Павел Засодимский править
Л. П.. Шелгунова.
Из воспоминаний.
править
I. править
В начале апреля 1868 г. мне пришлось поехать из Петербурга на родину, в Вологду.
В то время я работал в «Деле». Г. Е. Благосветлов, узнав о моем отъезде, дал мне письмо для передачи Шелгунову, проживавшему на ту пору в Вологде, и при этом заметил мне:
— Николай Васильевич что-то приуныл… Постарайтесь-ка расшевелить его!
Ранее я еще никогда не встречал Шелгунова, и мне очень хотелось познакомиться с этим человеком, которого я уже давно, заочно уважал и любил.
Вскоре же по приезде в Вологду я отправился к Шелгунову и застал его за довольно странным занятием. Он сидел за большим столом и оклеивал серебристой бумагой картонные латы и шлемы. Он встретил меня радушно, весело и, смеясь, объяснил мне, что устраивается с благотворительной целью любительский спектакль, и его заставили делать рыцарские шлемы и латы. Он показался мне таким бодрым, энергичным, таким жизнерадостным, что вовсе не представлялось необходимости «расшевеливать» его… Я подал ему письмо, и он, извинившись, тут же разорвал конверт и стал быстро пробегать письмо.
В то время, когда Н. В. читал письмо, а я с живейшим интересом смотрел на того, кто уже давно «по мысли» был мне так близок и дорог, в комнату тихо вошла какая-то дама, держа в руке небольшую тетрадь, свернутую трубкой. Прижав к груди тетрадь, она медленно шла и, как сомнамбула, рассеянно смотрела перед собой куда-то вдаль и что-то шептала про себя. При входе в комнату она, по-видимому, меня не заметила.
— Людичка! — крикнул Шелгунов, обращаясь к даме. — Вот сотрудник «Дела»… только что из Петербурга… привез письмо от Григория Евлампиевича!
Сначала дама на мгновенье остановилась, как вкопанная, а затем, слегка смутившись и сама смеясь над своею рассеянностью, подошла к нам. Н. В. познакомил меня с нею. Это была Людмила Петровна Шелгунова… Она, как оказалось, принимала участие в предстоявшем спектакле и теперь, ходя по комнатам, заучивала свою роль.
— И о тебе идет тут речь!.. — сказал Н. В., подавая ей письмо.
Блондинка, лет 35 или 36, среднего роста, довольно полная, с густыми белокурыми волосами, с умными, проницательными глазами, с милым, симпатичным лицом, свободно, просто, но изящно одетая, — вот какою в первый раз я увидал Шелгунову 40 лет тому назад.
Прочитав письмо, она присела к столу, и между нами завязался оживленный разговор. Н. В. говорил о вологодском обществе и, помню, отзывался о нем хорошо, расспрашивал меня о «Деле», об "Отеч. Записках ", перешедших в то время к новой редакции с Некрасовым во главе, вообще говорили о литературных новостях, о петербургской жизни.
Так началось мое знакомство с Шелгуновыми, и хорошие отношения между нами порвались только с их смертью.
Осенью того же года Л. П. уехала в Петербург хлопотать о муже и об устройстве своих журнальных дел. Я же оставался в Вологде до октября 1869 г.
Во второй раз я встретился с Шелгуновой уже в Петербурге на вечере у Благосветлова в декабре 1869 г.
Из знакомых мне людей, кроме Шелгуновой, там были Шеллер, Бажин, Филиппов (автор известных юридических статей в «Современнике»), Омулевский, Минаев, — были незнакомые мне писатели, были какие-то офицеры, дамы, несколько студентов… Я сидел с Шелгуновой в зале у окна и беседовал с нею о Н. В. и о наших общих вологодских знакомых. В это время Благосветлов своею грузною переваливающейся походкой подошел к нам и попросил Л. П. сыграть «Марсельезу». И она села за рояль.
При первых звуках знакомых боевых мотивов вышел из соседней комнаты в залу какой-то высокий худощавый старик во фраке и встал у рояля, а когда Л. П. кончила, он наклонился и, как старый знакомый, дружески заговорил с нею. Этот старик заинтересовал меня, и я спросил у Минаева: кто это?
