли онъ къ ней, или нѣтъ? Я не говорю, чтобы это было хорошо или нравственно, — можетъ, и у насъ со временемъ колебаній тутъ не будетъ, но пока они есть и это фактъ. Люди такъ называемой строгой нравственности, или правильнѣе, нравоучительные люди могутъ утѣшиться тѣмъ, что въ молодой и неустановившейся странѣ, какова Россія, критическое отношеніе къ предметамъ есть признакъ добросовѣстности и задатокъ разумнаго развитія. Какъ бы то ни было, но Магдалина, послѣ объясненія, къ родителямъ меня не посылала, и я задалъ себѣ вышеупомянутый вопросъ: жениться или нѣтъ?

Если бы на этотъ вопросъ пришлось мнѣ отвѣчать нѣсколько лѣтъ позднѣе, я бы крѣпко подумалъ прежде чѣмъ рѣшиться, но тогда, отъ бездѣлья и скуки, я быль готовь повѣситься или спиться: я предпочелъ женитьбу. Тогда я обратился къ родительской инстанціи. Я былъ молодъ, имѣлъ хорошее состояніе, особенныхъ качествъ за мною не имѣлось, и если я, какъ выразился на допросѣ одинъ откровенный воръ, «велъ жизнь праздную я занимался пьянствомъ» или, по крайней мѣрѣ, кутежемъ, то кто же изъ свѣтской молодежи въ то время занимался чѣмъ нибудь инымъ? Словомъ, я былъ, что называется, приличная партія, и родительская власть дала охотно свое согласіе. Подходила масляница и потому свадьбу рѣшено было сдѣлать послѣ пасхи.

Разумѣется, я сталъ бывать у невѣсты по цѣлымъ днямъ; молодежь, узнавъ о моей помолвкѣ, поотхлынула, но по вторникамъ (это были дни Рыбасовыхъ) собиралась по прежнему. Магдалина по прежнему была съ ними простосердечно привѣтлива, но меня уже это не безпокоило: я зналъ, что она меня любитъ. Эта любовь просвѣчивала для меня слишкомъ ясно, несмотря на то, что при другихъ она не старалась ее выказывать. Одинъ только офицерикъ Куртѣевъ сердилъ меня: по глупости ли пониманія или наивности чувства (глубины его у такихъ натуръ не бываетъ), онъ, несмотря на объявленный выборъ Магдалины, продолжалъ млѣть по прежнему, именно млѣть, только къ этому млѣнію прибавилось еще, какъ слѣдствіе предпочтенія отданнаго другому, тихое нытье: — онъ не ханжилъ, не ропталъ, а изнывалъ и изподтишка вздыхалъ. Сначала я смѣялся надъ нсѣзгь этимъ, но потомъ сталъ сердиться. Сердилъ меня такой безтактный и жалкій способъ выказывать свое чувство, потому что онъ былъ противенъ моей натурѣ: я всегда находилъ, что порядочный человѣкъ долженъ прямо смотрѣть въ лицо всякому положенію: можетъ злобствовать, противодѣйствовать, ненавидѣть или холодно встрѣчать его, но не раскисать передъ нимъ. Впрочемъ, можетъ быть, я ошибался, можетъ быть, со стороны Куртѣева это была уловка ухаживанья, и даже не такъ глупая, какъ казалось: мало ли на какія приманки идутъ женщины, когда имъ хочется идти, — но дѣло въ томъ, что смѣшно было ухаживать и надѣяться на успѣхъ у дѣвушки, только-что свободно объявившей свой выборъ. Сердило меня въ этомъ болѣе всего то, что Магдалина сожалѣла о несчастной страсти Куртѣева и относилась къ нему съ состраданіемъ. У меня, конечно, не было и тѣни ревности: я слишкомъ любилъ и уважалъ Магдалину, слишкомъ былъ, наконецъ, самолюбивъ, чтобы ревновать ее къ этому офицерику; я зналъ, что одна доброта заставляетъ ее такъ смотрѣть на подобное малодушіе или безтактную глупость, — но меня это возмущало, хотя, разумѣется, при мнѣ Куртѣевъ сдерживался. Я не выдержалъ и высказалъ Магдалинѣ свое замѣчаніе.

— Можетъ быть, онъ слабодушенъ и ему не слѣдовало высказывать свои чувства, но если онъ страдаетъ и не въ силахъ совладать съ собой? сказала она.

— Да повѣрь, что нѣтъ, мой другъ! возразилъ я; — такіе мелкіе люди не могутъ сильно чувствовать. Это просто манера ухаживанія армейскихъ прапорщиковъ за провинціальными барышнями: надъ этимъ надо смѣяться.

— Ну, и смѣйся, убѣждала она. — А я не могу смѣяться; что же мнѣ дѣлать?

— Милая, да и я бы смѣялся, если бы это нытье — будь оно искренне, будь нѣтъ — касалось только его, но оно тебя касается. Для тебя оно мелко, тебя оно не стоитъ, и тебѣ не слѣдуетъ не только сожалѣть о немъ, но и терпѣть его.

— Какъ же я могу запретить ему? возражала она. — Да и не унижаетъ это меня нисколько: чѣмъ я тутъ виновата? И что у васъ, у всѣхъ мужчинъ за эгоизмъ: неужели я тебя мало люблю? или ты думаешь, что сожалѣніе къ нему убавитъ что нибудь у любви къ тебѣ? Жадные вы всѣ, вамъ все бы одному захватить, и любовь и состраданіе, и все и все…

Я расхохотался.

— Лѣтъ, другъ мой, сказалъ я; — не боюсь я, чтобы Куртѣевъ отнялъ что нибудь у меня. Но жаль мнѣ, что такая дрянненькая букашка льнетъ къ такому милому созданію.

— А милое созданіе, котораго она нисколько не безпокоитъ, не хочетъ ее отогнать и раздавить. Ты не знаешь, что я въ самомъ дѣлѣ не могу раздавить ничего живого? (И это было правда: я самъ видѣлъ потомъ, какъ она чуть не плакала отъ комаровъ, но только куталась отъ нихъ.) Мнѣ ужасно жаль, что это не по тебѣ, но что-жь дѣлать, что я ужь такая! добавила она, чуть не плача.

— И оставайся такой, прелесть моя, отвѣчалъ я, побѣжденный, горячо цѣлуя ее.

«Ненависти нѣтъ въ душѣ твоей небесной Донна-Анна» подумалъ я; — «нѣтъ и того придирчиваго и щепетильнаго самолюбія, которымъ мы страдаемъ. И славу Богу, что нѣтъ! нечего, слѣдовательно, ихъ и требовать», и я рѣшился самъ отвадить Куртѣева.

Я такъ и сдѣлалъ, и надобно сказать, что это не стоило никакого труда. Я посмѣялся разъ или два надъ воздыханіями Кургѣева, далъ ему замѣтить, что это мнѣ непріятно, и онъ измѣнился. По крайней мѣрѣ при мнѣ онъ сталъ держать себя прилично. Не думаю, чтобы Магдалина передала ему нашъ разговоръ: она никогда не передавала чужихъ словъ тому, до кого они касались, если бы слова эти могли быть хоть сколько нибудь непріятны. Я полагаю, что съ Куртѣева было довольно и моего намека: онъ былъ достаточно натертъ, чтобы его понять и достаточно мелокъ, чтобы ему не сопротивляться.

IV.

Вскорѣ послѣ святой была наша свадьба. Шаферомъ у Магдалины былъ Куртѣевъ, такъ какъ родни или болѣе близкихъ знакомыхъ у нее не было. На лѣто мы наняли хорошенькую дачу на петергофской дорогѣ, и я испыталъ нѣчто въ родѣ того, что называютъ счастіемъ. Но правдѣ сказать, до той поры я не только не могъ пожаловаться на несчастіе, по мнѣ случалось иногда испытывать минуты большаго наслажденія, въ какой мѣрѣ доступны они намъ, маленькимъ людямъ, живущимъ и дѣйствующимъ въ узенькой рамкѣ узенькой частной жизни. Но то были порывистыя, тревожныя минуты; того же ровнаго, спокойнаго счастія, огражденнаго дозволеніемъ общества, обычая и власти, этого одобреннаго и привиллегированнаго счастія я не испытывалъ. Точно не только я получилъ его въ даръ, но и выданы мнѣ на него акты изъ гражданской палаты; дверь ваша заперта отъ всякаго посторонняго вмѣшательство, заперта не тайно, а явно; вы знаете, что никто не имѣетъ права тревожитъ васъ за ней, что вы пользуетесь своими законными и добровольно полученными правами. Одно мнѣ было нѣсколько непріятно: это публичное объявленіе, это оглашеніе тѣхъ отношеній, въ которыя вступаетъ молодая чета и которыя самая обычная стыдливость пріучила насъ держать въ тайнѣ. Конечно, эта стыдливость, въ насъ уже отчасти врожденная, — дѣло условное: есть племена, которыя ее не имѣютъ, и можетъ быть придетъ время, когда и образованные народы на нее будутъ смотрѣть, какъ на предразсудокъ; но пока этого нѣтъ, пока несоблюденіе этой стыдливости считается безнравственностью и цинизмомъ, то въ гласности, которая сопровождаетъ наши женитьбы, есть своя доля безнравственности и цинизма.. Англичане это поняли, и у нихъ, тотчасъ послѣ вѣнца, достаточные новобрачные куда нибудь уѣзжаютъ. Не изъ сознанія этой причины, а изъ подражанія, въ высшихъ слояхъ и другихъ обществъ начали слѣдовать этому обычаю, но большинство его не знаетъ и не понимаетъ его необходимости. Я всегда удивлялся той геройской стойкости и невозмутимости, съ которою наши дѣвицы отправляются на другой день свадьбы дѣлать визиты: ни одна содержанка не слышитъ столько шуточекъ и намековъ на извѣстныя отношенія, ни съ одной изъ свѣтскихъ камелій дядюшки друзья и разные милые старички не позволяютъ себѣ ихъ столько, — сколько благовоспитанная дѣвушка, которую стараются воспитать въ полномъ невѣденіи и наичувствительнѣйшей стыдливости, не возмутясь, не разрыдавшись, выслушиваетъ, при полномъ дневномъ свѣтѣ и полной гостиной, не сморгнувъ глазомъ, съ истинною твердостію мученицы и съ безстыдствомъ мѣднаго лба! И именно выдрессироваться до такой степени и значитъ быть благовоспитанною. Такъ считалось еще и во времена Домостроя: «у доброй дѣвки ни ушей, ни глазъ»…

Моя жена, не испытала, ничего подобнаго. Тотчасъ послѣ свадьбы, хотя было еще довольно рано, мы переѣхали на дачу. Впрочемъ, и безъ этого врядъ ли ей пришлось бы смущаться отъ грязненькихъ остротъ и намековъ. Есть пословица: «къ чистому не пристаетъ». У Магдалины была своего рода стыдливость: она не любила высказывать свои чувства, и при постороннихъ не позволяла себѣ ни малѣйшей ласки; но намекъ на отношенія мужчины и женщины не смущалъ ея воображенія, эти намеки казались ей просто неприличными; вѣроятно, ей въ ребячествѣ не объясняли, что дѣтей находятъ подъ капустнымъ листомъ, и отъ горничныхъ ей не пришлось узнавать разныхъ на этотъ счетъ разъясненій.

Мы жили тихо и пріятно. Я нашелъ, что въ образованіи моей жены былъ важный пробѣлъ: у нее былъ весьма здравый и ясный умъ, но ему не было дано никакого стремленія къ дѣлу, къ высшимъ цѣлямъ жизни. Видно было, что ее воспитывала женщина образованная, но не отрѣшившаяся отъ свѣтскихъ мелочей и привычекъ. Признаться откровенно, и между нами, молодежью того времени, особенно богатой и вращающейся въ свѣтѣ, не было этихъ стремленій: мы сами были пустые дармоѣды, заботившіеся только о томъ, какъ бы пріятнѣе убить время, и клавшіе свое самолюбіе въ успѣхъ у женщинъ и въ свѣтѣ, въ бѣгъ своего рысака, бретерство и пр. Я, особенно съ выходомъ въ отставку и переѣздомъ въ Петербургъ, не глубже другихъ смотрѣлъ на жизнь. Но я все-таки получилъ довольно основательное, на сколько оно могло быть въ нашихъ университетахъ, образованіе; во мнѣ все-таки были лучшія стремленія, заглушенныя лишь свѣтской сумятицей. Женившись, я строже взглянулъ на жизнь, самая перемѣна холостой обстановки на домашнюю уже отрезвляла меня: я не думалъ съ-утра куда убѣжать изъ своей пустой квартиры, и оставался дома въ своемъ уютномъ пристанищѣ съ милой и любимой женщиной, и уже думалъ, чѣмъ сдѣлать полнѣе и основательнѣе эту домашнюю жизнь: я искалъ теперь въ дѣлѣ и умственныхъ занятіяхъ того отдохновенія отъ кутежей и пустоты, въ которыхъ прежде искалъ отдыха отъ своей чиновничьей дѣятельности. Мы читали съ женою: она любила англійскую литературу, особенно Шекспира, и русскую; изъ французовъ ей нравился только Бальзакъ: ея естественность, нелюбовь къ фразѣ и условнымъ формамъ не могли выносить другихь французскихъ корифеевъ. Но что мнѣ было особенно пріятно, это то, что она оказалась отличной хозяйкой и не въ смыслѣ ключницы: она умѣла не только принять гостей, но всѣ обстановки домашней жизни, всѣ удобства и украшеніе ея — на все она успѣвала обратить вниманіе и все устроить мило, изящно и кстати. Такимъ образомъ, досугъ ея былъ наполненъ, и я видѣлъ, что жена моя хотя и не обѣщаетъ стать женщиной по своему развитію и стремленіямъ выше обыкновеннаго уровня, но будетъ милая, любящая, здравомыслящая женщина и безподобная жена и хозяйка дома: болѣе я ничего и не желалъ.

Дача наша была не на желѣзномъ или пароходномъ пути и потому гостей бывало у насъ немного, раза два въ недѣлю заѣзжали тесть и особенно теща, иногда кто нибудь изъ молодыхъ дамъ и мужчинъ. Между послѣдними чаще всѣхъ ѣздилъ Куртѣевъ. Онъ не вздыхалъ уже, но былъ ужасно внимателенъ къ женѣ, исполнялъ ея порученія, угадывалъ малѣйшія желанія и пр. Я зналъ очень хорошо, что тутъ, конечно, дѣло не безъ любви и ухаживанія; но я такъ былъ покоенъ за нашу любовь, что это меня не только не тревожило, но забавляло: самолюбіе удовлетворяется, когда видишь восхищеніе и зависть къ тому, что принадлежитъ намъ. Я еще былъ доволенъ этимъ и съ другой стороны. Куртѣевъ, исполняя порученія и прихоти жены, ухаживая за нею, баловалъ мою мужнюю лѣнь и избавлялъ отъ сотни мелочныхъ обязанностей, которыми мы балуемъ женщинъ такъ охотно, окружаемъ ихъ при ухаживаніи и такъ тяготимся при достиженіи. Я понималъ италіянскихъ мужей конца прошлаго и даже начала нынѣшняго столѣтія, которые охотно допускали въ брачные контракты условіе, что жена можетъ имѣть при себѣ cavaliere-servetile и даже дѣлились съ ними своими правами — взамѣнъ тѣхъ заботъ по части услугъ, выѣздовъ и пр., которыя они принимали на себя.

Такъ время шло въ моемъ красивомъ и полномъ цвѣтами и зеленью эдемѣ. Но мѣсяца полтора спустя послѣ свадьбы, я простудился и у меня сдѣлалась лихорадка съ весьма сильными и изнурительными пароксизмами.

Трудно описать всю нѣжность заботы и вниманія, съ которыми ухаживала за мною жена, и тутъ я еще болѣе оцѣнилъ и ея качества, и то преимущество, которое въ этомъ случаѣ имѣетъ положеніе женатаго надъ холостымъ. Болѣзнь начала, уступать, припадки сдѣлались рѣже и слабѣе. Разъ, передъ вечеромъ, я почувствовалъ пароксизмъ и легъ въ постель, когда доложили о пріѣздѣ Куртѣева.

— Скажи, что Владиміръ Андреичъ нездоровъ, и я прошу извиненія, что не могу принять его, сказала жена слугѣ.

— Зачѣмъ же? это неловко, сказалъ я; — вѣдь онъ ѣхалъ къ намъ 15 верстъ.

— Ну, такъ я его приму здѣсь и мы посидимъ около тебя.

— Нѣтъ, отвѣчалъ я; — прими его у себя, а меня оставь, я можетъ быть усну.

— Какъ онъ не во время! сказала жена, сдѣлавъ кислую мину. Она приложила руку мнѣ къ головѣ, увидала, что жаръ не великъ, поцѣловала меня и вышла.

Пароксизмъ у меня былъ и на этотъ разъ слабый, онъ окончился, какъ это часто бываетъ, позывомъ ко сну. Я слышалъ голосъ жены и Куртѣева рядомъ, въ гостиной, но вскорѣ, вѣроятно, чтобы меня не безпокоить, они перешли на террасу, выходящую на дорогу, а я заснулъ.

Я проснулся черезъ часъ или полтора. Въ комнатѣ было душно; мнѣ хотѣлось освѣжиться. Я надѣлъ шлафрокъ, туфли и подошелъ къ дверямъ гостиной; боясь, не пріѣхала ли къ женѣ или не зашла изъ сосѣдней дачи какая нибудь барыня, я прислушался, но все было тихо; я приподнялъ портьеру — и обомлѣлъ. По срединѣ гостиной стоялъ Куртѣевъ, обнявъ станъ моей жены, и цѣловалъ ее въ щеку, которую она ему подставила.

— Ну, поѣзжайте, довольно! говорила жена: — мнѣ надо провѣдать мужа.

Куртѣевъ хотѣлъ что-то сказать, но, можетъ быть, услышавъ шорохъ, приподнялъ голову и увидалъ меня въ четырехъ шагахъ. Помню, я замѣтилъ еще, какъ чувственное и пошленькое выраженіе его, расплывающагося въ млѣніи, лица вдругъ смѣнилось блѣдностью и испугомъ. Я не могъ говорить; я только показалъ ему на дверь и не замѣтилъ уже, какъ онъ скрылся, онъ словно пропалъ, испарился — да мнѣ было и не до него: я смотрѣлъ на Магдалину.

Она, замѣтивъ испугъ Куртѣева, тоже обернулась. Увидавъ меня, она нѣсколько покраснѣла, но потомъ ее испугало, кажется, не мое присутствіе, а выраженіе моего лица.

— Владиміръ, что съ тобою? спросила она, быстро подходя ко мнѣ.

Я дѣйствительно едва сознавалъ, что со мною дѣлается: ноги подгибались у меня, сердце едва билось, кровь прилила къ горлу, и я не могъ говорить.

Магдалина отвела меня къ дивану, на который я почти упалъ я позволилъ вести себя, какъ малый ребенокъ, къ тому же я былъ слабъ еще отъ болѣзни. Она налила мнѣ стаканъ питья; руки у нея дрожали; она тревожно смотрѣла на меня и спросила снова:

— Что съ тобою?

Меня совсѣмъ ошеломилъ этотъ вопросъ; меня изумляла та искренняя или притворная наивность, съ которою она словно не догадывалась о настоящей причинѣ впечатлѣнія. Наконецъ я нѣсколько оправился.

— И что на другой мѣсяцъ свадьбы? хрипло могъ я проговорить, глядя ей въ лицо.

Она догадалась и снова покраснѣла.

— Боже мой! и ты придаешь такое значеніе этому вздору, съ нѣжнымъ упрекомъ сказала она. — Ну, можно ли такъ близко принимать это къ сердцу?

Я нѣсколько мгновеній смотрѣлъ ей прямо въ глаза: мнѣ хотѣлось хоть въ нихъ допытаться, что это: притворство, или непониманіе самыхъ простыхъ вещей. Но ея сѣрые глаза, хотя въ нихъ и было замѣтно безпокойство, смотрѣли также тихо, нѣжно, не опускаясь.

— Такъ это вздоръ? спросилъ я, и кровь у меня бросилась въ голову; — вздоръ цѣловаться съ постороннимъ мужчиной!

— Ну, да, съ хорошимъ знакомымъ! Не все ли равно, руку я дамъ ему поцѣловать или щеку? сказала она кротко.

— Ни щеки, ни руки, ни мизинца! закричалъ я, порывисто вставая.

Магдалина поблѣднѣла: она испугалась.

— Ну, успокойся, успокойся, кротко уговаривала она меня, — Мы послѣ поговоримъ объ этомъ.

Она хотѣла взять меня за руку, но я оттолкнулъ ея руку.

— Оставь меня! сказалъ я нетерпѣливо и бросился ничкомъ на постель.

Магдалина стояла надо мной въ нерѣшимости.

— Да оставь меня, Бога ради! закричалъ я.

Она тихо повернулась и вышла. Мнѣ послышалось, что она заплакала.

Я прогналъ жену потому, что мнѣ не хотѣлось выказать передъ ней свою слабость, а между тѣмъ я едва могъ сдерживаться: потрясеніе злобы, жалости, отчаянія на мои еще слабыя нервы было слишкомъ сильно для нихъ. Я чувствовалъ, какъ судорожное усиліе сдержаться сдавило мнѣ горло и душило меня. Едва я услыхалъ, что жена вышла, я уткнулъ голову въ подушку, далъ себѣ волю — и зарыдалъ, какъ ребенокъ.

V.

