Любовь слепа (Глин)

Любовь слепа
автор Элинор Глин, пер. Раисы Быховской

Оригинал: англ. Love’s Blindness, опубл.: 1926. — Перевод опубл.: 1928. Источник: az.lib.ru

Элеонора Глин

Любовь слепа

Глава I

В середине мая лорд Губерт Кюльвердель, восьмой граф Сент-Остель, смотрел на Грин-парк из окон своей библиотеки. Он окончательно уяснил себе, что, если Вениамин Леви не придет ему на помощь и не предоставит в его распоряжение полмиллиона фунтов стерлингов в течение этой недели, он не только разорится сам, но — что много хуже — в таком же положении очутятся его лучшие друзья.

Случилось все чрезвычайно просто. В первые годы после войны жизнь представлялась скучной и бессмысленной. Губерт ненавидел бездействие, а Джимми Мак-Алистер, его ближайший друг, сделал, казалось ему, величайшее в мире открытие, которое должно было произвести революцию в области аэропланов, и это его заинтересовало. Нужны были только деньги, чтобы осуществить чудесное изобретение и представить его военному министерству.

Лорд Сент-Остель, человек вовсе нелегковерный, и его друг Джимми всей душой отдались этому делу. Они основали общество для эксплуатации изобретения, и немногие избранные, когда им была открыта эта тайна, попросили принять их в число компаньонов. Однако, никто из них, аристократов, предки которых в течение столетий были политиками и дипломатами, не обладал нужной деловой сметкой, и после нескольких месяцев их неумелого управления секретарь общества скрылся с деньгами пайщиков. Сент-Остель оказался в отчаянном положении, потому что хотя он и был богатым человеком, владельцем поместья в Гармпшире и громадных рудников в Уэльсе, но полмиллиона фунтов — это сумма, которую весьма трудно раздобыть в течение одной недели.

Сотни раз во время войны во Франции и во Фландрии смотрел он смерти в глаза совершенно спокойно, но сейчас не находил себе места. Как мог он обмануть тех, кто доверился ему, его вере в изобретение? Своего дядю, бедного старика-маркиза с запутанными делами, и других разоренных аристократов, прижатых к стенке аграрной политикой нового правительства? Что-то необходимо предпринять. То, что он сам останется нищим, мало его трогало. Жизнь была для него полна радостей с того самого дня, когда 31 год назад в восхитительной обстановке старинного богатого дома он впервые открыл глаза.

Губерт отвернулся от окна. Грохот Пиккадилли, приглушенный расстоянием, ощущался здесь как гул, означающий жизнь. Комната, в которой он находился, была великолепна — просторная, покойная, со светлыми панелями, подходящее место для размышлений. С картины кисти Ван-Дейка, висящей над письменным столом, гордо смотрел на него второй граф Сент-Остель. Губерт очень походил на своего предка. Густые каштановые волосы обрамляли его виски, глаза были такими синими, насколько это возможно для глаз, а своеобразная складка у губ придавала лицу полунасмешливое, полупечальное выражение.

Никто из Кюльверделей, какие бы ни совершал ошибки, никогда не обманывал ни друга, ни недруга. Даже самые худшие в этой семье не были мошенниками. Он, последний в роде, смотрел на портреты предков, потом на фотографии своих младших братьев, убитых при Луре. Те же правдивые синие глаза улыбались ему с каждого изображения… Чарли и Гэмфри, его кузены, погибли, как и три его двоюродных племянника, и он, Губерт, восьмой граф, остался последним в роде.

«Честное слово, — сказал он себе, — какой-нибудь выход должен быть найден».

Он позвонил, приказал подать автомобиль и через пять минут входил в контору Вениамина Леви на улице Клиффорд.

Все в кабинете банкира имело очень строгий вид, но как раз перед приходом лорда здесь разыгралась необычная сцена. Оскар Изаксон, доверенное лицо Вениамина Леви, имел смелость напомнить патрону о своей пятнадцатилетней верной и безупречной службе. В течение этого времени он наблюдал все возрастающие достоинства Ванессы, единственной дочери Леви, и теперь, собрав удачными спекуляциями за свой счет круглую сумму, просил руки его дочери в надежде в будущем стать достойным компаньоном тестя.

И тут Леви совершил одну из немногих ошибок в своей жизни — с насмешкой отказал клерку. Банкир без обиняков заявил ему, что у него совсем другие планы относительно дочери, и пусть лучше он, Оскар, обратится к своему здравому смыслу и живо соберет все последние сведения о деле изобретения аэропланов, которые он, Леви, собирается купить.

Оскар Изаксон имел обыкновение, выслушивая приказания, смотреть немного в сторону, так что говорящий не мог видеть выражение его лица и судить о впечатлении, производимом обращенными к нему словами. Сила привычки заставила этого человека даже сейчас, в столь важную минуту его жизни, вести себя так же, и острый взгляд Вениамина Леви не прочел выражения безумного гнева, промелькнувшего на лице главного клерка. Оскар взял себя в руки, молча принес пачку требуемых документов и положил на конторку, а когда лорд Сент-Остель вошел, он подал ему стул и вышел, опустив глаза. Владелец конторы и будущий клиент поздоровались.

Вениамин Леви имел славу самого честного и уважаемого дисконтера Лондона. До сих пор лорду для себя лично не приходилось обращаться к нему, но он неоднократно бывал здесь, устраивая дела своих друзей.

Умные темно-голубые глаза Леви — это был светловолосый еврей — казалось, насквозь видели его. Банкир прекрасно понимал, чему обязан посещением лорда. Он знал, впрочем, и множество таких деталей, о которых Губерт не имел ни малейшего представления. Знал, например, что изобретение, которым тот занимался, было более чем солидным, что оно в короткий срок должно принести миллионы, а также причину того, что банкиры отказывали Сент-Остелю в кредите. Леви сам позаботился об этом. Он никогда не действовал беспричинно и теперь руководствовался теми же убеждениями, которые вот уже десять лет лежали в основе его поступков.

После получасового разговора он произнес:

— Совершенно бесполезно, мой дорогой лорд, дела это одно, а филантропия — совсем другое. Ваша светлость, вероятно, не имеет в виду пользоваться благотворительностью с моей стороны.

Лорд Сент-Остель сидел совершенно спокойно. Он говорил со свойственной ему чарующе изысканной манерой выражаться, сознательно сдерживая в голосе надменные нотки, унаследованные им от своих предков, пришедших в страну вместе с Вильгельмом Завоевателем. Но при последних словах банкира он побледнел и вскочил на ноги.

— В таком случае, я пожелаю вам всего доброго, — сказал он и уже дошел до дверей, когда Леви мягко окликнул его.

— Однако, ваша светлость, я могу сделать вам предложение, которое, если вы его примете, в корне изменит дело.

Губерт обернулся и свысока посмотрел на умное лицо сидящего за столом Леви.

— В самом деле?

— Да, но не сядете ли вы снова?

Лорд понял, что начинается торг, к которому он питал отвращение. Но положение его было отчаянное, и он остался.

Молча выслушал Губерт совершенно неожиданное предложение Леви, оно его глубоко поразило и противоречило всем его инстинктам. Он был слишком человеком своего века, чтобы кичиться своим старинным именем и знатным происхождением, но все же мысль жениться на дочери еврея и ростовщика отталкивала его.

Первым его порывом было немедленно отказаться с негодованием, потом он подумал о дяде, старом маркизе, о своих друзьях — и решил промолчать.

Вениамин Леви наблюдал за ним с сильно бьющимся сердцем. Наступил давно подготовляемый им момент. Оказывается, каждый, даже недюжинного ума человек, может иметь слабость, заставляющую его придавать значение вещам, которые сами по себе имеют очень малую цену. Слабостью Вениамина Леви было его страстное желание видеть свою дочь Ванессу женой одного из английских пэров. Никто во всей Великобритании не знал лучше его, что представляет собой английская аристократия, каковы ее стремления и ошибки, ее доходы и наследственные пороки, так же как и общий нравственный облик. Он хотел, чтобы его зятем стал не просто пэр, но самый лучший из пэров, имеющихся на рынке, — и Сент-Остель был венцом его честолюбивых планов. Этот представитель древнего рода и владелец больших поместий пользовался огромным успехом у женщин и был самым популярным и наиболее уважаемым членом Тарф-клуба.

«Он пользуется престижем» — таково было меткое определение Леви, и еще до войны, когда Ванессе было всего 9 лет, он поставил перед собой эту цель и неуклонно стремился к ней. Он считал, что «молодые» дамы в возрасте от сорока до пятидесяти лет, воздвигавшие вокруг Сент-Остеля жертвенники любви, займут его время и внимание, пока настанет час, определенный судьбой ему, Вениамину Леви. И все это время счастье улыбалось ему — судьба охраняла Губерта от пуль, газа и ядер, тогда как остальные члены его семьи покинули этот мир. Когда возник план эксплуатации изобретения, Леви в душе поздравил себя, потому что хотя дело, которое предстояло ему, и было щекотливым, он знал, что козыри в его руках, и он должен выиграть.

Неудивительно поэтому, что сердце его билось быстрее обыкновенного в ожидании ответа Сент-Остеля.

— Вы знаете, что я оказался в тупике и буду, вероятно, вынужден принять ваше предложение, мистер Леви, — промолвил наконец Губерт и снова поднялся. — Но я прошу дать мне ночь на размышление.

— Я сделал вам очень хорошее предложение, мой дорогой лорд, и все останется в тайне. Ваши друзья получат пять процентов на деньги, вложенные в дело. Через год или два вы станете вдвое богаче, чем были прежде. Никто даже не заподозрит, что в вашем деле что-то не ладилось. Вы избегнете скандала, и имя Сент-Остель останется незапятнанным — и ценой всего этого будет ваша женитьба на молодой, красивой, прекрасно воспитанной девушке.

Лорд Сент-Остель только взглянул на банкира, затем слегка пожал плечами и зажег другую папиросу.

— Завтра утром я по телефону сообщу вам свой ответ, — произнес он и вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.

— Скоро я буду дедушкой английского лорда, — прошептал после ухода своего посетителя Леви, потирая свои красивые руки.

В этот вечер в опере давали «Мадам Батерфляй», и несмотря на то, что было еще рано, публика уже заполняла лестницы, ведущие в партер. Среди зрителей была пожилая дама, казалось, сошедшая со страниц одного из романов Бальзака: ее внешность и манеры заставляли оживать представления о француженке 40-х годов. Она была привлекательна, несмотря на свой суровый и несколько угловатый вид. Даму сопровождала молодая девушка с огромными черными нежными глазами, прелестным, ярким, как вишня, ртом и блестящими черными волосами, туго-натуго затянутыми и собранными сзади в роскошный узел. Великолепные нити жемчуга, обвивающие высокую, поразительно белую шею девушки, заставляли забыть о ее старомодном платье. Дамы заняли свои места, расположенные так, что им была видна публика, занимавшая ложи.

С той минуты как поднялся занавес, девушка не отрывала глаз от сцены, да и как могло быть иначе — ведь она впервые была в опере Англии.

После окончания первого действия девушка по-итальянски обратилась к своей спутнице. Музыка, видимо, пробудила в ней какие-то новые чувства — легкая краска покрыла ее бледные щеки, глаза зажглись как звезды, нежные губы приоткрылись.

На нее долго никто не обращал внимания, до такой степени даже красавицу может обезобразить некрасивое платье и немодная прическа. Но все же один старый франт, наведя на нее бинокль, сказал другому:

— Что за глаза! И какой вид имеют ее волосы на фоне стриженых голов дам, сидящих сзади.

В это мгновение девушка посмотрела в их сторону, но встретилась взглядом не с говорившим старым господином, а с лордом Сент-Остелем, который только что вошел в ложу и лениво осматривался вокруг. Странный трепет охватил ее. Лорд не был особенно красив — он выглядел усталым и не очень молодым, но было какое-то непередаваемое благородство в его облике. Казалось, никто не был одет лучше и не имел более изысканного вида. Девушке, до смешного старомодной, вспомнились слова Теннисона о Ланселоте: «Его облик был темен, его щека носила рубец от удара старинной саблей, он был вдвое старше ее — она подняла на него взор и полюбила его любовью, которая была послана ей судьбой».

Неужели он ее судьба? Конечно, нет — как смешно, и он не был вдвое старше ее, ему могло быть немного больше тридцати, а ей девятнадцать. Ей казалось, что от него исходит какая-то магнетическая, притягательная сила.

Сент-Остель даже не замечал девушки, хотя глаза его смотрели прямо на нее, он был целиком поглощен мыслями, весьма для него неприятными. Итак, сделка, предложенная ему Вениамином Леви, состояла в том, чтобы он женился на его дочери, а банкир, в свою очередь, берет на себя заботу об изобретении и обязуется пустить его в ход, сохранив в целости и умножив капиталы пайщиков.

Одну из лож, непосредственно прилегающую к литерной, занимали две дамы и трое мужчин. Одна из дам казалась сильно рассерженной и, не желая разговаривать, пристально смотрела на сцену. Губерт Сент-Остель был для нее потерян — она поняла это наконец. Он никогда не проявлял горячности в их отношениях и очень легко смотрел на связывавшую их дружбу. Его обычная насмешливая манера обращения часто приводила ее в отчаяние, но редкие проявления его обаятельной натуры заставляли страстно биться ее многоопытное сердце. Если бы ей удалось удержать его! Мода на женщин в возрасте старше сорока лет почти прошла. Мужчины стали снова возвращаться к двадцатилетним пустышкам. Она хорошо знала это и понимала, что, хотя ей было только около сорока, шансы удержать обожаемого возлюбленного были незначительны. Почти все мужчины подходящего возраста погибли во время войны, мальчишки не были в ее вкусе — такое положение вещей могло испортить и хороший характер, а им она, Алиса, герцогиня Линкольнвуд, вовсе не отличалась.

«Алиса — сама прелесть: как чудесно она сохранилась — ей нельзя дать больше двадцати пяти лет, и она так богата», — говорили ее друзья.

В самом деле, это была приятная светская женщина, прекрасный продукт высокой культуры, обладающая мозгом трехшиллингового поросенка.

Лорд Сент-Остель находил в ней множество подходящих для себя качеств. Во-первых, она была красива — блондинка с густыми волосами, а ему не нравились темноволосые женщины. Она говорила пустяки, на которые не требовалось отвечать и которые, так же как а ее позы, служили ему развлечением, занимали его. В то же время она была настоящей леди и никогда не спорила, оставаясь с ним наедине. Разборчивость Сент-Остеля приводила в отчаяние не одну женщину. Несколько раз он даже чувствовал к Алисе нежность, но со времени смерти мужа она слишком сильно выражала ему свою привязанность, и это расхолаживало его.

«Вишни, только тогда кажутся спелыми, пока до них нельзя дотянуться», — таково было его мнение, если только — что, конечно, было маловероятно — не встретится женщина, которая умеет по-настоящему любить.

— Пожалуйста, пойдите посмотреть, нет ли в литерной ложе Губерта? — обратилась герцогиня к одному из молодых людей, сидевших позади нее. Тот пошел.

Да, лорд Сент-Остель был там, но находился в одном из тех настроений, когда лучше было его не трогать.

Герцогиня смотрела вниз, на публику и, так как подсознательное чувство самозащиты заставляло ее всегда быть настороже там, где дело касалось других женщин, заметила молодую девушку, старомодно одетую в белое вечернее платье с желтой накидкой. Взгляд ее светлых, цвета ореха, глаз стал острым. О, ее не мог обмануть никакой наряд. Она сразу увидела, что незнакомка была настоящей красавицей.

Между тем молодая девушка вся трепетала от волнения. Ей много раз случалось бывать в опере в Италии и во Франции, но тогда она сидела далеко в верхнем ярусе — теперь же оказалась в блестящей светской толпе. Ей никогда не приходилось видеть англичан в их безукоризненных вечерних костюмах и нарядных англичанок на том фоне, который выгоднее всего выделял их — на фоне грязных старых красных лож Ковент-Гардена.

Робко и восхищенно смотрела она на высокие ярусы и один раз даже повернула голову, чтобы взглянуть на ложи, расположенные сзади, но, встретив предостерегающий взгляд своей спутницы, вспыхнула и приняла строгий вид. Все же она не могла удержаться от того, чтобы по временам не взглядывать украдкой на ложу, в которой сидел тот, кто невольно притягивал ее взор. Он стал ее Ланселотом, героем ее грез — бедное наивное создание.

«Она смотрит на него, я уверена, — говорила себе герцогиня. — Никто другой не мог вызвать этого выражения восхищения». И нехорошее чувство зародилось в ее душе. «А жемчуга вокруг ее шеи настоящие и какие огромные — они крупнее моей единственной нитки». Фреди Мортон проследил за направлением глаз ее светлости и тоже заинтересовался стройной черноволосой девушкой, сидящей в партере.

Он был достаточно благоразумен, чтобы не заговорить о ней с герцогиней, но, обернувшись, шепнул своему соседу:

— Пичи, взгляни в восьмой ряд — вероятно, это итальянка.

Лорд Сент-Остель вошел в это время в ложу, и Фреди Мортон сразу уступил ему место. Никто из мужчин даже не пытался с ним соперничать. Герцогиня отлично умела владеть своим лицом и с милой улыбкой приветствовала его. Поднялся занавес. Алиса повернулась к сцене, и Губерт посмотрел сзади на ее шею. Прежде он восхищался ею. Теперь он обратил внимание на то, что кожа ее не была молода, особенно возле ушей, под волнами пепельных волос. Он почувствовал себя пресыщенным запахом ее духов. И вдруг понял, что она утратила для него всякий интерес, и усмехнулся странной, циничной улыбкой.

«Какие мы все отвратительные животные, каждого из нас привлекает только новый запах: когда исчезает новизна, мы тоже уходим».

Герцогиня быстро обернулась. Она хотела узнать, обратил ли он внимание на девушку, сидевшую позади них в креслах, но его полузакрытые глаза были устремлены в пространство с полным безразличием, и потому она успокоилась и прошептала: «Губерт, что сегодня с вами? Могу ли я вам помочь?» Ее голос звучал нежно. Легкая краска выступила у него на лбу, но он не дрогнул.

— Ничего, тысяча благодарностей, моя прелесть, я вполне счастлив. Мы скоро станем миллионерами, а я собираюсь жениться.

Мужчины всегда жестоки: лорду даже не пришло в голову, что он сейчас нанес герцогине самый жестокий удар, какой она когда-либо получала в жизни, ибо несмотря на свой огромный успех у женщин Губерт совершенно не был тщеславен и никогда не верил тому, что он на самом деле любим. По его мнению, Алиса и подобные ей женщины не имели сердца — его заменял хорошо устроенный механизм. Ведь она должна была понимать, что если он не проявлял ни малейшего намерения жениться на ней в продолжение года, прошедшего со дня смерти ее мужа, значит, с этим было покончено. Намеренно он не обидел бы и мухи, а тем более женской души, но ведь им не были нарушены правила игры между ними, и он не понимал, что эта игра может возвыситься до степени душевных страданий. Алиса принадлежала к его кругу, в котором привыкли к быстро проходящим склонностям и привязанностям. Герцогиня побледнела как мел — даже в полумраке ложи он не мог не заметить этого — хотя привыкла никогда не терять контроля над выражением своего лица, и дыхание ее стало слегка прерывистым.

— На ком, Губерт?

— В пятницу я приду к вам и расскажу все, а теперь давайте поговорим о чем-нибудь другом или лучше всего послушаем Пинкертона.

Все поплыло перед глазами герцогини, она сжала руки так сильно, что ногти одной руки вонзились в ладонь другой, и это привело ее в себя. Кто же ограбил ее? Не было женщины, которую она могла бы даже подозревать. В течение всего последнего года Губерт был также равнодушен ко всем, кого она знала, как и к ней самой. Увы! Это должна быть какая-нибудь иностранка. Странная интуиция или, может быть, шестое чувство, которым обладают даже неумные женщины, внезапно заставило ее еще раз взглянуть на девушку, сидящую в кресле. Это, конечно, не она, потому что Губерт явно ее не знал, но, должно быть, женщина, на нее похожая. Алиса была суеверна — она чувствовала, что мгновенное отвращение, которое она испытала, когда ее взгляд остановился на привлекательном лице сидящей сзади девушки, было предостережением.

Правда, Алиса не имела настоящего права упрекать Губерта. Три месяца тому назад между ними произошла сцена, и она знала, что все кончено, но это не ослабляло отчаянной боли в сердце. Молча сидели они, пока занавес не опустился.

Для девушки, сидящей в партере, музыка потеряла все свое очарование. С того момента как лорд Сент-Остель перешел в ложу рядом, какое-то странное, никогда не испытанное чувство пронзило ее. Кто эта красавица с прелестными волнами светлых волос и чудесным жемчужным ожерельем? Он, этот мужчина, заставивший ее вспомнить о Ланселоте, почтительно склонился к ней. Теперь было достаточно темно, чтобы незаметно наблюдать за ними, и она почти не спускала с них своих больших черных глаз. Ее вдруг охватило чувство одиночества и какое-то беспокойство. Казалось, весь театр был полон людей, которые знали друг друга, были даже друзьями. Она одна никого не знала. Она и мадам де Жанон здесь чужие и никому не нужны. Но, быть может, когда-нибудь, в один прекрасный день, как обещал ей отец, она тоже станет знатной дамой, своей среди них и, возможно, будет говорить с господином Ланселотом!

Но здесь занавес поднялся, она отвела глаза, а когда взглянула снова, мужчины, который ее интересовал, уже не было в ложе.

Лорд Сент-Остель шагал по своей библиотеке до двух часов ночи. Решение было им принято. Он должен согласиться на условие Вениамина Леви. Но следовало уяснить себе некоторые вещи — внезапная бледность Алисы потрясла его. Когда он прощался с ней, он увидел в глубине ее желтовато-серых глаз притаившуюся тоску. Губерт ненавидел такого рода переживания. Он даже не подумал о том, какова его будущая невеста, и не хотел останавливаться на этой мысли.

В тот же самый час черноволосая девушка в своей спальне тоже бодрствовала, повторяя про себя его имя: она узнала его, услышав разговор двух мужчин, сидевших сзади, перед началом третьего действия.

— Смотри, лорд Сент-Остель покинул ложу герцогини, а мистер Гамбльтон вошел в нее. По-моему, он самый интересный мужчина, какого я когда-либо встречал.

— Кто, мистер Гамбльтон?

— Нет, Губерт Сент-Остель, конечно.

Губерт, и Сент-Остель, английский аристократ! «Как это чудесно», — прошептала она по-французски, и затем ее длинные ресницы опустились на пылающие щеки. Сон и молодость — две чудесные вещи.

Глава II

После того как лорд Губерт, восьмой граф Сент-Остель, виконт Гальтон и барон де Мен — год пожалования баронства 1299, с гордостью вспомнил мистер Леви — сообщил ему по телефону о своем решении, банкир не только потер пальцами левой руки ладонь правой, как всегда делал, когда был чем-нибудь доволен, но прямо-таки подскочил в кресле. Впрочем, он быстро овладел собой.

Итак, это уже действительность, а не только мечта! Ванесса будет графиней и, он это знал, самой прекрасной графиней в Англии.

Около одиннадцати часов утра Губерт, вставший поздно, позвонил Леви из своей библиотеки. Он был краток — не стоило тратить лишние слова. Губерт никогда не колебался, приняв нужное решение. И, обменявшись всего несколькими фразами, они решили, что сегодня вечером он будет обедать в Хэмпстеде у мистера Леви и там познакомится со своей невестой.

— Как ее зовут? — вспомнил он перед тем, как повесить трубку.

И услышав «Ванесса», насмешливо улыбнулся. Ванесса — поэтическое имя возлюбленной Свифта! «Что за идея назвать так маленькую еврейку — Ванесса! Это может заставить Свифта перевернуться в гробу».

Через десять минут дверь отворилась, и кузен Губерта Ральф Донгерфилд вошел на своих костылях. Губерт усадил его в удобное кресло. Кажется, он любил Ральфа, сына сестры своей матери, который был на 10 лет старше его самого, больше кого-либо другого в целом свете. И полковник Ральф Донгерфилд вполне заслуживал этой любви.

