K. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ VII.
Изданіе А. А. Карцева. править
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. № 17, Савостьяновой.
1897.
Любопытная исповѣдь.
(«Лоринъ». Романъ графа П. А. Валуева.)
править
Выражаясь своеобразнымъ слогомъ почтеннаго автора романа «Лоринъ», я «принялъ на себя сказать» нѣсколько словъ по поводу названнаго произведенія, увѣренный, что читатель весьма «любопытенъ узнать» не столько объ его художественныхъ прелестяхъ, сколько о взглядахъ, симпатіяхъ и антипатіяхъ самого автора, извѣстнаго по своей долговременной, разнообразной и вліятельной административной дѣятельности.
Это тѣмъ болѣе любопытно и въ нѣкоторомъ родѣ даже поучительно, что намъ, русскимъ, представляются очень рѣдко случаи ближайшаго ознакомленія съ міросозерцаніемъ и умственнымъ багажемъ нашихъ современныхъ общественныхъ дѣятелей. Имѣя въ своемъ распоряженіи мало данныхъ — вѣрнѣе, почти никакихъ — и обладая въ тоже время естественнымъ любопытствомъ проникнуть тайну, — мы, поневолѣ, при сужденіи о нашихъ руководителяхъ и о мотивахъ, направляющихъ ихъ дѣятельность, — бродимъ въ потемкахъ. О «направленіи» того или другого лица мы, большей частью, узнаемъ по слухамъ, или же — что едва ли не опаснѣе — по такимъ шаблоннымъ, «комплиментарнымъ» передовымъ статьямъ, какими газеты, привѣтствуютъ обыкновенно каждое новое восходящее административное свѣтало, памятуя извѣстное мудрое правило: о восходящемъ свѣтилѣ говорить восторженно и больше междометіями, а о нисходящемъ — осторожно и при случаѣ даже съ легкой укоризной, глядя по «вѣяніямъ». Для примѣра такого отношенія можно указать на отзывы «Новаго Времени» о графѣ Лорисъ-Меликовѣ при вступленіи его въ должность министра и при его отставкѣ. Примѣръ этотъ довольно характеристиченъ и, надѣюсь, достаточенъ.
Согласитесь, что какъ свѣдѣнія, почерпнутыя изъ вторыхъ рукъ, такъ точно и хвалебныя свѣдѣнія изъ газетъ, едва ли достаточны для безпристрастной оцѣнки и весьма легко могутъ подавать поводъ къ одностороннимъ и ошибочнымъ сужденіямъ о дѣятеляхъ, единственно лишь благодаря недостаточному знакомству съ ихъ взглядами и намѣреніями. Смѣю полагать, что подобное незнакомство не совсѣмъ выгодно и для самихъ дѣятелей, по-крайней мѣрѣ для тѣхъ изъ нихъ, которые обнаруживаютъ нѣкоторую щекотливость къ общественному мнѣнію и ищутъ въ немъ содѣйствія своимъ планамъ. Очевидно, обыватель, даже при желаніи содѣйствовать хотя бы платонически, не въ состояніи выполнить своей миссіи сколько-нибудь удовлетворительно, при незнаніи, чего именно отъ него хотятъ; такое взаимное непониманіе ведетъ къ весьма грустнымъ недоразумѣніямъ: обыватель можетъ подумать, что отъ него требуютъ выраженія одной только радости, между тѣмъ какъ отъ него требуютъ совсѣмъ другого, и наоборотъ. Я не говорю уже о такихъ рѣдкихъ общественныхъ дѣятеляхъ, которые въ общественномъ одобреніи находятъ лучшую награду своимъ трудамъ. Положеніе ихъ воистину трагическое.
Правда, на глазахъ у всѣхъ факты; ихъ можно не только видѣть, но нерѣдко и чувствовать; но дѣло въ томъ, что не всегда легко — иногда и невозможно — уяснить себѣ мотивы, ихъ вызывающіе, вслѣдствіе чего обыватель — болѣе чѣмъ прежде любознательный — нерѣдко становится въ тупикъ, любопытно задавая себѣ вопросъ: «Какъ, почему и зачѣмъ?» Очень вѣроятно, что недоумѣніе легко бы разъяснилось при объясненіи, но такъ какъ объясненія пріискиваются за свой счетъ и страхъ, то, понятно, сколь велика можетъ быть область предположеній.
Коротко говоря, мы совсѣмъ не знаемъ или очень мало знаемъ объ общественныхъ и политическихъ идеалахъ нашихъ общественныхъ дѣятелей, вотъ почему всякій поводъ къ ближайшему съ ними знакомству — будь то романъ, брошюра или застольная рѣчь — является весьма цѣннымъ матеріаломъ для избѣжанія всякихъ превратныхъ толкованій.
Можно только искренне жалѣть, что подобные романы появляются очень рѣдко; едва ли примѣръ почтеннаго автора не единственный въ своемъ родѣ. И публика должна быть весьма благодарна автору, давшему своимъ произведеніемъ случай познакомиться довольно коротко съ его задушевными стремленіями и взглядами. Въ этомъ отношенія авторъ оказалъ существенную услугу опубликованіемъ своего сочиненія.
Даже при полной снисходительности къ начинающему автору надо сознаться, что романъ въ художественномъ отношеніи плохъ. Тщетна надежда встрѣтить въ немъ хоть одно лицо, сколько-нибудь похожее на живое, хоть одинъ діалогъ, похожій на обыденную разговорную рѣчь, какой говорятъ простые смертные. Въ романѣ выведено множество лицъ, но все это манекены, къ которымъ авторъ пришпилилъ ярлыки съ надписью: «се левъ, а не собака», и всѣ они, всѣ безъ исключенія, безъ различія званій и пола, говорятъ однимъ и тѣмъ же вылощеннымъ, сухимъ, часто не русскимъ, языкомъ канцелярскихъ докладовъ, не только въ обыкновенныхъ свѣтскихъ бесѣдахъ, но даже и во время рѣшительныхъ любовныхъ объясненій, когда, казалось бы, языкъ канцеляріи совсѣмъ неумѣстенъ.
Явись «Лоринъ» безъ имени почтеннаго автора, онъ не только бы не произвелъ — какъ выражается одинъ изъ персонажей романа --никакого «éclat», но безслѣдно канулъ бы въ Лету среди общаго равнодушія, какъ канула, напримѣръ, повѣсть «У Покрова въ Левшинѣ», печатавшаяся въ прошломъ году въ «Отголоскахъ» и нисколько не уступающая «Лорину».
Я нарочно упомянулъ объ этой повѣсти, едва ли извѣстной публикѣ; она удивительно напоминаетъ «Лорина» и по языку, и по манерѣ, и по наивности концепціи и, наконецъ, по авторскому апломбу. Какъ въ томъ, такъ и въ другомъ произведеніи дѣйствующія лица недовольны судебными учрежденіями, университетами, печатью, только недовольство это въ повѣсти неизвѣстнаго автора выражено болѣе рѣзко и откровенно, чѣмъ въ романѣ графа Валуева. И въ повѣсти, какъ и въ романѣ, всѣ добродѣтельные персонажи состоятъ на службѣ въ различныхъ вѣдомствахъ, кромѣ судебнаго, а не добродѣтельные службы избѣгаютъ или поступаютъ въ судебное вѣдомство. Въ повѣсти даже выведенъ судебный чинъ въ образѣ злоумышленника, волнующаго студентовъ; въ романѣ фигурируетъ прокуроръ, хотя и не въ столь ужасномъ видѣ, но во всякомъ случаѣ прокуроръ неблагонамѣренный, не обнаруживающій тѣхъ благородныхъ чувствъ, которыя мы, обыкновенные смертные, привыкли обыкновенно видѣть въ прокурорахъ. Какъ въ повѣсти, такъ и въ романѣ въ качествѣ героинь дѣйствуютъ во всѣхъ статьяхъ примѣрныя дѣвицы (въ повѣсти дочь совѣтника губернскаго правленія; въ романѣ дочь директора канцеляріи) и столь хорошо воспитанныя, что съ лицами генеральскаго званія говорятъ не иначе, какъ титулуя ихъ: «ваше превосходительство», и при томъ такимъ языкомъ, что хоть сейчасъ въ докладную записку.