Я не вышелъ къ вечернему чаю, спросилъ его себѣ въ кабинетъ и ночевалъ въ немъ. На другой день утромъ я вышелъ къ завтраку и не подошелъ поздороваться къ женѣ, какъ это дѣлалъ обыкновенно; мы все время молчали; я раза два случайно замѣтилъ, какъ пытливо и нѣсколько тревожно вглядывалась въ меня жена въ то время, когда думала, что я этого не увижу. Но убѣдившись, что здоровье мое не страдаетъ особенно, что я только сердитъ на нее, она стала спокойно-печальна. Послѣ завтрака я опять ушелъ къ себѣ и взялся за перо, чтобы написать къ Куртѣеву: мнѣ хотѣлось поскорѣе покончить съ нимъ. Кровь опять закипѣла во мнѣ. и я написалъ: «Если я васъ встрѣчу, то не ручаюсь, что не дамъ вамъ пощечины; если узнаю, что вы сказали хоть слово о случившемся, то убью васъ». Я послалъ ему записку съ слугою, не велѣвъ ждать отвѣта. Этимъ и кончилось мое знакомство съ Куртѣевымъ. Впослѣдствіи я случайно сталкивался съ нимъ только въ обществѣ: онъ, завидѣвъ меня, обыкновенно или изчезалъ, или держался вдали.

Все утро мы не встрѣчались съ женой. За обѣдомъ тоже обмѣнивались только необходимыми фразами. Послѣ обѣда, когда я усѣлся въ мое покойное кресло и закурилъ сигару, а жена, дѣлала, кофе, она по обыкновенію подала мнѣ чашку, и потомъ, положивъ мнѣ руку на плечо, сказала:

— Послушай, Владиміръ, надо же это кончить.

Признаться откровенно, я рѣшился твердо не начинать объясненія и оставаться молчаливо холоднымъ, давно поджидая начала разговора, со стороны жены или. лучше сказать, ожидая вовсе не объясненія, а просто болѣе или менѣе нѣжнаго и трогательнаго: «прости меня». Въ душѣ, тамъ, гдѣ-то глубоко, лежала уже несознаваемая и не признаваемая рѣшимость пожурить хорошенько вѣтр…. нѣтъ, она не была вѣтренницей — мою своеобычницу, вразумить ее и кончить миромъ; но все зависѣло отъ объясненія и оно очень легко могло окончиться гораздо значительнѣе, чѣмъ я предполагалъ. Но въ словахъ жены не было ничего подобнаго повинности: въ нихъ видна была, только ласковая и осторожная попытка убѣдить меня окончить ссору. Это подлило масла въ огонь.

— Да, сказалъ я, стараясь казаться какъ можно хладнокровнѣе; — я самъ думаю, что надо кончить, но не знаю чѣмъ. Я полагаю, что бракъ, который начинается такимъ образомъ, обѣщаетъ мало утѣшительнаго впереди, и потому не лучше ли намъ будетъ мирно разойтись теперь же. Какъ ты думаешь?

Она нѣсколько поблѣднѣла и ея лицо приняло болѣе строгое выраженіе.

— Я бы подумала, что ты капризничаешь но нездоровью. сказала она, — еслибы не видала, какъ вчера на тебя все это страшно подѣйствовало. Я знаю, сказала она, — во мнѣ есть большой недостатокъ: я думаю какъ то иначе, чѣмъ всѣ; но я увѣряю тебя, что рѣшительно не понимаю, что тутъ было такого оскорбительнаго и возмутительнаго для тебя?

Я готовъ былъ спустить съ цѣпи свой гнѣвъ; мнѣ даже хотѣлось этого, но я не могъ ни на минуту усомниться въ искренности жены: мнѣ она была ясна, какъ день, и вмѣсто упрековъ и укоровъ приходилось просто спорить. Но спорить я не могъ.

— Ну, если ты не понимаешь такихъ такихъ вещей, если тебѣ этого не объясняетъ женскій стыдъ, сказалъ я, — такъ разъяснять ихъ — совершенно напрасный трудъ.

Магдалина вся вспыхнула.

— Я думала, что я, можете быть, глупа, сказала она; — но я не полагала, что я безстыдная. — Слезы градомъ посыпались по ея лицу, и она отошла отъ меня и прислонилась къ косяку балконной двери. Она была глубоко оскорблена.

Я понималъ, почему мои слова, такъ подѣйствовали на жену. Магдалина, въ которой все женственное было необыкновенно и словно отъ природы сильно развито, эта женщина по преимуществу, была глубоко стыдлива и чрезвычайно чувствительна ко всему, что задѣвало рту стыдливость. Только стыдливость ея пробуждалась не совсѣмъ тогда, когда стыдились другіе, и на оборотъ. Все искреннее, простое и естественное ею принималось безъ щепетильности, хотя иногда и отталкивало своею непривлекательною стороною: но за то все грязненькое, лживое глубоко ее возмущало. Я, какъ мужъ, это зналъ лучше чѣмъ кто либо, потому что, привыкнувъ во время холостой жизни къ распущенности въ обращеніи съ разными легкими и невзыскательными особами, я невольно, съ начала женитьбы, задѣвалъ эту стыдливость.

Увидавъ слезы Магдалины, мнѣ стало жаль ее. Я убѣдился, что поступокъ ея былъ слѣдствіемъ странности нѣкоторыхъ понятій, развитыхъ ея воспитаніемъ. Мучить за это молоденькую женщину было дѣло несправедливое: надо, думалъ я, сначала переучить ее. Очень можетъ быть, что меня переубѣдили просто слезы милой и любимой женщины: сердце словно оттаяло у меня и тепло забилось.

— Ну, полно, Магдалина! Оставимъ это: я вижу, что тутъ виновата не ты, а твое воспитаніе, сказалъ я. — Я подошелъ къ ней и поцѣловалъ ее, и она прижалась ко мнѣ, какъ напуганная голубка.

— Злой и скупой ревнивецъ! сказала она, — изъ за чего мучаешь и себя, и меня?

— Ну, мы переговоримъ, и поспоримъ еще объ этомъ, отвѣчалъ я, невольно улыбаясь.

Я ее простилъ искренне, не ревновалъ нисколько, но долго не могъ равнодушно смотрѣть на розовую нѣжную щеку, которую поцѣловалъ Куртѣевъ, и никогда болѣе не коснулся до этой щеки губами.

VI.

Вечеромъ въ этотъ день, когда мы сидѣли еще безъ свѣчей, въ сумеркахъ нетемнѣюшей петербургской ночи, Магдалина сказала мнѣ, положивъ руку на мое плечо и глядя мнѣ въ глаза:

— Ну, скажи-жь ты мнѣ, что тебя такъ оскорбило? Ты подумалъ, что я ужь разлюбила тебя?

— Надѣюсь, что поцѣлуи, которые позволяютъ другому, не высказываютъ любви къ мужу, замѣтилъ я.

— Да, но не доказываютъ и противоположнаго, отвѣчала жена.

— Напротивъ! возразилъ я, — вѣдь ты не будешь же увѣрять, что они даются не какъ знакъ нѣжнаго расположенія, а два расположенія, двѣ любви не могутъ ужиться, слѣдовательно, если начинается одно, то уменьшается другое.

Магдалина призадумалась.

— Ну, на счетъ двухъ любвей не знаю, можетъ ты и правъ, сказала она; — я этого не испытала, по то, что я чувствую къ Куртѣеву, не имѣетъ и тѣни любви.

— Тѣмъ хуже, возразилъ я; — то есть, не то дурно, что ты не любишь Куртѣева, а тѣмъ неизвинительнѣе вольность, которую ты позволила ему. Онъ можетъ истолковать ее иначе и считать себя вправѣ желать большаго и большаго. Ты этимъ ставишь сама себя въ ложное положеніе. Согласись, что вѣдь не ты же ему первая подставила щеку; вѣрно, онъ сначала цѣловалъ руку, а потомъ добрался и до щеки и позволилъ себѣ обнять тебя.

— Ну что-же изъ этого? Развѣ въ вальсѣ не обнимаетъ насъ всякій? Наконецъ, если находишь, что я позволила нѣсколько большую короткость, чѣмъ принято, то чего-же такъ огорчаться этимъ? Если тебѣ это не нравится, то скажи, и я не буду позволять этого.

— Да могло-ли мнѣ это въ голову прійти, чтобы предупредить тебя, сказалъ я. — И наконецъ, увидавъ, какъ тебя цѣлуетъ молодой и влюбленный въ тебя человѣкъ, развѣ я не могъ подумать, что я случайно увидалъ только самую невинную вещь, и что, можетъ быть, ваши нѣжности на этомъ не остановились?

Магдалина не оскорбилась этимъ предположеніемъ, она только усмѣхнулась ему, какъ нелѣпости.

— Какой вздоръ, сказала она. — Когда я съ тобой и люблю тебя!.. А все это въ васъ ревность и жадность. Вы думаете, что женщина, которая выходитъ за васъ замужъ, ужь принадлежитъ вамъ вся до ниточки, что это ваша полная собственность и она не можетъ распоряжаться ни ногтемъ своего мизинца. Согласись, что ты и руку мою и щеку — все считаешь своимъ, и тебѣ именно досадно, какъ до принадлежащей тебѣ щеки позволили прикоснуться другому.

— Другъ мой, возразилъ я, смѣясь формѣ замѣчанія и сознавая въ немъ долю истины, — согласись однако, что если такъ разсуждать, то гдѣ же мы остановимся? вѣдь надо же провести грань между дозволеннымъ мужу или, положимъ, любовнику и недозволеннымъ чужому. Грань эту и кладетъ приличіе. При крестьянинѣ кто нибудь, шутя съ его женою, обниметъ и поцѣлуетъ ее, и онъ этому не придаетъ большаго значенія, хотя иного и изъ нихъ отъ этого покоробитъ; точно такъ-же, какъ у нихъ не считается большимъ безчестьемъ, еслибы одинъ другому оплеухъ надавалъ, тогда какъ мы не такъ къ этому равнодушны.

— Это доказываетъ только, что крестьяне смотрятъ на многое трезвѣе и проще васъ, сказала Магдалина. — Рыцари вы средневѣковые со своими придуманными уставами. Ну, а что ты съ Куртѣевымъ сдѣлаешь: не на дуэль ли вызовешь?

Я разсказалъ ей содержаніе записки, которую ему написалъ.

— Ну, такъ и есть! За что обидѣлъ человѣка и лишилъ меня его услугъ? Ну, вотъ и поѣзжай завтра въ городъ мнѣ книги перемѣнить.

— Ты ему дорого платила за эти услуги, замѣтилъ я, улыбаясь.

— И ты полагаешь, что изъ твоего кармана? отвѣчала она.

— Да, изъ моего, потому что ты вся моя, и я не уступлю никому ни единаго волоска, сказалъ я, побѣжденный ся кроткою прелестью, и страстно обнялъ ее.

И въ этотъ вечеръ мы не спорили уже болѣе.

VII.

Магдалина оставалась довольно равнодушна къ изгнанію Куртѣева, хотя часто, при надобности въ исполнителѣ порученій, и вспоминала его.

Черезъ нѣсколько времени, жена сообщила мнѣ пріятную новость, что она беременна. Зиму вслѣдствіе этого она выѣзжала мало; у насъ бывали хорошіе знакомы, и межъ ними кой-кто изъ холостой молодежи, но Магдалина уже не допускала ихъ до какой либо короткости. Я опять зажилъ тихимъ семейнымъ счастіемъ, хоти заботы о здоровья жены и смущали меня, да изрѣдка, отъ этого безмятежнаго счастія начинало тянуть въ клубъ.

Около великаго поста, жена родила мнѣ сына. Она стала кормить его сама, и считала это непремѣнною обязанностью матери.

Когда она совсѣмъ оправилась, мы, по совѣту доктора, находившаго полезнымъ для жены деревенскую жизнь, отправились въ мое имѣніе, и тамъ, познакомясь кой съ кѣмъ изъ сосѣдей, жили довольно пріятно. Въ это время случилось маленькое обстоятельство, о которомъ я долженъ упомянуть, потому что оно характеризовало взгляды моей жены на нѣкоторыя вещи.

У Магдалины была очень хорошенькая и бойкая горничная, которую она наняла передъ отъѣздомъ изъ Петербурга. Однажды я, раздобрѣвъ на жирной деревенской пищѣ, встрѣтилъ ее въ узкомъ корридорѣ, безъ котораго, какъ извѣстно, не бываетъ барскихъ домовъ. Я былъ въ игривомъ расположеніи духа, и разставилъ руки, чтобы ее не пустить; она была не изъ робкихъ, смѣло пошла на препятствіе и очутилась въ моихъ рукахъ, которыми я ее обнялъ. Защита была очень слаба, я поцѣловалъ ее и она мнѣ не подставила щеки. Въ эту минуту растворилась дверь изъ дѣтской, мелькнулъ бѣлый капотъ и вышла Магдалина. Въ тоже мгновеніе и тѣми самыми устами, которыми только что цѣловала меня, горничная закричала: «перестаньте, сударь, какъ вамъ не стыдно», — и вырвалась. Я остался одинъ, и, должно полагать, имѣлъ видъ довольно жалкій. Прошло мгновеніе и корридоръ огласился самымъ искреннимъ смѣхомъ Магдалины.

— За какія это услуги ты расплачиваешься съ Катей? спросила жена.

— За ея усердную службу тебѣ, отвѣчалъ я, взявъ и цѣлуя руки жены. Она руки не отняла..

— Такъ ты бы и Матренѣ заплатилъ: я ею тоже очень довольна, сказала, жена такъ простодушно, что я бы и не нашелъ тутъ глумленія, еслибы Матрена-нянька не была рябой старухой. Мы прошли въ гостиную.

Я полагаю, что я имѣлъ видъ кота, попавшагося надъ сливками.

— Да ты не смущайся, добавила она; — я тебѣ сцены не сдѣлаю; я не нахожу, что это дорого и изъ моего кармана. Даже, откровенно тебѣ сказать, очень рада: ты меня не можешь теперь укорять Куртѣевымъ.

— Строго говоря, тутъ сравненіе не вѣрно, сказалъ я вкрадчиво, пытаясь ослабить обвиненіе; — въ этихъ случаяхъ проступокъ мужчины и женщины имѣетъ далеко не одинаковую важность.

— Да, сказала она, — по общимъ понятіямъ; привиллегіи давать самимъ себѣ очень легко и удобно. Но ты знаешь, я глупа на этотъ счетъ и меня никакъ не можетъ убѣдить ваша логика,

Ласкаясь къ женѣ, я постарался, вмѣсто спора, свести поскорѣе разговоръ съ щекотливаго предмета на другой. Жена никогда не напоминала и не намекала мнѣ на это происшествіе: она была гораздо великодушнѣе меня, если не была въ самомъ дѣлѣ совершенно къ нему равнодушна.

VIII.

Деревня намъ понравилась, и мы остались на постоянное житье въ провинціи, иногда, мѣсяца на два, пріѣзжая по зимамъ въ Петербургъ. Семейная жизнь моя не имѣла, болѣе никакихъ волнующихъ ее случаевъ, и я былъ вполнѣ счастливъ спокойной, нѣи, ной и тихой любовью моей жены.

Въ то время, какъ мое маленькое небо разстилалось надо много такъ безмятежно, надъ Россіею собралась гроза, которая заволокла и на долго заволокла много ясныхъ семейныхъ дней. Союзники сдѣлали высадку въ Крымъ, затѣялась борьба, потребовавшая напряженія всѣхъ нашихъ силъ. Противъ насъ было знаніе, деньги, благоустройство и всѣ средства, ими даваемыя; мы могли противоставить только руки и еще плохо вооруженныя руки, и мы набирали ихъ. Въ зиму 54—55 года я и жена не поѣхали въ Петербургъ, а рѣшились провести ее въ нашемъ губернскомъ городѣ. Тамъ были выборы, въ которыхъ я хотѣлъ участвовать, но вмѣстѣ съ выборами полученъ былъ призывъ къ ополченію. Меня выбрали въ дружину, и какъ ни грустно мнѣ было оставлять мою добрую, прелестную жену и уже начинающаго лепетать сына, я не видалъ никакихъ уважительныхъ причинъ, чтобы уклониться отъ общей тяготы, и поступилъ въ офицеры. Весною мы выступили въ походъ; жена, какъ ни старалась сдерживать себя, однако видимо была глубоко огорчена предстоящей разлукой. Это меня тѣмъ болѣе печалило и озабочивало, что она была опять беременна. Чтобы развлечь ее, я ей предложилъ съѣздить въ Петербургъ, куда приглашала ее повидаться съ собою мать, съ полгода страдавшая какою-то хроническою болѣзнью. И мы разстались глубоко опечаленные.

Перемѣна мѣста, новый образъ жизни и обязанностей развлекали меня. Я не стыжусь сознаться, потому что слабость моя принадлежитъ вмѣстѣ и огромному большинству, но меня занимала сначала даже новая форма платья. Страсть къ шнурочкамъ и побрякушкамъ, которую мы считаемъ признакомъ дѣтскаго развитія, еще для многихъ не утратила своей прелести: и масса образованныхъ европейцевъ едва ли не съ тѣмъ же удовольствіемъ надѣваетъ шитый мундиръ, какъ и какой нибудь Сулукъ, получившій его въ даръ отъ европейцевъ. Но черезъ нѣсколько переходовъ, галуны и ихъ привлекательность начали сильно изнашиваться и уступать мѣсто болѣе тяжелымъ заботамъ и впечатлѣніямъ. Передо мною мало-по-малу открылся весь ужасъ войны, не тотъ картинный ужасъ битвъ, свистящихъ ядеръ, разорваннаго мяса и опьяняющаго ожесточенія, а ужасъ другой, не поражающій, а изъѣдающій медленно, какъ роковая рана. Это былъ видъ мелкаго ежедневнаго изнуренія отъ холода, голода, грязи и болѣзней; это — раззоренныя постоями деревни, душныя избы, заваленныя больными солдатами, еще чаще цѣлыя селенія лачугъ, въ которыхъ иззябшій, грязный, полуголодный ратникъ не находилъ мѣста, чтобы прилечь, потому что всѣ избы биткомъ набиты умирающими отъ гнилыхъ горячекъ, которыхъ оставили только-что прошедшіе полки, и, наконецъ, бездорожица, неурядица земской полиціи, грабежъ подрядчиковъ и ихъ начальниковъ, — вотъ тѣ смердящія внутренности войны, которыя раскрывались передъ нами все болѣе и болѣе и въ которыя мы, изнуренные, отунѣлые, погружались съ безсмысленною холодностью все глубже и глубже.

Изъ дому вѣсти были тоже неутѣшительныя. Вслѣдствіе ли горя, или другой какой случайности, жена, по пріѣздѣ въ Петербургъ, родила преждевременно мертваго ребенка. Вскорѣ умерла ея мать, отецъ пригласилъ къ себѣ жить и управлять домомъ свою сестру, старую дѣву, всегда не любившую жену мою. Магдалина, чтобы не стѣснять больную мать, по пріѣздѣ остановилась на особой квартирѣ; теперь она исключительно устроилась одна. Она мнѣ писала часто и ея добрыя и милыя письма, иногда по мѣсяцамъ не доходившіе до меня, были моей лучшей отрадой. Наконецъ, миръ былъ заключенъ, и ратниковъ стали распускать; я воспользовался первою возможностью и, получивъ увольненіе, поскакалъ въ Петербургъ.

Я пріѣхалъ съ утреннимъ поѣздомъ московской дороги и засталъ жену только вставшей. Она испугалась, увидѣвъ меня: такъ и перемѣнился. — Но это не помѣшало вмѣстѣ съ тѣмъ и радости встрѣчи.

— Боже мой, какъ ты похудѣлъ и постарѣлъ, сказала она, послѣ первыхъ обниманій и поцѣлуевъ, глядя на, меня съ знакомою мнѣ нѣжностью и страданіемъ. — Да не болѣнъ ли ты?

— Я былъ болѣнъ, другъ мой, страшной болѣзнью — войною, сказалъ я, — но теперь она прошла, и я, Богъ дастъ, поправлюсь близь тебя.

Привели сынишку; сначала онъ не узналъ меня, и когда я ему напомнилъ о себѣ, онъ заплакалъ: такъ поразилъ и его мой худой и истомленный видъ. Если таковы возращались зажиточные офицеры, можно себѣ представить, какими приходили въ свои лачуги уволенные солдаты и ратники.

Но среди довольства милой семьи и всѣхъ удобствъ и развлеченій столицы поправляешься скоро. Черезъ нѣсколько дней, хотя я былъ еще худъ и блѣденъ, но во мнѣ уже не было и слѣда того истомленія и запущенности, которыя сопровождаютъ лишенія и совершенное отсутствіе холи. Я былъ здоровъ, веселъ, одѣтъ съ иголки изъ первыхъ мастерскихъ и почти не оставался дома: меня обуяла какая-то безпокойная неусидчивость, страшная жажда, видѣть всѣхъ и все, съ кѣмъ такъ долго не видался и чего такъ долго былъ лишенъ.

Знакомство моей жены безъ меня было, какъ я узналъ, невелико: нѣсколько молодыхъ дамъ, ея прежнихъ подругъ и сверстницъ, нѣсколько человѣкъ молодежи, или лучше сказать, только холостежи, потому что нѣкоторые изъ нихъ были не первой молодости. да изрѣдка выѣзды и появленіе въ большомъ свѣтѣ, — вотъ и все. Перебывавъ у этихъ знакомыхъ, я, изъ потребности движенія, заѣхалъ ко многимъ изъ своихъ старыхъ. Мнѣ очень обрадовались, принимали съ живымъ участіемъ и потомъ спрашивали о женѣ съ нѣкоторою сухостью, прибавляя: «мы ее почти совсѣмъ не видимъ». Я понималъ это неудовольствіе, но нисколько не винилъ жену: поддерживать эти старыя и скучныя знакомства тягота не малая.

