Александр Федоров
правитьЛюбовь и смерть
правитьДул мягкий весенний ветер, и светлый день сиял от солнца.
Небо было так сине и молодо, что пухлые подвижные облака в нем казались ослепительно белыми и светящимися.
По берегу моря шла барышня, а рядом с ней, в расстегнутом пальто, молодой человек. Должно быть, художник: в руках у него был испачканный красками этюдник. Она была тоненькая, высокая, со стриженной, как у мальчика, головой и с непринужденными, немного мальчишескими манерами, которые ей шли, потому что она была хорошенькая, и не только не лишали ее женственности, а напротив, придавали привлекательность и грацию.
Солнечные лучи падали ей на глаза, на зубы, на щеки.
Она жмурилась от них, с наслаждением подставляя свое лицо, светившееся персиковой кожей.
С размаха бросила в море камень, сорвала с его головы фуражку, а вместо нее надела ему на голову со смехом свою легкую с плоскими полями шляпу.
Он дурашливо сделал книксен и застегнул на резинку шляпу, придавшую его молодому скуластому лицу забавный вид.
Ей велика была его фуражка с академическим значком: пришлось сдвинуть ее на затылок, чтобы как-нибудь держалась.
Солнечный луч блестел на металлическом значке, точно ему также хотелось принять участие в их искренних дурачествах, и волны смеющимися струями бежали к их ногам, сверкая на всем необъятном просторе такими яркими, свежими и веселыми красками, точно и у них был праздник и они были влюблены друг в друга.
Песок приятно хрустел под ногами.
Из города, облагороженный далью, доносился пасхальный звон колоколов, и все это, вместе с их голосами и плеском моря, составляло одну сильную, красивую музыку, которая звучала и у них в крови.
Темно-красные осыпи скал и золотисто-зеленая весенняя трава, которую еще не успели лишить первой свежести горячие вздохи ветров и жадные солнечные лучи; ветки деревьев и кустарника, блестевшие на солнце, как стеклярус; еще не истоптанные извивающиеся тропинки, и воздух, и вода, и небо — все это казалось им так ново, точно они видели это в первый раз и в первый раз весна была на земле.
Они оба как-то сразу замолчали и шли, прижавшись друг к другу, тихо покачиваясь из стороны в сторону, полные печалью счастья, высшей, чем само счастье.
И когда они взглядывали в глаза друг другу, в них светилось все, что праздновало вокруг весну.
То на обрывах над ними, то вдали на песке показывались фигуры, и влюбленные не могли ни на минуту остаться одни.
— Нет, нет… увидят… увидят… — шептала она, когда он делал попытку наклониться к ее губам.
Он вслух выразил желание, чтобы все люди вокруг провалились, окаменели, и они остались вдвоем на этом берегу.
За скалами, выступавшими в море, звякнул выстрел… другой.
Она тихо вскрикнула и отшатнулась от него.
Камень, шурша, скатился с обрыва от звука выстрела и за ним, как дымок, закурилась пылью земля. Чайки, дремавшие на воде, испуганно поднялись и замелькали над водой ослепительно-белыми подкрыльями.
После выстрела тишина стала как-то особенно молчалива и возбужденно-выжидательна.
— Это стреляют чаек, — сказал он, желая успокоить.
— Да, да, чаек, — машинально ответила она, стоя все еще с широко-открытыми глазами. — Как это нехорошо!
— Полно. Что за сентиментальность.
Однако, снял с себя ее шляпу. Они поменялись.
— Я не нахожу… А, впрочем, может быть… Но только как же это? В такое утро лишить жизни дикую птицу, для которой — это море, эти скалы и песок… Право нехорошо.
— Стоит ли говорить о таких пустяках.
— Нет, это не пустяк. Особенно в такой день! Ему это было бы больно.
— Кому?
— Христу!
— Ах, вот ты о чем!
— Я вовсе говорю это не потому, что религиозна, — почти оправдывалась она. — А все же… Верили же в Него люди почти две тысячи лет… И вдруг, такая бесплодная жестокость.
— Ну, полно! Это почти то же самое, что сорвать цветок сломать ветку, поймать рыбу…
— Как можно!
— Ну, да же!
— А, по-моему, убить вот хоть эту чайку, когда она так счастлива, пролить кровь… Нет, это ужасно!
— Ничего нет ужасного! — возразил он с преувеличенной твердостью. — И жизнь и смерть в природе одинаково прекрасны. И не все ли равно чайке, когда умрет она. Именно в такое-то утро и хорошо умереть. Разве тебе не хочется умереть, когда ты очень счастлива?
— Да, — подумавши ответила она. — Но это не то.
— Надо же быть логичной, — заметил он, резонерски морща брови, хотя это не шло к нему, и тут же, наклонившись, поднял небольшой конвертик из которого выпала мужская визитная карточка.