— Ваше превосходительство — говоритъ дѣвица посѣтившему ея камергеру, — меня не обезпокоили; я только опасаюсь, что не съумѣю объяснить моему отцу того, что вы изволили сказать по интересующему дѣлу.
— Ваше превосходительство весьма любезны, — еще разъ покраснѣвъ, рѣшилась сказать Вѣра.
Какъ въ повѣсти, такъ и въ романѣ дѣйствующія лица высказываютъ по всѣмъ вопросамъ одинаковыя мнѣнія и почти однѣми и тѣми же словами. Такъ, наприм., одно изъ дѣйствующихъ лицъ повѣсти, говоря о нашей прессѣ и выдѣляя изъ нея «Московскія Вѣдомости», даетъ петербургскимъ газетамъ такую аттестацію:
— «Въ Петербургѣ же всѣ газеты на одинъ ладъ… Есть оттѣнки по формѣ; по существу ихъ нѣтъ. Постоянно прихорашивается нехорошее, извиняется неизвинимое, проповѣдуется ложное, поощряется несомнѣнно вредное. Постоянно твердятъ молодежи, что она имѣетъ какія-то права на домогательства или притязанія, никакимъ уставомъ не оправдываемыя; постоянно наталкиваютъ ее на попытки выходить изъ своей роли и дѣйствовать, вмѣсто того, чтобы учиться».
Въ дальнѣйшихъ ламентаціяхъ противъ печати персонажъ даже безъ всякой церемоніи свидѣтельствуетъ, будто пресса «потворствуетъ броженію въ университетѣ, если даже не возбуждаетъ этого броженія».
То же самое по существу, хотя и мягче по формѣ, говорятъ о прессѣ и персонажи романа. Уязвленію прессѣ посвящена даже цѣлая глава подъ названіемъ «Губернаторъ» съ коварнымъ эпиграфомъ: «Вотъ наши строгіе цѣнители и судьи!» Въ этой главѣ приводится корреспонденція, наполненная клеветой на добродѣтельнаго губернатора и его супругу и напечатанная въ петербургской газетѣ «Звукъ». Корреспондентъ само собой выставленъ авторомъ въ очень непривлекательномъ видѣ.
— «Вотъ плата за нашу любезность и гостепріимство!» — восклицаетъ, прочитавъ корреспонденцію, губернаторша.
— Быть можетъ, и не за то, а просто за то, что я князь Пронскій и губернаторъ, а онъ Кучилннъ и чиновникъ какой-нибудь палаты. Благодаря газетамъ всякая желчь теперь можетъ сдѣлаться чернилами!-- отвѣтствовалъ супругъ.
Самъ герой Лоринъ, защищая какой-то великосвѣтскій романъ, осмѣянный «Звукомъ» и «Невскими Записками», говоритъ, между прочимъ, что романъ уже тѣмъ хорошъ, что въ немъ «по крайней мѣрѣ нѣтъ ни тѣхъ циническихъ подробностей, ни того систематическаго прихорашиванія нехорошаго (припомните отзывъ въ повѣсти: „постоянно прихорашивается нехорошее“), ни того старательнаго изображенія разной грязи, которое встрѣчаются даже подъ перомъ нашихъ лучшихъ писателей. Все это, конечно, только отрицательныя достоинства; но мнѣ кажется, что въ наше время и отрицательныя достоинства имѣютъ цѣну». Тотъ же Лоринъ, въ другомъ мѣстѣ, жалуется на литературу въ такихъ выраженіяхъ:
«Передовыя элукубраціи слишкомъ стереотипны. Всякая тема переворачивается по нѣскольку разъ съ лица на изнанку и съ изнанки на лицо. Когда болѣе или менѣе знаешь, что у насъ творится внѣ дневнаго обихода, и какое различіе существуетъ на дѣлѣ между есть и кажется, — то печатная жвачка становится приторною. Въ концѣ концовъ сосредоточиваешься на журналахъ. Они такъ толсты, что обѣщаютъ матеріала для препровожденія времени. Однако, и здѣсь есть цѣлые отдѣлы, которыхъ я недотрогиваюсь. Вся современная матеріалистическая пропаганда, всѣ тенденціозно-научныя статьи, анализы дарвинизма, теоріи мозговыхъ рефлексовъ, — не для меня. Я штабъ-ротмистръ. Читаю обозрѣнія, критическія статьи, историческіе или біографическіе очерки и романы. По части романовъ не могу надивиться господствующему стилистическому пошибу. Почему и къ чему какое-то исканіе локальной краски въ грубоватыхъ и даже грубыхъ оттѣнкахъ? Къ нашемъ богатомъ, сильномъ, чудесномъ языкѣ, до сихъ поръ наименѣе разработана та именно часть, которая необходима для романа, часть обыденно-разговорная и повѣствовательная. Романисты могли бы принести, въ этомъ отношеніи, величайшую пользу. Но романы, которые мнѣ попадаютъ подъ руку, этой пользы не обѣщаютъ. Формы и обороты рѣчи иногда безъ всякой надобности спускаются на непригодный уровень. Даже въ журналѣ издателя, знающаго свое дѣло, романы отличаются тѣми же аттрибутами. NN калякаетъ съ N’N'. X долженъ непремѣнно крякнутъ прежде, чѣмъ заговорить съ Y или отвѣтить Z, и т. п. Въ одномъ романѣ я насчиталъ одиннадцать разъ слово крякнутъ въ трехъ главахъ. Если такіе аттрибуты не разлучны отъ различныхъ типовъ, то къ чему обиліе такихъ типовъ?»
Кромѣ приведеннаго, такъ сказать, штабъ-ротмистрскаго отзыва, въ романѣ есть еще и другой, совсѣмъ ужъ похожій на аттестацію, данную въ повѣсти, очевидно, гражданскимъ чиномъ. Разсказывая, что наши суды подрываютъ авторитетъ власти, одно изъ дѣйствующихъ лицъ романа говоритъ: «въ этомъ отношеніи суды и газеты на одной доскѣ».
Повторяю, сходство между повѣстью и романомъ настолько значительно, что едва ли не слѣдуетъ считать одно произведеніе дополненіемъ другого. Такъ, въ повѣсти кромѣ добродѣтельныхъ чиновниковъ V и VI классовъ и недобродѣтельныхъ судебныхъ чиновъ выведены еще злоумышленники-нигилисты, подъ прозвищами «Барсука», «Кота», «Волка» и «Бѣгуна», и добрый капитанъ, накрывающій нигилистовъ, а въ романѣ преимущественно дѣйствуютъ особы первыхъ трехъ классовъ и въ качествѣ «героя» конногвардеецъ; о нигилистахъ, а слѣдовательно, и о добромъ капитанѣ, не упоминается; такимъ образомъ, картина нравовъ современнаго общества въ романѣ была бы не полной, еслибъ подспорьемъ не являлась повѣсть «у Покрова на Левшинѣ».
Впрочемъ, пораженный сходствомъ, я забѣжалъ впередъ и началъ съ конца, цитируя мнѣнія тѣхъ лицъ романа, устами которыхъ поучаетъ самъ почтенный авторъ… Въ надлежащемъ мѣстѣ я приведу сводъ всѣхъ этихъ поученій и ламентацій, а пока надо познакомить читателя съ содержаніемъ, съ дѣйствующими первыхъ трехъ классовъ особами и героемъ штабъ-ротмистромъ, имѣющимъ, сколько можно судить, спеціальное назначеніе служить образцомъ по меньшей мѣрѣ для каваллерійскихъ юнкеровъ, какъ по благородству чувствъ, такъ и по верховой ѣздѣ.
Великолѣпный во всѣхъ статьяхъ, благородный, какъ только можетъ быть благороденъ герой великосвѣтскаго романа добраго стараго времени, штабъ-ротмистръ Лоринъ обладалъ рѣшительно всѣми добродѣтелями. Нечего и говорить, что велъ онъ себя во всѣхъ отношеніяхъ безукоризненно. По примѣру князя Ширвашидзе, мирныхъ гражданъ въ ресторанѣ не рубилъ, въ Ливадіи никакихъ скандаловъ не учинялъ, на мѣлокъ въ карты не игралъ, а рачительно занимался службой и верховой ѣздой, посвящая свободное отъ занятій время, натурально, амуру. Иначе, какой бы онъ былъ штабъ-ротмистръ и герой.