IX.

Разъ, недѣли три-четыре спустя послѣ моего пріѣзда, мы, нѣсколько человѣкъ пріятелей, сговорились пообѣдать вмѣстѣ и отпраздновать нашу встрѣчу. Дѣло было въ началѣ лѣта; большая часть жила по дачамъ въ разныхъ мѣстахъ; прежде чѣмъ удалось собрать всѣхъ и условиться, прошла еще недѣля. Наконецъ, въ назначенный день мы собрались у Бэра въ особыхъ комнатахъ.

Между собравшимися былъ Иванъ Волоховъ, тотъ красивый и острый Волоховъ, который былъ извѣстенъ въ то время въ Петербургѣ своимъ успѣхомъ у женщинъ и разными проказами и похожденіями. Проказъ и фарсовъ онъ дѣлалъ въ послѣднее время менѣе, оттого ли, что было не до нихъ, или съ лѣтами остановился, потому что въ его вьющихся черныхъ волосахъ сѣдина начала уже рѣзко пробиваться и придавала имъ красивый серебристый оттѣнокъ, но волочился онъ по прежнему. Волоховъ былъ красивый худощавый холостякъ. Съ молоду онъ служилъ года три въ гвардейской кавалеріи, давно вышелъ въ отставку, спеціально посвятилъ себя волокитству за женщинами и иногда разнообразилъ свою жизнь какими нибудь проказами, за которыя былъ не разъ высылаемъ изъ Петербурга: въ старое время, за отсутствіемъ всякой дѣятельности, это было своего рода средство сдѣлать себѣ извѣстное положеніе и имя. Въ обществѣ онъ былъ очень милъ и занимателенъ, а съ женщинами усвоилъ себѣ какой-то особенный пошибъ обращенія, всегда коротко-искренній, точно говорилъ имъ: «вѣдь мы свои и другъ друга знаемъ, такъ намъ морочить другъ друга — нечего». Мы съ Волоховымъ были давно знакомы, и онъ бывалъ безъ меня у жены, какъ онъ сказывалъ довольно часто.

Обѣдъ былъ на главу. Выпили тоже порядочно, хотя пьяныхъ, разумѣется, не было. Наша сходка такъ понравилась намъ, что мы рѣшили, имѣя въ виду разбросанность нашихъ дачь и жилищъ, сходиться еженедѣльно и установили день. Послѣ обѣда мы остались еще за столомъ: пили, кто кофе, кто чай, курили и болтали.

— Ты что, Волоховъ, сегодня не въ духѣ? спросилъ кто-то.

— Нисколько, отвѣчалъ онъ и пожалъ плечами, какъ бы удивляясь замѣчанію или не понимая его.

— Я вамъ открою секретъ, сказалъ гвардейскій полковникъ, большой пріятель Волохова; — онъ неожиданно получилъ отставку.

— Развѣ ты служилъ, Волоховъ? спросилъ я, думая, что онъ въ мое отсутствіе поступилъ куда, нибудь на службу.

— Какъ же, у барынь по особымъ порученіямъ, замѣтилъ одинъ.

— И весьма пріятнаго свойства, прибавилъ другой.

— Вздоръ всѣ они болтаютъ, отвѣчало Волоховъ недовольно. — Занимайтесь-ка лучше вашими стаканами, сказалъ онъ.

— Кто нынче у него? спросилъ я вполголоса моего сосѣда.

— Право не умѣю вамъ сказать, отвѣчалъ тотъ, нѣсколько смутясь и, какъ мнѣ показалось, дѣлая усиліе подавить улыбку. Офиціальная-то все таже Эстеръ.

Я удивился скромности моего сосѣда, но думалъ, что онъ не хотѣлъ говорить имени, опасаясь, сдѣлать непріятное Волохову, и въ свою очередь, не считалъ умѣстнымъ продолжать распросы.

У меня, можетъ быть, съ отвычки отяжелѣла голова и мнѣ захотѣлось отдохнуть. Я простился съ собесѣдниками и зашелъ въ буфетъ, гдѣ у меня былъ маленькій счетъ. Возращаясь оттуда, я замѣтилъ, что забылъ одну перчатку, и зашелъ опять въ нашу комнату. Я засталъ кружокъ въ какомъ-то спорѣ. Волоховъ какъ будто сердился, а, другіе успокоивали его; я разслышалъ только, какъ полковникъ сказалъ Волохову: «повѣрь, они всегда тупы и слѣпы». При моемъ входѣ разговоръ вдругъ смолкъ.

— Кого это ты такъ честить? спросилъ я. Полковникъ обернулся.

— Женъ и любовницъ, которыхъ мы надуваемъ, сказалъ онъ, глядя мнѣ въ лицо.

— Въ старину эти качества, считались за мужьями, замѣтилъ я, отъискивая перчатку.

— Нынче роли перемѣнились, отвѣчалъ онъ; — мужья стали догадливѣе.

Я не отвѣчалъ.

— Ты не надумалъ ли вернуться къ намъ? заговорилъ Волоховъ; — хорошо бы сдѣлалъ, подсаживайся-ка,

— Нѣтъ, я забылъ перчатку, отвѣчалъ я. И отыскавъ ее. я вышелъ. Пока, я шелъ по корридору, изъ нашей комнаты не раздалось ни слова.

Всѣ эти бездѣлицы, вмѣстѣ взятыя, породили во мнѣ какое-то сомнѣніе. Когда человѣкъ является лишнимъ и непріятнымъ въ обществѣ, когда отъ него что нибудь скрываютъ, — онъ, если только не обладаетъ крайней самоувѣренностью, — это, непремѣнно, хоть безотчетно, но почувствуетъ. По тому внутреннему безпокойству, которое я испыталъ въ концѣ обѣда, я уже видѣлъ, что есть что-то неладное въ моихъ отношеніяхъ къ пріятельскому кружку. Я мысленно повѣрилъ всѣ мои поступки и отношенія къ обществу и не нашелъ въ нихъ ничего неприличнаго или двусмысленнаго. Но послѣдняя сцена, отвѣть, который мнѣ далъ полковникъ, еще болѣе всеобщее молчаніе, — все это усилило мои подозрѣнія. Ясно было, что дѣло касалось Волохова и его волокитства, И вдругъ я почувствовалъ, какъ, словно жало, начало впиваться мнѣ въ сердце сомнѣніе, и я вдругъ чуть не вскрикнулъ: «неужели»?..

X.

Вся кровь бросилась мнѣ въ голову при этой догадкѣ, и цѣлый хаосъ подозрѣній и сомнѣній, словно стая спуганныхъ птицъ, поднялся въ душѣ. Съ горячечною торопливостью я сталъ припоминать, перебиралъ и взвѣшивать всѣ данныя, чѣмъ обыкновенно человѣкъ начинаетъ свой внутренній судъ. Но всѣ эти данныя проходили или проносились безпорядочными группами, и безпрерывно то сомнѣніе, то успокоеніе брали верхъ. Припоминалъ я, что Волоховъ, судя по упоминаніямъ жены, дѣйствительно, кажется, чаще другихъ быль у нея, припоминалъ его извѣстную ловкость въ дѣлахъ ухаживанія, странную простоту и довѣрчивость моей жены; припоминалъ также, что послѣднее время между ними какъ будто вышла размолвка, и я разъ встрѣтилъ его выходящимъ отъ моей жены разстроеннымъ, а ее нашелъ словно взволнованною; припоминалась мнѣ, съ другой стороны, истинная радость жены моему возвращенію, ея нѣжность и любовь, въ которыхъ я не могъ сомнѣваться, зная ея правдивость и искренность, — и я то былъ увѣренъ въ виновности жены, то не сомнѣвался въ ея невинности и на мгновеніе успокоивши. Истина, какъ бы страшна и тяжела ни была она, иногда подавляетъ и убиваетъ человѣка, но никогда не держитъ его въ этомъ невыносимомъ, возбужденномъ и неопредѣленномъ положеніи, въ которое повергаетъ его сомнѣніе. Я едва не загналъ своихъ лошадей, спѣша домой и, кажется, пережилъ годъ жизни въ этотъ часъ пути. Я не зналъ, какъ еще я узнаю истину, но я надѣялся что нибудь сдѣлать для этого. Я бы, можетъ быть, рѣшился на распрашиваніе прислуги, — какъ ни унизительно и гадко было это средство — страсть ихъ не разбираетъ, — но жена моя, по отвращенію къ крѣпостному праву, не держала, при себѣ иной прислуги, какъ вольнонаемную, которая ее любила болѣе, чѣмъ меня, и расчитывать на ее искренность и преданность, или проще, лакейскую угодливость, я не могъ. Къ тому же какъ не былъ я отуманенъ, но мнѣ все-таки было гадко это сдѣлать, и я надумалъ прямо обратиться къ женѣ.

По пріѣздѣ я тотчасъ спросилъ, дома ли Магдалина, но мнѣ сказали, что она ушла къ сосѣдкѣ на дачу. Дѣлать нечего, я долженъ была, ждать. Я выпилъ нѣсколько стакановъ воды, ходя въ волненіи по комнатѣ и терзаясь прежними сомнѣніями. «Нѣтъ ли у ней какой нибудь обличающей записки», — подумалъ я, и вслѣдъ за тѣмъ стать осторожно пересматривать бумаги въ рабочемъ ящикѣ и на письменномъ столѣ жены. Дѣлая это, я вполнѣ сознавалъ, что дѣлаю гадость. — но извѣстно, что воля наша слушается разсудка только до извѣстной степени; когда же кровь, желаніе, чувственность возбуждены сильнѣе этой черты, она предоставляетъ разсудку укорять себя сколько угодно, а дѣйствуетъ, повинуясь своимъ прямымъ распорядителямъ. Но разсудокъ нашъ такъ удобно воспитанъ, что, въ этомъ случаѣ, идетъ на. сдѣлку и иногда кой-что выторговываетъ. Онъ тогда уже не заботятся о соблюденіи долга справедливости и прочее: онъ является практикомъ и думаетъ только о наружной сторонѣ дѣла. Такъ и въ этотъ разъ, я не рѣшился на прямой обыскъ, на откровенную подлость, и сдѣлалъ подлость маленькую, которая могла быть и не открыта: я осматривалъ только то, что сподручно и отворено. Замѣчу кстати — не въ свое оправданіе, оно мнѣ не нужно, — что маленькія подлости, — подлости келейныя, которыя трудно подмѣтить или обличить, люди самой строгой нравственности иногда позволяютъ себѣ, а я вовсе не принадлежалъ къ нимъ: такъ, иной воръ не рѣшается сломать сундукъ, но охотно стащитъ все со стола. Я производилъ мои обыскъ, напѣвая пѣсенку, какъ будто копался отъ нечего дѣлать; пока я не имѣлъ никакой улики, я не хотѣлъ выдавать ни себя, ни жену. Я ничего не нашелъ не только обличительнаго, но и подозрительнаго, но обыскъ имѣлъ для меня ту хорошую сторону, что обратилъ мое вниманіе на заботы, чтобы меня въ немъ не поймали, а время между тѣмъ шло. и я вскорѣ услышалъ шорохъ женскаго платья и голосъ жены: «Владиміръ Андреичъ пріѣхалъ?» Я оправился и удостовѣрясь, не оставилъ ли слѣдовъ, взялъ книгу и сѣлъ.

--Ты давно дома? спросила жена, войдя и свертывая зонтикъ.

— Недавно, отвѣчалъ я, чувствуя, что у меня точно сидитъ что-то въ горлѣ. Вѣроятно, голосъ мой былъ необыкновененъ, потому что жена пристально взглянула на меня.

— Что съ тобою? спросила она. — Ты здоровъ? и подошла ко мнѣ.

Я не въ силахъ былъ болѣе медлить.

— Здоровъ, отвѣчалъ я, — но слышалъ вещи, отъ которыхъ не поздоровится, если онѣ справедливы… Дѣло касается тебя.

— Что такое? спросила жена.

— Часто бывалъ у тебя Волоховъ? спросилъ я, смотря ей въ глаза..

Магдалина нѣсколько смутилась.

— Да, довольно часто! отвѣчала она.

— Въ какихъ отношеніяхъ ты была съ нимъ?

— Кому какое дѣло до моихъ отношеній къ нему или кому бы то ни было! сказала она, вспыхнувъ.

— Многимъ! отвѣчалъ я строго, — и во-первыхъ, мнѣ, какъ мужу. Отвѣчай мнѣ откровенно, потому что ранѣе или позже я узнаю правду. Говорятъ, что онъ въ тебя влюбленъ и ты ему отвѣчала:

Магдалина смотрѣла на меня смущенно, но не робко.

— Да, сказала она, — онъ мнѣ нравился, но когда ты пріѣхалъ, я отдалила его.

— Такъ это правда? вскочивъ, вскрикнулъ я; — онъ былъ твоимъ любовникомъ?

Магдалина смутилась еще болѣе, но то былъ, казалось, скорѣе стыдъ, чѣмъ робость.

— Послушай, сказала, она, не глядя на меня; — есть вещи, о которыхъ не говорятъ, и я не знаю, по какому праву ты меня допрашиваешь объ этомъ. Я тебѣ сказала, что отдалила его и ты самъ, надѣюсь, видишь, что я люблю тебя и люблю тебя одного: чего жъ еще тебѣ?

— Не то, и не увертывайся! хрипло едва могъ проговорить я. — Говори, былъ онъ твоимъ любовникомъ или нѣтъ? — Я схватилъ и стиснулъ ея руку, и стиснувъ зубы, смотрѣлъ ей въ глаза, стараясь вычитать отвѣтъ.

Магдалина поблѣднѣла, подняла на меня глаза и твердо сказала:

— Да, былъ!

— Подлая! вскрикнулъ я, оттолкнувъ жену отъ себя, и упалъ въ кресло, зажавъ лицо руками.

Прошло мгновеніе молчанія. Я не видалъ жены, но, вѣроятно, она не могла тотчасъ оправиться.

— Послушай, за что ты оскорбляешь меня? услышалъ я наконецъ, и въ ея голосѣ звучало такое чувство обиды, былъ такой глубокій укоръ, что у меня сердце сжалось отъ жалости и раскаянія и вмѣстѣ съ тѣмъ еще живѣе я почувствовалъ свое положеніе. Годы прошли съ тѣхъ поръ и многое измѣнилось, но я до сихъ поръ живо слышу укоризненный голосъ, который говоритъ мнѣ: «за что ты оскорбляешь меня?» и сердце еще больно сжимается отъ жалости и раскаянія.

Но тогда это чувство упало, какъ капля воды на раскаленный камень, и я еще сильнѣе созналъ свое положеніе, и, вмѣстѣ съ жалостью къ женѣ, почувствовалъ глубокую ненависть.

— Какъ! воскликнулъ я, снова вскочивъ, и слезы бѣшенства и стыда такъ и проступали на глаза. Ты мнѣ измѣнила, опозорила меня, разбила счастье всей жизни, и ты же, ты, мнѣ говоришь объ оскорбленіи! Боже мой, да что же ты такое, развратница или идіотка?

Жена блѣдная смотрѣла на меня.

— Да, я должно быть идіотка! сказала она. — Я никакъ по могу понять, за что ты считаешь меня своею вещью, своею принадлежностью и оскорбляешь въ томъ, что до тебя не касается: я развѣ спрашивала тебя, имѣлъ ли ты любовницъ?

Это меня нѣсколько озадачило.

Да, дѣйствительно, жена не спрашивала меня объ этомъ и что хуже всего, еслибы спросила., то я передъ ней оказался бы болѣе виноватымъ, чѣмъ она передо мною: но у насъ на это есть свои понятія и оправданія.

— Э! развѣ можетъ быть тутъ какая нибудь параллель? сказалъ я, покраснѣвъ. — Развѣ я позорю твое имя? Развѣ я ввожу чужихъ дѣтей въ свою семью? Развѣ я разрушалъ навсегда нашу любовь, наше семейное счастіе?

На лицѣ Магдалины выразился испугъ и недоумѣніе, точно передъ ней являлось что-то непонятное для нее, но грозное.

— Но развѣ ты не видишь, что я люблю тебя? сказала она слезно-убѣждающе. — Это было безъ тебя, его нѣтъ и не будетъ: что же тутъ до нашей любви и семейнаго счастія?

— А то, сказалъ я, — что жена, которая держала въ своихъ рукахъ другого, уже не жена мнѣ, и любовь, которая измѣняла при первомъ случаѣ, не любовь: у насъ съ тобой все кончено и на вѣки! Поняла ты теперь, что ты сгубила и разрушила? сказалъ я, подойдя къ ней и глядя ей въ лицо.

Я живо помню, какъ это прелестное личико сжалось отъ испуга и стало блѣдно-зеленовато, словно все оно поблекло вдругъ, и мнѣ омерзительно и горько вспоминать о той жестокости, съ которой я заставлялъ тогда страдать эту бѣдную и на вѣки мнѣ милую женщину.

Но тогда я страдалъ не менѣе ее. Я ушелъ въ свой кабинетъ и затворился въ немъ.

XI.

«Ну, вотъ я и на днѣ», думалъ я; — «вотъ я обманутый мужъ, рогоносецъ, всеобщее посмѣшище, и я, самъ того не замѣчая, былъ имъ во все время обѣда, болѣе того, съ самаго пріѣзда». И мнѣ припомнилась сухость, съ которою мои старые знакомые спрашивали о моей женѣ, и та сострадательная привѣтливость ко мнѣ, которую я приписывалъ сочувствію къ пережитымъ походнымъ страданіямъ. Да. я былъ для однихъ предметомъ насмѣшки, для другихъ — сожалѣнія, равно унизительнаго — и краска стыда и бѣшенства бросалась мнѣ въ голову. Иногда я представлялъ себѣ жену, мою нѣжную, прелестную жену, въ объятіяхъ другого, я сердце такъ болѣзненно сжималось во мнѣ, что я сознавалъ, какъ доселѣ она была мнѣ мила и дорога. И потомъ я иногда невольно становился на ея точку зрѣнія и спрашивалъ себя: правы ли мы, уставщики и рѣшители, сами обвинители и сами судьи, положивъ одну мѣру и вѣсъ для своихъ мужскихъ и другіе для такихъ же женскихъ поступковъ? Знаю отвѣтъ: я самъ только-что привелъ его женѣ. Но если жена вноситъ въ семью чужого ребенка и дѣлаетъ его наслѣдникомъ не принадлежащаго ему имени и имущества, то развѣ мы не дѣлаемъ того же самаго, вводя въ чужую семью своихъ? Она позоритъ наше имя связью съ болѣе или менѣе порядочнымъ человѣкомъ, а мы не позоримъ ее. связываясь съ женщинами безъ имени? Безнаказанность, болѣе того, своего рода, слава зачинщику и соблазнителю, позоръ и гоненіе на участницу и жертву, насмѣшка, надъ обманутымъ! Да, тутъ есть что-то нелѣпое.

Какъ странность долженъ замѣтить, что въ то время меня всего менѣе занимало и печалило то, что было самымъ главнымъ въ моемъ положеніи: вопросъ разрушенной семейной жизни, спокойствія, болѣе того — моего тихаго счастія. Меня занимала всего болѣе задача, что дѣлать, и не съ той стороны, какъ устроить лучше жизнь, а съ самой дрянной и мелочной, какъ остаться менѣе смѣшнымъ и обманутымъ въ глазахъ свѣта! Подъ вліяніемъ этой мелочной работы, я прежде всего подумалъ стрѣляться съ Волоховымъ и стрѣляться не потому, что онъ лишилъ меня жены, семьи, любимой женщины, не потому, чтобы намъ было тѣсно съ нимъ на свѣтѣ и некуда разойтись на узкой тропѣ, нѣтъ, я не чувствовалъ къ нему ненависти, а какую-то недоброжелательную зависть, — но я хотѣлъ вызвать его потому, что только надъ видимой драмой не смѣется свѣтъ, только видъ крови останавливаетъ на его губахъ усмѣшку, и вотъ истинный смыслъ этого глупаго повѣрья — «кровь смываетъ позоръ». И я бы не отступилъ передъ этимъ средствомъ, я слишкомъ близко видѣлъ смерть, чтобы бояться ее, и она въ постели гораздо страшнѣе, нежели отъ пули, — но въ душѣ я былъ лучше, чѣмъ меня дѣлали мое раболѣпство передъ свѣтомъ; во мнѣ оставалось столько добросовѣстности, что я не рѣшился разъигрывать драмы для райка, тогда какъ истинную, невидимую ему драму, которая еще шевелилась у меня на душѣ и не была самимъ мною въ эту минуту сознана, свѣтъ бы не понялъ, да я и не показалъ бы ему ее. И притомъ вызвать на дуэль — не значитъ ли признать себя униженнымъ и оскорбленнымъ?

Отложивъ это рѣшеніе, мнѣ оставался еще большой выборъ. Всякое общество, всякая степень развитія, отъ крестьянина, который бы отколотилъ свою жену, до барина, который бы сдѣлалъ видъ, что ничего не знаетъ и не. примѣчаетъ, — всякій рѣшаетъ этотъ вопросъ по своему. Принадлежа весь свѣту, я, по своему образованію, все-таки не чуждъ былъ тѣхъ здравыхъ и человѣческихъ идей, которыя въ то время сильно начали пробиваться въ общество. Я понималъ будущія отношенія къ женѣ, хотя въ минуту огорченія и не могъ сдержать себя, чтобъ не оскорбить ее; но мои отношенія къ свѣту и Волохову, мое самолюбіе? Я долго думалъ надъ этимъ и придумалъ, какъ мнѣ казалось тогда, лучшее, что могъ сдѣлать.