— «Подводный камень»… Авдеев! — прохрипел Дмитрий Дмитриевич.
(«Подводный камень» — роман Авдеева, пользовавшейся в свое время большой известностью среди читающей публики).
Появление Авдеева во фраке тогда, помнится, объясняли тем, что он к Благосветлову приехал прямо из дворца великой княгини Елены Павловны.
С тех пор я постоянно видался с Л. П., когда она бывала в Петербурге, и в 1871 г., женившись, я познакомил с нею и мою жену.
В течение тридцатилетнего знакомства я, конечно, имел возможность узнать ее характер, ея взгляды, отношения ее к общественным вопросам и к нашим литературным деятелям…
Л. П. Шелгунова была женщина умная, развитая, всесторонне образованная, деятельная, энергичная. До конца жизни она оставалась верна тем взглядам и убеждениям, которые теперь известны под именем «идей 60 годов». Она предоставляла мужу полную свободу в его личных делах и сама пользовалась такой же свободой.
Шелгунов, как известно, почти постоянно мыкался из города в город, и Л. П. то приезжала к нему, жила с ним несколько времени, то уезжала в Петербург, хлопотала о Н. В., о переводе его в другой город, посредничала между ним и редакцией и пристраивала в редакции свои статьи и переводы. Затем, устроив в Петербурге свои и мужнины дела, она снова возвращалась к Н. В. и жила в добровольной ссылке, деля с ним радости и горе. Вообще, насколько мне известно, они всегда, живя ли вместе или в разлуке, оставались в самых дружеских отношениях. (Читатель найдет немало интересного в книге Л. Шелгуновой «Из далекого прошлого», в которой помещены ею отрывки из ея воспоминаний и из переписки с нею Н. В.).
В письмах Н. В. Шелгунова к жене, даже в деловых письмах, постоянно встречаются выражения: «Друг Людя!», «Дружок мой Людя», «Прощай, мой голубчик. Целую тебя»… «Ах, как тяжело и скверно жить на свете! Чего бы я не дал, чтобы быть с тобой, мой друг» («Из далекого прошлого», стр. 184). «Прочел сейчас еще раз твое письмо, и так мне хорошо стало» (стр. 120). «Твое письмо — письмо чистого и благородного человека» (стр. 161). «Тоска, и никого я не люблю. Есть только одна прочная связь — это с тобою, так что я не могу представить себе жизни без тебя» (стр. 169). «Раздражаюсь теперь всякой мелочью, жду тебя, как ангела-успокоителя» (стр. 201).
II. править
Когда в начале 80 годов Шелгунов, наконец, добрался до Петербурга, то он жил на квартире вместе с Л. П. (на Пушкинской ул.), где и бывали у них многолюдные и очень оживленные jours fixes’bi. И когда Николай Васильевич, уже больной, приехал в 1890 г. в Петербург, то он опять-таки поселился с нею и с дочерью.
Немало горя испытала Шелгунова на своем веку; немало пережила она всяких житейских неприятностей, волнений и тревог — за мужа, за детей, за людей, ей близких…
В половине 80 гг. Шелгунову постигло большое горе: один из ее сыновей привлекался к суду по обвинению в государственном преступлении. Тогда Шелгунову разбил паралич, и после того ее здоровье уже не могло вполне оправиться. Вскоре же после того она похоронила мужа и своего старшего любимого сына…
Л. П. была замечательно хорошая работница, добросовестная, точная, аккуратная. Она прекрасно знала иностранные языки и была поистине неутомимой переводчицей; для детей она очень умело составляла компиляции; в «Русском Слове» и в «Деле» печатались ее оригинальные рассказы, — один из них (из крепостных времен) под заглавием «Зеленые глазки» производил особенно сильное впечатление живостью и яркостью образов. Она работала регулярно, постоянно, много читала и интересовалась текущей жизнью. И, можно сказать, до последнего момента жизни Л. П. не переставала интересоваться общественными делами, политикой, литературой. Уже больная, разбитая параличом, не без труда ходя на костылях, она посещала общественный собрания, ходила в редакции к издателям и к своим старым знакомым, где надеялась услыхать живое слово, знакомые речи. И такою бодрою, деятельною, отзывчивою она оставалась до последних дней, до последней болезни, сведшей ее в могилу…
Не раз уже незадолго перед смертью она говорила, моей жене:
— Ах, А. Н., как я хорошо жила последние годы! Как мне было хорошо!..