Авторъ знакомитъ насъ съ нимъ въ то время, когда онъ состоитъ въ амурахъ съ не менѣе великолѣпной графиней Искрицкой, которая «была однимъ изъ блистательныхъ явленій петербургскаго великосвѣтскаго міра». Нечего и говорить, что герой окружалъ глубочайшей тайной свои отношенія къ замужней женщинѣ; тѣмъ не менѣе, объ этихъ отношеніяхъ догадывались въ обществѣ, но громко о нихъ не говорили, такъ какъ конвенансы были соблюдены. Такимъ образомъ, репутація молодой женщины не была посрамлена, и оба великосвѣтскіе персонажи наслаждались возможнымъ на землѣ счастіемъ.
На основаніи кодекса благородства, принятаго къ руководству въ высшемъ обществѣ и обязательно рекомендуемаго романистомъ, въ подражаніе прочимъ штабъ-ротмистрамъ, — обоихъ благородныхъ любовниковъ, повидимому, мало шокировалъ ихъ обманъ отсутствующаго мужа, вдобавокъ человѣка «безъ характера и безъ всякихъ правилъ»; по всей вѣроятности, любовная связь продолжалась бы въ тайнѣ, безъ какихъ-либо «трагедій», еслибъ почтенный авторъ не задумалъ написать нравоучительнаго романа и не сдѣлалъ завязкой его открытіе тайны съ большимъ «éclat».
Случилось это такъ: въ одинъ зимній вечеръ, именно въ «театральный» часъ, удобный, по удостовѣренію автора, «для всѣхъ выѣздовъ, которые желательно охранять отъ посторонняго любопытства», штабъ-ротмистръ, исправный въ любовныхъ свиданіяхъ точно также какъ и по службѣ, въ 8 часовъ вечера подъѣхалъ къ дому на Мойкѣ и только что хотѣлъ отворить карманнымъ ключемъ двери «пріюта любви», устроеннаго въ квартирѣ родственницы своей г-жи Долинской, какъ съ верхняго этажа штабъ-ротмистра окликнула образцовая дѣвица Ольга Соболина, дочь директора канцеляріи (тоже бывшаго штабъ-ротмистра), пріѣхавшая въ этотъ же домъ навѣстить одну больную въ квартирѣ чиновника, подчиненнаго ея отца. Дѣло въ томъ, что карета за дѣвицей не пріѣзжала, и она была очень смущена, боясь опоздать домой и тѣмъ огорчить своего папу. Выйти же изъ дома безъ провожатаго и сѣсть на извозчика образцовая и въ страхѣ воспитанная дѣвица не рѣшалась. Разумѣется, увидавъ Лорина, она обрадовалась и объявила, что имѣетъ «до него просьбу» --проводить ее до извозчика.
Положеніе штабъ-ротмистра было изъ тѣхъ, которыя часто эксплуатировалъ Поль-де-Кокъ въ своихъ веселыхъ романахъ. Минуты свиданія приближались — графиня тоже была аккуратная дама и на rendez-vous не опаздывала — а тутъ вдругъ такой неожиданный случай — надо проводить дѣвицу. Если прибавить къ этому, что графиня была ревнива и что штабъ-ротмистръ считалъ неудобнымъ отпустить дѣвицу на извозчикѣ, а долженъ былъ провести ее до своихъ саней, стоявшихъ за угломъ (изъ предосторожности), то легко вообразить себѣ положеніе бѣднаго штабъ-ротмистра. Ситуація эта усложнилась еще внезапнымъ появленіемъ на лѣстницѣ нѣкоего князя Чекалова, «злодѣя» романа (впрочемъ, почти единственнаго; въ романѣ добродѣтель доминируетъ) со «слѣдами страстей въ чертахъ лица» и съ измѣнчивымъ выраженіемъ глазъ. Онъ былъ дипломатомъ, но какъ «злодѣй» нигдѣ при миссіяхъ не уживался, жилъ теперь въ Петербургѣ, числился гдѣ-то и занимался «салонной критикой правительственныхъ распоряженій», что натурально только усиливало его злодѣйство.
Князь Чекаловъ таинственно скрылся въ дверяхъ квартиры какого-то присяжнаго повѣреннаго, но внизу лѣстницы благороднаго штабъ-ротмистра и трепетавшую (отъ страха при видѣ Чекалова) дѣвицу ожидала еще болѣе непріятная встрѣча. Дама подъ вуалемъ, явившаяся на подъѣздъ, рѣшительно загородила дорогу и спросила по-французски у штабъ-ротмистра:
— Кто эта дама?
— Что дѣлаете вы? — въ полголоса сказалъ ей на томъ же языкѣ офицеръ. — Я сейчасъ вернусь.
— Я хочу знать, кто съ вами, — сказала она.
— Вы себя губите…-- тихо проговорилъ молодой человѣкъ.
— Мнѣ все равно, — съ горячностью отвѣтила дама, откидывая вуаль, который закрывалъ ея лицо. — Я не скрываюсь. Вы видите, что я графиня Искрицкая, — продолжала она обращаясь прямо къ Ольгѣ Николаевнѣ. — Кто вы?
Молодая дѣвушка дрожала, какъ листъ. Пораженная внезапностью и свойствомъ встрѣчи, она инстинктивно сознавала трудность своего положенія. Ей было неловко за себя и какъ то жаль и досадно за офицера. Но на вопросъ графини она отвѣтила твердымъ голосомъ, тоже по-французски:
— Мнѣ нѣтъ причины себя скрывать. Я Ольга Соболина.
Штабъ-ротмистръ увелъ дѣвицу, посадилъ ее въ сани, но, возвратившись, уже не засталь графини, а получилъ изъ рукъ швейцара визитную карточку (экая неосмотрительность), на которой было написано по-французски: «ждать не въ моихъ привычкахъ».
Вышеизложенная «се-конъ-апель-истуаръ», быть можетъ, и даже навѣрное, не подверглась бы дальнѣйшему оглашенію, въ виду скромности Ольги Соболиной и тѣмъ паче отца ея, директора канцеляріи, воздержанность котораго отъ разглашенія тайпъ гарантировалась самимъ его служебнымъ положеніемъ. (О швейцарѣ я и не говорю. Какую роль можетъ играть швейцаръ въ великосвѣтскомъ романѣ?). Но на бѣду свидѣтелемъ встрѣчи героя съ дѣвицей былъ «злодѣй» князь Чекаловъ. Черезъ нѣсколько дней, на балу у графовъ Турскихъ, этотъ великосвѣтскій «Яго», занимающійся вдобавокъ «салонной критикой правительственныхъ распоряженій», возбуждаетъ еще сильнѣе ревность графини, и когда Лоринъ на балу подходитъ къ ней, то между ними происходитъ горячее объясненіе, такъ сказать, при «открытыхъ дверяхъ»… Графиня тотчасъ же уѣхала съ бала. «Eclat» былъ полный… «Позоръ» графини былъ, такъ сказать, оглашенъ на всю бальную залу.