Въ этихъ тревожныхъ, волнующихъ мысляхъ прошелъ вечеръ и часть ночи. Я почти не спалъ. На другой день мы сошлись по обыкновенію за завтракомъ и все время не сказали ни слова. Жена была блѣдна, печальна и безропотна. Послѣ завтрака я сказалъ ей:

— Мнѣ нужно поговорить съ тобой, Магдалина.

Она встала и пошла за мной въ кабинетъ. Я затворилъ за ней двери.

Ночь, говорятъ, приноситъ совѣтъ. Моя безсонная ночь принесла мнѣ. по крайней мѣрѣ, болѣе спокойное отношеніе къ дѣлу.

— Сядемъ, сказалъ я, подвигая кресло къ женѣ. — Я желалъ переговорить съ тобою, чтобы устроить наши будущія отношенія. Твой поступокъ положилъ между нами грань непереступаемую. Чтобы намъ не стѣснять другъ друга, мы разъѣдемся: сынъ до 7-ми лѣтъ можетъ остаться при тебѣ, я вамъ буду давать сколько нужно на содержаніе.

Нѣсколько мгновеній было молчаніе. Магдалина поблѣднѣла еще болѣе и около рта показались судорожныя дрожанія отъ удерживаемы хъ слезъ.

— Владиміръ! сказала она; — къ чему же вспоминать прошлое? Я тебѣ сказала, что у меня съ нимъ все кончено, и пока ты со мною, ты можешь быть увѣренъ, что… ничего не будетъ: ты знаешь, что я люблю тебя больше всѣхъ….

— Ну, объ этомъ уже говорить нечего, сказалъ я; — это дѣло рѣшенное. Между нами прошелъ третій, и ни увѣренности, ни вѣрности уже не воротить. Ты можешь думать, какъ хочешь, а я не могу и не хочу оставаться мужемъ измѣнившей жены, потому что ты мнѣ была жена, а не любовница.

Магдалина не возражала ни слова, по она невольно пожала плечами, какъ бы говорилъ я ей о чемъ-то совершенно для нее непонятномъ.

— Въ такомъ случаѣ разстанемся, сказала она, и слезы вдругъ брызнули и стали душить ее.

— Успокойся, сказалъ я; — это дѣло неизбѣжное и съ нимъ надо примириться.

Я подалъ ей стаканъ воды и началъ ходить по комнатѣ.

Она не успѣла, еще осилить рыданій, по сквозь нихъ сказала мнѣ:

— Только я отъ тебя ничего не возьму….

— Отчего же, спросилъ я. — Чѣмъ же ты будешь жить?

— Не знаю, отвѣчала она; — я еще не думала объ этомъ, но если я не жена твоя, такъ за что же ты будешь меня содержать? Нѣтъ, я ничего не возьму, рѣшительно сказала она.

— Но надобно же мнѣ содержать моего сына, да и нечѣмъ тебѣ жить: состоянія у тебя нѣтъ, къ отцу возвращаться нечего. Наконецъ, ты все-таки моя жена передъ закономъ и носишь мое имя: я не хочу, чтобы ты терпѣла нужду или зависѣла отъ кого нибудь.

— Сына какъ хочешь, но я ничего себѣ не возьму. Я тебѣ оставлю и твое имя: вѣдь ты самъ же сказалъ, что я тебѣ не жена болѣе.

— Да, ты не будешь моя жена по нашимъ отношеніямъ, сказалъ я, — но формальнаго развода я просить не хочу и мы все-таки останемся связаны передъ закономъ.

Магдалина, задумалась.

— Я понимаю, сказала она, — почему ты разрываешь со мною, какъ съ любовницей, но ты, не знаю отчего, находишь нужнымъ разорвать со мною, какъ и съ женой. А если не любовница и не жена, такъ я отъ тебя ничего брать не буду: я не хочу милостыни!

Я зналъ мнѣнія жены объ этомъ и они меня меня не удивили — она не получила ни такъ называемаго религіознаго воспитанія, ни свѣтскаго. Еслибы она была пропитана религіозными понятіями, она бы стала аскеткой; если бы она была, чисто свѣтской женщиной, она бы, вѣроятно, дошла до цинизма. По счастію, она вступила въ свѣтъ уже съ устойчивостью мнѣній, и легко приняла большую часть обычныхъ свѣтскихъ понятій; казалось бы. это было несогласно съ ея ясными воззрѣніями, но эти свѣтскія мнѣнія не противорѣчили ея образу мыслей: только она ихъ повяла и приняла прямо, безъ увертокъ и по своему. Напримѣръ, когда ей понравился бѣдный и незначительный человѣкъ и она хотѣла за него выйти замужъ, ей объяснили, что бракъ не есть дѣло одной склонности, что это устройство семейной жизни, свитіе удобнаго, пріятнаго гнѣзда, которое обусловливается многими, совершенно независящими отъ чувствъ, обстоятельствами. Она была еще почти дитя, чувство ея не заявляло своихъ настойчивыхъ требованій — она поняла такимъ образомъ бракъ и уступила, При этомъ вопросъ любви и чувства оставленъ былъ толковниками совершенно въ сторонѣ, по очень понятной причинѣ, и Магдалина считала любовь — чувствомъ совершенно независимымъ.

Когда ей представился случай выйти за меня, требованія склонности и практической жизни, но счастію или несчастію, не расходились, ей не приходилось снова задумываться объ ихъ примиреніи и понятія жены и любовницы остались для нея по прежнему совершенно отдѣльными.

Вотъ почему она думала, что можно разорвать чувственную связь съ женщиной и оставить ее женой, какъ хозяйку дома и блюстительницу семьи — вещь дѣйствительно встрѣчаемая въ свѣтѣ, хотя она и считается ненормальною и безнравственною. Точно также Магдалина полагала, что можно измѣнить мужу какъ любовнику, оставаясь хорошей женой. Вообще меня часто удивляло сходство ея воззрѣній съ установившимися житейскими и практическими уклоненіями свѣтской жизни отъ строго-теоретическихъ требованій.

Я зналъ непреклонность Магдалины въ томъ, что она разъ сочтетъ нечестнымъ и несправедливымъ, и увѣренъ быль, чти она дѣйствительно не возьметъ отъ меня ни копѣйки. Я не могъ въ душѣ не согласиться съ нею, что и при разрывѣ, на который я рѣшился, она могла остаться хозяйкою дома, потому что лучшей хозяйки я и не желалъ. Тугъ могло быть одно препятствіе: если бы измѣна жены возбудила во мнѣ ненависть къ ней, еслибы мнѣ непріятно или возмутительно было ее видѣть, но я долженъ сознаться, что этого совсѣмъ не было. Слишкомъ ли я любилъ еще Магдалину, или уже это было свойство ея природы и развитія, только и теперь, послѣ своей измѣны, она мнѣ все казалась прежней чистой и прелестной Магдалиной, все сохраняла, тотъ непорочный и дѣтскій, простодушный видъ, который дѣлалъ ее какою-то вѣчно бѣлой колпицей и заслужилъ ей прозвище «Магдалины невинной.»

Сомнѣніе однако боролось во мнѣ. Я хотѣлъ разойтись съ женой, чтобы сдѣлать мой разрывъ гласнымъ, я не хотѣлъ полумѣръ и недоразумѣній. Надобно сознаться, мнѣ пришло на умъ, что отказъ Магдалины отъ денегъ могъ заставить страдать мое самолюбіе, жена моя, носящая мое имя, терпѣла бы лишенія и, при ея странномъ взглядѣ на многія вещи, могла стать въ положеніе весьма для меня непріятное и щекотливое. Можетъ быть, наконецъ. мнѣ просто было жаль ее. Какъ бы то ни было, но я обдумывалъ въ теченіи нѣсколькихъ минутъ новое положеніе, въ которое поставилъ меня отказъ Магдалины отъ денегъ, минуть, въ которыя я, обвинитель и судья собственнаго дѣла, ходилъ въ раздумья по комнатѣ, а она ждала моего рѣшенія, изрѣдка, желая прочитать его своими застланными слезой глазами (что ты передумала и пережила въ эти минуты, моя бѣдная подруга!). Наконецъ, я рѣшился.

— Хорошо, сказалъ я, — ты останешься въ домѣ, какъ хозяйка и распорядительница, но мы будемъ жить на разныхъ половинахъ и каждый свободно располагать собою. Отнынѣ наша связь разорвана: ты можешь дѣлать и вести себя какъ угодно и не услышишь отъ меня ни одного слова, но и въ мою жизнь ты уже не имѣешь права вмѣшиваться. Довольно, это мое послѣднее слово!

Такъ я рѣшилъ, верховный и безапелляціонный судья. Магдалина опустила, голову, но, выходя, схватила мою руку и, вздрагивая отъ слезъ, безмолвно и крѣпко прикоснулась губами къ моему плечу: она прощалась со мной.

— Довольно, кончимъ! сказалъ я, отворяя дверь въ залу. Она оторвалась и вышла. И пора было: еще минута, и я самъ, можетъ быть, разрыдался бы, хотя рѣшеніе мое отъ этого не измѣнилось бы: я былъ непоколебимо увѣренъ въ его справедливости и въ необходимости разрыва.

XII.

Порѣшивъ дѣло, я немедленно распорядился нѣкоторыми измѣненіями въ домашнемъ устройствѣ, которыя требовались новымъ порядкомъ жизни. Разумѣется, это породило толки и догадки въ прислугѣ, а потомъ въ сосѣдяхъ, но я вовсе не хотѣлъ и скрывать разрыва. Отъ этого страдало имя и положеніе жены, но кто же въ томъ виноватъ? думалъ я; и, наконецъ, развѣ мое самолюбіе тоже не страдаетъ отъ огласки измѣны? Но мнѣ недостаточно было этой косвенной огласки, я не хотѣлъ полумѣръ и не совсѣмъ разъясненныхъ отношеній: я нашелъ, что лучше прямо встать въ новое положеніе, каково бы оно ни было, и прямо глядѣть всѣмъ въ глаза. Я придумалъ иное.

У Волохова была на содержаніи извѣстная въ то время француженка Эстеръ. Мнѣ было извѣстно, что она не совсѣмъ была довольна имъ въ денежномъ отношеніи: я отправился къ ней.

Мы съ Эстеръ были старые пріятели, но я по возвращеніи не встрѣчался съ ней.

— А, ба! сказала она, дружески пожимая обѣими руками мою руку. Ну, я очень, очень рада, что вы вернулись живы и здоровы, и что мои соотечественники. кажется, не попортили васъ. Покажитесь-ка!

Съ французскою живостью она повернула меня.

— Да, сказала она, — весь цѣлъ. Немножко похудѣлъ и постарѣлъ, но что дѣлать, все старѣетъ, сказала, она съ маленькимъ вздохомъ. — А впрочемъ, все еще красивый парень. Ну, я очень рада, садитесь! Я слышала давно, что вы пріѣхали, отчего не зашли до сихъ поръ? Развѣ такъ дѣлаютъ старые друзья?

— Некогда было, Эстеръ, сказалъ я. — Ну, а вы какъ поживаете?

— Такъ себѣ, (couci — couci) потихоньку, отвѣчала она; — все вѣрна своему старому повѣсѣ, да, дѣлать нечего — теперь трудно дѣлаются блестящія положенія.

— А что, вы развѣ недовольны Волоховымъ? спросилъ я.

— Въ денежныхъ дѣлахъ очень! Представьте себѣ, что въ послѣднее время онъ совсѣмъ на мели и меня такъ держитъ, такъ, что…. И съ французскою болтливостью она мнѣ, какъ пріятелю ея и Волохова, начала повѣрять свои денежные счеты и упоминала съ горечью о такихъ мелочахъ, на. которыя въ состояніи обратить вниманіе только истая француженка, т. е. самая мелочная изъ всѣхъ мелочныхъ женщинъ въ мірѣ.

Когда она мнѣ высказала большую часть своихъ печалей, разкраснѣвшись и разгорячившись отъ жара и увлеченія, съ которыми ихъ передавала, я сказалъ ей:

— Послушайте. Эстеръ, мои дѣла лучше, и я въ состояніи предложить вамъ болѣе выгодную обстановку: хотите перейти ко мнѣ?

Она взглянула на меня недовѣрчивыми глазами.

— Вы не шутите? сказала, она.

— Нисколько! отвѣчалъ я.

— Гм! лукаво засмѣявшись, сказала она, — Такъ это вѣрно правда, что мой-то съигралъ съ вами штуку?

— Да, сказалъ я, стараясь не покраснѣть; — онъ у меня отбилъ жену, а я хочу у него отбить любовницу.

— Что-жь! сказала она, — мщеніе не дурно! Повѣрьте, мы стоимъ этихъ лицемѣрокъ, которыя все дѣлаютъ изподтишка и обманомъ. Мы, по крайней мѣрѣ, откровенны! да и что такое, мой милый, всѣ ваши свѣтскія жены, какъ не тѣ же женщины на содержаньи, если только онѣ не имѣютъ состоянія. А если на оборотъ, такъ вы на содержаніи у женъ, прибавили она; — все та же исторія и то же средство, чтобы сдѣлать себѣ положеніе только прочнѣе нашего! Ваша жена, какъ и всѣ мы, женщины, слаба и добра! Она, впрочемъ, очень миленькая!

Меня коробило отъ этихъ отзывовъ, но я старался казаться спокойнымъ.

— Ну, такъ что же? спросилъ я.

Эстеръ нѣсколько призадумалась.

— Поговоримъ о дѣлѣ, сказала она, и мы начали нашъ торгъ.

Эстеръ, разумѣется, смекнула, что дѣло идетъ не столько о любовницѣ, сколько объ удовлетвореніи самолюбія и личнаго мщенія, что тутъ нужна именно она, любовница Волохова, и оказалась весьма требовательна: я не стоялъ много; пользуясь моею податливостью, Эстеръ накинула еще кой-что, «маленькія бездѣлушки», какъ выразилась она, которыя однако же были въ переводѣ на деньги весьма цѣнны, и мы сошлись. Я прибавилъ, съ своей стороны, одно только условіе, чтобы Эстеръ немедленно объявила свой разрывъ Волохову и оріентировалась въ новомъ положеніи, но чтобы держала въ совершенной тайнѣ — пока я не разрѣшу ей — имя своего новаго покровителя.

Такъ было сдѣлано, и тайна сохранена. Молодежь заговорила, что Эстеръ перешла, но къ кому перешла — терялась въ догадкахъ, и басни, но этому случаю, росли, какъ и всѣ басни, до нелѣпости. Говорили, что она переходитъ и къ турецкому посланнику, и къ какому-то неизвѣстному еще свѣту архи-милліонеру, который ее озолотилъ, и наконецъ называли такихъ лицъ, что только сообщали имена ихъ на ухо: вообще всѣ подозрѣвали тутъ милліоны, хотя сумма, назначенная мною Эстеръ, не могла никакъ подать поводъ къ такимъ догадкамъ.

Наканунѣ нашего еженедѣльнаго обѣда мы встрѣтились на улицѣ съ Волоховымъ и. по обыкновенію, пріятельски кивнули другъ другу головой.

— Будешь завтра на сходкѣ? спросилъ я его.

— Не знаю, можетъ быть, отвѣчалъ онъ.

— Пріѣзжай, мнѣ нужно сказать тебѣ нѣсколько словъ, сказалъ я.

— Отчего не теперь?

— Нѣтъ, мнѣ некогда!

— Въ такомъ случаѣ буду, сказалъ онъ утвердительно, можетъ быть подозрѣвая, что рѣчь коснется моей жены, или повинуясь невольному желанію угодить мужу, женою котораго пользовался.

На другой день мы дѣйствительно собрались почти всѣ въ назначенномъ мѣстѣ. Я нарочно пріѣхалъ послѣ всѣхъ и былъ увѣренъ, что найду Волохова: не такой онъ былъ человѣкъ, чтобы бѣгать отъ объясненія: и дѣйствительно онъ пріѣхалъ, и, какъ я послѣ узналъ, изъ первыхъ. Мы тотчасъ усѣлись за столъ, я выбралъ мѣсто противъ Волохова.

По мѣрѣ того, какъ обѣдъ подвигался къ концу, онъ становился все оживленнѣе, разговоры велись шумнѣе. Я ждалъ случая. Наконецъ случай представился.

— Волоховъ, ты такъ и не узналъ, кто у тебя отбилъ Эстеръ? спросилъ одинъ изъ молодежи.

— Да я и не узнавалъ, отвѣчалъ онъ коротко.

— Я вамъ говорю, что это какой-то милліонеръ, сказалъ молоденькій офицерикъ, втершійся только-что въ нашъ кружокъ и старавшійся всѣми мѣрами выставлять себя всезнайкой. — Я видѣлъ, ей привезли коляску съ иголочки: прелесть!

— Коляска еще отъ меня! хмуро сказалъ Волоховъ, — она отдавала ее передѣлывать.

— Нѣтъ, это новая, помилуйте, послѣдній фасонъ! Опять квартиру всю передѣлываетъ за-ново: я готовъ голову прозакладывать, что тутъ сидитъ какой нибудь тузъ, да еще и козырный.

— Ну, закладъ не великъ, проговорилъ возлѣ меня полковникъ.

— Просто, купеческій сынокъ какой нибудь, получившій наслѣдство, возразилъ одинъ скептикъ.

— Нѣтъ, ужь я вамъ говорю. Я знаю! Тутъ, батюшка, одинъ такой господинъ, что гм! И повѣрьте, Эстеръ, черезъ мѣсяцъ, Мину Ивановну за поясъ заткнетъ!

— Не заткнетъ, отвѣчалъ скептикъ.

— Пари, на полдюжины! горячился офицерикъ.

Скеитикъ и не отвѣчалъ.

— Не держите ни на голову, ни на полдюжины: вы проиграете, сказалъ я.

Всѣ обратились ко мнѣ, потому что видѣли, что я что-то знаю.

— А почему вы думаете? спросилъ офицерикъ.

— Потому что Эстеръ перешла къ самому обыкновенному смертному, сказалъ я: — она у меня.

Впечатлѣніе вышло сильное. Всѣ молча смотрѣли на меня съ глуповатою улыбкою недоумѣнія. Одинъ Волоховъ не улыбнулся.

— Да, сказалъ я. — Въ то время, когда я былъ на войнѣ, Волоховъ, какъ вамъ всѣмъ извѣстно, прибавилъ я, — отбилъ у меня жену; мнѣ осталось слабое утѣшеніе переманить отъ него любовницу.

Человѣка два, не зная, что дѣлать, улыбнулись еще глупѣе, другіе уткнулись въ тарелку: всѣ чувствовали себя неловко.

— Съ чего ты это взялъ? спросилъ Волоховъ.

— Скромность твоя весьма похвальна, сказалъ я — хотя впрочемъ секретъ, кажется, былъ извѣстенъ всѣмъ, — я посмотрѣлъ съ усмѣшкой кругомъ — но ты можешь не держать его и отъ меня: моя жена была откровеннѣе тебя и сама мнѣ созналась.

Волоховъ промолчалъ мгновеніе.

— Въ такомъ случаѣ я долженъ сознаться, что въ проигрышѣ оказался я, сказалъ Волоховъ сухо и потупясь, — потому что жена твоя затворила мнѣ двери.

— Ну, это ваше дѣло, отвѣчалъ я, стараясь казаться равнодушнымъ; — мы съ ней мирно разошлись на разныя половины, и я въ ея отношенія не мѣшаюсь болѣе.

Волоховъ не отвѣчалъ и настала тишина. Каждый дѣлалъ видъ, что онъ чѣмъ-то занятъ: кто виномъ, кто сигарой. Я чувствовалъ, что на мнѣ лежала обязанность вывести всѣхъ изъ положенія, въ которое я же ихъ поставилъ.

— Ну, да объ этомъ распространяться нечего, сказалъ я. — Я знаю, что тутъ виноватыхъ нѣтъ, или виноватъ отсутствующій. Я только хотѣлъ разъяснить положеніе, потому что не люблю быть ни оселкомъ для языковъ, ни отвѣтственнымъ издателемъ чужихъ дѣтей. Полковникъ, за здоровье прозрѣвшихъ мужей! сказалъ я. — Вы правы: они не всегда бываютъ слѣпы и глупы.

— Тѣмъ хуже для нихъ, сказалъ хмуро полковникъ, — потому что только невидящіе и блаженны. А впрочемъ, выпьемъ, — онъ сталъ наливать вино, позвонилъ и велѣлъ подать еще шампанскаго. Вино было налито.

— Здоровье порядочныхъ людей, которые смотрятъ здраво на вещи, сказалъ полковникъ и чокнулся со мною.

Я чувствовалъ себя весьма скверно, но надо было выдерживать роль до конца.

Всѣ начали чокаться со мною; мнѣ казалось, что меня поздравляютъ съ рогами. Волоховъ довольно нерѣшительно тоже протянулъ бокалъ: я чокнулся и съ нимъ.

Мало-по-малу разговоръ завязался. У кого пониманье было потоньше, тѣ постарались завести рѣчь о побочныхъ вещахъ. Я тоже вмѣшивался, но все-таки чувствовалось что-то неладное: какъ будто всѣмъ, было непокойно сидѣть. Я поспѣшилъ встать и взяться за шляпу. Иные простились со мною молча; видно было, что они понимали и уважали мое положеніе, какъ уважаютъ несчастіе, но человѣка два-три попьянѣе и поглупѣе, въ томъ числѣ молоденькій офицерикъ, начали уговаривать остаться, и потомъ, когда я отказался, стали увѣрять меня, что я удивительно благородный человѣкъ, что они уважаютъ меня и пр., и хотѣли пить еще мое здоровье. Я поспѣшилъ отдѣлаться отъ нихъ и выйдти; мнѣ гадки были и они, и я самъ.