В этих словах ее слышалась горячая благодарность судьбе, даровавшей ей под конец ея жизни несколько спокойных лет, которые она провела в среде близких, любивших ее людей.
Она жила с дочерью и с зятем посреди внучат, любивших ласковую бабушку. Зять ее, М. А. Лукин (педагог) был для нее не зятем, а скорее нежным, почтительным сыном. Старший сын ее, Михаил, очень талантливый юноша, умер за несколько лет до ее смерти, а другой, младший сын жил где-то на юге, и М. А. Лукин, действительно, заменял ей сына. Да и Шелгунова не принадлежала к тому типу тещ, на котором сатира острит свое жало.
Смерти она, по-видимому, не боялась. В течение последних двух месяцев умирала она изо дня в день с полным сознанием близкого неизбежного конца, умирала, так сказать, с полным достоинством.
— Ну, что ж! Мне уж под семьдесят! — спокойно говорила она. — Пора! Надо и честь знать!
Она производила впечатление человека страшно уставшего и мечтавшего лишь об отдыхе и успокоении.
Наряду с достоинствами, в Шелгуновой, как в каждом человеке, находились и более или менее крупные недостатки; она, как и все мы, грешные, иногда ошибалась, заблуждалась, поступала неправильно. В нашем мире нет ангелов… Но, очевидно, было же в Шелгуновой что-то такое, что ставило ее в интеллектуальном отношении выше среднего уровня, если многие высокодаровитые люди, известные русскому обществу своим умом и талантом, искали ее знакомства и находили наслаждение в беседе с нею.
Увлечения ею нельзя приписывать лишь одним чарам женской красоты. В среде мужчин ведь находятся и такие Самсоны, для которых Далил не существует… Да ж тому же Шелгунова и не была выдающейся красавицей, «приковывающей к себе взоры и сердце», как выражаются поэты. Знавшие Л. П. молодою, мне говорили, что она была привлекательна, мила, но далеко, как говорится, не писаная красавица, да и смазливым личиком или «блестящими взорами» трудно было бы очаровать таких людей, как М. Михайлов, Н. Шелгунов, Герцен, Н. Огарев, А. Майков, Б. Ауэрбах и др. Конечно, молодое смазливое личико им могло бы понравиться, но оно не заставило бы их сделаться друзьями Л. П., если бы за красивой внешностью не было чего-нибудь более ценного, более интересного для них. Шелгунова была привлекательна для них своим умом — живым, острым, проницательным, своею тонкою наблюдательностью, силою непосредственного чувства, — своею чуткостью, отзывчивостью…
Я. Полонский говорил ей: «Я был богов твоих певец, когда я пел ума свободу, неискаженную природу»… А. Майков, видя Шелгунову в обществе, сравнивал ее с живой, «свежей розой, вплетенной в венок из искусственных цветов». Бенедиктов назвал ее «воплощенным весельем», «радостью в живом образе», сказал, что у нее «ум с мечтами заодно». М. Михайлов, обращаясь к Л. П., говорил: «Душа полна тобой, как святой молитвой».
У Л. П. был альбом, и, благодаря Л. Н. Лукиной (дочери покойной Шелгуновой), я мог сделать из этого альбома несколько выписок.
Альбом открывается стихотворением «Перепутье»:
Труден был путь мой. Холодная мгла
Не расступалась кругом.
С севера туча за тучею шла
С крупным и частым дождем…
Капал он с мокрых одежд и волос,
Жутко мне было идти;
Много суровых я вытерпел гроз,
Больше их ждал впереди.
Липкую грязь отряхнуть бы мне с ног
И от ходьбы отдохнуть!..