Послѣ такого «оглашенія» оставаться въ Петербургѣ, разумѣется, быто нельзя, и графиня рѣшается уѣхать совсѣмъ заграницу. Передъ отьѣздомь она пишетъ Лорину длинное письмо, похожее болѣе на докладную записку о «воспособленіи изъ свободныхъ участковъ казенныхъ земель», чѣмъ на вопль любящей женщины; — въ этомъ письмѣ графиня объясняетъ, что «жребій брошенъ», такъ какъ «покрывало сброшено», и обращается за доказательствомъ любви. «Вы мнѣ теперь это докажете. Но знайте, что если вы и не докажете такъ, какъ я это разумѣю, то я на васъ сѣтовать не буду…» «Я не зову васъ. Я не прошу васъ. Я освѣдомляюсь…» Письмо оканчивается: «Засимъ до свиданія или прощайте навсегда»
Подобное «освѣдомленіе» подѣйствовало на благороднаго штабъ-ротмистра угнетающимъ образомъ. Въ самомъ дѣлѣ, приходилось выбирать между любимой женщиной, съ одной стороны, — службой и «Углемъ», любимымъ жеребцомъ, съ другой. Вопросъ жгучій. Конечно, для обыкновеннаго смертнаго вопросъ этотъ не представлялся бы такимъ жгучимъ по крайней мѣрѣ въ первое время, но для героевъ великосвѣтскаго романа вѣдь, существуетъ особый кодексъ нравственныхъ понятій. Хотя Лоринъ былъ и молодъ, но, по похвальному аттестату автора, «зрѣлость ума и характера въ немъ опередили лѣта»… Онъ, правда, «не поколебался дать графини Искрицкой ожиданный отвѣтъ, но ущемленіе сердца, съ которымъ онъ далъ отвѣтъ, его встревожило. Онъ принесъ жертву, но кому? — графинѣ, а не своей любви къ ней» (Томъ I, стр. 53). «Въ мысляхъ Лорина быстро сопоставлялось все то, отъ чего онъ отказывался и съ чѣмъ разставался. Полкъ, товарищи, служебная будущность, домашнія отношенія къ дядѣ, общественныя и дружескія связи».
«Лихорадочный холодъ смѣнялся въ Лоринѣ съ лихорадочнымъ жаромъ», «взглядъ его скользилъ по оружію, которымъ была убрана одна изъ стѣнъ кабинета, по портретамъ товарищей, которые украшали другую стѣну. Прощайте, товарищи, проговорилъ Лоринъ. — Взглядъ перешелъ къ портрету его любимаго коня, которымъ гордился полкъ, и на которомъ Лоринъ столько разъ былъ блистательнымъ ординарцемъ; прощай мой добрый Уголь, — подумалъ онъ» (Томъ I, стр. 54—55)..
Благороднѣйшій изъ благороднѣйшихъ старыхъ холостяковъ-дядюшекъ, генералъ Рощинъ, ходившій скорымъ «шагомъ, хотя всегда съ наклономъ на одну сторону», и котораго «рѣшимость и самообладаніе доходили до того, что называется позой», — совѣтовалъ своему племяннику «опрометчиво не играть своей судьбой и однимъ шагомъ предрѣшать свою будущность». Онъ не согласенъ на выходъ Микки въ отставку. Онъ проситъ, умоляетъ, грозитъ разрывомъ.
— «Любезный дядя, — проговорилъ Лоринъ глухимъ голосомъ, — зачѣмъ искушаете вы меня? Зачѣмъ колеблете вы рѣшимость, которую вы не можете внутренно не одобрить? Привязанность къ вамъ, и благодарность, и повиновеніе мнѣ не новы; я вамъ всегда повиновался легко и охотно; но теперь я не властенъ повиноваться. Если бы вы вчера утромъ отъ меня потребовали, чтобы я разстался съ графиней, я бы еще могъ это сдѣлать. Теперь поздно. Жребій брошенъ».
Поставленный, такимъ образомъ, между долгомъ и повиновеніемъ, штабъ-ротмистръ, охотно готовый повиноваться и бросить на произволъ судьбы графиню, еслибъ дядя говорилъ съ нимъ вчера, а не сегодня, — вышелъ въ отставку и уѣхалъ за-границу къ графинѣ. Тамъ они странствовали по разнымъ мѣстамъ и все это время штабъ-ротмистръ, такъ сказать, перегоралъ въ горнилѣ очищенія, писалъ письма о текущей литературѣ, философствовалъ насчетъ римлянъ и, между прочимъ, восклицалъ: "Какая линія форпостовъ отъ Каледоніи до Ѳракіи! "Между тѣмъ, заря другой любви, любви къ Ольгѣ Соболиной, занявшаяся въ его сердцѣ еще въ Петербургѣ, загорѣлась сильнѣе при встрѣчѣ съ Ольгой въ Римѣ. За-границей дѣло не обошлось безъ дуэли. Графъ Ракитинъ сказалъ Лорину, что «лейбъ-гвардіи конный полкъ теперь не то, чѣмъ онъ былъ прежде».
«Лоринъ поблѣднѣлъ, какъ полотно.
— Что хотѣли вы сказать, графъ, про лейбъ-гвардіи конный полкъ? — спросилъ онъ сдержаннымъ голосомъ.
— Что прежде его офицеры не отказывались стрѣляться, а теперь отказываются.
Лоринъ посмотрѣлъ Ракитину прямо въ глаза и отвѣтилъ:
— Вы сами не вѣрите тому, что говорите, графъ. Но вы вашей цѣли достигли. Вы тронули струну, на которой отвѣтъ вамъ былъ обезпеченъ».
Дуэль окончилась бы роковымъ образомъ, еслибъ не медальонъ, данный Ольгой (ахъ, еслибъ солдатамъ давали медальоны, то вѣрно убитыхъ на войнѣ было меньше!). Между тѣмъ, графиня давно, конечно, видитъ, выражаясь языкомъ автора, «бифуркацію» чувствъ штабъ-ротмистра и великодушно сама оставляетъ его. Лоринъ уѣзжаетъ въ Россію, надѣваетъ «мундирный фракъ», т.-е. поступаетъ въ гражданское вѣдомство, но затѣмъ, помирившись съ дядей, лишившимъ, было, племянника своего благоволенія и денежной помощи, — просвѣтленный и болѣе умудренный опытомъ, тѣмъ же чиномъ поступаетъ въ прежній полкъ. Нужно ли прибавлять, что графиня Искрицкая умираетъ въ чахоткѣ, а Лоринъ женится на давно любящей его высокодобродѣтельной Ольгѣ…
Такова фабула романа и главные герои его. Кромѣ главныхъ героевъ, въ романѣ есть еще множество другихъ лицъ, которыя произносятъ различныя поученія въ длинныхъ резонерскихъ тирадахъ и высказываются по разнымъ общественнымъ вопросамъ. Въ распредѣленіи добродѣтелей на долю каждаго изъ дѣйствующихъ лицъ романа любопытно слѣдующее обстоятельство. Всѣ лица, имѣющія отъ автора аттестатъ государственной зрѣлости или благородства, занимаютъ административные посты или, если не служатъ, то служили и преимущественно въ кавалеріи; если же не служатъ и не служили нигдѣ, то — крупные землевладѣльцы. Такъ, добрый и благонамѣренный князь Пронскій — губернаторъ; трудолюбивый, благородный и умный дѣйствительный статскій совѣтникъ Соболипъ — директоръ канцеляріи; горячій и честный Рощинъ, дядя героя, генералъ-лейтенантъ; баронъ Рингшгаль, рыцарь изъ обрусѣвшихъ нѣмцевъ, бывшій кавалеристъ; добродѣтельный врачъ — инспекторъ врачебной управы. Князь Забѣлинъ, поклонникъ энциклопедистовъ и превосходный семьянинъ — крупный землевладѣлецъ, и т. д. всѣхъ не перечесть. Исключеніе составляютъ только вице-губернаторъ (и то скорѣе не по своей винѣ, а по винѣ жены, интригующей въ пользу мужа), чины судебнаго вѣдомства, да чиновникъ Кучилинъ, онъ же и корреспондентъ «Звука». Я не упоминаю, конечно, о «злодѣѣ» романа — князѣ Чекаловѣ. На то онъ и злодѣй, чтобы кромѣ зла ничего не желать людямъ. Но почему князь — и крупный землевладѣлецъ, и камергеръ, и дипломатъ — изъ ангеловъ свѣта сдѣлался ангеломъ тьмы — этого романъ не объясняетъ, впрочемъ, точно такъ, какъ и не объясняетъ, на какомъ основаніи остальные персонажи превозмогаютъ другъ друга въ благородствѣ и являются такими «отцами начальниками» безкорыстными, правдивыми, готовыми помочь правдѣ и преслѣдовать неправду, что, читая всѣ ихъ дѣянія, кажется, будто сенатское обвиненіе губернаторовъ Токарева, Лошкарева и К°, вся эта исторія объ оренбургскихъ и уфимскихъ земляхъ, всѣ эти нареканія на хищеніе и произволъ не болѣе какъ клевета, умышленная клевета.