— Знаешь, Ральф, я собираюсь жениться.

— Боже мой!

Губерт рассказал ему всю правду.

— Мой дорогой мальчик, — вот все, что сказал полковник Донгерфилд по окончании рассказа, — зверски беспокойно быть джентльменом, но нужно им оставаться.

Затем он отвернулся к окну, чтобы скрыть выражение сочувствия на своем лице.

— Ты видел ее?

— Нет еще.

— Должен ли я прийти тебе на помощь, сообщив всем об этом событии.

— Только то, что я собираюсь жениться. Что можно сказать еще?

— Но когда тебя увидят с блистательной еврейкой, все поймут, что ты был загнан в угол.

Губерт поморщился.

— Никто не должен так думать. Мне кажется, я смогу сыграть свою роль, а затем повезу ее за границу, пока мы сможем благопристойно устроиться на разных квартирах или развестись.

Затем заговорили об игре в поло, но обоим было неловко, ибо каждый чувствовал возбуждение и досаду другого.

Вениамин Леви в этот день, что было для него совершенно необычно, пошел завтракать домой. Он выглядел таким сияющим, что его дочь Ванесса осмелилась даже поцеловать его. Она так мало знала его, своего милого, умного отца, который при встречах всегда делал ей чудесные подарки и, как только мог оторваться от дел, навещал в Риме и в Париже. Все годы войны она провела во Флоренции со своей воспитательницей мадам де Жанон. Ванесса едва помнила Англию, где она родилась и прожила первые пять лет своей жизни. Она не помнила также своей матери, прекрасной итальянской синьоры, убежавшей из дому с отцом; о ней в ее гордой семье не говорили до самой ее смерти, последовавшей спустя три года. Отец был тогда очень красив, Ванесса много раз слышала об этом. Высокий, белокурый, он еще и теперь красив, и добр к ней, но что-то в складке у его губ предостерегало ее от того, чтобы поступать против его желаний. И Ванессе, конечно, и в голову не могло прийти нарушить волю отца.

Вениамин Леви всегда строил свои планы на несколько лет вперед, и, раз решив, что полное послушание дочери будет ему необходимо, когда настанет время выдать ее замуж, он на смену английской няне на пятом году жизни Ванессы выбрал мадам де Жанон в качестве ее сторожа, воспитательницы и ангела-хранителя.

Он приказал, чтобы подрастающая девочка пользовалась всем, что только можно получить за деньги, но она должна была быть ограждена от молодых приятелей и какой бы то ни было возможности столкнуться с современным духом непослушания, царящим повсюду. В особенности ей следовало привить убеждение, что выбор мужа всецело находится в руках отца. Вениамин Леви хорошо знал, какое значение имеет работа подсознания, и был уверен, что если это будет усвоено Ванессой достаточно рано и достаточно основательно, то в нужный момент ему не составит труда воспользоваться своим авторитетом.

Англия казалась банкиру слишком опасным местопребыванием для формирующегося ума. Поэтому Ванесса жила за границей, в Италии и во Франции, где она обучалась у лучших учителей, и приставленная к ней отцом непреклонная, но способная воспитательница никогда не оставляла ее одну. Результатом всех этих забот (даже слуги моментально менялись, если у мадам де Жанон являлось малейшее подозрение, что они могут внести в дом новый, мятежный дух) было то, что в девятнадцать лет Ванесса — прекрасно образованная девушка — оказалась практически незнакомой с жизнью и ее возможностями, насколько это было только мыслимо для разумного существа.

— В свое время ваш отец покажет вам весь свет, — говорила ей мадам де Жанон.

В сущности, жизнь Ванессы была такой приятной, что ей почти никогда и не хотелось бунтовать. Вспышки возникали обычно только из-за туалетов. Она вполне обладала врожденным умением одеваться, тем, что называют понятием шика, а ей никогда не позволяли самой выбирать себе платья. Отец совершенно запретил ей хождение по магазинам, и самые уважаемые, но вышедшие из моды старинные фирмы присылали мадемуазель на дом своих отсталых представителей, которые ее обслуживали.

— Успеет элегантно одеваться, когда выйдет замуж, — думал ее отец, просматривая счет от Шанель, который Нанет, его маленькая подруга, только что прислала ему.

Сегодня, входя в свой особняк в Хэмпстеде, — прекрасный старинный дом с двумя акрами сада, окруженного высокой кирпичной стеной, — Леви весь сиял. Он не предвидел никаких препятствий к осуществлению своего плана, и все представлялось ему в розовом свете.

Отозвав в сторону мадам де Жанон, он сообщил ей свое решение. Мадам с нетерпением ждала минуты, когда ее воспитанница выйдет замуж: ведь ее ожидала тогда хорошая пенсия и полная свобода. Услышав имя Сент-Остеля, она, казалось, пыталась припомнить что-то.

— Что такое? — спросил Вениамин Леви.

— Ах, вспомнила! Вчера вечером, в опере, позади нас было произнесено это имя, и я поняла, что оно относилось к господину, сидевшему в одной из лож. Я даже обратила внимание на него, полагаю, что Ванесса тоже должна была его заметить.

— Прекрасно, прекрасно, — и банкир, как всегда, от удовольствия потер руку. Он знал, что девушка вся во власти романтических понятий, и мог, если понадобится, воспользоваться этим.

Они завтракали в столовой, обставленной во вкусе первых лет царствования королевы Виктории. Дом со всей обстановкой был куплен у опекунов одного несовершеннолетнего богача и служил ему уже в течение 20 лет. В душе Вениамин Леви восхищался этим стилем. У Ванессы никогда не было по-настоящему красивого дома — этот казался ей некрасивым и скучным, но она посещала дворцы Флоренции и Венеции, множество музеев, и ее прирожденный вкус развился, стал изысканным.

— Красавица, настоящая красавица, — думал отец, глядя на нее. Каждая линия ее тела была совершенна, голова посажена, как у юной Дианы, прелестная женственность, а не современная мальчишеская угловатость, сквозила в каждом движении стройной фигуры. Вениамин Леви сам был утонченной натурой, а мать Ванессы в свое время считали самой красивой и очаровательной девушкой в Риме. Когда они кончили завтрак, поданный чопорными служанками, отец предложил Ванессе следовать за ним в его личную гостиную. Здесь он совершенно просто сообщил дочери, что выбрал ей мужа, — сегодня вечером она его увидит.

Прекрасные глаза Ванессы широко раскрылись, и лицо побледнело, но она не сказала ни слова. Леви почти всегда понимал мысли человека, с которым говорил, — и теперь знал, что в воображение девушки вошел новый фактор и его нужно связать с впечатлениями прошлого вечера.

— Кажется, он видел тебя вчера в опере, дитя мое, — сказал он, — и сегодня просил у меня твоей руки.

Кровь прилила к ее бледным щекам.

— Как его имя, папа?

— Лорд Сент-Остель.

Краска на ее лице стала ярче, дыхание участилось.

— И он просил, чтобы я вышла за него замуж? — ее глаза сияли как звезды. — И вы действительно хотите этого, папа? Но ведь он должен был видеть меня часто и прежде, хотя я и не знала об этом? Я читала, что англичане женятся только по любви.

Теперь ее щеки пылали, как розы в полном цвету, — ведь она осмелилась говорить отцу о любви, о такой запрещенной вещи!

— Все это глупости, дорогая, среди аристократии браки здесь устраиваются так же, как и в других странах, твой брак тоже устроен, но, вероятно, вчерашняя опера повлияла на быстроту решения.

Леви говорил, не глядя на дочь, — он чувствовал, что не мог бы встретить взгляд ее доверчивых глаз, похожих на куски темного ночного неба с расплавленной внутри звездой. Трудно было сказать, темно-синие они или черные, но они бездонны и прекрасны.

— Лорд Сент-Остель обедает у нас, а твоя свадьба назначена на пятое июня.

— Сегодня пятнадцатое мая — так скоро, папа?

— Долгое обручение — это глупость, дорогая моя.

— Хорошо, папа.

Вениамин Леви поцеловал прелестную пылающую щечку своей дочери и разрешил ей уйти. Когда дверь за ней закрылась и он услышал, как удаляются по коридору ее легкие шаги, две слезы показались в его голубых глазах.

«Любовь… — подумал он. — Ни один мужчина не смог бы не полюбить ее, а Сент-Остель к тому же джентльмен — и никаким другим способом мы не могли бы его заполучить».

А Ванесса, придя в свою комнату, стала у окна, глядя с вершины холма, сквозь верхушки деревьев, на водоворот Лондона, окутанный на расстоянии голубоватой дымкой, но ничего не различала. Она видела только утомленное мужское лицо, полунасмешливое, полупечальное; она думала о судьбе. Снова Теннисон вспомнился ей: «И она полюбила его любовью, которая была послана ей судьбой».

Нет! Это будет ее счастьем, а не только судьбой! А внизу в кустах сирени певчий дрозд залился веселой трелью.

Глава III

Лакей Губерта Гардинг, преклонявшийся перед своим господином, с которым был вместе даже на войне, сообщил дворецкому после того, как лорд Сент-Остель отправился в Хэмпстед, что у его светлости был точно такой вид, как когда их, бывало, назначали в траншею в какое-нибудь особенно грязное место. Он, к сожалению, употребил слово, звучащее несколько иначе. Дворецкий, пожилой человек, не знакомый с «радостями» этой войны, несколько раздраженно спросил Гардинга, что же это за вид, и получил ответ: так выглядит бульдог, когда вонзается зубами в то, что, хотя и не любит, но не собирается выпускать.

Ни один из них не знал, что их хозяин в первый раз обедает со своей невестой.

Ванесса одевалась с большим старанием. Она не посмела изменить стиль своей прически, не испросив на это разрешения отца, только немного свободнее отпустила волосы спереди. На ее платье из бледно-голубого шелка ушло слишком много материи, которая скрывала ее стройную фигуру, а от природы очень белые руки стали розовыми от волнения. Но глаза ее сияли, и яркий румянец играл на щеках. Она стояла рядом с отцом, когда доложили о лорде Сент-Остеле, и он был тут же ей представлен.

Губерт едва посмотрел на нее — его взгляд, ослепленный предрассудками, увидел в ней только маленькую, скорее неуклюжую школьницу, а рука, которую он взял, была влажновато-холодной. Все так его злило, что он избегал смотреть на нее и ограничился тем, что занялся разговором с отцом о политике, обращаясь к двум дамам только с обязательными фразами. К концу обеда сердце Ванессы упало, а щеки стали совершенно белыми.

Перед тем как сойти вниз, мадам де Жанон, по совету своего патрона, сказала его дочери, что англичане вообще очень чопорны и что, вероятно, ее жених будет считать неудобным много с ней разговаривать. Но даже не взглянуть на нее — это уж было слишком! Бедное дитя сильно страдало. Она чувствовала себя не в своей тарелке, а он, лорд Сент-Остель, вблизи оказался еще привлекательнее, чем она себе его представляла. Ванессе никогда прежде не приходилось слышать речь рафинированного англичанина, потому что ее отец, как и она сама, говорил с легким иностранным акцентом. У нее, впрочем, это выходило привлекательно, но она не знала об этом, как и о том, что ее манера говорить по-английски прекрасным литературным языком была особенно прелестна. Даже Губерт заметил, что те несколько фраз, которые она произнесла, звучали чрезвычайно приятно. Его непринужденный, привычно корректный тон нравился Ванессе больше всего до сих пор слышанного. Все в нем возбуждало ее восторг. Ванесса обратила внимание на его тонкие сильные руки и на каждую деталь его туалета — фасон его рубашки, безукоризненную белизну жилета, на то, как был завязан его галстук. Она едва осмелилась поднять глаза выше его подбородка, но один или два раза прямо посмотрела ему в лицо, и ее сердце забилось так сильно, что она испугалась, как бы другие не услышали этого.

После обеда двое старших сочли нужным оставить вдвоем жениха и невесту и под каким-то предлогом отошли в глубину комнаты. Губерт начал, и в его тоне невольно сквозила надменность и даже сарказм — он не сомневался, что она такой же делец, как и ее отец, раз согласилась выйти за него замуж, не зная его.

— Я надеюсь, вы ничего не имеете против того, чтобы выйти за меня замуж, мисс Леви, — сказал он.

— Отец сказал мне о вашем желании, — если бы ее прекрасные глаза не были устремлены на ковер, она заметила бы, как на лице Губерта вспыхнуло удивление, смешанное с презрением. — И, конечно, я поступаю так, как он желает, и соглашаюсь с ним.

Губерт вынул великолепное бриллиантовое кольцо, купленное им сегодня у Картье.

— Вы не откажетесь носить это? — и он взял ее руку. Циркуляция крови улучшилась, и рука теперь побелела, но он не обратил внимания ни на ее совершенную форму, ни на безукоризненно отделанные прелестные ногти. Он просто надел кольцо на палец и сразу выпустил ее руку.

— Благодарю вас, — пробормотал он и отвернулся, а Вениамин Леви, чувствуя, что может возникнуть осложнение, быстро присоединился к ним.

— Я вынужден в понедельник отправиться на две недели в мое имение в Уэльс, — сообщил Губерт своему будущему тестю, — но надеюсь, что в воскресенье вечером вы, мисс Леви и мадам де Жанон пообедаете у меня и встретитесь с моей теткой леди Мертон и с моими дядей и тетей лордом и леди Гармпшир.

Леви с удовольствием согласился. Он был вполне удовлетворен тем, как лорд Сент-Остель все принял. Он знал о воспитании, которое получает джентльмен, и правильно рассчитал, что коль скоро сделка принята, Сент-Остель будет вполне корректен, что бы он ни чувствовал в душе.

Они поговорили еще немного. Взгляды Вениамина Леви на государственные дела всегда заслуживали внимания, и лицо Губерта, выражавшее с трудом скрываемую тоску, слегка прояснилось. Ванесса смотрела на него с выражением глубокого восхищения, но затем, когда спустя четверть часа ее равнодушный жених холодно пожелал ей покойной ночи, она выпрямилась, несколько надменно подняв голову со свойственным ей высокомерным видом.

Однако лорд не заметил ни того, ни другого. Этот вечер был для него кошмаром. По дороге домой он зашел к Уайту и выпил виски с содовой; некоторые из посетителей, бывшие там, вспоминали потом странное выражение его лица.

Взорвавшейся бомбой явилось на следующее утро сообщение в газетах о предстоящей свадьбе «его светлости лорда Сент-Остеля и Ванессы, единственной дочери Вениамина Леви, эксвайра, Лондон, Хэмпстед, Гауторн и Париж, улица Бассано, 112». Но Губерт вместе с полковником Донгерфилдом утром так рано отправились на автомобиле в Сент-Остель, поместье графа в Гармпшире, что даже лучшие его друзья, прочитав это известие, не могли бы застать его дома.

Ванесса лежала в своей кровати с розовыми кретоновыми занавесками, дрожа от возбуждения, когда горничная принесла ей «Морнинг пост», единственную газету, которую ей было разрешено читать. Служанка, пожилая француженка, знала точку зрения своего хозяина и действовала соответственно. Она поздравила свою госпожу, уверяя, что впереди ее ждет безоблачное счастье в роли английской графини.

А романтическое дитя, оставшись в одиночестве, поцеловало кольцо, подаренное Губертом. Конечно, он полюбит ее, когда они будут женаты. Она совершенно не знала мужчин, но мадам де Жанон сказала ей, когда она ложилась спать, что лорд Сент-Остель обладает всеми достоинствами, отличающими хорошо воспитанного человека и аристократа, ему чуждо вульгарное проявление чувств и выставление напоказ своих переживаний.

— Но он их испытывает, дорогая, — закончила она, — и вы в этом убедитесь. И Ванесса старалась удовольствоваться этим.

На следующий день, в пятницу, Губерт вернулся из Сент-Остеля. Ему предстояло еще одно объяснение с женщиной, хотя, поскольку герцогиня Линкольнвуд прочла извещение в газете, худшее уже было позади.

В течение двух дней герцогиня жадно хваталась за газеты, ожидая найти в них ненавистное известие, но когда она в пятницу действительно увидела его, то испытала не меньшую боль, чем если бы оно было неожиданным.

Каждый в Лондоне знал, кто такой Вениамин Леви, и многие даже принимали его как знакомого, но никто не подозревал о существовании его дочери. Все недоумевали, что могло побудить Губерта к этому браку, Губерта, который был богат, независим и совершенно лишен корыстолюбивых стремлений утонченного аристократа, никогда не удостаивавшего своим вниманием выскочек!

Восьмой лорд Сент-Остель женится на дочери ростовщика! Конечно, с начала войны все понятия перемешались, все преграды уничтожены, но все же!.. В свете не иссякали пересуды на этот счет. А старые маркиз и маркиза Гармпшир и другие тетки и дяди лорда — к счастью, немногочисленные — сочли своей обязанностью предостеречь его.

Губерт получил их письмо, возвратившись в Лондон в пятницу утром. С большим тактом, стараясь не обидеть стариков, он дал понять, что будет поступать так, как считает нужным.

Маркиза Гармпшир покачала своей седой головой и сразу перестала возражать.

— Это глубже, чем кажется, — решила она. — И, может быть, лучше нам ни о чем не догадываться, не то он совершит что-нибудь нелепое и разорит всех нас.

А если она принимала какое-либо решение, все остальные в семье безоговорочно следовали за ней, так что все должно было сойти гладко.

Когда лорд Сент-Остель вошел в гостиную Алисы в доме, занимаемом ею на улице Адер-брук, комната была едва освещена, и в камине горел огонь. Герцогиня выглядела очень красивой, и, казалось, горе ее прошло.

Губерт сел на стул подле нее, но не на кушетку рядом с ней. Он молчал.

— Итак, — сказала она несколько нетерпеливо, — я хочу все знать. Почему, Губерт, выбрали вы дочь этого еврея?

— Она очень славная молодая девушка, воспитанная вдали от нашего милого света.

Ее светлость пожала плечами.

— Неужели в этом причина или вы в нее влюбились? — странная усмешка появилась в ее глазах…

— Женщина всегда очень интересуется мужскими чувствами. Могу ли я закурить?

— Значит вы ее любите и боитесь сказать мне об этом. Курите, пожалуйста.

— Почему я должен бояться, Алиса?

Он пристально посмотрел ей в лицо, она угрюмо опустила глаза. Она вспомнила, что даже в самый горячий период их дружбы Губерт ни разу не сказал ей:

«Я люблю вас» — слова, которые так жаждет услышать женщина. Он всегда был ненадежен. Иногда он бывал страстным, чаще равнодушным, очень редко нежным. Она убеждала себя, что он ее любит, раз ежедневно приходит к ней и бывает во всех местах, которые она посещает. Алиса не была достаточно умна для того, чтобы взять на себя роль симпатизирующего друга, поздравить его с удачным выбором и заставить таким образом понять, что он теряет в ее лице. Она не могла удержаться от того чтобы не расспрашивать его, хотя знала что это только увеличит его отчужденность.

— Какова она — ваша новая любовь?

Губерт лениво откинулся в своем кресле.

— Темноволосая и очень молодая.

— Ее волосы туго стянуты спереди, а сзади собраны в узел? — светлые глаза Алисы злобно сверкнули.

Губерт был поражен, но не подал виду.

— Да, кажется, что так.

Алиса упала на подушки дивана.

— Я знала это! — вспыхнула она. — И вы смели в четверг, в опере, быть в моей ложе, когда она сидела как раз под ней, и даже не указали мне на нее! Неудивительно, что она так восторженно смотрела во все глаза на литерную ложу до тех пор, пока вы не перешли в мою.

Слезы наполнили теперь глаза герцогини.

«Вот оно что» — подумал лорд Сент-Остель, но вслух сказал только:

— Не устраивайте драм, Алиса, моя прелесть. Пожмем друг другу руки и будем друзьями.

Он наклонился и взял ее руку. Ее ногти, хотя и прекрасно отполированные, не были красивы. Он наклонил голову и поцеловал белые, несколько жесткие пальцы Алисы.

— Теперь вы все знаете. Свадьба назначена на пятое июня. Дайте мне, пожалуйста, стакан чаю.

Глава IV

Огромная толпа народа стояла пятого июня в Вестминстере у церкви святой Маргариты, внутри которой собралась, казалось, вся знать. На одной из задних скамеек сидел Оскар Изаксон. Его лицо было мертвенно бледно, а глаза сверкали; никто не замечал его.

Неподвижно, с непроницаемым видом, ожидал лорд Сент-Остель у алтаря свою невесту. Ванесса была сильно простужена в тот вечер, когда должна была с отцом обедать с Губертом и его родственниками, и обед пришлось отложить, а затем Губерт по важным политическим делам вынужден был отправиться на север.

Маркиз и маркиза Гармпшир посетили мисс Леви и познакомились с ней в его отсутствие. «Как прекрасно они играют свою роль», — подумал Губерт, получив от родных письмо, в котором его родственники выражали свое впечатление, уверяя, что его невеста прелестная, милая молодая девушка. Он постарался вернуться как раз накануне свадьбы, так что не видел больше Ванессы после вечера их обручения. Невероятным казалось все это его слугам, единственным людям, кроме членов дома Леви, которые знали об этом, но они привыкли только повиноваться, ни о чем не расспрашивая.

Лорд Сент-Остель заявил Вениамину Леви:

— Только не заставляйте меня разыгрывать роль жениха — я могу испортить все дело; возможно скорее выполните все формальности, чтобы с этим было покончено, — и затем добавил: — Я не знаю, какую религию исповедует ваша дочь, но желаю, чтобы венчание состоялось в Вестминстере, в церкви святой Маргариты: в моей семье принято, чтобы эта церемония происходила там.

Леви, не лишенный чувства юмора, только улыбнулся:

— Моя дочь была воспитана в убеждении, что следует принять религию мужа, которого я ей выберу.

— Замечательная система воспитания.

Лорд закурил папиросу. Как это ни странно, они прекрасно ладили, когда им случалось быть вдвоем.

Губерт распорядился, чтобы в его отсутствие невесте были посланы подходящие подарки, и к первому из них приложил записку:

«Дорогая мисс Леви. Я надеюсь, что вы примите этот маленький подарок в знак моего к вам уважения и что ваша простуда скоро пройдет.

Преданный вам Сент-Остель»

Не очень нежное любовное послание. Даже мадам де Жанон, воспитанная во вкусе ее бабушки времен Луи-Филиппа, почувствовала, что здесь что-то неладно, и нахмурилась.

— Ваш брак не похож на современные браки молодых девушек, моя дорогая, но так поступает английская аристократия.

— Неужели и тогда, когда я стану его женой, он не будет говорить со мной, любить меня?

Мадам де Жанон уверяла ее, что браки среди аристократии — это не вульгарное устройство сердечных дел.

— Но разве любовь вульгарна? — спросило бедное дитя.

Для Ванессы было большим огорчением то, что она лежала в постели с лихорадкой ко дню этого первого обеда и еще целую неделю спустя и должна была в отсутствие жениха познакомиться с его родней. Маркиза Гармпшир посетила Хэмпстед и застала свою будущую племянницу одну — изящная старомодная грация Ванессы и ее почтительность завоевали сердце леди.

Другая знатная дама, многим обязанная Вениамину Леви, желая угодить ему, позаботилась, по его просьбе, о приданом для Ванессы и об ее подвенечном наряде — и теперь совершенно другая Ванесса под руку с отцом шла по проходу церкви. Белоснежная невеста, без всяких драгоценностей, кроме чудесных жемчугов своей матери.

Вуаль из тюля закрывала ее бледное лицо, да к тому же Губерт был слишком равнодушен, чтобы постараться разглядеть его.

Циничная ярость наполняла его сердце — такой ценой он сохранял верность друзьям, и потому должен был переносить это несчастье не так, как всякое другое, а скрывая от людей свою боль. Время между обручением и свадьбой было для Ванессы сплошным трепетом, чередованием уныния и экзальтации. Каждое ее сомнение тщательно рассеивалось отцом, который, зная людские побуждения и чувства, прекрасно разбирался в том, что происходило в душе его дочери.

«Все благополучно кончится, лишь только они останутся вдвоем, — говорил он себе. — Она окажется прелестной неожиданностью для пресыщенного лорда».

