Любовь всё видит (Фарина; Хвощинская)/РМ 1884 (ДО)

Любовь всё видит
авторъ Сальваторе Фарина, пер. Надежда Дмитриевна Хвощинская

Оригинал: ит. Amor ha centi occhi, опубл.: 1883. — Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1884, книга VIII—XII.

ЛЮБОВЬ ВСЕ ВИДИТЪ

(Amor ha centi occhi). Романъ Сальваторе Фарина. Переводъ В. Крестовскаго (псевдонимъ).

Предисловіе.

Въ послѣднее время русскіе читатели стали больше и больше знакомиться съ современной итальянской литературой; имена Косса, Верга, Барилли, Чіамполи, маркизы Коломба и др. часто встрѣчаются на страницахъ нашихъ журналовъ. Сальваторе Фарина — одинъ изъ замѣчательныхъ современныхъ романистовъ. Его дѣятельность началась лѣтъ пятнадцать назадъ, но онъ уже давно редактируетъ нѣсколько изданій (Миланскую, музыкальную газету, Маленькое Обозрѣніе, Библіотеку избранныхъ переводовъ) и написалъ множество романовъ: Двѣ любви, Сокрытое золото, Бѣлокурые волосы, Романъ вдовца, Бродячій огонекъ, Въ струнахъ контрабаса, Изъ морской пѣны и др. Фарина называютъ итальянскимъ Диккенсомъ. Его отличительныя черты — легкій юморъ и грація. У него нѣтъ рѣзкихъ тѣней, сильныхъ характеровъ, поражающихъ столкновеній, запутанныхъ развязокъ. Все освѣщено будто свѣтомъ яснаго, но безсолнечнаго дня, или спокойно-ровнымъ свѣтомъ кабинетной лампы. Обстановка подходитъ къ освѣщенію: мирный пейзажъ, семейный очагъ. Драма — въ глубинѣ души дѣйствующихъ лицъ; Фарина не допускаетъ ее выражаться эффектно: онъ вѣренъ дѣйствительности. Онъ даже въ авторскихъ отступленіяхъ не позволяетъ себѣ самому слишкомъ распространяться въ анализѣ чувствъ своихъ героевъ; онъ даетъ только тему, предоставляя ея развитіе чуткости самого читателя. Это — не неумѣлость, умышленно отступающая предъ труднымъ дѣломъ, въ романѣ Бѣлокурые волосы Фарина доказалъ свое умѣнье великолѣпнымъ разборомъ страсти и колебаній человѣка отжившаго, поставленнаго лицомъ въ лицу съ поздней, но чистой любовью. Фарина очень легко написалъ бы десятки страницъ тамъ, гдѣ ограничивается нѣсколькими словами, иногда намекомъ, но Фарина боится фразы…. Онъ предпочитаетъ останавливаться на забытомъ, незамѣчаемомъ, на обыденныхъ мелочахъ, на оттѣночкахъ характеровъ «среднихъ» людей, — на томъ, изъ чего, въ сложности, составляется мутная окраска общей жизни. Одно изъ самаго важнаго это первые зачатки и первыя проявленія чувства въ раннемъ возрастѣ. Они особенно занимаютъ Фарина. У него почти пристрастіе къ подробностямъ этихъ проявленій; онъ пишетъ ихъ, даже повторяясь, не заботясь объ утомленіи читателя, увѣренный, что вознаградитъ неожиданной, мѣткой, вѣрной чертою, что читатель отложитъ книгу и примется искать въ своей собственной молодости, въ молодости своихъ близкихъ эти забытые, граціозные, забавные оттѣнки, эти восторженныя преувеличенія добра и зла, эту милую прелесть печалей, эту прелестную глупость радостей. Нигдѣ такъ не выразилась эта особенность дарованія Фарина, какъ въ очеркахъ, изданныхъ имъ нѣсколько лѣтъ назадъ: Прежде рожденія, Три кормилицы и др., изъ которыхъ должна была составится книга подъ общимъ заглавіемъ: Мой сынъ (предполагаютъ, будто это отчасти автобіографія). Это ничего болѣе, какъ рядъ подробностей: чувства очень молодыхъ родителей, первые всходы понятій ребенка-подростка. Для большинства читателей, пріученныхъ новѣйшими романистами къ пестротѣ содержанія, въ болѣзненно-торопливому любопытству, къ неразборчивости впечатлѣній, лишь бы только они были рѣзки, — романы Фарина вообще не могутъ представлять интереса, но читатели внимательные ихъ цѣнятъ. «Романы Сальваторе Фарина, — говорится въ „Dizionario Biografico“, издаваемомъ А. Де-Губернатисомъ, — переводятся на всѣ европейскіе языки».

Въ романѣ Любовь все видитъ Фарина взялъ мѣстомъ дѣйствія свою родину; онъ уроженецъ Copco, въ Сардиніи, но живетъ въ Миланѣ. Его біографія несложна, какъ вообще біографіи счастливыхъ людей. Онъ родился въ 1846 г., съ успѣхомъ изучалъ право, женился въ 1868 г.; обезпеченъ, со всѣми въ мирѣ, можетъ работать спокойно, какъ художникъ….

В. К.

Часть первая.

I.

Бѣдный Амброджіо былъ какъ на иголкахъ. Ужь цѣлый часъ этотъ проклятый синьоръ Чилекка гулялъ по комнатамъ, съ зубочисткой во рту, корча рожу, чтобъ удержать стеклышко въ своемъ лукавомъ глазу, и не обращая никакого вниманія на графа Козимо.

И какъ будто нарочно онъ это дѣлалъ; всякій разъ, проходя гостинную, гдѣ хозяинъ дома сидѣлъ у стола, облокотясь и зажавъ голову руками, — вмѣсто того, чтобъ ступать на цыпочкахъ, двигаться какъ тѣнь, стушевываться (Амброджіо училъ этому собственнымъ примѣромъ), синьоръ Чилекка стучалъ каблуками, созерцалъ себя передъ зеркаломъ и громогласно (не перечесть въ который разъ) спрашивалъ у Амброджіо:

— Точно французское?

И постукивалъ ногтемъ по стеклу.

Амброджіо кивалъ головою и взглядывалъ на дверь, надѣясь, что онъ, наконецъ, рѣшится пойти за нимъ въ другую комнату.

— Не попорчено, — продолжалъ синьоръ Чилекка, осмотрѣвъ зеркало со всѣхъ сторонъ и крѣпко постучавъ въ разныхъ мѣстахъ. — Вы его держали на хорошемъ свѣту, хорошо сохранили… Надо отдать справедливость. Но рама прелестная. Нынче въ модѣ: просто… А это настоящій саксонскій фарфоръ?

Амброджіо рѣшился отойти отъ притолки и приблизиться къ своему собесѣднику, намѣреваясь напомнить ему объ уваженіи къ несчастію грознымъ взглядомъ, а то и кулакомъ въ бокъ. Но грознаго взгляда синьоръ Чилекка не замѣтилъ, а кулака не получилъ.

— Точно саксонскій?

— Такъ точно; вотъ клеймо, — отвѣчалъ Амброджіо, оглядываясь на неподвижнаго графа Козимо.

— Скрещенныя шпаги… Ну, да что-жь? И во Франціи, и вездѣ поддѣлываютъ, и въ полцѣны… и со шпагами. Умный фабрикантъ за такими пустяками не остановится.

Не получивъ отвѣта, синьоръ Чилекка умолкъ, поставилъ на мѣсто дорогую вазу, выронилъ свой монокль и послѣ многихъ стараній вставилъ его опять въ правый глазъ, прищурился обоими, вглядывался и, наконецъ, сказалъ громко, будто пришла внезапно шаловливая идея:

— Поторгуемся, синьоръ Козимо!

— Да, да, — поспѣшилъ отвѣчать Амброджіо, издали готовя кулакъ, все не достигавшій своей цѣли — боковъ собесѣдника. Я затѣмъ и здѣсь; давайте торговаться, оставьте только графа въ покоѣ.

— Бѣдненькій! — сказалъ синьоръ Чилекка, едва понизивъ голосъ, чѣмъ желалъ ясно показать, что, когда слѣдуетъ, умѣетъ творить дѣла милосердія. — Бѣдненькій! Должно быть, горе большое. Не испыталъ самъ, но воображаю, воображаю. Синьоръ Амброджіо… Такъ вы сказали, что вамъ поручено? Такъ давайте торговаться. Люди на свѣтѣ родятся…

Синьоръ Чилекка не договорилъ: его монокль выскочилъ и ему пришлось съ нимъ справляться.

— Люди на свѣтъ родятся для торга, — досказалъ Амбродаіо.

Возясь съ моноклемъ, синьоръ Чилекка сдѣлалъ жестъ не то отрицанія, не то согласія.

— Двадцать восемъ тысячъ лиръ, — проговорилъ онъ.

Амброджіо съ достоинствомъ укротилъ молнію своего взгляда, зажмурился, но слегка поднялъ голову.

— Тридцать. А если сказано: «тридцать тысячъ лиръ» — должно быть тридцать. А нѣтъ, такъ нѣтъ ничего.

Открывъ глаза, Амброджіо очень удивился: собесѣдникъ наклонился и осматривалъ ножки стола, не обращая ни на что больше вниманія.

Послышался легкій шорохъ. Графъ Козимо отнялъ руки отъ лица и улыбнулся; растворилась дверь, закрытая портьерой, и появилась молодая особа, бѣленькая, нѣжная, какъ будуарная игрушка. Она улыбалась, ея глазки сіяли; ея движенія напоминали балованнаго ребенка, хотя сквозь ея развязность проглядывало безпокойство.

Графъ Козимо всталъ. Не глядя на него, молодая женщина заговорила слегка дрожащимъ голосомъ:

— Маменька… Ахъ, синьоръ Амброджіо, здравствуйте!

Она съ любопытствомъ посмотрѣла на синьора Чилекка, почти спрятавшагося подъ столъ, который онъ осматривалъ.

— Что же маменька?…

— Да! Маменька проситъ, чтобъ ты прислалъ ей пятьдесятъ лиръ. Она купила алый бархатный беретъ; онъ, въ самомъ дѣлѣ, идетъ къ ея сѣдымъ волосамъ.

Глядя по сторонамъ, молодая особа не замѣтила блѣдности мужа. Онъ вынулъ изъ бумажника банковый билетъ и, улыбаясь, подалъ его милой просительницѣ.

— Знаешь, — сказала она, взявъ билетъ, — это не покупка, а милостыня… Какъ ваше здоровье сегодня, синьоръ Амброджіо?

— Хорошо, какъ всегда, графиня Беатриче; а ваше?

— О, прекрасно, благодарю васъ, — отвѣчала она и опять обратилась къ мужу. — Что-жь сказать маменькѣ?

— Поцѣлуй ее за меня.

Беатриче не уходила. Бозимо смотрѣлъ, не понимая.

— Какъ же я передамъ ей поцѣлуй, котораго сама не получила? — спросила она лукаво.

Мужъ оглянулся на синьора Чилекка; тотъ, занятый своимъ, казалось, ничего не видѣлъ. Козимо взялъ обѣими руками бѣлокурую головку жены и тихонько поцѣловалъ ее въ лобъ.

Дверь затворилась, хорошенькая женщина исчезла, и Козимо опять упалъ въ кресла, закрывая лицо руками.

Амброджіо громко вздохнулъ. Настало молчаніе.

— Къ этой японской вазѣ не достаетъ пары, — заговорилъ Чилекка.

Амброджіо вперилъ въ него огненный взоръ, но синьоръ Чніекка повторилъ:

— Къ этой японской вазѣ не достаетъ пары.

— Въ концѣ-концовъ, — сказалъ Амброджіо, — сладится что-нибудь или не сладится?

— Я пришелъ затѣмъ, чтобы сладить, — возразилъ со вздохомъ Чилекка, — но сейчасъ заплатить моими чистыми деньгами и цѣлый мѣсяцъ, а, можетъ быть, и больше, не получать моихъ вещей — условіе для меня тяжелое.

Если бы не присутствіе синьора графа, добрѣйшій Амброджіо взбѣсился бы за эти мои. Онъ удовлетворился возраженіемъ, во имя справедливости и грамматики:

— Пока вы не заплатили — вещи не ваши, а когда заплатите деньги, будутъ не ваши… Я вамъ не говорилъ ждать мѣсяцъ или два. Ждите сколько будетъ нужно. И хоть бы пришлось ждать десятокъ лѣтъ: за такую цѣну покупка, все-таки, выгодная.

Монокль синьоръ Чилекка не остался равнодушенъ къ такой угрозѣ; онъ упалъ, разъ, упалъ другой и вообще не держался на мѣстѣ, но быстрая, заботливая рука его укрѣпила.

— Десять лѣтъ! — вскричалъ синьоръ Чилекка въ забавномъ ужасѣ. — Что за злая шутка, синьоръ Амброджіо! Десять лѣтъ! Такъ она здоровѣе меня, эта барыня?

Амброджіо понялъ, что прегрѣшилъ отъ избытка усердія; стараясь какъ-нибудь поправитъ свою оплошность, онъ схватить Чилекка за руку, увлекъ къ окну и зашепталъ:

— Вамъ не придется ждать… Двое сутокъ назадъ быль еще ударъ…

— Ударъ… то-есть припадокъ?

— Да… легкій ударъ… Докторъ говоритъ, что чѣмъ меньше ожидаемъ…

Амброджіо даже въ потъ бросило.

— Ну, да, припадки… — говорилъ, не убѣждаясь, Чилекка, — да, бываютъ, часто бываютъ. Я знавалъ такихъ, которые при этомъ упрямятся, живущи!

У Амброджіо, видимо, было убѣдительное возраженіе, но высказать его было больно.

— Повторяю вамъ синьора Вероника можетъ кончить вдругъ, неожиданно. Я ничего больше не могу сказать. Подумайте, разсчитывайте сами….

Чилекка былъ непреклоненъ.

— Понялъ я, но можетъ выдти и иначе… Столько бывало больныхъ, которые надували!… Что намъ спѣшить дѣлами зря? Вотъ, поговорю съ ея докторомъ и, можетъ быть, рѣшусь рискнуть моими деньгами… Двадцать восемь тысячъ лиръ — это, вѣдь, состояніе! Войдите въ мою шкуру, синьоръ Амброджіо. Справедливость прежде всего!

Его бѣдный противникъ вдругъ нашелъ въ себѣ силу и выговорилъ сразу:

— Извольте, синьоръ, я вхожу въ вашу шкуру, извольте. Я за тридцать тысячъ лиръ (монокль падаетъ) получаю множество драгоцѣнныхъ вещей, стоющихъ мало сказать вдвое. Я знаю, что деньги долженъ уплатить сейчасъ, а вещи получу только послѣ несчастья, котораго можно ждать съ минуты на минуту. Я раздумываю, колеблюсь, потому что, натурально, тридцать тысячъ (монокль снова падаетъ) — это состояніе! Но покуда я такъ оттягиваю, эта особа умираетъ; графу нѣтъ больше надобности заключать разорительной сдѣлки и… если я пожелаю имѣть драгоцѣнности, которыя такъ мнѣ нравятся, то, пожалуй, могу пріобрѣсти ихъ за шестьдесятъ тысячъ и даже подороже!

Синьоръ Чилекка былъ, когда нужно, мыслитель; онъ понялъ глубину этихъ соображеній и сомнѣнія его разсѣялись.

— Нельзя не уступить вамъ, — отвѣтилъ онъ, улыбаясь, — вы меня прижали. Такъ и рѣшимъ: двадцать восемь тысячъ, по контракту, съ этой минуты (какъ разъ, ровно 11 часовъ!) до одинадцати утра, втораго будущаго марта, и вещи принадлежатъ мнѣ… Вы свидѣтель, синьоръ Амброджіо.

Амброджіо качалъ головою.

— И не откажите мнѣ въ правѣ видѣть больную; это непремѣнное условіе.

— Невозможно!

— Не говорите этого, милѣйшій синьоръ Амброджіо. Почему невозможно? Что-жь мнѣ, дѣйствовать слѣпо? Прежде всего, справедливость! Полагаюсь на васъ и на графа, что синьора Вероника больна; вы такъ говорите. Но кто любитъ, тотъ и слишкомъ труситъ; вы можете ошибиться…

Амброджіо задумался. Покупщикъ былъ, пожалуй, въ своемъ правѣ… Какъ быть?… Ахъ, идея!…

Онъ подхватилъ подъ руку синьора Чилекка, отвелъ его подальше и пошепталъ ему на ухо.

Возимо поднялъ голову и оглянулся съ безпокойствомъ. Чилекка и Амброджіо шли къ двери, въ которую ушла молодая женщина. Козимо всталъ, подошелъ въ Амброджіо и положилъ ему руку на плечо.

— Синьоръ… графъ… — заговорилъ тотъ, понимая безмолвный вопросъ молодаго господина. — Онъ хочетъ видѣть ее… Ничего, не бѣда: мы скажемъ, что докторъ… Графиня его не знаетъ.

— Беатриче сейчасъ его видѣла, — безпокойно возразилъ Козимо, и на его блѣдномъ лицѣ мелькнула горькая улыбка. — Беатриче ничего не пойметъ! — прибавилъ онъ про себя.

Амброджіо слегка постучался въ дверь.

— Войдите, — отвѣчалъ голосокъ оттуда.

Портьера тихо распахнулась. Они трое вошли въ огромную спальню.

— Предупреждаю и прошу, — сказалъ Амброджіо на ухо Чилекка, который не зналъ, какой ужимкой удержать прочнѣе свой монокль, — пощупайте ей пульсъ и больше ничего, ни слова!

II.

— Докторъ, — сказалъ Амброджіо и посторонился, пропуская Чилекка.

Козимо остался у двери. Чилекка окинулъ комнату далеко не докторскимъ, но очень опытнымъ взглядомъ, озираясь во всѣ стороны.

Въ глубинѣ комнаты подъ желтымъ штофнымъ балдахиновъ стояла старинная кровать съ колоннами; на ней лежала какая-то бѣлая масса; это было тѣло, слегка приподнятое на горѣ подушекъ; на головѣ былъ алый беретъ, рѣзко вырѣзавшійся на желтомъ фонѣ. Блѣдное неподвижное лицо лежавшей почти сливалось съ цвѣтовъ штофа. У изголовья полусонная сидѣлка, напротивъ стояла графиня Беатриче. Она съ любопытствомъ обратилась на стукъ отворявшейся двери.

— Что случилось? — спросила она, когда подошелъ Амброджіо.

— Докторъ, — отвѣчалъ тотъ, краснѣя.

Графиня не замѣтила его смущенія, приблизилась къ больной и нѣжно-звонко выговорила:

— Докторъ!

— Ахъ! — вздохнула больная, откинувъ свою правую руку, которую была не въ состояніи приподнять; лѣвой она сдѣлала Чилекка знакъ подойти. Чилекка невозмутимо подошелъ, влѣзъ головой подъ балдахинъ, вымѣрялъ его взглядомъ и особеннымъ манеромъ поднялъ между пальцами тяжелую шелковую ткань, чтобъ она заскрипѣла.

— Пульсъ пощупайте, — проговорила больная.

Чилекка пощупалъ пульсъ.

— Лихорадки нѣтъ? — спросила больная.

— Лихорадки нѣтъ, графиня.

Больная оглянулась съ довольнымъ видомъ. Одна Беатриче отвѣчала ей улыбкой; сидѣлка, крѣпясь, чтобы не заснуть, только мотала головой, а графъ Козимо, чтобъ удержаться на ногахъ, захватилъ обѣими руками стулъ и чуть не ломалъ его спинку.

— Видишь, Беатриче, — говорила графиня Вероника, — видишь, лихорадки нѣтъ, а безъ лихорадки не умираютъ; я не расположена такъ скоро умирать… Неправда ли, докторъ?

Монокль Чилекка свалился; пристроивъ его, мнимый врачъ переглянулся съ Амброджіо, совсѣмъ переконфуженнымъ, и отвѣчалъ:

— Я то же думаю, графиня.

Онъ не прибавилъ больше ни слова и уже хотѣлъ отойти, но больная удержала его. — Что-жь вы мнѣ посовѣтуете?

— Что посовѣтую? — повторилъ Чилекка, казалось, спрашивая окружающихъ.

Графиня Беатриче смотрѣла на него съ изумленіемъ.

— Я не вашъ докторъ, графиня, и потому не могу ничего предписать. Я здѣсь по дѣлу… по одному дѣлу… Графу Козимо было угодно, чтобъ я кстати взглянулъ на васъ. Я видѣлъ и мнѣ довольно… потому что дѣло устроится… Лихорадки нѣтъ… дѣло можно устроить…

Отрывистой рѣчи помогалъ монокль, но мѣшала разсѣянность. Синьоръ Чилекка уставилъ глаза на большую чеканную серебряную кружку и ужь не могъ оторваться отъ нея; наконецъ, онъ взялъ въ руки эту кружку и разглядывалъ ее, прислонясь къ ночному столику.

— Поятъ меня бульономъ, котораго я терпѣть не могу, — проговорила больная.

Синьоръ Чилекка осторожно поставилъ на мѣсто кружку, откланялся, графинѣ Вероникѣ, уронилъ монокль предъ графиней Беатриче, продолжавшей смотрѣть на него съ любопытствомъ, и вышелъ, бросивъ послѣдній взоръ на ковры, на обои. Амброджіо слѣдовалъ за нимъ, какъ тѣнь.

Едва затворилась дверь, синьоръ Чилекка прислонился къ притолкѣ и въ упоръ выстрѣлилъ фразой въ ожидавшаго Амброджіо:

— Ничто не можетъ состояться.

Эту высоко-художественную выходку старикъ отразилъ очень просто.

— Пожалуй, — сказалъ онъ презрительно. — Уходите.

Чилекка покачивался на мѣстѣ и не уходилъ.

— Этой чеканной серебряной кружки, изъ которой графиню поятъ бульономъ, — заговорилъ онъ съ разстановкой, — я не видалъ въ вашей описи.

— Не видали, потому что ея тамъ нѣтъ, — грубо отвѣтилъ Амброджіо, повернулся и пошелъ впередъ, чтобъ тѣмъ заставить синьора Чилекка перемѣнить свою позу каріатиды.

Синьоръ Чилекка не остановилъ его. Амброджіо дошелъ до противуположной двери и машинально оглянулся. Тогда синьоръ Чилекка, глядя въ полъ, заговорилъ, будто про себя:

— Тридцать тысячъ лиръ, а покупку получай Богъ-вѣсть когда!.. Сумасшествіе!.. Хоть бы процентики заплатили по день выдачи… я бы, честное слово, согласился…

— И заплатятъ вамъ ваши процентики, и по самый часъ заплатятъ, — плачевно-снисходительно отозвался Амброджіо съ конца комнаты, насмѣшливо распустя руки и покачивая головою.

Но эта пантомима была напрасна. Синьоръ Чилекка не видѣлъ ее и, наконецъ, повторилъ, поднимая голову:

— Да… если заплатятъ мнѣ обыкновенные проценты, тогда я на эту глупость рѣшусь…

— Какіе это «обыкновенные» проценты?

— Извѣстные.

— Знаемъ мы ваши «извѣстные»! — сказалъ Амброджіо. — Ну, заплатимъ.

Синьоръ Чилекка оставилъ позу каріатиды и легкимъ шагомъ догналъ своего успокоеннаго противника.

---

Выходъ мнимаго доктора изъ спальни былъ исполненъ такъ странно, что даже сама больная замѣтила:

— Вотъ курьезное посѣщеніе!

— Да, курьезное посѣщеніе! — весело повторила графиня Беатриче.

Сидѣлка, между тѣмъ, проснулась и, стараясь разогнать одолѣвавшій ее сонъ, неподвижно-грозно смотрѣла предъ собою въ пространство.

— Козимо! — позвала больная.

Онъ подошелъ къ ея изголовью.

— Козимо, отошли, спать эту бѣдную женщину. Она странная сидѣлка: все спитъ и все ей спать хочется. Жалкая!

Но это была обязанность Беатриче. Прежде всего, хорошенькая женщина чуть-чуть засмѣялось, — какъ будто въ ея обязанности входило также и веселье окружающихъ, — потомъ, проходя мимо мужа, сдѣлала ему знакъ не безпокоится, а предоставить все ей, и подошла въ сидѣлкѣ.

— Джеромина, — сказала Беатриче.

Джеромина, усиленно стараясь открыть глаза, только разинула ротъ.

— Джеромина, — повторила молодая графиня, — идите почивать.

— Мнѣ не хочется, — мужественно возразила бѣдняжка.

Беатриче захохотала.

— Подите, подите, отдохните; матушкѣ васъ пока не нужно… подите.

Джеромина съ достоинствомъ вышла.

— Одни мы? — спросила старуха.

— Одни, — отвѣчалъ Козимо, пожимая черствѣющую руку матери.

— Обѣщайте не плакать и не приходить въ отчаяніе, — продолжала графиня Вероника, когда къ ней наклонилось бѣленькое личико Беатрите, — я умру.

— Не говорите…

— Да. Я знаю, чувствую, что мнѣ немного остается. Какой-нибудь годъ и я кончу. Вотъ, эта болѣзнь была мнѣ послана въ предостереженіе; я не глуха и не слѣпа, — понимаю. Что-жь дѣлать, малютка моя? Всѣ уйдемъ одинъ за другимъ. Теперь я въ полномъ умѣ, но могу и потерять его… Такъ слушайте, дѣти. Я хочу составить завѣщаніе. Не противорѣчьте.

— Что за мысль? — началъ Козимо.

— Завѣщаніе? — повторила Беатриче. — Хорошо, составляйте, только веселенькое завѣщаніе!

— Малиновка моя, — сказала старуха, — ты будешь меня веселить до конца… Завѣщаніе — обязанность, а исполнять обязанность всегда весело, — прибавила она серьезно.

Беатриче вздохнула. Козимо молчалъ и, будто отгоняя отъ себя какую-то неотвязчивую мысль, провелъ рукою по лбу.

— Козимо, — продолжала больная, напрасно стараясь шевельнуть рукою, уже охваченною смертью, — прикажи позвать нотаріуса.

Графъ и его жена переглянулись. Онъ наклонился къ матери.

— Вы точно хотите? — спросилъ онъ, нервно. — Чего торопиться?

— У кого есть время, тотъ его не считаетъ, — возразила старуха. — Приведи ко мнѣ нотаріуса. А ты, милочка, покуда я сбираюсь съ мыслями, сними съ меня эту страшную красную шапку. Дай мнѣ что-нибудь черное или бѣлое. Гдѣ это видано, чтобъ въ красныхъ шапкахъ люди писали завѣщанія?

— Я не видала, — отвѣчала Беатриче, перемѣняя ея головной уборъ.

— Козимо, ты еще здѣсь? — спросила графиня. — Тѣмъ лучше. Позови Амброджіо.

Козимо дотронулся до электрическаго звонка. Амброджіо тотчасъ явился въ дверяхъ.

— Амброджіо, — громко сказала старая графиня, хотя ея языкъ путался, — сходи къ нотаріусу… Какъ его зовутъ?… Постой! Помоги мнѣ припомнить, Беатриче, какъ зовутъ моего нотаріуса?

— Паролини, — отвѣчала молодая графиня, мелькомъ взглянувъ на мужа.

— Паролини… — повторила старуха. — Скажи ему, чтобъ сейчасъ пришелъ ко мнѣ.

Уходя, Амброджіо тоже взглянулъ на графа; тотъ не шевельнулся.

— Ты мнѣ нуженъ, Козимо, а потому я его послала, — продолжала больная, когда вышелъ Амброджіо. — Ты ужь нѣсколько лѣтъ завѣдуешь моими имѣніями и долженъ мнѣ объяснить то, чего я въ точности не знаю. Можешь ли мнѣ повѣрить? Я забыла почти какъ называются мои помѣстья. Напримѣръ, большая сыроварня въ Сассари, какъ ее… какъ ее называютъ?

— Серра-Секка.

— Именно, Серра-Секка. Подумать, какъ просто: Серра-Секка!… Сколько стоитъ Серра-Секка?

— Стоила шесть тысячъ скуди, — тихо отвѣчалъ Козимо.

— Такъ мало? Помню, еще будучи дѣвочкой, я тамъ заблудилась… Ты ошибаешься, Козимо. Что-жь, послѣ этого можетъ стоить Джіакеду, маленькое мое Джіакедду близъ Copco?

— Стоило тысячу скуди.

— Только тысячу скуди? И ручей, и чудесный водопадъ, и тополи, и все только тысячу скуди? Но, Беатриче, милая моя, счетъ портнихи въ прошлый карнавалъ былъ, кажется, ровно въ тысячу скуди?

— Пять тысячъ восемьдесятъ франковъ, — проворно отвѣчала Беатриче. — Помните, мы восьмидесяти франковъ не доплатили, такъ какъ я настояла, что цифры должны быть круглыми. Madame Josephine отговаривалась, говорила будто это предразсудокъ, а я ей возразила, что должно уважать и предразсудки…

— Ребенокъ! — сказала графиня Вероника, снисходительно улыбаясь; затѣмъ, перемѣнивъ тонъ, она обратилась къ сыну — Такъ пересчитаемъ: въ Сассари Серра-Секка… Не забуду впередъ!… Поля, мельницы, большой домъ, хозяйственныя строенія… и что еще? Ничего больше?

— Садъ Аква-Клара.

— Ахъ, да, садъ и апельсинная роща… Сколько я перечистила апельсиновъ! Помню, я любила ихъ чистить и наскучила всѣмъ знакомымъ въ домѣ, приставая, чтобъ ѣли… Козимо, что-жь у меня есть еще въ Сассари?