Въ самомъ дѣлѣ, читая нѣкоторыя главы романа (напр., главу о губернаторѣ), при нѣкоторомъ воображеніи можно представить себѣ даже, что гуляешь въ благоустроенномъ административномъ раю, наполненномъ ангелами-чиновниками, и слышишь со всѣхъ сторонъ — даже изъ дамскихъ устъ — очаровательный языкъ канцелярскихъ бумагъ. И если бы не безпомощность администраціи, не беззащитность крупныхъ землевладѣльцевъ, не тенденціозность суда, не злонамѣренность печати…
Но я опять забѣгаю впередъ… Прежде чѣмъ связать, такъ сказать, въ одинъ букетъ всѣ поученія, разсѣянныя въ романѣ, необходимо сказать два слова объ его языкѣ и привести образцы, чтобы читатели не обвинили меня въ голословномъ порицаніи.
Конечно, слѣдуетъ быть снисходительнымъ къ начинающему автору и притомъ автору-диллетанту и не предъявлять къ нему серьезныхъ требованіи; я охотно пропустилъ бы безъ особаго вниманія своеобразный языкъ романа, вполнѣ понимая авторскія «circonstances atténuantes», — но дѣло въ томъ, что въ романѣ чувствуется не только большая претензія на художественность, но чуть ли не самъ авторъ, устами одного изъ дѣйствующихъ лицъ, выражая неудовольствіе противъ разговорнаго языка романовъ, появляющихся въ литературѣ, указываетъ на свое произведеніе, какъ на образецъ изящнаго стиля. Быть можетъ, въ средѣ, которая описывается въ романѣ, слогъ романа и считается образцовымъ, но намъ съ вами, читатель, знакомымъ, слава Богу, съ произведеніями Гоголя, Льва Толстого, Тургенева, Достоевскаго, Салтыкова и другихъ, подобная претензія можетъ показаться нѣсколько смѣлой…
Вотъ образчики этого «художественнаго» языка. Раскрываю книгу на удачу и выписываю слѣдующій діалогъ:
— «Я васъ еще разъ искренно благодарю, любезный баронъ, — сказалъ Андрей Михайловичъ прощавшемуся съ нимъ послѣ утренняго посѣщенія барону Рингшталю, — за то, что вы сообщили, хотя все это до крайности непріятно.
— И на двѣ стороны непріятно, замѣтилъ баронъ.
— Нужно подумать о томъ, что и какъ сдѣлать. Впрочемъ, вы знаете французскую поговорку: прямо наступить на непріятность, — лучшій способъ отъ нея отдѣлаться.
— Да, но въ данномъ случаѣ это правило пригодно только въ одну сторону».
Раскрываю второй томъ романа и останавливаюсь на такомъ разговорѣ между княгиней Пронской и Лоринымъ:
— «На мой взглядъ, я танцовалъ сегодня слишкомъ много, а не слишкомъ мало, княгиня, и признаюсь, не вообразилъ, что вы за мной изволили наблюдать.
— Не я; мнѣ некогда, а другіе… Спросите, если вы любопытны, г-жу Мощину.
— Г-жу Мощину! — сказалъ поблѣднѣвшій отъ осерчанія Лоринъ. — Позвольте оставить въ вашемъ распоряженіи этотъ источникъ наблюденій. Вы изволите знать, что я только въ угоду вамъ, только для васъ, записался здѣсь въ танцоры; но я не считаю себя обязаннымъ танцовать съ дочерьми г-жи Мощиной или танцовать именно столько, сколько г-жѣ Мощиной угодно»…
Такъ и хочется прибавить: «о чемъ считаю долгомъ поставить въ извѣстность ваше превосходительство».
Это, видите ли, называется «образцовымъ» разговорнымъ языкомъ, который, по словамъ одного изъ дѣйствующихъ лицъ, въ другихъ романахъ очень мало разработанъ!
Такимъ языкомъ говорятъ всѣ дѣйствующія лица. Даже въ сценахъ страсти, гдѣ, казалось бы, каждый способенъ заговорить по-человѣчески, персонажи изъясняются вычурнымъ книжнымъ слогомъ. Вотъ вамъ отрывки изъ длиннѣйшаго и рѣшительнаго объясненія графини Искрицкой съ Лоринымъ:
— «Я берегу остатки сокровища, переполнявшаго мою душу. Что было бы со мною, если бы, разставшись, я не могла бы тебя съ любовью помнить, мысленно слышать рѣчь твою, хранить въ душѣ твой образъ, въ мысляхъ обнимать его и къ нему обращать тѣ слова любви, глубокой, искренней, неизмѣнной, непрерывной любви, которыя я къ тебѣ обращала? Не лишай меня этого послѣдняго сокровища. Повторяю, лучше во время, лучше рано, лишь (1) бы не поздно; лишь (2) бы не залегла въ моей памяти мгла упрека; лишь (3) бы смертельная рана сердцу была нанесена еще любящею, еще теплою, а не холодною рукою; лишь бы (4) я вынесла только печаль, горе, — но не оскорбленіе»!
И далѣе, продолжая все то же объясненіе, графиня говоритъ:
— «Если (1) ты еще не любишь Ольгу, если (2) въ тебѣ возникло только одно изъ тѣхъ колебаній, которыя, какъ говорятъ, свойственны сердцу мужчины, — одумайся правдиво и чистосердечно рѣши. Если (3) ты хочешь, чтобы я оста-лась твоею, если (4) я тебѣ нужна, если (5) для твоей жизни нужно, чтобы я сама болѣе жила тобою, скажи это».
Но не довольно ли? Я чувствую, что подъ вліяніемъ этихъ «лишь» и «если» способенъ заговорить подобнымъ художественнымъ языкомъ и сочинить романъ, въ которомъ мои лица будутъ выражаться, пожалуй, совсѣмъ, по образцовому стилю. Такъ, напримѣръ, героиня моя, влюбленная въ дѣйствительнаго статскаго совѣтника Лакрицу, изъяснится съ нимъ примѣрно въ такомъ родѣ:
— Ваше превосходительство! Принимая въ соображеніе, что мгла страсти обуреваетъ мою душу, — что возбужденіе оной не противорѣчитъ видамъ родителей, а, напротивъ, ими поощряется, — что бифуркаціи, то-есть перемѣщенія чувства моего, до гробовой доски не предвидится, — и на основаніи опредѣлительно вашимъ превосходительствомъ выраженныхъ комплиментарныхъ движеній, — имѣю честь почтительно доложить вашему превосходительству, что я согласна быть вашей любящей глубоко, неизмѣнно, непрерывно, искренно, нелицепріятно и неукоснительно любящей супругой, лишь бы чувство мое споспѣшествовало видамъ вашего превосходительства; лишь бы я могла увѣренною быть, что въ состояніи доставить вамъ счастіе на обѣ стороны и сама быть двояко счастливой; лишь бы, ваше превосходительство, касательно чувствъ своихъ не столько внимали внушеніямъ холоднаго разума, сколько голосу сердца… Но… ваше превосходительство! Милый, желанный, дорогой мой, ваше превосходительство! Если вы не изволите ощущать во всѣхъ изгибахъ существа своего, чувства, крутымъ опытомъ провѣреннаго; если комплиментарныя ваши движенія были внушены лишь мимолетной прихотью; если любовь ваша не есть плодъ долговременныхъ впечатлѣній, неизмѣнно и съ одинаковыми оттѣнками повторяющихся; если съ теченіемъ времени ваше превосходительство не будете любопытны наслаждаться силой моихъ чувствъ, — о, въ такомъ случаѣ, — не жалѣйте меня и предувѣдомьте меня вслѣдъ за симъ, дабы я могла своевременно и, не дожидаясь офансивныхъ съ вашей стороны взглядовъ, удалиться въ монастырь и тамъ, вдали отъ свѣта, молиться за ваше превосходительство, равно какъ и за успѣхъ вашего служебнаго поприща. Да хранитъ васъ Богъ.
