В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 6. Статьи и рецензии (1842—1843).
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
91. Любовь музыканта. Роман Андрея Ярославцева. Санкт-Петербург. 1842. В тип. А. Иогансона. В трех частях. В 12-ю д. л. В первой части — 197, во второй — 357, в третьей — 334 стр.1
С недавнего времени в русской литературе образовался особенный род романов, имеющий свои внешние и внутренние отличия. Это обыкновенно романы от одной до трех частей, тощеньких, в двенадцатую долю листа, редко в цветной обертке, по большею частию в белой: символ их невинности и чистоты; печатаются они в типографиях средней руки, ни в слишком хороших, ни в слишком дурных, вообще издаются скромно, довольно опрятно и никогда красиво или роскошно. А внутренние отличия их — следующие. Герой всегда человек необыкновенный, бедный, талантливый, возвышенный духом, обуреваемый страстями и не понимаемый презренною толпою, потому именно не понимаемый, что говорит всегда так вычурно, кудряво, высоко, что толпа, по своему невежеству, всегда слушает его, как помешанного, дивясь в простоте своей, почему он не в доме сумасшедших, — этом благодетельном заведении для всех романических героев… Героиня всегда или дочь бедных, но благородных родителей, или дочь богатых, но жестокосердых родителей; любит читать книжки, петь новые романсы, мечтать при луне и выражать свои чувства, страсти и мысли таким языком, какого, кроме этого рода романов, да разве еще вышеупомянутого благодетельного заведения, нигде не услышишь. У героя обыкновенно есть друг, которому он поверяет бурю страстей своих и заветные думы сердца; обыкновенно бывает так, что герой серьезен, а друг его легкого и веселого характера, над всем шутит и отличается тем милым, игривым остроумием, которое составляет неотъемлемую собственность юных чиновников. Фамилии действующих лиц всегда самые романические: Славины, Гремины, Альмские, Лирины, Звонские, Светины, Лидины и т. д. Это, впрочем, их парадные имена; но в романе и автор и они сами называют себя просто по-приятельски: Ипполит, Платон, Валериан, Александр, Владимир и проч. Героини всегда называются не по фамилиям, а по именам, как у иностранцев: Мария, Александрина, Лидия, Елизавета и проч. Так называют их и сочинители романов и представляемые в этих романах интересные молодые люди, даже на балах, даже не будучи с ними хорошо знакомы. А эти господа, т. е. сочинители таких романов, и сами знают, что такое обращение совсем не в нравах русского общества, что у нас дам называют или по фамилии, — с прибавлением французского madame и mademoiselle, или, и это большею частию, — по имени и по отчеству, что у нас нет имен Мария и Александрина, а есть Марья и Александра, разумеется, Ивановна, Петровна или (иначе как-нибудь; но этого уже требует характер романического слога, так же, как вместо щек, лба, глаз, всегда писать ланиты, чело и очи. Вообще, эти господа убеждены, что чем меньше роман будет выражать действительную жизнь, тем больше он — роман, и надо сказать правду, что эти господа владеют необыкновенным талантом представлять в своих сочинениях такую жизнь, такое обществр и таких людей, которых тщетно вы стали бы искать в сем подлунном мире. Особенно сильны эти господа в изображении высшего общества и большого света: их графы, князья, графини, княгини, баронессы, словом, знатные господа и знатные дамы отличаются такою тонкостию обращения, таким остроумием, о каких, можно сказать решительно, и понятия не имеют люди того большого света, который существует не в романах, а в действительности. Ко всему этому надо прибавить, что романы, о которых мы говорим, любят щегольнуть французскою фразою, ловко ввертывая в разговор слова: mon cher, mon ami, ma chХre, quelle heure est’il[1] и т. п. Это обыкновенно делается для показания самой отчаянной светскости и не всегда с соблюдением орфографии.
В доказательство, что наша характеристика верна, выписываем несколько строк из «Любви музыканта»:
Дух Вольфганга колебался: то он приятно струился, то вдруг вздымался тяжелым, черным валом. «Не понимаю последнего ее свидания! — думал дорогою Вольфганг. — Так холодно она еще не обращалась!..» Он пошел по линии. Воображение нарисовало ему, как за два дня до этого сидел он у фортепиано подле Эвфалии. Эта минута так живо представилась ему, что он, повторяя сказанные в то время слова, прошептал на дороге со взором нежнейшего томления; «ангел!..»
А вздохнув, подумал, с сердечною истомою: «Но так холодно она еще ае обращалась со мною!..»