Козимо отрицательно кивнулъ головой.

— Я бѣдна! — сказала больная, снисходительно улыбаясь — Бѣдна въ Сассари!… Отправимся въ Плоаге… Это феодальное владѣніе; тамъ наши предки вступали въ свои права… и они остались за нами… Что тамъ, Козимо?

— Лугъ, пастбище, нѣсколько пашни.

Чтобы внимательнѣе слушать, графиня закрыла глаза, но сынъ, казалось, утомлялся, удовлетворяя ея разспросамъ.

— Оливковый лѣсокъ…

— Это не то… Палаццо съ галлереей, гдѣ отъ моихъ дѣтскихъ шаговъ какъ будто оживлялись портреты на стѣнахъ… Я бродила тамъ какъ владѣлица замка… а предки звучными шагами шли за мною… Разумѣется, это было эхо.

На минуту она замолчала; ея закрытые глаза смотрѣли въ прошлое.

— Дурно я сдѣлала, что покинула этихъ хорошихъ людей, — тихо заговорила она снова. — Они любили свою правнуку, смотрѣли на нее снисходительно. Я помню это. Одинъ особенно, — архіепископъ Джаиме де-Нарди, — не покидалъ меня изъ вида ни на минуту; куда бы я ни шла, онъ вездѣ и всегда слѣдилъ за мною. Иногда мнѣ это надоѣдало, а иногда становилось и страшно… когда я бывала одна. Моя дѣтская голова не могла постичь, какъ это архіепископъ, будучи на портретѣ, можетъ шевелить глазами, какъ Мадонна… Постойте, подождите! Я посмотрю въ щелку двери, захвачу его въ расплохъ, какъ, бывало, тогда. Вотъ, вотъ, онъ тутъ и уставилъ глаза на меня; и рука поднята, — благословляетъ, — и будто хочетъ сказать, что все знаетъ, что въ расплохъ его не застанешь… Славное было время!

Она вздохнула. Всѣ молчали. Козимо сжалъ губы и вертѣлъ цѣпочку своихъ часовъ. Беатриче взглядывала то на него, то на мать.

— А скалы, — вдругъ вскричала больная, — скалы Кураги? Что онѣ?

— Тѣ же, на томъ же мѣстѣ, — странно отвѣчалъ Козимо.

— Когда я была ребенкомъ, — продолжала графиня, я рѣшила, что тамъ устрою фамильный склепъ. Но теперь я раздумала: непріятно, мнѣ кажется, лежать подъ этой грудой каменьевъ. Но хотѣлось бы, все-таки, похорониться въ Плоаге… Только въ какомъ мѣстѣ, не знаю…

Она опять закрыла глава и, казалось, заснула. Козиме смотрѣлъ… будто на призраки своихъ собственныхъ мыслей. Беатриче безшумно ходила по комнатѣ, какъ птичка по клѣткѣ, всюду водворяя порядокъ и симметрію своими бѣленькими ручками. Одну минуту она достигла удивительнаго результата, всего только передвинувъ одинъ стулъ совсѣмъ неслышно. Хорошенькая женщина поискала на лицѣ мужа улыбки, или, по меньшей мѣрѣ, одобренія, и, получивъ то и другое, довольная, продолжала свое дѣло. Она не думала о выраженіи, которое осталось на лицѣ мужа, когда исчезла улыбка, а оно говорило ясно:

«Ребенокъ хлопочетъ о порядкѣ; порядокъ — ея страсть… Любовь знатной дамочки къ разорившемуся человѣку погубитъ ее…»

— Нѣтъ, не на кладбищѣ, — вдругъ заговорила старая графиня, не раскрывая глазъ, но вдругъ, открывъ ихъ, повторяла громко: — Нѣтъ, дѣти, не на кладбищѣ. Помните: я не хочу, чтобы меня положили на кладбищѣ. Перевезите мое тѣло въ Сардинію и похороните въ какомъ-нибудь изъ моихъ помѣстій: Сассари или Плоаге, или Иглезіасъ, гдѣ каменоломня… и посадите надо мною пальму…

Въ дверь два раза постучали.

— Войдите, — сказала Беатриче.

— Нотаріусъ, — доложилъ Амброджіо, показавъ голову въ дверь, и скрылся.

Нотаріусъ, докторъ правъ Паролини, вошелъ съ веселымъ видомъ и легкими шагами.

— Многоуважаемая графиня, — началъ онъ вкрадчиво, подходя къ постели больной, — желаетъ составить завѣщаніе, чтобъ еще долго спокойно пожить. Отлично! Это — маленькое коварство, которое всегда удастся. Пророчу вамъ еще сто лѣтъ, графиня. Какъ вы себя чувствуете?

— Хорошо, благодарю, — отвѣчала больная, — сегодня лучше.

— Слѣдовательно, можно сказать: въ совершенномъ здравіи?-- спросилъ нотаріусъ, садясь къ столу, между тѣмъ какъ Беатриче подавала ему все нужное для письма.

— Боюсь, что нѣтъ, Паролини.

— Жаль! — сказалъ Паролини. — Я бываю истинно счастливъ, когда могу ставить въ началѣ акта: въ совершенномъ здравіи, душевномъ и тѣлесномъ…Но мы скажемъ о васъ, графиня: «въ полномъ обладаніи душевными способностями, но находясь въ постели, по легкому нездоровью…»

— Поставьте: «по болѣзни», — простонала графиня. — Надо говорить правду, хотя бы и печальную.

Признавая глубину этого замѣчанія, докторъ Паролини написалъ и прочелъ громко:

— «Въ полномъ обладаніи всѣми душевными способностями, но находясь въ постели по случаю легкой болѣзни…»

— Не надо легкой, — поправила графиня. — Не зачѣмъ себя выказывать увѣреннѣе, чѣмъ мы въ самомъ дѣлѣ. Но не ставьте и тяжкой. Я не хочу, чтобъ воображали, что я ужь очень жалуюсь.

— Болезни… печально повторилъ Паролини и спросилъ, оглянувшись: — Это свидѣтели?

— Сынъ мой и невѣстка, — отвѣчала графиня. — Это лучше, чѣмъ посторонніе.

— Тысячу разъ прошу извиненія, графиня, но не могу исполнить вашего приказанія. По закону, требуются свидѣтели правоспособные; графиня Беатриче не правоспособна предъ закономъ.

— Почему? — спросила графиня Беатриче.

— Потому, что ты — женщина… Потому, что мы — женщины, — отвѣчала больная,

— Законъ поставленъ не мною, — протестовалъ Паролини.

— Позовите Амброджіо, — сказала графиня Вероника.

— И его недостаточно.

— Или онъ тоже не правоспособенъ?

— Законъ, къ сожалѣнію, — сказалъ Паролини. — постановилъ при нотаріусѣ четырехъ свидѣтелей…

— Зовите повара, зовите поваренка, зовите кучера, — прервала съ горечью графиня. — Закону угодно, чтобы графиня Родригесъ-де-Нарди совершала свое завѣщаніе въ присутствіи своихъ слугъ.

— Законъ этого не требуетъ, — смиренно замѣтилъ Паролини, — и, при неудобствѣ найти четырехъ свидѣтелей, допускаетъ совершеніе завѣщанія съ двумя свидѣтелями, но въ присутствіи двухъ нотаріусовъ… Предвидя это, я позволилъ себѣ пригласить коего товарища, доктора правъ Ларуччи; онъ дожидается…

— Ну, въ добрый часъ! — прервала графиня. — Позовите его.

Беатриче позвонила; явился Амброджіо.

Паролини сидѣлъ, облокотясь на письменный столъ и глядя на дверь; онъ обернулся къ постели, какъ бы прося позволенія у больной, и потомъ приказалъ:

— Синьоръ Амброджіо, скажите доктору Ларуччи, что онъ можетъ войти; онъ намъ нуженъ.

Чрезъ минуту вошелъ самый худой изъ докторовъ на свѣтѣ. Одѣтъ онъ былъ весь въ черное, очень старомодное и, благодаря чисткѣ, доведенное до плачевнаго состоянія. Съ перваго взгляда было ясно, что онъ относился къ своей судьбѣ такъ же строго, какъ она относилась къ нему.

— Графиня, — сказалъ Паролини, дѣлая видъ, будто привстаетъ, хотя не всталъ, — имѣю честь представить вамъ: мой достопочтенный коллега, докторъ правъ Ларуччи.

Ни малѣйшей тѣни какого-нибудь сочувствія не скользнуло на безцвѣтномъ лицѣ худаго нотаріуса; онъ поклонился и опять погрузился въ строгое созерцаніе собственной судьбы.

Жирный нотаріусъ (теперь ужь стало ясно, что Паролини жиренъ) продолжалъ, обращаясь къ достопочтенному коллегѣ:

— Присядьте ко мнѣ поближе, докторъ Ларуччи. Синьора графиня Родригесъ-де-Нарди обращается къ нашему содѣйствію, желая сдѣлать завѣщаніе. Она находится въ полномъ обладаніи всѣми умственными способностями, хотя, временно, разстроена болѣзнью. Свидѣтели… и другіе, здѣсь присутствующіе (онъ оглянулся кругомъ, какъ бы желая убѣдиться, и докторъ Ларуччи тоже посмотрѣлъ въ сторону однимъ глазомъ) — господа графъ Козимо Родригесъ, единственной сынъ завѣщательницы, и синьоръ Амброджіо… Амброджіо?

— Чима, — сказалъ старикъ, не двигаясь изъ своего угла.

— Амброджіо Чима, — повторилъ Паролини. — Какъ видите, я приготовилъ все вступленіе. Такого-то года, мѣсяца и числа (это послѣ выставится), въ благополучное царствованіе короля Виктора-Эммануила втораго…

Докторъ Ларуччи развернулъ гербовую бумагу, снялъ перчатку, которую сейчасъ же спряталъ въ карманъ, взялъ перо и ждалъ.

Паролини обратился къ больной, сдѣлавъ знакъ, что можно начать.

Графиня начала торжественно:

— Объявляю моимъ полнымъ наслѣдникомъ…

— И душеприкащикомъ… — подсказалъ Паролини.

— Что это такое?.. Ну, все равно!.. И душеприкащикомъ моего сына Козимо и поручаю ему привести въ исполненіе мою послѣднюю волю…

— Вотъ, вотъ, именно такъ, — сказалъ снисходительно Паролини. — Это и значитъ назначить душеприкащикомъ. Вы изволили найти самое точное выраженіе… Не правда ли, докторъ Ларуччи?

— Уже нѣсколько лѣтъ, — продолжала больная, — сынъ мой управляетъ всѣмъ моимъ состояніемъ, доходящимъ до милліона двухсотъ тысячъ франковъ по своей цѣнности: затѣмъ имѣются нѣкоторыя небольшія… нѣкоторыя небольшія…

— Ипотеки? — робко замѣтилъ Паролини.

— Да, прекрасно!.. Ипотеки.

Она замолчала. Слышалось, какъ по гербовой бумагѣ скрипѣло перо худаго нотаріуса. Жирный нотаріусъ, слегка наклонясь, слѣдилъ за каждымъ словомъ. Среди общаго молчанія графиня Вероника и графиня Беатриче старались встрѣтить взглядъ Козимо, но тотъ неподвижно и упорно уставилъ глаза въ глубокую темноту корридора, открывавшагося напротивъ въ отворенную дверь. Туда смотрѣлъ и Амброджіо, но раза два оторвался, чтобъ мелькомъ взглянуть на графа Козимо и на другихъ лицъ этой странной сцены.

— «Не-боль-шія», — громко сказалъ Паролини, читая чрезъ руку своего коллеги, и оборвалъ тихо и коротко: — «ипотеки…» Мы можемъ продолжать.

— Невѣсткѣ моей, графинѣ Беатриче, завѣщаю всѣ мои брилліанты и драгоцѣнности, съ условіемъ, — прибавила больная, нѣжно, съ улыбкой обращаясь къ молодой женщинѣ, — съ условіемъ, чтобъ она всегда носила ихъ, хотя нѣкоторыя, хотя бы они были и не въ модѣ.

Беатриче, тихо стоявшая у изголовья, поспѣшила поблагодарить и закрѣпить обѣщаніе поцѣлуемъ.

Паролини и его достопочтенный коллега внесли въ гербовую бумагу эту послѣднюю волю.

Графиня продолжала:

— Дорогому моему другу, Амброджіо Чима…

Амброджіо оглянулся, будто просыпаясь.

— Завѣщаю садъ мой, Джіакедду, въ Copco, или, — смотря по его желанію, — пять тысячъ лиръ.

— Но… — заговорилъ было Амброджіо.

Ему сдѣлали знакъ молчать. Перо доктора Ларучъ снова заскрипѣло.

— Каждому изъ слугъ моихъ по смерти моей по тысячѣ лиръ.

— Сколько слугъ? — спросилъ худой нотаріусъ, не отведя глазъ отъ бумаги.

— Сколько слугъ у васъ, графиня? — повторилъ Паролини.

— Поваръ, поваренокъ, конюхъ, кучеръ, лакей.

— Какъ ихъ зовутъ? — отозвался Ларуччи.

— Какъ зовутъ вашихъ слугъ, графиня? Благоволите назвать имена.

— Почему-жь я должна знать имена моей прислуги? Повара зовутъ Джовани, конюха Стефано, кучера… Ты не знаешь ли, Беатриче, какъ зовутъ этихъ людей?

Беатриче смѣялась; значитъ — не знала.

— А ты, Амброджіо? — спросила больная.

— Знаю, синьора, и, если позволите…

Подойдя на цыпочкахъ, онъ сталъ за спиною доктора Ларуччи, подсказалъ ему одно за другимъ эти имена и затѣмъ спокойно возвратился въ свой уголъ.

— Горничной моей, Аннетѣ… Какъ Беатриче?

На этотъ разъ черные глаза молоденькой женщины весело засвѣтились и на щекахъ ея вырѣзались ямочки.

— Аннета Барони, знаю твердо.

Вѣроятно, что-нибудь освѣтило мрачныя думы графа Коамо, Онъ оглянулся, будто удивленный, и полушутливо, полусерьезно похвалилъ жену за ея память.

— Не за что, — отговаривалась Беатриче, не выпуская его руки. — Аннета такъ горда своимъ происхожденіемъ; она говорить, что происходитъ будто бы отъ какихъ-то рыцарей…

— Моей горничной, Аннетѣ Барони…

При звукѣ голоса матери, Беатриче выпустила руку Козимо, а его лицо опять омрачилось.

— Завѣщаю мой гардеробъ и три тысячи лиръ деньгами.

Въ эту самую минуту, будто субретка изъ комедіи, Аннета

Барони выглянула въ дверь, инстинктивно отлично поняла въ чемъ дѣло и обрадовалась, во, чтобы ловчѣе и достойнѣе войти на сцену, притворилась въ высшей степени сконфужеяной.

— Боже… Могу ли я войти?

Она спрашивала всѣхъ; но старая графиня закрыла глаза, графъ Козимо не обращалъ на нее вниманія, а нотаріусъ Паролини, потирая руки, слѣдилъ за быстрымъ перомъ коллеги; ее замѣтила одна графиня Беатриче.

— Ничего, ничего, — сказала ока, улыбаясь. — Войдите, Аннета.

Аннета вошла на кончикахъ пальцевъ, слегка поднимая крылышки… то-есть, ручки, чтобъ казаться еще воздушнѣе. У нея было что сказать, — это доказывалъ полуоткрытый ротикъ, — но она удерживала даже дыханіе, чтобъ какъ-нибудь невзначай не вылетѣло слово. Все это предписывается правилами предосторожности, чтобъ не помѣшать, не обезпокоить. Результатъ вышелъ совсѣмъ противуположный: больная открыла глаза, графъ Козимо обернулся, Паролини поднялъ голову.

— Что случилось? — громко спросила графиня Беатриче.

Послѣ этого вопроса, казалось бы, великія предосторожности Аннеты были уже напрасны. Но мудрая Аннета знала свою роль и держалась за нее. Осмѣивай, кому есть охота, интонацію, жесты, самыя слова; смѣшивай, кому угодно, первую сцену съ послѣдней, но она, Аннета, ни за что не отступитъ отъ великихъ правилъ очаровательнаго искусства!

Поэтому она отвѣтила голоскомъ «въ ниточку»:

— Тамъ профессоръ Сильвіо.

Графиня Беатриче радостно захлопала руками, сказала, что идетъ принять его, и позвала за собой Аннету. Но субреткѣ, по ея роли, еще оставалось договорить:

— Не будетъ ли мнѣ еще приказаній отъ графини?

«Благородная мать» ничего не пожелала, и Аннета вышла, какъ вошла, на пальчикахъ, въ боковую дверь.

— И такъ? — спросилъ нотаріусъ Паролини чрезъ минуту молчанія.

— Довольно на сегодня, — отвѣчала больная.

— Довольно на сегодня, — повторилъ Паролини.

Докторъ Ларуччи уже всталъ и спѣшилъ спрятать въ перчатку свой палецъ, запачканный чернилами.

— Завтра, въ этотъ же часъ, — сказала графиня.

— Къ вашимъ услугамъ, — отвѣчалъ Паролини, застегивая сюртукъ на глухо.

Въ дверяхъ онъ остановился и подождалъ коллегу, предоставляя ему пройти впередъ. Докторъ Ларуччи застегивалъ свою перчатку, не ожидая такого почета, который, однако, принялъ, даже неблагодаря, какъ человѣкъ, знающій себѣ цѣну.

Амброджіо пошелъ слѣдомъ за нотаріусами.

Мать и сынъ остались вдвоемъ.

Едва вышелъ Амброджіо, она позвала сына:

— Козимо!

Графъ подошелъ къ постели.

— Ты знаешь, я очень странна. Но ты не Можешь себѣ представить, какъ мнѣ пріятно, мысленно, въ воображеніи, переходить изъ комнаты въ комнату… а теперь это ужь невозможно.

— Я тебя не понимаю, — возразилъ Козимо.

— Я хочу свободно ходить по моему дому, а ты одну комнату заперъ.

— Я?…

— Да, желтую залу. Вотъ уже двѣ недѣли, какъ она заперта и никто туда не входитъ. Что ты положилъ въ этой комнатѣ?

Козимо схватился за голову и отвѣчалъ поспѣшно:

— Ахъ, да; нѣсколько старыхъ картинъ… Еще не разобрался.

— Это страсть твоя, — снисходительно прошептала старуха — Ты разоришься, мой милый.

Странная улыбка Мелькнула на губахъ графа. Онъ наклонился, цѣлуя холодную руку матери.

— Ты уходишь?

— Сильвіо ждетъ меня. Хочешь его видѣть?

— Нѣтъ, — рѣзко отвѣчала больная, — я сплю.

Графъ Козимо заложилъ руки въ карманы и спокойно вышелъ.

Едва онъ очутился за дверью, какъ въ другую выглянула Аннета.

Она осмотрѣлась кругомъ и вошла, все также на цыпочкахъ, хотя больная дала ей понять, что такихъ предосторожностей не нужно.

— Чего тебѣ, Аннета? Что съ тобою?

Аннета продолжала прокрадываться.

— Съ ума ты сошла? — продолжала графиня Вероника.

Но субретка не сконфузилась; она слыхала и не то. Еще недавно графиня обозвала ее «скотиной»; но что-жь изъ этого? Грубое слово было въ роли графини и, тѣмъ не менѣе, Аннета продолжала добросовѣстно исполнять свою роль.

Убѣдясь, что никто не услышитъ ея донесеній гоепожѣ, и приготовивъ ее быть внимательнѣе, Аннета, наконецъ, сказала:

— Я открыла!

— Что такое ты открыла?

— Что спрятано въ желтой комнатѣ.

— Картины, — холодно отвѣтила графиня Вероника.

Аннета немножко сбилась на этой репликѣ, неожиданно явившейся въ ея роли.

— Старинныя картины, — безжалостно договорила графиня.

— Такъ точно, — отвѣчала субретка. — Какъ же вы изволили узнать?

— Спросила сына. А уы какъ узнала?

— Я… — отвѣчала Аннета, пріятно смущаясь, — я… думая сдѣлать вамъ угодное, синьора… Я сначала, посмотрѣла въ замочную скважину и ничего не видѣла; а потомъ…

— Что потомъ?

— Потомъ… сегодня рано-рано я сошла въ садъ, приставила къ стѣнѣ садовую лѣстницу, посмотрѣла въ окна и все увидѣла… четырнадцать картинъ… зеленыя рамы… Есть тамъ… Но, синьора, не нужно…

Графиня кивнула ей головой, чтобъ она продолжала.

— Одна, тамъ… заговорила Аннета, — офицеръ на лошади… то-есть я такъ говорю, что офицеръ… Весь въ стальномъ, на груди крестъ…

— Имперіо де-Нарди! — прошептала умирающая и гордая улыбка освѣтила ея истощенное лицо.

— Другой въ красной мантіи…

— Дѣдъ мой.

— И еще одинъ, будто епископъ, и такъ поднимаетъ руку, точно благословить хочетъ…

— Монсиньоръ Джаиме де-Нарди, прадѣдъ мой!.. Благодарю, Аннета…

III.

Профессоръ Сильвіо, со шляпой въ рукахъ, стоялъ, выпрямившись, одинъ среди залы, глядя въ полъ, и не разслышалъ легкихъ шаговъ графини Беатриче. Она застала его въ расплохъ, выхватила у него шляпу и также выпрямилась передъ нимъ съ самымъ деспотическимъ видомъ.

— Въ какомъ расположеніи духа сегодня господинъ медвѣдь? Въ самомъ черномъ! Тотчасъ замѣтно!

Сильвіо встрепенулся и постарался улыбнуться. У «господина медвѣдя» была добрая улыбка и, освѣщенное ею, его смуглое лицо казалось пріятнымъ, почти прекраснымъ. Онъ ничего, однако, не отвѣтилъ и удерживалъ шляпу до тѣхъ поръ, пока прелестная хозяйка прикрикнула:

— Давайте же!

Она погрозилась, положила шляпу въ сторону и вернулась опять, нѣсколько серьезная.

— Ну, что же? — спросила она. — Это значитъ: что сегодня случилось?. Это значитъ: здорова ли Анджела?

Беатриче усѣлась на диванъ и пригласила друга сдѣлать тоже. Но какое-то раздумье, повидимому, все удерживало Сильвіо среди залы.

— Что-жь не идетъ Козимо? — выговорилъ онъ, и, при собственномъ вопросѣ, спохватившись, что самъ въ долгу съ отвѣтами, подошелъ поближе.

— Анджела? Здорова. Не хочетъ больше оставаться въ школѣ и скучаетъ.

— Скучаетъ? Въ ея годы? Рано начинаетъ, — возразила Беатриче. — Ну, купить ей куклу, чтобъ говорила: «папа, мама».

— Куклу! — повторилъ Сильвіо. — Послушайте, какъ она толкуетъ о куклахъ; она ихъ «презираетъ»! Ей хочется читать, играть на фортепіано, а больше всего играть на театрѣ. Но въ школѣ книги только скучныя, музыка — все экзерциціи, а спектакли у нихъ бываютъ раза два въ годъ, въ карнавалъ… О ней пожалѣть надо.

— Бѣдная дѣвочка! — сказала Беатриче.

Вошелъ Козимо. Хозяинъ и гость пожали другъ другу руки, взялись за плечи и такъ, полуобнявшись, подошли къ молодой графинѣ. Та смотрѣла на нихъ, качая головою.

— Вотъ они, точно парочка влюбленныхъ, если только еще есть на свѣтѣ такіе влюбленные. Вы, господа, должны знать, есть ли?

— Полагаю, что есть, — отвѣчалъ Сильвіо.

— Увѣренъ, что есть, — подтвердилъ Козимо.

— Бывали когда-то и мужья, влюбленные въ своихъ женъ, — сказала, вздыхая, Беатриче.

— Ревнивица; — нѣжно возразилъ мужъ.

Его взглядъ и движеніе выразили добрую, скромную ласку. Беатриче поняла, но, все-таки, настаивала:

— Нынѣшніе мужья всѣ погрузились въ дѣла. Все у нихъ заботы, будто-бы для того, чтобъ избавить отъ нихъ женъ. Онѣ очень должны быть имъ благодарны.

Козимо показалось въ этихъ словахъ что-то печальное, и онъ сталъ извиняться. Веселая натура Беатриче опять взяла свое.

— Благодарю, — продолжала она, — такъ лучше; я не могу быть не сама собою. Если на что-нибудь нужно смотрѣть серьезно, глубоко, мрачно, то лучше мнѣ этого не показывайте.

Сильвіо вопросительно взглянулъ за друга. Козимо также смотрѣлъ на жену, которая продолжала:

— Что вы переглядываетесь? Развѣ я не опредѣленно объяснилась? Такъ я объяснюсь лучше, чтобъ меня не считали глупенькой… Да, да… Молчите! Вы, милостивый государь, супругъ мой, вы это думаете, только не говорите. А вы, синьоръ профессоръ…

— Я?

— Ну, скажемъ, что вы судите обо мнѣ нѣсколько снисходительнѣе… И такъ, говорю я, нельзя ли смотрѣть на свѣтъ Божій и на то, что въ немъ есть, немножко повеселѣе? Я смотрю именно такъ и все смѣюсь. Но, можетъ быть, я не все вижу?

— Точно такъ, — задумчиво сказалъ Козимо.

— Не все вижу? — спросила Беатриче и, хохоча, почти опрокинулась на диванъ.

— Нѣтъ, — отговаривался мужъ. — Можетъ быть, на все и слѣдуетъ смотрѣть такъ, какъ смотришь ты… но…

Это но испугало молоденькую графиню. За этимъ но, можетъ быть, что-нибудь философское? Боже! Этого не вынесешь! Она очень испугалась, потомъ еще засмѣялась, потомъ опять стала серьезна.

— Поговоримъ объ Анджелѣ, — начала она. — Знаешь, Козимо, бѣдная дѣвочка не хочетъ больше оставаться въ школѣ; ей тамъ скучно. А вотъ синьоръ философъ-дядюшка глубокомысленно разсуждаетъ по этому мудреному предмету. Онъ пришелъ, наконецъ, со мной совѣтоваться. Вѣдь такъ, синьоръ профессоръ? Вотъ до чего доводитъ философія!

— Да, — спокойно отвѣчалъ Сильвіо, — я пришелъ посовѣтоваться.

— Со мной? — прервала Беатриче. — Пожалуйста, потѣшьте меня, скажите, что со мной!

— Съ вами… и съ тобой, и съ графиней Вероникой, если нездоровье ея не помѣшаетъ. Какова она сегодня?

— Кажется, лучше. Говоритъ твердо.

— Стало быть, бранила меня, — сказалъ, шутя, Сильвіо.

— Ты преувеличиваешь, — попробовалъ возразить графъ — Мать вовсе не ненавидитъ тебя, какъ это тебѣ кажется. Между вами недоразумѣнія…

— Нѣтъ, сродство, — сказалъ вскользь Сильвіо.

— Жаль, — отозвалась Беатриче. — Матушка такъ добра, всегда такъ весела, сильна, даже когда страдаетъ.

— О, да, весела, сильна, — подтвердилъ профессоръ, — а ужь добра…

Козимо прервалъ:

— Ты хотѣлъ посовѣтоваться насчетъ Анджелы?

— Да, Анджелы и другаго.

— Другаго?

— Его!…

Сильвіо понизилъ голосъ, выговоривъ это слово, понятое тотчасъ же.

— Онъ писалъ? — спросилъ Козимо, между тѣмъ какъ другъ показалъ ему зажатый въ рукѣ листокъ бумаги.

Беатриче уже не смѣялась; она блѣднѣла и тяжело дышала въ напряженномъ, тревожномъ и уже не легкомысленномъ любопытствѣ.

— Сядемте, — сказала она тихонько.

Они продолжали стоять. Она встала тоже и заглядывала въ листокъ, который Сильвіо развернулъ и читалъ спокойно, но въ полголоса:

«Прости, что я тебя ослушался, но я не могъ выдержать. Я уже старъ. Недалеко время, когда перестану даже мечтать о счастіи, которое мнѣ не далось. Такъ и лучше: мечтаній мнѣ мало, а стремленіе убиваетъ. Глупостей я не надѣлаю, но, братъ, не откажи мнѣ въ послѣдней милости, которой я прошу у тебя: дай мнѣ видѣть мою дочь. Пишу тебѣ на баркасѣ контрабандистовъ; его прелестно зовутъ: „Наша Надежда“. Разсвѣтаетъ. Передо мной берегъ Кастельсардо. Черезъ часъ я буду тамъ, одинъ и со мной мои тяжкія воспоминанія. Отдамъ на почту это письмо и пойду въ горы, къ утесамъ Муросъ. Ты знаешь, гдѣ меня найти и какъ предупредить. За меня не бойся; я буду остороженъ. Но подумай, братъ, какъ тянется время, когда прячешься и ждешь поцѣлуя дочери. Скорѣй, скорѣй, скорѣй…»

Была и подпись: «Джіорджіо,» но Сильвіо не прочелъ ее, опустивъ руки.

— Что дѣлать? — сказалъ онъ, задыхаясь..

— Бери Анджелу и поѣзжай, — отвѣчалъ Козимо.

— А что скажетъ графиня Воронина?

— Ты въ своемъ правѣ.

— Можно сказать ей, — вмѣшалась, краснѣя, Беатриче, — что Анджела нездорова, что ей посовѣтовали перемѣнить мѣсто, прокатиться по морю…

— Добрыя, невинныя уловки, — выговорилъ, будто про себя, графъ Козимо. — Иногда заслуга умѣть сказать ихъ свободно, не затрудняясь…

— Можетъ быть, графиня Вероника и не вспомнитъ объ Анджелѣ, — замѣтилъ Сильвіо.