— Княжна Макрида! — отвѣтствовалъ дѣйствительный статскій совѣтникъ Лакрица, поспѣшая поблѣднѣть, чтобы вслѣдъ затѣмъ медлительно покраснѣть. — Я трояко радостенъ, и знаю, что вы мнѣ принесете счастіе не на двѣ, а на четыре стороны. Богъ да хранитъ васъ!
Чѣмъ мое «объясненіе» хуже, скажите, положа руку на сердце, читатель?..
Трудно перечислить всѣ галлицизмы и совсѣмъ не «вѣроподобные» обороты рѣчи, встрѣчающіеся въ романѣ. «Я принялъ на себя сказать» «въ двѣ стороны не пріятно» «онъ своей рукой срубилъ двухъ турокъ» «я была любопытна узнать»; «я буду радоваться этому для княгини» «комплиментарное движеніе» «мнѣ нужно съ кѣмъ-нибудь сообщиться» «я поручилъ блюсти вѣнокъ и охранятъ его отъ выброшенія»; «постановленный столъ»; «просьба до васъ» — такими выраженіями испещрены страницы романа.
Подобный «арго» выдаютъ намъ за образецъ изящнаго и выразительнаго литературнаго стиля! Употреби одну изъ приведенныхъ фразъ гимназистъ въ ученическомъ сочиненіи, гимназисту навѣрное поставили бы неудовлетворительную отмѣтку и, чего добраго, не дали бы аттестата зрѣлости, пока онъ не выучится по-русски.
Обратимся теперь къ «идейной» сторонѣ романа, къ многочисленнымъ поученіямъ, совѣтамъ и ламентаціямъ общественнаго характера разныхъ дѣйствующихъ лицъ, пользующихся очевиднымъ расположеніемъ автора.
Въ началѣ своей статьи я уже привелъ выписки изъ повѣсти неизвѣстнаго автора и изъ романа «Лоринъ», свидѣтельствующія, какъ смотрятъ «Добромыслы» названныхъ произведеній на печать. По ихъ мнѣнію оказывается, что печать наша свершаетъ множество преступленій: «едва ли не возбуждаетъ броженіе въ университетахъ», «прихорашиваетъ нехорошее», усиливаетъ краски дурного, клевещетъ на администрацію, подрываетъ авторитетъ власти, — не говоря уже о томъ, что даже лучшіе наши писатели, по мнѣнію штабъ-ротмистра, совсѣмъ не умѣютъ писать образцовыхъ романовъ.
Помимо взглядовъ на печать, высказываемыхъ въ романѣ военными и гражданскими чинами, въ «Лоринѣ» самимъ романистомъ выставленъ къ позорному столбу одинъ изъ представителей прессы, нѣкто Кучилинъ, хотя и чиновникъ одной изъ палатъ, но совсѣмъ безстыжій человѣкъ, ухаживавшій, и безуспѣшно, за приданымъ одной добродѣтельной дѣвицы и писавшій корреспонденціи. «Онъ былъ настоящимъ редакторомъ и хозяиномъ мѣстной газеты, издававшейся подъ наименованіемъ „Краснозерскій Телескопъ“. Оффиціальнымъ издателемъ и редакторомъ состояло другое лицо, изъ служащихъ по земству; но всѣ знали, что это лицо подставное, что на дѣлѣ такимъ издателемъ и редакторомъ былъ Эрастъ Ѳомичъ»… «Въ Краснозерскѣ вообще боялись его колкаго и часто беззастѣнчиваго пера, а нападать на хозяина пера боялись потому, что онъ былъ пріуроченъ къ извѣстной палатѣ». Вотъ этотъ-то «безстрашный» Эрастъ Ѳомичъ, котораго, надо думать, мѣстная администрація, лишь по своей безпомощности, не могла «отъурочить» отъ палаты и «пріурочить» куда-нибудь въ болѣе безопасное мѣсто написалъ въ столичную газету «Звукъ» корреспонденцію, полную несправедливыхъ намековъ на губернатора князя Пронскаго и вообще весьма неблагонамѣренную. Въ романѣ приводится корреспонденція цѣликомъ; въ ней, между прочимъ, корреспондентъ пишетъ такія ужасныя вещи:
«Благодѣтельныя реформы нашего времени не даютъ покоя консерваторамъ. Ихъ сѣтованіямъ нѣсть конца; ихъ опасеніямъ нѣсть числа. Напрасно факты опровергаютъ опасенія и обнаруживаютъ лживость сѣтованій. Консерваторы продолжаютъ бояться и жаловаться. Предметы смѣняются, настроеніе неизмѣнно. Крѣпостники жаловались на освобожденіе крестьянъ, будто бы раззорившее помѣщиковъ; но помѣщики не потерпѣли раззоренія, кромѣ тѣхъ, которые упорно сами себя разгоряли, напримѣръ, переѣзжали изъ столицы въ деревню на жительство и привозили съ собою полдюжины англійскихъ грумовъ. Сторонники полицейскихъ суда и расправы жаловались на нашу молодую юстицію, утверждая, что она оправдываетъ разбойниковъ и осуждаетъ или оскорбляетъ невинныхъ; но недавній приговоръ надъ милліонеромъ, который поджегъ свою фабрику, опровергъ и эту клевету… Теперь наши консерваторы твердятъ на лады, что умалилось значеніе и вліяніе власти, что администрація утратила свой престижъ, и что ей не оказываютъ должнаго почета. У насъ всѣ такія нареканія недавно опровергнуты, — мы не скажемъ блистательно, — но скажемъ, — блестя и даже сверкая».
Далѣе корреспондентъ описываетъ празднество, бывшее у губернатора, по случаю именинъ его супруги, самымъ отчаяннымъ образомъ извращаетъ факты, утверждая, будто въ «издержкахъ по огневой части участвовали всѣ подчиненные», и даже дѣлаетъ неблаговидные намеки относительно причины дурного состоянія духа губернаторши. Князь Пронскій былъ, разумѣется, возмущенъ. «C’est infect», сказалъ онъ, бросивъ газету на столъ и, подъ вліяніемъ благороднаго негодованія, рѣшилъ было, не пускать къ себѣ въ домъ этого господина, но болѣе дипломатичная княгиня отвѣтствовала: «Слѣдуетъ, напротивъ того, доказать, что мы оцѣнили низость поступка, но платимъ презрѣніемъ».
Вотъ она какова печать! Вотъ каковы корреспонденты петербургскихъ газетъ!
Безпомощность администраціи заботитъ многихъ персонажей романа не менѣе чѣмъ распущенность печати. Въ самомъ дѣлѣ, добрый, благожелательный губернаторъ, князь Пронскій, готовый творить добро и обратить подвѣдомственную ему губернію въ рай земной, встрѣчаетъ противодѣйствіе и со стороны земства, и со стороны представителей нѣкоторыхъ вѣдомствъ. Князь Пронскій на одномъ совѣщаніи прямо «указывалъ на нѣсколько случаевъ явно преднамѣреннаго возбужденія затрудненій со стороны земства. То, что теперь готовится для губернскаго собранія — сказалъ онъ — имѣетъ тоже свойство. C’est un coup monté».
На замѣчаніе вице-губернатора, что вліяніе князя среди гласныхъ сильно, князь замѣчаетъ, что добрая половина вліянія этого «совершенно частнаго свойства» и «въ рѣшительную минуту, подъ впечатлѣніемъ какихъ-нибудь громкихъ фразъ и криковъ двухъ или трехъ умѣлыхъ вожаковъ, мое отсутствующее вліяніе не удержитъ извѣстную часть собранія отъ неудобныхъ увлеченій». «Я не могу разсчитывать на поддержку нѣкоторыхъ вѣдомствъ, которыя здѣсь имѣютъ своихъ представителей».
— «Они какъ будто пользуются каждымъ случаемъ показать, что они не подчинены вашему сіятельству, — добавилъ Скородумовъ (правитель канцеляріи)».