Когда, я былъ уже въ корридорѣ, меня догналъ Волоховъ.

— Марковъ! сказалъ онъ: — ты мнѣ хотѣлъ сказать что-то: я къ твоимъ услугамъ.

— Что я хотѣлъ сказать, я уже сказалъ, отвѣчалъ я. — Я хотѣлъ только, чтобы наше положеніе было разъяснено и опредѣлено: я не люблю, чтобы надо мной смѣялись изподтишка.

— Конечно, не я смѣялся, отвѣчалъ онъ; — хотя я виноватъ и больше. Нѣтъ ничего глупѣе, какъ идти противъ своихъ, прибавилъ онъ, какъ бы про себя. — Послушай, сказалъ онъ; — кончимъ это. Я тебѣ сказалъ, что жена твоя меня выгнала, и тутъ все кончено. Но если ты хочешь, то стрѣляй въ меня, или помиримся откровенно: только, пожалуйста, чтобы было что нибудь одно.

Мнѣ было не подъ силу выдерживать мое равнодушіе.

— Стрѣляньемъ не поможешь, сказалъ я. — Да и ничѣмъ не поможешь! съ невольною горечью я добавилъ. — Я не сержусь на тебя. — Я подалъ ему руку, онъ пожалъ ее, но былъ сумрачнѣе и недовольнѣе моего. Я видѣлъ, что ему тоже скверно, и мы разошлись безъ злобы, но между нами осталась непроходимая черта.

Я возвращался въ какомъ-то глупѣйшемъ настроеніи. Драматическіе сочинители должны чувствовать нѣчто подобное, когда послѣ окончанія ихъ піесы стоить нѣсколько мгновеній молчаніе и потомъ начинается шумъ поднимающихся зрителей. Я сдѣлалъ свое дѣло, которое задумалъ и считалъ необходимымъ сдѣлать. Я считалъ, что это будетъ и великодушно, и остроумно, и честно, и что послѣ этого я имѣю право всѣмъ смѣло глядѣть въ глаза. Я сдѣлалъ и видѣлъ, или, лучше сказать, чувствовалъ, что что-то не то и что, въ сущности, вышло какое-то глуповатое и ни къ чему не нужное представленіе. «Все это вздоръ, пустяки и пошлости», съ досадой думалось мнѣ: «да и всѣ наши условныя отношенія, и мы сами въ томъ числѣ, вздоръ, пустяки и пошлости!»

XIII.

Семейная жизнь мы вскорѣ улеглась и пошла по новому руслу весьма покойно. Исполнивъ обрядъ публичнаго признанія и принявъ смѣло новое положеніе, я прямо смотрѣлъ всѣмъ въ глаза и высоко держалъ голову (что это стоило моему самолюбію и въ какой степени мое презрѣніе къ общественному мнѣнію было искренне — это другой вопросъ). И свѣтъ, который уважаетъ тѣхъ, кто его не боится, позанявъ свое бездѣлье толками о моемъ поступкѣ, радушно отверзъ мнѣ объятія, какъ своему достойнѣйшему сыну. Онъ рѣшилъ, заодно съ лобзавшими меня пьяненькими пріятелями, что я поступилъ не только какъ обыкновенный порядочный человѣкъ, но какъ совершенно порядочный человѣкъ и вдобавокъ джентльменъ, а дамы сдѣлались даже гораздо благосклоннѣе ко мнѣ, точно я сталъ вновь холостымъ. Но не такъ отразилась вся эта исторія на Магдалинѣ. Она долго не выѣзжала, но когда стала показываться, то нѣкоторыя изъ ея прежнихъ знакомыхъ при встрѣчахъ прямо избѣгали ее, иныя обошлись сухо, однимъ словомъ, тѣмъ или другимъ изъ множества свѣтскихъ оттѣнковъ показали ей. что она отчуждается изъ ихъ круга, хотя большая часть бросавшихъ въ нее камнями, по нравственной чистотѣ, не стоила мизинца ея лѣвой ноги. Были мужья, которые прямо запретили своимъ женамъ знакомиться съ Магдалиною, и только двѣ-три подруги не кинули въ нее камнемъ и остались съ нею попрежнему хороши. Еслибы жена моя перенесла смиренно нѣкоторые изъ этихъ намековъ и продолжала искательно ухаживать, или еслибы пренебрегла все и пошла смѣло на проломъ, все бы обошлось прекрасно и по прежнему. Но она, по природѣ, чрезвычайно впечатлительная, была необыкновенно чувствительна къ подобнаго рода выходкамъ; если кто отдалялся отъ нея на шагъ, она отходила отъ него на десять: что же касается до отвѣтныхъ камней, то это кроткое созданіе отъ роду ни въ кого не кидало ими. Всѣ эти волненія, удары и уколы отозвались на ея здоровьи; она похудѣла, хотя по обыкновенію ни на кого не жаловалась, мало выѣзжала, а такъ какъ я съ нею почти не оставался вмѣстѣ и всякая откровенность или общительность между нами изчезла, то она видимо скучала. Къ этому прибавилось новое обстоятельство: я замѣтилъ, что Магдалина, беременна.

Положивъ себѣ за правило не вмѣшиваться нисколько въ жизнь моей жены, я, однако, весьма живо былъ задѣтъ этой беременностью и имѣлъ на это весьма существенныя основанія: я желалъ знать, мое или не мое дитя готовится выйдти на свѣтъ. Магдалинѣ я не хотѣлъ сначала, предложить вопроса о времени беременности и обратился къ посѣщавшей ее бабкѣ, но отвѣты ея не разрѣшили положительно моихъ недоумѣній, и я долженъ былъ ждать этого разрѣшенія до самыхъ родовъ. Это тоже не способствовало нашему сближенію. Мы переѣхали въ городъ. Если какъ я сказалъ — мое положеніе доставило мнѣ большее вниманіе отъ женщинъ, то положеніе Магдалины, конечно, еще болѣе приближало къ ней мужчинъ и даже нѣкоторыхъ изъ тѣхъ самыхъ мужчинъ, которые считали неловкимъ знакомство ея со своими женами. Въ самомъ дѣлѣ, въ поклонникахъ у жены недостатка не было, но тяжелый ли урокъ, который получила она, измѣнилъ ея взгляды, болѣзненное ли положеніе было тому причиной, только связь съ Волоховымъ она разорвала положительно, и онъ почти не бывалъ у насъ въ домѣ, а другого — сколько я замѣчалъ — жена никого не приближала. Со мною она была необыкновенно кротка и привѣтлива, внимательна ко всѣмъ моимъ привычкамъ. Такимъ образомъ прошла зима; въ концѣ ея жена родила сына.

Рожденіе ребенка мало разъяснило мнѣ щекотливый вопросъ объ отцѣ. Судя по времени, было вѣроятіе, что это удовольствіе принадлежало мнѣ, но при маленькой оттяжкѣ родовъ могло случиться, что и не мнѣ. Разъ, черезъ мѣсяцъ или два послѣ событія, когда жена, оправилась, я нашелъ ее съ ребенкомъ на рукахъ. Я подошелъ къ нему, посмотрѣлъ, но неопредѣленныя черты лица съ удивленными глазенками, которыми ребенокъ всегда смотритъ на свѣтъ, какъ бы не понимая еще, что за штука творится съ нимъ, — мнѣ ничего но сказали. Магдалина была, очевидно, рада вниманію, которое я обратилъ на маленькаго глупыша, и выказывала, мнѣ его способности.

— Ну, Митя, улыбнись папѣ, говорила она, повертывая его ко мнѣ и подкачивая его на рукахъ. Митя еще болѣе вытаращилъ глазенки и распустилъ слюни, но никакой особеипой гримасы, которую можно бы принять за улыбку, къ крайнему огорченію матери, не дѣлалъ.

Меня улыбки дѣтей, да и самыя дѣти, пока они безсмысленны, занимаютъ мало, по слова «улыбнись папѣ» задѣли за ухо.

— Можетъ быть, онъ не улыбается мнѣ потому, что сомнѣвается, я ли ему дѣйствительно «папа», сказалъ я.

Магдалина не отвѣтила, но только вспыхнула и поглядѣла на меня. Мнѣ стало жаль ее и совѣстно своей жестокости.

— Послушай, Магдалина, сказалъ я сколь можно ласково, — я вовсе не желаю, другъ мой, тебя упрекать или напоминать прошлое, но я долженъ сдѣлать тебѣ вопросъ, который — ты поймешь это — меня близко касается. Кто его отецъ?

Вопросъ мой въ сущности былъ очень глупый и безполезный вопросъ. Я самъ могъ разсудить, что Магдалинѣ это обстоятельство столько же, можетъ быть, извѣстно, сколько и мнѣ; но какое-то безотчетное чувство говоритъ намъ, что не можетъ быть, чтобы мать не знала, кто отецъ ребенка, котораго она выносила въ себѣ девять мѣсяцевъ, хотя сплошь и рядомъ мы сами не знаемъ, что творится въ насъ самихъ. Конечно, еслибы она и имѣла увѣренность, что робенокъ принадлежитъ не мнѣ, то и тогда нужно бы было много твердости и самоотверженія, даже, можетъ быть, не только безполезнаго, но и вреднаго для будущей участи дитяти, чтобы сказать это мнѣ. Но я сдѣлалъ этотъ вопросъ, кажется, только изъ желанія, чтобы Магдалина мнѣ подтвердила то, чему я отчасти вѣрилъ и желалъ вѣрить, именно, что ребенокъ мой. Однако она, всегда ласковая и снисходительная, можетъ быть, въ порывѣ огорченія не хотѣла дать мнѣ этой поблажки.

— Мой онъ! взволнованнымъ голосомъ, сказала она, нѣжно прижала къ груди сына и вышла, цѣлуя его.

XIV.

Послѣ окончанія войны и съ началомъ новаго царствованія многое въ жизни и понятіяхъ стало измѣняться: подорванныя стѣны стараго зданія лопнули и свѣжимъ воздухомъ пахнуло въ образовавшіяся трещины. Глупая и бездѣльная жизнь, которую я велъ, стала мнѣ противна, а усиленные расходы, благодаря жизни на двѣ половины и особенно связи моей съ Эстеръ, заставляли меня искать дѣла. На службу я поступать рѣшительно не хотѣлъ, но въ то время промышленной горячки и пробужденія всякой частной дѣятельности найти занятіе было не трудно. Я положилъ часть денегъ въ одно изъ промышленныхъ предпріятій, самъ получилъ мѣсто въ его управленіи, и такъ какъ мои прямыя выгоды были сопряжены съ моею дѣятельностью, то я занялся своимъ дѣломъ нешуточно. Что касается до связи моей съ Эстеръ, то она тяготила меня не въ одномъ денежномъ отношеніи. Я ее началъ изъ мести и для огласки, а совсѣмъ не по личной привязанности. Когда въ этомъ отношеніи она отслужила свое дѣло, то ни чувство, ни тщеславіе не привязывали меня къ ней, а характеръ француженокъ, забавный и сносный на короткѣ и при легкихъ отношеніяхъ къ нимъ, въ высшей степени противенъ нашей русской природѣ при сколько нибудь трезвомъ взглядѣ и малѣйшей требовательности. Но разорвавъ старую связь Эстеръ съ Волоховымъ и завязавъ съ ней свою, мнѣ было совѣстно, безъ повода съ ея стороны бросить эту женщину, какъ ни тяготила она меня. И я оставался въ связи съ нею, пока не представится случай отъ нее отказаться, испытывая на дѣлѣ, что всякая связь, закрѣпленная ли закономъ, обычаемъ, или собственною совѣстливостью — налагаетъ свои обязанности.

Такъ дѣло длилось болѣе года. Разумѣется, связь моя съ Эстеръ была извѣстна Магдалинѣ, да я ее и не старался скрывать отъ нея. Между тѣмъ время брало свое. Я давно — нельзя сказать — простылъ, но пересталъ чувствовать живо измѣну жены, а поведеніе ея не давало повода оживать моей ревности, тѣмъ болѣе, что я старался притушить и самую ревность мыслью, что не люблю болѣе Магдалину, что она для меня посторонняя женщина. Это всезатягивающее дѣйствіе времени съ одной стороны, съ другой — постоянная ласковость, даже болѣе, сквозь все просвѣчивающая привязанность жены, дѣлали свое дѣло и сближали меня съ ней. Наша домашняя жизнь становилась менѣе натянутою: мы часто сиживали и толковали вмѣстѣ, ухаживали другъ за другомъ во время нездоровья, словомъ, жили какъ люди близкіе; но одной черты я строго не позволялъ себѣ переходить: я ни разу не позволилъ себѣ ли малѣйшей ласки съ женою, ни разу не поцѣловалъ ея руку, хотя, сказать откровенно, мнѣ иногда это было и тяжело, и жена понимала мое отчужденіе, и съ своей стороны, въ этомъ отношеніи, не позволяла себѣ ни малѣйшей короткости.

Не помню по какому случаю, но однажды я замѣтилъ, и потомъ съ каждымъ днемъ сталъ удостовѣряться болѣе и болѣе, что жена моя страдаетъ. Она никогда не жаловалась на свои страданія, не дѣлала на нихъ ни малѣйшаго намека, а между тѣмъ эти страданія видимо усиливались и становились для меня замѣтнѣе и замѣтнѣе: жена блѣднѣла и худѣла, становилась скучнѣе, все, кромѣ дѣтей, переставало занимать ее. Не разъ я спрашивалъ объ этомъ Магдалину, совѣтовалъ ей пригласить врача, но она постоянно говорила, что ничѣмъ не больна и ни отъ чего не страдаетъ. Но случай мнѣ открылъ, — если не совсѣмъ, то отчасти, — причину ея страданій.

У жены моей была пріятельница, оставшаяся ей вѣрною, г-жа, В*. Она была по лѣтамъ сверстницею Магдалины, жена генерала хорошаго рода, богатаго, довольно пожилаго и весьма отупѣлаго; В* не считалась ни красавицей, ни замѣчательно умной, но имѣла большой успѣхъ въ свѣтѣ. Въ совершенную противоположность свѣтскимъ героинямъ, изображаемымъ во время они quasi — свѣтскими писателями, это была просто красивая, молодая, здоровая женщина, веселая, безпричудливая и самая невзыскательная. Образованіе она имѣла болѣе чѣмъ ограниченное: ничего, кромѣ пустѣйшихъ изъ пустыхъ французскихъ романовъ, не читала: не стѣснялась говорить откровенно все, что ей вздумается, и на жизнь и супружескія обязанности смотрѣла съ самой легкой точки зрѣнія. Подъ старость изъ нея должна выйти здоровая барыня, прямодушная, рубящая съ плеча, снисходительная къ молодости и ея увлеченіямъ, пріятельница всѣмъ старикамъ и. благодаря своей независимости, съ большимъ вѣсомъ въ свѣтѣ. А пока она весело жила въ этомъ свѣтѣ, не очень стѣсняясь его узами, была окружена множествомъ ухаживателей, успѣла какъ-то сохранить и любовь мужа, и его слѣпоту, или снисходительность къ своимъ отклоненіямъ.

Разъ В* зашла, къ моей женѣ. Она пришла пѣшкомъ въ сопровожденіи какого-то незнакомаго мнѣ господина, который, доведя ее до нашего дома, откланялся и ушелъ. Жила она, не очень далеко отъ насъ, но достаточно, чтобы немного устать. Магдалины не было дома; я предложилъ ей отдохнуть и подождать жену. Она согласилась. В*' также была не строга въ разговорахъ, какъ и въ жизни, и мы болтали всякій вздоръ, не стѣсняясь. Мы сидѣли ни хорошенькой прохладной и увитой зеленью бесѣдкѣ. Въ качествѣ свободнаго человѣка, я на этотъ разъ не ограничивался одними разговорами и позволилъ себѣ маленькую вольность. В* нисколько не оскорбилась, но прекратила всю мою предпріимчивость: она ударила меня довольно сильно по рукѣ и сказала не строго, но весьма положительно: "безъ глупостей "!

— Почто сія жестокость? спросилъ я.

— А по то, отвѣчала В*, что вы мужъ Магдалины, да еще мужъ, который ее не умѣетъ цѣнить.

— Но вы знаете, сказалъ я, — что я для Магдалины человѣкъ посторонній: я свободный человѣкъ!

— Я знаю, что вы человѣкъ нелѣпый, сказала В*. — Неужели вы не, замѣчаете, что Магдалина любитъ васъ и страдаетъ отъ вашей холодности!

Краска невольно кинулась мнѣ въ лицо.

— Я не замѣчаю этого, сказалъ я; — и не думаю, чтобы это было такъ (и лгалъ: самолюбіе мнѣ подсказывало, напротивъ, что это правда). Но еслибы это и было дѣйствительно, то прошлаго не воротишь.

— Да что воротить-то вы бы хотѣли? спрашивала В*.

— Не воротишь незапятнанной любви, твердаго убѣжденія въ вѣрности и постоянствѣ чувства.

— Незапятнанной любви! пожавъ плечами, сказала В*, — какое все это пустозвонство! Вѣдь подумаешь, что вы въ самомъ дѣлѣ цѣните незапятнанную любовь, а между тѣмъ сами, какъ голодные, звѣри, бросаетесь на всякую модную содержанку, танцовщицу, кокетку, и готовы изъ-за нихъ другъ другу носы покусать. А они мѣняютъ любовниковъ какъ перчатки! И вы еще говорите о незапятнанной любви и убѣжденіяхъ въ вѣрности!..

В* раскраснѣлась и разсердилась; она была очень мила; а невольно разсмѣялся.

— Вообще, и съ практической точки зрѣнія — это справедливо, сказалъ я; — но вы забываете одну вещь: мѣрка, которая прилагается къ легкимъ женщинамъ, не подходитъ къ требованіямъ относительно женъ, и вы должны согласиться, что это имѣетъ совершенно здравое основаніе: тутъ вопросъ семьи и дѣтей, вопросъ имени, наслѣдства, чести!..

— Connu, connu! прервала она меня; — знаемъ все это! Положимъ, Магдалина виновата, передъ вами, какъ жена, — ну она, какъ вы говорите, не выдержала тѣхъ требованій, которыя вы прилагаете жъ женамъ, ну, она легкая женщина! Отчего же вы не относитесь къ ней, какъ къ другимъ легкимъ женщинамъ? Отчего не дорожите ея любовью, какъ любовью легкой женщины? Неужто она хуже всѣхъ вашихъ Эстеръ, за которыми вы бѣгаете.

Меня, признаюсь, нѣсколько озадачила подобная постановка вопроса.

— Да оттого, отвѣчалъ я не совсѣмъ увѣренно; — что она именно на мой счетъ сдѣлала этотъ переходъ, что именно я не могу относиться къ ней какъ къ легкой женщинѣ, потому что унижаю этимъ себя, какъ ея мужа.

— Боже, какой вздоръ! сердясь сказала В*; — вы не побоялись огласить измѣну, обезславить бѣдную женщину, потому что безъ вашего разрыва и огласки никто не имѣлъ права утверждать этого, и вдругъ… какъ это вы тамъ придумали: «унижать себя, какъ мужа, относясь къ ней, какъ къ легкой женщинѣ?» Какая іезуитская путаница понятій! Да ужь что нибудь одно: не относитесь къ ней, какъ къ вѣрной женѣ, такъ относитесь какъ къ независимой женщинѣ. Знаете что? перемѣняя тонъ, продолжала. В* съ живостью; — я и Магдалина съ совершенно разныхъ точекъ смотримъ на многое, но часто, я не знаю, какъ это дѣлается, сходимся на одинаковомъ выводѣ, нужды нѣтъ, что подходимъ съ противоположныхъ сторонъ. Я знаю мнѣніе Магдалины: ее глубоко огорчаетъ ваша холодность. Относитесь къ ней, какъ къ посторонней свободной женщинѣ: она не требуетъ отъ васъ никакихъ особенныхъ супружескихъ воздержности и вѣрности. Вы разорвали съ ней, какъ съ женой, ну, и будьте съ ней, какъ съ любовницей! Она смотритъ не такъ, какъ вы, на многія вещи и гораздо послѣдовательнѣе васъ: она не дѣлаетъ Богъ вѣсть какой важности изъ разныхъ пустяковъ, но она васъ любитъ для васъ! Изъ того, что это вамъ не нравится, для того, чтобы примирить васъ съ собою, она съ вашего разрыва ведетъ себя скромнѣе всякой дѣвушки, а вы не обращаете на это вниманія и пренебрегаете прелестнѣйшей женщиной, которая васъ любитъ. Ну, не нелѣпо ли это? Такъ не будьте жъ упрямы: помиритесь съ ней, помиритесь не какъ съ женою, а какъ съ любовницей. Ну, сдѣлаете?

— Поймите, милѣйшая Зинаида Васильевна, что, не могу я этого, сказалъ я. — Поймите, что Магдалина единственная женщина для меня запретная! Если я сойдусь съ ней сегодня, — завтра я буду въ глазахъ всѣхъ рогатый колпакъ, мужъ, которому жена можетъ невозбранно наставлять рога сколько угодно.

— И это ваше послѣднее слово? спросила В*.

— Послѣднее и рѣшительное, отвѣчалъ я.

— Ну, такъ вы мелочной, нелѣпый эгоистъ, да вдобавокъ и колпакъ! сказала В*, совершенно разсерженная, и увидавъ кого-то изъ проходящихъ знакомыхъ, закричала:

— No**, проводите меня.

— Позвольте мнѣ, предложилъ было я.

— Убирайтесь, отвѣчала В*. — Вы моральны и развратны какъ италіянскіе патеры, а я ихъ ненавижу.

И она ушла.