— Напротивъ, — возразила Беатриче, — она безпрестанно говорить о ней. Я отъ матушки узнала всю эту горькую исторію. Вѣдь, вы мнѣ ничего не говорили… Матушка приказала мнѣ торжественно поклясться, что я не открою тайны никому. Я никому и не открывала, но всѣ ее, однако, знаютъ.

— Кромѣ Анджелы, — сказалъ Сильвіо.

— Да. Вотъ и затрудненіе: Анджела ничего не знаетъ. Точно ли ничего?

— Знаетъ, что ея отецъ далеко и не можетъ возвратиться, что онъ, можетъ быть, даже умеръ. Она привыкла къ этой мысли и больше ею не мучится… И мы должны будемъ разбудить въ ея душѣ чувство, почти ей невѣдомое… единственно для того, чтобы она потомъ страдала!

Никто не отвѣчалъ. Всѣмъ тремъ ни минуты не приходило на мысль противиться желанію отца. Слѣдовательно, оставалось взять Анджелу и скорѣе ѣхать.

— Такъ когда же? — спросилъ Сильвіо будто самого себі.

Козимо взялъ у него письмо и перечитывалъ. Беатриче, по-дѣтски, опираясь на его руку, поднялась въ письму и перечитывала тоже.

— Поѣзжай сейчасъ, — рѣшилъ Козимо.

— А, можетъ быть… — робко вмѣшалась Беатриче. — Если можно предупредить его… Тутъ написано (она показывала мизинцемъ): «Ты знаешь, гдѣ меня найти и какъ предупредить». Извѣстите, что пріѣдете черезъ мѣсяцъ.

Сильвіо взялъ у нея письмо и сказалъ, не глядя въ него:

— «Подумай, братъ, какъ тянется время, когда прячешься и ждешь поцѣлуя дочери»… Это тоже тутъ написано; я наизусть знаю.

— Такъ, чрезъ двѣ недѣли, чрезъ недѣлю. — заговорилъ Возимо. — Вдругъ уѣхать нельзя, неосторожно. Надо предупредить матушку, приготовить дѣвочку, выдумать имъ обѣимъ что-нибудь… Вѣдь, ты всей правды не скажешь Анджелѣ? Я помогу, выдумаю; воображенія достанетъ.

Козимо говорилъ какъ-то странно, развязно-насмѣшливо.

Сильвіо стоялъ въ раздумьи, опустивъ голову, и вдругъ будто очнулся:

— Я ему напишу.

— Пишите, — вскричала Беатриче, и, взявъ его за рукавъ сюртука, повела къ затѣйливо устроенному, дорогому письменному столику.

Предъ профессоромъ была крошечная щегольская чернильница, сверху который былъ сдѣланъ маленькій Эросъ, лукаво готовившійся спустить стрѣлу въ пишущаго. Перо было тоже въ видѣ стрѣлы. Тутъ же лежали маленькіе листки бумаги съ громадными монограммами во всю страничку…

Сильвіо улыбнулся, взявъ перо и обмакивая его въ эту чернильницу. Онъ даже немножко отодвинулъ ее отъ себя, будто испугавшись крошечнаго стрѣлка.

Онъ написалъ:

«Братъ, чрезъ двѣ недѣли привезу тебѣ дочь. Скорѣе нельзя: возбудятся подозрѣнія. Анджела ничего не знаетъ и, если хочешь, ничего не будетъ знать. Попробую ее увѣрить, что доктора приказали ей проѣхаться; но она не повѣрить, потому что лукава и здорова. Увидишь, какъ она хороша. Боюсь за тебя: будь остороженъ. Если не опасно, напиши мнѣ еще. Пока прощай. Сердце замираетъ, когда подумаю, что увижусь съ тобою. Столько лѣтъ прошло, столько было горя…»

Кончивъ, Сильвіо оглянулся. Графиня Беатриче стояла спиною къ письменному столу; затѣмъ она приподнялась и захватила голову мужа крошечными бѣлыми ручками. Онъ наклонилъ къ ней свое печальное лицо, полное любви.

Сильвіо заглядѣлся. Короткіе и широкіе рукава Беатриче откинулись почти до плечъ. Она была стройна, но не худощава; толстый узелъ бѣлокурыхъ волосъ, сквозь завитки на затылкѣ — родимое пятнышко…

«Господинъ медвѣдь» замѣтилъ все и улыбался, намѣреваясь не мѣшать удовольствію друга и потомъ хорошенько съ нимъ вмѣстѣ посмѣяться. Онъ подумалъ такъ съ минуту и принялся опять за письмо… Можетъ быть, предъ этимъ человѣкомъ, котораго состарила наука и забота, промелькнули очарованія другой, невѣдомой ему жизни… Не глядя на нихъ больше, онъ запечаталъ письмо, взялъ перо, чтобъ надписать конвертъ и остался неподвижнымъ…

— Кончено? — спросилъ голосокъ графини Беатриче.

— Кончено, — повторилъ Сильвіо, не оглядываясь, и наклонился надъ конвертомъ, надписывая:

— «Синьору Эфизіо Пачисъ. — Сассари. — До востребованія».

— Видѣлъ? — тихонько шепнула мужу Беатриче и засмѣялась.

IV.

Золотыя звѣзды въ красномъ полѣ, черный андреевскій крестъ. Въ щитѣ — серебряный шлемъ, окруженный семнадцатью малыми золотыми щитами и украшенный однимъ орлинымъ перомъ. Надо всѣмъ на лентѣ надпись: «Semper olet!»

Таковъ былъ знаменитый гербъ благородной фамиліи де-Нарди. Онъ прожилъ многіе вѣка, сохраняя древнюю славу и пріобрѣтая новую. Еще когда въ 1326 году пизанцы, разбитые аррагонцами, навсегда покинули островъ, къ древу де-Нарди были привиты всѣ чистѣйшія отрасли стариннаго сардинскаго дворянства. Пизанцы ушли, де-Нарди остались. Мы находимъ одного изъ нихъ (Козимо де-Нарди) судебнымъ делегатомъ отъ Арборса въ собраніи въ Альгеро, при королѣ Петрѣ Аррагонскомъ, отстаивающимъ права возмутившихся вассаловъ. Другой былъ довѣреннымъ секретаремъ Вильгельма Нарбонскаго, подчинившагося аррагонскому престолу. Между этими двумя де-Нарди, делегатомъ дворянства, и де-Нарди, изъявившимъ покорность Испаніи, казалось, долженъ бы быть еще третій, еще болѣе осчастленный милостями великой Элеоноры. Но въ то прославленное время родословное древо де-Нарди оскудѣло и произвело только нѣкоего Мартина де-Нарди, заподозрѣннаго въ сочувствіи республиканцамъ противъ мудрой правительницы.

Затѣмъ корни могучаго древа оживились снова и произвели цѣлый рядъ де-Нарди, одинъ другаго знаменитѣе.

Въ 1535 г. Имперіо де-Нарди завоевывалъ Тунисъ съ Кapломъ V, а Маттіа де-Нарди былъ членомъ верховнаго уголовнаго суда, установленнаго Филиппомъ IV. Фамилія де-Нарди уже окончательно примирилась съ Испаніей и оставалась ей вѣрна во всѣ поколѣнія, до утрехтскаго договора, передавшаго Сардинію Австріи. Тогда одинъ изъ де-Нарди, наиболѣе гонимый судьбою, не желая подвергаться преслѣдованіямъ, неизбѣжно слѣдующимъ за междуусобіями, ушелъ въ Испанію, затѣмъ воротился оттуда побѣдоносно съ морской экспедиціей кардинала Альберони, но былъ убитъ въ сраженіи, едва ступивъ на вновь завоеванную землю

Далѣе пошли несчастные де-Нарди. По лондонскому трактату. Австрія силою взяла назадъ Сардинію, и у де-Нарди, какъ и у многихъ, конфисковали ихъ земли. Архіепископъ Джаиме де-Нарди добился отъ благонамѣреннаго Виктора-Амедея II возврата фамильныхъ владѣній и признанія феодальныхъ правъ.

Родъ де-Нарди больше не упадалъ. Въ теченіе цѣлаго столѣтія нѣкоторыя его боковыя отрасли занимали мѣста судей въ палатахъ, профессоровъ, монсиньоровъ, но глава всей фамиліи, высокородный графъ, не выѣзжалъ больше никогда изъ своего помѣстья Плоаге, удостоивая именовать его «дворцомъ» и украшать присутствіемъ своей особы.

Послѣдній де-Нарди, отецъ графини Вероники, семьдесятъ лѣтъ съ достоинствомъ поддерживалъ славу древняго рода. Но времена настали мелкія. Графъ жилъ, воюя съ кабанами, съ оленями, съ грамматикой и съ орѳографіей. Графъ Гаино де-Нарди былъ невѣжественъ, какъ буйволъ, но онъ не стыдился этого ни мало. Онъ былъ гордецъ и хвастунъ не меньше гомеровыхъ героевъ. Когда среди своихъ придворныхъ онъ «въ круговую» разливалъ старую мальвазію и разсыпалъ старыя прибаутки весь кружокъ рѣшалъ хоромъ, что то и другое равно превосходны. Послѣ четвертой «круговой» мальвазіи (въ перемежку съ альмадросъ и верначчіа) графъ де-Нарди былъ глубоко убѣжденъ, что стоитъ не въ примѣръ выше разныхъ новѣйшихъ «ученыхъ и премудрыхъ». Похваставъ подвигами и нагородивъ вздорныхъ соображеній, онъ вставалъ, шатаясь, и милостиво выталкивалъ за дверь своихъ поклонниковъ. Если ему попадалась въ руки газета (которую онъ нарочно выписалъ изъ-за границы), ему было довольно прочесть только адресъ: «Его сіятельству, синьору графу Гаино» — и сердце его преисполнялось тайнымъ наслажденіемъ и самодовольствіемъ, невѣдомыми для простыхъ смертныхъ. Онъ это и читалъ въ своей газетѣ. Печатный листъ еженедѣльно приплывалъ изъ-за моря въ домъ великолѣпнаго графа де-Нарди, будто проситель, котораго не хотятъ выслушать. Графъ какъ будто гордился такимъ своимъ обращеніемъ съ печатнымъ словомъ; онъ никакъ бы не могъ объяснить, что это за гордость, но никогда не сталъ бы терять времени да подобный вздоръ — на отыскиваніе причинъ и на анализъ своихъ чувствъ.

— Вотъ это по вашей части! — сказалъ онъ однажды священнику и слѣдственному судьѣ, бросая предъ ними на столъ связку неразвернутыхъ газетъ. — Подѣлите между собою по-братски.

Тѣ захохотали, но сіятельный графъ Гаино де-Нарди не улыбнулся, чтобъ не испортить своей остроумной шутки.

Хорошія это были минуты, единственныя отрадныя для послѣдняго отпрыска того великаго родословнаго древа, которое пережило вѣка и неизбѣжно должно было упасть! Напрасно улыбалось ему круглое, живое лицо его дочери Вероники, нѣжное, нервное личико маленькой Мимміи. Онъ даже задумывалъ было жениться въ другой разъ, надѣясь, что Богъ дастъ наслѣдника: но это мечталось за стаканомъ верначчіа въ перемежку съ альмадросъ и мальвазіей. Натощакъ являлось соображеніе, что онъ — старикъ (ему было шестьдесятъ лѣтъ), что нѣтъ молодой невѣсты изъ знатной фамиліи, и графъ остался вѣренъ памяти своей покойной подруги.

Однажды молодая графиня Вероника, необыкновенная умница, вошла и объявила папашѣ, чтобъ онъ постарался найти ей жениха.

— Правда, правда, — отвѣчалъ графъ, глядя на нее. — Тебѣ ужь девятнадцать.

— Съ половиной, — поправила графиня.

— Да, да. Я объ этомъ не подумалъ…

Молоденькая, графиня, скромно краснѣя, дала понять, что она объ этомъ думала. Тогда сіятельный графъ разомъ понялъ грозившую ему опасность, но дочь скоро его успокоила. Она то и дѣло всматривалась въ людей кругомъ себя, справлялась, дѣлала замѣчанія. Она знала происхожденіе, образъ жизни и состояніе всѣхъ дворянъ, жившихъ въ Плоаге. По ея мнѣнію, подходящій женихъ былъ…

— Кто? — спросилъ графъ де-Нарди, замирая отъ страха.

— Графъ Родригесъ-ди-Флоринасъ.

Старикъ передохнулъ.

— Графъ Родригесъ… — вымолвилъ онъ. — Дворянство древнее.

— Такое, какъ наше, — отвѣчала умная дѣвица. — Во всѣхъ крестовыхъ походахъ участвовали Родригесы. Въ гербѣ Родригесовъ орелъ и три серебряныя звѣзды въ голубомъ полѣ; шлемъ — въ профиль (какъ нашъ), весь серебряный (какъ нашъ), и семнадцать малыхъ…

При этихъ словахъ графъ Гаино де-Нарди уже не могъ болѣе удержать выраженія своихъ родительскихъ чувствъ; онъ прижалъ къ груди круглую головку дочери и воскликнулъ:

— Ты моя гордость! Ты будешь графиней Родригесъ!

Ни отецъ, ни дочь не безпокоились о самомъ графѣ Родригесѣ, такъ какъ были увѣрены, что возьмутъ его, когда имъ вздумается. Всѣмъ было извѣстно, что этотъ послѣдній потомокъ изъ рода крестоносцевъ терпѣлъ страшныя муки отъ кредиторовъ и столько разъ перезаложилъ свое феодальное помѣстье, что этого феодальнаго помѣстья какъ будто и на свѣтѣ не бывало. Это было, разумѣется, мнѣніе плебеевъ. Къ тому же, онъ былъ уже не молодъ, (ему было слишкомъ сорокъ лѣтъ), а хорошъ онъ никогда не бывалъ. Какъ бы то ни было, союзъ крестоносцевъ ди-Флоринасъ и крестоносцевъ ди-Плоаге совершился и графиня Вероника сдѣлалась графинею Родригесъ.

То былъ прекрасный день въ жизни графа де-Нарди… прекрасный, но скоро прошедшій. Когда зять отправлялся изъ Плоаге въ Миланъ, увозя жену и приданое, одинокій отецъ оглянулся кругомъ, отыскивая, что могло бы замѣнить ему эту потерю. Онъ встрѣтилъ заплаканное личико Мимміи, напоминавшее личико Мадонны; ея глазки никогда не свѣтились гордостью, ея ротикъ слишкомъ нѣжно и жалостливо улыбался; это былъ ангелъ… незнатнаго рода.

А на бѣленькомъ лбу — ни слѣда высокаго разума Вероники.

Старый графъ де-Нарди понялъ все это съ одного взгляда, но только не подмѣтилъ другаго…

Это другое, — увы! — была уже любовь.

Да, маленькая Миммія (ей еще не исполнилось и шестнадцати) была влюблена. Всякую ночь, пока отецъ хвалился славою предковъ въ обществѣ судьи и аптекаря, Миммія уходила на балконъ и размышляла о будущемъ. Будущее вело бесѣду съ нею въ темнотѣ, чрезъ заборъ, устами Гаспара Бони, двадцатилѣтвяго юноши, у котораго въ жилахъ не было ни капельки крови крестоносцевъ, но который всякій вечеръ дѣлалъ пѣшкомъ предлинный походъ, чтобъ только повторить Мимміи, что любить ее больше жизни.

Узнавъ, какая бѣда грозитъ его «дому», графъ де-Нарди не долго раздумывалъ. Растворились ворота монастыря Святой Елизаветы въ Сассари и въ нихъ вошла послушница — Мимміа…

Входя, робкая дѣвочка не плакала; напротивъ, ея ясные глазки съ покорностью обратились къ небу и начальствующія лица прочли въ нихъ отреченіе отъ суеты земной. Но ночью, на хорахъ, прислонясь лицомъ въ деревянной рѣшеткѣ, послушница устремила взглядъ въ темноту церкви, озаренную только лампадой главнаго алтаря, и опять вопрошала будущее… какъ, бывало, съ балкона своего феодальнаго замка. Мимміа пѣла во время службъ. Ея чистое пѣніе поднималось въ небесамъ, призывая спасеніе, но спускалось и въ глубину храма и въ переходахъ находило отголосокъ, призывавшій опять въ радостямъ земнаго міра.

Разъ, ночью, церковь была безмолвна и темна; при красноватомъ отблескѣ далекой лампады алтаря, что-то, будто паукъ на длинной паутинѣ, поднялось къ хорамъ, гдѣ во время службъ помѣщаются монахини. На слѣдующую ночь это что-то спустилось и поднялось опять. Это былъ не паукъ, а земное искушеніе, и поселило оно въ сердцахъ Гаспара и Мимміи грѣховную радость… А на ближнемъ алтарѣ святой все видѣлъ, поднималъ руки и благословлялъ.

Наступала Пасха. Елизаветинскія монахини были чрезвычайно заняты собственноручнымъ изготовленіемъ миндальныхъ пирожковъ. Всѣ сестры принимали участіе въ этомъ серьезномъ дѣлѣ, причемъ опытныя поучали неопытныхъ; въ ночь, когда должно было совершиться самое печеніе, блѣдная радость озаряла эти лица, безцвѣтныя отъ затворничества. Миммія съ любопытномъ наблюдала за происходящимъ, тоже вертѣлась около огромной затопленной печи и заглядывала въ нее, хохоча и хлопая въ ладоши; потомъ она пошла какъ будто въ свою келью, но вмѣсто того зашла въ комнатку привратницы, взяла тамъ ключъ и въ потемкахъ спустилась съ лѣстницы.

Сердце у нея совсѣмъ замерло. Она едва не упала передъ дверью, которая отворялась въ маленькій садъ; но робкія дѣвушки часто именно отъ страха становятся смѣлы. Миммія нашла замокъ и отперла…

Она въ саду, въ объятіяхъ Гаспара. Калитка изъ сада на улицу была уже отворена. Миммія сбросила широкое платье послушницы, оставивъ его на порогѣ жилища, которое покидала, и явилась передъ своимъ милымъ въ простенькомъ платьѣ горожанки. Чувство свободы, чувство любви… У нея въ глазахъ потемнѣло… Гаспаръ долженъ былъ ее поддерживать. Но такая слабость продолжалась недолго.

— Куда пойдемъ? — спросила она.

— Сначала вѣнчаться, а потомъ къ моей теткѣ; она приметъ тебя, какъ дочь.

Влюбленные торопливо, прошли весь сонный городъ и постучались въ дверь скромнаго домика.

Отворилъ самъ хозяинъ, священникъ Серафимъ.

— Боже Владыко! — вскричалъ онъ въ изумленіи.

— Это — жена моя предъ Господомъ, — сказалъ Гаспаръ.

— Это — мужъ мой предъ Господомъ, — сказала Миммія.

Отецъ Серафимъ сталъ было зажимать уши, но Гаспаръ заявилъ, что это ужь напрасно, ибо поздно, потому что слышалъ, онъ отлично и теперь ужь не можетъ отказать въ благословеніи^[1].

— Благословляю васъ во имя Отца, — заговорилъ торжественно отецъ Серафимъ, — благословляю васъ во имя Сына, благословляю васъ во имя Святаго Духа… Только слушайте, дѣтки, — прибавилъ онъ, перемѣняя тонъ, — слушайте: вы меня захватили въ расплохъ, предательски; уговоръ лучше всего: не введите меня въ бѣду предъ епископомъ.

И такимъ-то образомъ Гаспаръ и Миммія стали мужемъ и женою, на зло монастырю и крестоносцамъ.

Хотя въ то время супружества съ бѣгствомъ часто случались въ Сардиніи, но бракъ Мимміи надѣлалъ шуму обстоятельствами, при которыхъ совершился. Старый графъ де-Нарди гремѣлъ ругательствами на весь свой феодальный дворецъ, подымалъ бурю въ канцеляріи епископа, но все понапрасну.

Миммія сдѣлалась простой горожанкой. Тогда старый графъ составилъ завѣщаніе, лишилъ наслѣдства неблагородную дочь и отправился въ. лучшій міръ для соединенія съ благородными предками…

Миммія была бабушка Анджелы, той дѣвочки, которой надоѣло учиться и о которой графиня Вероника не иначе изволила говорить, какъ качая головою.

Часто къ этой зловѣщей мимикѣ графиня Вероника присоединяла фразу, загадочную, какъ предсказаніе Сивиллы. Мимика и фраза означали одно: что Анджела рано или поздно «сдѣлаетъ свою глупость», потому что въ ея жилахъ кровь бабушки, такъ себѣ, недалекой, и маменьки, которая была не умнѣе, а, главное, своего батюшки, который ужь и вовсе никуда не годился.

Единственное дитя Гаспара и Мимміи отъ брака, благословеннаго отцомъ Серафимомъ, была дочь, одаренная той рѣдкой красотой, отъ которой духъ захватываетъ у тѣхъ, кто ее видитъ. Но добрая дѣвушка и не подозрѣвала своей красоты. Ее звали Беббія. Она позволяла ухаживать за собою всей молодежи, не предпочитая изъ нея никого особенно и дала себя просватать именно за того, кто меньше всѣхъ ей нравился. Этотъ женихъ былъ дворянинъ. Добрая Миммія, которая ради своето Гаспара спустилась съ своей геральдической лѣстницы, была не прочь, чтобъ дачка поднялась хоть на нѣсколько ступенекъ подъ руку съ кавалеромъ Мауриціо.

Но тутъ замѣшалась любовь. Во время переговоровъ и сватовства любовь все держалась въ сторонкѣ и выступила какъ разъ въ послѣдніе дни, когда все было готово къ свадьбѣ и все рѣшено. Въ одинъ несчастный день кавалеръ Мауриціо собственными глазами увидѣлъ, что нѣкій синьоръ Джіорджіо пришелъ въ восторгъ, глядя на Беббію, а Беббія поблѣднѣла, отъ чего стала еще прелестнѣе. Этотъ синьоръ Джіорджіо былъ плебей, но красавецъ, — красивѣе кавалера Мауриціо, который былъ, впрочемъ, вовсе не красивъ. За то кавалеръ Мауриціо былъ нахалъ и вздумалъ проучить Джіорджіо. Ему не удалось. И тогда стадо ясно для всѣхъ и больше всѣхъ ясно для Беббіи, что Джіорджіо не только красавецъ, но храбръ и умница. И такъ, недѣли черезъ двѣ, чтобы избавиться отъ кавалера Мауриціо, который грозилъ, Беббіа бѣжала съ Джіорджіо и сдѣлалась его женою предъ Богомъ и отцомъ Серафимомъ, тѣмъ самымъ, что благословилъ ея батюшку и матушку.

На этотъ разъ дѣло вышло веселое, только не для кавалера Мауриціо и его родни. Все въ Сассари смѣялось и радостно толковало, а старый отецъ Серафимъ прожужжалъ всѣмъ уши разсказами, на этотъ разъ не трепеща громовъ епископской канцеляріи. Джіорджіо отвезъ свою завоеванную жену въ Кастельсардо, гдѣ тихо зажилъ въ своемъ домѣ съ меньшимъ братонъ Сильвіо. Случилось, что отецъ Беббіи, Гаспаръ, занемогъ впередъ смертью захотѣлъ видѣть дочь.

Толпа знакомыхъ, друзей и рабочихъ верхами далеко проводила прекрасную Беббію по дорогѣ изъ Кастельсардо въ Сассари, а потомъ мужъ съ женой поѣхали дальше одни, а съ ними, дли компаніи, старый пастухъ, по прозванію Лиса; у него было длинное ружье и славное зрѣніе.

Хотя Беббія была влюблена въ своего мужа, но ей не нравилась ѣзда обнявшись на одномъ сѣдлѣ; она предпочитала скакать одна на своей гнѣдой лошадкѣ; лошадка ее знала и всегда оглядывалась, когда ее ласкала бѣлая ручка Беббіи.

Никто не зналъ подробностей этой поѣздки. Беббія застала отца уже мертвымъ, а мать въ слезахъ, но замѣтили, что она вся дрожала и не плакала. Мужъ ея и Лиса очень, торопливо оставили Сассари подъ предлогомъ, который никого не удовлетворилъ. А на слѣдующій день, въ чистомъ полѣ, по дорогѣ къ Кастельсардо, нашли трупъ кавалера Мауриціо. Одна пуля попала ему въ ротъ, разбивъ зубы, а другая прошла прямо сквозь сердце.

Родные кавалера Мауриціо громко обвиняли Джіорджіо; тихо обвиняли и всѣ, прибавляя, что есть и сообщникъ — Лиса.

Чрезъ два дня прибыла юстиція подъ прикрытіемъ отряда верховыхъ, будто сбираясь дать сраженіе въ Кастельсардо. Въ виду всѣхъ ошеломленныхъ обывателей, юстиція направилась къ дому Джіорджіо. Домъ былъ запертъ, но на первый стукъ отворили. Вышелъ Сильвіо, двадцатилѣтній мальчикъ, весь блѣдный. Страшныя вѣсти дошли и до него. На допросѣ онъ или не зналъ, или не хотѣлъ сказать, только повторялъ, что братъ уѣхалъ съ женою и что онъ съ тѣхъ поръ не видалъ его. Прислуга подтвердила его слова. Юстиція сдѣлала обыскъ въ погребѣ, въ амбарѣ, подъ постелями, но никого не нашла, составила протоколъ и потомъ торжественно отбыла.

Джіорджіо скрылся; это увеличивало вину. Представитель закона сильно поддерживалъ обвиненіе, вслѣдствіе чего послѣдовалъ смертный приговоръ отсутствующему. Чрезъ нѣсколько дней этотъ приговоръ съ жадностью читался во всѣхъ окрестностяхъ Сассари и Кастельсардо.

Гдѣ же былъ въ это время Джіорджіо? Говорили, что онъ оставилъ островъ ночью, на лодкѣ контрабандистовъ, которая снялась съ якоря у Кастельсардо. Побѣгъ былъ трудный и смѣлый; одни говорили — была буря другіе — было тихо, но царила темная, безлунная ночь. Говорили, будто Джіорджіо развелъ костеръ на берегу или два раза выстрѣлилъ изъ ружья на воздухъ, чтобъ этимъ подать сигналъ контрабандистамъ; тогда подошла лодка; душегубецъ долженъ былъ, однако, вплавь добраться до нея между утесами. И онъ отправился… Куда? Можетъ быть, въ Тунисъ, а то на какой-нибудь островокъ Средиземнаго моря, — ну, и живи тамъ, голодай и кайся!

Дѣло было только въ томъ, что Джіорджіо пропалъ безъ вѣсти; о немъ ничего не знала даже юстиція. Можетъ быть, знала покинутая молодая жена, но она почти не говорила ни съ кѣмъ съ тѣхъ поръ, какъ разразилась эта бѣда; многіе полагали, что она въ самомъ дѣлѣ онѣмѣла отъ страха. Общее мнѣніе было то, что бѣдняжка дорого поплатилась за свою «продѣлку»: замѣчено и нравственность поучаетъ: не удаются никогда эти браки съ побѣгомъ. «Да, красотка Беббія, точно, дорого поплатилась; добрая была, а теперь еще скоро у ней ребенокъ будетъ. Если она по своей волѣ все молчитъ — хорошо дѣлаетъ; да что-жь ей говорить, горемычной?»

Такъ говорили тѣ, къ кому Беббія «была добра». Другіе, которымъ она не сдѣлала ни добра, ни зла; рѣшали премудро: «Глаза у нея были слишкомъ хороши. Извѣстно, глаза на то и родятся хороши, чтобъ плакать или чтобъ отъ нихъ люди плакали. И ребенокъ отъ нея на горе родится, и мать ея — несчастная…»

Да, точно, можно было пожалѣть Миммію. Наказалъ ее Господь ея собственнымъ грѣхомъ… Извѣстно, дѣти терпятъ за грѣхи родительскіе. Миммія, уже не молодая, хотя все еще красивая, среди злыхъ людей, безпомощная послѣ смерти Гаспара, — Миммія въ побѣгѣ дочери видѣла свое осужденіе, но въ немъ же увидѣла и искупленіе. Несчастная Миммія оказалась сильна, утѣшая дочь и разсыпая сокровища материнской любви. Упрекая себя въ несчастіи своей Беббіи, она смиренно просила у ней прощенія; затѣмъ пошла въ церковь, гдѣ прегрѣшила помыслами земной любви, молила Святую Елизавету удовлетвориться горемъ, которое разразилось уже надъ ними, и пощадить отъ страданій хотя будущаго младенца Беббіи.

Потомъ Миммія уговорила Сильвіо, зятнина брата, переселиться изъ Кистежирдо въ Сассари, чтобъ помогать ей въ хозяйствѣ, и заперлась у себя въ домѣ отъ всѣхъ постороннихъ.

Беббія умерла, улыбаясь невинному созданію, которое назвали Анджелой. Женщины, сидѣвшія ночь у тѣла молодой матери, разсказыѣали, что въ комнату приходилъ высокій мужчина съ густой черной бородой, съ длинными волосами, съ огневыми, отчаянными глазами. Этотъ человѣкъ — или призракъ — молча, знакомъ, велѣлъ всѣмъ молчать, подошелъ къ трупу Беббіи, откинулъ покрывало, смотрѣлъ долго, упалъ на земь и плакалъ, какъ маленькій ребенокъ. Тогда всѣ кругомъ принялись плакать, даже новорожденная: съ матерью она лишилась и молока.

Той же ночью этотъ человѣкъ пропалъ, а чрезъ два дня юстиція дѣлала обыскъ въ домѣ покойницы.