Въ другомъ мѣстѣ авторъ уже отъ себя говоритъ, что предмѣстникъ князя Пронскаго, «человѣкъ весьма разсудительный и распорядительный, оставилъ свое мѣсто потому, что ему наскучили постоянныя столкновенія съ одною изъ мѣстныхъ палатъ и съ предсѣдателемъ губернской управы». Даже неслужащіе персонажи и тѣ жалуются, что «бѣдная наша полиція, всѣми бранимая», оробѣла, что администрація, не смотря на желанія, не имѣетъ силы дѣлать добро, встрѣчая повсюду препоны. Нѣкоторые добропорядочные земцы, выведенные въ романѣ, по счастію, не оказываютъ противодѣйствія губернаторамъ и разсуждаютъ такъ же «здравомысленно», какъ и благонадежные чиновники. Въ лицѣ предсѣдателя управы Карина и уѣзднаго предводителя Муромскаго, людей, всегда готовыхъ содѣйствовать администраціи, авторъ какъ бы провидитъ будущихъ «свѣдущихъ людей». Но, къ сожалѣнію, такихъ вліятельныхъ и благонамѣренныхъ земцевъ, — постоянно живущихъ въ деревняхъ немного.
«Ряды наши рѣдѣютъ, а не усиливаются!» говоритъ такой земецъ. — «Почему же такъ?» — «Охраны и защиты мало, сказалъ Каринъ, и не замѣтно, чтобы въ наше время считалось нужнымъ, чтобы ихъ было болѣе».
Такія же жалобы, на счетъ недостатка охраны и защиты, но въ болѣе выразительной формѣ, высказываются и крупными землевладѣльцами. Они претерпѣваютъ со всѣхъ сторонъ. Князь Забѣлинъ, у котораго умышленно подожгли сѣнные сараи, а присяжные оправдали поджигателя, вслѣдствіе того, что прокуроръ не достаточно настаивалъ на обвиненіи, на вопросъ Лорина, будетъ ли князь строить новые сараи, — безнадежно отвѣчаетъ: «я не намѣренъ поощрять здѣшнихъ воровъ къ безнаказаннымъ поджогамъ и товарищамъ прокуроровъ давать случай меня упрекать въ томъ, что я позволяю себѣ быть княземъ Забѣлинымъ и владѣть тѣмъ, что принадлежало моему отцу». «Мы со всѣхъ сторонъ нуждаемся въ защитѣ», жалуется, въ свою очередь, и княгиня Забѣлина. Не смотря на самыя заботливыя попеченія князя Забѣлина о крестьянахъ, не смотря на помощь, оказываемую имъ то лѣсомъ, то деньгами, ,есть какой-то затаенный разладъ", говоритъ князь. «Словно ихъ подбиваютъ противъ меня. Раза два одна изъ деревень даже пыталась приносить жалобы на меня, за какія-то мнимыя притѣсненія по угодьямъ и за неотводъ въ надѣлъ пустоши, въ которой никогда не бывала нога крестьянъ той деревни. Меня въ особенности дразнитъ, что крестьяне подмѣтили мое отвращеніе отъ всякихъ судебныхъ разбирательствъ. Потравы и порубки случаются все чаще и чаще».
— «Если вы не преслѣдуете ихъ, князь, — сказалъ Муромскій, — то это довольно естественно.
— Но и преслѣдовать мнѣ ихъ неудобно. Я родился въ Бѣломъ-Селѣ, почти безвыѣздно въ немъ выросъ; я знаю лично всякаго мужика во всѣхъ деревняхъ; они всѣ мнѣ кланяются; я всѣмъ имъ говорю ты и всѣхъ зову по-имени. Какъ же мнѣ идти съ ними судиться передъ какимъ-нибудь наѣзжимъ господиномъ, который, во время разбирательства, можетъ глубокомысленно на меня посматривать и поигрывать своей мишурной цѣпью? Положимъ, что я не поѣду самъ, а пошлю повѣреннаго. Но развѣ мой повѣренный не я, если вопросъ въ соблюденіи моего достоинства? Одно изъ двухъ: я выиграю или проиграю дѣло. Въ томъ и другомъ случаѣ тотъ Архипъ или Пахомъ, съ кѣмъ я судился и, слѣдовательно, сталъ на одну доску, можетъ послѣ суда не снять шляпы передо мною.. Не сними одинъ, — перестанутъ снимать и другіе и тогда, трудно будетъ оставаться на жительствѣ въ Бѣломъ-Селѣ».
Далѣе, изъ жалобъ князя оказывается, что онъ даже не можетъ теперь «свое имѣніе назвать имѣніемъ», потому что владѣетъ «пятью земельными обрубами, между которыми нѣтъ сообщенія иначе, какъ черезъ угодья крестьянъ». Положеніе бѣднаго князя въ самомъ дѣлѣ до того безпомощно, что онъ не смѣетъ «проложить отводную канаву, потому что на это не согласно то сельское общество, которому не удалось оттянуть у князя пустошь». Короче говоря, несчастный князь рѣшительно уподобляется, злополучному путнику, очутившемуся среди разбойниковъ и нѣтъ никакой защиты! Ни малѣйшей! Дошло до того, что бѣдному князю просто житья нѣтъ. Судите сами:
«Рядомъ со мною, — говоритъ онъ, — между клочками моего владѣнія, вездѣ власть, не только равная мнѣ, но даже выше меня, потому что она признана закономъ, Волостной старшина, сельскій староста, даже волостной писарь, люди оффиціальные, оффиціально власть предержащіе, — а я простой обыватель, домохозяинъ, Николай Петровъ, княжь сынъ Забѣлинъ. Я даже вовсе не желаю власти себѣ; но желалъ бы, чтобы по близости была власть, которой я бы могъ подчиниться. Очевидно, что я не могу быть подначаленъ волостному старшинѣ и его писарю».
Здравомыслящій предводитель дворянства Муромскій пожалѣлъ при этомъ, что «при составленіи положеній 1861 г. не создали какихъ-нибудь территоріальныхъ единицъ, въ составъ которыхъ могли бы войти и крестьянскія и помѣщичьи земли». Правда, прибавляетъ онъ, есть становой — низшая территоріальная единица въ административномъ смыслѣ — «но этому бѣдному становому не до объединенія чего бы то ни было. Онъ самъ у разныхъ властей по посылкамъ, и половину своего времени проводитъ въ разъѣздахъ».
— «Желали удалить, оттолкнуть отъ насъ крестьянъ, быть можетъ, возбудить ихъ противъ насъ. Что жъ? Отчасти успѣли въ этомъ» — говоритъ князь Забѣлинъ уже совсѣмъ языкомъ бѣлаго террориста.
Другой ландъ-лордъ Басаргинъ, менѣе князя раздраженный и болѣе практичный, и, разумѣется, благороднѣйшій человѣкъ, «богобоязненный и отчасти склонный къ мечтательности», объясняетъ Лорину, что съ мужикомъ можно ладить; «его можно купить и закабалить добрымъ словомъ», не слѣдуетъ только устанавливать хозяйственныхъ отношеній къ крестьянамъ на почвѣ строгой законности.
«И что значитъ законность, когда законъ охраняетъ по бумагѣ двѣ стороны, а на практикѣ только одну? Въ сельскомъ обиходѣ крестьянинъ можетъ жаловаться на помѣщика, но помѣщику судиться нельзя съ крестьяниномъ потому, что оно почти всегда безполезно».
Такимъ образомъ, со всѣхъ сторонъ раздаются жалобы на незащищенность нашихъ несчастныхъ ландъ-лордовъ. Одно изъ дѣйствующихъ лицъ рѣшительно утверждаетъ, что нынче нельзя даже и говорить объ этомъ, такъ какъ «порядочные люди беззащитны противъ всякой брани и клеветы»
Но не только безпомощность администраціи, полная незащищенность крупныхъ землевладѣльцевъ и вообще бѣдственное положеніе всѣхъ порядочныхъ людей (по масштабу романиста) вызываютъ въ дѣйствующихъ лицахъ романа меланхолическія сѣтованія, ехидные упреки и, наконецъ, энергическія пророчества.