С любопытством взглянул на карточку; она была исписана карандашом и едва можно было разобрать:
«Прохожий! Кто бы ты ни был, благослови небо за то, что оно дало тебе глаза, чтобы видеть все это, и уши, чтобы слышать и…»
Дальше трудно было разобрать. Легче догадаться.
— Чудак! — сказала она. — Посмотри, кто это такой?
— Разве это важно!
Однако он взглянул на оборотную сторону карточки. Краска сошла с букв на конверт от морской влаги. Не стоило тратить время разбирать имя.
— Вот странно! Это так подходит к нашему разговору.
— О, все, что есть вокруг, — более убедительно, чем эти банальный восклицания. Впрочем, эта карточка заслуживает, чтобы ее подарить морю.
Он скомкал картон вместе с конвертом и швырнул в воду.
Плескалось море. Тихо гладил лицо и шевелил волосы ветер… Издали, из города доносился перезвон пасхальных колоколов.
Неожиданный тревожный и резкий звук жадно ворвался в эту музыку и все перепутал в ней, как кроваво-красная струя, хлынувшая в фонтан.
Это поразило обоих сильнее, чем выстрел.
— Рожок «Скорой помощи»! — первый пробормотал он.
— Да
— Так близко!
— Зачем она может быть здесь?
— Кто-нибудь утонул!
— А может быть…
— Что?
— Эти выстрелы!..
Они торопливо пошли, почти побежали по песку по направлению к тем красным с пушистой золотисто-зеленой травой скалам, из-за которых услышали выстрел.
Выбежав из-за излучины, они увидели по другую сторону скал, образовавших скрытую от них котловину, — бегущих людей. Люди бежали молча, и все они казались одетыми в черное.
Вдали у деревянной бревенчатой дамбы, к которой спускалась дорога, стояла пара лошадей и небольшая карета.
У одного из бежавших оттуда блестело что-то вокруг головы, как золотой венчик. Сам он был толстый и дико было его видеть, спешащим на своих коротких ногах.
И влюбленные также бежали навстречу, к тем же выступавшим в море молчаливым скалам, как будто это могло кого-нибудь спасти.
И каждый спешил добежать как можно скорее… Не затем, чтобы спасти, а затем, чтобы в это молодое смеющееся утро увидеть кровь, увидеть чудовищный образ смерти.
Может быть, этого и недоставало всем, чтобы постичь бессмертную красоту и смысл улыбки, которая сияла вокруг и пела, как счастье.
И эти двое прибежали первые.
Но там, в этом углублении, образуемом скалами, тоже было двое.
Один лежал на песке, почти у самых волн, другой… нет, это была женщина — стояла над ним с сосредоточенным, бледным лицом. Впрочем, женщина была совсем простая, должно быть швея, даже работница.
Она возилась около того, что лежал на песке, расстегивала его платье, ворот его рубашки, белой как пена.
Но видно было, что она ему чужая: в ней не сказывалось ни горя, ни отчаяния. При том же она была слишком бедно одета сравнительно с ним.
К запаху моря и весенней травы и земли примешивался тут странный запах паленого. Пиджак его тлел сбоку и там же, на белой рубашке видно было пятнышко крови.
Такое же пятнышко было и на правом виске, к которому спускались пряди светлых молодых волос.
С досадным любопытством, страхом и жалостью глядели они на него, боясь приблизиться, и наряду со всеми этими чувствами, здесь, близ кровавого горя, вырастало и ярче вставало их личное счастье.
Любовь стояла рядом со смертью и от траура смерти ярче сверкала жадность любви.
Не прошло и минуты, как около самоубийцы образовался целый кружок людей, тупо и с ужасом глядевших в открытые, безучастно устремленные в небо серые глаза.
Вместо бедной женщины теперь перед телом на коленях стоял тот самый толстый человек, который бежал по песку, и венчик, сиявших вокруг его головы, оказался просто околышем его докторской кепи.
В воздухе пахло карболкой, и этот запах как-то болезненно заглушал запахи моря, воздуха и земли.
Клочья белой ваты становились красными, побывав у груди лежащего человека, белой и нежной. Они валялись около камней и качались на воде, возле берега, неприятно и зловеще окрашивая зеленоватую прозрачную влагу.
А он лежал неподвижно. Только белая грудь вздымалась тяжело и редко, и неприятно черно глядели отверстия прямого и красивого носа.
Самоубийца был довольно высок ростом; дико было видеть у него на ногах новые резиновый калоши, блестевшие на солнце.
Равнодушный околоточный надзиратель с заспанным лицом осматривал его карманы, вынимал из них незначительные вещи: мелочь, спички, платок, записную книжку. Наконец попался паспорт.