Въ другой разъ я бы искренно разсмѣялся надъ гнѣвомъ В*, но тогда смѣхъ у меня вышелъ какой-то насильственный. Оставшись на-единѣ съ самимъ собою, я чувствовалъ, что мнѣ чего-то совѣстно, точно я сдѣлалъ какое-то скверненькое дѣльце и, вдобавокъ, уличенъ въ немъ. Я могъ увѣрить себя, что В*. особенно оскорбилась тѣмъ, что слова мои о колпакѣ-мужѣ она прямо могла примѣнить къ своему и посмѣяться надъ этимъ. Я могъ назвать ее глупою бабенкой, непонимающей исключительныхъ положеній, но въ душѣ все что-то скребло меня, все-таки мнѣ казалось, что меня поймали въ какой-то гадости; но я увѣрялъ себя, что не долженъ измѣнять отношеній моихъ къ Магдалинѣ, и твердо рѣшился идти по избранному пути.

XV.

Вскорѣ послѣ описанной сцены я встрѣтился съ женщиною, бывшей мнѣ близкою еще до моей женитьбы. Говорить о ней я здѣсь не желаю, но только замѣчу, что это была, милая и спокойнаго нрава женщина. Я сошелся съ ней и рѣшился разорвать тяготившую меня связь съ Эстеръ и предупредилъ ее объ этомъ. Француженка мнѣ сдѣлала, сцену, но увидѣвъ мою рѣшительность, приняла свои мѣры, и вскорѣ нашелся дуракъ, который принялъ на себя заботы о ея благоденствіи. Что же касается до моей новой связи съ К*, то она приняла, спокойную домашнюю колею.

Отъ жены моей, конечно, не укрылись эти перемѣны. Кромѣ того, я увѣренъ, что В* передала ей нашъ разговоръ, — все это повліяло на наши взаимныя отношенія. Исключительное положеніе, въ которое ставило Магдалину съ одной стороны пренебреженіе свѣта и моя холодность, съ другой, ея чувство ко мнѣ, — все это, казалось, сломило ее окончательно; она какъ будто устала ухаживать за мною и быть строгой къ себѣ. Она стала не печальнѣе, но равнодушнѣе и безъучастнѣе къ жизни, точно еще одна свѣтлая полоса померкла въ ея будущемъ, и оно холоднѣе и безрадостнѣе выяснилось передъ нею. Магдалина была ко мнѣ попрежнему добра и снисходительна, но какъ-то вяло относилась ко мнѣ. Около этого же времени она, кажется, приблизила къ себѣ человѣка, давно молча и глубоко ее любившаго. Это былъ высокій, некрасивый, но умный и хорошо образованный человѣкъ, угрюмый, нешутливый; фамилія его была Лопаревъ. Въ Петербургѣ его знали по его мѣткимъ и часто злымъ замѣчаніямъ и по дѣловому и искреннему, хотя и невысказывающемуся, участію во всѣхъ хорошихъ начинаніяхъ. Я съ нимъ былъ давно знакомъ, и онъ мнѣ нравился, но меня онъ за отношенія мои къ женѣ не взлюбилъ и сталъ со мною холоденъ. Жена была всегда къ нему хорошо расположена, видѣла, его любовь, снисходительно и сострадательно относилась къ ней, но на нее не отвѣчала. Но послѣ извѣстнаго разговора о моей новой связи я сталъ замѣчать въ ней болѣе нѣжности къ нему, въ немъ — болѣе страсти къ ней. Онъ каждый день постоянно сталъ бывать у жены, но были ли между ними болѣе близкія отношенія, утверждать не могу.

Свѣтъ не золъ и охотно забываетъ разныя прегрѣшенія. Если бы Магдалина выказала хотя маленькую искательность, онъ бы охотно вновь раскрылъ ей свои объятія — но Магдалина, напротивъ, совершенно отказалась отъ него, и тогда онъ сталъ первый сердиться на нее за ея пренебреженіе или непокорность, и вмѣсто Магдалины-невинной онъ ее прозвалъ Магдалиной нераскаянной (Madeline nonrepentante).

Но ни года, ни опытность и невзгоды не измѣнили своеобразнаго и независимаго взгляда Магдалины, напротивъ, она, кажется убѣждалась въ вѣрности своихъ ничѣмъ неспутаннныхъ мнѣній. И въ самомъ дѣлѣ, событія иногда оправдывали ее, такъ, напр., случилось съ крѣпостнымъ правомъ, противъ котораго она по обыкновенію хотя и не спорила (она не умѣла доказывать, справедливость своихъ воззрѣній), но которое ей всегда казалось какой-то вопіющей нелѣпостью. Какъ теперь помню, разъ мы сидѣли вечеромъ у жены. Она чувствовала себя что-то нехорошо — вообще она часто прихварывала въ эту зиму. Небольшой кружокъ состоялъ исключительно изъ мужчинъ; вдругъ вбѣгаетъ одинъ всезнающій человѣкъ (такихъ, т. е. настоящихъ, а не поддѣльныхъ всезнаекъ, есть нѣсколько экземпляровъ въ Петербургѣ) и объявляетъ, что подписанъ манифестъ объ освобожденіи крестьянъ. Нѣкоторые искренно обрадовались, другіе изумились, третьи сдѣлали кислосладкую улыбку, какъ будто и пріятную, и вмѣстѣ говорящую: «посмотримъ, что изъ этого выйдетъ». Блѣдненькое лицо Магдалины оживилось, зарумянилось и просвѣтлѣло.

— Слава Богу! сказала она. — Я рада не только за крестьянъ, но и за себя: одною непонятною вещью для меня стало менѣе.

— А вы не понимали крѣпостнаго права? спросилъ, улыбаясь, одинъ молодой человѣкъ, изъ юристовъ, еще мало знавшій Магдалину.

— Нѣтъ, отвѣчала она. — Мнѣ многіе старались растолковать его необходимость, но я никакъ не могла понять этого. Теперь я надѣюсь, прибавила она, — что и другія непонятныя вещи будутъ изчезать.

— А какія, напримѣръ? продолжалъ молодой человѣкъ.

— О, много еще! отвѣчала Магдалина; — напримѣръ, мнѣ кажется, что женщина тоже какъ будто въ крѣпостной зависимости у мужчинъ.

— Понимаю, вы за эманципацію женщинъ? сказалъ молодой человѣкъ.

— Не знаю, одинаково ли мы понимаемъ это слово, замѣтила Магдалина.

— Да, сказалъ опять съ покровительственною улыбкою молодой человѣкъ; — я понимаю, вы вообще за женскую эманципацію.

Магдалина затруднялась отвѣтомъ, такъ какъ она, уже сказала, что не понимаетъ, въ чемъ полагаете молодой человѣкъ женскую эманципацію, но за нее отвѣтилъ Лопаревъ.

— Вотъ это именно и доказываетъ, что вы совсѣмъ не понимаете Магдалины Петровны, угрюмо сказалъ онъ.

— Почему же? нѣсколько смутясь, спросилъ молодой правовѣдъ.

— Потому что она ни о чемъ не хлопочетъ, а просто съ своимъ яснымъ взглядомъ на вещи не понимаетъ тѣхъ перегородокъ, которыя во время оно наставила ваша наука, во имя нравственности и которыя нравственности-то не исправили.

— Позвольте-съ, замѣтилъ правовѣдъ; — все, о чемъ вы говорите, имѣетъ свои историческія основы и оправданія. Конечно, нѣкоторыя вещи устарѣли, но ихъ слѣдуетъ удерживать во имя консервативнаго и нравственнаго начала; притомъ сравните положеніе русской женщины съ французской или англійской — и молодой правовѣдъ съ наслажденіемъ спеціалиста, чувствующаго свою силу передъ непосвященными, сталъ приводитъ преимущество правъ русской женщины передъ иностранными.

— Если вы хотите доказать, что западное европейское право, во имя консервативнаго начала и нравственности, сохранило постановленія, еще болѣе непонятныя здравому и неискушенному въ пандектахъ уму, то съ вами никто и не споритъ, сказалъ Лопаревъ.

Правовѣдъ обидѣлся и пустился въ извѣстныя юридическія тонкости, доказывающія, что здравый умъ съ точки зрѣнія исторической необходимости не всегда правъ. Въ споръ вступили другіе и онъ принялъ обширные размѣры. Самые задорные полагали, что женщина, въ наслѣдствѣ должна имѣть преимущество передъ мужчинами; умѣренные соглашались на равенствѣ; одни поддерживали ея паспортную зависимость, другіе отвергали. Къ вопросу о женщинахъ приплели и вопросъ о дѣтяхъ. Одни высказали предложеніе, что дѣти должны бы всегда, пользоваться правами по матери и носить ея фамилію, что этимъ неравноправность и сомнѣнія о законности и принадлежности дѣтей были бы устранены; другіе возмутились отъ мысли не передавать свое болѣе или менѣе великое имя своему сыну; на это имъ возражали примѣромъ англійской аристократіи, гдѣ перство измѣняетъ имя, что не мѣшаетъ Чатаму и Питту или Дерби и Стэнли равно гордиться фамильной связью.

Словомъ, говорилось за и противъ, все, что обыкновенно говорится въ этихъ случаяхъ въ различныхъ лагеряхъ, и что равно не подвигаетъ дѣла. Но несмотря на всю горячность спора, Лопаревъ замѣтилъ утомленіе Магдалины.

— Господа, сказалъ онъ; на чемъ бы мы ни сошлись, наше рѣшеніе ни на волосъ не измѣнитъ положенія вещей, а Магдалину Петровну мы утомляемъ. Я полагаю оставить вопросъ открытымъ, а. хозяйку въ покоѣ.

Онъ всталъ первый, взялъ шляпу и простился, другіе послѣдовали его примѣру. Но правовѣдъ, въ качествѣ любезнаго молодаго человѣка, не хотѣлъ уйдти, не загладивъ передъ моей женою своего нѣсколько невѣжливаго самодовольства, выведеннаго наружу Лопаревымъ.

— Позвольте, господа, сказалъ онъ. — Пренія достаточно выяснили вопросъ, пусть Магдалина Петровна произнесетъ окончательный приговоръ и мы обязуемся подчиниться ея рѣшенію. Приказывайте, что слѣдуетъ дѣлать.

— Я не знаю, сказала Магдалина, — и не мое дѣло придумывать рѣшенія: но я чувствую, что тутъ что-то не такъ. Не по человѣчески вы поступаете, господа, съ нами и съ нашими дѣтьми.

Вѣроятно, слова Магдалины были приняты большинствомъ, какъ прихоть хорошенькой, да еще болѣзненной женщины. Нѣкоторые, можетъ бытъ, даже подумали, что женщина дѣйствительно не человѣкъ, т. е. не такой настоящій человѣкъ, какъ мужчина, и что съ нею и нельзя поступать, какъ съ совершеннымъ человѣкомъ; но на меня эти слова, этотъ слабый и искренній голосъ, которымъ были произнесены онѣ, произвели глубокое впечатлѣніе, и я до сихъ поръ живо помню эту блѣдную, слабенькую и прелестную женщину, которая говоритъ намъ: «не по человѣчески вы поступаете съ нами, господа.» И это слово господа было тутъ кстати.

На Лопарева эти слова произвели, кажется, не меньшее дѣйствіе. Его угрюмое лицо какъ будто дрогнуло и по немъ мгновенно пробѣжала струйка глубокой нѣжности и состраданія. Проходя мимо меня, онъ почти не глядѣлъ на меня, но подалъ мнѣ руку; мнѣ кажется, что онъ сдѣлалъ усиліе, чтобы не выказать мнѣ своей ненависти. Въ другой разъ я бы улыбнулся этой ревнивой ненависти, но теперь въ глубинѣ души какой-то голосъ говорилъ мнѣ: «ты, господинъ этой милой женщины, по человѣчески ли поступилъ ты съ нею?» Мнѣ было совѣстно и грустно. Съ давно забытой нѣжностью заботился я о здоровья жены, проводилъ ее до спальной и ушелъ къ себѣ, стараясь не выяснять себѣ ни своихъ чувствъ, ни своихъ мыслей.

XVI.

Между тѣмъ здоровье жены становилось все хуже и хуже. Я пригласилъ къ ней лучшихъ докторовъ столицы; они совѣщались, спорили, находили разную болѣзнь, каждый, какъ водится, оставался при своемъ мнѣніи, но всѣ рѣшили, что пользующій медикъ лечитъ правильно и пусть продолжаетъ лечить. Къ веснѣ женѣ не было лучше, и ей, какъ водится, посовѣтовали воды. Магдалина провела все лѣто за-границей. Въ ея отсутствіе моя сожительница родила мнѣ сына, моего «незаконнаго» сына, въ принадлежности котораго мнѣ, я не имѣлъ однакожъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Осенью Магдалина воротилась какъ будто нѣсколько посвѣжѣе, но къ зимѣ ей стало опять хуже. Какой-то внутренній недугъ, безъ особенной боли, ѣлъ и подтачивалъ ее. Къ веснѣ ей опять совѣтовали: кто — другія воды, нѣкоторые — кумысъ. Такъ какъ воды не принесли пользы, то большинство и сама Магдалина предпочли послѣдній.

У меня и Магдалины былъ хорошій пріятель, одинъ оренбургскій помѣщикъ. Жилъ онъ по зимамъ въ Петербургѣ, а на лѣто уѣзжалъ къ себѣ. У него было имѣніе въ самой серединѣ Башкиріи, большой двухъ-этажный домъ, въ которомъ онъ занималъ нѣсколько комнатъ; кочевки начинались почти вплоть за его имѣніемъ.

Карповичевъ (это была фамилія нашего пріятеля) очень любилъ Магдалину. Онъ самъ подалъ мысль о кумысномъ леченіи, и когда оно было рѣшено, то не только предложилъ, но упросилъ Магдалину поѣхать къ нему, вызвавшись и проводить ее. Предложеніе, въ самомъ дѣлѣ, представляло всѣ желаемыя удобства. У Магдалины, вслѣдствіе болѣзни, явилась какая-то нелюбовь къ обществу, поэтому ей самой не хотѣлось ѣхать на устроенныя кумысно-лечебныя заведенія. Карповичевъ былъ человѣкъ милый и услужливый; Магдалина любила, его и приняла его предложеніе. Въ началѣ мая я проводилъ ихъ на николаевскую дорогу, простился съ женою и крѣпко пожалъ руку пріятелю: поручать ему жену и просить о ней заботиться, я считалъ излишнимъ.

Съ дороги и потомъ съ мѣста я получалъ отъ Карповичева и жены коротенькія извѣстія удовлетворительнаго содержанія. Магдалина. очень хорошо перенесла длинный путь по желѣзнымъ дорогамъ, на пароходѣ и въ тарантасѣ, къ кумысу скоро привыкла и онъ ей понравился. Она мнѣ писала, что чувствуетъ себя лучше. Карповичевъ подтверждалъ это, но письма ко мнѣ отъ нихъ шли около двухъ недѣль. Я сталъ уже успокоиваться на счетъ здоровья Магдалины, какъ вдругъ получилъ телеграмму: «скверная погода повліяла на здоровье вашей жены: она видимо слабѣетъ. Докторъ опасается.»

Что-то словно повернулось у меня на сердцѣ отъ этого извѣстія! забытое чувство нѣжности, любви, состраданія и опасенія — все проснулось съ новой силой: только при мысли о потерѣ мнѣ представилась вся ясная, кроткая прелесть теряемой женщины, и страстно захотѣлось хоть разъ еще взглянуть на нее. Едва прочитавъ телеграмму, я наскоро сдѣлалъ нужныя распоряженія, оставилъ дѣтей на попеченіе взростившей ихъ няньки, — у нихъ были коклюшъ, но они выздоравливали — поручилъ ихъ сверхъ того живущей рядомъ и любившей ихъ В*, наскоро собрался, и на другой день выѣхалъ съ почтовымъ поѣздомъ.

Кто знаетъ цѣну времени и порядки европейскихъ дорогъ, особенно кто бывалъ въ положеніи, когда біеніемъ пульса считаешь каждое мгновеніе, тотъ пойметъ все негодованіе мое противъ нашихъ тихоходныхъ дорогъ, невниманія къ нуждамъ путниковъ, ихъ крѣпостнаго, во время пути, состоянія. Пріѣхавъ утромъ въ Москву, я, сгорая нетерпѣніемъ, ждалъ восемь часовъ отхода нижегородскаго поѣзда., которому словно и дѣла нѣтъ, что петербургская почта и проѣзжающіе ждутъ съ десятаго часа утра. На станціи давка была нестерпимая, я я едва досталъ билетъ, потому что до Нижняго — куда уже все валило передъ ярмаркой — ходилъ только одинъ поѣздъ. Тащились мы до Нижняго 16 часовъ, когда и половины этого времени было бы достаточно, еслибы французы-строители, — перенеся съ собой отечественную привычку грабить русскихъ, — перенесли бы и скорость ѣзды по французскимъ дорогамъ. У меня разлилась желчь отъ нетерпѣнія и досады, и только пересѣвъ прямо со станціи на пермскій пароходъ, я нѣсколько успокоился. На другое утро я былъ въ Казани, а еще черезъ полторы сутки вышелъ на берегъ на Камѣ, въ большомъ удѣльномъ селѣ уфимской губерніи, съ красивымъ именемъ «Береговые Челны». Здѣсь я сѣлъ въ плетеную ивовую корзинку, поставленную на зыбкихъ дрогахъ и извѣстную подъ именемъ плетенки, и, качаясь въ ней, какъ въ люлькѣ, поскакалъ проселками до Уфы, и потомъ превосходной почтовой дорогой на Оренбургъ. Мнѣ приходилось проѣхать на лошадяхъ слишкомъ четыреста верстъ: я ихъ сдѣлалъ менѣе, чѣмъ въ двое сутокъ. Карповичевъ, по моей просьбѣ, телеграфировалъ мнѣ въ Нижній и Казань о состояніи здоровья Магдалины. Первое извѣстіе было неопредѣленно, второе подавало нѣкоторую надежду. «Погода лучше, кумысъ дѣйствуетъ сильнѣе и силы какъ будто прибываютъ», говорила депеша. Изъ Уфы я телеграфировалъ о скоромъ пріѣздѣ. Еще по телеграммѣ изъ Петербурга Карповичевъ долженъ былъ сказать Магдалинѣ, что я, по дѣламъ компаніи, выѣзжаю въ ихъ края и заѣду къ нимъ; теперь же долженъ былъ приготовить Магдалину къ моему пріѣзду.

Я выѣхалъ часовъ въ 9 утра изъ Уфы. Едва, начинало вечерѣть, какъ я, сдѣлавъ слишкомъ сто верстъ по гладкой и удобренной пескомъ дорогѣ, подъѣзжалъ къ полурусскому, полутатарскому городку Стерлитамаку. Еще слишкомъ за станцію до него, изъ чащи лѣса и между рядами березъ, окаймляющихъ дорогу, — далеко влѣво отъ меня проглядывали порой какіе-то голубоватые холмы. Изъ разсказовъ Карповичева я догадывался, что это должны быть верхушки стерлитамацкихъ горъ. Но только, спускаясь на плоскость послѣдней станціи, онѣ вырисовались влѣво отъ меня въ своей своеобразной красѣ.

По гладкой, мѣстами степной, мѣстами лѣсистой равнинѣ, сбѣгающей легкимъ скатомъ къ бойкой и изгибистой Бѣлой, по правому берегу ея, словно какіе-то странные дремлющіе часовые спокойно и лѣниво высятся разставленные по одиночкѣ съ-нятокъ известковыхъ горъ. Иныя совсѣмъ голыя, иныя поросшія лѣсомъ, или покрытыя голубоватою мглою, онѣ ясно вырѣзывались своеобразными очертаніями на ясномъ небѣ, постепенно удаляясь и, по мѣрѣ удаленія, — голубѣя. Точно такія горы я видѣлъ только на минеральныхъ кавказскихъ водахъ, да въ Саксонской Швейцаріи, только послѣднія обрывистѣе и живописнѣе.

Не доѣзжая Стерлитамака, я свернулъ въ сторону и вскорѣ увидѣлъ домъ Карповичева. Большой двухъэтажный съ галлереями, онъ стоялъ окруженный съ трехъ сторонъ крестьянскими избами, которыя только почтительно отодвинулись отъ него: наши прежніе домовитые владѣльцы любили, чтобъ все было подъ глазами. Домъ былъ доморощенной архитектуры, которую выдумали наши русскіе помѣщики для собственнаго употребленія, сами составляя фасады своихъ жилищъ: были тутъ и колоны, и террасы, и фонарикъ наверху, обитаемый голубями. Все это аляповато, безъ рисунка, сдѣланное своими плотниками и столярами, покосившееся, обвѣтшалое, но просторное, имѣло какой-то добродушный русскій складъ — и въ зелени цвѣтника и сада, не лишено своей незатѣйливой красоты: такіе дома очень идутъ къ нашей русской природѣ и русскимъ приземистымъ деревнямъ.

Карповичевъ встрѣтилъ меня у подъѣзда. Къ нашимъ барскимъ деревенскимъ домамъ нельзя подъѣхать врасплохъ: они такъ и строились, чтобы видѣть гостя издали и успѣть приготовиться нѣсколько къ его встрѣчѣ. Но крестьянская реформа чувствовалась уже тотчасъ: вмѣсто высыпавшей дворни — за хозяиномъ стоялъ только единственный его слуга..

Едва выскочивъ и крѣпко обнявъ Карповичева, я спросилъ его:

— Ну, что Магдалина?

— Ничего, но все слаба, отвѣчалъ онъ; — она васъ ждетъ съ нетерпѣніемъ: я недавно получилъ депешу и предупредилъ ее. Я пошелъ за нимъ во второй этажъ, по пустыннымъ со старинной угловатой домодѣльной мебелью, комнатамъ. Нѣсколько деревьевъ, остатокъ уничтоженной оранжереи, оживляли залу съ пыльными хорами. Въ дверяхъ гостиной появилась блѣдная и слабая Магдалина.