Миммія закрыла черныя очи своей покойницы, вложила ей распятіе въ руки, проводила на кладбище, не выронивъ слезы, потомъ взяла на руки маленькую Анджелу и горько сказала:

— Дѣточка моя милая, хотѣлось бы бабушкѣ еще пожить съ тобой, да силъ больше нѣтъ.

Горе убило ее; она взяла съ Сильвіо обѣщаніе быть отцомъ для ребенка.

Оставшись одинъ съ племянницей, Сильвіо былъ сильно озабоченъ этимъ обѣщаніемъ и задумалъ ѣхать въ Миланъ, чтобъ помѣстить Анджелу въ какую-нибудь хорошую школу. Онъ нарочно выбралъ Миланъ. Тамъ обитала премудрая графиня Вероника, въ вдовствѣ своемъ поддержанная славою предковъ, спокойствіемъ совѣсти и единственнымъ сыномъ, тогда только что сочетавшимся бракомъ съ дѣвицей чистѣйшей ломбардской крови.

Сильвіо воображалъ, что сестра Мимміи растрогается, увидя этотъ послѣдній отпрыскъ вѣтки, сожженной грозою, тѣмъ болѣе, что Анджела была хороша, какъ ангельчикъ, бѣленькая, веселенькая, невинная…

Но и въ этомъ обстоятельствѣ графиня Вероника не измѣнила своему вѣчному разуму. Она приняла Сильвіо съ благосклонностью, хотя это былъ родной братъ бандита, погубившаго Беббію. Она не сказала, но думала и дала понять, что Беббія погубила бы себя во всякомъ случаѣ, потому что въ ея кровь вошло клятвопреступленіе ея матери; она говорила, что подобаетъ людямъ быть смиренными и прощать сатанинскимъ грѣхамъ ближнихъ, помышляя, что и самихъ этихъ людей сатана можетъ заставить сдѣлать то же.

Тутъ Сильвіо потерялъ терпѣніе и напомнилъ премудрой графинѣ, что обѣ онѣ, и Миммія, и Беббія, уже умерли. Замѣчаніе очень неблагоразумное, и графиня Вероника опровергла его съ благодушіемъ, изрекая, притомъ, что снисхожденіе полезно только живымъ, но мертвые уже въ немъ нужды не имѣютъ. Сильвіо дѣлать было нечего. Къ счастью, на помощь ему явились Козимо и Беатриче; они взяли дѣвочку на руки, цѣловали ее и разспрашивали.

Графиня Вероника бросила послѣдній строгій взглядъ на брата бандита, тоже обратилась къ Анджелѣ и удостоила сдѣлать ей допросъ.

— Какъ тебя зовутъ?

— Анджела, — торопливо отвѣчала дѣвочка и сейчасъ же отвернулась, воображая, что уже отъ всего избавилась.

— Сколько тебѣ лѣтъ? — продолжала графиня, наклоняясь и наблюдательнымъ взоромъ всматриваясь въ нее снизу.

— Семь.

— Говорятъ, это годы разума! — вздохнула графиня Вероника.

— Говорятъ! — насмѣшливо подтвердилъ Сильвіо.

— Анджела, — продолжала графиня, не обращая вниманія, на молодаго человѣка, — подойди, положи обѣ свои руки въ мою руку; я хочу посмотрѣть тебѣ въ лицо.

Дѣвочка старалась стать такъ, какъ приказывали; ей было не ловко; лучше было бы остаться съ молодой, ласковой синьорой, которая такъ хорошо смѣется, и съ молодымъ господиномъ, который такъ тихо смотритъ добрыми глазами…

— Подожди, — шепнула ей молодая синьора, укладывая ей ручки въ руку старухи. — Подожди, не отходи.

— Глаза бабушкины, — важно изрекла графиня Вероника. — Кто догадается, что ты такое скрываешь въ своей бѣлокурой головѣ? — продолжала, наблюдая, премудрая женщина. — Сегодня глаза твои свѣтлы, улыбка ясна, а, можетъ быть, завтра…

— Я завтра пойду въ школу, — сказала Анджела.

— Она завтра пойдетъ въ школу, — повторилъ Сильвіо.

Тогда графиня Вероника покорилась необходимости поцѣловать дѣвочку въ лобъ и допросъ былъ оконченъ.

Когда Анджела ушла, графиня поспѣшила вздохнуть въ присутствіи своей невѣстки, объявляя, что видѣла, ясно видѣла на лицѣ дѣвочки нѣчто… странное, какъ бы предвѣстіе, какъ бы предчувствіе… какъ бы зачатокъ, эмбріонъ той штуки, которую эта дѣвочка когда-нибудь всенепремѣнно выкинетъ.

Не болѣе того была она довольна и Сильвіо. Слишкомъ онъ для своихъ лѣтъ серьезенъ. Опытъ научилъ графиню, что раннія серьезность въ зрѣлыхъ лѣтахъ дѣлается зломъ. И потомъ… у него такая язвительная улыбочка, а затѣмъ… Ну, словомъ, не нравится онъ, да и только!… А, впрочемъ, такъ и быть. Графиня утѣшалась мыслью, что на свѣтѣ людей еще много и для всѣхъ мѣсто найдется… Не такъ ли?

Чтобъ не сказать ни да, ни нѣтъ, Беатриче на этотъ разъ засмѣялась; впослѣдствіи, подружившись съ Анджелой и Сильвіо, Беатриче больше смѣялись и тогда графиня Вероника самоотверженно рѣшилась скрывать про себя свои дурныя предчувствія, впрочемъ, не настолько, чтобы изъ нихъ нѣчто не высказывалось; истина, извѣстно, какъ дымъ: всегда найдетъ себѣ дорогу; ее не скроешь.

Пять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Анджела въ первый разъ посѣтила сестру своей бабушки. Этимъ временемъ графиня Вероника продолжала поддерживать въ Миланѣ блескъ соединенныхъ фамилій Родригесъ и де-Нарди, тратя на это трудное дѣло нѣсколько болѣе своихъ доходовъ и не щадя громаднаго капитала глубокихъ афоризмовъ и мудрыхъ сентенцій.

Сильвіо, — надо было что-нибудь дѣлать, — изучилъ агрономію.

Анджела выучилась по-французски, музыкѣ и, не такъ проворно, ариѳметикѣ.

Графиня Беатриче, покорная волѣ свекрови, показывала на миланскихъ праздникахъ свои длиннѣйшіе шлейфы, свои прелестнѣйшія плечи и свои беззаботныя улыбки.

Во все это время Джіорджіо не подавалъ признака жизни. Десять разъ проходили слухи, будто Лиса, который послѣ своего дѣла отправился въ чистое поле съ длиннымъ своимъ ружьемъ, смѣясь надъ всякой цивилизаціей, — будто онъ былъ схваченъ, но это десять разъ оказывалось неправдой. Лиса побывалъ вездѣ, только не въ тюрьмѣ. Говорили, будто у него есть какой-то острый ядъ, который онъ прячетъ подъ ногтемъ лѣваго мизинца, и что, въ крайности, чтобъ не отдаться живому, ему стоитъ только пососать палецъ. Люди, знавшіе достовѣрнѣе, утверждали, что у него не ядъ, а маленькій, всегда заряженный пистолетъ, привѣшенный за курокъ на шеѣ, дуломъ вверхъ. Случится — окружатъ, разстрѣляется послѣдній порохъ, и бандиту стоитъ только скрестить руки на груди, рѣзко вскинуть головою, — и онъ какъ разъ явится предъ судомъ небеснымъ…

V.

Было довольно трудно привести къ концу завѣщаніе графини Родригесъ-де-Нарди, но это, наконецъ, удалось благодаря граціозному краснорѣчію нотаріуса Паролини и безмолвной покорности его достопочтеннаго коллеги. Графиня Вероника подписала свое имя, правда, лѣвою рукою, послѣ чего объявила, что «теперь можетъ умереть», но эту меланхолію сейчесъ же опровергли нотаріусъ Паролини, графиня Беатриче и сама улыбающаяся больная, и затѣмъ всѣ трое сказали въ одинъ голосъ: — «Теперь можно пожить».

Для начала благородная дама припомнила нѣкоторыя свои странныя идеи, которыя, бывало, ей, еще здоровой, пріятно разнообразили скуку жизненнаго странствованія по стезямъ добродѣтели.

— Милочка, — сказала она невѣсткѣ, — мнѣ кажется, что если ты пригласишь пару піанистовъ и они проиграютъ мнѣ всю мою любимую старинную музыку, я скорѣе выздоровлю. Что ты на это скажешь?

Молоденькая графиня сначала призадумалась, но потомъ робко замѣтила, что въ комнатѣ, пожалуй, будетъ безпокойно отъ піанистовъ; а не лучше ли будетъ, если она прикажетъ прикатить сюда свой Эраръ и будетъ играть сколько угодно старинной музыки.

Графиня Вероника не сказала ни да, ни нѣтъ. Въ тотъ же день злополучный Чилекка подъ какимъ-то пустымъ предлогомъ пришелъ освидѣтельствовать «свои вещи» и былъ объятъ ужасомъ, замѣтивъ, что рояль исчезъ изъ залы.

«Менуэтъ» Боккерини и «Турецкій маршъ» Моцарта не произвели желаемаго дѣйствія. Больная сама въ этомъ созналась, засыпая, между тѣмъ какъ молоденькая графиня Беатриче, полагая, что старуха зажмурилась для полноты наслажденія, еще продолжала играть.

— Нѣтъ, мнѣ нужна не музыка, — сказала больная. — Я ошиблась. Всѣ способны ошибаться, дѣвочка моя. Да, человѣкъ — существо, способное заблуждаться.

— И женщина тоже, — прибавила Беатриче, смѣясь и запирая рояль.

— Но что же бы такое могло мнѣ теперь понравиться? Незнаешь ли, птичка моя, что бы такое мнѣ понравилось?

Беатриче не знала. Свекровь долго думала и нашла.

— Можетъ быть, ломтикъ ананаса и стаканъ рейнскаго вина… Я не увѣрена, но можетъ быть… Да, можетъ быть, ломтикъ ананаса и стаканчикъ рейнскаго…

Ей тотчасъ же все это подали. Напрасно. И мужчина, и женщина — оба слабыя созданія, способныя заблуждаться. Графиня Вероника еще разъ ошиблась.

Съ небольшими измѣненіями эти сцены повторялись каждый день. Графъ Козимо приходилъ часто, становился у постели, заставлялъ себя смотрѣть весело, но его движенія были нервны, рѣчи отрывисты, блѣдное лицо безпокойно, нерѣшительно, утомлено…

Къ его счастью, мать уже давно занималась только сама собою, а жена повертывала хорошенькой головкой, будто въ самомъ дѣлѣ она была птичкой, которой призваніе пролетѣть по землѣ, не узнавъ печали.

Графъ одиноко несъ тяжесть тайны… Ее зналъ еще Амброджіо, и вотъ отчего такъ гнулъ онъ голову уже цѣлый годъ; тяжела была довѣренность, тяжело было и то, что угадывало его преданное сердце. Было еще другое, еще болѣе тяжелое — тьма, въ которой бѣдный старикъ долженъ былъ ступать ощупью. Эта золотая, благородная душа, графъ Козимо не хорошо сдѣлалъ, указавъ старику на предстоящее разореніе и оставивъ его разбираться въ обломкахъ. Амброджіо разбирался долго, оставалось еще много заботы, а, главное, онъ не зналъ, какъ опредѣлить это несчастье.

Что это: банкротство съ стыдомъ неоплатныхъ долговъ или просто только бѣдность? Кто знаетъ! Можетъ быть, ни то, вы другое, можетъ быть, скромное довольство, мѣщанское житье, отъ котораго была бы несчастнѣе графиня Вероника, но, конечно, не графъ Козимо, который способенъ выносить невзгоды. Амброджіо былъ въ немъ увѣренъ. Но какъ это вынесетъ графиня Беатриче? Правда, изнѣженной барынькѣ останется ея приданое; но что это за приданое? Предки Беатриче въ теченіе вѣковъ тоже увѣнчались славою и почти совершенно совлекли съ себя все остальное; въ послѣднее время, желая затмить нахальное мѣщанство, они тоже тратили свыше своихъ доходовъ. Все-таки, выходя замужъ, Беатриче принесла приданое, а многія изъ ея подругъ, потомки героевъ Святой земли, не могли этимъ похвалиться.

Но дѣло ли приданое графини Беатриче?

Отыскивая въ потемкахъ, Амброджіо приготовился ко всему. Между тѣмъ, когда синьоръ Чилекка явился узнать о здоровьи графини Вероники, старикъ лукаво потѣшилъ себя, отвѣчая, что больной получше, развитіе паралича пріостановилось и докторъ надѣется спасти ее.

Злополучный Чилекка застоналъ, роняя свой монокль, и Амброджіо подумалъ, что, вотъ, эта дрянь не лицемѣритъ, стонетъ громко, на весь свѣтъ; а онъ, честный старикъ Амброджіо, если и вздохъ вырвется, принужденъ на одномъ вздохѣ удержаться, потому что… Богъ знаетъ, до чего можетъ дойти!.. Совѣсть его еще открыто не мучила, и тѣмъ хуже: Амброджіо продолжалъ грѣшить, не каясь и не оправдываясь.

Въ чемъ былъ его грѣхъ? Много разъ, казалось ему, онъ догадывался, воровски, тихонько разбирая свое сердце. Но увидѣлъ онъ этотъ грѣхъ ясно, во всемъ его ужасѣ и мерзости, въ одно утро, когда графиня Вероника, чувствуя себя полегче, объявила съ своего ложа, что выздоровѣетъ и что въ день своего рожденія, въ благополучное 15 апрѣля, задастъ праздникъ на диво всему Милану.

— Радуйся, Амброджіо!

И Амброджіо притворялся, улыбался, смѣялся, — лицемѣръ! — говорилъ что-то. ободрялъ… а въ черной темнотѣ сердца грѣхъ всталъ во весь ростъ, и Амброджіо смотрѣлъ на него безъ отвращенія… Какой же это былъ грѣхъ? Желаніе, сильное, крѣпкое, нетерпѣливое, свирѣпое желаніе, чтобъ графиня Вероника рѣшилась, наконецъ, избавить своихъ ближнихъ отъ заботъ и убралась бы въ лучшій міръ, гдѣ по векселямъ не платятъ…

Напрасно вспоминалъ Амброджіо, что ужь два десятка лѣтъ назадъ графиня Вероника поручила ему ключи отъ всего въ домѣ, что она всегда была щедра, что, даже когда цвѣтущее здоровье и темпераментъ допускали и предписывали ей широко расправляться съ скотами — плебеями, — противъ Амброджіо графиня не злоупотребляла своимъ правомъ. Эти соображенія дѣлали Амброджіо болѣе смиреннымъ предъ капризами больной, болѣе лукавымъ съ синьоромъ Чилекка, болѣе недовольнымъ собой, но… и только. Онъ былъ почти убѣжденъ, что когда душа графини Вероники воспаритъ въ горняя, его собственный грѣхъ, наконецъ, выскочитъ изъ его сердца и онъ радостно восклнінеть: «Слава Тебѣ, Господи!»

Проходили дни. Амброджіо видѣлъ, что графъ Козимо становится все мрачнѣе. Не было почты, которая не приносила бы этому потомку крестоносцевъ письма отъ какого-нибудь назойливаго кредитора, который мѣщански требовалъ уплаты. Однажды требованіе было предъявлено на гербовой бумагѣ маленькимъ разсыльнымъ полицейскимъ… и этотъ человѣкъ, на площадкѣ лѣстницы, въ двадцати метрахъ высоты надъ поверхностью земля, въ присутствіи Амброджіо считалъ себя настолько въ безопасности, во имя закона, что спокойно попросилъ чернилъ и перышка, чтобы вписать что-то пропущенное…

Амброджіо схватилъ одной рукой гербовую бумагу, а другою, — въ предѣлахъ законности, — вытолкалъ полицейскаго и ушелъ къ себѣ въ комнату подумать объ этомъ новомъ обстоятельствѣ. Нужно было только три тысячи лиръ. Оглядываясь кругомъ, будто собираясь сдѣлать дурное дѣло, Амброджіо отворилъ шкатулку, въ которой пряталъ свои сбереженія.

Амброджіо былъ богатъ. У него была зеленая книжечка кассы сбереженій и тамъ записана кругленькая сумма — его будущее. Какое будущее, онъ и самъ себя не спрашивалъ, но то, что онъ накопилъ, было ему дорого. Сколько разъ пересматривалъ онъ свою зеленую книжечку и всякій разъ разглаживались его морщины: крупненькая сумма оставалась непочатою. Амброджіо былъ очень богатъ. Тѣмъ болѣе тяжко было ему сравнивать свое благосостояніе съ разореніемъ дома, доставившаго ему кусокъ хлѣба на многіе дни.

У него не было близкихъ родныхъ. Въ своихъ завѣщаніяхъ (онъ мысленно составилъ ихъ нѣсколько) онъ назначалъ свое богатство на постройку колокольни на площади своего села, чтобъ она, какъ перстъ, указывала въ небо. Потомъ хотѣлось прибавить нѣсколько кроватей въ деревенскую больницу, чтобъ было куда придти помереть старымъ и бѣднымъ землякамъ; или устроить дѣвочку, найденыша; или дать приданое одной прелестной дѣвчоночкѣ лѣтъ шести: онъ видѣлъ разъ, какъ она на улицѣ, предъ толпой мальчишекъ, на клочкѣ половика, среди грязи представляла лягушку… Амброджіо нѣсколько разъ измѣнялъ эти свои «послѣднія» воли; онъ чувствовалъ, что крѣпокъ и здоровъ, а потому не спѣшилъ, ибо, какъ часто говаривала разсудительная графиня Вероника, деньги можно тратить на разные манеры, но сберегать ихъ — только на одинъ манеръ. У кого есть десять тысячъ лиръ въ сберегательной кассѣ (говоримъ десять для круглаго счета), тотъ всегда найдетъ случай сдѣлать доброе дѣло, только нужно умѣть подождать. Амброджіо лучше всякаго умѣлъ ждать.

Да, вотъ случай для добраго дѣла: сходить въ кассу, вынуть изъ десяти тысячъ три тысячи, заплатить долгъ графа, взять расписку и предложить полицейскому, на будущее время, проходить въ почтительномъ разстояніи отъ дома графини Родригесъ де-Нарди. Графъ не разсердится, потому что ничего не узнаетъ, а Амброджіо въ душѣ насладится своимъ добрымъ дѣломъ.

Но Амброджіо тотчасъ увидѣлъ, что не зачѣмъ это дѣлать, и печально покачалъ головою. Если бы только было желаніе, — не три тысячи, полетѣли бы всѣ десять на помощь графу; но потомъ что? Графу отъ того легче не будетъ, а изъ десяти тысячъ останется только семь. Прекрасно быть великодушнымъ, облагодѣтельствовать и спрятаться, пойти на встрѣчу разоренію, бросить изъ кровныхъ десяти тысячъ три, такъ, чтобъ этого не узнали, не благодарили… Амброджіо чувствовалъ, что благоговѣлъ бы предъ другимъ Амброджіо, который бы это сдѣлалъ, но въ себѣ самомъ на это силы не чувствовалъ. «Да развѣ я не люблю его, какъ сына, этого бѣднаго графа Козимо? — спрашивалъ онъ себя. — Развѣ я, чтобъ его поберечь, не пройду двадцать километровъ пѣшкомъ по іюльской жарѣ? Развѣ половину своей крови, развѣ всю мою кровь за него не отдамъ?…»

Конечно, да, бѣдный старикъ!

Пока такой ураганъ вставалъ въ его душа, небеса исполняли его жестокое желаніе. Онъ еще не спряталъ въ шкатулку свою драгоцѣнную зеленую книжечку, какъ кто-то закричалъ за дверью его комнаты:

— Синьоръ Амброджіо, графиня кончается!

— Кончается? — и Амброджіо отворилъ дверь.

Онъ встрѣтилъ Аннету; та, неприготовленная къ такой трудной минутѣ, таращила глаза и не находила словъ… А тайный, слышный одному Амброджіо голосъ шепталъ: «Твое желаніе ее убило».

— Ударъ еще… Второй ударъ, — разсказывала субретка, овладѣвъ ролью и сценой, — то-есть… Не движется, только ворочаетъ глазами и говоритъ. Побѣжимте туда, синьоръ Амброджіо, побѣжимте.

Анкета ничего не преувеличила; точно, былъ еще ударъ, и графиня Вероника больше не могла шевельнуться.

Сынъ, невѣстка и сидѣлка Джеромина, хлопоча у постели, брызгали водою въ лицо больной и поднимали выше подушки. Графиня безпокойно оглядывалась по сторонамъ, не двигалась, хотя обнаруживала, повидимому, мучительныя усилія сдѣлать движеніе, и только повторяла:

— Не могу, не могу…

Ждали докторовъ. За ними послали на домъ, въ аптеку, въ больницу. Козимо, казалось, искалъ кругомъ, что бы могло помочь умирающей. Амброджіо мучила совѣсть; раскаяніе его вдохновило: онъ предложилъ пустить кровь графинѣ.

— Развѣ ты умѣешь? — спросила больная.

Амброджіо смиренно признался въ своемъ искусствѣ.

— Только старъ я, — прибавилъ онъ, оправдываясь.

— Пускай! — приказала графивя.

Раскаяніе придало Амброджіо силы, соразмѣрныя трудности дѣла. Онъ приподнялъ отяжелѣвшую руку госпожи, бережно уложилъ ее надъ умывальникомъ и, не церемонясь, готовился пролить благороднѣйшую кровь поколѣнія де-Нарди, какъ вошелъ докторъ. Докторъ Серафини, свѣтило новѣйшей аллопатіи, едва открывъ дверь, съ ужасомъ увидѣлъ, какая ошибка готовилась совершиться, и быстро схватилъ Амброджіо за плечи.

— Вы хотите ее убить? — холодно спросилъ онъ.

Амброджіо весь задрожалъ, какъ будто въ самомъ дѣлѣ совершилъ преступленіе, которое ему приписывали. Сама больная сказала, извиняя его:

— Я сама приказала; мнѣ казалось, это облегчитъ. У де-Нарди всегда бывало слишкомъ много крови въ жилахъ.

Докторъ Серафини, безъ всякаго уваженія къ роду де-Нарди, грубо толковалъ свое:

— Всякому человѣку нужна кровь для его собственнаго существованія, и ничего больше!

Доказавъ съ достаточной энергіей священный принципъ, что безъ согласія врача никто не имѣетъ права отправляться на тотъ свѣтъ, докторъ началъ освѣдомляться о больной.

На всякое слово, сказанное ему, онъ кивалъ головою.

— Очень вамъ хотѣлось почивать, графиня?

— Да, послѣ завтрака… — отвѣтила Беатриче.

— Хорошо-съ.

— А спала она…

— Прекрасно.

— Проснулась, сдѣлалась нервная дрожь…

— Отлично.

— Иногда ей казалось, что она глубоко, глубоко падаетъ…

— Какъ нельзя лучше.

— Что она точно… теряется.

— Такъ, такъ, прекрасно.

— И потомъ вдругъ ужь ничего не чувствовала…

— Превосходно!

Было ясно, что болѣзнь не преступила ни одного изъ правилъ; установленныхъ новѣйшей наукой; болѣзнь осталась въ своихъ правахъ, чѣмъ докторъ Серафини былъ особенно доволенъ. Онъ долго держалъ пульсъ, выслушивалъ грудь, заставлялъ больную сильнѣе дышать и, наконецъ, отошелъ въ сторону писать рецептъ.

— Еще выздоровѣетъ? — спросила Беатриче.

— Пока ничего, — отвѣчалъ докторъ. — Зайду посмотрѣть завтра.

Но въ другой комнатѣ онъ сказалъ Козимо:

— Пока параличъ еще не коснулся ни легкихъ, ни сердца, ни мозга. Она можетъ прожить еще нѣсколько дней или умретъ черезъ часъ.

И уѣхалъ.

— Кажется, — сказалъ Амброджіо, лицемѣрно вздыхая, — если бы я могъ пустить ей кровь…

— Бѣдный Амброджіо! — сказалъ графъ страннымъ тономъ, какъ будто читая въ его душѣ, потомъ положилъ ему руку на плечо и оба они вмѣстѣ воротились къ умирающей.

Графиня де-Нарди ободрилась. Она жила только мозгомъ, но сохранила всѣ свои идеи, всѣ свои надежды и свою необыкновенную силу; она жаловалась только, что языкъ ей не всегда повинуется и заставляетъ говорить несообразное.

— Нюточка, — говорила она. — Уточка… Нѣтъ, зачѣмъ же это Уточка? Помогите сказать!… Анджела! — вдругъ произнесла она громко.

— Вы хотите видѣть ее? — спросилъ Козимо. — Сейчасъ пошлемъ…

— Ахъ, нѣтъ!… Я думала… у этой несчастной въ крови ея глупость; надо не допустить ее…

Съ минуту она помолчала, потомъ сказала рѣзко:

— А тотъ мнѣ не нравится.

Очевидно, рѣчь шла о Сильвіо.

Ей языкъ шевелился все хуже, слова выходили вымученными, искаженными, но, несмотря на то, забываясь, графиня безпрестанно говорила до самаго вечера.

— Уточка… — повторяла она, — нѣтъ, не Уточка…

И, не теряя времени на новыя попытки выразить свою мысль, она выражала другую, погрузись въ подушки неподвижной головой и безпокойно ворочая глазами. Языкъ ея все больше путался, непонятныхъ словъ все становилось больше. Горничная внесла свѣчи.

— Уточка! — закричала большая. — Утка!

— Утка? — повторила Аннета, оглянувшись сначала на господъ, потомъ на себя.

— Утка! — настаивала графиня.

— Я здѣсь, — отвѣчала субретка, взоромъ, обращеннымъ къ потолку, выражая, что изъ любви къ госпожѣ покоряется всему, даже такому странному прозванію. Она подошла къ изголовью. Графиня сказала ей на ухо, но громко, такъ, что всѣ слышали:

— Картины…

Но Аннета, желая выказать себя достойною довѣренности, повторила тихо графу:

— Желаетъ картины… Какія картины, я не знаю. Вы не знаете ли? — прибавила она наивно.

— Знаешь, знаете! — закричала больная. — Скорѣй! Они тамъ одинъ на другомъ; пришли издалека навѣстить послѣднюю отрасль своего рода. Пусть войдутъ. Пусть войдутъ одинъ за другимъ… Поднимите меня, и хочу ихъ принять.

Аннета, безъ репетиціи, прекрасно играла свою роль простушки, вертя головкой то къ графу Козимо, то къ больной, таращила глаза и разѣвала ротъ.

Ясно было, что графиня Вероника заговаривалась; ея слова были еще понятны, но въ мысляхъ уже начинала перепутываться дѣйствительность съ фантазіей.

Графъ Козимо не далъ себя провести ужимками Аннеты; онъ хорошо понялъ и подошелъ къ изголовью.

— Матушка, ты хочешь видѣть портреты?

— Пусть войдутъ! — отвѣчала графиня, отдавая приказаніе невидимой, многочисленной прислугѣ. — Пусть входятъ одинъ за другимъ.

— Я хотѣлъ сдѣлать тебѣ пріятную нечаянность, — заговорилъ, смущаясь, графъ.

Она не обращала на него вниманія.

— Имперіо! — сказала она и сжала губы, будто ожидая, что великій предокъ откликнется на призывъ.

По знаку графа, Амброджіо вышелъ и чрезъ минуту воротился, двигаясь бокомъ и охвативъ руками портретъ въ огромной зеленой рамѣ, который поставилъ на стулъ напротивъ постели. Освободясь отъ объятій плебея, предъ графиней Вероникой предсталъ ея знаменитый предокъ.

— Имперіо! — пролепетала умирающая. — Узнаешь ли меня, Имперіо? Перемѣнилась я — давно не видались. И ты тоже, ты пострадалъ.

Въ самомъ дѣлѣ, Имперіо де-Нарди имѣлъ царапину на концѣ носа и прорѣху на груди, что нѣсколько уменьшало величавость его брони… Присутствующимъ сцена не казалась смѣшною; смерть придавала ей торжественность.

Больная долго говорила съ Имперіо де-Нарди и отпустила его отъ себя двумя словами:

— Хочу спать.

Она закрыла глаза, но Имперіо остался на стулѣ (о немъ забыли), неподвижно-суровымъ, страннымъ взглядомъ продолжая глядѣть на свою послѣднюю правнуку. Графиня Вероника очнулась, увидѣла предъ собою великій призракъ и закричала, что ничего не сдѣлала, ни въ чемъ не виновата, молила не смотрѣть на нее… такъ… Амброджіо еще разъ плебейски охватилъ Имперіо де-Нарди и обернулъ его лицомъ къ стѣнѣ, чтобъ онъ не могъ больше разить своими взорами.

— Гдѣ другіе? — пролепетала больная.

Ихъ многихъ приставили рядомъ на полу у стѣны. Амброджіо приходилъ и приносилъ тѣхъ, которыхъ еще не доставало. Такъ вступили мать Крочифисса, настоятельница монастыря капуциновъ, Эфизіо де-Нарди, одинъ изъ судей королевской верховной палаты, и стали рядомъ съ прочими.

Но графиня Вероника едва ихъ видѣла.

— Дурно, дурно, — закричала она, — умираю! Боже мой, такъ скоро!

Амброджіо и Баинджіа де-Нарди, прапрабабка умирающей, съ ужасомъ остановились въ дверяхъ.