Губерта сильно опечалило то, что Ральфа Донгерфилда не было с ним: врачи послали его для лечения в Париж, и он покинул Англию, даже не увидев мисс Леви.

Медовый месяц новобрачные должны были провести в Сент-Остеле и только на день или два вернуться в город для представления новобрачной ко двору на первом приеме сезона — в июне.

Алиса, герцогиня Линкольнвуд, хотела уехать за границу, чтобы не присутствовать на венчании, но в решительный момент гордость заставила ее остаться и быть на церемонии. И одной из немногих деталей, запечатлевшихся в сознании Ванессы, когда под руку со своим невольным мужем она шла по проходу церкви, был образ стоявшей у конца скамьи светловолосой дамы, той самой, которую она заметила в опере. Мгновенная ревность охватила ее при этом.

Губерт произносил обет саркастически, Ванесса — с торжественным благоговением. Вся служба сопровождалась хором и продолжалась целый час. Но наконец они очутились в автомобиле, первый раз в жизни наедине.

Лицо Губерта было подобно маске, ее — белое, как лилии ее букета. Она была глубоко растрогана. Что он ей скажет, ее Ланселот? Наверное, что-нибудь удивительное. Возьмет ли он ее за руку? Как выскажет то уважение, которое, конечно, должен испытывать к ней, ведь мадам де Жанон уверяла, что брак должен быть основан на высокой взаимной оценке и глубоком доверии.

То, что он сказал, было:

— Я думаю, пойдет дождь.

Затем посмотрел в окно — небольшие белые тучки заволокли солнце. Ванесса не знала, что ей отвечать.

В это время они приехали к Ритцу, где должен был состояться прием гостей. Было почти четыре часа. Кроме замечания о погоде, они не обмолвились ни одним словом. Здесь они стали рядом и принимали поздравления. Все высказали мнение, что молодая жена Губерта — прелестный экзотический цветок, который может составить украшение самого роскошного букета.

— Она совершенно не похожа на еврейку, — сказала дама господину, знавшему всегда все.

— Мать ее была итальянка, набожная католичка из семьи Монтаньяни, мне кажется.

— Но Сент-Остель не имеет увлеченного вида.

— Очень сдержанная собака этот Губерт. «Конечно она божественно хороша, и как я ее ненавижу!» — были мысли Алисы Линкольнвуд.

После шести часов Ванесса отправилась переодеть свой подвенечный наряд. К этому времени она почувствовала себя совершенно измученной.

— И что бы вы думали, — сообщил позже по секрету Гардинг своему приятелю, дворецкому в Сент-Остеле, — все время, пока я помогал его светлости переменить фрак на визитку, он говорил о своих ружьях от Пирдея и о том, не окажется ли дождь вредным для молодых тетеревов, как будто собирался на охоту!

Мистер Поддер, дворецкий, соглашался, что все переменилось с дней его молодости: тогда люди были хоть немного взволнованы в день своей свадьбы.

И ни один человек среди тех, что собрались к «роллс-ройсу», чтобы пожелать им счастливого пути, не догадывался о том, как был заключен этот брак. Наверное по любви, раз она так хороша, было общим мнением. И это похоже на Губерта — выглядеть холодным, как огурец, и не обнаруживать никаких чувств.

Вениамин Леви только поцеловал свою дочь. Он чувствовал себя слишком взволнованным, чтобы говорить, а последними словами мадам де Жанон были: «Помните, дорогое дитя, что многое в замужестве составляет тайну для молодых девушек, но покорность и уважение к мужу обязывают подчиняться».

— Ужасное беспокойство эти переезды, — единственное интересное замечание, услышанное молодой женой при переезде через Хаммерсмитский мост.

Она чувствовала себя такой испуганной и неловкой из-за молчания, длившегося с минуты отъезда, что сейчас почти рассмеялась.

— Да, не правда ли? — решилась она прошептать.

— Вы любите деревню? — Губерт решил, что это подходящая тема для разговора. Но она сказала, что ей никогда не случалось видеть вблизи английскую деревню и жить в деревне.

— Мы будем жить в Сент-Остеле? — робко спросила она.

— Это прекрасное старинное поместье, где стоит пожить. Собственно говоря, мы нигде не будем жить подолгу. В разное время года живут в разных местах, — сказал Губерт.

Ванесса старалась представить себе свой будущий дом — место, традиции которого она собиралась изучить и научиться любить. Отец говорил, что ей следует ознакомиться с материальным положением арендаторов и выполнять все обязанности владелицы и, конечно, она постарается все это исполнить.

Вениамин Леви только не предупредил свое дитя, что ей придется выдержать трудную борьбу с предубеждением против «дочери ростовщика». Потому что Ванесса была горда не менее, чем королева Елизавета, и все равно не поняла бы этого.

— Сколько времени длится дорога в Сент-Остель? — спросила она после десятиминутного молчания, в продолжение которого Губерт с усталым видом сидел в своем углу.

— Точно два часа от Пиккадилли — мы приедем около восьми часов, я полагаю.

Если бы он слегка повернул голову, то заметил бы прелестный профиль Ванессы, рельефно обрисованный лучами заходящего солнца, но он не оборачивался. Он чувствовал, что стоит ему посмотреть на нее, и она догадается по его глазам об испытываемых им неприязни и злобе. Во всю свою жизнь он не чувствовал себя таким безумцем, таким сумасшедшим, как теперь, — и все из-за этого милого света.

Итак, два часа прошли в обоюдном молчании, и когда тени удлинились и стали расплываться, они подъехали к восточным воротам усадьбы.

Здесь маленькая дочь привратника преподнесла Ванессе букет, и небольшая группа слуг приветствовала их. Лорд предупредил заранее, чтобы не устраивали никакой помпы. Медовый месяц должен был пройти тихо.

Сердце Ванессы неистово билось, когда она, мило улыбаясь, взяла цветы, в то время как Губерт, подняв шляпу, кивал головой старым друзьям. Затем они тронулись дальше, и Ванесса спрятала лицо в букет.

— О, какая красота, — воскликнула она, когда автомобиль достиг места, откуда с возвышенности можно было издали увидеть величественный замок на холме, среди деревьев. Олени разбежались при их появлении.

«Здесь бродят олени, — думала Ванесса. — Итак, это настоящий английский парк с оленями», — она знала это из книг, — а большой английский замок — ее временный, если не постоянный, дом.

Чувства Губерта против его воли отразились в его глазах и жесткая складка залегла у его твердых губ.

Какой отвратительной ценой заплатил он за спасение своей чести! — с новой силой вспыхнуло в нем. Слишком велика жертва, связавшая его с этой маленькой черноволосой еврейкой и заставляющая вести ее теперь в свой дом, туда, где каждое дерево было для него священным, каждый камень — дорогим, каждое воспоминание — близким его сердцу. Потому что несмотря на внешнее безразличие и цинизм, Губерт почитал место своего рождения и все его традиции так, как если бы он был героем романа XVIII века.

Когда они подъехали к главному подъезду, Ванесса успела только заметить красные кирпичи фасада, высокие окна и величественных слуг, стоящих у открытых дверей.

Она услышала голос своего мужа:

— Я надеюсь, вы не очень устали, — а когда дошла до своей комнаты, в которую проводила ее еще более величественная экономка, у нее осталось только смутное впечатление о залах, через которые они проходили, широкой лестнице и длинной галерее, со стен которой на нее смотрели предки Кюльверделей.

— Я надеюсь, ваша светлость, что вам здесь понравится, и мы все желаем вам счастья, — сказала миссис Гопкинс.

Это была великолепная комната — ее отделывал Чипардель в период яркого расцвета своих китайских увлечений.

Мадлен, француженка — горничная Ванессы, появилась на пороге будуара и с оттенком нового почтения в голосе также пожелала своей хозяйке счастья, а Ванесса с видом молодой императрицы смотрела, улыбаясь, на обеих женщин — никто не должен был заметить, как странно и одиноко она себя чувствовала.

Глава V

Владелец поместья ходил в это время по террасе под окнами зала и смотрел на открывавшийся перед ним вид. Молодая зелень буковой рощи казалась мягкой и нежной в лучах заходящего солнца. Группы деревьев доходили до самого дома, окаймляя с обеих сторон обширную бархатистую лужайку; позади видна была балюстрада, ограничивающая разросшийся сад в итальянском вкусе, а вдали до самого горизонта простирался волнистой линией парк… Это был образец мирной картины. Но Губерт объявил в своем сердце войну всему свету. Все, что он видел перед собой, было так величественно, так полно традиций, а он ломал их. Он вернулся в зал, окна которого выходили на старую каменную террасу.

Вообразить себе только дочь ростовщика, разливающую чай здесь, в греческой ротонде у самых буков, где по обыкновению сидела его мать! Дорогая мать, умершая во время войны.

Но размышления ничему не помогут — он должен пойти переодеться к обеду и начать свой медовый месяц.

Ванесса была хороша, как картина, когда робко открыла дверь, ведущую из ее уборной в будуар. Первый раз в жизни на ней было платье с длинным треном — бледно-розовый наряд с пучком ярких роз у пояса. Что ей следовало сейчас делать?

Надвигались сумерки — было, вероятно, после девяти. Лорд Сент-Остель сообщил ей, что они будут обедать около десяти. Дверь с другой стороны парадной спальни, как сказала ей миссис Гопкинс, вела во вторую уборную. Неужели он, ее муж, там одевается?

Ее муж! Она попробовала шепотом произнести это слово.

Пока она стояла в нерешительности, послышался стук в дверь уборной слева от нее — она услышала, что Мадлен открывает ее. Это был дворецкий, который доложил, что «его светлость ожидает ее светлость в зале».

Сердце Ванессы забилось, но она собрала всю свою гордость и последовала за церемонным Поддером через галерею вниз по широкой лестнице. Здесь посреди зала стоял в ожидании Губерт. При ее приближении он едва поднял глаза.

Все лампы были зажжены, но окна на террасу еще оставались распахнутыми, и Ванесса могла видеть открывающийся из них прекрасный вид. Она в замешательстве остановилась, но тут они, предшествуемые дворецким, двинулись вперед и медленно прошли сто шагов до дверей зеленой гостиной, затем через нее, через другую комнату, уставленную китайским фарфором, и, наконец, через открытую дверь вошли в столовую. Стол выглядел таким маленьким посреди огромного бархатного ковра. С торжественной величавостью Поддер пододвинул ее светлости стул. Ванесса была рада опуститься на него — колени ее подгибались, потому что в продолжение всего этого перехода лорд Сент-Остель, Губерт, ее муж, не проронил ни слова. Без сомнения, его отчужденность была не большей, чем того требовали обстоятельства; но, может быть, он что-нибудь имеет против нее? Не сделала ли или не сказала она чего-нибудь неуместного?

Наконец, лед был сломан Губертом. Он начал говорить, хотя и не глядя на нее. Музыка будет безопасной темой, думал он, пока слуги ходят взад и вперед. Любит ли она музыку?

— О, да, — сказало бедное дитя, — в особенности я люблю Баттерфляй. Вы помните, эту оперу давали в тот вечер, когда вы меня видели в театре.

Губерт поднял голову: ему пришло на ум какое-то неопределенное воспоминание — не говорила ли об этом Алиса?

Ванесса ощутила его удивление, это испугало ее, она покраснела и продолжала со все возрастающей робостью:

— В тот вечер вы были в ложе герцогини Линкольнвуд, когда я впервые увидела вас.

Теперь он посмотрел на нее, но она отвернулась — убирали суп.

— О, да, — пробормотал Губерт. Не мог же он признаться в том, что тогда не обратил на нее внимания! Поэтому он углубился в обсуждение достоинств и недостатков Пуччини и его различий с современными композиторами.

«Может быть, он слишком застенчив, — думала Ванесса, — но я хотела бы, чтобы он рассказал о других случаях, когда он меня видел».

Дворецкий наполнил ее стакан шампанским. Отец редко позволял ей пить его. Возможно, если она выпьет шампанского, то не будет чувствовать себя такой нервной? Губерт думал то же самое. Но это мало помогло делу, и если можно было рассчитывать на благополучное окончание обеда, то только благодаря музыке и искусству, вокруг которых кое-как вертелся разговор. Ванесса чувствовала себя стесненной. Куда исчезли бесшумные слуги, скрывшись за ковровыми портьерами? Слышали ли они все, что говорилось? Будут ли они присутствовать все время обеда? Наконец, казалось, они удалились совсем — лорд Сент-Остель встал, зажег папиросу и сказал ей, что кофе они будут пить в голубой гостиной; они возвратились в зал.

Итак, здесь несколько гостиных. Какой же это огромный дом — такой же, как дворец во Флоренции, если не больше.

Голубая гостиная была меньше зеленой, расположенной на другом конце зала, и имела более жилой вид. Ванесса заметила на одном из столов фотографию графини Линкольнвуд между несколькими другими карточками в старинных серебряных, тщательно вычищенных рамках. Здесь были также красиво переплетенные книги, много цветов, а золоченые кресла, обтянутые голубым Дамаском в холодном стиле XVIII века, оказались все же удобными и комфортабельными. Ванесса обратила внимание на то, что в каждой из виденных ею комнат стоял письменный стол. Все столы были снабжены всевозможными письменными принадлежностями, и на каждом листе почтовой бумаги, в большом количестве лежавшей на столах, и на коже бюваров красовалась графская корона. Чьей обязанностью было заботиться здесь обо всем? Может быть, когда-нибудь, если эти комнаты станут ее домом, она будет знать это.

Слуги внесли кофе, оживив напряженную тишину, снова охватившую их. Прекрасная ночь заглядывала в открытые окна. Губерт поставил свою чашку и смотрел на раскинувшийся под звездным небом сад. Нужно взять себя в руки и стараться быть хоть как-то похожим на жениха. Он выпил третью рюмку бенедектина, его невеста отказалась как от кофе, так и от ликеров.

О чем, во имя всего святого, мог он еще говорить с ней? С музыкой и искусством они покончили во время обеда. В комнате стояло большое открытое пианино — может быть она играет? Поет?

— Не сыграете ли вы? — сказал он почти зло. Чтобы он, Губерт Сент-Остель, нервничал из-за маленькой дочери Вениамина Леви — ростовщика!

Ванесса, благодарная за каждый знак внимания, охотно встала и подошла к пианино. Но слишком взволнованная, чтобы внести чувство в игру, она механически воспроизводила мелодию и единственное, что мог подумать Губерт, — что у нее был хороший учитель музыки. Он вышел через балконную дверь и стоял на террасе, глядя на чудесную летнюю ночь.

Что же теперь делать? Ведь нельзя сослаться на то, что ему нужно пойти писать письма! Как предложить ей вернуться в свою комнату?

Он возвратился в гостиную и на минуту облокотился о пианино. Это окончательно лишило Ванессу самообладания — она запнулась и совсем остановилась.

— Нельзя ли нам выйти на террасу — здесь так жарко, — проговорила она, с трудом переводя дыхание.

И они вышли.

Между тем в пышной уборной, расположенной направо от парадной спальни, Гардинг, лакей его светлости, раскладывал перед восхищенными взорами Агнессы Джонсон, одной из младших горничных, ночное платье из приданого его светлости. Она с благоговением держала изумительную шелковую куртку, в то время как Гардинг доставал остальные части туалета.

— Я сам заказывал его Шарвети, — конфиденциально сообщил он. — Его светлость сказал, что обойдется розовой пижамой, купленной нами на Пасху, которой он еще не надевал, но я и слышать не хотел об этом. «Цвет лаванды, милорд, — вот подходящий оттенок для свадебного наряда», — и его светлость ответил со свойственным ему бесстрастным видом:

— «Хорошо, Гардинг, пусть будет так». И вот она здесь.

— Что за шелк — нежный, как лепесток цветка, — вздохнула Агнесса, — что это будет за счастливая молодая леди!

А Сарра Браун, старшая горничная в уборной, расположенной налево от парадной спальни, испытывала дрожь в своем старом девическом сердце, потому что мадемуазель Мадлен тоже раскладывала брачный наряд. И рядом со сказочно красивой ночной рубашкой из воздушной ткани оттенка «вспыхнувшей розы» и капотом появилась пара крошечных туфелек с маленькими розочками и незабудками вместо пряжек.

Старая Браун взяла одну туфельку.

— Я никогда не видела туфелек такого размера, — сказала она француженке. — Третий номер, мне кажется?

— Второй, — последовал надменный ответ, — ножки миледи не похожи на ноги англичанок.

— Они будут прелестной парой, — выразительно продолжала старшая горничная, — и очень счастливой, мы все надеемся!

Мадлен пожала плечами.

— Миледи невинна, как молодой агнец, а милорд знает всех красивых женщин Европы, что вы хотите? Счастья? Не этого ищут в браке!

Но Сарра Браун была слишком смущена для того, чтобы отвечать.

А новобрачные ходили взад и вперед по террасе. Несмотря на шампанское и бенедиктин, Губерт чувствовал, что он становится все холоднее и холоднее, Все его инстинкты возмущались в нем. Это было фарсом! И каким отвратительным фарсом! Знала ли девушка о своей роли в этой сделке? Конечно, она должна была догадаться, хотя и выглядела талантливо наивной. Но если нет — чего ради, должна была подумать она, он на ней женился? По любви? Мой Бог! Нет, она просто расчетливая женщина, которая стремилась стать графиней. Тем не менее надо разыгрывать эту проклятую комедию. Следует ли ему взять ее за руку? Надо ли поцеловать ее? Может быть…

И когда они подошли к окну, он, этот многоопытный «идеальный любовник», молча и неловко, как школьник, наклонил голову и запечатлел холодный поцелуй на щеке своей невесты, затем сказал несколько хрипло: «Пробило одиннадцать часов, Ванесса, вы, должно быть, устали, идите, пожалуйста, спать».

Горячее чувство охватило молодую девушку, когда его губы коснулись ее, — она знала, что любит его, она всегда знала это, с того момента, как в опере встретилась с ним глазами. Не выдала ли она тогда себя? Может быть, она вела себя тогда не по-девичьи, и вот почему за обедом он так взглянул на нее, когда она вспомнила о том вечере.

Но нет, этот поцелуй, этот изумительный поцелуй все ей объяснил. Он любит ее, и она принадлежит ему — она его жена! И какую бы тайну ни заключала в себе любовь — он научит ее всему; ее прекрасная головка склонилась к нему на плечо, ресницы прикрыли глаза. Мадам де Жанон говорила ей, что она должна быть покорной — правда, в этом было нечто божественное… Но Губерт уже отвернулся и, церемонно взяв ее под руку, повел в комнату и оттуда через зал до подножья лестницы. Здесь он поклонился и, пока Ванесса медленно поднималась по ступенькам, повернулся и пошел через другую дверь в собственную гостиную, расположенную в западном крыле замка. Он сел в свое любимое кресло и опустил лицо на руки. Его пес Боб подошел к нему и положил ему на колени свою шероховатую морду, помахивая для выражения симпатии обрубком хвоста. Хозяин почесал его за ухом и погладил с ласковой грубостью, затем закурил папиросу.

Нет, так продолжаться не может — он не должен оставаться здесь. Губерт угрюмо усмехнулся. Нужно посмотреть правде в лицо. Сила привычки привела его в собственную комфортабельную спальню, в которую вела внутренняя лестница из его гостиной. Но здесь ничего не было для него приготовлено.

«Конечно, что я за безумец! Гардинг лучше меня знает мои обязанности». Его взгляд упал на блестящую золотую охотничью фляжку, стоящую на столе; он налил из нее большой стакан виски и залпом выпил, затем большими шагами направился через галерею направо в свою уборную. Да, Гардинг знал, как нужно поступать в таких случаях.

Ванесса была приятно удивлена, увидев, что Мадлен не ждет ее в комнате, На столе лежала записка, в которой девушка просила извинения — сильная головная боль заставила ее уйти к себе: Мадлен обладала тактом. Новобрачная разделась сама — сердце ее бешено билось.

Между тем, надев на себя шедевр от Шарвети цвета лаванды, Губерт посмотрел в зеркало. Возможно ли, чтобы мужчина чувствовал себя таким безумцем? Спиртное ударило ему в голову, сделало его цинично веселым, и огонек страсти зажегся в его глазах. Невеста ждет его. Уже полчаса прошло с тех пор, как она ушла… И она должна быть хорошенькой девушкой, если всмотреться поближе. У нее очень мягкая кожа — он заметил это, когда целовал ее в щеку… Быть может… это будет не так уж скверно в конце концов, быть может…

Он повернулся, решительным шагом направился к двери парадной спальни и, твердой рукой открыв ее, вошел в комнату.

Глава VI

Когда Ванесса проснулась на следующее утро, свет врывался в широко открытое окно, на котором шторы были не совсем опущены. Она услышала, как старинные часы во дворе пробили девять, и в испуге села на постели. Где она? Что с ней случилось?.. Несколько секунд она не осмеливалась взглянуть на другую сторону кровати, а затем поняла, что она одна. Не было ли все это сном? Нет, она замужем, на самом деле замужем. Ванесса потрогала свое бриллиантовое обручальное кольцо и внезапно задрожала в порыве нахлынувших на нее чувств. Снова откинувшись на подушки, она спрятала свое пылающее лицо в тонкое полотно. Как она осмелится при дневном свете взглянуть в лицо Губерта? Что она ему скажет? И что скажет он ей? Как она его любит! О, чудо и радость любви! Теперь, конечно, он уже не будет больше таким чопорным, каким был за обедом.

Мысль Ванессы не останавливалась на отдельных моментах происшедшего, она испытывала только смутное чувство удивления, как будто изменилось все, что воспитала в ней жизнь. Весь комплекс тонких эмоций, составляющих ее духовную сущность, проснулся с неведомой ей раньше силой. Она рассматривала свои белые руки, затем снова робко взглянула на другой край громадной кровати. Здесь покоилась его голова с густыми волнами каштановых волос — она наклонилась и поцеловала подушку. Затем истерически засмеялась.

Вернется ли он или ей следовало теперь встать? Снаружи раздавался дремотный шум летнего утра. Она почувствовала, что сердце ее сжалось. При свете дня комната выглядела такой огромной, Ванесса казалась себе такой незначительной…

Миссис Гопкинс показала ей, в какой звонок надо звонить к прислуге и в какой — к ее собственной горничной. Она позвала Мадлен. Когда француженка вошла, Ванесса уже совершенно пришла в себя. Она хотела сейчас же напиться чаю, а потом уже встать. Свойственный Мадлен такт не оставил ее, но, выходя из комнаты, она украдкой взглянула на подушку Губерта.

Одевшись, Ванесса растерянно спросила себя, каковы могут быть здешние обычаи. Дома, в Хемпстеде, ровно в девять часов она должна была сойти вниз, чтобы налить отцу кофе, а теперь уже пробило десять. Ждет ли лорд Сент-Остель, чтобы она пришла налить ему кофе? Она едва осмелилась думать о нем, как о «Губерте». Мадлен была полна симпатии к ней, но слишком хорошо знала гордость и скрытность своей молодой госпожи, чтобы подсказывать ей. Все же она заметила, что видела, когда поднималась наверх, как милорд гуляет по террасе.

Губерт проснулся гораздо раньше и со щемящим чувством стыда и унижения пробрался на рассвете в свою собственную комнату. Когда он проходил через свою парадную уборную, он бросил взгляд на одного из предков, бывшего послом во Франции во время царствования Людовика XV, портрет которого, кисти Ван-Ло, висел здесь над старинным комодом. Спокойные циничные глаза, казалось, смеялись над ним и говорили: «Нечего сказать, хорошую услугу оказал роду мой потомок, сделав графиней дочь ростовщика и затем…» Он ускорил шаги — это становилось невыносимым.

Когда Губерт вошел в свою комнату, где в широко раскрытые окна вливался утренний свет, его взгляд упал на золотую охотничью фляжку. Бешеный порыв гнева поднялся в нем — он схватил ее и бросил в угол. Фляжка прошлой ночью не была плотно закрыта и тонкая струя оставшегося спирта вылилась на ковер, острый запах настиг его, когда он бросился в большое кресло у камина. Лорд был полон презрения к самому себе. Теперь он должен окончательно уяснить свое положение.