Не мало обвиненій сыплется въ романѣ и на судебныя учрежденія. Я уже упоминалъ въ началѣ, что въ повѣсти «У Покрова на Левшинѣ», какъ и въ романѣ, чины судебнаго вѣдомства выставлены далеко не въ благопріятномъ свѣтѣ (въ повѣсти даже чинъ судебнаго вѣдомства оказался просто злоумышленникомъ); за то чины другихъ вѣдомствъ, и преимущественно министерства внутреннихъ дѣлъ, фигурируютъ, какъ читатель замѣтилъ, окруженные ореоломъ всевозможныхъ добродѣтелей, и если не всегда успѣшно дѣйствуютъ, то единственно вслѣдствіе своей административной безпомощности и преднамѣренныхъ затрудненій со стороны земства, «нѣкоторыхъ» вѣдомствъ и, пожалуй, оторопѣлости «бѣдной, всѣми бранимой, полиціи».
Такъ, напримѣръ, прокуроръ Жутинъ, выведенный въ романѣ, оказывается совсѣмъ не похожимъ на тѣхъ прокуроровъ, съ какими мы знакомы по обвинительнымъ рѣчамъ. Господинъ Жутинъ не надежный человѣкъ; онъ «мутитъ городской людъ», «гдѣ только можетъ подбиваетъ противъ насъ» (землевладѣльцевъ), дразнитъ мѣстную администрацію и вдобавокъ ухаживаетъ за женой городского головы главнѣйшимъ образомъ потому, что «любитъ хорошо пообѣдать». «Любитъ, особливо безъ расхода. У насъ это замѣтно и насъ нужно благодарить — говоритъ добродѣтельный земецъ. Такъ ему еще пока благодарны». Вотъ какой оказывается неблагонамѣренный прокуроръ!
Вообще «юстиція» порицается почти всѣми дѣйствующими лицами. Ужъ на что Басаргинъ, добрый, хорошій помѣщикъ съ любовью занимающійся разводкой цвѣтовъ въ своемъ имѣніи, а и тотъ говоритъ: «эти господа (т. е. судейскіе) какъ-то странно бываютъ подобраны».
— «Намедни по важному уголовному дѣлу въ имѣніи Терпигоревыхъ, тамъ былъ судебный слѣдователь изъ тѣхъ, которыхъ называютъ, кажется, кандидатами на судебныя должности. Вы себѣ не можете вообразить, что за личность, судя по наружности и манерамъ. Не желалось бы съ нимъ, гдѣ-нибудь, повстрѣчаться въ сумерки, съ глазу на глазъ».
То-есть, просто-на-просто въ судебномъ вѣдомствѣ «въ родѣ какъ бы разбойники».
Еще многозначительнѣе слѣдующая діатриба того же почтеннаго садовода-помѣщика:
«Въ моемъ уединеніи, — говоритъ онъ штабъ-ротмистру Лорину. — я теперь чаще задаю себѣ вопросъ: чѣмъ собственно обезпечивается у насъ общественное спокойствіе? Не вооруженною силой, которой нѣтъ; не полиціей, — потому что становой за десять верстъ, и исправникъ за тридцать; не самимъ, такъ называемымъ, обществомъ, потому что въ немъ нѣтъ никакой силы. Что же заставляетъ массу повиноваться немногимъ, а отдѣльныхъ злоумышленниковъ остерегаться? Смутное почитаніе правительственной власти и обаяніе этой власти. Но обаяніе можно сравнить съ видомъ предмета, видимаго въ увеличительное стекло. Что же дѣлаютъ наши суды? Они какъ будто стараются перевернутъ стекло и при всякомъ удобномъ случаѣ умалитъ значеніе власти и поколебать ея авторитетъ. Конечно, у насъ еще нельзя глумиться надъ правительствомъ въ его цѣломъ составѣ; но глумленіе по частямъ, въ особенности надъ нашей бѣдной полиціей, безсильной, приниженной и съ толку сбитой, обратилось въ привычку. Въ этомъ отношеніи суды и газеты на одной доскѣ. А политическіе процессы? Читая стенографическіе отчеты, иногда кажется, что предсѣдатель и судьи пересѣли на скамью подсудимыхъ, защитники разъясняютъ соціальныя теоріи, а важные сановники ѣздятъ на эти судебныя сатурналіи, какъ въ театръ! Удивляюсь хладнокровію, съ которымъ у насъ смотрятъ на все это. Если подъ конецъ удастся при переворачиваніи разбить увеличительное стекло, то уже не склеить его осколковъ».
Подобнымъ угрожающимъ пессимизмомъ преисполнены и другіе персонажи, высказывающіеся съ такимъ же невѣроподобнымъ ампломбомъ, какъ и садоводъ-помѣщикъ, и воображающіе, что «разбить увеличительное стекло» могутъ лишь суды, печать и глумленіе надъ «бѣдной полиціей». На вопросъ Лорина, много ли въ губерніи такихъ умницъ, какъ ораторъ, произнесшій вышеприведенную рѣчь, — г. Басаргинъ отвѣтствовалъ, что «помѣщики и служащіе моего поколѣнія почти всѣ такъ думаютъ». Во всякомъ случаѣ надо принять замѣчаніе г. Басаргина съ нѣкоторой осторожностью хотя, судя по многимъ даннымъ, и рѣшительно опровергать его нельзя.
Мрачный пессимизмъ доходитъ, наконецъ, до того, что даже лифляндецъ Карлъ Карловичъ Брунмъ, управляющій генерала Рощина, не совѣтуетъ покупать теперь имѣній. «Если у кого есть лишнія деньги, то мой совѣтъ кратокъ: переводите ихъ за-границу!»
«Я вчитываюсь въ газеты, вслушиваюсь въ толки, присматриваюсь къ дѣйствію властей, и вижу, что вамъ (генералу Рощину) — не вамъ лично, а всѣмъ, кто на васъ походитъ и кто въ вашемъ положеніи, — нигдѣ нѣтъ опоры. Никто не заявляетъ о васъ заботы. Кромѣ всѣми бранимой и передъ бранью оробѣвшей полиціи, — вы ни на кого надѣяться не можете».
Итакъ: «переводите капиталы за-границу!» вотъ до чего мы дожили, благодаря «язвамъ», указаннымъ добропорядочными персонажами романа.
Признаюсь, было бы очень долгимъ и скучнымъ занятіемъ продолжать дальнѣйшими выписками указывать на мрачный пессимизмъ, которымъ проникнуты почти всѣ благонамѣренныя лица романа.
Резюмируя всѣ ихъ совѣты, предостереженія и пророчества, получимъ слѣдующее:
1) Администрація не достаточна сильна.
2) Суды и печать подрываютъ авторитетъ власти.
3) Крупные землевладѣльцы беззащитны..
4) Крестьянъ возбуждаютъ противъ помѣщиковъ.
5) Печать распущена и сознательно клевещетъ на все доброе.
6) Духовенство принижено.
7) «Порядочные» люди беззащитны противъ всякой брани и клеветы.
8) Земства и «нѣкоторыя» вѣдомства противодѣйствуютъ администраціи.
9) Предержащія власти бездѣйствуютъ.
10) Переводите свои капиталы за-границу!
Короче, если вѣрить фаворитамъ автора, мы находимся въ состояніи полной анархіи. Вотъ къ какому выводу можно придти, проштудировавъ внимательно романъ.
Но да успокоится читатель; въ самихъ указаніяхъ на бѣдственное положеніе нашего отечества указаны и средства къ его уврачеванію. Стоитъ только поспѣшить исполненіемъ совѣтовъ, преподанныхъ романомъ, и тогда, конечно, не придется исполнять и совѣта предусмотрительнаго Карла Карловича Брумма.
Разбирать пригодность, этихъ средствъ по существу и рѣшать, насколько онѣ опровергнутъ мрачный пессимизмъ Карла Карловича, — не входитъ въ мою задачу. Мнѣ остается заключить ее тѣмъ, чѣмъ началъ, а именно, что почтенный авторъ оказалъ существенную услугу своимъ романомъ, давши политическими и общественными взглядами маститаго автора, занимавшаго видный административный постъ и приводившаго, въ исполненіе многіе изъ широко-задуманныхъ реформъ прошлаго царствованія.