— Священника! — говорила графиня, какъ будто, наконецъ, вспомнивъ о своей душѣ. — Священника! Гдѣ Джаиме де-Нарди?

Джаиме де-Нарди еще не было въ комнатѣ. Амброджіо поставилъ къ сторонѣ Баинджію и побѣжалъ за нимъ.

Когда епископъ Джаиме де-Нарди, стоя на стулѣ противъ постели, вознесъ свои благословляющіе персты надъ правнукою, графиня Вероника испустила послѣдній вздохъ…

Родъ де-Нарди пресѣкся.

Черезъ минуту комната была полна рыданій.

Графиня Беатриче тихо плакала, склонясь надъ покойницей; Аннета и Джеромина исполняли свои роли шумно. Графъ Козино сидѣлъ молча. Одинъ Амброджіо напрасно старался заплакать: изъ его каменнаго сердца слезы не прошибло.

А кругомъ, стой вдоль стѣнъ, представители исчезнувшаго рода смотрѣли неподвижно, строго, театрально…

VI.

Яркая мартовская заря заглянула въ широкія окна комнаты покойницы; свѣчи около постели поблѣднѣли. Двѣ женщины сидѣли у трупа, — одна, Аннета, еще боролась со сномъ, другая, Джеромина, уже давно дремала. Графиня Беатриче послушалась мужа и ушла отдохнуть. Амброджіо ожидалъ приказаній графа, который ходилъ взадъ и впередъ по парадной залѣ.

— Комедія кончена, — разсуждалъ Амброджіо, слѣдя за однообразными шагами, звучно раздававшимися въ тишинѣ. — Что же онъ еще раздумываетъ?

Шаги остановились у входа въ корридоръ; усталый голосъ тихо спросилъ:

— Вы еще здѣсь, синьоръ Амброджіо?

— Вы приказали подождать, графъ.

— Виноватъ. Забылъ.

— Ничего. Я спать не хочу. Ничего, покуда еще ночь…

— Уже день, — сказалъ графъ.

Старикъ вошелъ въ залу и погасилъ свѣчи. На мебели погасли красноватые отблески; лучи зажглись тамъ, гдѣ были тѣни; пышныя полосы свѣта шире захватили пространство отъ пола до потолка.

— Комедія еще не кончена, — сказалъ Козимо. — Вамъ предстоитъ еще работа, Амброджіо.

— Я готовъ, — отвѣчалъ старикъ.

— Вы ночью были въ комнатѣ матери?

— Два раза, — сказалъ Амброджіо, понижая голосъ.

Онъ не прибавилъ ничего больше. Молчаніе Козимо означало вопросъ, точно ли умерла мать, не проснулась ли ночью. Молча Амброджіо отвѣтилъ, что она больше никогда не проснется.

Оба молчали.

— Прежде всего, извѣстите Сильвіо. Скажите, чтобъ пришелъ; мнѣ его нужно. Потомъ отправьтесь въ муниципалитетъ, заявите о смерти и закажите похороны, первоклассныя. Изъ муниципалитета — въ приходъ, Санъ-Франческо, закажите службу.

— Первоклассную, — подсказалъ Амброджіо, зная, что противорѣчія не будетъ.

Графъ кивнулъ головой и продолжалъ:

— Позаботьтесь, чтобъ на погребеніи были Стеллини и музыка.

— Стеллини? — повторилъ Амброджіо. — Всѣ?

— Всѣ.

— И чтобъ пѣли? — спросилъ Амброджіо, больше для того, чтобы сказать что-нибудь.

— Я полагаю, Амброджіо. Но, если имъ за пѣніе еще нужно приплатить — заплатите, потомъ — приходскимъ бѣднымъ, что пойдутъ за процессіей… за факелы…

— Факелы, — повторилъ старикъ.

— На гробъ прикажите приготовить, гирлянду изъ иммортелей.

— Гирлянду…

— Двойной цинковый гробъ.

— Цинковый…

— И хорошенько узнайте, какія нужны формальности для полученія позволенія перевезти тѣло въ Сардинію.

Амброджіо на этотъ разъ ничего не повторилъ; онъ усталъ. Усталъ, казалось, и графъ; онъ тяжело дышалъ, молча и склонивъ голову.

— Прикажите запречь себѣ карету, — сказалъ онъ, наконецъ. — Такъ будетъ скорѣе. Вы ничего не забудете, Амброджіо? Пожалуйста, распорядитесь всѣмъ. У меня голова идетъ кругомъ.

— Я отдамъ напечатать извѣщеніе и за этимъ самъ зайду въ типографію.

— Да, я то же думалъ. Вотъ тамъ, я приготовилъ.

Амброджіо прослѣдилъ за взглядомъ графа, увидѣлъ на столѣ сложенную бумагу, взялъ ее, развернулъ, сложилъ опять и спряталъ въ карманъ, не читая.

— Закажите намъ траурныя визитныя карточки, бумагу и конверты.

— Надо еще портнаго, — выговорилъ старикъ

— Да, и швею… Бѣдный Амброджіо, все ли вы успѣете?… Да, забыли главное: надо увѣдомить доктора Паролини, нотаріуса, чтобы завтра пришелъ прочесть завѣщаніе въ присутствіи заинтересованныхъ сторонъ.

— Нотаріуса… завѣщаніе… — сказалъ Амброджіо. — Но графиня…

— Надняхъ моя мать составила завѣщаніе. Вы это знаете, такъ какъ были однимъ изъ свидѣтелей.

— И ваше сіятельство полагаете… — началъ было Амброджіо и не могъ продолжать: жалость схватила его за горло, грудь стѣснилась отъ рыданій.

— Иду… — сказалъ онъ глухо, но не двигался. Только когда Козимо, не глядя больше на стараго друга, возобновилъ свою мучительную ходьбу по этой печальной залѣ, Амброджіо отвернулся и вышелъ тихо, какъ призракъ.

Но передъ тѣмъ, какъ уйти изъ дома, пока запрягали карету, Амброджіо вздумалъ заглянуть въ комнату мертвой. И туда забрался прелестный свѣтъ утра: все побѣлѣло; свѣчи отбрасывали красноватый отблескъ на саванъ покойницы, на желтый шелковый пологъ. Аннета кончила тѣмъ, что заснула въ креслѣ, а Джеромина, забившись въ уголъ между двухъ большихъ шкафовъ и прислонясь спиной къ стѣнѣ, казалось, окаменѣла отъ сна. Кругомъ комнаты находились великіе представители угасшаго рода, забытые на полу и окутанные темнотой; казалось, они хотѣли совсѣмъ спрятаться въ своихъ фонахъ, но ихъ выдавали залоченыя рамы. Одинъ епископъ Джаиме де-Нарди, стоя на стулѣ, гдѣ его поставили, озаренный свѣтомъ близкаго окна, все еще благословлялъ послѣднюю усопшую своего семейства. Странной, горькой насмѣшкой казалось эта выставка предковъ въ такую минуту. Амброджіо перенесъ ихъ обратно одного за другимъ.

Аннета проснулась на шумъ, граціозно протерла глазки и заговорила таинственно:

— Боже! Какой ужасный сонъ! Меня хотѣли заставить признаться, что графиня скончалась… Меня пытали! Я выносила пытку, повторяла, что нѣтъ! И къ чему это повело? Скажите, синьоръ Амброджіо, къ чему это повело?

Старикъ смотрѣлъ на нее.

— Ни къ чему, — заключила еще таинственнѣе Аннета. — Ея бѣдная душа оставила насъ, ушла.

Она внезапно остановилась на этомъ словѣ, какъ будто нечаянно явился на него удовлетворительный отвѣтъ. Долгимъ взоромъ въ окно Аннета, казалось, проводила бѣдную улетѣвшую душу и потомъ предложила Амброджіо помочь перетащить епископа Джаиме, который оставался послѣднимъ.

---

Должно быть, вѣсть о смерти графини Вероники распространилась еще раньше, чѣмъ Амброджіо вышелъ изъ дома. Спускаясь съ лѣстницы, старикъ встрѣтилъ Сильвіо.

Молодой профессоръ остановился, запыхавшись, и предложилъ оолувопросъ изъ такихъ, на которые не ждутъ отвѣта:

— Когда?

— Вчера, въ десять вечера, — отвѣчалъ Амброджіо. — Я отправляюсь съ заявленіемъ, потомъ — похороны, трауръ… Шелъ и къ вамъ. Графъ васъ ждетъ.

— Гдѣ онъ?

— Въ зеленой залѣ.

— А графиня Беатриче?

— Пошла отдохнуть.

— До свиданія, Амброджіо.

Сильвіо пробѣжалъ послѣднія ступени и поспѣшилъ прямо въ зеленую залу.

Ва порогѣ онъ остановился. Тамъ звонко раздавались шаги. Графъ ходилъ и думалъ, вѣроятно, что-нибудь очень тяжелое; онъ до того былъ погруженъ въ свои мысли, что не слышалъ, какъ другъ назвалъ его по имени.

— Козимо!

Графъ Родригесъ обернулся и бросился ему на шею.

— Я ждалъ тебя, — сказалъ онъ послѣ короткаго молчанія.

Они сѣли рядомъ на диванѣ.

— Ты не ложился? — спросилъ Сильвіо.

— Нѣтъ, я все равно не могъ бы заснуть, — возразилъ графъ. — Съ часъ я занимался сведеніемъ счетовъ; потомъ… все хожу.

— Счеты? — повторилъ Сильвіо.

— Да, другъ мой. Пока была жива мать, оставался одинъ отдѣлъ несведенныхъ счетовъ. Теперь я закончилъ этотъ отдѣлъ.

Онъ на минуту опустилъ голову и вдругъ рѣшительно ее поднялъ.

— Теперь ужь нечего таиться. Съ ложью я покончилъ. Я нарочно ждалъ тебя, чтобы все сказать.

— Все?

— Въ двухъ словахъ: я разоренъ.

Наступило молчаніе.

— Да, другъ, я разоренъ, — началъ опять Козимо, спокойно и глухо. — Ты уже кое-что подозрѣвалъ въ тотъ день, какъ была объявлена ликвидація всеобщаго банка. Знаешь, какъ шло эти дѣло? Мать не виновата. Ее ловко уговорили подписаться на множество акцій. Не хвалюсь: и я не яснѣе ея понималъ. Я тоже довѣрялъ новому учрежденію; акціи продавались съ преміей еще до выпуска и ихъ всѣ захватила спекуляція. Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ банкъ закрылся. Премія, представлявшая цѣлую треть капитала, вылетѣла, какъ дымъ. Мать потеряла болѣе ста тысячъ лиръ, но потеряла весело: она все еще считала себя въ милліонахъ. «Деньги мои въ вѣрныхъ рукахъ», — говорила она, не зная, что двое изъ ея должниковъ уже давно не платятъ ей процентовъ, а капиталовъ заплатить имъ совсѣмъ не чѣмъ: оба обанкрутились…

— Слѣдовало сказать ей, — прервалъ Сильвіо.

— Сильвіо, — возразилъ графъ, положивъ ему руку на плечо, — милый мой Сильвіо, разъ я попробовалъ заговорить, но она расхохоталась надъ моимъ безпокойствомъ, а поправлять дѣло самому было уже поздно. Земли, палаццо въ Плоаге, мельницы, оливковыя рощи, сады, — все было давнымъ-давно заложено и проценты съѣдали доходы. Покинутыя поля, рощи, сады и прочее, — все было заброшено, пропадало. Половина фермъ ничего не платила: уплата съ другихъ шла на налоги, на поправки… Я видѣлъ зло и видѣлъ выходъ…

— Уѣхать въ Сардинію и приняться за хозяйство, — сказалъ Сильвіо.

— Именно такъ, — отвѣчалъ попрежнему спокойно Козимо. — Уѣхать въ Сардинію, хозяйничать, жить нѣсколько лѣтъ экономно и поправить старинное достояніе дома де-Нарди. Я такъ и хотѣлъ. Мать возстала противъ мысли уѣхать изъ Милана. Она не могла помириться съ жизнью въ Сассари или Плоаге, приказала продать что-нибудь, чтобъ исправить остальное, и хохотала, несчастная, — хохотала надъ моими «страхами»!… Но это былъ смѣхъ нездоровый, неискренній. Чрезъ нѣсколько дней случился первый приступъ болѣзни, которая на годъ уложила ее въ постель… Тутъ, другъ, уже нечего было толковать о бѣдности. Я далъ ей умереть спокойно, обманутой… Ты, конечно, понимаешь, что дѣла съ тѣхъ поръ не пошли лучше. Палаццо въ Плоаге пустъ; изъ старыхъ пожитковъ дома де-Нарди я едва спасъ… предковъ моей матери. Вонъ они, увидишь ихъ; надѣюсь, они лучше, чѣмъ сынъ, утѣшили ее въ агоніи… Земли въ Плоаге проданы. Въ Copco не остается ничего. Есть еще склонъ горы въ Инглезіасъ, домъ моего отца во Флоринасъ и немного земли. Все заложено. Есть деньги въ долгахъ, но получить ихъ нѣтъ никакой надежды. Есть капиталъ тысячъ въ пятьдесятъ лиръ, въ бумагахъ, только номинальный! Есть, наконецъ, около тридцати тысячъ, который Амборджіо досталъ, продавъ всю эту движимость нѣкоему синьору Чилекка, съ условіемъ, что тотъ не вывезетъ изъ дома ничего… покуда жива мать.

Онъ закрылъ лицо руками.

— Дѣлать нечего, — продолжалъ онъ глухо, — надо какъ-нибудь достать денегъ на прожитокъ, на похороны…

— Не надо терять мужества, — заговорилъ Сильвіо.

— Довольно его у меня, — прервалъ Козимо. — Не терялъ я его и тогда, когда было труднѣе; когда эта несчастная женщина лежала и страдала, какъ ребенокъ, довѣрчиво загадывала о будущемъ, всякій день позволяла себѣ тысячные капризы, тогда нужно было мужество — молчать, улыбаться… Вотъ когда нужно было мужество!

Сильвіо сжалъ его руку, не находя слова.

— Мать умерла. То, что остается сдѣлать, сравнительно легче, — продолжалъ графъ спокойно. — Я велѣлъ позвать нотаріуса; завтра прочтется завѣщаніе графини де-Нарди.

— Завѣщаніе?

— Не безпокойся: единственный наслѣдникъ — я. Назначенія друзьямъ, слугамъ уже вошли въ мой счетъ; я знаю все наизусть и, кажется, ничего не забылъ. Завтра похороны, послѣ-завтра укладываемся. Мы бѣжимъ, другъ, бѣжимъ изъ этого большаго города, гдѣ разыгрывали изъ себя милліонеровъ… Городъ отомстилъ, ускорилъ наше разореніе!

— Куда вы поѣдете? Въ Сардинію?

— Да, съ тобой вмѣстѣ. Когда ты думаешь ѣхать съ Анджелой?

— Мы готовы, — сказалъ Сильвіо, — но если ѣхать съ тѣмъ, чтобъ уже не возвращаться, тогда дѣло другое. Тогда необходимо еще нѣсколько дней.

— Нѣсколько дней нужно и мнѣ… А что Джіорджіо? — спросилъ Козимо.

— А графиня Беатриче? — спросилъ, въ свою очередь, Сильвіо.

Графъ нахмурился.

— Ей не хочется въ Сардинію? — продолжалъ спрашивать Сильвіо, стараясь угадать его мысль. — Она не совсѣмъ не права. Она не родилась въ Сардиніи и не знаетъ ее…

Козимо опустилъ голову и молчалъ.

— Въ чемъ дѣло, въ сущности? — тихо спросилъ Сильвіо.

— Вотъ въ чемъ, — отвѣчалъ графъ, крѣпко сжимая его руку своей дрожащей рукою. — Дѣло въ томъ, что Беатриче ничего не знаетъ. Она до сихъ поръ жила какъ птичка, распѣвая въ золоченой клѣткѣ. Она изъ жизни знаетъ только то, что видала въ театрахъ, въ аристократическихъ салонахъ, на улицахъ… изъ окна своей кареты…

— Твоя жена благоразумна, — замѣтилъ Сильвіо.

— Это правда… Но и мать была благоразумна по своему. Понятія — одно, а желанія — другое. Знаешь ли ты, чего можетъ желать моя жена? Можешь ли ты сказать, она приметъ извѣстіе о нашимъ разореніи?

— Слѣдовало сказать ей раньше, приготовить…

— Отлично! И я тоже всякій день себѣ твердилъ: «слѣдуетъ сказать, слѣдуетъ приготовить», а увижу, какъ она беззаботна, весела… и нѣтъ силъ заставить затихнуть эту музыку, погасить этотъ свѣтъ вокругъ себя! Я эгоистъ… признаюсь. Впрочемъ, въ послѣдніе мѣсяцы Беатриче принадлежала больше матери, нежели мнѣ. Больная завладѣла ею… Я самъ былъ разбитъ, какъ были разбиты всѣ мои надежды, но я разыгрывалъ комедію, роль здороваго человѣка, и, можетъ быть, считалъ заслугой выносить все, не смущая беззаботности жены… тѣмъ болѣе, что это ничему бы не помогло.

— Гдѣ она теперь?

— Спитъ. Я сторожу, когда она проснется и придетъ сюда послѣ только что пережитаго горя, и тогда я скажу ей, что готовится еще другое, ужасное…

— Нельзя ли скрыть отъ нея еще на нѣкоторое время?

— Синьоръ Чилекка, конечно, явится завтра же за своими вещами.

— Покуда не уѣдетъ графиня, не пускать его!

— Кого это не пускать, синьоръ Сильвіо? — спросила Беатриче, являясь неожиданно.

— Здравствуйте, графиня, — сказалъ, смутясь, Сильвіо. — Какъ ваше здоровье?

Взглядъ и улыбка Беатриче не были свѣтлы, какъ прежде; она казалась усталою; на блѣдномъ лицѣ ея были замѣтны слѣды безсонной и безпокойной ночи.

Козимо съ любовью поспѣшилъ къ ней на встрѣчу. Онъ подумалъ, что для этого слабаго созданія настаетъ утро долгаго печальнаго дня, среди лишеній и безлюдья, въ незнакомой сторонѣ… У него еще разъ не достало силы сказать ей все.

— Я здорова, — отвѣчала графиня, отыскивая стулъ, — но я встала не во время и очень утомлена.

Козимо и Сильвіо бросились подать ей кресло; заботливость этихъ двухъ преданныхъ людей вызвала улыбку на блѣдномъ лицѣ молодой женщины.

— И такъ, — сказала она, замѣтно дѣлая надъ собою усиліе, — кого же это вы не хотите сюда пускать, синьоръ Сильвіо?

— Не пускать въ нашъ домъ горе, бѣду, скуку, все зло и несносное, чтобъ жили только миръ, трудъ, любовь…

— Гдѣ это?

— Въ нашемъ домѣ, въ Сардиніи. Мы съ Анджелой ѣдемъ въ Сардинію и я зову вашего мужа, но онъ не хочетъ…

— Въ самомъ дѣлѣ, не хочетъ? — спросила Беатриче, глядя за кончикъ своей туфли и не поднимая головы.

— Я не сказалъ ни да, ни нѣтъ. Еслибъ ты не вошла, я бы, можетъ быть, согласился. Намъ надо ѣхать въ Сардинію, но это будетъ невеселая поѣздка, какъ предполагаетъ Сильвіо.

— Вы не знаете, — обратилась Беатриче къ Сильвіо, — матушка пожелала, чтобъ ее похоронили въ Сардиніи, въ одномъ изъ ея помѣстій. Мы должны отвезти ее туда.

— Тѣмъ лучше, — началъ онъ, — мы отправимся всѣ вмѣстѣ, цѣлымъ караваномъ. Кто знаетъ, можетъ быть, графиня Беатриче влюбится въ наши мѣста и увлечется нашими предпріятіями?

— Какими предпріятіями? — спросила Беатриче, взглянула въ лицо мужа и тотчасъ же отвернулась.

— Да… сдѣлаться земледѣльцами. Такъ, Козимо? По необходимости — промышленниками; представится случай — торговцами; словомъ, подать примѣръ дѣятельности, мужества.

— Мужества? — повторила Беатриче, не поднимая головы.

— Конечно… Никакая дѣятельность невозможна безъ мужества.

— Кому же нужно подавать этотъ примѣръ?

— Лѣнивымъ, неподвижнымъ, вѣчно недовольнымъ. Такихъ не мало въ Сардиніи.

— Это твое намѣреніе? — спросила молодая женщина, обращаясь, наконецъ, къ мужу.

— Это мое намѣреніе, — отвѣчалъ Сильвіо. — Мнѣ кажется, пора приложить хотя къ чему-нибудь мои небольшія знанія. Теперь мнѣ необходимо ѣхать въ Сардинію и я расчитываю тамъ остаться.

— Какая же вамъ необходимость прилагать къ чему-нибудь ваши знанія? — спросила наивно Беатриче. — Вѣдь, вы богаты?

Вопросъ доставилъ Козимо возможность отвѣчать и онъ на полусловѣ прервалъ Сильвіо.

— Въ Сардиніи — застой, — сказалъ онъ. — Люди сколько-нибудь свѣдущіе не знаютъ тамъ нужды. Обогащаться въ Сардиніи — хорошее, честное дѣло: тамъ нельзя нажиться, не научая другихъ кругомъ себя.

Козимо сказалъ это съ живостью, затронувшей и его самого.

— Поѣдемъ въ Сардинію, — отвѣтила просто Беатриче. — Хочу посмотрѣть на матушку, — прибавила она. — Когда я забываю о ней хоть на минуту, мнѣ кажется, что я неблагодарная.

Всѣ трое пошли въ комнату покойницы. Выходя изъ зеленой залы, Сильвіи сдѣлалъ другу знакъ, что лучше еще помолчать.

VII.

Въ зеленой залѣ у стола сидѣли два нотаріуса, графиня Беатриче и профессоръ Сильвіо. Аннета стояла недалеко и ободряющей улыбкой встрѣтила только что вошедшихъ слугъ покойной графини.

Амброджіо, склонивъ голову, посматривалъ на графа Козимо. Тотъ стоялъ спокойно, глядя пристально и бодро.

— Подойдите, графъ позволяетъ, — обратился Паролини къ слугамъ, не поднимая глазъ отъ своихъ бумагъ.

Поваръ схватилъ за плечи поваренка и толкнулъ его впередъ. Кучеръ и конюхъ послѣдовали за ними. Франческо развязно обошелъ залу, держась стѣны, и остановился подлѣ Аннеты.

— Высокознаменитая графиня Вероника Родригесъ изъ Флоринасъ, родомъ графиня де-Нарди изъ Плоаге, — началъ Паролини, растягивая имена и титулы, — благоволила предъ кончиной продиктовать моему достоуважаемому коллегѣ, доктору Ларуччи, и мнѣ свою послѣднюю волю. Мы собрались здѣсь для чтенія духовнаго завѣщанія сіятельной графини.

Пауза.

— Докторъ Ларуччи, — продолжалъ Паролини съ изысканною вѣжливостью, — не угодно ли вамъ приступить къ чтенію?

Докторъ Ларуччи вытеръ стекла своего пенснэ, надѣлъ его, немного откинулъ голову и, приподнявши бумагу, началъ читать разбитымъ голосомъ:

"Сего 18 марта 18** года, въ благополучное царствованіе его величества короля Виктора-Эммануила II, въ собственномъ домѣ высокоименитой графини Вероники Родригесъ изъ Флоринасъ, родомъ графиня де-Нарди изъ Плоаге, въ присутствіи моемъ, нотаріуса, доктора Джіованни Паролини, и доктора Лаззаро Ларуччи, также нотаріуса, двухъ обывателей города Милана, сіятельнаго графа Козимо Родригесъ изъ Флоринасъ и синьора Амброджіо Чима, свидѣтелей мнѣ извѣстныхъ, правоспособныхъ и нижеподписавшихся, — благородная синьора Вероника графиня Родригесъ изъ Флоринасъ, рожденная графиня де-Нарди изъ Плоаге, въ Сардиніи, водворившая на жительство въ Миланѣ, будучи въ полномъ обладаніи всѣми своими умственными способностями, хотя и лежащая на одрѣ болѣзни, заявила мнѣ о своемъ желаніи совершить духовное завѣщаніе, и яснымъ и твердымъ голосомъ высказала мнѣ свою послѣднюю волю въ слѣдующихъ выра женіяхъ:

"Назначаю единственнымъ наслѣдникомъ и душеприкащикомъ сына моего Козимо, который уже нѣсколько лѣтъ управляетъ моимъ состояніемъ, доходящимъ до милліона двухъ сотъ тысячъ франковъ. Имѣются нѣкоторыя небольшія ипотеки…

«Завѣщаю всѣ мои драгоцѣнности, — однообразно нылъ голосъ нотаріуса, — невѣсткѣ моей, графинѣ Беатриче, съ обязательствомъ всегда носить ихъ, хотя бы онѣ и вышли изъ моды…»

Тутъ нотаріусъ Паролини прервалъ коллегу, объясняя графинѣ Беатриче, что обязательство, какъ выразилась завѣщательница, должно быть понимаемо «условно», какъ просьба въ шуточной формѣ, и не можетъ имѣть «легальнаго» значенія. Графиня Беатриче взглянула на мужа и наклоненіемъ головы поблагодарила нотаріуса.

Докторъ Ларуччи продолжалъ:

«Любезному другу моему Амброджіо Чима завѣщаю принадлежащій мнѣ въ Copco садъ Джіанкедду или пять тысячъ лиръ, — по его выбору. Каждому изъ слугъ моихъ, по смерти моей, по тысячи лиръ. Ихъ пятеро: поваръ Джіованни Меннни, конюхъ Стефано Діодато и поваренокъ Чеккино Мизиролли…»

Графиня Беатриче ласково улыбалась своимъ слугамъ; она радовалась за нихъ; ей пріятно было видѣть ихъ сіяющія лица. Аннета преувеличивала собственное удовольствіе, улыбалась во весь ротъ и навастривала уши въ сторону доктора Ларуччи.

«Горничной моей, Аннетѣ Барони…» — читалъ нотаріусъ.

Глубокая грусть вдругъ отуманила личико получательницы.

"Горничной моей, Аннетѣ Барони, оставляю мой гардеробъ и тысячу лиръ деньгами.

"Желаю, чтобы тѣло мое было погребено въ Сардиніи.

"Приказываю, чтобы на похоронахъ моихъ были всѣ бѣдные моего прихода; выдать каждому факелъ и милостыню.

«Оставляю приходской церкви Санъ-Франческо ди-Паола тысячу лиръ на обѣдни, за упокой души моей».

Въ эту минуту Джеромина, остававшаяся одна въ передней, выглянула въ дверь и замахала рукою, желая привлечь вниманіе Амброджіо. Тотъ замѣтилъ ее и, чтобы не прерывать чтенія, выбѣжалъ къ ней.

Устами доктора Ларуччи завѣщательница заключала свою послѣднюю волю, съ величайшей горестью испрашивая прощеніе грѣховъ своихъ у Бога и людей.

Амброджіо не остановился за дверями, но толкнулъ Джеромину въ другую залу и тамъ, къ неудовольствію, узналъ, что во дворѣ собрался цѣлый полкъ нищихъ и что въ парадной залѣ уже съ полчаса ждетъ какой-то господинъ.

— Въ парадной залѣ? Господинъ? Кто такой?

— Синьоръ Чилекка!

Онъ уже распоряжался точно у себя дома: похаживалъ кругомъ съ описью въ рукахъ, свѣряя купленныя имъ вещи. Бѣднякъ дѣлалъ иногда печальныя открытія: рама на одной картинѣ будто треснула въ одномъ углу; у подзеркальнаго столика, на перевитой ножкѣ не доставало осколка бронзы. Амброджіо засталъ его въ тотъ моментъ, когда синьоръ Чилекка, наклонясь, оглядывалъ эти ножки.

— Синьоръ Чилекка! — кликнулъ старикъ съ порога.

— Синьоръ Амброджіо, — отозвался гость, не оглядываясь, — вотъ тутъ куска бронзы нѣтъ; онъ у васъ спрятанъ, надѣюсь…

— Синьоръ Чилекка! — повторилъ Амброджіо.

Чилекка всталъ, не робѣя, предъ «суровымъ человѣкомъ». Амброджіо понялъ, что суровость тутъ не поможетъ и понялъ по пустому признаку: на Чилекка не было монокли. Этому господину было ужь никого и ничего не нужно и поэтому вспомогательное средство оставалось въ карманѣ пальто.

— Синьоръ Чилекка, — сказалъ Амброджіо, мѣняя тонъ, — я знаю, вы въ вашемъ правѣ… потому что графиня Вероника скончалась…

— Да, я заходилъ въ церковь и немножко прошелся за похоронами… Великолѣпныя похороны! Должно быть, хорошихъ денежекъ стоили…

— Я знаю, вы въ вашемъ правѣ, — повторилъ Амброджіо, — но обращаюсь въ вашей деликатности…

— То-есть? — сухо прервалъ Чилекка.

— Всѣ еще въ домѣ… читается завѣщаніе… Графиня Беатриче еще ничего не знаетъ. Чрезъ три-четыре дня уѣдутъ… въ Сардинію уѣдутъ. Такъ повремените еще немножко; вѣдь, вы ничего не потеряете; добра вашего не растащутъ.

— Уѣдутъ! — сказалъ Чилекка даже безъ намека на какую-нибудь прежнюю учтивость. — Уѣдутъ! А кто же останется, чтобъ быть мнѣ порукой?