Так не может больше продолжаться. Как он мог согласиться на этот брак? Он больше не будет унижать себя — комедия должна окончиться. Под влиянием алкоголя играть роль мужа! Он содрогнулся от гнева и отвращения к себе, а затем в течение долгого часа сидел совершенно неподвижно, опустив голову на руки.

С бьющимся сердцем Ванесса сошла вниз, в зал и, подойдя к высоким открытым окнам, выглянула на террасу. Она увидела Губерта, сидящего на каменной скамье и с унылым видом гладившего по голове свою собаку. Он взглянул на нее и волна негодования с новой силой нахлынула на него. Она — эта женщина, его жена, принимала участие в его унижении.

Чуткая Ванесса сразу увидела выражение гнева в его глазах. Боль и страх заставили ее молчать. Что она сделала дурного?

Он поднялся и подошел к ней, сдерживая себя.

— Доброго утра, — он говорил едва слышно. — Вы завтракали?

Она робко покачала головой.

— Я думал, вы захотите, чтобы вам подали в вашу комнату, — небрежно прибавил он, не глядя на нее. — Я уже позавтракал, но все же пойдемте.

Он повел ее через террасу в столовую. Слуги, неподвижные как статуи, ждали их.

Ванесса сделалась холодной, как лед.

— Я хочу только кофе и фруктов, — очень тихо произнесла она. И когда они были поданы торжественным мистером Поддером, она и Губерт остались одни в комнате. Он сел напротив нее. Он был очень бледен и чувствовал себя еще более отчаянно, чем в предыдущую ночь, и еще сильнее негодовал на себя за это.

Наследственная гордость Ванессы победила в ней все другие чувства; она ждала, что скажет ей муж.

— Как вы относитесь к прогулкам в автомобиле? — спросил он. — Я полагаю, мы могли бы отправиться в Галфвик и осмотреть там старинный замок — гостям это обычно нравится.

Ванесса согласилась, хотя обратила внимание на слово «гостям», и сильнейшее удивление охватило ее. Неужели она все еще для него «гостья»?

— Мы можем выехать в двенадцать и позавтракать там в гостинице.

Ванесса снова согласилась.

Что еще, Боже, мог бы он ей сказать? Губерт был в отчаянии. Это еще хуже, чем он мог себе представить. Что должна была она о нем думать? Как пройдет этот день и все остальные дни?

Ванесса съела свою клубнику и выпила кофе. Мадам де Жанон хорошо воспитала ее, и Ванесса сумела скрыть охватившую ее отвратительную нервную дрожь.

Беспокойство и неловкость были разлиты в воздухе. И все же молодая женщина не переставала чувствовать привлекательность Губерта: все его манеры были исполнены изящества, которое приобретается человеком в результате долгого воспитания. Несмотря на отчужденность, исходившую от всего его существа, какая-то притягательная сила действовала на Ванессу, заставляя любить его. Бедное дитя, не привыкшее к сильным переживаниям, она вся трепетала. Ведь он был ее мужем, он держал ее в своих объятиях!

Они обменялись еще несколькими словами о погоде и об истории Галфвика. Завтрак был окончен, они вышли на террасу. Сославшись на необходимость распорядиться насчет автомобиля, Губерт оставил ее здесь. Его ослепленные гневом глаза не замечали красоты Ванессы, ее безупречной, поразительно белой кожи и огромных глаз с черными ресницами, бросавшими на щеки мягкие лиловые тени. Неотступная мысль, что он сделал ее своей женой, заставляла его дрожать от негодования.

Ванесса буквально оледенела от страха. Почему? Что происходит? Она направилась к ротонде, чистые греческие линии успокаивающе подействовали на нее, она стала любоваться парком. Какой будет ее новая жизнь? Неужели таковы все мужчины? После первого взгляда она не осмелилась больше смотреть на Губерта. Она чувствовала себя робкой, сконфуженной, очень смущенной. Спустя несколько минут Ванесса вернулась в голубую гостиную и здесь вновь заметила фотографию герцогини Линкольнвуд в удивительной серебряной рамке. Она взяла фотографию и стала внимательно рассматривать, лицо ее при этом выражало явную враждебность. Она вспомнила, что когда Губерт в опере наклонился к герцогине, в его манерах вовсе не было той холодной жестокости, которую он проявлял теперь по отношению к ней.

Для чего же ему понадобилось жениться на ней, если даже теперь, когда она была уже его женой, он остается таким же холодным? Все это было непонятно, похоже на тайну, и она с резким движением неудовольствия поставила фотографию как раз в ту минуту, когда Губерт входил в комнату. Он увидел ее движение — она заметила это — и глубокое смущение охватило ее. Лицо Губерта стало высокомерным, видимо, у него возникло чувство, будто кто-то из другого круга проявил неуважение к представителю его класса.

Ванесса поняла, что оказалась в ложном положении. Что, он подумает? Что она ревнует его? Она вдруг ощутила свое крайнее одиночество. Здесь было еще несколько фотографий женщин: одной пожилой дамы, очевидно, матери Губерта, и леди Гармпшир в чопорном подвенечном наряде. То, что тут стояла и карточка герцогини, очевидно, ничего не означало — рядом была фотография и другой молодой женщины. Но если это будет ее дом, должна ли она и тогда иметь вокруг себя карточки незнакомых людей?

Губерт заговорил:

— Вы скажете, какие комнаты вам более приятны, какой гостиной вы лично хотите пользоваться, и прикажете убрать их по вашему вкусу, а я заберу оттуда свои вещи.

Он не мог сдержать в своем тоне высокомерных нот. Чтобы дочь ростовщика, на которой его принудили жениться, стала высказывать нелюбовь к его друзьям — это было слишком большой дерзостью! Ванесса поняла, что он недоволен и полон презрения к ней.

Ей хотелось заплакать, но и на этот раз привычная выдержка пришла ей на помощь.

— Ради меня не стоит делать здесь никаких изменений, — сказала она, несколько высокомерно подняв голову, — но если я могу выбрать несколько комнат для себя лично там, наверху, я бы хотела, чтобы они были на солнечной стороне, — большие парадные покои угнетают меня.

Губерт предложил ей немедленно пойти осмотреть их — это как раз займет время до отъезда в Галфвик. Он позвонил и приказал вошедшему слуге позвать миссис Гопкинс.

— Миссис Гопкинс, пожалуйста, покажите весь дом: ее светлость хочет выбрать себе комнаты.

Затем он повернулся и вышел на террасу.

Замешательство Ванессы еще усилилось. Неужели этот холодный, сдержанный, совершенно чужой мужчина — тот, кто был ее молодым мужем этой ночью? Она не могла ни с кем сравнить его, и для нее он был идеальным любовником, хотя ничего не говорил ей, не сказал ни одного ласкового слова. И жизнь, и любовь, и брак — все было полно глубоких тайн…

Ванесса взяла себя в руки и отправилась, сопутствуемая экономкой. Ее удивление и восхищение, не лишенное благоговения, все возрастало по мере того, как она шла по величественному дому, но перед экономкой она сохраняла невозмутимый вид. Длинный ряд благородных итальянских предков передал ей любовь к великолепным жилищам и, проходя теперь по этим огромным, изумительным комнатам, она чувствовала, что вполне достойна их. Она была грациозна и царственно-снисходительна, как королева, и миссис Гопкинс в разговоре с мистером Поддером вынесла своей новой хозяйке благоприятный приговор. Миссис Гопкинс не признавала современной фамильярной манеры обращения. Леди должна знать свое место так же, как она знала свое, и кем бы ни была жена ее господина, она с должным почтением будет встречена ею, верной хранительницей традиций прежних дней.

Ванесса выбрала комнаты, выходящие на юг, рядом с теми, которые принадлежали ранее матери Губерта, на противоположном конце коридора, ведущего в парадные комнаты. Они были оклеены приятными китайскими обоями в стиле XVII века и носили отпечаток старинной прелести.

Миссис Гопкинс недоумевала, как будет попадать сюда его светлость, но ничего не сказала.

И пока Ванесса одевалась для поездки на автомобиле в Галфвик, Мадлен было приказано перенести ее вещи. Она чувствовала, что не сможет больше провести ни одной ночи в большой, страшной, золоченой кровати, которая пугала ее, — даже если будет в ней не одна.

Губерт рассуждал сам с собой. Он сознавал, что должен стараться быть более вежливым, несмотря на принятое решение фактически положить конец этому браку. Так что когда молодая жена встретила его в зале, готовая к отъезду, Губерт имел несколько более приветливый вид, и они вместе пошли через зал к ожидавшему их автомобилю. Он даже взял на себя труд указать ей границы соседних поместий, мимо которых они проезжали, и Ванесса сделала несколько интересных замечаний. Все кругом поражало ее. Деревенская богадельня, учрежденная его матерью, больницы, которые она открыла, и дом для отдыха. Хотя и с чувством глубокого благоговения, но неизменно холодно называл ей Губерт все эти места — он не должен был выказывать перед этой чужой женщиной свои интимные чувства. А в том, что Ванесса останется для него всегда чужой, он был теперь твердо уверен.

Вениамин Леви мог заставить его жениться на своей дочери, но не распоряжаться его чувствами по отношению к ней, как не мог требовать от него близости или дружбы. И, приняв на рассвете это решение, он намеревался сохранить установившуюся между ними преграду отчуждающей вежливости. Но как бы то ни было, Губерт, восьмой лорд Сент-Остель, был прежде всего светским человеком, поэтому поездка по очаровательной местности, завтрак и посещение замка прошли совсем гладко, и, когда они перед вечером вернулись к себе домой, неловкость между ними, казалось, уменьшилась.

— Вам следует теперь отдохнуть, — сказал он Ванессе, — мы будем обедать не раньше девяти.

С каждой минутой в течение этого дня бедное дитя все больше и больше влюблялось в своего мужа. Его холодная вежливость одновременно и пугала, и привлекала ее. Может быть, английские аристократы всегда так ведут себя? Может быть, это считалось бы очень грубым — взять ее за руку и целовать сейчас, при дневном свете? Ведь при свете звезд произошел и тот дивный поцелуй на террасе, и все остальное… Да, конечно, так оно и есть — знатные люди не высказывают своих чувств в неурочное время.

Ванесса старалась давать Губерту толковые ответы и понять, какое большое значение имеют для него эти места, и теперь… Ванесса взглянула из окна на сад, сверкающий под еще ярким солнцем, и дала себе обет во всем следовать примеру его матери. Она будет выполнять все обязанности, вытекающие из ее нового положения. Он сможет гордиться ею, даже если они отчасти останутся чужими. Ей в голову не приходила мысль, что он мог презирать ее за то, что она была еврейкой и дочерью банкира, и потому чужой для него.

Когда Ванесса спускалась по большой лестнице навстречу мужу, ожидавшему ее перед обедом в зале, на ее юном чистом лице выражались лишь любовь и преданность.

Глава VII

Через три дня они возвратились в Лондон. Отчужденность Губерта нисколько не уменьшилась — он был вежлив, учтив и холоден как лед. Недоумение Ванессы перешло в страх. Очевидно, то, что называют браком, — только короткий момент среди обыкновенных обязанностей жизни. Она встречалась с мужем за едой, и они очень сдержанно разговаривали перед слугами. Между трапезами они посещали на автомобиле представляющие интерес места по соседству или же Губерт исчезал в западном крыле замка, где Ванесса еще никогда не была. Она знала, что там находятся его личные комнаты. Однажды, когда она осмелилась зайти на луг и бродила около этой части дома, она увидела через открытое окно, как он писал за покрытым бумагами столом. Губерт тоже посмотрел в окно, и, прежде чем он успел подавить в себе это движение, брови его нахмурились.

После этого случая Ванесса никогда не заходила за угол террасы. И с каждым часом она все сильнее любила его. Ланселот ведь тоже не был особенно нежен с Еленой, вспоминала она, но там была ведь Гиньевера [т. е. Гиневра-Джиневра].

Гиньевера… Не является ли герцогиня Линкольнвуд Гиньеверой Губерта?

Лорд Сент-Остель теперь совершенно освободился от чувства стеснения и нервозности. Девушка была пустяком, который не должен смущать его. Он редко смотрел на нее, без всякого интереса слушал то, что она говорила, а когда ему на память приходило воспоминание о брачной ночи, он испытывал отвратительное чувство унижения и презрения. При таких обстоятельствах даже сирена не могла бы привлечь мужчину.

Ко времени переезда в Лондон Ванесса чувствовала себя глубоко несчастной. Значит брак — среди аристократии по крайней мере — это ничего, пустой звук, и оставляет после себя только мимолетное воспоминание?

Она никогда не читала романов, они были ей строго запрещены отцом. С тех пор как Ванессе исполнилось пять лет, в ее воспитании не была упущена ни одна деталь, могущая обеспечить полное подчинение с ее стороны. Вы можете достигнуть какого угодно результата на живых людях, если у вас есть достаточно денег, чтобы нанять подходящих менторов, способных внушить нужные вам идеи в тот период, когда молодой мозг впитывает в себя все, как губка.

Однако Вениамин Леви, останавливаясь на лорде Сент-Остеле как на своем будущем зяте, сделал слишком общий расчет и не принял во внимание его индивидуальных особенностей. Он не мог представить себе, чтобы мужчина, обладающий Ванессой, этой замечательной красавицей, не поддался во время медового месяца ее очарованию.

Ванесса же была слишком горда и самолюбива, чтобы довериться кому-нибудь, так что, встретив в день своего приезда в Лондон отца за завтраком, она проявила по отношению к нему обычную уважительность и ничего больше. Почтительность и повиновение, оказываемые всей прислугой Сент-Остеля, придали ей уверенность в себе. И Леви был доволен делом своих рук. Его зять обходился с ним с той же безупречной вежливостью, которую он выказывал ему все время после заключения сделки. То, что его обращение с кузеном, полковником Донгерфилдом, возвратившимся из Парижа, совсем иное, казалось в порядке вещей. Мистер Леви был прежде всего умным человеком и понимал, что будь он сам на месте человека, загнанного в угол, вряд ли он сумел бы вести себя лучше.

— Это продолжится недолго, — сказал он сам себе, отправляясь по улице Сент-Джемс в контору.

Ральф Донгерфилд за завтраком внимательно разглядывал Ванессу. Он заметил ее болезненную гордость и ее побеждающую красоту. Губерт должен быть камнем. Он ознакомится с положением и посмотрит, нельзя тут чем-нибудь помочь.

В следующий вечер старая маркиза должна была представить Ванессу ко двору, и, так как медовый месяц уже прошел, Губерт не считал себя обязанным бывать в обществе жены. Воспоминание о своей слабости каждый раз вызывало в нем чувство брезгливости.

Тетка Констанция и остальные его родственники взяли Ванессу под свое покровительство. Бесчисленные приглашения посыпались на них, некоторые из них надо было принять. Несколько минут утром для обсуждения этого и неизбежные визиты — вот все, что от него потребуется. Ему и в голову не приходило, что Ванесса тоже может иметь желания. Для него она была только девушкой, захотевшей сделаться графиней и согласившейся для этого принять участие в тяжелой для него сделке, устроенной ее отцом. И она получила те внешние привилегии, которых добивалась. Но поскольку она носит его имя, ей следовало оказывать подобающее уважение.

Губерта совершенно не интересовало, как Ванесса будет выглядеть, отправляясь ко двору. Та же обязательная леди, которая выбирала ей приданое, позаботится, конечно, о том, чтобы она имела надлежащий вид. Все драгоценности семьи Сент-Остель хранились в сейфе. Ванесса имела от него ключ — она их наденет, думал он. Он сидел в кафе Уайта около девяти часов вечера, когда Чарльз Ланглей предложил ему отправиться к Пел-Мелю [улица в лондонском Сити]. Сестра Ланглея, молоденькая хорошенькая девушка, тоже в этот день представлялась ко двору, и брат хотел ее подбодрить.

То, что он увидит жену в полном блеске ее красоты, не интересовало Губерта. Оба молодых человека бродили в толпе зевак, обычно собирающихся в дни приемов возле Пел-Меля. Они шли вдоль ряда автомобилей, в которых сидели приглашенные на прием, останавливаясь, чтобы приветствовать друзей, и, наконец, увидели Алису, герцогиню Линкольнвуд, блиставшую своими изумрудами, с перьями и вуалью, приехавшую с неприметного вида племянницей.

— Губерт, — сказала ее светлость, — вы уже вернулись из свадебного путешествия?

— Как видите, моя прелесть.

— Ваша жена, кажется, тоже будет здесь сегодня?

— Да, она с теткой Констанцией.

— Значит, мы с ней позже встретимся. Китти и я приедем к ней после приема: Китти хочет показать свое платье Варваре и Лили.

Губерт взглянул на нее своими притягательными синими глазами, казавшимися, как всегда, полунасмешливыми, полупечальными. Ему хотелось, чтобы она снова показалась ему прекрасной. Он жаждал вновь ощутить обаяние красавицы-блондинки — черные волосы подавляли его. Он улыбнулся.

Автомобиль маркизы Гармпшир, безукоризненный «роллс-ройс» с безукоризненными слугами при нем, находился всего на два автомобиля позади лимузина герцогини, и Ванесса, сидевшая с левой стороны машины, могла видеть профиль своего мужа, разговаривавшего через окно с кем-то из своих друзей. Как сильно отличался его беззаботно дружеский и веселый вид от всегдашней церемонной вежливости, которую он проявлял по отношению к ней… Ее щеки внезапно вспыхнули и снова побледнели. Она была слишком возбуждена и чувствовала себя глубоко уязвленной тем, что Губерт даже не пришел взглянуть на нее перед уходом. Ее сердце забилось. Пройдет ли он еще немного дальше и увидит ли ее? Кто заинтересовал его в том автомобиле?

Чарльз Ланглей, обернувшись назад, заметил прекрасное бледное лицо и огромные нежные глаза. Он указал на нее Губерту.

— Посмотри на это божественное создание, к которому мы подходим, — сказал он. — Боже, что за кожа! Клянусь, если то, что мы видим, так белоснежно, каково должно быть все остальное!

Лорд Сент-Остель взглянул в окно, они как раз поравнялись с ним, и затем с чувством внезапно пробудившейся ярости коротко бросил:

— Это моя жена…

Чарльз Ланглей торопливо извинился, он жаждал быть ей представленным. Губерт исполнил это и поздоровался со своей теткой. У него было достаточно времени, чтобы заметить, что на голове Ванессы — бриллиантовая корона, которой он никогда не видел, и ожерелье великолепнее тех, которые он знал. Она не надела ни одной из его фамильных драгоценностей, и все же ее сверкающие украшения указывали на тонкий вкус. Сардонический огонек зажегся в глазах Губерта. «Мистер Леви поддерживает достоинство графини», — с горечью подумал он, и затем обратил внимание на восхищение своего друга Чарльза: самый вид его спины, склонившейся перед окном, выражал преклонение перед очарованием этой женщины. Губерт задрожал от злости — он мог бы ударить своего старого товарища!

И внезапно увидел Ванессу другими глазами. Действительно, она была царственно хороша и имела необыкновенно благородный вид. Гораздо более аристократический вид, чем остальные женщины в этом ряду автомобилей. Это его рассердило. В его памяти снова воскресли вещи, которые ему почти удалось забыть…

Может быть, сознание великолепия своего наряда придало Ванессе некоторую храбрость или, возможно, это сделали взгляды Чарльза Ланглея — во всяком случае, когда Губерт оттеснил своего приятеля и занял его место, она в первый раз за всю их совместную жизнь без страха встретила его взгляд.

— Вы шикарны, — сказал он.

Это необдуманное выражение уязвило ее. Чтобы угодить отцу, она надела все свои драгоценности. Не находил ли муж ее излишне разодетой? Она вспыхнула.

Чарльз Ланглей перешел на другую сторону кареты и разговаривал с леди Гармпшир, так что Губерт и Ванесса оказались наедине.

— Не надето ли на мне слишком много драгоценностей? — ее голос дрогнул. — Я думала, что для двора…

— Они великолепны, — он улыбнулся слегка насмешливо, — но графини Сент-Остель надевают обычно фамильные драгоценности.

— Я не хотела их трогать, ведь вы мне об этом ничего не сказали.

— Большая оплошность с моей стороны. Я знал, что у вас ключи от сейфа, но, во всяком случае, ваш отец доблестно выручил вас.

Было ли это сказано саркастически? Ванесса почувствовала, что оживление и храбрость покидают ее, но шевельнувшееся чувство злости придало ей силы возразить:

— Не правда ли, как удачно это вышло?

Губерт был удивлен. Она до сих пор не обнаруживала ни малейших признаков остроумия. Он только взглянул на нее, но его глаза сказали ей многое. Казалось, они выразили презрение и какое-то особенное, непонятное ей чувство. Что это значило?

Ванесса не имела представления о том, что ее муж и его родственники могли считать неподходящим его брак с дочерью еврея и банкира. Она была воспитана в уверенности, что тоже принадлежит к знати, как дочь своей матери, синьоры из гордого дома Монтаньяни. Она не задумывалась над значением отцовской стороны в ее происхождении, но если бы это и сделала — было нечто в ее характере, что заставило бы ее и здесь найти достаточно знатности. Отец вел свой род на протяжении столетий из Португалии, откуда вышли представители его расы; он был банкир, о ростовщичестве она ничего не знала. Все уважали ее отца. Он был самым умным и самым милым из людей. Откуда в таком случае презрительный взгляд Губерта?

В эту минуту весь ряд автомобилей тронулся по направлению к дворцу. Подняв шляпу, лорд Сент-Остель поклонился своей жене и, бросив веселое замечание тетке, отошел и присоединился к Чарльзу Ланглею.

Чувство беспокойства не покидало его все время, пока он переодевался к обеду, и после, когда он отправился на Белджирев-сквер в дом своей тетки, чтобы дождаться там их возвращения из дворца. Он не хотел сознаться самому себе в том, что ему любопытно увидеть Ванессу без горностаевого манто и при лучшем освещении.

Никто в толпе не заметил фигуры Оскара Изаксона, смотревшего полными ненависти и страсти глазами на дочь своего патрона в чудесном наряде.

Губерт, его дядя — старый маркиз, Ральф Донгерфилд и Чарльз Ланглей разговаривали в бальном зале гармпширского дома, когда доложили о приходе мистера Леви. Это было его первое посещение. Хорош был ум Вениамина Леви, но едва ли не лучше — его спокойствие и чувство юмора. Он считал большинство людей пешками и невозмутимо смотрел на них и на свет. С ним было нетрудно иметь дело — надо было только неизменно идти своей дорогой, соблюдая при этом «общую справедливость», а дисконтирование как раз и есть наиболее подходящее занятие для применения этого коммерческого принципа. Он завоевал себе уважение в обществе — много разоренных знатных семейств он спас, многим младшим сыновьям помог стать на ноги. Его манеры обнаруживали в нем добродушно-циничного философа. Если есть безумцы, которые проигрывают свое состояние в карты или закладывают поместья, то не лучше ли, если они обращаются к честному человеку, а не к мошеннику? Личная жизнь Леви протекала среди книг, а его дом в Париже был местом встречи ученых, и не происходило в Европе ни одного политического события, которое застало бы его врасплох.

Лорд Сент-Остель был не в состоянии чувствовать неприязнь к этому человеку, прижавшему его к стенке. Что-то общее, какая-то симпатия связывала их. Они видели это в глазах друг друга. Ведь Вениамин Леви никогда не говорил глупостей, что так часто делали многие из аристократических друзей Губерта. Дело было сделано — он принужден был жениться на его дочери — и теперь им лучше жить в мире. Итак, он встретил своего тестя приветливо, хотя и без излишнего энтузиазма. Они заговорили.

Общество дисконтера было горькой пилюлей, которую приходилось проглотить старому маркизу, но Ванесса произвела на него самое лучшее впечатление, и он был любезен с ее отцом.

«Настанет день, — сказал про себя Вениамин Леви, — когда в их манерах не останется и тени той надменности, которую они не могут скрыть теперь. Для того, кто обладает миллионами, все является только вопросом времени».

Две школьницы, отпрыски гармпширского дома, с нетерпением ожидали прибытия подруги, желая увидеть ее в парадном убранстве, так что когда герцогиня Линкольнвуд вошла со своей племянницей, они с восторгом бросились ей навстречу.