Если б ты видела меня в то время, когда он начал к нам ходить; так, я не знаю! — я, право, была как в небе!.. Как я готовила урок свой ему — удивительно! Как я не могла дождаться, чтоб он поскорее пришел, а когда он уходил, то мне так и хотелось с ним же уйти! — уйти, знаешь, куда-нибудь, где бы мы были только одни… Теперь уж я совсем не то: я не говорю, чтоб я его вовсе разлюбила; но я уже не рвусь его видеть, как бывало прежде.
— Ну уж! — сказала Софья Васильевна, несколько смягченная жарко рассказанною повестью Эвфалии о первой любви.-- Конечно, он с талантом; довольно мил; но сравни его с Кроткиным; как тот обходителен! Хоть военный, а как скромен, какой он gentil![2] Право, как твой папенька. Вот с ним вас была бы пара!
— Ну, Соничка, а Малининский!.. а! ангельчик?..
Неправда ли, истинно романический слог? Взор нежнейшего томления, произнес с сердечною истомою, жарко рассказанная повесть любви: превосходно! А язык героинь романа — какой gentil, ангелъчик: сейчас видно, что героини принадлежат к высшему обществу.
Следующая семейная картина лучше всего доказывает искусство наших романистов пятнадцатого класса рисовать высшее общество:
Было около второго часа ночи. Богдан Вольфганг мечтал за сигарою-и с нетерпением тщеславного ждал сына.
— Ну, что, как тебя приняли?.. — спросил он у вошедшего в комнату сына.
— Как? гм! Так, что я никогда больше не пойду в такой проклятый дом!..
— Ты не можешь говорить вежливее? мужик!..
— Все русские мужики, — говорил раздраженный Эдуард, — гораздо лучше, нежели этот дурак камер-юнкер!
Отец схватил чубук и, грозя им, говорил задыхаясь:
— Скажи еще одну дерзость!.. Злая каналья!.. Где тебя?.. Кто тебя станет принимать?.. Грубиян!.. — и, расслабев от гнева, он ушел и лег спать; а Эдуард, (в)сплеснув руками и облокотись на рояль, горько-горько заплакал. Потом, в каком-то полупамятии, уставился глазами на лежавшие перед ним ноты.
— Ну, что, Эдуард Богданович, вы всё еще прежний девственник? — спросил граф, с улыбкою разваливаясь на диване.
— Нет, я узнал, что это вздор! — сказал Эдуард, отяжеленный вином и душною атмосферою комнаты.
Граф и офицер перемигнулись.
Довольно! теперь читатели должны ясно видеть отличия того рода романов, о которых мы говорили. Прибавим к этому, что участь всех этих романов одинакова: месяца с два по выходе каждого из них вы можете видеть один экземпляр на прилавке каждого книжного магазина; цена этому экземпляру всегда не меньше трех рублей серебром; но через два месяца, экземпляр исчезает и, вместе с остальными, поступает в мешки букинистов и на столики мелочных книжных торговцев, которые и продают его копеек по 30 серебром.
«Любовь музыканта» отличается от всех других романов этой категории тем, что его действие происходит в Петербурге на Васильевском Острову и что он написан тоже на Васильевском Острову. Это ясно значится из посвящения, которое, по оригинальности, выписываем здесь:
За жизнь, вполне отданную службе для блага семейства; за горячее чувство, которое неизменно, в течение более шестидесяти лет, руководило вас в великом семейном деле и поставило в числе почетнейших родителей; за любовь к покойной нашей матери; за жизнь нескольких лиц, которым она мила с ее печалями и радостями, плод прекраснейших минут
31 мая 1841 года. Васильевский Остров
К немалому отличию «Любви музыканта» от прочих романов принадлежит еще и то, что почти все его герои и героини — немцы Васильевского Острова. Это придает роману особенный интерес: известно, что немцы, особенно живущие на Васильевском Острову, народ пламенный, идеальный, хотя с виду и весьма тихий и даже холодный. К первой части романа приложена гравированная виньетка, на которой представлена дева в греческом костюме, т. е. в хламиде: у ног ее лира; перед девою столбик в ящике, что, вероятно, должно означать надгробный памятник; на шее девы ожерелье, на голове венок, а над всем этим, вверху, лучи заходящего солнца. Роман стоит виньетки, и виньетка стоит романа.
1. «Отеч. записки» 1842, т. XXV, № 11 (ценз. разр. 31/Х), отд. VI, стр. 7—9. Без подписи.