— Владиміръ, это ты? сказала она; вмѣсто отвѣта я бросился къ ней и обнялъ ее.

Обнимая Магдалину, я ощущалъ страшный успѣхъ болѣзни: я чувствовалъ, какое исхудалое, слабенькое созданіе держу я въ рукахъ. Я провелъ Магдалину въ гостиную, усадилъ ее въ кресло и самъ сѣлъ противъ нея. Карповичевъ, подъ предлогомъ, что ему нужно кой-чѣмъ распорядиться, удалился и, со своимъ тонкимъ тактомъ, оставилъ насъ вдвоемъ. Комната, въ которой мы остались, была большая, свѣтлая, высокая. Она была уставлена довольно безпорядочно, но мило, покойною мебелью, картинами, зеленые; видно было, что добрый хозяинъ собралъ сюда все, что было красиваго и уютнаго въ домѣ. Стекляная дверь на закатъ вела на широкую, крытую тикомъ и уставленную зеленью, террасу. Видъ съ нея на горы, даль и сверкающую въ ней Бѣлую былъ безподобный: лучи опускающагося солнца, пробивались подъ навѣсъ террасы и освѣщали все малиновымъ свѣтомъ; въ воздухѣ и домѣ тишина стояла невозмутимая, и я, не прерывая ее, молча смотрѣлъ на Магдалину, держа ея маленькую исхудалую руку въ своихъ рукахъ.

— Что дѣти? спросила она.

— Дѣти почти здоровы, и о тебѣ часто вспоминаютъ. Я хотѣлъ взять старшаго, но докторъ совѣтовалъ повременить.

— Бѣдныя мои дѣтки! сказала Магдалина, и слезы потекли у нее по лицу. — А какъ я благодарна тебѣ, сказала она потомъ, — что ты навѣстилъ меня напослѣдокъ. — Она подняла мою руку и хотѣла поцѣловать ее. Я обнялъ и поцѣловалъ Магдалину въ губы: это былъ первый поцѣлуй, который я ей далъ со времени нашего разрыва. И Магдалина это поняла: ея лицо слегка разрумянилось.

— Ну, какъ ты себя чувствуешь? спросилъ я.

— Ничего, я — умираю! сказала она съ кроткой и грустной улыбкой.

— Полно, другъ мой, ты еще поживешь и должна жить, сказалъ я. — Что у тебя находитъ докторъ: развѣ кумысъ не дѣйствуетъ?

— Нѣтъ, кумысъ поддерживаетъ меня, спасибо ему, и я его люблю, но вѣдь онъ новой жизни не дастъ. Да оставимъ это. Посмотри, какъ здѣсь хорошо: добрый Карповичевъ ухаживаетъ за мной, какъ за родной сестрой.

Она встала, пошатываясь вышла на балконъ и указала мнѣ на горы, перелѣсокъ и заходящее солнце; но я плохо видѣлъ ихъ: слезы застилали мнѣ глаза.

— Здѣсь и умирать лучше, сказала какъ бы про себя Магдалина: — такъ здѣсь близко къ нетронутой, неиспорченной природѣ.

— Эге! Вы забыли докторское запрещеніе, сказалъ Карповичевъ, услыхавъ на террасѣ голосъ Магдалины и входя къ намъ. — Вы видите, что роса уже падаетъ.

Въ самомъ дѣлѣ, несмотря на знойный день и бездождіе, воздухъ съ закатомъ солнца немедленно сдѣлался влаженъ и трава въ тѣни уже была мокра.

— Несносный вы Аргусъ, сказала Магдалина, уходя въ комнату.

Карповичевъ затворилъ двери. Намъ подали чай и мы рано разошлись: Магдалинѣ не велѣно было долго засиживаться по вечерамъ, а мнѣ хотѣлось и нужно было отдохнуть.

XVII.

На другой день я видѣлся съ докторомъ, пріѣзжавшимъ къ Магдалинѣ изъ города. Это былъ кругленькій, добродушный старичекъ. По обыкновенію нашихъ уѣздныхъ лекарей, онъ учился въ провинціальномъ университетѣ, зналъ мало, а что и зналъ, то забылъ окончательно. Но онъ имѣлъ одну хорошую привычку: лечить всѣ недуги исключительно ромашкой. Однако, для барыни, пріѣхавшей изъ Петербурга, да еще съ мудреною болѣзнью, онъ считалъ нужнымъ сдѣлать исключеніе, и всякій разъ говорилъ; «попробовать бы дать ей вотъ того-то», и называлъ какое нибудь рѣдкое и дорогое лекарство. Онъ въ этомъ случаѣ, кажется, называлъ то, которое находилъ дороже и непонятнѣе. «А кто знаетъ, можетъ и помогло бы», сознавался онъ Карповичеву, когда тотъ замѣчалъ, что это лекарство, кажется, совсѣмъ тутъ нейдетъ. Но къ этому способу теченья встрѣтились два препятствія: во-первыхъ, Магдалина, испробовавъ всѣ леченья, убѣдилась, да ей сказали это и лучшіе доктора, что лекарства ей не помогутъ, — а во-вторыхъ, въ городѣ не было аптеки. Поэтому обязанность доктора ограничивалась наблюденіемъ за дѣйствіями кумыса и приличнымъ леченію образомъ жизни. Но несмотря на свое малознаніе, а можетъ и вслѣдствіе его, пожилой лекарь, вѣроятно, столько видѣлъ умирающихъ, что приближающуюся смерть могъ различить не вдалекѣ. Онъ мнѣ сказалъ прямо, что надежды мало, прибавивъ въ мое утѣшеніе, что если бы съ весны погода, была теплѣе и травы лучше, то можно было бы еще надѣяться, но, какъ на зло, стояли дожди и холода, при которыхъ кумысъ мало дѣйствуетъ.

— А какъ вы полагаете: долго это можетъ продолжиться? спросилъ я, и не знаю почему, мнѣ было совѣстно, что я дѣлаю этотъ вопросъ.

— Богъ знаетъ! сказалъ онъ; — можетъ быть мѣсяцъ, можетъ быть нѣсколько дней. Вы сами изволите знать: женскія натуры странны — иногда выдержатъ то, отчего здоровый мужчина свалится, а иногда отъ пустяковъ сгинутъ.

Я мало вѣрилъ въ знаніе лекаря, но перемѣна, которую я нашелъ въ Магдалинѣ, мнѣ говорила, что надежды мало, однако, мнѣ не хотѣлось потерять и послѣднюю.

— Но, докторъ, сказалъ я, схвативъ его за руку; — неужели нѣтъ средства?

Онъ замялся.

— Конечно, есть средства, сказалъ онъ; — и еслибы захватить поранѣе…

Мнѣ стало досадно, что онъ со своими знаніями и средствами думалъ, что могъ бы прежде помочь. Я почти съ злобою взглянулъ на него.

— Не то! сказалъ я; — но теперь погода поправилась, можетъ быть кумысъ подѣйствуетъ благотворнѣе?

— Конечно, можетъ быть, проговорилъ онъ, не глядя мнѣ въ глаза; — у Бога все возможно!

— Ну, значитъ, плохо! подумалъ я, услыхавъ послѣднюю фразу и ушелъ, попросивъ его все-таки почаще навѣщать больную.

Я поселился у Карповичева, который устроилъ мнѣ комнату недалеко отъ Магдалины. Женѣ я сказалъ, что пріѣхалъ по дѣламъ компаніи, но она, кажется, догадалась о настоящей причинѣ пріѣзда. Дни стояли нестерпимо жаркіе: мы только и спасались подъ тѣнью крытой и выходящей на западъ террасы; на дворѣ была разбита круглая, какъ стогъ сѣна, башкирская, укрытая войлоками кибитка. Карповичевъ нарочно устроилъ ее для Магдалины, но она была слишкомъ слаба, чтобы сходить въ нее. Обыкновенно Магдалина помѣщалась въ длинное, спокойное кресло, возлѣ нея становился графинъ съ кумысомъ и выточенная изъ корня или наплыва деревянная чашка, изъ которой, какъ говорятъ, кумысъ вкуснѣе (всякому напитку, какъ извѣстно, соотвѣтствуетъ своя посуда). Карповичевъ получалъ много газетъ и журналовъ, и у него была порядочная русская библіотека. Я читалъ женѣ вслухъ: изрѣдка, положивъ книгу, мы бесѣдовали или, молча, каждый съ своими думами, глядѣли на окрестный видъ, но и бесѣды, и думы были нерадостны. А кругомъ шевелилась мелочная трудовая жизнь мелкаго люда и гигантская, но незамѣтная жизнь природы. Рабочій народъ уходилъ въ поле, и деревня казалась пустою; знойная мгла стояла, въ воздухѣ; и лѣсъ, и зрѣющіе хлѣба млѣли и нѣжились въ ней; только изрѣдка между ними сверкнетъ, какъ сталь, свѣтлая полоса рѣки, и четыре горы одна за другою лѣниво лежали близь ея береговъ, а за ними далеко вдали разыгрывался, какъ мелкая зыбь передъ волненьемъ, лѣсистый отрогъ Уральскаго хребта.

Здѣсь, вблизи этой еще неразтлѣнной природы, среди этихъ степей, какъ цвѣтникъ, усѣянныхъ полевыми цвѣтами, среди этого незнающаго удобренія чернозема, который не могутъ выпахать въ десятки лѣтъ, а выпахавъ просто бросаютъ отдыхать, взалежъ, вблизи горъ съ нетронутыми рудниками и лѣсовъ, которые не можетъ вырубить ни башкирское, ни заводское хищничество, посреди родныхъ деревень и еще уцѣлѣвшей кочевки аборигеновъ, здѣсь, въ этомъ свѣжемъ дыханіи природы, на раскрытой груди ея — я въ первый разъ понялъ мою умирающую, брошенную мною и погибшую въ глазахъ свѣта Магдалину, я понялъ всю дѣвственную чистоту ея мыслей, понялъ эту печать невинности, которою она удивляла испорченный свѣтъ, и которую, блѣдная, умирающая, она уносила нетронутою въ могилу. Я понялъ ее, кажется, для того чтобы глубже оплакивать мои заблужденія и потерю.

Однажды мнѣ попался подъ руку томъ Бальзака и я прочелъ ей "Beatrix on les amours forcés, " выпуская длинныя и излишнія подробности. Магдалина не знала этой повѣсти и хотѣла ее прослушать. въ ней, какъ извѣстно, замужняя женщина бѣжала съ однимъ музыкантомъ, но разлюбивъ его, страдаетъ и не отдается любимому человѣку только потому, чтобы не упасть въ общественномъ мнѣніи.

Магдалина слушала съ улыбкою снисхожденія.

— Тебѣ не нравится? спросилъ я.

— Напротивъ, это безподобно, какъ произведеніе: необыкновенно тонкій умъ. анализъ, наблюдательность, но меня занимаетъ не авторъ. Я думала, изъ-за какой ужасной мелочи поднимаются борьба, волненія страстей. Мнѣ удивительно, что все это правда, что люди выдумали себѣ такое мелкое, ничтожное занятіе, какъ любовь, отдаются ему всѣми силами души, мстятъ, убиваются — и вотъ безспорно умнѣйшій авторъ ихъ описываетъ, и нигдѣ не скажетъ, что они занимаются ужаснымъ вздоромъ и придаютъ важность страшнымъ мелочамъ!

Я невольно улыбнулся замѣчанію Магдалины, но спорить съ нею боялся: отъ болѣзни она стала раздражительнѣе, и волненіе могло повредить ей.

— Душа моя, замѣтилъ только я, сколько можно мягче; — нельзя отрицать, что любовь величайшій двигатель всего живущаго и что сама природа съ умысломъ пропитала ею всѣхъ.

— Ну, да! отвѣчала Магдалина, — да развѣ такою любовью, которую вы выдумали? Вѣдь это ваши тупоумные рыцари, которыхъ вы до сей поры берете за образецъ, выдумали вашу-то любовь. Вѣдь это они и вы нагромоздили на это простое чувство такую бездну лжи, требовательности и извращенія. Вѣдь вотъ только недавно начали догадываться, что всѣ эти завоеватели, всѣ эти Александры Македонскіе, Тамерланы и Наполеоны совсѣмъ не герои, а просто вреднѣйшіе большіе грабители и разбойники, а что какой нибудь дикій Отелло отвратительнѣйшій и тупоумнѣйшій звѣрь, объ этомъ еще не догадались: онъ еще великъ и вы ему сочувствуете. Вы еще не догадались, что всякая страсть гнусна и скверна: у васъ есть красивыя и уважаемыя страсти, а ваша страстная любовь и ревность просто игра самаго мелочнаго самолюбія: дѣтямъ можно бы только извинить ее. И изъ-за какой малости (я вспомнилъ Татьяну Пушкина^[1], вы мстите, убиваете и разрушаете счастье цѣлой жизни!

Магдалина обыкновенно спокойная чрезвычайно взволновалась: румянецъ выступилъ у нея на лицѣ, она задыхалась отъ слабости и едва договорила. Я почти не слушалъ ее, а только думалъ, какъ бы ее успокоить.

— Полно, другъ мой! сказалъ я; — ты знаешь, что тебѣ вредно волненіе. Ну ее, эту малость!

Магдалина пристально посмотрѣла на меня, губы у нея шевельнулись уже, чтобы сказать что-то, но она сдержала себя, въ безсиліи откинула голову на спинку кресла, и стала смотрѣть въ сторону. Я понялъ ее: она не хотѣла упрекнутъ меня, не хотѣла сказать мнѣ: «да вѣдь изъ-за этой малости ты разбилъ мою жизнь»! Умирая, она не хотѣла укорить меня, и оставалась тою же безконечно-доброю, снисходительною женщиною, тою же «божьей душей», какой и была всю жизнь.

Все это я понялъ въ мгновеніе, и не разсказать, какъ мнѣ больно и совѣстно стало передъ этою бѣдной умирающей жертвой. Я молча подошелъ къ Магдалинѣ, опустился на скамейку у ея ногъ, взялъ ея руку и цѣловалъ ее: я не смѣлъ поднять глаза на жену.

Магдалина видѣла, что творится въ моей душѣ, она, видѣла мое безмолвное раскаяніе, мою молчаливую просьбу о прощеніи, и не отнимала руки, она давала мнѣ время безъ словъ высказаться передъ ней. Когда я осмѣлился поднять глаза, я увидѣлъ, какъ двѣ слезы медленно катились по лицу Магдалины: жаль ли ей было разбитой жизни, о запоздаломъ ли возвратѣ моей нѣжности думала она?

— Другъ мой, поправляйся! тихо сказалъ я. — Мы еще можемъ быть счастливы.

Она не хотѣла сказать мнѣ: «поздно!», но тяжело вздохнула и закрыла платкомъ глаза.

Я всталъ и отошелъ, чтобы прервать тяжелую сцену: я боялся убить моимъ раскаяніемъ жизнь, подорванную моей жестокостью.

XVIII.

Я старался избѣгать разговоровъ, которые бы снова навели Магдалину на больное мѣсто и взволновали ее, но въ душѣ во многомъ согласился съ нею: можетъ быть, меня не столько убѣдили ея слова, сколько видъ и голосъ этой прелестной, милой мнѣ, умирающей женщины. Я не могъ не согласиться съ нею. что есть что-то нестройное, противорѣчащее между этими требованіями общества и нравственности, между чувствомъ и природой, что есть нелѣпость въ потворствѣ прикрытому разврату и гоненіи на открытое влеченіе, что наша ревность есть искуственно-развитое чувство, потому что ревности нѣтъ въ природѣ, а есть только борьба, и что наша платоническая любовь есть любовь неестественная, извращенная и граничащая съ развратомъ; не могъ я не вѣрить этой женщинѣ, которая умираетъ, можетъ быть. Жертвою именно этой запутанности понятій, потому-что нравственныя страданія неоспоримо вліяли на ея болѣзнь! Разъ, вставъ на точку зрѣнія Магдалины, я на многое взглянулъ иначе. Во имя какого огражденія нравовъ дѣйствуемъ мы, строгіе моралисты, допускающіе организованную проституцію. когда эти нравы мѣняются чуть не на. каждой широтѣ? И что можетъ быть нравственнѣе требованій неиспорченной природы? И потомъ, чего именно требуютъ свѣтъ и нравственность? Я думалъ: еслибы Магдалина выздоровѣла (а послѣднее время силы ея стали какъ будто поправляться), то я непремѣнно бы сошелся съ нею, и при этой мысли но мнѣ не пробуждалось и тѣни ревности къ прошлому. Но думалось мнѣ: въ такомъ случаѣ, чѣмъ же бы отличался я, приведенный къ этому примиренію и опытомъ, и глубокимъ убѣжденіемъ, какъ къ самому справедливому дѣлу, — чѣмъ бы отличался я отъ мужа, напримѣръ, Зинаиды В*, который дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ склонностей жены, и мирно поживаетъ съ ней? Чѣмъ бы отличалось въ глазахъ свѣта, незнающаго всей работы моей мысли, мое примиреніе съ женою отъ примиренія какого нибудь N, къ которому возвратилась жена, бѣжавшая за границу съ итальянскимъ пѣвцомъ, и по возвращеніи мирно водворилась подъ домашнимъ кровомъ? Что же это? Мѣщанское потворство и глубокое убѣжденіе, выработанное путемъ борьбы и страданія, сходятся на одномъ! иди и тамъ была драма и работа мысли, и плѣшивый, добродушный В*, и величественно-глупый N тоже дошли до этого рѣшеніи тѣмъ же путемъ? Нѣтъ, тутъ былъ практическій смыслъ и мѣщанская боязнь борьбы, предпочитавшая избитую и осмѣянную нами, умниками, колею, всякой драмѣ и работѣ мысли. Отчего же сошлись мы на одной дорогѣ, на одномъ поступкѣ? Отчего простыя, здравыя понятія Магдалины сходятся часто, какъ я замѣчалъ, съ потворствомъ свѣта? Я давно думалъ надъ этими сближеніями и убѣдился, что свѣтъ, этотъ старый ханжа, въ своихъ противорѣчіяхъ, въ своихъ мѣщанскихъ привычкахъ и потворствахъ не такъ глупъ, какъ его считаютъ моралисты. Я понялъ, что этотъ старый, опутанный съ дѣтства, и лѣниво выросшій въ пеленкахъ, свѣтъ, не имѣетъ ни силъ, ни воли разорвать эти путы, но онъ съ іезуитскою хитростью выработалъ себѣ лазейки и ходы, которыми обходитъ все, что мѣшаетъ ему жить. Пусть снаружи все будетъ чинно и прикрыто наслѣдственной корой: онъ не позволяетъ дотронуться до своей, вѣками наросшей, оболочки; но онъ улегся довольно покойно; онъ лѣнивъ и трусливъ, и боится передѣлокъ! Но подземная работа требованій жизни идетъ своимъ чередомъ, роетъ, какъ кротъ, свою темную нору, и когда какой нибудь уголъ весь подточится — одинъ легкій ударъ, малѣйшее движеніе, и старое зданіе рушится… Нужды нѣтъ, что являются мѣщанскіе зодчіе, которые вновь замазываютъ и вновь наваливаютъ какой нибудь мусоръ на провалъ, но опять начнется работа жизни и пойдетъ тѣмъ успѣшнѣе, что она уже пробила себѣ однимъ ходомъ болѣе, знаетъ, гдѣ свѣтъ, и ближе стремится къ нему. Нѣтъ, подумалъ я, не ты глупъ, старый и хитрый свѣтъ, а, глупы мы, недоучки, кинувшіе мѣщанскую, истоптанную и грязноватую, но пробитую житейскимъ опытомъ колею, и вмѣсто нея пустившіеся по искуственной и глухой тропѣ, начатой глупыми и невѣжественными средневѣковыми рыцарями,

Послѣ разсказанной мною сцены на. балконѣ, отношенія мои къ Магдалинѣ окончательно измѣнились: не я былъ уже обвинителемъ и не Магдалина, виновною. Я чувствовалъ всю жестокость моего упорства, сознавалъ всю вину мою въ страданіяхъ, вынесенныхъ и выносимыхъ Магдалиною, но обвинителя не было: Магдалина, — не скажу простила, потому что она по своимъ правиламъ и не винила меня — стала, еще нѣжнѣе и снисходительнѣе ко мнѣ. Она скрывала, кажется, свои страданія, перестала, говорить о смерти единственно затѣмъ, чтобы не сдѣлать мнѣ хотя бы косвеннаго укора, не растравлять страданій, которыми томила меня поздно сознанная мысль о несправедливости. Она не могла, нѣжностью, вниманіемъ и заботами выразить мнѣ свое чувство, но въ ея словахъ, взглядѣ, голосѣ, для меня свѣтила, своимъ послѣднимъ, догорающимъ свѣтомъ эта чистая, незлобивая, кроткая душа и грѣли меня ея святая терпимость и всепрощеніе.