Вдруг мне в сторонке блеснул огонек…
Дрогнула радостью грудь.
Боже, каким перепутьем меня,
Странника, ты наградил!
Боже, какого дождался я дня!
Сколько прибавилось сил!
Мих. Михайлов. Спб. 11 февраля 1856.
И далее есть его же стихотворение:
НА ПУТИ.
Май 1856.
За туманами потух
Свет зари вечерней…
Раздражительнее слух,
Сердце суеверней.
Мне грозит мой путь глухой
Злою встречей, битвой.
Но душа полна тобой,
Как святой молитвой!
Лисино. 10 июня 1857.
Что ждет меня, — венец лавровый,
Или страдальческий венец?!
Каков бы ни был мой конец —
Я в жизнь иду, на все готовый.
Каков бы ни был мой конец —
Благослови мою дорогу!
Ты моему молилась богу —
Я был богов твоих певец.
Я был богов твоих певец,
Когда я пел ума свободу,
Неискаженную природу
И слезы избранных сердец.
Я. Полонский. Спб. 3 марта 1856 г.
Я не умею писать в альбомы. Простите меня, вместо нескольких строк, — легких и веселых, — я вписал вам целую страницу, печальную и длинную из моей тетради «Былое и думы». Страницу эту мне только что принесли из типографии. К тому же в ней говорится о Лондоне, — вспомните иной раз, что в этом тумане и поднесь бродит русский, душевно уважающий вас Искандер.
15 марта 1859 года.
Park-house. Fulham.
Воплощенное веселье,
Радость в образе живом,
Упоительное зелье,
Жизнь в отливе огневом,
Кипяток души игривой,
Искры мыслей в море грез,
Резвый блеск слезы шутливой
И не в шутку смех до слез,
Легкой песни вольный голос,
Ум с мечтами заодно,
Дума с хмелем, цвет и колос,
И коронка, и зерно…
В. Бенедиктов. 30 апреля 1857 года.
Л. Мей вписал в альбом шутливый акростих:
ЗАГАДКА. (Людмиле Петровне Шелгуновой)
Развязные, вполне живые разговоры,
Язвительный намек и шуточка подчас,
Блестящие, как сталь опущенная, взоры
И мягкий голос ваш смущают бедных нас.
Но угадайте, — что, поистине, у вас
Очаровательно и сердце обольщает?
В раздумье вы? так я шепну вам на ушко:
Кто знает вкус мой, тем и угадать легко.
А кто не знает, пусть посмотрит, угадает…
10 дек. 1857 г.
Н. Некрасов написал в альбом Шелгуновой свои известные «Стихи».
Стихи, стихи,I свидетели живые
За мир пролитых слез!
Родитесь вы в минуты роковые
Душевных гроз
И бьетесь о сердца людские,
Как волны об утес.
Спб. 21 февраля 1858 г.
Это прекрасное стихотворение, помеченное в печати под 1862 г., как оказывается, было написано за четыре года до появления его в печати и для печати изменено в нем лишь начало первой строки: «Стихи мои!..»
Н. Огарев вписал в альбом четыре строки из своих монологов:
Чего хочу?.. Чего? О, так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что кажется порой — их внутренней тревогой
Сожжется мозг и разорвется грудь…
И затем ниже, на той же странице, его небольшое стихотворение под заглавием: «Женщине-медику».
Однообразье бальных зал
Не раз ваш смех одушевленный
Передо мною оживлял;
Среди толпы пустой и сонной
Невольно я стремился к вам,
Как к свежей розе, приплетенной,
В венке, к искусственным цветам.
А. Майков. 6 февр. 1856.
Мих. Шелгунов (старший сын Людм. Петр.) вписал в альбом следующее стихотворение:
Вперед, друзья, скорей за дело,
Работы братской пробил час,
В последний бой идите смело,
Да не слабеет Вера в вас.
В одну семью сомкнитесь дружно,
Грудь с грудью и рука с рукой,
Немало сил для дела нужно,
А вы разделены враждой.