— Я останусь, — прервалъ Амброджіо, — я самъ все сдамъ. Дайте сроку дня два, ну, хоть день, оглядѣться; можетъ быть, завтра же можно будетъ взять вещи… Графиня Беатриче, бѣдняжка…

Резонъ былъ напрасный, а потому Амброджіо догадался поискать другаго.

— Ничего нѣтъ проще, — сказалъ онъ, — тѣмъ болѣе, что тутъ есть еще для васъ выгода…

— Выгода?

— Вы купили большую часть вещей, но сани знаете, что въ ихъ число не включено то, что находится въ комнатахъ графини Беатриче и графа Козимо. Если они рѣшатся продавать, вамъ, натурально, первому предложатъ, можетъ быть, единственно вамъ…

Чилекка еще колебался.

— Чего вы опасаетесь? — настаивалъ Амброджіо.

— А чѣмъ я обезпеченъ? — грубо спросилъ дѣлецъ. — Движимость считается принадлежащей тому, въ чьемъ домѣ находится, пока не докажутъ, что она тому лицу не принадлежитъ. Вы это, синьоръ Амброджіо, знаете. Вдругъ окажутся еще кредиторы, захватятъ мою покупку, а я — начинай процессъ.

Амброджіо успокоилъ его немногими словами.

— Если бы кто-нибудь имѣлъ право наложить запрещеніе, то давно бы и наложилъ, — возразилъ онъ. — Владѣльцу дома заплачено по Михайловъ день; долговъ въ Миланѣ нѣтъ, увѣряю васъ. Съ другими кредиторами разсчитались сардинскими помѣстьями…

Послѣ долгихъ переговоровъ, Чилекка рѣшился уйти, обѣщая возвратиться дня чрезъ два, если только Амброджіо не пришлетъ за нимъ раньше для какой-нибудь новой сдѣлки, какъ было говорено.

— У меня тоже, вѣдь, сердце есть, — объявилъ Чилекка два раза, но, какъ человѣкъ дѣловой и потому не знающій анатоміи, указывалъ при этомъ пальцемъ на свой животъ.

Проходя мимо комнаты привратника, онъ подозвалъ его къ себѣ знакомъ.

— Послѣ всѣхъ этихъ бѣдъ, — сказалъ онъ ему, — графъ Родригесъ уѣзжаетъ изъ Милана, — должно быть, въ Сардинію ѣдетъ, — и продаетъ всю движимость. Я уже кое-что купилъ, а остальное торгую. Я живу въ улицѣ Звѣзды, № 4, въ первомъ этажѣ. Если увидишь, что выносятъ мебель или въ домъ ходятъ какіе-нибудь покупатели, прибѣги и скажи мнѣ. Въ накладѣ не будешь. Понялъ?

— Понялъ, — отвѣчалъ привратникъ.

— Можно на тебя положиться? — продолжалъ Чилекка.

— Ну!… — отвѣчалъ тотъ. — Все зависитъ… отъ случая. Я отлучиться могу; тоже свои дѣла есть… Остается тутъ моя старуха, но она глуха… Сами знаете, всякое можетъ быть… Тоже зависитъ…

Чилекка вынулъ изъ кармана серебряный скуди и молча положилъ его въ руку привратника.

VIII.

Часъ спустя, между кабинетомъ графа и передней происходили новыя, оригинальныя сцены, начинавшіяся весельемъ и кончавшіяся всеобщею печалью.

Въ передней пятеро слугъ графа ожидали, что ихъ будутъ вызывать одного по одному. Всѣ смѣялись надъ Чеккино который на свою тысячу лиръ наслѣдства сбирался уѣхать въ деревню и жить тамъ доходами. Въ дѣйствительности, Чеккино говорилъ не совсѣмъ то; онъ намѣревался пустить въ оборотъ свой тысячный капиталъ и на старости лѣтъ переѣхать на покой къ деревню. Но поваръ поймалъ первыя слова и такъ ихъ приправилъ, что всѣ хохотали, покуда дверь кабинета не пріотворилась. Выглянулъ Амброджіо и позвалъ Чеккино.

Чрезъ нѣсколько минутъ Чеккино возвратился въ слезахъ. Поваръ Джіованни первый спросилъ, что случилось.

— А то, что баринъ уѣзжаетъ, барыня уѣзжаетъ… всѣ уѣзжаютъ и меня разсчитали!

— Джіованни! — позвалъ Амброджіо, и поваръ не успѣлъ сообщить своихъ соображеній.

Но и онъ вскорѣ возвратился съ вытянутымъ лицомъ, что, казалось, было невозможно. Графъ и ему сказалъ, что уѣзжаетъ, что всѣ уѣзжаютъ и что онъ не въ состояніи содержать столько прислуги.

— Само по себѣ, это ничего, — увѣрялъ Джіованни, — но какъ онъ это сказалъ! «Джіованни, говоритъ, долго ли ты служилъ моей матери?» — «Десять лѣтъ», говорю. — «Старый другъ дома», говоритъ. — «Да, говорю, да!» А онъ: «Разстаться надо», говоритъ. А голосъ у него дрожитъ. «Ѣду, говоритъ, въ такую сторону, гдѣ большой прислуги мнѣ не надо; самъ буду работать». Ну, понятно, это только такъ говорится… И самъ не знаю почему, жаль стало, что онъ собирается работать… И что это только дѣлается?

— Стефано! — позвалъ Амброджіо.

Въ отворенную дверь на минуту мелькнуло лицо графа Козимо. Онъ писалъ, облокотившись на столъ. Также вызвали потомъ Франческо и Пантамо. «Ужь если теперь не посмѣяться, не повеселиться, когда въ карманѣ тысяча лиръ, когда-жь послѣ того и веселиться?» — такъ говорилъ поваръ; но ни Стефано, ни Франческо, ни Пантамо веселье на умъ не шло. Въ кабинетѣ графа имъ смутно чуялось несчастіе, котораго они и назвать не умѣли. Они ободряли другъ друга; говорили, что получить разсчетъ изъ хорошаго дома съ хорошимъ аттестатомъ еще не большая бѣда; что въ Миланѣ много барскихъ домовъ. Они говорили это и дивились: въ ихъ душѣ поднималось чувство, стоившее больше тысячи лиръ, передъ которымъ падала цѣнность банковаго билета. Чеккино, напримѣръ, былъ увѣренъ, что, скажи ему графъ: «подай билетъ и ѣдемъ вмѣстѣ въ Сардинію»; скажи только, и онъ сію минуту согласится. Джіовянни откровенно и благоразумно признавался, что попросилъ бы дать время подумать и, пожалуй, отказался бы. И у каждаго изъ нихъ на душѣ было то же…

Пошли разговоры, въ переднюю вошелъ Амброджіо.

— Ребята, — сказалъ онъ, — графъ чрезъ два дня уѣзжаетъ; мнѣ приказано выплатить вамъ жалованье и награжденіе, по обыкновенію. Сочтемся, завтра утромъ. Впрочемъ, если кто хочетъ уходить сегодня, скажите.

— Если я уйду, кто обѣдъ приготовить? — спросилъ Джіованни.

— Не будутъ готовить; возьмемъ въ ресторанѣ.

— А вотъ я и останусь! — вскричалъ Джіованни. — До послѣдней минуты буду готовить! Послѣднія котлеты, которыя ихъ сіятельства, скушаютъ въ Миланѣ, пройдутъ чрезъ мои руки!

Товарищи смотрѣли на него съ благоговѣніемъ.

— И я остаюсь до послѣдней минуты! — объявилъ Франческо.

— И я! И я!

Рѣшено было, что останутся всѣ. Амброджіо и Аннета дѣлали еще лучше: уѣзжали съ господами въ Сардинію. Никто ничего не сказалъ на это, но внутренно завидовали.

— Что же? — говорили другіе. — И каждый бы изъ насъ охотно поѣхалъ въ Сардинію, чтобы только служить графинѣ Беатриче и графу Козимо! Они сами насъ не берутъ, разсчитываютъ.

— Сардинія-то эта что такое? — спросилъ Джіованни.

— Островъ, — отвѣчалъ Чеккино, спѣша похвалиться познаніями, пріобрѣтенными въ школѣ. — Главные острова Средиземнаго моря суть три: Сицилія, Сардинія и Корсика.

— Знаю, что островъ, но что за островъ? По нашему ли тамъ, понятно ли тамъ говорятъ? Я вотъ что спрашиваю. Еще ты не родился, а я ужь зналъ, что островъ — одно, а твердая земля — другое. Твердая земля вотъ тутъ: Миланъ, Комо, Павія и Брешія. А Сардинія, извѣстно, островъ.

Чеккино притихъ, униженный высокими познаніями своего властелина.

— Сколько я могъ узнать, — сказалъ Амброджіо, — Сардинія сторона большая и тамъ всякая Божья благодать, такъ что нѣтъ надобности обрабатывать землю. Копнуть скрябкой, посѣять, немножко землей затрусить — и растетъ тамъ хлѣбъ въ полтора метра вышины, а колосъ въ кулакъ и зерно крупнѣе бобовъ. А ужь винцо тамъ, винцо!! И охотятся тамъ за кабанами и оленями, какъ мы здѣсь за куропатками. Да что! Мы тутъ ловимъ угрей удой да неводомъ, а тамъ — тунцы съ телятъ ростомъ… Въ Сардиніи, правда, поленты нѣтъ, но не голодно: у крестьянина хлѣбъ изъ чистой муки; живетъ онъ не въ полѣ, работаетъ съ трубочкой въ зубахъ, а табакъ контрабандный.

Свѣдѣнія Амброджіо о Сардиніи дальше не простирались; онъ слыхалъ о ней весьма многое и, притомъ, весьма разнообразное и составилъ себѣ о ней нѣсколько мозаичное понятіе, въ которое входило все, даже страхи. Онъ, напримѣръ, вѣровалъ, что въ Сардиніи стоитъ ночью высунуть носъ въ окошко, чтобъ схватить лихорадку; что вся страна населена бандитами, что vendetta и убійства опустошаютъ семейства…

— Во всякомъ случаѣ, — заключилъ онъ, — тамъ можно жить сытно и не трудясь, если только не пришибетъ лихорадка или ружейный выстрѣлъ изъ-за фиговаго куста.

Слѣдствіемъ этихъ отрывочныхъ разсказовъ было то, что Чеккино подкинулъ, къ потолку свой колпакъ и объявилъ, что ѣдетъ тоже въ Сардинію.

— Что ты тамъ дѣлать будешь? — спросилъ Джіованни.

— Вотъ съ этакими да съ этакими, — возразилъ Чеккино, расправляя свои длинныя, какъ у обезьяны, руки и ноги, — не боюсь я ни воздуха тамошняго, ничего. Что стоитъ доѣхать до Сардиніи?

Онъ разсматривалъ свой банковый билетъ, изучая его рисунокъ, и скромно признался, что если онъ его потеряетъ, то ужь конечно, во всю жизнь другаго не достанетъ.

Онъ такъ говорилъ, но не такъ думалъ.

IX.

На зарѣ, тотчасъ по прибытіи ночнаго поѣзда въ Ливорно, тѣло графини Вероники перевезли со станціи желѣзной дороги въ гавань. Въ этотъ часъ улицы были пусты и немногіе обратили вниманіе на странную форму ящика. Но если городъ еще спалъ, то взморье уже проснулось и вдоль берега собралось много народа посмотрѣть, что за покойникъ отправляется на пароходѣ Ломбардія. Извѣстіе изъ гавани на рыбачьихъ лодкахъ распространилось далеко по морю и во весь длинный день не возвратилось домой ни одного рыбака, который бы не заглянулъ, объѣзжая, на корму Ломбардіи.

Великолѣпное солнце ласкало ясное лоно моря. На гладкой поверхности его пробѣгала зыбь, будто слѣдъ невидимыхъ судовъ, это былъ признакъ хорошей погоды. Тѣмъ не менѣе, старые моряки увѣряли въ гавани, что къ вечеру погода испортится и ночью не миновать качки.

— Покойникъ на бортѣ, — говорили они, — плохой грузъ! Еще туда-сюда, если душа въ чистилищѣ, а если проклятая, чортъ въ головахъ, то тутъ и толковать нечего!

Одинъ баронъ, собиравшійся ѣхать на, узнавъ, что будетъ такой попутчикъ, отказался отъ путешествія и отослалъ свои вещи назадъ, въ Японскую гостинницу. Еще нѣсколько пассажировъ, отправлявшіеся въ этотъ же день, вѣроятно, сдѣлали бы то же, но уже раньше сдали свой багажъ и прибыли какъ разъ въ послѣднюю минуту, послѣ звонка.

Всѣ были въ сборѣ, кромѣ Амброджіо, который остался для окончанія дѣлъ съ Чилекка. За то, вмѣсто него, на кормѣ, на носу, у поклажи, у рупора, въ каютѣ капитана, въ каютѣ старшаго офицера, — вездѣ вертѣлся юноша, подающій большія надежды; это былъ Чеккино Мизиролли. Онъ легко получилъ позволеніе ѣхать съ господами и, не заплативъ ни гроша, путешествовалъ по-барски, во второмъ классѣ.

Аннета, выпрямившись, съ приподнятой головкой и съ безпокойными глазками, всѣми силами старалась походить на нервную англичанку. Это ей вполнѣ удавалось съ помощью огромнаго зеленаго вуаля, того самаго, подъ защитой котораго блаженной памяти графиня Вероника совершила свое первое морское путешествіе. Добросовѣстная дѣвушка не желала обманывать ближнихъ насчетъ своего общественнаго положенія, но испытывала невообразимое наслажденіе при мысли, что, по крайней мѣрѣ, матросы и пассажиры примутъ ее за англичанку, и для того она не удостоивала выводить ихъ изъ заблужденія ни единымъ словомъ, сказаннымъ чисто по-итальянски.

Анджела бросила свой букетъ и задумчиво проговорила:

— Если кому-нибудь попадется въ морѣ мой букетъ, тотъ будетъ счастливъ! Но попадется ли кому-нибудь? Можетъ быть, утопающему…

— Можетъ быть, рыбѣ, — сказалъ Сильвіо.

— Почему же нѣтъ? Я видѣла рыбу съ букетомъ во рту.

— За обѣдомъ?

— Ну, да, за обѣдомъ!

И она много смѣялась, потомъ прислонилась въ борту романической головкой, а профессоръ положилъ руку на плечо Козимо.

— Пойдемъ, посмотримъ, что дѣлаетъ Чеккино, — сказалъ онъ, чтобъ развлечь его.

Поваренокъ, которому не была доступна поэзія моря, дивился только великолѣпію парохода и его необыкновенному устройству. Завидя издали своего господина, одъ поспѣшилъ къ нему съ извѣстіемъ, что здѣсь есть и почтовый ящикъ.

— Что же еще есть?

О, чего только нѣтъ! Чеккино открылъ, что здѣшній поваръ кладетъ въ котелъ съ супомъ не соль, а ложку морской воды, а помои льетъ прямо въ море.

День кончался; на самомъ краю горизонта, огромное, раскаленное солнце до половины уже погрузилось въ море; чрезъ нѣсколько минутъ на волнахъ уже больше не оставалось красныхъ отливовъ, только какое-нибудь бродячее облачко окрашивалось будто каплей крови; потомъ исчезъ и этотъ оттѣнокъ и какъ бы мерцаніе далекаго зарева еще долго виднѣлось на небѣ. На востокѣ лазурь потемнѣла; море было однообразно-сѣрое. Начался шаловливый бѣгъ дельфиновъ, которые перегоняли другъ друга, взбрасывая столбами воду и выставляя свои черныя спины и толстыя морды.

Анджела думала, что это киты, но Аннета, бывшая тутъ же, вывела ее изъ заблужденія.

Морскіе шалуны нѣсколько времени гнались за Ломбардіей. потомъ нырнули и исчезли.

— Жаль, — сказала Анджела.

Настала ночь. На вахтѣ пробило три удара. Старикъ рулевой пришелъ смѣнить товарища; кто-то, стоя на мостикѣ и мелькая будто призракъ, отдавалъ въ рупоръ приказанія. На мачты поднимали фонари. Все затихло. Оглянувшись въ темнотѣ, Анджела замѣтила, что осталась одна.

Тогда она вынула изъ кармана портретъ, подставила ею подъ свѣтъ фонаря большой мачты и долго разсматривала.

— Анджела! — раздался голосъ Сильвіо. — Что ты дѣлаешь? Ночь холодна, вѣтрено. Сойдемъ внизъ.

Анджела спрятала портретъ и сошла за дядей.

Козимо продолжалъ ходить по палубѣ.

Великій голосъ моря еще ничего не сказалъ ему…

X.

Въ душѣ Козимо смутно шептались испуганные голоса. Онъ слушалъ ихъ, напрасно напрягая мысль; въ немъ самомъ была такая же тьма, какъ и въ окружающемъ пространствѣ. Изъ тьмы, по временамъ, выплывали образы. Тамъ, въ нижней каютѣ, стоялъ гробъ его матери; этого не подозрѣвали путешественники третьяго класса; они бы стали бояться… Смерть успокоила бѣдную женщину. Разъ она ѣхала этимъ путемъ, живая, веселая, а теперь совершаетъ его такъ равнодушно!… Козимо казалось, будто онъ самъ живымъ заколоченъ въ гробъ, плыветъ по широкому морю, а оно можетъ каждую минуту раскрыться, захлестнуть и сомкнуться, какъ могила…

На Ломбардіи горѣли фонари; вдали проплывали огоньки другихъ судовъ. Ни одного луча не свѣтило въ душѣ Козимо. Проходя отъ большой мачты въ рулю, онъ замѣтилъ на скамьѣ черную фигуру, которой прежде не видалъ; не желая натолкнутся за разговоръ съ постороннимъ, онъ прошелъ мимо. Вслѣдъ ему раздался тихій голосъ:

— Козимо!

— Беатриче!

Онъ бросился къ женѣ.

— Я думалъ, ты уснула, — заговорилъ онъ ласково.

— Я не могла глазъ сомкнуть.

— Правда, здѣсь безпокойно; пароходъ скрипитъ, будто сейчасъ разсыплется. Но море тихо, посмотри!

Беатриче, казалось, не слыхала.

— Не могу оторвать мысли отъ той комнатки, — заговорила она.-- Она все передо мной… Глаза будто открыты и она смотритъ, смотритъ намъ въ душу… Теперь она все знаетъ…

Она взяла руку мужа и тихонько потянула его къ себѣ.

— Все знаетъ, — вздохнула она и ночной вѣтеръ отнесъ и ея вздохъ, и ея слова. — Обманывать можно только живыхъ.

— Что ты говоришь, моя Беатриче? — вскричалъ онъ, садясь подлѣ нея.

— Тамъ она… глаза открыты, глядятъ на насъ…

— Беатриче моя, что ты хочешь сказать?

— А ты молчишь? — прошептала она. — Развѣ тебѣ нечего сказать мнѣ?

Ему показалось, будто она зарыдала; онъ хотѣлъ поцѣловать ее въ лицо, чтобы убѣдиться, нѣтъ ли слезъ.

— Я не плачу, — возразила, догадавшись, Беатриче, — не безпокойся; я не такъ слаба, какъ до сихъ поръ тебѣ казалось… Что-жь, милый, тебѣ нечего сказать мнѣ?

Козимо думалъ, что видитъ сонъ: такъ не ждалъ онъ этихъ словъ, такъ еще сомнѣвался въ ихъ значеніи.

— Что-жь я скажу? — выговорилъ онъ.

— О, перестань обманывать! Мы оба не хотѣли, а сдѣлали дурно; ты — скрывалъ правду, я — принимала твою ложь, а она и тебя мучила, и меня оскорбляла. Теперь говори все. Мнѣ лучше будетъ, мнѣ хорошо будетъ!

Оба молчали. На вахтѣ опять пробили часы.

— Беатриче моя, — сказалъ Козимо, прижавъ къ груди подругу своей жизни, — прости меня…

— Скажи все.

— Милая, мы бѣдны.

— Знаю.

— Свѣтъ требовалъ роскоши, выставки; мы долго боролись: банкъ лопнулъ… оказались безчестными людьми капиталисты, которымъ слѣпо довѣрялась бѣдная покойница… Мы разорены.

— Знаю.

— Вотъ, я и отправляюсь… Отцовская земля дастъ матери могилу, а мнѣ — трудовой хлѣбъ.

— Знаю, — повторила еще разъ Беатриче. — Благодарю. Я рада… Молчи, — остановила она, когда онъ хотѣлъ говорить, больше ничего не нужно.

— Ты простишь меня?

— Я счастлива… Молчи!

Они сидѣли, взявшись за руки и прижимаясь другъ къ другу. Въ темной дали свѣтился маякъ; надъ моремъ пролетѣло слово любви…

Козимо было стыдно, что онъ не съумѣлъ прочесть въ душѣ жены, но онъ былъ счастливъ безмѣрно; молчаніе его тяготило. Нѣсколько разъ онъ пытался заговорить, но Беатриче всякій разъ прерывала его, сжимая ему руку. Наконецъ, онъ не выдержалъ.

— Не хочу я, — вскричалъ онъ, — не хочу, чтобъ ты воображала несчастье больше того, чѣмъ оно есть! Ты должна знать, что намъ предстоитъ дѣлать, когда мы пріѣдемъ въ Сардинію…

— Когда пріѣдемъ въ Сардинію, ты мнѣ все скажешь, — прервала Беатриче прежнимъ шутливымъ тономъ. — Теперь мнѣ было нужно только твое довѣріе… а успокоеніе — послѣ!

Въ эту ночь Козимо не могъ заснуть ни на минуту: онъ долго лежалъ, прислонившись лицомъ къ стеклу окна, потомъ повернулся, отдернулъ занавѣску, раздѣлявшую каюту отъ общей залы, и уставилъ глаза на подпрыгивающую и готовую погаснуть висячую лампу. Наконецъ, измученный безплодными усиліями уснуть, Козимо всталъ и перешелъ на диванъ, окружавшій общую залу. Беатриче ушла туда же еще прежде него. Она, казалось, спала. Мужъ оглянулся, нѣтъ ли служителей, наклонился и хотѣлъ ее поцѣловать.

— Я сплю, — сказала Беатриче, не открывая глазъ.

Козимо прилегъ на другой диванъ. Его голова безпокойно работала, а въ сердцѣ былъ такой тихій, чудесный праздникъ, что, казалось, грѣшно было закрывать глаза. Зачѣмъ спать, когда такъ счастливъ?… Онъ кончилъ, однако, тѣмъ, что крѣпко заснулъ.

Проснувшись, онъ увидѣлъ, что остался одинъ. Милый образъ жены, съ которой онъ до послѣдней секунды не сводилъ взгляда, исчезъ. Надъ головой слышался стукъ ходьбы; въ окна виднѣлся тусклый свѣтъ; въ боковыя отворенныя двери лилось яркое солнце. Лампа подпрыгивала, но уже погасла. Козимо понялъ, что его сейчасъ сгонять съ его ложа. Ему вдругъ страстно захотѣлось увидать Беатриче и онъ вышелъ на палубу.

Тамъ кипѣла работа: мыли полъ. Одинъ матросъ лилъ воду ведрами; другой проворно спускалъ ее огромнымъ помеломъ въ отливы, откуда она скатывалась въ море; третій чистилъ жестяную скобку; четвертый, примостясь у спасательной лодки головой внизъ и размахивая руками, закрашивалъ чернымъ лакомъ царапину на наружной окраскѣ.

Козимо все это очень понравилось, но, или отъ сильной качки, или спасаясь отъ воды, катившейся по палубѣ, онъ такъ подпрыгивалъ, что сверху платформы раздался хохотъ. Это надъ нимъ смѣялась его жена; Сильвіо и Анджела вторили ей.

Козимо поспѣшилъ вскочить на эту платформу.

— Послушай, послушай… — началъ онъ, пожимая руку Сильвіо.

Ему хотѣлось признаться, крикнуть: «Другъ, я счастливъ!» но онъ понялъ, что это и безъ того ясно, и героически устоялъ, не сказавъ, какое сокровище нашелъ въ сердцѣ жены… А очень хотѣлось подѣлиться счастьемъ съ другомъ. Беатриче поняла и счастье, и колебаніе, и трудность промолчать, и за все отблагодарила взглядомъ…

Пароходъ вошелъ въ извилистый проливъ Бонифачіо. Пассажиры поглядывали то направо, то налѣво, когда лоцманъ выкрикивалъ отмели.

— Санта Марія!… Кавалло!

— Эта?

— Нѣтъ, съ той стороны.

— Вотъ Ладзоли!

— А вотъ Лавецци!

Съ утеса поднялась чайка и рѣзала воду крыльями. Ей восторжено кричали, пока она не пропала вдали. Всѣ были веселы, но всѣхъ веселѣе Возимо. Сильвіо это видѣлъ, еще не понимая причины. Анджела, беззаботная, какъ ребенокъ, подставляла личико вѣтру. Аннета иногда вскрикивала, будто испуганная птичка; пассажиры оглядывались.

— Боже!.. Тамъ, тамъ, въ открытомъ морѣ… колышется черная масса… Можетъ быть, трупъ, можетъ быть, обломокъ погибшаго корабля, наконецъ, можетъ быть, какое-нибудь морское чудовище… Ахъ, нѣтъ, это тюлень!

Беатриче не смѣялась, но ея глаза были полны яснаго свѣта. Она смотрѣла какъ будто въ себя, оглядываясь на рисовавшіеся вдали берега острова. Пароходъ бѣжалъ къ нимъ, слегка вздрагивая; море немного волновалось. Не доставало только Чеккино. Бѣдный малый, одинъ изъ всей компаніи, хворалъ морской болѣзнью и лежалъ, блѣдный, на сверткѣ каната.

Онъ, не улыбаясь, слѣдилъ за смѣшными ужимками двухъ клоуновъ, дававшихъ на палубѣ даровое представленіе. Одинъ изъ нихъ въ особенности возбуждалъ удивленіе. Это былъ карликъ въ метръ ростомъ. Товарищъ его, молодой человѣкъ, сильный и нервный, поднималъ его за руки и кричалъ:

— Баттистоне, хочешь выше? Хочешь ткнуть пальцемъ въ небо?

Баттистоне засмѣялся во весь ротъ, до плечъ товарища вытянулъ палецъ и «ткнулъ имъ въ небо» съ такимъ смѣшнымъ усиліемъ, что зрители залились хохотомъ. Даже Чеккино позабылъ морскую болѣзнь и засмѣялся. Карликъ съ ужимками принималъ рукоплесканія публики, вертясь на одной ногѣ, какъ волчокъ; наконецъ, онъ остановился, глядя на платформу кормы, постоялъ, разинувъ ротъ, смялъ свой колпакъ и раскланялся.

— Намъ кланяется, — сказала Анджела.

Баттистоне продолжалъ свои поклоны; Беатриче отвернулась и отошла. Сильвіо еще остался, но Козимо исчезъ.

Часа черезъ два колоколъ прозвонилъ къ завтраку. Козимо, думая, что никто его не увидитъ, вышелъ на палубу. Ему на встрѣчу шелъ карликъ.

— Это вы, графъ? Припомните ли Баттистоне?

— Баттистоне! — сказалъ Козимо. — Зачѣмъ ты ѣдешь въ Сардинію?

— Я ѣду въ Ористано. Я записанъ первымъ клоуномъ-буффо въ компаніи вольтижеровъ, начинающихъ… Что-жь, извѣстно, слѣдуетъ другъ другу помогать. Пріятель есть, скопилъ кое-какія деньжонки, синьоръ Альфонсо… Помните, онъ безъ сѣдла скакалъ? Славный малый! Онъ собралъ труппу, досталъ лошадей и работаетъ въ деревянномъ балаганѣ, но сборы есть. Двухъ клоуновъ ему надо было; ну, вспомнилъ меня, написалъ. Я захватилъ съ собой другаго молодца, и вотъ ѣду… А, скажите, знаете вы, что Чезира упала и теперь хромаетъ? Да, пришлось оставить искусство. Говорятъ, однако, будто кто-то ей помогаетъ…

— Ну, Баттистоне, — прервалъ Козимо, — желаю успѣховъ!

— Благодарствуйте. А скажите еще, знаете, что у Чезиры была дочка? Она теперь тоже артистка и хорошо зарабатываетъ.

— Баттистоне, — еще разъ прервалъ графъ, — прошедшее слѣдуетъ забыть!

Баттистоне поднялъ голову, взглянулъ на графа и утвердительно кивнулъ головою. Графъ положилъ ему въ руку ассигнацію и поспѣшилъ сойти къ остальному обществу. Всѣ сидѣли за столомъ; не было только Беатриче.

— Вотъ и я! — весело вскричала она, вбѣгая вслѣдъ за мужемъ. — Я смотрѣла, какъ плывутъ дельфины.

— Кастельсардо! — закричалъ сторожевой.

Пассажиры высыпали на палубу. На вершинѣ горы виднѣюсь Кастельсардо и его сѣрые дома, нагороженные одинъ надъ другимъ.. Кружокъ пассажировъ разошелся, только Анджела и ея дядя не отводили глазъ отъ удаляющейся мѣстности. Сыновняя нѣжность поднялась въ сердцѣ Сильвіо при видѣ родной земли и въ памяти развернулась старинная книга прожитой молодости. Сквозь туманъ несбѣгающихъ слезъ смотрѣлъ онъ на бѣдную, могучую скалу, а на душѣ и сладко было, и больно. Вотъ развалины замка; въ этихъ обрушенныхъ переходахъ онъ, мальчикомъ, гонялся за ящерицами и ловилъ совъ; вотъ зеленая долина, — онъ проходилъ ее съ ружьемъ, ловкій, мѣткій стрѣлокъ, такой же, какъ братъ… Къ этой отмели спускался онъ собирать раковины…

Туманъ все больше застилалъ его глаза, — туманъ, но уже не слезы: Кастельсардо удалялось…

— Дядя, — глухо спросила Анджела, — который нашъ домъ? Видно его отсюда?