Ее светлость была образцом изящества, девочки расправили ее бледно-зеленый бархатный трен, и Губерт сказал ей:

— Вы просто божественны сегодня, моя прелесть.

И как раз в ту минуту, когда он наклонился к ней, открылась дверь и вошла его тетка с Ванессой.

Герцогиня была любимицей леди Гармпшир. Она подошла к ней, и они оживленно заговорили. Ванесса на несколько минут осталась одна в конце огромного зала. Великолепие двора привело ее в возбужденное состояние — она не почувствовала себя там не на своем месте, напротив, как это ни странно, ей казалось, что она была там в обстановке, для которой рождена. Она выглядела, словно молодая королева из сказки, в своем великолепном серебристом платье, ее драгоценности своим блеском превосходили украшения других женщин. Отец Ванессы усмехнулся, увидев, что его желание исполнилось. Но сердце ее упало, когда она мгновенно заметила позу Губерта, и дикая ревность пронзила ее. Сейчас же она была окружена старым маркизом и восхищенными девочками, отец подошел и поцеловал ее в щеку, в то время как Чарльз Ланглей галантно расправлял ее трен. Один Губерт не двинулся с места, пока не окончил своего разговора с герцогиней на другом конце зала. Затем леди Гармпшир подвела Алису и познакомила двух женщин. Глаза их встретились — каждая из них сознавала, что ненавидит другую.

Робости Ванессы как не бывало, она говорила с церемонной вежливостью, не спуская глаз с Алисы.

— Ванесса, вы должны помочь мне уговорить герцогиню приехать к нам в Сент-Остель на выставку лошадей, которая состоится в конце сентября.

В голосе Губерта слышался какой-то оттенок пренебрежения.

Ванесса испытывала сильное искушение заявить, что вовсе не желает этого! Но отец смотрел на нее, ее собственная гордость диктовала ей необходимость сдержанности, и она ответила с непринужденным видом, что, конечно, будет счастлива видеть у себя ее светлость.

Губерт переводил взгляд с одной на другую. Невозможно было не заметить царственную красоту Ванессы и ее воспитанность. Алиса рядом с ней бледнела и становилась незначительной, она вдруг показалась Губерту побледневшей и постаревшей, ее подрисовка бросалась в глаза, тогда как белоснежная кожа его жены сверкала молодостью и чистотой.

Игривая мысль пришла в голову Губерту: если бы они поменялись ролями, какую бы из них он выбрал? И тут же, рассердившись на себя за то, что чувствует интерес к женщине, по вине которой очутился в тупике, Губерт отвернулся и встретился с умным взглядом своего тестя.

Глава VIII

Выражение лица Вениамина Леви совершенно ясно показало зятю, что он очень хорошо понял все, что делалось в его душе. Лорд был уязвлен — возмутительно и абсурдно, что они так хорошо понимают друг друга. Губерт вооружился: он продолжал разговаривать с Алисой, проявляя при этом, может быть, несколько больший интерес, чем испытывал на самом деле, — он был смущен.

И вдруг что-то заставило его сказать авторитетным тоном: «Я думаю, вы устали, Ванесса, я отвезу вас домой».

Восхитительный трепет пронизал молодую женщину. Впервые ее муж употребил по отношению к ней тон властелина… Ее первым побуждением было повиноваться, но затем нечто чисто женское, присущее ее полу, заставило молодую женщину занять оборонительную позицию. Она сделала вид, что не слышит, всецело заинтересованная старым дядей. Это раздразнило Губерта — он повторил свои слова с еще более ясным оттенком приказания в голосе.

Ванесса не была актрисой — она не могла больше разыгрывать безразличие и, повернувшись, стала прощаться со своей сдержанной грациозной манерой, которая так нравилась леди Гармпшир.

Герцогиня смотрела вслед удаляющейся паре, и Ральф Донгерфилд решил про себя, что он должен, если сможет, предотвратить неприятности, которые, как он чувствовал, назревают в будущем. У парадной двери лакей расстелил перед Ванессой красный ковер до самого автомобиля: начинался дождь. Губерт помог ей сесть в машину. Когда они тронулись, Ванесса неожиданно увидела мрачные, полные страсти глаза Оскара Изаксона, который стоял среди нескольких человек, собравшихся поглазеть на входящих и выходящих гостей. Она вздрогнула и инстинктивно придвинулась к Губерту. Он обернулся и тоже заметил зловещее лицо старшего клерка.

— Это, кажется, клерк вашего отца? — спросил он. — Странная птица.

— Его вид всегда пугает меня, — робко проговорила Ванесса. — Он похож на безумного, но папа говорит, что он совершенно нормален и заслуживает полного доверия.

Губерт знал, что означает взгляд этого человека — дикое восхищение, и он с презрительной интонацией сказал ей об этом.

Ванесса встрепенулась — вся гордость Монтаньяни и классовые предрассудки восстали в ней: «слуга восхищается мною!». Затем она пришла в себя и вспомнила о христианском смирении, милосердии и об остальных хороших вещах, которым ее учили.

Губерт тихонько рассмеялся. Она была восхитительно хороша, и в ней было гораздо больше характера, чем он мог предполагать. Внезапно он почувствовал интерес к возможностям, которые хранила эта натура. Впервые близость Ванессы начинала волновать его. От нее распространялся слабый аромат красных роз, хотя ее букет был из белых роз. В нем воскресли воспоминания…

— У вас замечательные духи, — сказал он.

— Отец привез мне их из Болгарии; это натуральный запах роз, эссенция в таких причудливых металлических коробочках, наглухо запечатанных. Одной из них хватает на годы.

Губерт подумал, что аромат очень подходит к ней, как и чистота розы. Но тут же рассердился на самого себя; он понял, что начинает чувствовать интерес к этой молодой женщине, которую имеет все основания презирать, которая заставила его упрекать себя. Вся эта история была ему навязана, и он не даст никаким чувствам овладеть им. Однако прежде чем они остановились у подъезда своего дома на улице Сент-Джемс, он заметил, что борется с желанием схватить ее в свои объятия.

Ванесса не могла заснуть, очутившись в своей роскошной прохладной кровати. Что-то новое вошло в ее жизнь, что именно, она не знала. Губерт в холле сказал ей ледяное «покойной ночи», и она должна была бы чувствовать себя подавленной, но вовсе не чувствовала… Она протянула в темноту руку и сказала громко: «Я люблю тебя». Затем, застыдившись, спрятала лицо в подушки. Потому что брак ведь это только форма, и знатные люди должны сдерживать свои чувства.

Губерт же отправился в Тарф-клуб, так как не хотел оставаться наедине со своими мыслями.

В течение следующих дней они встречались только за едой, затем Губерта снова вызвали в Уэльс на совещание по поводу его рудников, и он отсутствовал целую неделю.

За это время Ральф Донгерфилд познакомился ближе с его молодой женой. Ванесса тотчас же привязалась к нему. Его спокойствие и терпимость, его милые карие глаза привлекали ее. Он был единственным человеком во всем этом новом для нее мире, который казался близким, который понимал ее и с которым она не чувствовала себя настороже. Однажды после полудня они сидели в парке, вдали от толпы гуляющих, и она, сама того не сознавая, нарисовала Ральфу полную картину своей девической жизни, протекавшей за каменной стеной, вдали от всякой действительности.

— Когда вы в первый раз увидели Губерта? — спросил ее Ральф. — Он принадлежит к тем мужчинам, на которых девушки сразу обращают внимание.

Ванесса очаровательно покраснела.

— В опере на «Мадам Батерфляй», и на следующий день папа сказал мне, что он просит моей руки.

Ральф отшатнулся. Значит, его подозрения верны… Она не принимала участия в сделке. И, очевидно, испытывает к Губерту романтическое чувство, краснея так по-старомодному.

— Вероятно, это тяжело для молодой девушки повиноваться во всем своим родителям, — продолжал он, — но я не думаю, чтоб было так уж трудно быть женой Губерта, — и он сочувственно улыбнулся ей.

Ванесса не была глупа. Она быстро взглянула на него — две недели жизни в свете сильно расширили круг ее понимания. Она наконец стала подозревать, что ее брак не похож на другие. Она ловко перевела разговор на другую тему, а Ральф был слишком деликатен, чтобы настаивать. Они заговорили о музыке, о книгах и о любимой ею Флоренции. И Ральфу показалось, что он перенесся на пять столетий назад и что Ванесса была знатной флорентийской дамой, которую он обожал. Очевидно, она никогда еще не жила в настоящем… Он увидел вульгарность и пошлость людей, которые окружали его — эта дочь ростовщика была аристократичнее и благороднее всех, кого он встречал в своей жизни. В конце концов они заговорили о Монтаньяни — это были флорентинцы, переехавшие впоследствии в Рим.

— Они не признавали больше моей матери, потому что она вышла за папу. Не глупо ли с их стороны? Ведь папа такой замечательный человек, — простодушно сказала Ванесса.

Так вот откуда происходила в ней эта патрицианская гордость. Молодая девушка была чудо, а Губерт — самый слепой дурак в мире. Но Ральф слишком хорошо знал своего кузена, чтобы вообразить, что он сможет прямо говорить с ним о его жене, — все должно быть предоставлено воле Божьей, он же постарается сделать, что возможно.

Ральф не знал точно, как далеко зашла связь Губерта с Алисой Линкольнвуд, Губерт никогда не говорил о женщинах… У него было тяжелое чувство, что их отношения могли быть серьезны. В таком случае, считает ли Губерт, что навязанный ему ненавистный брак должен служить препятствием для продолжения романа? Такое положение не сулило в будущем ничего хорошего.

«Если Ванесса его любит, а он из-за Алисы заставляет ее страдать, она этого долго не вынесет, — сказал он себе решительно. — Она горда, как Люцифер, и страстна, как итальянка».

Глава IX

Любовь не нуждается во многих днях, чтобы развиться, у таких натур, как Ванесса. Прежде чем наступила середина июля, ее любовь к Губерту выросла до размеров всепоглощающей страсти, и если бы не суровая выдержка, привитая ей в юности, даже огромная прирожденная гордость не помогла бы ей сохранить самообладание. Он, со своей стороны, тоже крепко держал себя в руках с той ночи приема при дворе и намеренно никогда не разрешал себе смотреть на Ванессу и задумываться над эмоциями, которые она в нем вызывала. Он сознательно не давал развиться своему чувству к ней. Затем случилось вот что.

У Губерта был дядя епископ, женатый на сестре его матери. Леди Аделиза Карстерс не понимала того, что современные браки требуют двух спален, и не поощряла этой моды. Для Губерта и его жены, которых ожидали во дворце епископа, расположенного рядом с собором в Прансминстере, была приготовлена громадная комната для гостей, времен Елизаветы. После чая, который пили на лужайке сейчас же по приезде, тетя Аделиза со своим обычным замораживающим достоинством повела Ванессу наверх, в ее комнату, переодеться к обеду.

— Уборная Губерта находится здесь, дорогая, — сказала она, указывая на маленькую дверь в дубовой панели, и, покидая комнату, добавила: — Ванная комната расположена в другой нише на противоположной стороне.

Ванесса обомлела. Ей бросилось в глаза лицо Мадлен, которое она могла видеть в зеркале туалета, где расставляла какие-то вещи. Его выражение, которое трудно было бы описать, возбудило в ее госпоже какие-то подозрения и заставило ее резко открыть маленькую дубовую дверь.

В небольшой, в шесть футов, квадратной комнате стоял великолепный комод работы Чипанделя, туалетный стол, умывальник и один жесткий стул той же эпохи. И это было все!

Неожиданное ощущение пронзило Ванессу. Где же будет спать Губерт? Дикий порыв различных чувств заставил ее на мгновенье растеряться. Она так сильно дрожала, что едва могла стоять. Все подавленные эмоции последних шести недель, казалось, разом воскресли. Она почувствовала, как все завертелось перед ней, и опустилась на жесткий стул.

Все в доме епископа делалось со строжайшим соблюдением приличий, и обед начинался ровно в восемь часов. Летом в восемь часов! При ярком свете солнца!

— Вам приготовлена большая комната для гостей, Губерт, — позвала его тетка, когда он поднимался по лестнице. Думая о другом, он кивнул и открыл дверь, не постучав, — и сделал шаг назад: на него смотрели испуганные глаза Ванессы, удивленной его вторжением. Она сидела здесь в легком прозрачном капоте, а Мадлен застегивала завязки ее серебряных туфель.

— Прошу извинить меня!

В одну секунду он понял все… Конечно! Эти восхитительные старомодные родственники устроили все самым глупым и неудобным образом. Он хорошо знал расположение дома. И, стараясь не смотреть на Ванессу, немедленно спасся бегством в маленькую уборную, где его уже ждал Гардинг, поднявшийся туда снизу по крутой каменной винтовой лестнице. Лукавое лицо лакея, подобно лицу Мадлен, выражало смущение хорошо воспитанного человека. Губерт почувствовал странное возбуждение и беспокойство, но усилием воли справился с ними. Одевшись и спускаясь из каморки по крутой лестнице, он громко рассмеялся. Где же, черт возьми, он проведет эту ночь?

Два розовых пятна горели во время обеда на щеках Ванессы. Губерт мог видеть ее между стоящими на столе высокими цветами. Кровь стремительно текла по его жилам, но чем возбужденнее он себя чувствовал, тем крепче становилась его воля. Он не поддастся больше слабости! Достаточно с него одного позорного воспоминания.

Чопорная благочестивая атмосфера дома действовала на Ванессу. Внешне ее манеры стали такими же сдержанными и холодными, как манеры окружающих, но под наружным спокойствием скрывалось сильнейшее волнение.

Так проходил этот вечер, и ровно в одиннадцать часов — почтенный и приличный час для отхода ко сну — Ванесса, вся трепеща, лежала в огромной пуховой четырехместной кровати.

Губерт посреди разговора со своим дядей и другими достойными гостями неожиданно рассмеялся вслух от весьма легкой благочестивой остроты. Его положение становилось чересчур забавным. Выдержит ли он характер? Или…

Он подумал о том, какой неожиданностью явились бы для этих мирных людей его мысли, если бы они их узнали, и снова рассмеялся, епископ тоже расхохотался с довольным видом.

Конечно, Ванесса не спала, когда услышала, что кто-то вошел в уборную. Если ее сердце сильно билось в ночь свадьбы, то теперь оно буквально готово было выскочить из груди.

Губерт сел на жесткий стул и опять рассмеялся, затем выругался почти вслух. Можно терпеть неудобства ради спорта или на войне, но в мирное время он был избалованным человеком, а чипанделевский стул был очень жестким. Около часа он вертелся сюда и туда, выкуривая несметное количество папирос, затем часы пробили час.

Голова Ванессы горела, а руки и ноги стали холодными как лед… В широко открытое окно врывались смутные шорохи жаркой летней ночи; затем ей показалось, что она слышит шум дождя.

У Губерта ныло все тело. Из-за мебели не стоило даже пытаться улечься на полу — незанятого места оставалось слишком мало — его рост равнялся шести футам. Он опять чуть не выругался вслух, затем накинул халат и спустился вниз по винтовой лестнице. Он знал, что отсюда был выход прямо в сад, но когда он подошел к низенькой двери и, открыв старый тугой запор, выглянул наружу, его лицо стало мокрым от дождя. Его охватило бешенство. Положение было и смешным, и отвратительно беспокойным. Почему должен он покоряться всему этому?

На цыпочках, словно вор, крался Губерт по каменному коридору. Он решил достать книгу для чтения из шкафа, стоящего в верхнем холле. Это было старое издание по вопросу о ловле форели. Ему пришла мысль устроиться в гостиной на одном из диванов — он чувствовал себя совершенно измученным, но понимал, что когда рано утром девушка войдет сюда, чтобы поднять шторы, и увидит его спящим здесь, пойдут бесконечные разговоры… Поистине ужасны эти старомодные обычаи, и как некультурно со стороны его тетки ставить его в такое идиотское положение!

Губерт не знал, где находятся электрические выключатели, и, идя ощупью через темный холл и вверх по лестнице, он представлял, где найти книгу, — на полке, возле комнаты для гостей.

Однако шум, который он произвел, разбудил епископа, и тот, с ночным колпаком на голове и со свечой в руке, храбро вышел из своей спальни посмотреть, не собирается ли ночной вор нарушить покой его дома!

Губерт как раз добрался до книжной полки, когда дядя наскочил на него.

— Господь с тобою! — воскликнул старик. — Ничего не случилось с Ванессой, я надеюсь? — его ласковое лицо сделалось озабоченным.

— Нет, дядя, я искал здесь э… книгу.

Изумление на лице дяди еще больше взбесило племянника. Очевидно было, что он не может вернуться в свою уборную по черной лестнице. Конечно, от него ждут, чтобы он обычным образом, через дверь, вошел в комнату своей жены. Старый джентльмен ждал, пока Губерт найдет книгу: он не любил, чтобы нарушали их порядок, и злился, что его разбудили из-за такого пустяка. Что за идея читать среди ночи? Да, все сильно изменилось со времен его молодости.

Губерт был в отчаянии. Может быть, если он тихонько откроет дверь, Ванесса не услышит, и он сможет незаметно пробраться в свою уборную.

— Покойной ночи, дядя! Мне жаль, что я вас разбудил.

Затем он осторожно открыл дверь и скрылся за нею. Здесь пахло жимолостью от большой мокрой ветки, смотревшей прямо в окно. Губерт чувствовал сильную усталость. Как хорошо было бы лечь сейчас в большую удобную кровать, которую он заметил, когда проходил здесь перед обедом, и вытянуться на просторе хотя бы часок… Уборная была тесной и душной. Он двинулся вперед, но не видел ничего в темноте.

Ванесса лежала, дрожа, как пойманный дрозд. Очевидно, это ночной вор! Она слышала шепот в холле. Он, наверно, хочет здесь спрятаться. Но какое-то чувство подсказало ей, что это Губерт. Зачем он пришел сюда?..

Ванессе казалось, что он должен слышать, как колотится ее сердце.

Тут Губерт споткнулся о рабочий столик — гордость тетушки — и Ванесса вскочила в испуге.

— Я ужасно сожалею, что разбудил вас, — проговорил он. — Зажгите, пожалуйста, свет…

Несмотря на дождь, здесь было очень тепло и самый воздух, казалось, затаился в ожидании…

Губерт замер в восхищении от представившейся ему картины. Прекрасные глаза Ванессы, испуганные и темные, обведенные легкими голубыми тенями, ее лицо цвета гардении, прелестный рот, напоминающий по форме лук амура и алый, как покрытая росой гвоздика… Он мог разглядеть ее изящный молодой стан сквозь облегавшую его прозрачную одежду…

Губерт почувствовал прилив неистовой страсти — ведь она была его женой! Но бессмысленная, жестокая гордость победила. Он молча повернулся и прошел в свою уборную, плотно закрыв за собою дверь…

Ванесса упала на подушки, обливаясь горючими слезами.

Глава X

Предполагалось, что все гости будут присутствовать в церкви на воскресной службе. Вся компания отправилась через зеленую лужайку в монастырь к собору и заняла здесь скамью у алтаря. Неуместившимся на скамье пришлось занять места за правым углом. Поэтому случилось так, что Губерт, несколько запоздавший, имел перед глазами свою жену в продолжение всей службы.

В первый раз за все время он был поставлен в необходимость смотреть на нее в течение полутора часов. На ней было легкое летнее платье бледно-лимонного цвета и шляпа, бросавшая тень на ее глаза, но так, что по временам Губерт мог их видеть, и, когда она подняла голову, он заметил, что на ее веках залегли лиловые тени. Не плакала ли она? Он сам не был спокоен…

Он не заснул ни на минуту и чувствовал себя ослабевшим и совершенно выбитым из колеи. Видение этой ночи и воспоминания об уже пережитом преследовали его. Губерт не хотел признаться самому себе, что чувствовал на себе обаяние Ванессы. Он так решительно выкинул из головы все, что касалось ее, что не задумывался больше над тем, причастна ли она к планам своего отца и истории этого брака. Он убедил себя в том, что она все понимала — вот и все! Поэтому он так упорно боролся с собой, со все возрастающим интересом к ней.

Служба продолжалась, и у Губерта появилось желание встретиться с ней глазами. Она, конечно, была дивно хороша. Что за удивительная белая кожа!

Он вспомнил замечание Чарльза Ланглея у дворца, и чувство гнева вновь поднялось в нем.

Какого же, в самом деле, цвета ее глаза? Черные как чернила, казалось ему, и в то же время они имели темно-синий оттенок. А ее ресницы, наверно, были в полдюйма длиной. И тени под ними производят впечатление почти зеленоватых. Они появились совсем недавно, чуть ли не в последнюю неделю. Чем это объяснить? Разве она не счастлива? Но из-за чего? У нее, кажется, нет причины… Ее везде принимают с распростертыми объятиями. Ее, дочь еврея-ростовщика! Да, но и графиню Сент-Остель, его жену!

Чувство печали охватило его в этом месте его размышлений. Да, конечно, она его жена.

Здесь понадобилось употребить усилие, чтобы не поддаться воспоминаниям о некоторых минутах. Затем ему пришла в голову другая мысль. Что, если предположить, что по своей молодости она действовала более или менее под влиянием отца и не была вовсе виновата. Что тогда?

Без сомнения, весь ее облик дышал благородством, этого нельзя отрицать, а выражение маленького лица патрицианки было чистым и невинным… И какие возможности, какие источники страсти скрываются в ее полных, ярких, изящно очерченных губах? На этом месте нить его мыслей еще раз прервалась.

Почему она не взглянет на него? Ванесса, казалось, искренне не подозревала о его присутствии. Она, по-видимому, действительно была верующей и всей душой отдавалась своим молитвам. Что за фарс! Еврейка, молящаяся в соборе!

Существовала в семье Кюрверделей легенда о предке-крестоносце, который привез с собой в Сент-Остель раба-сарацина, и о том, что тот приобрел безграничную власть над своим господином и сохранял ее в течение всей его дальнейшей жизни.

Не является ли Ванесса перевоплощением этого раба? И не подпал ли Губерт, последний в роде, под ее чары, чтобы заплатить какой-то роковой долг?

Неожиданно его синие глаза встретились с глазами Ванессы, похожими на клочки бездонного ночного неба, и новый порыв страсти охватил его. Он чувствовал, что ему все равно, где они находятся, что для него больше не имеет значения, участвовала ли она в составлении против него коварных планов, что ему безразлично, к какому народу она принадлежит и чья она дочь. Он понял, что способен убить каждого, кто осмелился бы только взглянуть на нее.

Ванесса ощутила какую-то напряженность, разлитую в воздухе. Она не могла должным образом произносить свои молитвы. Губерт непреодолимо притягивал ее к себе. Почему он такой странный? Каким он был в их брачную ночь и каким холодным стал с тех пор… Очевидно, он почувствовал к ней отвращение. Но почему?

Что она сделала? Было только одно объяснение — герцогиня Линкольнвуд. Он любит ее! Эту соперницу, женщину с пушистыми светлыми волосами и высокой фигурой. Почему она, Ванесса, была только пяти футов и пяти дюймов росту?..

Конечно, они прежде были любовниками. Теперь в свете Ванесса узнала о таких вещах. Сохраняли ли они и сейчас свою связь? Да, бесспорно, это так. Ее муж — любовник другой женщины!

Губерт снова посмотрел на нее и был изумлен свирепым блеском ее глаз.

«Она женщина с характером, я уверен в этом», — сказал он себе и твердо решил, что не проведет больше такой ночи, полной искушения. Он скажет, что получил важную телеграмму и до обеда уедет в Лондон. Ванесса может приехать на следующий день.

Служба окончилась наконец, и они возвратились обратно во дворец. Вопреки всем принятым решениям Губерт оказался рядом со своей молодой женой.

Она была молчаливой и какой-то далекой, отдавая все свое внимание рассказам декана, который шел по другую сторону от нее. Губерт заметил, что в замечаниях о флорентийской живописи Ванесса обнаруживала глубокое знание предмета. Эти еврейские девушки хорошо образованны!