Не слов, а дел настало время,
Оставьте споры, шум пустой,
На ниву брошенное семя
Ростки пустило под землей…
В полях зазеленели всходы,
Нас урожай в грядущем ждет…
Вперед на бой! В войне свободы
Он жатвой пышною взойдет.
30 янв. 1883 г.
«До свиданья моя добрая, хорошая! Спасибо Вам за Вашу приветливость, которая так согревала меня среди того тупоумия и бездушия, которыми я была окружена. Где бы я ни была, что бы со мной ни случилось, — одно воспоминание о Вас будет мне говорить, как надо любить всех униженных и оскорбленных, голодных и холодных. На борьбу за них я отдаю всю мою жизнь, свободу, личные радости, но если, несмотря на это, я не сумею ничего для них сделать, — не бросьте в меня слишком жестким словом: — желания много, но, быть может, не хватит уменья».
1873 г. января 18.
Калуга 1) [Дементьева была арестована по делу печатания прокламаций, сколько помнится, привлекалась по делу Ткачева. Она находилась в ссылке в Калуге, где жил в то время и Н. В. Шелгунов с женою].
А. Дементьева.
В альбоме, кроме того, встречаются стихотворения Ник. Гербеля, А. Плещеева, Вас. Курочкина и многих других писателей — русских и иностранных.
В альбоме Л. П. Шелгуновой я нашел еще два листочка, на одном из которых было написано стихотворение П. Л. Лавровым (дата 23 мая 1862 г.), а на другом рукою Некрасова были набросаны отрывки из стихотворения «Рыцарь на час». Оба эти стихотворения, по-видимому, не принадлежали к альбому, были лишь вложены в него. Стихотворение П. Лаврова не может быть сообщено здесь. Отрывки же из стихотворенья «Рыцарь на час» привожу буквально в том виде, как они записаны самим поэтом.
ИЗ СТИХОТВОРЕШЯ «РЫЦАРЬ НА ЧАС».
…В эту ночь я хотел бы рыдать
На могиле далекой,
Где лежит моя бедная мать…
В эту ночь со стыдом сознаю
Бесполезно погибшую силу мою,
И трудящийся бедный народ
Предо мною с упреком идет,
И на лицах его я читаю грозу
И в душе подавить я стараюсь слезу.
Да, теперь я к тебе бы воззвал,
Бедный брат, угнетенный, скорбящий!
И такою бы правдой звучал
Голос мой, из души исходящей,
В нем такая бы сила была,
Что толпа бы за мною пошла…
О мечты! о волшебная власть
Возвышающей душу природы!
Пламя юности, мужество, страсть
И великое чувство свободы —
Все в душе угнетенной моей
Пробудилось… Но где же ты, сила?..
Завтра встану ягненка смирней 1) [«Я проснулся ребенка слабей». Полное собр. стих. Н. А. Некрасова. Изд. 6-е, т. I, стр. 233],
Целый день промаячу уныло 2) [«Знаю: день проваляюсь уныло»],
Ночью буду пилюли 3) [«Микстуру»] глотать,
И пугать меня будет могила,
Где лежит моя бедная мать…
Все, что в сердце кишело, боролось, —
Все погаснет, бесследно замрешь 4) [«Все луч бледного утра спугнул»],
И насмешливый внутренний голос
Злую песню свою запоет 5) [«Затянул»]:
«Покорись, о ничтожное племя,
Неизбежной и горькой судьбе:
Захватило вас трудное время
Не готовыми к трудной борьбе,
Вы еще не в могиле, вы живы,
Но для дела вы мертвы давно;
Суждены вам благие порывы,
Но свершить ничего не дано»…
Под стихотворением рукою же Некрасова написано: «Редки те, к кому нельзя применить этих слов, чьи порывы способны переходить в дело… Честь и слава им — честь и слава тебе, брат!»
24 мая, в 6 час. утра.
Некрасов.
Эти слова, очевидно, относятся к Михаилу Илларионовичу Михайлову.
Источник текста: П. Засодимский. Из воспоминаний. — Москва: Типография Т-ва И. Д. Сытина, 1908.
Исходник здесь: www.booksite.ru