Сильвіо поискалъ взоромъ покинутый домъ и не нашелъ его.

— Не видно, — отвѣчалъ онъ.

Ему стыдно было признаться, что онъ не увѣренъ, узнаетъ ли его… Волнующаяся линія берега, горы, выплывающія изъ дали, — все говоритъ душѣ, все шлетъ укоры. Странникъ, зачѣмъ ты покидалъ эту бѣдную землю? Ей нужны ея лучшія дѣти…

Козимо и Беатриче стояли у борта, влюбленно взявшись за руки и глядя на приближающійся берегъ. Анджела, напротивъ, отвернулась, вглядываясь въ темную, неисчезавшую точку. Аннета уже надѣла шляпу; зеленый вуаль бился и развѣвался по вѣтру.

— Пристань! Порто-Торресъ! — крикнулъ голосъ.

Путешественники собрали свою ручную кладь и, наклонясь надъ лѣсенкой трюма, указывали матросамъ свои чемоданы.

Нѣсколько пассажировъ третьяго класса, тосканскіе крестьяне, блѣдные, худые, ихъ жены въ лохмотьяхъ, съ мѣшками и узелками, стояли, дожидаясь трапа. Баттистоне на плечахъ своего товарища, въ послѣдній разъ путешествуя по палубѣ, посмотрѣлъ на Козимо, встрѣтилъ его взглядъ и сдѣлалъ видъ, будто его не знаетъ.

— Хочешь лѣзть выше, Баттистоне? Желаешь ткнуть пальцемъ въ небо?

— Порто-Торресъ! — закричали еще разъ.

— Родина! — прошепталъ Сильвіо.

Часть вторая.

I.

Отправляясь въ Сардинію, чтобъ испросить у родной земли для матери — могилу, а для себя — будущность, графъ Родригесъ не тѣшилъ себѣ иллюзіями, а, напротивъ, представлялъ себѣ все въ черномъ цвѣтѣ. Его душа, слабая, когда была предоставлена самой себѣ, сильная, если ее поддерживали взглядъ и слово дорогаго человѣка, была готова твердо стоять противъ униженія и бороться съ бездѣйствіемъ и предразсудками. Выйдя на берегъ въ жалкомъ, старомъ Порто-Торресъ и проходя его кривыми, неровными, грязными улицами, а затѣмъ нездоровымъ полемъ, которое, какъ болѣзненная рана, разстилается за вымощеннымъ городомъ, Козимо просилъ жену не торопиться судить объ островѣ по этому образцу. Онъ показалъ ей вдали оливковыя рощи, которыя окаймляютъ земли Сассари и задерживаютъ распространеніе песковъ и болота. Но Беатриче была спокойна. Въ Порто-Торресъ она полюбовалась дворцомъ короля Бэрбаро, колоннами и кровлями Санъ-Гавано, не глядя на остальное, не огорчаясь видомъ голыхъ полей, и съ радостью встрѣтила первыя нурраге^[2]. Только подъ оливами, только когда кругомъ, на плодородной землѣ, тамъ и сямъ показались виноградныя лозы и когда стали, зеленѣя, разстилаться посѣвы, — только тогда Беатриче призналась, что ей было сначала какъ будто скучно.

— Теперь я довольна, — говорила она. — Мнѣ нравится это унылое поле. Ваши оливы могутъ похвалиться, если имъ удастся разсѣять мое дурное расположеніе духа. Увидите, будемъ счастливы!

— Увидишь, будемъ счастливы! — горячо вскричалъ Козимо. — Я не повѣшу головы въ бѣдѣ… Если люди спросятъ, куда дѣвалось богатство моихъ предковъ, я спрошу, куда они дѣваютъ свое время… время — богатство живыхъ?

Полусерьезно, полушутливо Беатриче сказала: «браво!» и затѣмъ спросила, кто же будетъ такъ интересоваться ихъ дѣлами?

Увы, Беатриче не знала, какое мученіе явиться, не приготовясь, передъ любопытными взглядами, лукавыми вопросами, жестокимъ состраданіемъ любопытныхъ, которыхъ такъ много въ маленькихъ городахъ. Къ счастью, Козимо преувеличивалъ свое безпокойство на этотъ счетъ; у него была защита: онъ привезъ хоронить мать.

Къ тому же, хотя залоги и продажи открыли добрымъ людямъ глаза, хотя въ Сассари и Плоаге никто уже не вѣровалъ въ милліоны фамиліи Родригесъ, но было довольно и того, что графъ Козимо пріѣхалъ; это къ нему располагало. Судя такъ, зря, иной недоброжелатель рѣшалъ, что съ домомъ Родригесъ покончено, какъ со многими старинными дворянскими домами, и что графъ Козимо не посмѣетъ носа показать въ Сардинію, а, между тѣмъ, графъ Козимо тутъ какъ тутъ, будто побѣдитель, съ цѣлой свитой живыхъ и мертвыхъ! въ самый вечеръ его прибытія въ Сассари, разсуждая въ кофейняхъ объ этомъ происшествіи, многіе говорили, что нельзя вѣрить всему, что толкуютъ о Родригесъ, а еще черезъ день, когда графиня Вероника легла на кладбище Сассари, подъ кипарисами, нѣсколько визитныхъ варточекъ показали графу, что дворянство Сассари не слушаетъ злыхъ толковъ.

Тамъ, гдѣ Козимо ожидалъ лицемѣрнаго состраданія, онъ нашелъ только безпокойное любопытство. Одинъ житель Плоаге, скупившій большую часть феодальнаго владѣнія Родригесъ, пріѣхалъ нарочно въ дилижансѣ въ Сассари узнать, въ чемъ дѣло, но ничего не увидалъ.

Проживъ нѣсколько времени въ лучшей гостинницѣ, графъ, съ помощью Сильвіо, нанялъ небольшой домикъ за городомъ, въ полѣ, по дорогѣ къ Вѣтряной Мельницѣ, — бѣленькій домикъ, до котораго еще не достигли улицы. Когда привезли мебель, выторгованную изъ покупки Чилекка, графъ убралъ домикъ такъ, чтобъ женѣ еще могло казаться, будто она не покидала своего уголка въ Миланѣ.

Анджела и Беатриче пожелали не разставаться и Сильвіо съ охотой согласился; это избавляло его отъ заботы заводиться домомъ въ Сассари и давало возможность оставаться большую часть дня въ полѣ.

Все это, устроенное благоразумно, хотя и не скупо, казалось великолѣпнымъ тому, кто видѣлъ домикъ съ дороги, не имѣя права войти въ него. Еще было лучше, когда узнали, что Сильвіо Бони и графъ Родригесъ купили недалеко отъ Вѣтряной Мельницы цѣлую долину, хотя и великолѣпную, но крайне убыточную, такъ какъ пять владѣльцевъ пошли отъ нея съ сумою.

Покупка совершилась правильнымъ контрактомъ у нотаріуса, съ немедленной уплатой, круглымъ счетомъ, сорока тысячъ лиръ. Этого въ маленькомъ городкѣ не видывали; здѣсь даже такіе владѣльцы, которымъ въ пору въ теченіе цѣлаго дня верхомъ объѣхать свои поля, и тѣ подчасъ не знаютъ, куда кинуться, чтобъ достать тысячу франковъ.

— И на кой прахъ графу Козимо эта долина? Обрабатывать ее — труда много, а прибыли — почти никакой. Чиччіо-Маріа, старый Чиччіо-Маріа, который началъ съ того, что поденщикомъ пахалъ чужія поля, а теперь — богатый обыватель, хотя, все-таки, носитъ длинный колпакъ и штаны раструбами, знаменитый Чиччіо-Маріа, который перечтетъ по пальцамъ всѣ оливы и всѣ лозы во всѣхъ владѣніяхъ въ окрестности, — прямо говорилъ, кому угодно было слушать (а такіе всегда находились), что покупка графа Козимо и профессора — «одно разоренье».

Но графу Козимо и Сильвіо не приходило въ голову обращаться за совѣтомъ къ Чиччіо-Маріа. Сильвіо періодически переѣзжалъ изъ Сассари въ Кастельоардо, изъ Сассари въ Проклятую Долину, какъ называлось только что пріобрѣтенное имѣніе, изъ Сассари въ Муросъ и хлопоталъ, но о чемъ, объ этомъ не зналъ никто.

Графъ Козимо. между тѣмъ, разъѣзжалъ тоже; онъ побывалъ въ Плоаге, во Флоринасъ, съ женой и съ Анджелой, показался на минуту въ своемъ пустомъ палаццо де-Нарди, въ домѣ своего дома; далъ знать, что, отдавъ въ наймы небольшія земли, которыя у него оставались, не намѣренъ продавать ихъ за ничто, какъ на то надѣялись; однимъ кредиторамъ уплатилъ, другихъ, успокоилъ и выкупилъ нѣкоторые залоги. Успокоясь нѣсколько, онъ сказалъ Беатриче:

— У насъ пять тысячъ лиръ дохода и имѣніе, которое, какъ говоритъ Сильвіо, принесетъ еще больше, да доходъ съ твоего приданаго.

Объ этомъ приданомъ никогда еще не говорилось и Беатриче покраснѣла отъ радости, услыша въ первый разъ, что оно не безполезно и мужъ не стыдится признавать это.

— Какъ я счастлива! — сказала молодая женщина.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Въ самомъ дѣлѣ! Я счастлива, что живу на этомъ островѣ!

Разъ, когда Сильвіо не было, Козимо позвалъ Беатриче и Анджелу на важный совѣтъ: какъ назвать купленное имѣніе?

— Какъ его теперь зовутъ? — спросила Анджела.

— Его зовутъ Проклятая Долина.,

— Назовемъ — Рай, — сказала дѣвочка.

— Назовемъ — Ангельская Долина.

— Нѣтъ, Долина Беатриче!

— Назовемъ — Наша Надежда, — серьезно прервала Беатриче.

Сильвіо, возвратясь, нашелъ долину уже окрещенною.

— Да, — повторилъ онъ за другими, — Наша Надежда!

Но Сильвіо былъ печаленъ. Онъ безпокойно и упорно бился съ горемъ, которое терзало его сердце.

— Что съ тобой, дядя? — спрашивала Анджела.

Онъ отвѣчалъ только ласками. Козимо и Беатриче онъ сказалъ, что еще ничего не узналъ о Джіорджіо.

II.

Чтобы покончить всѣ дѣла своего господина, Амброджіо пришлось пробыть въ Миланѣ дольше, чѣмъ онъ ожидалъ. За то онъ ѣхалъ въ Сардинію съ чистой совѣстью, исполнивъ еще одинъ свой планикъ, небольшой, но хорошенькій, — отдавъ въ наймы до Михайлова дня комнаты покойной графини и комнаты графа, такъ какъ за нихъ было уже заплачено хозяину до этого срока. Это прибавило въ карманъ Амброджіо тысячки двѣ лиръ. Заплативъ кое-какіе старые должишки, Амброджіо распорядился такъ умно, что, нисколько не компрометируя графа Родригесъ, привезъ ему нѣсколько сотенъ лиръ остатка да всѣ уплаченные счета.

Онъ привезъ еще великолѣпный сюрпризъ — повара и кучера; тѣ, наслушавшись, будто въ Сардинію можно пріѣхать въ одной рубашкѣ, а въ нѣсколько лѣтъ разбогатѣть, не пожелали пропустить такой оказіи.

Точно также не прочь были бы разбогатѣть въ Сардиніи и лакей Франческо, и конюхъ Стефано, но за недѣлю предъ тѣмъ они поклялись нѣкоторымъ особамъ въ вѣчной вѣрности, а потому и не рѣшились оставить Миланъ.

Когда, предшествуемые Чеккино, который ѣздилъ встрѣчать Амброджіо въ Порто-Торресъ, поваръ Джіованни и кучеръ Пантамо вошли въ бѣленькій домикъ, графу Козино показалось, будто воротилось все прежнее; въ преданности старыхъ слугъ онъ видѣлъ обѣщаніе судьбы.

Онъ схватилъ и крѣпко жалъ ихъ руки. Умилительно было видѣть, какъ поваръ Джіованни, со слезами на глазахъ отъ этого пожатія, поглаживалъ себя по животу, какъ будто отыскивая бѣлый фартукъ, знакъ своего достоинства, и тѣмъ желалъ скрыть свое волненіе.

— Ваше сіятельство, — сказалъ онъ глухимъ голосомъ, — вы изволили отставить насъ отъ службы, но не запретили намъ въѣзда въ Сардинію. Не дурно ли мы поступили?

— Прекрасно! — увѣрялъ графъ. — Мѣста здѣсь хватитъ за всѣхъ.

— Такъ и говорилъ Амброджіо, — вмѣшался Понгамо. — Онъ говорилъ, будто приди въ Сардинію въ одной рубашкѣ, какъ разъ фортуну свою схватишь; мы въ Миланѣ тридцать лѣтъ рукава у рубашки засучивали, а фортуны все не видали.

— Издалека развѣ, — подтвердилъ поваръ.

Джіованни, горя нетерпѣніемъ разбогатѣть, захватилъ кухню и объявилъ, что баринъ долженъ почувствовать присутствіе своего стариннаго кухмистера. Чеккино, который въ ожиданіи лучшаго, исправлялъ его должность, весело покорился своей смѣнѣ и принялся за старую роль поваренка.

Аннета сидѣла на главномъ мѣстѣ за завтракомъ въ кухнѣ; Пантамо, помѣстившись рядомъ съ нею, разсказывалъ о Миланѣ, о Франческо, о Стефано и объ ихъ возлюбленныхъ. Надо было послушать все это, чтобы понять, что можетъ наговорить ловкая субретка, когда долго замолчится, и счастливый кучеръ, когда обязанность не приковываетъ его къ козламъ. Джіованни, подъ впечатлѣніемъ добраго вина, спустился съ пьедестала своего кухмистерскаго величія, и фамильярно обращался съ Чеккино.

Это былъ прекрасный день, но, вѣдь, «не всякій же день такіе дни», основательно замѣтилъ Амброджіо. На завтра Джіованни и Пантамо собирались идти искать фортуну. Профессоръ Сильвіо сдѣлалъ имъ слѣдующее предложеніе:

— Что вы намѣрены дѣлать? — спросилъ Онъ.

— Не знаемъ, — отвѣчали они.

— Такъ я знаю. Тебѣ, Джіованни, деревенская жизнь, конечно, нравится. Присматривать за полевыми работами, за стадами и такъ далѣе, — все это тебѣ по нраву, признайся?

— Признаюсь. — сказалъ Джіованни, — только не понимаю…

— А ты, Пантамо? Если поручить тебѣ телѣгу, колясочку, пару хорошихъ лошадей, чтобъ ты — сегодня ломовымъ, завтра кучеромъ — разъѣзжалъ съ мѣста на мѣсто, вѣдь, этимъ ты будешь доволенъ?

Пантамо не отрицалъ, но тоже не понималъ. Сильвіо объяснился. Джіованни, если захочетъ, можетъ отправиться жить въ помѣстье Наша Надежда; тамъ, въ домѣ, во второмъ этажѣ, будетъ ему комната. Для Пантамо — комната рядомъ. Днемъ Пантамо будетъ возить въ телѣгѣ въ Сассари и въ Copco оливки или масло, смотря по времени года. Масло и вино въ Надеждѣ будутъ самыя отличныя изъ всего Хогударо. Жалованья не будетъ, а предполагаются помѣщеніе и полное содержаніе и, кромѣ того, доля изъ общей прибыли.

Планъ привлекалъ и нравился, Джіованни и Пантамо находили, что Сардинія уже начинаетъ исполняетъ свои обѣщанія. Но когда они увидѣли Надежду и поняли, какъ преобразится этотъ маленькій рай менѣе нежели въ годъ, удовлетвореніе перешло въ восторгъ.

— Пантамо! — началъ поваръ, становясь у круглаго окошечка своей комнаты. — Пантамо! видалъ ли ты что нибудь подобное во снѣ? Смотри на этотъ прелестнѣйшій видъ. Замѣть эти оливы, апельсинныя деревья и гранаты… Гляди! Пальмы и кисти финиковъ на верхушкѣ, какъ мачты въ балаганѣ… Пантамо, ты видишь сны всякую ночь, — видалъ ли ты что-нибудь такое?

Можно предположить, что, грезя всякую ночь, Пантамо видалъ и получше, но онъ не пожелалъ даже этой оговоркой огорчить товарища и только кивнулъ головою.

— Но какая тишина! — продолжалъ Джіованни. Здѣсь нѣтъ никого? Стало быть, это покинутая деревня?

— Здѣсь все такія деревни, — отвѣчалъ Сильвіо. — Необходимыхъ работъ я еще не началъ; за сборомъ оливокъ дѣла будетъ не много, потому что деревья не въ порядкѣ и нынѣшній годъ не дадутъ плода.

— Но мужики-то гдѣ же?

— Мужики живутъ въ городѣ, — отвѣчалъ съ досадой профессоръ, — работаютъ мало, берутъ за работу дорого; ихъ не убѣдишь, что они неправы.

— Вотъ это хорошо! Мужики въ городѣ, а кухмистеры въ деревнѣ! — вскричалъ Джіованни. — Да одни соловьи… такъ имъ и пѣть всю ночь, чтобъ никто ихъ не слышалъ? Ты слушай, слушай, какъ они поютъ-то, Пантамо!

И Джіованни совсѣмъ становился аркадійцемъ. Но Сильвіо думалъ о другомъ, а Пантамо не позволялъ себѣ подобныхъ увлеченій.

За часъ до заката Сильвіо приказалъ запереть окна и двери дома и всѣ трое вышли изъ виллы. Запирая деревянную калитку окружающей виллу стѣны, Сильвіо еще разъ оглянулся на прелестные, но унылые стволы старыхъ оливъ.

Неровная, каменистая дорога шла между двухъ каменныхъ стѣнокъ: виднѣлись только верхушки оливъ, нѣжно блѣдныя при закатѣ. Когда солнце бросаетъ свои послѣдніе золотые лучи сквозь листву оливъ, надъ ней разстилается какое-то спокойствіе, какая-то ласка и грусть, болѣе говорящія сердцу, чѣмъ сѣверныя степи или роскошные виды тропиковъ.

Ни Джіованни, ни Пантамо, ни Сильвіо не нравились эти стѣнки, скрывающія отъ глазъ сассарскія поля и владѣнія.

— На что онѣ? — спрашивалъ Джіованни. — Вѣдь, не отъ ночныхъ же воришекъ? Они найдутъ всегда гдѣ пролѣзть и гдѣ спрятаться.

— Разумѣется, ни къ чему, подтвердилъ Сильвіо.

Онъ терпѣть не могъ этихъ стѣнокъ, стоящихъ относительно очень дорого и приносящихъ только одно удобство: не пускать животныхъ. Сильвіо говорилъ, что невозможно любить деревню, похожую на кладбище, и любить пейзажъ, искрошенный на кусочки и въ которомъ взглядъ не пробѣжитъ и нѣсколькихъ шаговъ, не уткнувшись въ загородку.

— Когда въ сассарскихъ деревняхъ будутъ жители, — пророчилъ онъ, — эти глупыя стѣнки замѣнятся живыми изгородями, кустарникомъ или канавами, въ которыя проведется вода изъ потоковъ… а она теперь гніетъ и застаивается болотами… Но намъ этого не увидать!

— Почему не увидать? — воскликнулъ Джіованни.

Восторженный поваръ ни въ чемъ не отчаивался, даже въ томъ, что проживетъ Маѳусаиловы годы.

Они вышли на большую дорогу. Здѣсь было оживленнѣе. Крестьяне, ихъ жены и дѣти спѣшили въ Сассари, чтобъ успѣть воротиться домой къ ужину. Всѣ были веселы. Одна небольшая толпа проходила за другой и всѣ щебетали, какъ воробьи. Мужчины, почти всѣ молодые, съ заступами на плечахъ, съ трубками въ зубахъ, смѣло смотрѣли въ лицо синьору Сильвіо, не дотрогиваясь до шапки. На всѣхъ лицахъ было одно чувство — независимость, и оно дѣлало бѣдняковъ симпатичными. Но отъ живописнаго, сардинскаго костюма они сохранили только длинный черный колпакъ; вмѣсто гетровъ, чулокъ и широкихъ короткихъ суконныхъ панталонъ, они носили жакетки по городской модѣ. Но этотъ нарядъ, изорванный, въ заплатахъ, не всегда чистый, былъ для нихъ знакомъ равенства и они носили его съ достоинствомъ.

Костюмѣ женщинъ, повязанныхъ платками, ничѣмъ не напоминалъ стариннаго сассарскаго костюма; только на очень немногихъ, чаще на старухахъ, были зашнурованные корсеты. Онѣ, какъ и мужчины, прошли, не кланяясь незнакомымъ. У нѣкоторыхъ на головахъ были корзины, которыя, казалось, сейчасъ свалятся, но крестьянки ступали такъ твердо и ловко, что корзины не качались.

Пахари и сборщицы оливокъ провожали профессора почти до самаго дома. Сильвіо, наконецъ, не замѣчалъ ихъ, всматриваясь издали въ окно, гдѣ разглядѣлъ лица Беатриче и Анджелы.

— Здравствуйте, профессоръ!

— Здравствуйте, донна Беатриче! Зравствуйте, синьорикка.

Анджела очень смѣялась, когда ее, въ Сардиніи, въ первый разъ назвали синьориккой, и тутъ тоже расхохоталась.

Едва Сильвіо вошелъ, графъ удержалъ его за руку и сдѣлалъ знакъ другимъ, чтобъ уходили.

— Что новаго? — спросилъ профессоръ.

— Приходилъ человѣкъ, который спрашивалъ тебя; онъ хочетъ видѣть тебя наединѣ.

— Гдѣ онъ?

— До твоего прихода онъ просилъ его спрятать и сказалъ, что его жизнь въ моихъ рукахъ. Я заперъ его на ключъ въ твоей комнатѣ, какъ онъ самъ того пожелалъ. Вотъ и ключъ.

— Джіорджіо! --сказалъ, блѣднѣя, Сильвіо.

— Нѣтъ, маленькій, старый.

— Лиса!

III.

Лиса цѣлый часъ ждалъ и сильно безпокоился; конечно, онъ принесъ вѣсти о Джіорджіо. Сильвіо хотѣлось скорѣе бѣжать къ нему, но благоразуміе требовало другаго. Надо прежде поздороваться съ дамами и удалить любопытныхъ.

Устроить послѣднее было трудно, но профессоръ справился съ этимъ. Онъ услалъ Пантамо и Чеккино въ два разные конца города за какими-то пустяками, оставивъ Джіованни въ кухнѣ за очагомъ, а Амборджіо и Аннету въ столовой за приготовленіями къ ужину. Пожимая руку графини, Сильвіо, какъ и ожидалъ этого, прочелъ въ ея глазахъ, что она все знаетъ. Дѣвочка смотрѣло на Сильвіо невинно и восторженно, тѣмъ взглядомъ, отъ которыхъ (по мнѣнію Сильвіо и другихъ) вспыхиваютъ любовные пожары. Онъ извинился, что оставитъ ихъ на минуту, и поспѣшилъ къ себѣ.

Но на порогѣ онъ остановился. Неужели тамъ этотъ страшный человѣкъ, чья голова уже двѣнадцать лѣтъ какъ оцѣнена?

Сильвіо еще сомнѣвался и, прежде чѣмъ взялся за ключъ, посмотрѣлъ въ замочную щель, точно ли человѣкъ, который позволилъ себя запереть, отдавъ себя въ руки незнакомца, былъ Лиса?

— Онъ!

Онъ стоялъ у стола, на который положилъ изорванную книжку, смотрѣлъ на дверь и держалъ въ рукѣ пистолетъ.

— Другъ! — сказалъ за дверью Сильвіо, затѣмъ отворилъ ее и подалъ руку другу своего дѣтства.

— Ты не перемѣнился, — сказалъ бандитъ, держа за руку Сильвіо. — Я слышалъ, ты начитался книжекъ и тебя, сдѣлали профессоромъ. Узналъ я и порадовался. Но знай, что найти тебя такимъ же, какимъ ты былъ прежде, мнѣ еще пріятнѣе.

Сильвіо не находилъ словъ. Онъ смотрѣлъ на старина, отыскивая въ этомъ исхудаломъ лицѣ, скрытомъ на сѣдой, косматой бородою, черты знаменитаго бандита, на которымъ двѣнадцать лѣтъ охотилась юстиція.

— Что смотришь? — угадывая его мысль сказалъ бандитъ. Ты смотришь и думаешь: «вотъ онъ, страшный человѣкъ!»

— Нѣтъ, — сказалъ, смѣясь, Сильвіо.

— Но слушай… тебѣ это сказать можно: не страшный человѣкъ, а за свою свободу стою. Ты можешь, не стыдясь пожать мнѣ руку: зла она не сдѣлала, развѣ по необходимости. Если юстиція до сихъ поръ меня не схватила, то не потому только, что я — старая Лиса, какъ меня кличутъ, а потому, что я малъ, а Сардинія наша велика. Къ тому же, если человѣкъ захочетъ, то всегда можетъ умереть свободнымъ. Какъ Богъ святъ, живаго меня не возьмутъ. Еслибъ сейчасъ, вмѣсто тебя, вошелъ полицейскій, я бы пустилъ себѣ пулю въ лобъ — кончено… Только поплакали бы обо мнѣ, — прибавилъ онъ, какъ будто смотря передъ собою на чье-то милое лицо. — Ты знаешь зачѣмъ я пришелъ? — спросилъ онъ вдругъ рѣзко.

— Мой братъ…

— Въ надежномъ мѣстѣ. Только двинуться не можетъ; онъ болѣнъ.

— Болѣнъ?

— Немножко. Сердце у него пухнетъ, ну, и больно; да ничего, выздоровѣетъ. Женщину я одну знаю: отъ всего лечитъ. Разъ попала мнѣ пуля въ бокъ. Я — къ кумѣ Петрониллѣ. Она дала мнѣ стаканчикъ воды, и вся боль прошла. Пуля который годъ все во мнѣ туда-сюда катается… Братъ выздоровѣетъ, не сомнѣвайся. Ему ужь повѣсили на шею ладонку отъ Санъ Франческо. А я схожу къ Петрониллѣ да снесу ей волосы Джіорджіо.

— Гдѣ онъ?

— Въ стаццо у друга, въ Галлурѣ. Постель у него хорошая; гора Лимбара тутъ и есть, на глазахъ; воздухъ, вода, все славное. Дѣвушка одна бѣдная ходитъ за нимъ, какъ за братомъ. Не сомнѣвайся, выздорѣетъ. Найдемъ, какую траву ему нужно.

— Но что же онъ? — спрашивалъ Сильвіо. — Что говоритъ? Что съ нимъ было по возвращеніи? Какъ мы тутъ мучились что онъ не являлся… Разсказывай все.

Лиса взялъ руку профессора и началъ, будто небрежно, но съ снисходительной улыбкой:

— Надо тебѣ знать, что я выучился читать.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Я всегда говорю правду. Старый Лиса еще никого не обманывалъ, кромѣ шпіоновъ юстиціи, и то если не удавалось, избавиться отъ нихъ другимъ манеромъ… И такъ, любезный мой, я выучился читать. Не похвалюсь: всего писаннаго я не знаю, а вотъ буквы напечатаныя и писаніе твоего брата я разбираю. Для того я и учился и, какъ видишь, все учусь.

Онъ взялъ изорванную книжку и показалъ ее Сильвіо; это была азбука. На первой страницѣ было некрасиво написано: «Анджела Бони».

— Это первая книжка твоей племянницы, — продолжалъ бандитъ. — Ей было шесть лѣтъ и она ее всю умѣла прочесть, и писать умѣла. Это она сама написала. Знаешь, какъ она мнѣ досталась? Чрезъ одного твоего работника, который былъ у тебя въ Кастельсардо. Я за это рожокъ пороха ему далъ… Есть въ Темпіо бѣдная дѣвушка; юстиція у нея отца убила: былъ тамъ, какъ и я, бандитъ. Дѣвушка теперь учительницей въ школѣ; я къ ней разъ пошелъ и говорю: «Отецъ твой былъ честный человѣкъ и умеръ свободнымъ; я его зналъ и любилъ. За мою любовь къ нему выучи меня всему, что въ этой книжкѣ написано».

И выучила, бѣдняжка. То я къ ней въ домъ ходилъ, то она со мною въ горы: не боялась меня. Когда Джіорджіо присылалъ письмо, она мнѣ читала, покуда я самъ не выучился… Марія-Антонія хороша, какъ не знаю что, и замужъ не захотѣла. Ее тамъ, въ Темпіо, уважали, а много было хорошей молодежи, изъ хорошихъ семей. Только, недавно, приходитъ она ко мнѣ въ горы и говоритъ: «Ты мнѣ за втораго отца. Уведи меня. Не могу больше воротиться въ Темпіо» — «Что ты, несчастная, тамъ надѣлала?» — «Сама не знаю. Одинъ малый хотѣлъ меня поцѣловать, а я его поранила; кровь его видѣла. Уведи меня, батюшка мой, а то меня схватятъ, скажутъ, что нечего было другаго отъ меня и ждать, потому — я дочь бандита…» Отвелъ я ее въ стаццо, и она счастлива, стережетъ овецъ, читаетъ, пишетъ; тамъ я у нея въ недѣлю выучился больше, чѣмъ за все прежнее время. Но мнѣ нельзя долго оставаться въ одномъ мѣстѣ; судьба моя такая.