Какой у нее приятный голос и какая прекрасная речь, без модного сленга, — это так освежающе действует на слух. Холостяк-декан, казалось, был совершенно покорен ею. Старый дурак!

Когда они сели завтракать, Губерт решил, что должен сейчас же объявить о своем отъезде в Лондон, потому что если он проведет здесь, в саду, полном роз, весь этот теплый дремотный день, у него не хватит сил уехать, и он даст событиям поглотить его самого и его волю.

И в то время как тетка говорила с ним на религиозные темы, перемешивая их с житейскими советами, он размышлял о том, что будет, если он останется, — окажет ли Ванесса ему сопротивление? Она должна была набраться мудрости за этот месяц светской жизни в Лондоне, в разгар сезона… Она уже не будет той покорной девочкой, воспоминание о которой хранила его память. Конечно, она его не любит… За что может она его любить? Это прекрасное, уравновешенное, сдержанное создание!

Когда Ванесса услышала его невероятную ложь о вынужденном раннем отъезде, ее тонкие ноздри затрепетали. Губерт это увидел и удивился — какие чувства волновали ее? Была ли она недовольна? Нет, она попросту обрадовалась. Он предпочел бы, чтобы она выразила неудовольствие.

Отправляясь в окруженный высокими буковыми деревьями сад, гости задержались в дверях, чтобы пожелать Губерту счастливого пути. Он подошел к Ванессе, стоявшей среди группы других гостей.

— Завтра утром я отошлю вам обратно машину — вам нужно успеть вовремя на завтрак в итальянское посольство.

Что-то от Монтаньяни заставило ее ответить:

— Благодарю вас, не беспокойтесь, пожалуйста. Мадлен уже телеграфировала, чтобы к девяти часам сюда прибыл мой собственный автомобиль.

Он насмешливо приподнял шляпу и уехал.

Теперь вся храбрость Ванессы разлетелась в прах. Как она выдержит весь день среди совершенно чуждых ей новых родственников? Какое все это тяжелое испытание. Губерт, конечно, будет сегодня обедать вдвоем с Алисой… Как она ее ненавидела! Если бы она могла разорвать в клочки ее светлость, она с удовольствием сделала бы это! Но вместо того она провела невыносимые часы, пока опять ровно в одиннадцать вечера легла в пуховую четырехместную кровать, до конца сохранив внешнее спокойствие и заслужив наилучшее мнение о себе.

После того как утром Ванесса уехала в Лондон, тетя Аделиза объявила снисходительно своему супругу-епископу:

— Жена Губерта очаровательна. В ней нет решительно ничего модного.

А холостяк-декан, чудак и циник, заметил:

— Это Монтаньяни победили в ней Леви, дорогая леди! Но я лично чувствую глубокое уважение к сынам Израиля!

Глава XI

Без сомнения, что-то случилось с Губертом. Он стал ужасно неугомонным — при всяком удобном случае играл в поло. Он старался никогда не смотреть на жену, даже когда они вместе присутствовали на празднествах. С каждой минутой возрастали муки пожирающего его беспокойства. Он избегал Ванессы как только мог и никогда по своей воле ни на одну минуту не оставался с ней наедине, а если бывал принужден к этому, то все время был молчалив.

На балах, когда он видел, что Чарльз Ланглей или кто-нибудь другой из его старых друзей танцует с Ванессой, Губерт чувствовал приливы бешенства.

Ральф Донгерфилд снова отсутствовал и не мог помочь советом. Алиса Линкольнвуд, казалось, всецело занялась спасением Губерта. Он виделся с ней гораздо чаще, чем следовало, хотя и не делал ничего такого, что могло бы оскорбить Ванессу, или чего бы она не слышала и не знала. Но он танцевал с герцогиней, с Ванессой же не танцевал никогда, а взгляд его удивительных, усталых синих глаз, обращенный на одну женщину, всегда возбуждал зависть во всех остальных.

Между тем июль истекал. Ванесса была невыразимо несчастна и самообладание покидало ее. Однажды несколько слов, сказанных Мадлен, когда Ванесса почувствовала легкое недомогание, потрясли ее.

— Как странно… как удивительно… может ли это быть правдой?

В тот день она должна была произнести речь на открытии большого благотворительного базара. Новые, изумительные мысли, нахлынувшие на нее, вернули ей уверенность в себе. Она говорила так свободно и хорошо, с таким глубоким чувством, что все были покорены.

Вениамин Леви случайно встретил своего зятя, завтракавшего у Лукуллуса со своим приятелем, и пригласил его отправиться вместе послушать приветствия на открытии. Губерта не пришлось долго уговаривать: ему хотелось пойти, чтобы испытать разочарование. Он надеялся, что Ванесса будет сбиваться. Какие изящные речи произносила его мать в свое время на открытиях благотворительных базаров! Но вместо этого он почувствовал восхищение от речи Ванессы, полной здравого смысла и непринужденного достоинства.

— Блестящую графиню дал я вам, милорд, — прошептал Леви на ухо Губерту со своей циничной улыбкой.

И Губерт не мог с ним не согласиться.

Ванесса совершенно не подозревала присутствия отца и мужа, пока при выходе не увидела их издали в толпе. Но она заметила и зловещее лицо Оскара Изаксона, смотревшего на нее горящим взглядом своих сумасшедших глаз.

Одобрил ли Губерт то, что она говорила? Как бы ей хотелось знать это! Губерт же отправился прямо в свою библиотеку, выходящую окнами в парк. Он был в смятении от переполнявших его чувств. Ни один представитель его семьи не мог бы овладеть аудиторией лучше, чем это сделала Ванесса. И как прекрасна она была в белом креповом платье с лилиями у пояса. Он сожалел о данном им Алисе обещании поехать с ней на обед к Гарлингам.

Когда Вениамин Леви на следующее утро пришел в свою контору, он нашел там ящик редких восточных товаров, заказанных им еще в прошлом году. Оскар Изаксон уже раскрыл его, и содержимое было разложено кругом на стульях. Среди розового фарфора и китайских тканей самой замечательной вещью была исключительной красоты шаль из белого кашемира, на которой все существующие оттенки розового, пунцового и малинового сливались в одно пылающее целое.

Леви сказал старшему клерку, как распорядиться всеми вещами, и велел немедленно доставить шаль его дочери.

— Позаботьтесь, Оскар, чтобы ее светлость сегодня же получила ее, — сказал он.

Каждый раз, когда он говорил о Ванессе, употребляя этот титул, ярость охватывала почтительного клерка, и он тогда из осторожности опускал глаза.

— Пламя, любовь и кровь, — прошептал Оскар, касаясь изумительно вышитых цветов, и, почти благоговейно сложив шаль, он отдал ее подчиненному для упаковки. Но когда, надписывая пакет своим прекрасным каллиграфическим почерком, клерк выводил слово «графиня», глаза его свирепо сверкали. Затем, двигаясь еще более бесшумно, чем всегда, он с почтительной предупредительностью осведомился о приказаниях шефа на этот день и попросил в конце, чтобы его месячный отпуск начался с пятнадцатого сентября, а не в августе, как он его получал обычно, из года в год.

Глава XII

Со времени медового месяца Губерт и его молодая жена не возвращались в Сент-Остель. Ванесса ненавидела теперь выезды, потому что всюду ее муж был рядом с герцогиней Линкольнвуд. Что за отношения существуют между ними? Каковы они сейчас? Она чувствовала себя все более и более несчастной… Жизнь была ужасным обманом. Зачем Губерт женился на ней? Что заставило его это сделать? Иногда она решала, что прямо спросит его об этом, но затем мужество покидало ее. И с каждым днем, казалось, ее личико приобретало все более утонченную, трагическую красоту. Выражение его сделалось бесконечно печальным.

Безупречный очерк иссиня-черных бровей на чистом лбу Ванессы придавал ей сходство с так редко встречающимися теперь типами раннего викторианского периода. Ее руки были такими же белыми и маленькими, игра на открытом воздухе не сделала их более грубыми и жесткими. У нее была царственная посадка головы, и, когда она по вечерам надевала свою роскошную диадему из бриллиантов и рубинов, казалось, что более прекрасного создания не найти во всем Лондоне. Все признавали это. В ней не было ничего вульгарного или легкомысленного, и, несмотря на ее юность, величественная осанка очень шла ей.

Ванесса совсем не походила на других молодых женщин. Некоторые находили ее слишком холодной, другие — высокомерной. Что же касается родственников Губерта, то они были даже несколько раздосадованы тем, что она так совершенна и нельзя найти в ней недостатков.

Дни и ночи проходили в бесконечных развлечениях. Несколько раз в воскресные дни они гостили то в одном, то в другом поместье, но там были хорошо знакомы с обычаями современного света, и с ними не случалось больше таких приключений, как у злополучного дяди-епископа. На два воскресенья Губерт уезжал в Уэльс, а одно они провели в Лондоне. Теперь они снова отправились в Сент-Остель и на следующей неделе, ко времени выставки лошадей, у них должен был состояться большой прием, на который пригласили и герцогиню Линкольнвуд.

Губерт часто ревнивым взглядом следил за своей женой незаметно для нее, а в этот вечер, на балу в Кинсборо, последнем в сезоне, Чарльз Ланглей танцевал с ней уан-степ, окружая ее верноподданническим вниманием. Губерт спрашивал себя, одобряет ли он модные танцы — в них так тесно прижимаются друг к другу. Конечно, это были только танцы. Все это делали, и это ничего не означало, но все же… Не потанцевать ли ему с Ванессой? Он почти поддался искушению и уже был готов пойти пригласить ее, когда герцогиня Линкольнвуд оставила своего кавалера и подошла к нему. Она тоже в эти дни чувствовала себя несчастной. Больше прежнего была она влюблена в Губерта. С тем безошибочным инстинктом, который рождается любовью, даже у недалеких женщин, Алиса начала опасаться, что Губерт увлечется своей женой. В первый раз, когда они встретились, в тот вечер приема при дворе, она расцвела от удовольствия. Она угадала, что Губерт искренне равнодушен к жене, и прибегла ко всем средствам искусства (а их у нее было достаточно), чтобы снова привязать его к себе. Кое-чего она добилась — он снова бывал с нею, но не могла похвалиться тем, что Губерт проявляет по отношению к ней хотя бы малейшее чувство. Но даже видеть его часто возле себя уже значило для нее много. Однако теперь, в последние дни, герцогиня замечала в нем перемену, а сегодня на балу подметила бешеный огонек в его глазах, когда он смотрел на Ванессу.

Успех на этом самом балу не оградил Ванессу от ее доли неприятностей. Она услышала, как ее назвали «дочь еврея-ростовщика». Это было для нее как пощечина — она оглянулась и кинула говорящему взгляд, полный царственного гнева. Пунцовые пятна выступили на ее щеках, в глазах вспыхнуло негодование.

Может быть, по этой причине она не одернула Чарльза Ланглея за его дерзость, как сделала бы это в другом случае. Его преклонение доставляло ей удовлетворение, хотя она была выше того, чтобы с умыслом использовать его для возбуждения ревности Губерта.

— Ваша жена выглядит сегодня удивительно, Губерт, — прошептала ему Алиса, — она так не похожа на англичанку, ее отец должен чувствовать себя ужасно довольным всем этим.

Герцогиня в первый раз осмелилась на враждебную вылазку, но она задыхалась от ревности, и потом — этот огонек в глазах Губерта!

Он посмотрел на Алису с циничной усмешкой. Ему было вполне ясно, чем вызвано ее замечание. Все, что только может мужчина знать о женщинах, — все было Губерту хорошо известно!

В свете уже давно носились неопределенные слухи, что в этом браке обе стороны очень далеки друг от друга, — источником их служила болтовня домашних, — а для скольких женщин отношения между мужем и женой представляют особый интерес!

Герцогиня Линкольнвуд знала об этих слухах и до сих пор черпала в них мужество. Но что значат все сплетни теперь, когда она видит этот огонек в глазах лорда?..

Между тем музыка остановилась, Чарльз Ланглей и Ванесса оказались как раз рядом с ними, и Губерт потерял власть над собой. Не обращая внимания на герцогиню, он сделал шаг по направлению к Ванессе и почти грубо сказал ей:

— Я хочу следующий тур!

Чарльз Ланглей насмешливо приподнял брови, откланялся, повернулся к Алисе, которая встретила его блеском своих светло-ореховых глаз, и они ушли, оставив супругов вдвоем.

Ванесса почувствовала страстное волнение, хотя в то же время нагло-повелительный тон Губерта оскорбил ее. Они стояли, глядя друг на друга. Музыка заиграла снова. Губерт обхватил рукой ее талию, и они закружились в танце. Впервые после брачной ночи он прикасался к своей жене. Ее гибкое, поразительно стройное тело, казалось, растворялось в его объятиях. Она прекрасно танцевала, с таким чувством ритма, которым обладают немногие. Упоение охватило обоих. Они забыли обо всем на свете, ощущая только близость друг друга. Ванессе казалось, что она не существует больше сама по себе, все ее существо сливалось с Губертом. Мысль об удивительном чуде, которой прежде, как слишком священной, она боялась отдаться, теперь овладела ею. Что бы он сказал, если бы узнал об этом? Будет ли он обрадован? Вот они здесь, на балу в Лондоне, совершенно чужие друг другу, проделывают условные па, а сердце ее хранит эту тайну и в памяти их живет то странное воспоминание… Его руки почти неистово обнимали ее, его сердце мятежно билось у самой ее груди. Губерт горел от страсти. Он сжимал ее с такой силой, что она еле могла дышать. И когда раздались последние звуки оркестра и они оторвались друг от друга, его синие глаза сверкали, а ее лицо было мертвенно-бледным.

— Что с вами, вы устали? — спросил он. — Может быть, я танцевал слишком быстро?

— Да, вероятно, — сказала она, стараясь сохранить спокойствие.

Губерт подвел ее к месту. Он уже пришел в себя. Бедное дитя! Каждый раз, когда он давал волю своему чувству к ней, он раскаивался в этом и сердился на нее, как будто она была виновата.

— Вы выглядите ужасно бледной, — продолжал он недовольно, когда она села, — но у вас ведь вообще белый цвет лица, не правда ли?

— Да, кажется.

— Не принести ли вам чего-нибудь?

— Нет, я хотела бы, если можно, уехать — уже так поздно.

— Я усажу вас в автомобиль, он ведь вас ждет.

Они спустились по широкой лестнице, и пока ей подавали манто, Губерт совсем овладел собой. Что за сумасшествие было танцевать с нею! Он пришел в ярость от мысли, что так легко попадает во власть ощущений.

Он усадил Ванессу в автомобиль и, сказав ей холодно «покойной ночи», возвратился в бальный зал.

В сердце Ванессы бушевала ревность. Он вернулся к Алисе! Они, вероятно, будут вместе смеяться над дочерью «еврея-ростовщика». Называют ли они ее так, как другие в этом ненавистном ей свете?

Мадлен не дождалась ее, и когда она вошла в свою роскошную комнату, расположенную двумя этажами выше библиотеки, окна которой также выходили в парк, начало светать. Уже видна была густая листва деревьев, появились прохожие — одни отправлялись на раннюю работу, другие возвращались домой после праздничных развлечений.

Ванесса отдалась своим грустным мыслям. Вся ее жизнь — насмешка, и она не будет больше это выносить. Когда окончатся ненавистные празднества по поводу выставки, она отправится к отцу и заявит ему, что хочет возвратиться домой. Она не станет больше жить под одной крышей с Губертом. Какая-то тайна скрыта здесь. А ее прямой натуре претило все тайное. Гордость Ванессы была глубоко уязвлена. Губерт, конечно, не мог жениться на ней ради денег — ведь он очень богат. Из того, что она слышала в свете, она знала, что он всегда был богат. Горький яд добытого в свете знания продолжал и сейчас жечь ее. Она поняла теперь, что Губерту незачем было домогаться родства с семьей ее отца. Значит, это считалось позором — быть дочерью банкира? Отчего же он женился на ней? Ей хотелось умереть.

Затем она вспомнила, что готовит ей будущее. Странный трепет охватил ее.

Было ли это правдой? Осмелится ли она спросить Губерта? Посоветоваться ли с кем-нибудь?

Что означает все это и вся жизнь? И если она должна произвести на свет божий новое маленькое существо — как это произойдет? Всюду опять ненавистные, страшные тайны, а ее муж, долг которого в эту минуту быть возле нее, находится в обществе другой женщины, женщины его круга, и она здесь одна, нелюбимая и чужая, незаконно ворвавшаяся сюда. Ванесса упала на колени возле открытого окна, и слезы одна за другой медленно потекли по ее бледным щекам.

Глава XIII

Ральф Донгерфилд первый прибыл в Сент-Остель в это сентябрьское утро; остальные гости должны были днем приехать на автомобилях. Был понедельник, а выставка назначена на четверг. Вечером должен был состояться бал по поводу совершеннолетия богатого сироты-баронета, живущего по соседству, а в среду Губерт и Ванесса устраивали танцы для избранных. Они обсуждали вместе план своих приемов. Губерт снова надел на себя панцирь отчужденности. Он избегал смотреть на нее, был чрезвычайно суров и холодно говорил с ней. Ванесса буквально обратилась в ледышку. Ее ответы были односложны.

— Я надеюсь, вы проявите интерес к вашим гостям, — сказал он, наконец, взбешенный. — Они привыкли, приезжая в Сент-Остель, чтобы все здесь было вполне прилично.

— Конечно, я буду вежлива с ними, — ее тон был высокомерен, — но я едва знаю их имена. Будет лучше, если вы сообщите мне об их личных особенностях.

Говорила ли она саркастически? Он был еще более раздосадован.

— У них нет никаких особенностей. Это просто милые люди, которые должны чувствовать себя здесь, как дома.

— Значит, только хозяйка дома будет здесь чужая, — глаза Ванессы вспыхнули.

Губерт взглянул на нее, пораженный. Таким тоном она с ним еще никогда не говорила! Он чувствовал себя смущенным — он хорошо помнил, что сам во время медового месяца определил ей такую роль. Хотел ли он и теперь, чтобы она оставалась чужой, теперь, когда, посмей он только взглянуть в лицо своим настоящим чувствам, он держал бы ее в объятиях, прижав к своей груди…

Он отвернулся к окну в ту минуту, когда Ральф Донгерфилд входил в комнату. Его приход был с облегчением встречен обоими. При виде его лицо Ванессы просветлело. Он будет ее союзником, ему станет она задавать вопросы о гостях — она была слишком оскорблена, чтобы спрашивать еще что-либо у мужа.

Ральф понял, что здесь пронеслась буря, и благодаря его такту и разговорчивости завтрак прошел благополучно. Сейчас же Губерт оставил их одних.

Печальные глаза Ванессы тронули Ральфа. Она безусловно изменилась за те две недели, что он отсутствовал. Красота ее стала более утонченной — вероятно, она была очень несчастна.

— Дорогая маленькая кузина, расскажите мне все, — сказал он, когда они уселись в греческой ротонде под тенью группы буков.

— Что значит «все»? — спросила она просто.

— Все — это вы. Я вижу перемену в вашем лице. Вы очень изменились — ваши глаза стали трагическими и под ними легли тени, и вы так страшно бледны… Я хотел бы, чтобы вы были счастливы.

— Кузен Ральф! Бывает ли кто-нибудь счастлив на этом свете? Когда я была еще девочкой и жила за границей, я познакомилась с различными религиями. Папа не желал, чтобы я присоединялась к одной определенной, и я знала обо всех. И мне кажется, все они учат, что здесь, на земле, нет такой вещи, как счастье, а только страдания и жертвы.

— Конечно, счастье существует, вы не должны говорить таким образом, иногда даже страдание дает нам счастье.

Она смотрела на голубой простор перед ними, и Ральф подумал, что никогда не видел ничего более прекрасного, чем ее профиль, совершенные классические линии ее головы и высокой стройной шеи. И снова он удивился Губерту. Пришло время, когда он должен внушить ему некоторые мысли.

— Ванесса, простите меня, если я дерзок… Чувствуете ли вы действительно неприязнь к Губерту? Когда я вошел, вы оба выглядели такими рассерженными. Он самый близкий из оставшихся у меня людей, и я чувствую, что вы не разглядели в нем настоящего человека…

Инстинкт подсказал Ванессе, что она не должна ни с кем, даже с Ральфом, рассуждать о своем муже, поэтому она сказала только:

— Я полагаю, наш брак — обычный брак по расчету, мне кажется, мы делаем то, что можем, — ведь мы совершенно не знаем друг друга.

— Вы способны на большую любовь.

— Любовь? Она пугает меня. Не будем больше говорить об этом. Расскажите мне о гостях, которые будут, чтобы я не наделала ошибок.

Ральф понял, что она больше ничего о себе не скажет, и помогал ей, как только мог, в течение всего дня, пока стали прибывать первые партии гостей. Между ними была и Алиса Линкольнвуд — свежая и прекрасно одетая.

Она была слишком хорошо воспитана, чтобы не быть вполне приветливой с Ванессой. Ральф наблюдал вооруженный нейтралитет, установившийся между обеими женщинами. Это развлекло бы его, если бы он не заботился о счастье Ванессы. Губерт также наблюдал за ними. Как мог он выносить Алису или какую бы то ни было другую женщину? Никто из всех, кого он знал прежде, не выдерживал сравнения с этим обворожительным созданием — его женой. Но он еще не изжил свою злобу на всю эту историю, а Ванесса не проявляла в отношении его и тени симпатии. Если он даже сделает первый шаг — вполне вероятно, что она обрежет его и унизит, а он не хотел подвергнуть себя такой опасности. Все устроится само собой — так он полагал и не принимал никакого решения. Но вид и у него был очень печальный.

За обедом Губерт сидел по правую руку Алисы и казался таким далеким, что она почувствовала себя страшно раздраженной.

Ванесса изо всех сил старалась не следить за ними. Цветы мешали ей видеть Губерта, но она могла наблюдать за выражением заинтересованности на лице герцогини; раз или два она поймала ее взгляд, полный значения, и яростная ревность с новой силой разгорелась в ней. Ее выручала только привычка владеть собой, привитая строгим воспитанием. Мало женщин ее возраста могли бы вынести такое напряжение с таким внешним спокойствием, как это удавалось Ванессе.

Один только Ральф видел, что она страдает.

— Она даже слишком хороша, — сказала его соседка за столом, — но у нее очень таинственный вид. Так и кажется, что какая-то трагедия должна произойти у нее в жизни, иначе она не была бы полна такого драматического интереса, ведь такая редкость — искреннее чувство в нашей обыденной жизни.

Во время обеда середину зала освободили от мебели. Музыканты, игравшие в продолжение обеда нежные мелодии, теперь начали волнующий степ, и Губерт с герцогиней открыли бал. Алиса, сохраняя полное достоинство, старалась быть особенно увлекательной. Она в совершенстве владела искусством одеваться, а честолюбивое желание превосходить всех окружающих было очень сильно у этой богатой вдовы-герцогини! В течение всей своей жизни она привыкла к поклонению.

Щеки Ванессы стали пунцовыми, страсть и ревность почти лишили ее самообладания. Чарльз Ланглей подошел к ней, и первый раз в жизни она улыбнулась с расчетом. С полным безразличием принимала она прежде выражение его горячего восхищения. И сейчас он почувствовал себя на седьмом небе от счастья и стал нашептывать ей слова восхищения, когда они поравнялись с другой парой.

Губерт заметил это и бессознательно так дернул свою партнершу, что она удивленно вскрикнула:

— Губерт!

Он спросил:

— Это я плохо танцую или вы?

— Конечно, не я! Вы даже толкнули меня!

— С вашего разрешения, сядем, пожалуйста.

Они вышли на террасу через большую стеклянную дверь.

Ванесса почувствовала, что не может больше сделать ни шагу. Чарльз Ланглей говорил ей теперь, что она слишком прекрасна, чтобы ею пренебрегали, что он просто обожает ее.

— Зачем вы говорите мне это? — спросила она, почти не сознавая, что говорит, так как все ее внимание было занято Губертом.

Безразличие ее тона укололо его.

— Потому что я люблю вас, а ваш муж, подобно всем другим, просто слепец.

— Мистер Ланглей, как вы смеете так говорить со мной?

Значит, все замечают, как Губерт обращается с нею!