Однажды, утромъ, только-что напившись чаю, мы вышли на балконъ. Дни были прекрасные, не знаю, было ли это дѣйствительно, или Магдалина хорошо скрывала свою слабость, но мнѣ казалось, какъ я уже замѣтилъ, что силы ея поправляются. Она дошла до угла балкона, съ котораго виднѣлась одна изъ улицъ деревни, я пошелъ за нею и наше вниманіе привлекла кучка людей, приближающихся къ дому. Тутъ было нѣсколько мужчинъ, но болѣе женщинъ и дѣтей; аора стояла, рабочая и эти люди, невыѣхавшіе почему-то въ поле, насъ заняли. Улица, по которой двигалась толпа, выходила на площадь, отдѣляющую съ этой стороны барскій домъ отъ крестьянскихъ избъ и за площадью вновь продолжалась, такъ-что толпа должна была пройти недалеко отъ насъ. Впереди несли что-то бѣлое и толпа шла въ совершенномъ молчаніи. Мы сначала подумали, что это похороны, но отсутствіе духовенства, свѣчъ, пѣнія и плача, однимъ словомъ всей обычной обстановки похоронъ, заставили меня и Магдалину предположить что нибудь другое. Но когда шествіе приблизилось, мы увидѣли, что это были дѣйствительно похороны. Хоронили, какъ намъ сказали, старика. Впереди шли двое маленькихъ парней — вѣроятно, внуки умершаго — и несли тяжелую долбленую крышку, за ними нѣсколько мужчинъ на тонкихъ жердяхъ несли выдолбленную изъ дерева колоду; въ ней подъ холщевой покрышкой лежалъ умершій, и очеркъ его головы и торчащихъ ступней ясно обрисовывался. За гробомъ шли два старика, вѣроятно, сверстники покойнаго, десятка полтора бабъ и преимущественно старухъ, которыхъ единственное удовольствіе въ жизни состояло въ хожденіи на похороны и поминки, да толпа ребятишекъ. Никто не плакалъ. Жена покойника умерла прежде его, а дѣти и внуки не выказывали притворнаго горя: старикъ пожилъ на. свой вѣкъ, а передъ концомъ безсильный и хворый, вѣроятно, и надоѣлъ имъ; пора костямъ и на мѣсто! Село было далеко, пора, рабочая, за священникомъ и не посылали: ни ему, ни имъ некогда, да и дорого, а, пріѣдетъ онъ когда нибудь при случаѣ, да и отпоетъ заразъ всѣхъ похороненныхъ. Вдали виднѣлось усѣянное покосившимися крестами кладбище; медленно и безмолвно, колыхая тяжелую ношу, прошла передъ нами маленькая толпа и скрылась за угломъ.

Я и жена въ первый разъ видѣли крестьянскіе похороны. Эта безъобрядная обстановка послѣдняго акта драмы произвела, на насъ глубокое впечатлѣніе своей суровой простотой. Было тутъ что-то трезвое и спокойное, какъ правда. У смерти отымалось все ея мрачное и таинственное значеніе: это былъ простой, естественный исходъ всего живого; правдивое слово писанія: «земля есть, земля и будешь», свершилось, и земля, утратившая свою величайшую силу, отдавалась снова матери-землѣ въ ея вѣчный передѣлъ!

— Знаешь что поражаетъ тутъ меня? сказала Магдалина; — я думаю, что давно, давно, когда не было здѣсь еще русскихъ, когда здѣшніе кочевые обитатели не были и магометанами, и избъ такихъ не было, не было и такихъ зрителей, какъ мы съ тобой, — въ то время, когда умиралъ человѣкъ, вѣроятно, точно также въ какомъ нибудь дуплистомъ или выдолбленномъ деревѣ, такъ же просто, какъ теперь, относили и зарывали его въ землю. Прошли вѣка религіи, цивилизаціи — мы съ тобой пріѣхали вотъ сюда по желѣзнымъ дорогамъ пить, какъ лекарство, тотъ напитокъ, который башкиры пьютъ ежедневно — а у бѣднаго простого народа точно такъ же, какъ тысячу лѣтъ назадъ зарываются умершіе; и вотъ что еще страннѣе: въ самой богатой и промышленной странѣ, въ Бельгіи — помнишь, ты читалъ на дняхъ — точно также хоронили подавно какого-то профессора! Какія крайности и черезъ какія промежутки и событія сошлись вмѣстѣ!

Я объяснилъ женѣ, что мысль о круговомъ ходѣ развитія уже была замѣчена мыслителями.

Она очень осталась довольна.

— Знаешь, сказала она съ милымъ простодушіемъ, — мнѣ кажется, я совсѣмъ не такъ глупа. Напримѣръ, сколько умниковъ мнѣ доказывали, что крѣпостное право необходимо, что безъ него будутъ, Богъ вѣсть, какіе безпорядки, и что нашъ крестьянинъ безъ власти и руководства совсѣмъ пропадетъ. Я разумѣется, переспорить не могла и не спорила: я только не вѣрила. Вотъ и нестало крѣпостнаго права, а посмотри, живемъ мы посреди крестьянъ покойно, никакихъ ни бунтовъ, ни распущенности нѣтъ, а Карповичевъ говоритъ, что его крестьяне стали больше запахивать земли, чѣмъ прежде онъ и они вмѣстѣ.

— Да кто же сомнѣвается, что у тебя здравый взглядъ на вещи, сказалъ и, — а простой здравый умъ и умъ самый развитой всегда сойдутся и согласятся: путаютъ дѣло только межеумки и полузнайки.

Жена осталась очень довольна и въ прекрасномъ расположеніи духа; поправляющееся ли здоровье отразилось на это расположеніе духа, или наоборотъ, только силы ея какъ будто оживились. У меня блеснула надежда, и самъ уѣздный эскулапъ, увидавъ ее. сталъ потирать съ удовольствіемъ руки.

XIX.

Наши надежды, увы! длились недолго: ихъ разрушилъ, какъ карточный домикъ, перемѣнившійся вѣтеръ. Это было такъ въ самомъ дѣлѣ. Вѣтеръ рѣзко подулъ съ сѣвера, стало холодно, пасмурно; въ холодъ кумысъ мало пьется и плохо дѣйствуетъ, а суровая погода не позволяла пользоваться воздухомъ. Какъ скоро эти два цѣлебныя средства были ослаблены, силы Магдалины, ими поддерживаемыя, тотчасъ стали падать, лихорадочное состояніе стало сильней. На третій день она уже не могла встать съ постели. Магдалина, кажется, сама сознавала, что конецъ ея близокъ. Однажды, когда я сидѣлъ у ея постели, она взяла меня за руку и сказала: «придвинься». Голосъ ея былъ такъ слабъ, а усилія такъ дорого стоили ей, что ее трудно было слышать въ двухъ шагахъ. Я придвинулъ стулъ къ самой кровати, сѣлъ лицомъ къ женѣ и взялъ ея руку въ свои. Я приблизился къ ея осунувшемуся блѣдному личику, которое отъ худобы стало еще менѣе и, смотря въ ея потухающіе глаза, молча приготовился слушать.

— Умру я скоро, печально и едва слышно сказала, она; — ты не укоряй себя. Ты не виноватъ: тутъ никто не виноватъ; всѣ виноваты! Я не была развратна. Тебя не было; Волоховъ мнѣ нравился; я не видѣла причины слишкомъ противиться влеченію. Конечно, если бы я предвидѣла послѣдствія, я бы этого не сдѣлала, чтобы не испортить жизнь, будущность, все; и не думала, что такъ дорого заплачу за это! Но ты знаешь, я не придавала этому особенной важности: я кругомъ себя видѣла потворство свѣта и имѣла право думать, что свѣтъ будетъ я ко мнѣ относиться также равнодушно; я не приняла въ соображеніе одного, что свѣтъ не терпитъ огласки и откровенности… я ошиблась. Но тебя я не переставала любить: мнѣ былъ ужасно горекъ не разрывъ, но презрѣніе твое. Положимъ, ты имѣлъ право не стѣсняться мною и дѣлать мнѣ невѣрности, хотя я при тебѣ никого тебѣ не предполагала; но ты ставилъ меня ниже всѣхъ, всѣхъ женщинъ: ты одну меня презиралъ… въ то время, когда я тебя одного любила… Но видно это такъ было надо по вашимъ понятіямъ — и Магдалина постаралась улыбнуться. Но улыбка вышла такая, печальная, что хуже яда, трогала за сердце. — Я не ропщу и не упрекаю, прибавила жена, замѣтивъ, вѣроятно, что я покраснѣлъ и опустилъ глаза; — мнѣ только хотѣлось высказаться тебѣ объ этомъ. Вѣдь ты не винишь меня болѣе, и мы разстаемся друзьями?

Вмѣсто отвѣта, я припалъ къ рукѣ Магдалины и сталъ цѣловать ее; но я замѣтилъ, что она наклонилась ко мнѣ; я приподнялъ голову, она обняла ее слабою рукою, поцѣловала меня и потомъ, утомленная разговорами и волненіемъ, откинула голову на подушку и закрыла глаза. Дыханія ея не было слышно: я думалъ, что она умираетъ; холодъ ужаса пробѣжалъ по моему тѣлу…

Черезъ нѣсколько минутъ, однакожъ. Магдалина, снова открыла глаза и попросила дать ей понюхать спирту. Когда она нѣсколько-освѣжилась, она вновь сказала:

— Меня здѣсь похорони: здѣсь хорошо. Какъ можно проще, вонъ какъ этого старика. Камня на меня не клади, пожалуйста, и склепа не нужно: чѣмъ скорѣе буду землей, тѣмъ лучше. А цвѣтовъ посади больше: пусть ихъ корни питаются мной.

Она задумалась. Я ей сказалъ:

— Полно, другъ мой! Богъ дастъ, ты поправишься; у тебя лихорадка.

Она только улыбнулась печально.

— Умереть бы ничего, сказала, она: — но дѣтки… мои бѣдныя дѣтки!.. И слезы потекли у нее по лицу. — И обнять мнѣ ихъ не удалось… Володя… не… оставляй ихъ… Бѣдныя мои!.. Она расплакалась и въ изнеможеніи упала на подушки. Такъ она и впала, въ забытье со слезами на глазахъ.

Къ вечеру жаръ усилился и перешелъ въ бредъ. Когда пріѣхалъ врать, онъ пощупалъ пульсъ и ничего не. сказалъ.

— Что дѣлать? спросилъ я его.

Онъ уже и не придумывалъ болѣе хитрыхъ лекарствъ, а только пожалъ плечами.

— Ромашечки бы развѣ? проговорилъ онъ, прибѣгая къ своей любимой панацеи (онъ иначе и не называлъ ее, какъ ласкательно-уменьшительнымъ именемъ).

Я видѣлъ, что дѣлать уже нечего. Здѣсь, среди этой еще полудикой и пустынной природы, видно приходится и умирать, какъ умираетъ простой человѣкъ: безпомощно и безропотно! Ромашки, разумѣется, не дали. Но лекарь, по моей просьбѣ, остался ночевать. Я зналъ, что онъ не свѣдущъ и безполезенъ, да привычка зажиточнаго человѣка и потомъ мысль: «а можетъ зачѣмъ и понадобится». Лекарь согласился и ушелъ къ Карповичеву; тамъ они, кажется, засѣли по копейкѣ въ преферансъ; и между игрой лекарь по временамъ входилъ къ женѣ, помалчивалъ, когда его спросятъ, дать ли больной пить, или не положить ли ее повыше, одобрялъ и потихоньку уходилъ.

Ночью жаръ и бредъ усилились. Магдалина металась. «Горю я, горю!» говорила она. «Владиміръ, спаси меня, я горю! Не хочетъ, сердится! Боже мой! и изъ-за этого ты оставляешь меня горѣть! о, Владиміръ!..» Сердце у меня разрывалось. Я обкладывалъ ея голову льдомъ, но бреда, и жаръ не унимались. Я просидѣлъ почти цѣлую ночь. Къ утру только меня смѣнила горничная и я задремалъ въ креслѣ. Когда я проснулся, Магдалина лежала въ забытьѣ. Солнце уже взошло; я вышелъ въ смежную комнату, выдающуюся въ цвѣтникъ, взглянулъ въ окно и увидалъ тесовыя крыши, листья деревьевъ и всю траву, покрытую точно матовымъ серебромъ. Карповичевъ былъ уже на ногахъ и хлопоталъ что-то съ цвѣтами, за нимъ ходили баба съ ведромъ и поливала ихъ.

— Что это вы хлопочете тутъ? спросилъ я.

— Да вотъ, отливаю цвѣты. Вы развѣ не видите, ночью то гость какой былъ? Морозъ!

— Быть не можетъ! сказалъ и; — въ половинѣ іюля!

— Да вотъ подите, говорилъ онъ. — Вѣдь вотъ какая проклятая сторонушка (а онъ эту проклятую сторонушку не промѣнялъ бы ни на какую Италію)! Три для назадъ тридцать градусовъ въ тѣни, а сегодня морозъ. Извольте тутъ разводить что нибудь. Да ужъ я и ждалъ его вчера: сѣверный вѣтеръ и выяснило.

— И всѣ ваши цвѣты погибли? спросилъ я.

— Коль не всѣ, такъ очень многіе, отвѣчалъ Карповичевъ; — если не успѣемъ отлить, пока солнцемъ еще не хватило. Да цвѣты что! А вотъ греча и просо врядъ ли выдержатъ. особенно которые еще цвѣтутъ. Ну, ну! Матрена надо захватывать.

И Карповичевъ началъ торопить женщину и самъ помогать ей. Вѣтеръ стихъ. Солнце свѣтило ярко и съ девяти часовъ начало уже пригрѣвать, погода опять поправилась: она съ морозомъ какъ будто вылила всю свою злобу и снова обѣщала лѣтніе и ясные дни. Но съ лучшими днями положеніе Магдалины уже не улучшилось: холодъ и непогода убили ее, какъ убили нѣжненькіе цвѣтки сада. Поутру посмотрѣлъ ее вставшій эскулапъ, пощупалъ пульсъ и сказалъ, что ему надо въ городъ. Я понялъ его: доктора не любятъ присутствовать при смерти своихъ больныхъ. Такъ какъ пользы отъ него я не ждалъ, то я его и не удерживалъ. Весь день Магдалина, пролежала, какъ пластъ, не открывая глазъ: спала ли она, была ли въ безсознательности — не знаю. Никто не нарушалъ ея безнадежнаго покоя, только дыханіе ея становилось все тише и тише: жизнь видимо потухала.

Я почти безвыходно оставался при Магдалинѣ, сторожа ея пробужденіе; я все дожидался и думалъ, что жизнь, какъ лампада, можетъ быть, вспыхнетъ еще разъ послѣднимъ пламенемъ прежде, нежели совсѣмъ померкнетъ. Я боялся просмотрѣть этотъ послѣдній проблескъ существованія дорогой женщины; я думалъ, можетъ быть, она скажетъ что нибудь, можетъ быть, угасающимъ взглядомъ еще простится со мной… но ожиданія мои не сбылись: Магдалина не открывала глазъ, не шелохнулась и только едва, слышное дыханіе говорило, что жизнь еще теплится въ ней. Къ утру я однакожъ сталъ замѣчать, что и этотъ послѣдній признакъ изчезаетъ. Дыханіе ея стало прерываться; рѣже и рѣже, какъ вѣсть удаляющагося друга, едва слышались ея тихіе вздохи: вотъ уже съ минуту, какъ она не дохнула, вотъ еще промежутокъ уже въ три минуты (я стояла, съ часами въ рукахъ), вотъ десять минута., четверть часа… нѣтъ! Жду еще… кончено!…

Я разбудилъ и призвалъ женщинъ, еще не вѣря себѣ. Любимая горничная жены сначала ужаснулась, какъ будто случилось нѣчто неожиданное, приложила руку къ сердцу Магдалины, зеркало къ губамъ, и зарыдала. Я молча припалъ и долго цѣловалъ холодѣющій подъ моими губами лобъ и вышелъ въ какомъ-то опьяненіи.

Мнѣ было невыносимо тяжело. Послѣ этого безмолвія и смерти, мнѣ инстинктивно потребовалось жизни и свѣта; я вышелъ въ смежную комнату, отворилъ дверь на балконъ и влажное, свѣжее, полное дыханіе пробуждающейся природы такъ и хлынуло на меня. Мѣсяцъ еще стоялъ на небѣ, но солнце уже всходило и тронуло лучами землю. И отъ этого прикосновенія, словно пробужденные, лѣниво, нехотя стали подниматься и поползли ночевавшіе на землѣ туманы. Иной только-что задымился легкимъ паромъ, иной медленно приподнялся и задернулъ полъ-лѣса, иной, какъ пушистый клокъ, оторвался и поднимался облакомъ. Горы, по здѣшнему выраженію, затопились; изъ ихъ морщинъ, какъ изъ трещинъ волкана, валилъ густой паръ; мѣстами онъ отдѣлялся облакомъ, задѣвая за лѣсъ или скалистыя бока и висѣлъ на нихъ; голый, конусообразный Шиханъ или, какъ называютъ его башкирцы, Сердце-гора (Юрактау) вся у подножія была закрыта туманомъ, словно никогда тутъ и не бывало никакой горы, и только одна ея круглая верхушка виднѣлась и плавала среди облаковъ, какъ островокъ. Я долго смотрѣлъ на. это пробужденіе здѣшней природы, на это сниманіе ея влажныхъ покрововъ. Выше поднималось солнце, выше поднимались или совсѣмъ падали туманы, чаще, сквозь ихъ разорванныя и мягкія облака, какъ живое тѣло, стали проглядывать то лѣсъ, то зеленый, мокрый и блестящій лугъ, то какая нибудь башкирская деревушка, съ точно просыпанными въ безпорядкѣ домами и непремѣннымъ тесовымъ остроконечнымъ минаретомъ мечети, а тамъ, вдали, на самой чертѣ небозема, вырисовывалась каменная церковь и блестѣлъ яркой точкой золотой крестъ.

Безстрастно смотрѣлъ я на эту чудную картину. Меня не подкупали эти разоблаченныя красоты пробуждающейся, свѣжей и еще влажной природы: сурово смотрѣлъ я ей прямо въ лицо, и тупое горе, которое лежало у меня на душѣ, не дрогнуло и не поднялось, какъ эти туманы. Смерть, это уничтоженіе, это безпощадное разрушеніе и выбрасываніе лучшаго перла созданія изъ міра, сознательной жизни въ хламѣ грубыхъ матеріаловъ производитъ на человѣка, особенно когда выбрасывается существо милое, дорогое и еще полное будущности, производитъ какое-то злобное, сухое и очерствляющее (и не умѣло иначе назвать его) впечатлѣніе. Въ виду миріады тонущихъ въ солнечномъ сіяніи міровъ, въ виду этой красивой земли, пожирающей и переработывающей наши останки, съ этой едва еще отлетѣвшей смертью за плечами, я, казалось, ощущалъ уничтожающую и подавляющую меня своею громадою природу. А вмѣстѣ съ тѣмъ я чувствовала., что молодъ и здоровъ, кровь мѣрно и свободно двигалась во мнѣ и я ощущала, всю силу трепетавшей во мнѣ жизни, и пока она горѣла во мнѣ, я дерзко и холодно, какъ отдѣленный отъ земли, какъ отдѣльный міръ, смотрѣла, на небо и землю, готовъ бы былъ бороться съ ними и вылить на нихъ свою накипѣвшую злобу. Но мало-по-малу мысли мои становились неясны и, какъ это часто случается, отъ внутренняго жара и раздраженія стали проноситься передо мною образно. Отъ природы, жизни, смерти, эти мысли перенеслись на нашъ людской муравейникъ, на наше человѣчество и я, казалось, видѣлъ его. Низменно кишащее по землѣ, оно представилось мнѣ какимъ-то пресмыкающимся въ старой измызганной и заплатанной шкурѣ, изъ прорѣхъ которой выбивались его голые непокорные дѣтеныши. Я видѣлъ, какъ оно хватало ихъ, совало назадъ и съ злобой убивало непослушныхъ. И вдругъ оно взглянуло на меня пріятельски, какъ своему, улыбнулось, и стало кивать на одного убитаго. Я взглянулъ и узналъ свѣжій, безжизненный и еще прекрасный трупъ Магдалины. Голова закружилась у меня, сердце сжималось отъ ужаса, я чувствовалъ, что я мелокъ, и гадокъ, и родствененъ этому грязному пресмыкающемуся, что оно имѣетъ право мнѣ, какъ своему соучастнику, кивать и указывать на этотъ трупъ… и не могъ двинуться, какъ въ кошемарѣ, и долженъ былъ выноситъ его дружескую улыбку. Я очнулся когда кто-то взялъ меня за руку. Звуки пробуждающейся жизни снова долетѣли до меня, точно я проснулся; стадо гнали до деревнѣ, коровы мычали и овцы блеяли, бабы перекликались между собой и, кажется, бранились, съ ближней мечети доносился странный и протяжный призывъ азанчи къ молитвѣ: возлѣ меня стоялъ Карповичевъ.

— Вы бы пошли и отдохнули, сказалъ онъ; — вы совсѣмъ измучены!

Онъ взялъ меня подъ руку и провелъ въ мою комнату. Я бросился на постель и, обезсиленный горемъ и двухсуточнымъ безсоньемъ, забылся какъ мертвый.

XX.

Я передалъ Карповичеву желаніе умершей, и все было сдѣлано сколь возможно просто.

На третій день мы похоронили Магдалину.

На свѣжей сырой землѣ могилы не будетъ камня, но она вся засажена розами съ сиренью и жасминомъ вокругъ. Въ самый день похоронъ, горячо поблагодаривъ Карновичева, я оставилъ эту, еще полудѣвственную сторону, тучный черноземъ которой, какъ капля, брошенная въ океанъ, удобрилъ дорогой и милый мнѣ прахъ! Я вернулся въ свѣтъ, который разгадалъ слишкомъ поздно, но уже не подчинялся ему болѣе. Я отдался дѣтямъ, моимъ законнымъ, хотя, можетъ быть, и не собственнымъ дѣтямъ и моимъ собственнымъ, хотя и незаконнымъ: они мнѣ были одинаково дороги.

М. Авдѣевъ.

Буруновка.

"Дѣло", № 1, 1869

---

1. Какая малость // Васъ привела къ моимъ ногамъ!