И все жадно потянулись, чтобы узнать имя самоубийцы. Оно всем было неизвестно. Бедно одетая женщина и мастеровой рассказывали, как они первые увидели его тут, вот в этом самом положении… Только в руке у него был револьвер, из которого он имел силы выстрелить в себя два раза: один раз в висок, другой в грудь.
Тогда мужчина побежал звать на помощь, а женщина осталась при нем.
— Может, выживет?
— Где выжить!
Их показания записал полицейский. Но когда стал записывать их имена и адреса, они испугались.
— Охота была путаться. Я тебе говорила, — сердито заметила женщина своему спутнику.
— А что ж, как собаку оставить тут валяться! — зло отозвался он.
Какой-то студент многословно успокаивал свидетелей, что им нечего бояться и что они исполнили только свой долг.
— А зачем записывают?
— Для порядка.
Тогда оба стали словоохотливее и много рассказывали, как они первые увидели несчастного.
И все слушали и завидовали, что они были первые.
— И ведь в какой день жизни себя затеял решить!
— Круто должно быть пришлось?
— А все же грех.
— Да, может, он не православный.
— Имя православное.
— Как есть русский.
Его перевязали, бережно взяли за руки и за ноги… Другие поддерживали с боков.
И понесли.
Толпа двинулась за этим печальным шествием, и все старались запечатлеть в своей памяти молодые черты, проникнуть за стеклянную холодность серых глаз, чтобы прочесть тайну его смерти и жизни.
Он был чужой всем им, когда жил и страдал. Чужой всем.
А теперь люди не сводили с него глаз и спрашивали молча и шепотом друг друга:
— Как он мог?
Если бы страдающий, он шел рядом с ними, они бы не обратили на него внимания. А может быть, одно слово братского участия могло спасти его от смерти — от самоубийства… да еще в такой день.
Христос! Назывались ли бы они твоим именем, если бы ты не был распят и не пролил кровь свою на Голгофе за них?
Та кровь была жертвой искупления.
А эта?
Не падет ли она на тех, кто шел за его телом, уже охваченным агонией? И на всех, кто сейчас празднует этот великий день и дышит его голубым ароматным дыханием.
Толпа ушла, и остались только двое… Только двое… Он и она.
Они стояли молча около того самого места, где лежал самоубийца, боясь взглянуть друг другу в глаза.
Пахло карболкой и морем. Окровавленные клочья ваты валялись на песке и плавали около берега на воде, окрашивая ее зловещим пурпуром.
Зато дальше вода была зеленая, как ярь. Лишь кое-где фиолетовыми пятнами выступали сквозь нее камни.
На сыром влажном песке еще четко вырисовался след от лежащего тела. Здесь, полчаса тому назад, он стоял сильный и живой, но уже обрекший себя на смерть. Если бы они тогда встретили его!.. Ну, что ж! Им было бы досадно, что посторонние глаза увидели их счастье. Они хотели быть одни. Спрятанное от других, оно делало их богаче.
Скрылась карета… Скрылись люди… Здесь было пустынно; ни справа, ни слева их почти не было видно за скалами и мшистыми камнями, уходившими в море.
Один из камней далеко от берега выступал черным гребнем и его то заливала, то открывала вода.
Острый парус блестел вдалеке, где море было густо-синего цвета.
Чайки лениво носились над водою на распущенных крыльях.
Тихо плескались волны. Из города нежно доносился колокольный звон.
А они боялись взглянуть друг другу в глаза, чтобы из них искрами не посыпалась торжествующая сила жизни и молодости.
— Бедняга! Как мне жаль его! — сдерживая несоответственной печалью голос, в котором звенела совсем другая музыка, как бы про себя сказала она.
— Жаль! — как эхо, повторил он, но голос его был далеко от него. Он стал смотреть на нее пристально, почти хищно, а она чувствовала на себе этот взгляд, но стояла, опустив голову.
— Жаль… жаль… жаль… — повторял он, чужой этим лицемерным звукам, продолжая все также глядеть на нее.
Какая-то сила подхватила его и толкнула к ней.
Он сбоку запрокинул ее голову и впился прямо в губы, и их облитые поцелуем взгляды, счастливые и жадные, близко-близко переливались из глаз в глаза, в то время, как губы не размыкались.
Крикнула чайка.
Она отшатнулась.
— Здесь никого нет, — задыхаясь, прошептал он. — Нас тут увидеть никто не может. Здесь хорошо… Хорошо!
Для этого им достаточно было наклониться, сесть. Тогда их никто не мог заметить из-за камней.
Она, вся дрожа, бессильно и покорно опустилась как раз на то место, где лежал самоубийца.
Теперь она уже не могла глядеть в глаза тому, кого любила! Счастье слишком отягощало веки.
И поцелуи его закрывали ресницы. Они, как солнечные лучи, падали ей на глаза, на губы, на щеки…
Источник текста: Сборник рассказов «Королева». 1910 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.