Чарльз Ланглей только крепче прижал ее к себе, и она почувствовала себя униженной.

Теперь, продолжая танцевать, она сохраняла высокомерное молчание. Ее взгляд не отрывался от стеклянной двери, ведущей на террасу, через которую ей был виден клочок платья герцогини.

Они, должно быть, стояли как раз за дверью. Губерт, вероятно, шептал ей на ухо те же слова, которые только что выслушала она сама, но ведь какая огромная разница — говорить самому или только слушать!

У самого ее уха прозвучал голос Чарльза Ланглея, шепчущего ей:

— Но если дружище Губерт такой олух, почему вы не хотите разрешить мне сделать вас счастливой?

Наверное, будет умнее обратить это в шутку вместо того, чтобы подымать историю, поэтому она презрительно рассмеялась и высокомерно оборвала его:

— Что за смешные вещи вы говорите, как можете вы сделать меня счастливой!

— Очень легко, если вы не будете всегда так одергивать меня!

Ванесса снова засмеялась, но в ее чудесных глазах было страдание.

— И что же вы для этого сделаете?

Чарльз смотрел на нее взглядом, полным страсти. Губерт сделал шаг к двери и видел все это. Слепая ярость охватила его.

— Мне кажется, ваша жена не чувствует огорчения от вашего отсутствия, — с легкой насмешкой промолвила Алиса.

Она тоже подвинулась. Он с яростью посмотрел на герцогиню и, проводив ее обратно в зал, оставил возле Ральфа, а сам направился к той паре и остановил их, когда они проходили мимо.

— Я полагаю, в этой комнате слишком жарко для вас, Ванесса: вы выглядите уставшей, пойдемте.

Чарльз Ланглей потрепал его по спине с циничной фамильярностью.

— Мой старый, добрый Губерт, как вы заботливы! — и присоединился к группе возле герцогини и Ральфа.

Ванесса захватила с собой в зал китайскую шаль, подаренную отцом. Она лежала на диване, и Ванесса, взяв ее, накинула на плечи. Затем Губерт почти насильно повел жену на террасу.

Несколько других пар прогуливалось здесь, поэтому он потащил ее дальше, к ротонде, за группу лавровых кустов. Здесь он остановился и гневно взглянул ей в лицо.

— Как смеете вы так смотреть на Чарльза и позволять ему так смотреть на вас? Ваше поведение самого дурного тона!

Его голос был полон убийственного презрения — так часто звучит голос ревности. И это пробудило в Ванессе дух Монтаньяни.

— И вы смеете осуждать меня?

— Потому что, к несчастью, вы являетесь для света моей женой.

Она издала какой-то невнятный звук — не то вздох, не то рыдание. Это был голос глубокого страдания.

Этот стон поразил Губерта, но он был слишком рассержен, чтобы сознавать, как сильно заставляет ее страдать, — напротив, ему доставляло почти удовольствие, что он может это сделать.

Человек, притаившийся в кустах, услышал этот звук, хотя и находился недостаточно близко, чтобы расслышать слова. Его безумные глаза блеснули в темноте. Губерт и Ванесса стояли в лунном свете, и он мог различить яркие цвета шали Ванессы.

— Что говорил вам Чарльз? — продолжал свирепо Губерт. — Я должен знать, я настаиваю на этом!

— А если я отказываюсь отвечать вам?

— Вы обязаны меня слушаться, — он грубо схватил ее за кисти рук, — я вправе знать!

Ванесса презрительно рассмеялась. Значит, права принадлежат только одной стороне?

— Я с таким же правом могу спросить у вас, что вы говорили герцогине!

Он почувствовал себя уязвленным — в нем закипело негодование ко всякому, кто вмешивается в его дела, и он не мог согласиться с участием в них Ванессы.

— В моей семье не привыкли, чтобы графини Сент-Остель через два месяца после свадьбы позволяли посторонним мужчинам на глазах у всех ухаживать за собой!

Ванесса вся загорелась.

— Почему же вы женились на мне, если я вам так не подхожу?

Он горько рассмеялся.

— Как будто вы не знаете, почему я женился на вас!

— Нет, я часто задумывалась над этим.

Он пристально посмотрел на нее, удивление на мгновение охладило его ярость, затем образ Чарльза Ланглея, склонившегося к ней, вытеснил из его сознания все остальное, и в нем снова закипел гнев.

— Я приказываю вам сказать мне, что говорил вам Чарльз Ланглей! Конечно, что он в вас влюблен?

Ванесса молчала. Губерт все еще держал ее за руки, он сжал их — она вскрикнула.

— Вы мне делаете больно!..

Он бросил ее руки.

— Говорил ли он, что любит вас?

Она безразлично пожала плечами.

— И вы позволили говорить вам это… Как вы смели!

Ванесса невесело рассмеялась.

— Он сказал мне также, что я прекрасна, а мною так пренебрегают.

Ее голос звучал вызывающе…

Гнев Губерта еще более возрос. Она одержала над ним верх.

Значит, посторонние замечают, что он пренебрегает ею: он сам навлек это на себя.

— Я не стерплю, чтобы мужчина говорил вам, что он вас любит — слышите вы это! Но Чарльз не посмел бы так вести себя, если бы вы не подали ему надежды. Вы единственно виновны в этом!

— Конечно.

— И что вы мне ответите — сочувствуете вы мне?

Она посмотрела на него гневно, и при лунном свете он мог видеть, что лицо ее стало совсем белым.

— Едва ли все ваше поведение, унижающее меня, нуждается в моем сочувствии.

Они пристально смотрели друг другу в лицо, и вспыхнувшая злоба делала все шире пропасть, разделяющую их. Ванесса продолжала:

— Ваши друзья вчера назвали меня дочерью ростовщика. Вы пренебрегли мною и унижаете меня, а теперь еще делаете унизительные сравнения между мной и вашей семьей… Я не желаю больше переносить все это!

Она повернулась, с высоко поднятой головой быстро пошла к дому и, пройдя столовую, вбежала по лестнице в свою комнату. Здесь она бросилась в кресло и сжала руки.

Как он ее презирает, если считает даже, что она не умеет поддержать честь его семьи!

Отчего она не прогнала Чарльза Ланглея вместо того, чтобы просто не отвечать ему, — какой-то демон несчастий преследует ее и ставит в ложное положение.

Но почему все-таки Губерт женился на ней? Знает ли это ее отец? Что-то некрасивое связано с ее браком, и она — несчастная марионетка во всем этом. Ее волнение усилилось, ей стало плохо, она почти лишилась чувств.

После ухода Ванессы Губерт остался стоять, как будто остолбенев. Водоворот мыслей и чувств переполнял его, но главным из них было то, что она не знает причины, заставившей его жениться на ней. Ванесса не покупала себе графского титула! Она ни в чем не виновата — она орудие в руках своего отца. Он был страшно несправедлив по отношению к ней. Неудивительно, что она его ненавидит и прислушивается к словам Чарльза! Он пошел по направлению к дому, его гнев остыл, оставалось только смешанное чувство беспокойства и запутанности. Губерт старался установить свою точку зрения. Войдя в зал, он наткнулся на Ральфа.

— Где Ванесса? Вы не видели ее, Ральф?

— Нет, я удивляюсь, что с ней — она сегодня выглядит ужасно бледной, Губерт; надеюсь, она не больна…

Дружище Ральф был просто глупцом — она бледна потому, что ненавидит его, Губерта, и это тем ужаснее, что он наконец знает, что любит ее. Он гнусно обращался с ней, если она невинная жертва, а не соучастница планов своего отца.

Губерт посмотрел на Ральфа как на пустое место и отошел.

Они связаны друг с другом, и, может быть, со временем он заставит ее думать иначе. Явившаяся вдруг мысль утешила его — ведь она принадлежит ему и не может уйти от него.

В это время герцогиня обратилась к нему:

— Губерт, отчего вы так уставились в пространство? Говорят, что бывают лунные удары — теперь я думаю, что это действительно верно. Очнитесь и пойдемте танцевать.

Он машинально обнял ее за талию, и они закружились. В это время Ванесса, придя в себя и приняв спокойный вид, спускалась по большой лестнице, чтобы продолжать играть свою роль хозяйки дома.

Глава XIV

Ванесса остановилась на последней ступеньке. Она все еще чувствовала себя во власти оскорблений, и при виде Губерта, снова танцующего с герцогиней, гнев с новой силой охватил ее. Ральф испугался, увидев выражение ее глаз. Он подошел к ней и со свойственной ему милой манерой старался смягчить ее настроение. Он не отходил от нее до конца — до тех пор, пока все не пожелали им покойной ночи.

Следующий день был одним из самых жарких дней этого года. На поле, где происходила выставка лошадей, царила страшная духота. В большую палатку, где был накрыт завтрак, воздух, казалось, проникал прямо из раскаленной печи. Ванесса с трудом переносила это, лица расплывались перед ее глазами. Губерт совсем не говорил с ней. Они случайно встретились, когда все выходили из дому, и холодно посмотрели друг на друга. Сейчас Ванесса сидела возле самого знатного вельможи графства, а Губерт имел по одну сторону важную старую даму, а по другую, конечно, Алису Линкольнвуд. Когда он наклонялся вперед, он мог видеть профиль Ванессы. Она же намеренно не смотрела в его сторону. Он был глубоко встревожен и обозлен всем происходившим. Он злился на то, что могло казаться, будто Алиса завладела им, и на то, что не мог уклониться от этого, так как ранг обязывал ее сидеть по правую руку хозяина! Он злился потому, что все страшно запутано, и его отношения с Ванессой стали такими натянутыми, что они, по-видимому, уже просто не могли говорить друг с другом. Что из всего этого выйдет?

Зачем он был вчера такой ревнивой скотиной? Он знал свет и понимал, что ухаживания Чарльза Ланглея не имеют серьезного значения. Он видел, как подобным же образом Чарльз вел себя по отношению к двадцати различным женщинам, и всегда смеялся над ним. Почему же он так рассвирепел, когда дело коснулось его жены? Губерт признался себе, что вначале, когда Ванесса еще ничего не значила для него, он никогда не обратил бы на это внимания.

Алиса утомляла его своей болтовней, которую раньше он так легко слушал.

День кое-как прошел, а вечером был бал, традиционное празднование «наступления возраста» по поводу совершеннолетия в Лилиесфилде.

На Ванессе было платье из пунцового тюля и бриллиантовая корона, подаренная отцом. Своей изысканной, экзотической красотой она затмевала всех остальных дам, а надменные манеры, которыми она прикрывала свои поруганные чувства, дополняли облик молодой королевы из сказки.

Губерт трепетал от восторга, но мысль, причинявшая ему огорчение, не давала покоя: почему она никогда не надевает ничего из его фамильных драгоценностей?

Вечер подходил к концу. Губерт наблюдал за каждым движением Ванессы — с кем она танцует, где стоит, а она была уверена, что каждый раз, когда его не видно, он с герцогиней!

Наконец они столкнулись — Ванесса опять с Чарльзом Ланглеем, Губерт с Алисой…

Губерт твердо решил избавиться от ревности к старому приятелю, но сейчас почувствовал, как она снова закипает в нем…

— Давайте поменяемся дамами, Чарльз, — сказал он с легкомысленным видом. — Я ужасно надоел ее светлости… — он протянул руки к Ванессе.

— Идемте, мистер Ланглей, — насмешливо сказала герцогиня, — Губерт прав.

Чарльзу отчаянно не хотелось уступать Ванессу, но что было делать!

Когда они остались вдвоем, Ванесса с ледяным выражением продолжала смотреть на танцующих. Ей было очень досадно чувствовать себя пешкой в игре окружающих ее людей.

— Я хочу танцевать с вами, — сказал Губерт.

— А я не желаю.

— Почему? Потому что это со мной?

— Вероятно.

— В таком случае вы будете танцевать! — его голос звучал свирепо. Он обнял ее за талию, и так как невозможно было устраивать сцену на виду у всех, Ванесса вынуждена была танцевать с ним, но они еще не прошли и одного круга, как смертельная усталость охватила ее. Губерт внезапно почувствовал, что ее тело отяжелело, повиснув на его руках.

— Что с вами? — вскричал он и почти вынес ее на балкон, где уложил на диван.

Что-то очень странное случилось с Ванессой. Это не была потеря сознания — она почувствовала под сердцем какой-то странный трепет, движение чего-то, принадлежащего не ей, а какому-то другому существу. На одно мгновение явилось чувство ужаса, но тут же безотчетный восторг вытеснил его: перед ее огромными глазами, похожими на полночное небо, пронеслось какое-то туманное, неземное видение. Лицо Ванессы стало белым, как цветы у ее пояса. До нее донесся, как будто издалека, голос Губерта:

— Ради Бога, Ванесса, что с вами? Что случилось?

Она заставила себя очнуться, но лицо ее хранило необычайное выражение.

Губерт смотрел на нее, и вдруг ему показалось, что он из мира реальности переносится в совсем другой мир. Прошедшее и настоящее, и дни, которые еще придут, — все, казалось, растворилось в наступившем, трепещущем, звонком молчании, и он с упоением почувствовал себя во власти чар…

Ни один из них не знал, что их сейчас связало первое земное движение их ребенка, они ощутили только, что новый удивительный магнетический поток несет их друг к другу.

И в следующее мгновение Губерт схватил бы ее в свои объятия. Но, как это часто случается, ничтожное обстоятельство повернуло шаги судьбы…

Какой-то молодой джентльмен, преследуя с видом охотника на лисиц вдову с хорошим приданым, выскочил через балконную дверь и почти споткнулся о маленькие ножки Ванессы. Он рассыпался в извинениях, но чары были нарушены, ворвавшаяся обыденность вернула их к действительности.

— Это ничего, благодарю, — сказала Ванесса. — Я устала и не хотела бы больше танцевать. Пожалуйста, отведите меня к старой леди Бекфорд — я должна поздороваться с ней.

— Охотно! — и он подал ей руку. Они больше не говорили и только по возвращении в Сент-Остель обменялись холодно-вежливым «покойной ночи» в общем зале, в толпе.

Но когда Губерт остался один в своей комнате в западном крыле дома, он глубоко задумался… Что это было? Что это значит? Через открытое окно он видел луну, склонявшуюся к западу, — скоро рассвет. Он вышел на террасу и, стоя на старинных плитах, между которыми пробивалась молодая травка, смотрел в глубину парка. Страстное желание заставляло его трепетать: если бы они могли полюбить друг друга. Если бы…

Горячий сладкий запах гелиотропа донесся до него с ближайшей клумбы, вдруг зачирикала птица. Но странный шорох, раздавшийся в кустах позади, произвела не птица! Он вскочил и напряженно прислушался, пошел вперед, заглянул за лавровые кусты — ничего не было видно, всюду царила тишина.

Его мысль задержалась на этом: звук был сильнее того, который мог бы произвести заблудившийся кролик, утром он поговорит с главным садовником. Сторож сообщил ему недавно, что шайка браконьеров появилась возле поместья Лилиесфилд, примыкающего к Сент-Остелю. Но что мог искать браконьер так близко к дому? Вероятнее всего, он ошибся, и это попросту ласка или горностай. Мысли Губерта вернулись к Ванессе. Прекрасное, мраморно-белое, желанное создание!

Их брак с самого начала был ужасной ошибкой. Почему он не встретил ее в обычных условиях, без предвзятого мнения, не ослепленный предрассудками?.. Увы! Она была его идеалом женщины — он осознал это теперь — и она была его женой. Но впереди еще долгие годы, он научит ее любить его, еще не слишком поздно. И он стал мечтать о том, как будет чудесно, когда наконец наступит этот день… Утро застало его смотрящим в сад, на лице его был восторг.

Придя в свою китайскую спальню, Ванесса бросилась в кресло — странное трепетание у нее под сердцем возобновилось. И сейчас внезапная мысль осветила все — она поняла! Она еще никогда не додумывала этой мысли до конца, отбрасывала ее от себя, как нечто неправдоподобное, слишком странно было думать об этом. Она отдалась во власть новых глубоких чувств.

— Губерт, — позвала она тихо, — Губерт!

Но никто не ответил.

Глава XV

На следующий день большинство гостей снова отправилось на выставку лошадей, но Ванесса осталась и Ральф Донгерфилд остался с нею. Она сослалась на то, что хочет посмотреть, как все будет устроено для танцев. Ванесса была рада нескольким часам покоя. Ральф на своих костылях приковылял с ней к столу, и она села, вытянувшись в кресле. Она чувствовала, что не должна больше поддаваться слабости и тоске, иначе время, оставшееся до конца приема, покажется ей слишком тяжелым.

Ральф наблюдал за Ванессой, его добрые глаза были полны симпатии к ней. Может ли иметь в глазах мужчины хоть малейшее значение вопрос о происхождении по отношению к такому дивному созданию, как Ванесса? Какое значение имеет то, что она еврейка? И что ее отец банкир?

Каждая черта ее лица выражала силу характера. Линии рта были тверды и в то же время чувственны… Форма лба — чистая и благородная, а глаза поистине прекрасны. Но трагедия таилась в них…

— Разве не чувствуется в воздухе что-то странное, кузен Ральф? — спросила Ванесса с легкой дрожью. — Что-то давящее, хотя на небе нет ни тучки?

Ральфу нравилось, когда она называла его «кузен Ральф» — он просил ее при их первой встрече называть его по имени, и для бедного прелестного ребенка это было большой поддержкой.

— Я думаю, есть невидимые силы в воздухе, которые могут каким-то образом влиять на нас, — согласился он, — в один прекрасный день наука откроет это. Ваши глаза полны тайны, Ванесса.

Она повернулась и посмотрела на него — все страдание ее души, казалось, отразилось в этом взгляде.

— Дитя, скажите мне, что смущает вас?

— Ральф, я ненавижу герцогиню Линкольнвуд. Почему она всегда рядом с моим мужем?

Ральф не знал, что ей ответить. Он и сам в глубине души не был уверен в характере отношений Губерта и Алисы. Если он рассеет, или, по крайней мере, постарается это сделать, тревогу в душе Ванессы, это может оказаться только временным средством утешить ее… Как же лучше поступить?

— В вашей жизни, Ванесса, может быть много интересного, помимо Губерта и его старых приятельниц. Я хотел бы, чтобы вас интересовало все то хорошее, что стало вам доступно благодаря вашему высокому положению.

— Я стараюсь это делать, но здесь, в вашем свете, меня не любят — я здесь чужая.

— Чепуха! Всякий, кто вас знает, полон восхищения.

— Я слышала на балу в Кингсборо, как меня назвали «дочь еврея-ростовщика»…

Ральф дымил своей папиросой.

— А если так, то победа вашей обаятельности над всеми предрассудками — тем большее достижение, — ведь легко дающиеся вещи не имеют цены в наших глазах.

Ванесса вздохнула, мысли ее блуждали. Ей казалось, что в настоящую минуту ничто, кроме любви Губерта, не имеет для нее реального значения. Он был началом и концом всех вещей. Какой смысл в ее жизни, если все долгие годы она проведет одинокой и жаждущей любви, наблюдая в лучшем случае его полное к себе равнодушие, а в худшем — еще и привязанность к другой женщине.

Тогда она подумала о тайне, которую хранила. Свойственная ей застенчивость, результат сурового воспитания мадам де Жанон, не позволяла Ванессе открыть тайну Ральфу — единственному на свете человеку, к которому она чувствовала симпатию. Отца, конечно, это сильно заинтересовало бы и, может быть, родственников Губерта тоже, но самого Губерта?.. Какой интерес может испытывать он к ребенку от женщины, которую презирает? Вероятно, ему будет даже досадно. Какой во всем этом смысл? Почему он женился на ней? Почему оставляет ее с тех пор одну? И почему он так груб с ней в эти последние дни?

Ванесса была слишком неопытна, чтобы делать правильные выводы из того, что видела, чтобы понять, что необузданная ревность отнюдь не означает безразличия. Она считала настроение Губерта следствием его гордости и не подозревала, что в нем горит любовь к ней. Она вспоминала, каждый раз со свежим уколом в сердце, его слова о ее поведении «дурного тона», и о том, что «к несчастью» она его жена. Значит, он жалеет, что связан с нею… Нет, совершенно невозможно говорить об этом — все должно быть предоставлено судьбе. Она слишком утомлена и подавлена, чтобы дальше выносить оскорбления. Она только надеется, что Бог, не ограничивающий себя какими бы то ни было религиями, сохранит ее дух достаточно сильным, чтобы она осталась самой собой, даст ей мужество продолжать жить, нелюбимой и презираемой, жить для ребенка от любимого человека.

— Ванесса, о чем вы думаете, моя маленькая дорогая кузина?

Она чуть не подскочила при звуке голоса Ральфа — так далеко были ее мысли.

— Может быть, я молилась, кузен Ральф… Давайте поговорим о новых книгах об античной цивилизации, которые вчера прибыли из Лондона.

— Высокой стеной ограждаетесь вы от всех.

— Так лучше. Вы можете смеяться, потому что думаете, что я еще так молода, но я твердо знаю, что если хочешь выиграть, нужно все решать самой и переносить все также только самой.

Ральф исполнил ее желание, и они заговорили о книгах, но у него осталась на душе тяжесть какого-то зловещего предчувствия, особенно когда вся компания возвратилась с выставки, а Губерт отправился с Алисой играть в теннис, снова оставив Ванессу совершенно одну.

Губерт не заметил этого.

Удачной уловкой — сказав, что они должны получить реванш у Чарльза Ланглея и кузена Губерта, которые накануне победили их, — герцогиня буквально заставила Губерта пойти играть. Он же в действительности желал одного — оставаться возле Ванессы и постараться изменить тон, установившийся между ними. Ему и в голову не приходила мысль, что она ревнует его к Алисе, ведь все это время он не видел от Ванессы ничего, кроме ледяной холодности.

— Какой сегодня зной, как душно, — сказала герцогиня, сбрасывая свою элегантную спортивную куртку, — можно подумать, что надвигается гроза.

— И ни одной крошечной тучки на этом скверном небе, — отозвался кузен, посылая мяч прямо над головой Губерта.

Ванесса — она стояла вдалеке, под буками, где собрались гости, — чувствовала, что каждый ее нерв дрожит в отдельности. Почему, почему ею всегда пренебрегают и оставляют в стороне — ведь она хозяйка дома. Герцогиня даже не спросила ее, можно ли им играть сейчас или нет, она пришла с этим планом, совершенно игнорируя Ванессу, и захватила в свои руки Губерта, как будто он принадлежит ей одной.

Их радостный смех доносился с лужайки, они были такими веселыми и дружными, и так свободно общались друг с другом, без этой церемонной вежливости, с которой обходилось с нею большинство мужчин.

«Они знают, что он презирает меня, и потому ведут себя так, — думала Ванесса, чувствуя себя совершенно несчастной. — Они берут пример с Губерта. Если бы он любил меня, и они знали об этом, они были бы совсем другими».

Не было ничего определенного, на что она могла пожаловаться. Вся компания, исключая Алису, выказывала ей уважение, но была какая-то тень, какое-то неуловимое «нечто» в их обращении с ней.

Ральф видел, что она страдает, но ничего не мог поделать. Когда партия в теннис окончилась, четверо игроков присоединились к остальной компании, пившей под деревьями прохладительные напитки. За столом велся общий легкий разговор. Чарльз Ланглей рассказывал, что, как говорил один человек на выставке, прошлой ночью в Лилиесфилде была горячая погоня за браконьером, расставившим силки на молодых куропаток. Губерт прислушался и вспомнил о шуме в лавровых кустах. Ванесса наблюдала за ним. Никогда еще он, казалось ей, не выглядел таким привлекательным, как сейчас в теннисном фланелевом костюме. Прирожденное изящество движений, отточенное благодаря спортивной тренировке, придавало всему его облику особое обаяние. Легкий румянец на загорелом лице и ясные синие глаза всегда вызывали восхищение женщин, а его равнодушие делало его еще более желанным.

Ванесса, глядя на него тайком, трепетала от любви и горя. Ведь он принадлежит ей по закону, ей, а не герцогине! Все, что здесь происходит, — позор. Она больше не могла этого вынести и, возвратясь наконец в дом, бросилась к окну в своей комнате. Здесь, стоя у окна за сетчатой занавеской, она смотрела на лужайку, где Губерт, растянувшись на траве у ног герцогини, с беззаботным видом трепал за уши свою собаку.

