В. В. Розанов править
<Л. Н. Толстой о юбилее Гоголя> править
В «Рус. Слове» напечатана беседа сотрудника газеты с Л. Н. Толстым об юбилее Гоголя. Попутно Толстой высказал и общие мысли свои о великом юмористе и бытописателе нашем. К чествованию столетия со дня рождения Гоголя Толстой отнесся отрицательно и даже с великим негодованием, «как относился и к своему юбилею». Он сказал:
«Я не могу сочувствовать этому чествованию, так же как не могу сочувствовать своему, так как не могу приписывать вообще искусству того значения, которое принято приписывать ему в нашем так называемом высшем, но в действительности низшем по нравственному складу, обществе. Поэтому, по моему мнению, если бы каким-нибудь чудом провалилось и уничтожилось все то, что называется искусством, художеством, то человечество ничего бы не потеряло. Если бы оно лишилось каких-нибудь хороших произведений, то зато избавилось бы от той ужасной и зловредной дребени, которая теперь неудержимо распространяется и заливает его».
Взгляд известный и никого не трогающий. Искусство есть уже в детских играх. Хотел ли бы Толстой остановить всех детей, превратить детский играющий мир в монотонную школу протестантского типа? Но и все человечество, к счастью, похоже отчасти на детей, и с искусством оно проводит самые светлые свои часы. Интереснее его мысли о творчестве Гоголя, о влияниях на него, и вообще о всей его загадочной личности:
Гоголь — огромный талант, прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум.
Отдается он своему таланту, — и выходят прекрасные литературные произведения, как «Старосветские помещики», первая часть «Мертвых душ», «Ревизор» и в особенности — верх совершенства в своем роде — «Коляска». Отдается своему сердцу и религиозному чувству, — и выходят в его письмах, — как в письме «О значении болезней», «О том, что такое слово» и во многих и многих других, — трогательные, часто глубокие и поучительные мысли. Но как только хочет он писать художественные произведения на религиозно-нравственные темы или придать уже написанным произведениям несвойственный им нравственно-религиозный поучительный смысл, то выходит ужасная, отвратительная чепуха, как это проявляется во второй части «Мертвых душ», в заключительной сцене к «Ревизору» и преимущественно в письмах.
Происходит это от того, что, с одной стороны, Гоголь приписывает искусству несвойственное ему высокое значение, а с другой — еще менее свойственное религии низкое значение церковной веры и хочет объяснить это воображаемое высокое значение своих произведений этой церковной верою. Если бы Гоголь, с одной стороны, просто любил писать повести и комедии и занимался этим, не придавая этим занятиям особенного, гегельянского, священнослужительского значения, и, с другой стороны, просто признавал бы церковное учение и государственное устройство, как нечто такое, с чем ему незачем спорить и чего нет основания оправдывать, то он продолжал бы писать свои очень хорошие рассказы и комедии и при случае высказывал бы в письмах, а может быть, и в отдельных сочинениях свои часто очень глубокие, из сердца выходящие нравственно-религиозные мысли. Но, к сожалению, в то время, как Гоголь вступил в литературный мир, в особенности после смерти не только огромного таланта, но и бодрого, ясного, не запутанного Пушкина, царствовало по отношению к искусству — не могу иначе сказать — до невероятности глупое учение Гегеля, по которому выходило то, что строить дома, петь песни, рисовать картины и писать повести, комедии и стихи представляет из себя некое священнодействие, «служение красоте», стоящее только на одну ступень ниже религии, — служение, продолжающее иметь значение даже и после того, когда религия уже признана чем-то отжившим и ненужным.
Со всем этим можно спорить, но это во всяком случае интересно. Перечитывая «Переписку с друзьями», Толстой отмечал по пятибалльной системе, принятой в гимназиях, «успехи и поведение» морализующего Гоголя, т. е. насколько тот «преуспевал» в тех идеалах и заповедях, какие Толстой, взяв в урок себе, хотел бы навязать целому миру. Приведем некоторые из этих любопытных отметок, выставленных Толстым под отдельными «Письмами» Гоголя:
Женщина в свете — 5. Значение болезней — 5+. О том, что такое слово −5+++. О помощи бедным — 2. Об Одиссее — 1. Несколько слов о нашей церкви и духовенстве — 0. О том же — 0. О лиризме наших поэтов — 1. Споры — 4. Христианин идет вперед — 5. Карамзин −1.0 театре — 5. Предметы для лирического поэта — 5. Советы — 5+. Просвещение — 0+. Нужно любить Россию — 1. Нужно проездиться по России — 1. Что такое губернаторша — 0+. Русский помещик — 0. Исторический живописец Иванов −1. Чем может быть жена для мужа — 1. Страхи и ужасы России — 4. Близорукому приятелю — 5. Занимающему важное место — 1. Чей удел на земле выше — 5 за начало, до слов: «последний нищий». Напутствие — 1. В чем существо русской поэзии — 2. Светлое Воскресенье — 1. Письмо к Россети — 3. О «Современнике» — 2. Авторская исповедь — 1.
И здесь, как в отметке «1» за письмо «Об Одиссее», сказалось то же упорное непонимание поэзии, какое Толстой выразил в своих статьях о Шекспире. Вообще Толстой игнорирует церковь, поэзию, литературу, историю (отметка о Карамзине). Но всем этим выгнанным из его кабинета-кельи музам не может быть вместе скучно, не может быть и опасно: ибо церковь будет поддержана поэзией, поэзия церковью и все они подопрутся историей.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 26 марта. № 11867.