Потрясающий порыв страсти охватил Ванессу.

— Я убила бы ее, если бы могла, — шептали ее дрожащие губы, — он мой, а не ее!

Глава XVI

В этот вечер Ванесса более, чем всегда, походила на королеву в своем платье, шитом золотом и серебром; ее великолепные волосы были переплетены жемчугом, а на руке она держала подарок отца — пламенеющую китайскую шаль.

Обед прошел вполне спокойно, а затем в течение часа Ванесса и Губерт стояли, встречая гостей, приглашенных на танцы. Они не говорили друг с другом — холодное выражение лица Ванессы, казалось, замораживало слова, готовые сорваться с уст Губерта. Затем, когда танцы были в полном разгаре, они смогли наконец оставить свое место, и Губерт со вздохом облегчения направился в зал. Как это все тяготит его; завтра, когда разъедутся гости и они останутся вдвоем с Ванессой, — завтра он заставит ее заговорить и начнет постепенно разрушать, вставший между ними, барьер. Лучше всего, если он определенно покажет Алисе, что она надоела ему и что он не намерен в будущем принимать ее коварные заигрывания. Это была слабость с его стороны, что он позволял ей вести себя так глупо сентиментально, как она это делала в последние дни.

С таким намерением он направился к герцогине. На ней тоже было серебряное платье, и он не мог не подумать, насколько лучше выглядит Ванесса.

Мелкое тщеславие Алисы нашло удовлетворение в том, что она бесцеремонно завладела шалью Ванессы. Она завернулась в нее, и когда Ванесса вышла в зал из зеленой гостиной, где принимала гостей, первое, что она заметила, были ее муж и герцогиня, выходящие через балконную дверь на террасу.

Ее страстная итальянская натура заглушила в ней все остальное — безумное чувство ревности завладело ею. Она должна пойти за ними, должна узнать, каковы их отношения!

С хитростью отчаяния Ванесса вернулась через боковой ход и, схватив темно-синий плащ, завернулась в него — вся ее тонкая фигура в блестящем платье скрылась под ним, затем выскользнула через боковую дверь и очутилась на террасе.

Если она проберется по узенькой тропинке к лавровым кустам, она сможет совсем близко подойти к ротонде, куда, очевидно, направляются Губерт и Алиса. Она видела, как шаль, — ее шаль! — наброшенная на серебряное платье Алисы, отсвечивает в лунном свете.

Ярость сотрясла ее — зубы стучали, руки стали влажными и холодными; она остановилась в узкой аллее и, прижавшись к стволу кедра, могла издали видеть, как те двое вошли в ротонду и облокотились о балюстраду.

Сердце Ванессы так отчаянно билось, что она едва дышала. Она видела, как герцогиня бросилась к Губерту и обняла его за шею. Она задрожала от безумной ревности, но тут же увидела, как Губерт резко вырвался из обхвативших его рук и с совершенно недвусмысленным пренебрежением почти оттолкнул от себя герцогиню. Тогда, с чувством неизъяснимого облегчения, Ванесса пришла в себя. Жгучий стыд за свой поступок, за то, что она подсматривала за ними, охватил ее. Подлую и жалкую вещь она сделала, как низко пала она, Ванесса!

Она повернулась, чтобы броситься назад, в дом, и в этот момент раздался выстрел. В ее сознании промелькнуло смутное воспоминание о рассказе Чарльза Ланглея, что-то о браконьерах.

Дорожка делала здесь крутой поворот, и прежде чем Ванесса повернула за угол, какой-то человек выскочил из лавровых кустов и, уронив на землю револьвер, исчез в кустах, растущих по другую сторону тропинки.

Однако ничего этого Ванесса не увидела и не услышала — ее мозг был поглощен мыслью об ее собственном недостойном поведении. Она остановилась, чтобы перевести дыхание, на том самом месте, где лежал револьвер. И вдруг увидела, что Губерт бежит к ней из ротонды.

Он заметил, что она подсматривала за ним, о Боже! Какой стыд! Она бросилась бежать, но в пять шагов он настиг ее и грубо схватил за руку.

— Вы ревнивая, злая женщина! — его голос звучал хрипло от боли и ужаса. — Как вы могли это сделать?

Издали они услышали шум голосов.

— Идите, уезжайте поскорее на автомобиле, пока кто-нибудь не заметил, пока вас не заподозрят, — я скажу, что ваш отец заболел и прислал за вами… Вы опозорили мое имя и мой дом, ступайте!

— То, что я сделала — гадко, я сознаю это, но я обезумела от ревности, я люблю вас… — ее мягкий, нежный голос сейчас звенел и стал почти резким от страсти. — Вы измучили меня, вы свели меня с ума, а теперь выгоняете меня из дому, меня, вашу жену… и нашего еще неродившегося ребенка…

Губерт зашатался и выпустил ее руки.

Но Ванесса не медлила. Она бросилась бежать от него и, никем незамеченная, достигла дома. Сбросила в холле плащ и меньше чем через четверть часа, протелефонировав в гараж, что отец ее заболел и она должна немедленно ехать к нему, уже неслась в Лондон в своем собственном автомобиле.

Глава XVII

Ни Губерт, ни герцогиня, войдя в ротонду, не заметили, что пара безумных глаз следила за ними с расстояния не больше 20 ярдов. Алиса была в отчаянии: завтра она уезжает отсюда и отправится в Шотландию, а к тому времени, когда она возвратится, Губерт, весьма вероятно, окончательно вычеркнет ее из своей жизни. Она действительно любила его со всей силой страсти, на которую была способна.

Губерт же твердо намеревался показать, что совершенно к ней равнодушен и что Ванесса владеет его сердцем. Он винил себя в слабоволии и был полон решимости покончить со всеми недоразумениями.

— Ответьте мне на один вопрос, Губерт, — попросила герцогиня, когда он облокотился о балюстраду ротонды, глядя в парк и повернувшись спиной к лавровым кустам.

— На какой вопрос?

— Любите ли вы теперь вашу жену? Я знаю, что вначале вы ее не любили.

— Да, Алиса, я люблю ее сильнее, чем кого бы то ни было прежде!

Герцогиня издала легкий стон и бросилась ему на шею.

Оскар Изаксон проводил свой отпуск в тихой деревушке невдалеке от Сент-Остеля. Хозяин гостиницы развлекал его иногда ловлей форели, и под этим предлогом он там поселился. На самом же деле всепоглощающее желание видеть Ванессу удерживало его здесь.

Мысль, что она стала графиней и заняла совершенно недоступное для него положение, самым странным образом подействовало на его больное воображение. Он пылал страстью и в то же время ненавистью к ней. Он жаждал мести, жаждал уничтожить ее — она не смеет наслаждаться ни своим положением, ни своим красивым мужем.

С каждым днем безумие все больше овладевало Оскаром, и все большая горечь жгла его душу. Один или два раза побывал он в Сент-Остеле у ручья, богатого форелью, завел знакомство с управляющим, который рассказывал ему о времяпрепровождении гостей.

Это он скрывался в кустах в ту ночь, когда Губерт услышал шорох и подумал о горностае. Безумец хотел все видеть, прежде чем нанести удар, но когда он при лунном свете наблюдал за Ванессой и ее мужем, по-видимому, ссорящимися, у него не было с собой оружия. Его странное помешательство рисовало драматические образы. Мысль уничтожить хозяйку во время бала, который она давала, доставляла ему какую-то дьявольскую радость. Он спрятался в лавровых кустах возле ротонды, вооруженный на сей раз, и к своему полному удовольствию увидел приближающуюся пару.

Не он ли собственноручно запаковал и послал Ванессе эту шаль? Оскар сразу, несмотря на довольно значительное расстояние, узнал ее. Пристально следил он за двумя фигурами, вошедшими в ротонду. Перед его глазами блеснули серебро платья и горящие цветы шали. Он видел, как та, которую он принимал за Ванессу, бросилась в объятия к Губерту, и как тот со злостью оттолкнул ее от себя, и с тихим сумасшедшим смехом выстрелил.

Когда женщина упала и другая пара гулявших бросилась к ротонде, парализующий страх охватил Оскара. Он убил женщину, которую любил, его поймают и повесят! Ужас ослепил его. Ничего не видя, он устремился назад через лавровые кусты и бросил револьвер, перебегая через дорожку. Но где искать спасения? Он не так хорошо знал местность, чтобы сообразить это. Если б только ему удалось возвратиться в свою тихую гостиницу — никто бы ничего не заподозрил! Он мчался через сад, пересек ограду из подстриженных тисов и достиг рва, отделяющего их от парка. Он прыгнул через ров и при ярком свете луны его летящая фигура привлекла внимание двух сторожей, смотревших на празднество в замке. В одно мгновение он был пойман. Его ум пришел в полное расстройство, и люди боролись теперь с отбивающимся безумцем.

— Я убил ее! Я узнал ее шаль! Я убил графиню! Она не будет больше пренебрегать мной! Ха-ха-ха! — снова и снова выкрикивал он, вырываясь с пеной у рта. Наконец, сторожам удалось связать его и отвести на задний двор, где уже распространилась весть, что герцогиня Линкольнвуд ранена браконьером и, кажется, умирает, и что молодая графиня Сент-Остель внезапно вызвана в Лондон к заболевшему отцу.

В большом доме царило волнение. Гости разъезжались, а слухи переносились из конца в конец.

Когда раздался выстрел и герцогиня упала, Губерт, сильно взволнованный, положил ее в лонгшез, где днем отдыхал Ральф, а когда встревоженные гости прибежали с террасы, оставил ее на них и бросился в погоню за убийцей, который должен был находиться вблизи, на дорожке между лавровыми кустами.

Заметив бегущую Ванессу, он не сразу узнал ее, пока она не повернулась и он не увидел серебристое платье, блеснувшее при свете луны под синим плащом. Впоследствии, вспоминая этот момент, Губерт понял, что первой его мыслью была забота о ней, о Ванессе, о ее безопасности, эта мысль пересилила даже ужас перед преступлением. И потом ее слова: «Я люблю вас!»…

Смертельная тоска охватила Губерта. Ванессы уже не было. И, возвращаясь обратно в ротонду, он вдруг осознал, что для него не имеет значения, была ли она убийцей. Что бы она ни сделала — это его вина. Он мучил ее все время, не подозревая об этом. Ее — свою жену, возлюбленную, а в будущем и мать его ребенка. Он защитит ее хотя бы ценой своей жизни.

Бережно перенесли в дом раненую леди, и вскоре пришел доктор. У нее оказалась легкая рана в боку — пуля прошла навылет, и, если не будет никаких осложнений, Алиса поправится в короткий срок.

Но пока это стало известно, прошел час смертельного страха. Губерт, сохраняя внешнее спокойствие и отдавая нужные распоряжения, чувствовал, что его сжигает лихорадка беспокойства и горя. Уехала ли Ванесса? Нет ли каких-нибудь следов, указывающих, что она это сделала? Не заметили ли слуги, что из Лондона не было получено никакого телефонного извещения об ее отце? Скажут ли они об этом полиции? Он поступил неправильно, отослав Ванессу. Ей следовало остаться и продолжать свою роль.

Но никто не может подозревать ее. Он подобрал револьвер, новый автоматический «кольт», и выбросил далеко в кусты. Если даже его найдут, нужно еще доискаться, откуда он попал сюда, и кто может знать, что он принадлежит Ванессе?

И все это она сделала из любви к нему! Она любила его! Эта мысль ликующе звучала в нем даже в часы смертельной тревоги.

Когда доктор объявил, что рана не серьезна, Губерт подошел к Ральфу Донгерфилду, который поманил его к дивану в пустой зал.

— Губерт, где Ванесса? Странно, что ее здесь нет!

Никогда в жизни не лгали они друг другу, и теперь Губерт не мог встретиться глазами с Ральфом. Он отвернул от него свое угрюмое лицо.

— Это моя вина, Ральф. Я один заслуживаю порицания за все. В этот страшный час ты должен быть с нами — Ванесса отправилась в Лондон к своему отцу…

— Боже мой, Губерт, неужели ты предполагаешь, что стреляла Ванесса?! — Ральф окаменел от ужаса. — Такое невозможно — ты совсем не знаешь ее, Губерт! Это благороднейшее создание, совершенно не способное на преступление. Ничто не заставит меня поверить этому!

Губерт, окончательно сломленный, сжал руки.

— Ральф, говорю тебе — меня следует винить во всем! Я заставил ее ревновать и довел до отчаяния.

— Да, но как ты можешь ее подозревать? Какие у тебя основания?

Услышав ответ, Ральф на мгновение смутился, но тотчас же его вера в Ванессу восторжествовала над всеми доводами.

— Ты неправильно понял ее, Губерт, — ничто не заставит меня поверить, что она это сделала!

— Но сделала она это или нет, — в голосе Губерта зазвучало пламенное чувство, — я люблю, я боготворю ее и посвящу всю жизнь тому, чтобы заслужить ее прощение и любовь!

В эту минуту Поддер, не теряя своего величественного вида, сообщил им, что сторожа поймали вероятного убийцу, сумасшедшего, который намеревался, оказывается, убить не герцогиню Линкольнвуд, а саму леди Сент-Остель! Мистер Поддер находил, что это вульгарное преступление — покушение на убийство — было самого дурного тона: застрелить прекрасную молодую графиню ночью, на балу, который она же давала!

Однако двум мужчинам, которым «молодая графиня» стала дороже всего на свете, принесенная им новость доставила только огромную радость. Это было в первую минуту. Затем Губерт вспомнил, как он говорил с Ванессой, и отчаянное, невыносимое раскаяние охватило его.

Глава XVIII

Ванесса прибыла в Хэмпстед около двух часов ночи. Весь дом спал крепким сном, и пришлось больше десяти минут ждать, пока шоферу удалось кого-то добудиться. Наконец мистер Леви, накинув на себя тяжелый шелковый халат, быстро спустился по лестнице. Увидев лицо дочери, он побледнел от страха. Но инстинкт самосохранения и тут не изменил ему. Он ввел Ванессу в гостиную направо от холла и закрыл дверь, прежде чем заговорить с нею.

— Ради Бога, дитя мое, что случилось?

Ванесса упала на стул и смотрела прямо перед собой остановившимся, страдальческим взглядом. Лицо ее, которое, казалось, покинула всякая жизнь, было мертвенно бледно, и она отвечала отцу монотонным, безжизненным голосом.

— Лорд Сент-Остель выгнал меня из дому, он сказал, что я опозорила его имя.

Мистер Леви опустился на стул возле нее.

— Скажи мне сейчас же, что привело к этому? Что ты сделала?

Ванесса, как будто не понимая вопроса, повторила тем же бесстрастным, беззвучным голосом:

— Лорд Сент-Остель выгнал меня из дому, и я пришла к вам, папа.

— Но, Ванесса, дорогая девочка, объясни, объясни мне все…

Она медленно поднялась.

— Я устала, я пойду в свою старую комнату.

Ее голос звучал так странно, как если бы заговорил покойник… Вениамин Леви был страшно напуган.

— Подожди, дорогое дитя, пока я прикажу ее приготовить, останься здесь.

Он быстро позвал слугу и распорядился; затем принес бокал шампанского и попытался заставить Ванессу выпить, но она отказалась.

— Я не хочу пить, папа.

Он не мог убедить ее. Всякий раз, когда он возобновлял свою просьбу, она просто повторяла в ответ, как дитя, все те же слова:

— Я не хочу пить, папа.

Наконец горничная доложила, что комната готова, и Ванесса встала.

Отец, сильно встревоженный, помог ей подняться по лестнице, и она очутилась в своей прежней комнате, обитой розовым шелком. В двери она остановилась и взглянула на отца — он опустил глаза перед ее трагическим взглядом.

— Папа, вы думали, что хорошо поступаете, выдавая меня замуж за Губерта, но вы поставили на карту две человеческих души.

В серебряном платье, с жемчугами в волосах, с упавшим к ногам собольим манто, даже сейчас, подумал ее отец, она походила на прекрасную королеву.

— О дитя мое, дитя мое… — голос его прервался от волнения, — Ванесса, что же случилось? Чем я могу помочь?

— Дайте мне заснуть. Я так устала, все равно слишком поздно.

Он пробовал настоять, чтобы горничная помогла ей раздеться, но она отказалась все с тем же мертвым спокойствием, и он вынужден был оставить ее. Он услышал, как она повернула ключ в замке, и еще раз позвал: «Дитя мое!».

— Я здорова, папа, дайте мне только спать, — раздался в ответ неестественно монотонный голос.

Итак, до утра ничего нельзя было предпринять. Вениамин Леви вернулся в свою комнату и стал обдумывать происшедшее.

Скоро начнет светать — следует ли ему телефонировать в Сент-Остель?

Пока он размышлял, полный тревожных мыслей, раздался продолжительный телефонный звонок. В трубке прозвучал голос Губерта, хриплый от волнения:

— Ванесса здесь?

И едва Леви успел ответить «Да», Губерт, сказав, что сейчас же приедет, повесил трубку.

Осталось только ждать дальнейших событий. Одетый и совершенно готовый к встрече, сидел снедаемый тревогой отец в своей гостиной, когда около пяти часов утра к дому подлетел автомобиль Губерта. Он помог выйти своему кузену Ральфу и позвонил у ворот.

Холодно, с видом, полным достоинства, так хорошо знакомым его клиентам, встретил обоих Вениамин Леви, когда старшая горничная церемонно ввела их в гостиную.

— Я должен увидеть свою жену, — с порога объявил Губерт, — мистер Леви, произошла ужасная ошибка!

— Леди Сент-Остель не желает, чтобы ее беспокоили до наступления утра. Милорд, не будете ли вы добры сообщить мне, что произошло?

Заговорил Ральф Донгерфилд:

— Случилось ужасное недоразумение.

Отец Ванессы резко прервал его:

— Недоразумение, которое требует полного объяснения. Я понял из слов моей дочери, что муж выгнал ее из дому.

Теперь вмешался Губерт. Он сказал, что ошибочно заподозрил свою жену, потому что случайные обстоятельства были слишком сильны. Он не старался себя защитить и высокомерно рассказал правду в самых кратких словах.

Когда он кончил говорить, Вениамин Леви встал и ответил с гневом и злобой в голосе.

— Милорд, вы заподозрили мою дочь в предумышленном убийстве и выгнали ее из дому! Я отказываюсь допустить вас к ней — дело зашло слишком далеко…

— Я хочу ее видеть! Вы принудили меня жениться на ней, но я люблю ее, и она моя жена!

Губерт выпрямился во весь свой рост, его синие глаза, казалось, метали искры, и те, кто находил, что он выглядит усталым и равнодушным, были бы поражены, увидев его сейчас.

— Немедленно проводите меня в ее комнату!..

Мужчины посмотрели друг другу в лицо.

Способность, которой Вениамин Леви был обязан своим успехом, — умение в любом положении спокойно, почти абстрактно, обсудить его — вернулась к нему, его мозг начал рассуждать. Он навязал лорду этот брак. Такие люди, как его зять, — честные, сдержанные и гордые, не лгут даже для того, чтобы защитить себя. По всей вероятности, Ванесса приревновала его, хотя лорд Сент-Остель и приписывает всю некрасивую сторону происшедшего себе и берет на себя всю вину. Каким образом довести эту драму до благополучного конца? Вот о чем нужно думать, а не о том, кто из них виноват. По-видимому, самым разумным было бы, чтобы эти двое встретились, объяснились и закончили свою ссору.

— Я пойду спросить, хочет ли она теперь вас видеть, милорд, но если она откажется — вы должны ждать…

Губерт, не слушая, последовал за тестем к дверям комнаты Ванессы.

Вениамин Леви осторожно постучал.

— Ванесса, — позвал он мягко.

В ответ раздался все тот же безжизненный, монотонный голос:

— Что, папа?

— Ванесса, твой муж приехал и хочет тебя видеть.

— Мне не о чем говорить с ним. Оставьте меня в покое, папа.

— Ванесса, умоляю вас, разрешите мне войти, хотя бы на минуту! — вскричал Губерт, пришедший в отчаяние от горя и ужаса при мертвенном звуке этого голоса.

— Все кончено. Вы выгнали меня из дому, меня и вашего ребенка.

Голос едва звучал через дверь. Затем раздался легкий, болезненный вскрик, и все трое мужчин — Ральф Донгерфилд тоже приковылял сюда — вздрогнули от страха.

— Ванесса, Ванесса, скажите же что-нибудь, — звал Губерт в отчаянии, но ответа не последовало.

— Я не могу больше переносить это! — и Губерт, бешеным усилием сломав замок, ворвался в комнату.

Перед их испуганными глазами Ванесса без сознания лежала на полу.

Глава XIX

Будет ли она жить или умрет? Быстро созванные врачи-специалисты не могли дать определенного ответа. Маленькая жизнь, слабо возвещавшая о своем появлении, вернулась в то таинственное неизвестное, откуда появилась… Ванесса с лихорадочным румянцем на щеках в продолжение многих дней лежала в бреду, тихо говоря о муже, о своей ревности, о герцогине и о других сокрушивших ее вещах. А трое мужчин смотрели, ждали… И бесчисленные серебряные нити появились в каштановых волосах Губерта.

Неужели его наказание будет так ужасно? Ничего нельзя было знать.

То, что Алиса Линкольнвуд, так романтично раненная, быстро поправлялась, что Оскар Изаксон был помещен в дом для неизлечимо умалишенных, что все общество было заинтересовано и потрясено, — все это, в равной степени для всех троих, не имело никакого значения. Их занимала одна Ванесса, наблюдение за ней и страх — будет ли она жить?

Наконец врачи объявили, что она почти вне опасности, но ей был предписан полный покой. Ее возвращающееся сознание должно быть ограждено от всего, что могло ее взволновать. Это время общего несчастья сделало троих мужчин близкими друзьями. Стерлись внешние различия, исчезли предрассудки. Губерт ближе познакомился со своим тестем, а Вениамин Леви сумел разглядеть сквозь кору тысячелетней наследственной заносчивости настоящие человеческие черты в своем зяте. Что касается Ральфа Донгерфилда, то он был настоящим другом, утешая одного, ободряя другого, забывая ради других самого себя и собственные раны. Они еще не могли чувствовать себя уверенными и радоваться. Какой будет Ванесса, когда поправится и снова возвратится к жизни? Не слишком ли глубока рана? Сможет ли она когда-нибудь простить Губерта? Вернутся ли к нему ее мысли?

Кто терпеливо ждет — всегда дождется. И вот, в середине ноября, когда на деревьях уже почти отгорели яркие краски осени и утренние заморозки причудливыми узорами покрывали землю, бледная, хрупкая Ванесса лежала в своей комнате, освещенная огнем камина, и слабой улыбкой приветствовала входящего Ральфа Донгерфилда.

Слезы наполнили его глаза, когда он увидел маленькие прозрачные руки, белое печальное лицо, на котором, казалось, остались одни глаза.

— Ванесса, моя маленькая кузина…

— Дорогой Ральф…

Он с любовью поцеловал тонкие пальчики. Она выдержала смертельную борьбу… она прошла через страну теней…

— Ванесса, Губерт ждет вас, теперь, когда вы вернулись к нам.

Она без раздражения пожала плечами.

— Ничто меня больше не интересует, Ральф…

— Ванесса, вы не должны так говорить… Губерт невыразимо несчастен. Он жаждет сказать вам о своей любви, своем преклонении, о том, что он все понял…

— Но мне нечего сказать ему. Зачем он женился на мне и разбил мою веру и мое сердце?..

— Он любит вас, — честно защищал его Ральф, хотя его собственное сердце разрывалось от боли, и он должен был призвать на помощь все свое мужество, сделавшее его героем на костылях… — Ванесса, вы должны его видеть. Вы должны дать ему возможность оправдаться.

— Хорошо, я увижусь с ним, если он этого хочет, но меня ничто больше не интересует…

---

Первое издание перевода: Глин Э. Любовь слепа. Роман /Пер. с англ. Раисы Быховской. — Киев: Культура, 1928. — 132 с.; 21,5 см.