— Такъ Марія-Антонія?… — спросилъ Сильвіо.

— Ну, да, Марія-Антонія за твоимъ братомъ ходитъ, книжки ему читаетъ, чтобъ крѣпче спалъ… Но мы не о томъ заговорили… О чемъ., бишь, мы говорили?… Да! Твой братъ мнѣ писалъ и, притомъ, иногда довольно длинно. Говорилъ все, что ему въ голову приходило, о васъ спрашивалъ. Если у меня о васъ вѣстей не было, я выдумывалъ, чтобъ его утѣшить. И бился я съ нимъ, уговаривалъ его: онъ обвинялъ себя въ моей участи, будто по его винѣ я сдѣлался бандитомъ, и грозилъ, что вернется и выдастъ самъ себя, чтобъ меня выгородить. Наконецъ, я убѣдилъ его, что это будетъ совсѣмъ напрасно, что послѣ того дѣла въ Кастельсардо, въ которомъ, оба мы, и братъ твой, и я, — вотъ, какъ Богъ святъ! — чисты, какъ вода въ Монте-Лимбара, — что ужь послѣ того дѣла случилась со мной еще бѣда: искалѣчилъ я одного сторожа да шпіона отправилъ на тотъ свѣтъ. Увѣряю тебя, я совсѣмъ не того хотѣлъ: я хотѣлъ искалѣчить шпіона, чтобъ онъ живъ былъ, въ примѣръ другимъ, а убить сторожа, которому, я увѣренъ, это было бы пріятнѣе: малый былъ хорошій… Ну, сбился я опять!… Что я говорилъ?

— Что Джіорджіо…

— Да, что Джіорджіо хотѣлъ воротиться и выдать себя. Пишетъ мнѣ: «Правда на свѣтъ выйдетъ, а судьи — люди». — «Да, я говорю, судьи — человѣки, а правда — у Бога. Живы родные того, покойника, а свидѣтели, что насъ съ тобой обвиняли, и теперь обвинять станутъ». Послушался онъ меня и ушелъ жить въ Африку. Недавно написалъ мнѣ, что передъ смертью хочетъ видѣть дочь, и увѣдомилъ, когда пріѣдетъ; я пошелъ его встрѣчать на берегъ. Исхудалъ онъ; борода большая, черная. Онъ меня прежде узналъ, чѣмъ я его. Мы съ нимъ пошли пѣшкомъ. Силенъ казался, бѣдняга, ничего; только проходимъ мимо вашего дома, вдругъ у него сердце раздулось такъ, что онъ даже къ стѣнѣ прислонился, а то бы упалъ. Какъ мы дошли до лѣсу, ужь я и не знаю. Я тамъ привязалъ Мавра, мою черную лошадку. Ждемъ, когда солнце зайдетъ. Брату твоему совсѣмъ плохо, держаться на лошади не можетъ… Да, вѣдь, на то есть Лиса… Беру его въ себѣ на сѣдло, ухватился онъ за меня, а Мавръ мчитъ насъ всю ночь. Пріѣхали въ надежное мѣсто. Мавръ мой захромалъ, потерялъ подкову, а у брата горячка…

— А потомъ? — спросилъ Сильвіо.

— Все еще хвораетъ.

— Потомъ-то что?

— Да! Потомъ-то?… А, а! Всякую недѣлю пастухъ ходилъ въ Сассари узнавать, нѣтъ ли письма на почтѣ; наконецъ, твое пришло, слава Богу! Онъ будто поздоровѣлъ, считалъ дни, когда вы пріѣдете, и все боялся умереть, не дождавшись. А ужь какъ узналъ, что вы въ Сассари, хотѣлъ съ постели вскочить, къ вамъ бѣжать, бѣдняга, да болѣзнь помѣшала. Клянусь тебѣ, я бы его пустилъ; силъ бы не было его удержать…

— Вы когда о насъ узнали? — спросилъ Сильвіо.

— Онъ-то ужь съ недѣлю, а я только третьяго дня. Мнѣ шепнули, чтобъ я на нѣсколько дней уходилъ изъ стаццо. Друзья уже знаютъ, что отвѣчать, если спросятъ объѣздчики.

— А если за нимъ они наѣдутъ?

— За нимъ не пожалуютъ; юстиція про него забыла. Да никто и не знаетъ, что онъ воротился на островъ; пастухи знаютъ его подъ именемъ Эфизіо Пачисъ; одной Маріи-Антоніи все извѣстно.

Сильвіо подумалъ, что сама Марія-Антонія скрывается въ стаццо отъ юстиціи. Лиса угадалъ его мысль и засмѣялся.

— Объѣздчикамъ до Маріи-Антоніи дѣла нѣтъ, — сказалъ онъ. — Молодецъ, котораго она проколола ножницами въ руку, не жаловался юстиціи, вылечился дома и пуще прежняго желаетъ цѣловать мою дочку. Славный малый! Землица у него, домикъ свой; зовутъ его Чичито-Скано; надняхъ онъ придетъ въ стаццо мириться…

Онъ остановился и печально прибавилъ:

— Ну, и Марія-Антонія воротится въ Темпіо, и бандитъ опять останется одинъ… Впрочемъ, къ чорту черныя мысли! Надо придумать, какъ повести дѣвочку къ отцу, а тамъ я и уйду; отсюда до Логу-Ленто больше получаса хорошей ходьбы, а завтра чѣмъ свѣтъ мнѣ опять надо въ путь, въ стаццо… Гдѣ Анджела? Можно ее видѣть?

— Надо предупредить Козимо, — сказалъ тихо Сильвіо.

Въ нѣсколькихъ словахъ онъ объяснилъ ему положеніе дѣла. Когда Сильвіо сказалъ, что дѣвочка ничего не знаетъ объ участи своего отца, что для ея спокойствія считали нужнымъ все скрывать отъ нея, по крайней мѣрѣ, до той поры, когда она, съ годами, лучше пойметъ жизнь, старый бандитъ вытянулъ губы, но не сказалъ ни слова.

Сильвіо задумался.

— Оставайся ужинать съ нами, — сказалъ онъ вдругъ. — Я скажу, что ты…

— Эфизіо Пачисъ. Это имя уже не разъ служило и еще можетъ послужить.

— Останься ужинать, — настаивалъ профессоръ.

— Благодарю, Мавръ меня ждетъ.

— Какой Мавръ?

— Я-жь тебѣ сказалъ — мои лошадь. Я привязалъ ее и оливковомъ лѣсу, на Логу-Ленто… Правда, веревка длинна, трава тамъ есть, а Бригадиръ ему для компаніи…

— Какой Бригадиръ?

— Моя сабака.

— Оставайся ужинать, — еще разъ повторилъ Сильвіо.

— А почему-жъ бы и не ужинать? — весело вскричалъ бандитъ. — Не искушай! Я, пожалуй, останусь.

— Такъ дѣло рѣшенное?

— Никто не знаетъ кто я?

— Кромѣ слугъ, всѣ знаютъ, — отвѣчалъ, смѣясь, Сильвіо.

— Я дѣвочку напугаю.

— И дѣвочка ничего не знаетъ.

Бандитъ еще колебался. Искушеніе было великое, заманчивое — сидѣть за накрытымъ столомъ, ужинать въ ярко-освѣщенной залѣ, противъ прекрасной синьоры, за разговорами, за виномъ позабыть собственную нищету… Сильвіо понялъ это изъ его взгляда, взялъ его подъ руку и сказалъ рѣшительно:

— Ну, кончено! Ты остаешься.

— Еще не кончено, — возразилъ, краснѣя, Лиса.

— Такъ скорѣе рѣшай! Остаешься?

— Какъ Богъ святъ, остаюсь! Только, погоди, дай мнѣ собрать мой багажъ… Вѣдь, кто знаетъ…

Онъ захватилъ пистолетъ и азбуку, остававшіеся на столѣ сунулъ ихъ въ карманъ и пошелъ за Сильвіо.

Проходя корридоромъ въ столовую, откуда изъ стеклянной двери лился веселый свѣтъ, «страшный человѣкъ» ступалъ осторожно, будто сконфуженный ребенокъ, но онъ тотчасъ же оправился, какъ только вошелъ въ освѣщенную залу; затѣмъ онъ остановился на порогѣ, снялъ колпакъ и сказалъ съ достоинствомъ:

— Желаю всѣмъ здоровья и радости!

Казимо подошелъ къ бандиту и пожалъ протянутую имъ руку.

— Онъ ужинаетъ съ нами, — сказалъ Сильвіо. — Еще приборъ, — приказалъ онъ субреткѣ.

Лиса, между тѣмъ, подалъ руку Беатриче, и такъ какъ она уже знала сардинскій обычай, то сейчасъ же пожала ее.

— Добро пожаловать гостю!

— Радъ видѣть хозяйку! — отвѣчалъ бандитъ, глядя ей въ глаза. — А гдѣ же дѣвочка?

Анджела пряталась въ тѣни, въ углубленіи окна, и, услышавъ, что говорятъ о ней, спрятала что-то въ карманъ.

— Анджела! — сказалъ Лиса.

Его голосъ дрогнулъ. Анджела подошла, поднявъ голову, хорошенькая, смѣлая, и подала руку бандиту.

— Добро пожаловать! — сказала и она.

Она смотрѣла «совсѣмъ дамочкой».

— Радъ видѣть! — повторилъ бандитъ. — Который ей годъ? — обратился онъ къ Сильвіо.

Анджела отвѣтила сама:

— Почти тринадцать..

— Да… да, тебѣ почти тринадцать. А меня не помнишь?

Анджелѣ не нравилось, что ей говорили ты, но она покорялась. Въ Сардиніи, кажется, всѣ сговорились задѣвать ея самолюбіе: всѣ говорили съ ней такъ странно, нецеремонно.

— Постойте, — сказала она, — кажется, помню; но я была маленькая…

— На рукахъ тебя носилъ, на спинѣ носилъ, — продолжалъ Лиса, едва выговаривая слова и не сводя глазъ съ личика дѣвочки, напоминавшаго далекій образъ другой женщины. — Я почему на тебя гляжу? Точно передо мною твоя мать… Скажи, не хочешь ли меня поцѣловать?

— Почему же не поцѣловать? — отвѣчала Анджела и чмокнула его въ бородатое лицо.

— Это не мнѣ! — вырвалось у бандита. — Нѣтъ, теперь ты поцѣлуй меня… У меня дѣтей нѣтъ и меня всѣ ребята цѣлуютъ.

— Я еще поцѣлую, но я не ребенокъ, — возразила Анджела.

— Правда твоя, ты не ребенокъ, — повторилъ бандитъ, продолжая глядѣть на нее.

Лиса больше не смущался.

Стоило ему разговориться, и онъ легко находилъ и разсказы, и шутки. Онъ зналъ всю Галлуру, всю Англону, всю армію пѣшихъ и конныхъ карабинеровъ. Беатриче въ первый разъ видѣла человѣка такого склада и вызывала его на откровенность, поддерживая въ себѣ новое, пріятное волненіе. Продолжая выдавать себя за Эфизіо Пачисъ, бандитъ разсказывалъ собственную жизнь; внимательность женщины льстила ему. Разъ онъ назвалъ даже свое настоящее имя.

— Лиса!-- вскричала Беатриче. — А вы знаете Лису?

— Немножко, — отвѣчалъ, улыбаясь, бандитъ.

— Каковъ онъ? Разскажите о немъ, — сказала графиня.

— Лиса, — продолжалъ бандитъ, — вотъ такой, какъ я: маленькій, худой, сморщенный. И ничуть не страшенъ. Зла никогда никому не сдѣлалъ, только защищается. Хорошенькихъ женщинъ онъ любитъ. Если бы карабинеры оставили его въ покоѣ, онъ, старикъ, вотъ съ такой сѣдою бородой, какъ моя, въ капуцины бы не пошелъ, а взялъ бы за себя замужъ дѣвку красивую, но глупенькую…

— Почему же глупенькую?

— Красавицѣ идти за свободнаго, на что тутъ умъ?… Что-жь? Развѣ не правда?

— Правда! — вскричала, смѣясь, Беатриче.

— Правда! — подтвердилъ Козимо.

Сильвіо промолчалъ; Анджела, не сводя глазъ съ бандита, не поняла ничего.

Ужинъ былъ веселъ. За десертомъ подали верначчіа, но бандитъ только обмочилъ усы, снялъ колпакъ и, обращаясь къ хозяйкѣ съ деревенской учтивостью, достойной пастушескихъ временъ, началъ стихи, по-сардински:

Nadu m’ana cosas mannas…

Всѣ захлопали импровизатору. Онъ растерялся.

— Дальше, дальше! — кричала Беатриче. — Я ничего не понимаю, но мнѣ очень нравится. Дальше, синьоръ Эфизіо!

«Синьоръ Эфизіо» прислушивался, оборотясь къ окну.

— Это окно на дорогу? — спросилъ онъ спокойно.

— Да.

Онъ еще послушалъ среди напряженнаго молчанія и потомъ засмѣялся.

— Мнѣ послышалось, что залаяла собака.

— Здѣсь нѣтъ собакъ, — возразилъ Чеккино, подходя къ окну, — и на дорогѣ никого.

— Покорно благодарю, Чеккино, — сказалъ бандитъ.

Держа въ одной рукѣ колпакъ, въ другой стаканъ, онъ опять обратился въ графинѣ:

Nadu m’ana cosas mannas

De tua belesa e buntade…

Como però no m’ingannas.

Хитрецъ опять пріостановился, будто ожидая вдохновенія.

— Что это значитъ? — спросила Беатриче у Сильвіо.

— Это значитъ: «Мнѣ хвалили твою красоту и доброту, я вижу, что не обманули», — объяснилъ Сильвіо.

Эффектъ былъ достигнутъ. Лиса замѣтилъ на лицѣ графини ту неловкость, когда люди боятся, что другъ сдѣлаетъ или скажетъ пошлость, и закончилъ граціозно:

Chi ses bella già lu ido,

Echi ses bona già l’isco;

De s’oju mon mi fido!

Анджела захлопала первая. Эта маленькая сцена смутно напомнила ей, какъ она, ребенкомъ, бывала на крестьянскихъ праздникахъ, гдѣ состязались пѣвцы, а она награждала поцѣлуями и побѣдителей, и побѣжденныхъ.

— А это что значитъ? — спросила Беатриче.

— «Что ты красавица — я вижу; что ты добра — я знаю, вѣрю глазамъ моимъ», — перевелъ Сильвіо.

— Благодарю.

Но Лиса больше ни на что не обращалъ вниманія; едва отхлебнувъ изъ стакана, онъ поставилъ его на столъ и прислушивался. На этотъ разъ не было сомнѣнія: около дома лаяла собака.

— Это Бригадиръ, — сказалъ бандитъ какъ будто самому себѣ, спокойно всталъ и подалъ руку графинѣ. — А nos bidere! — сказалъ онъ шутя, и перевелъ: «До свиданія!» Затѣмъ онъ поцѣловалъ Анджелу, а, выходя, весело толкнулъ Чеккино, который, самъ не зная почему, началъ удивляться этому человѣку.

Чрезъ Аннету поэтическая извѣстность бандита достигла кухни. Амброджіо, Пантамо и Джіованни случайно были на крыльцѣ и видѣли, какъ вышелъ странный человѣкъ (котораго никто не видѣлъ, когда онъ вошелъ), такъ неожиданно приглашенный ужинать съ господами. Собака металась на улицѣ; Аннета уговаривала и успокоивала ее сквозь двери, увѣряя, что «хозяинъ» сейчасъ придетъ, и затѣмъ обращалась къ своему другу Пантамо съ замѣчаніемъ, какъ умны бываютъ собаки.

Лиса не волновался и не спѣшилъ; въ корридорѣ онъ остановилъ Козимо и Сильвіо.

— Мы ничего не рѣшили. Бросьте на почту записочку на имя Эфизіо Пачисъ, когда назначите день.

— Это напрасно, — возразилъ Козимо. — Зачѣмъ еще мѣшкать? Чрезъ недѣлю.

— Въ будущій четвергъ, — подтвердилъ Сильвіо, — мы будемъ въ Темпіо, въ домѣ патера Эммануила.

— Въ будущій четвергъ, въ Темпіо, въ домъ патера Эммануилу придетъ другъ, захватитъ васъ и проводитъ до стаццо, — сказалъ бандитъ. — Жаль, мнѣ нельзя будетъ придти. A nos bidere!

Онъ обнялся съ Сильвіо; тотъ хотѣлъ еще немного проводить его, но Лиса заставилъ его остаться и повторилъ:

— А nos bidere!

Амброджіо отворилъ дверь; собака ворвалась въ корридоръ.

— Тише, Бригадиръ! — приказалъ бандитъ.

Бригадиръ замолчалъ; старикъ еще разъ простился, запахнулъ плотнѣе свой кафтанъ, надвинулъ капишонъ на голову и спокойно сошелъ съ крыльца на улицу. Козимо и Сильвіо смотрѣли ему вслѣдъ. Лиса нѣсколько времени шелъ по дорогѣ; собака слѣдовала за нимъ по пятамъ. У стѣны, окружавшей еще необработанную землю, онъ взялъ собаку за шею, перекинулъ ее на другую сторону, потомъ перескочилъ самъ и чрезъ нѣсколько минутъ исчезъ въ темномъ полѣ.

— Мы не знаемъ, что еще можетъ случиться, — сказалъ Козимо. — Онъ, казалось, былъ покоенъ и увѣренъ въ себѣ. Но, все-таки, не мѣшаетъ, чтобъ никто не говорилъ о нашемъ нынѣшнемъ гостѣ.

— Это правда, — сказалъ Сильвіо.

— Друзья, — сказалъ графъ, войдя въ кухню, — никто изъ васъ невидалъ человѣка, который сейчасъ вышелъ; никто изъ васъ не знаетъ, что у насъ сегодня ужиналъ пастухъ. Прошу васъ помнить это.

Онъ только и сказалъ, но этого было достаточно.

Въ кухнѣ убирали медленно. Но весь остатокъ вечера всѣ умы были заняты этимъ косматымъ человѣкомъ.

— Гдѣ Анджела? — спросилъ Козимо, найдя жену одну въ столовой.

Анджела была въ своей бѣленькой комнаткѣ.

Стоя предъ своимъ письменнымъ столомъ, она наскоро, крадучись, перечитывала странички, писанныя ею самою въ новенькой переплетенной тетради. Дочитавъ до конца, она оглянулась на дверь, боясь, что увидятъ, вынула изъ кармана маленькую блѣдную фотографію, посмотрѣла на нее, наклонилась надъ тетрадью и начала писать своимъ прекраснымъ почеркомъ:

«10 мая. — Не онъ! Мученіе начинается снова! Боже мой, какъ я…»

Пламя свѣчи, къ которой она слишкомъ близко подвинулась, коснулось ея волосъ. Анджела слегка вскрикнула отъ страха и, забывъ тетрадь, бросилась со свѣчкой смотрѣться въ зеркало. Съ радостью убѣдилась она, что пострадалъ только одинъ волосокъ, непокорный гребню.

Она серьёзно возвратилась къ письменному столу, отодвинула свѣчу подальше и дописала начатую фразу:

— «Боже мой! какъ я несчастна!…».

IV.

Начало дневника Анджелы восходило не къ особенно отдаленнымъ временамъ. Какъ сама она признавалась на первой страницѣ, она «сдѣлала непростительную вину, проведя столько лѣтъ въ школѣ и ни разу не бросивъ взора въ глубину своего сердца.» Теперь ей хотѣлось бы припомнить день за днемъ надежды, отъ которыхъ она перешла къ разочарованію и отчаянію, со ступеньки на ступеньку, отъ перваго наказанія директриссы къ роли въ какой-то моральной комедійки, къ роману, прочитанному тайкомъ, къ первой мечтѣ о любви, къ первой исповѣди. По виновной, пагубной небрежности, все это теперь ужь отошло — и радости и скорби — она могла вообще сказать, что судьба скупо отмѣрила ей радости. «Но, — спрашивала Анджела, — не общая ли это участь? Да! жизнь — борьба и въ ней должно побѣдить или умереть! Побѣдить или умереть!… Смерть… О, смерть!…» Мысль о могилѣ ее не страшила. Съ первой страницы Анджела была готова умереть; у нея было предчувствіе: ей не долго жить; тайный голосъ говорилъ, что ей не вкусить и тѣхъ немногихъ радостей, которыя достаются въ удѣлъ человѣчеству. Что нужды! Она принимала свою судьбу; она, какъ мученица, шла ей на встрѣчу, записывая всякій вечеръ въ эту тетрадь повѣсть своего дня… И настанетъ день (майское утро), настанетъ ея послѣдній часъ; она прикажетъ принести на свою смертную постель эту тетрадь, эту повѣренную своей недолгой жизни… и тогда… Анджела хорошенько не знала, что сдѣлаетъ тогда, но ужь, конечно, нѣчто такое, отъ чего всѣ присутствующіе зальются слезами. Принявъ твердое рѣшеніе и объяснивъ себѣ его основаніе, Анджела перевернула страницу и начала свой дневникъ.

1 апрѣля.

Джіованнина и Джельтруда держали пари, что я надѣну вязаное кружево, но я не надѣла; онѣ хотѣли заставить меня идти къ директриссѣ и въ пріемную, но я не пошла. День прошелъ; Джіованнина и Джельтруда проиграли пари.

Я обѣщала себѣ написать исторію моей жизни. Вотъ она.

Я родилась на островѣ Сардиніи, въ Сассари; мою мать звали Беббія, но я ея не знала; она умерла чрезъ нѣсколько дней послѣ моего рожденія. Всѣ говорили мнѣ, что она была очень хороша собою, что у нея были большіе черные глаза и маленькій ротикъ. У меня нѣтъ ея портрета, но, помню, мнѣ показывали картинку, похожую на мою мать; говорятъ также, будто я на нее похожа. Какъ это можетъ быть, если я не красавица?

Помню еще мою бабушку. И бабушка была хороша собою, но все тайкомъ плакала, и когда брала меня на руки, чтобъ поцѣловать, я всегда видѣла слезы на ея покраснѣвшихъ глазахъ. Она умерла. Я осталась одна въ мірѣ, одна съ дядей Сильвіо, братомъ моего отца.

Отецъ мой!… Гдѣ мой отецъ? Зачѣмъ никогда не пришелъ онъ обнять свою дочь, дать ей силу выносить эту жизнь? Страшная тайна окружаетъ существованіе виновника дней моихъ. Никто не говорилъ мнѣ о немъ, никто не говоритъ никогда. Только, бывало, бабушка всякій вечеръ передъ сномъ приказывала: «Молись за своего бѣднаго отца; онъ несчастенъ». Бабушка умерла и никто больше не приказываетъ мнѣ молиться за отца, но я сама его не забываю.

Господи Боже, Тебѣ поручаю моего отца! Его зовутъ Джіорджіо Бони; онъ скиталецъ и несчастенъ…

Сердце говоритъ мнѣ, что онъ еще не умеръ; еще мнѣ не сказали: «плачь, ты — сирота!» Но если онъ живъ, почему не является, почему не пишетъ? Я попробовала спросить дядю Сильвіо, но онъ не хотѣлъ отвѣчать; онъ, можетъ быть, думаетъ, что я слишкомъ молода. Но я выскажу ему, что жестоко скрывать отъ дочери участь отца; я заставлю его сказать мнѣ…

Часы занятій кончены, сейчасъ идемъ ужинать и спать. До завтра.

2 апрѣля.

Въ теченіе дня не случилось ничего важнаго. Продолжаю исторію моей бѣдной жизни, простой жизни, въ которой таится мучительная скорбь.

Бабушка умерла; дядя Сильвіо повезъ меня въ Миланъ. У насъ тамъ были родные: бабка-графиня, сестра моей бабушки. Она не понравилась мнѣ. Странная женщина! Все спрашиваетъ такія вещи, на которыя не знаешь, что отвѣчать. Она очень богата; у нея великолѣпный домъ, къ ней ѣздятъ на вечера всѣ миланскія синьоры, пьютъ чай, играютъ на фортепіано, иногда танцуютъ. Но теперь уже давно не бываетъ никого; графиня больна и, говорятъ, собирается умереть. Дядя-графъ — сынъ графини Вероники; онъ рѣдко веселъ, но добрый и мнѣ нравится. Его жена — графиня Беатриче, тетя Беатриче, но она не хочетъ, чтобъ я ее звала ни графиней, ни теткой. Я зову ее — Биче. Она мой лучшій другъ. Она всегда смѣется, потому что счастлива, а я… мое сердце растерзано.

Кажется, Биче что-то знаетъ о моемъ отцѣ; можетъ быть, ей запретили говорить о немъ со мною.

Джельтруда и Джіованнина заплатили мнѣ пари. Джельтруда дала мнѣ хорошенькую картинку, а Джіованнина серебряное колечко. Это колечко — память одной ея подруги; я потому и не хотѣла его брать, но Джіованнина сказала, что эта подруга уѣхала и теперь она о ней больше не думаетъ. Кажется, и картинка Джельтруды тоже сувениръ подруги, которая… уѣхала!

3 апрѣля.

Сегодня мнѣ исполнилось двѣнадцать лѣтъ и семь мѣсяцевъ… Еще пять мѣсяцевъ и будетъ тринадцать — роковое число… У меня есть предчувствіе; я слышу голосъ, который твердитъ мнѣ, что въ тринадцать лѣтъ я должна умереть. Но почему я все думаю о смерти? Можетъ быть, потому, что очень больна старая графиня; се сегодня причащали. Ко мнѣ приходилъ дядя Сильвіо и сказалъ; что нѣтъ надежды. Вечеромъ надо будетъ помолиться за душу графини.

4 апрѣля.

Бабушка-графиня скончалась. Я оставляю школу и ѣду въ Сардинію. Отецъ! мнѣ кажется, будто я иду тебѣ на встрѣчу! Никто не говорилъ мнѣ о тебѣ, но, я увѣрена, я тебя узнаю; сердце не обманывается и, къ тому же, у меня есть твой портретъ.

Я была еще крошкой, когда бабушка показала мнѣ портретъ отца; она берегла его въ книгѣ. Когда она умерла, я вынула портретъ и взяла. Съ тѣхъ поръ я не разстаюсь съ нимъ. Вотъ онъ и теперь передо мною; смотрю и спрашиваю: какая страшная тайна разлучаетъ его съ дочерью? Отецъ худъ; усы, борода, большіе глаза… Какъ онъ блѣденъ! Но, можетъ быть, выцвѣла фотографія?

7 апрѣля, въ открытомъ морѣ.

Между волнами и небомъ! Еще виднѣется вдали узкая черточка берега, но скоро и она исчезнетъ.

Поздно ночью.

Я забыла сказать, что съ нами ѣдетъ тѣло графини Вероники; она желала быть погребенной въ Сардиніи и мы веземъ ее хоронить. Показались дельфины; у нихъ черныя морды; они пускаютъ кверху воду фонтанами. Одинъ матросъ сказалъ мнѣ, что это добрыя твари, безвредныя. Солнце заходитъ. Какъ ѣсть хочется! Я спросила матроса, когда совсѣмъ не будетъ видно земли; онъ отвѣчалъ, что она все будетъ видна. Досадно. Мнѣ бы хотѣлось хоть часъ одинъ видѣть только небо и воду. Я сказала объ этомъ Беатриче; она засмѣялась и назвала меня причудницей. Биче не понимаетъ моихъ чувствъ; она не такая женщина. Но она такъ добра и такъ мило смѣется… Надо пожалѣть о ней.

8 апрѣля.

Мы въ Сассари. Многіе уже приходили къ намъ; но онъ не приходилъ. Однако, я чувствую, что онъ близко. Въ Порто-Торресъ какой-то человѣкъ въ капишонѣ заговорилъ со мною; я не понимала ни слова, потому что забрала себѣ въ голову, будто это мой отецъ. Потомъ я разглядѣла: это былъ нищій, весь въ лихорадкѣ и просилъ у меня милостыни. Я рѣшилась побѣдить свое волненіе и ждать, что будетъ. Я покойнѣе: я смирилась. Моя Сардинія мнѣ нравится. И сардинцы мнѣ тоже правятся; они не особенно любезны, скорѣе горды, называютъ меня синьорикки и въ глаза мнѣ говорятъ, что я красавица. Подъ этимъ они разумѣютъ, что я сильна и здорова… Никто не знаетъ, что въ моей душѣ; никто не знаетъ, какъ я страдаю, даже когда смѣюсь; никто не знаетъ, какая рана тамъ, въ глубинѣ…

9 апрѣля.

Сегодня дядя Сильвіо воротился сердитый изъ Муросъ. Что онъ дѣлалъ въ Муросъ? Зачѣмъ ѣздилъ? Я спросила его объ этомъ, но онъ не отвѣчалъ. Я нечаянно взошла въ залу, гдѣ были онъ, графъ и Биче, и всѣ они вдругъ замолчали. Досадно мнѣ это секретничанье. Что нейдетъ отецъ?

Анджела продолжала день за днемъ записывать въ своей тетради все, что случалось; описывала бѣлый домикъ у Вѣтряной Мельницы, въ который они переѣхали изъ города; описывала прелестную Проклятую Долину, домъ во Флоринасъ, палаццо въ Плоаге; частыя отсутствія дяди Сильвіо, его дурное расположеніе духа; пріѣздъ Амброджіо, Пантино и Джіованни. Она не скупилась на анализъ своихъ чувствованій, но, когда бывала принуждена признаться, что провела веселый день, что, вообще, ей жилось весело, что Сардинія — точно разнообразная книга, въ которой стоитъ только перевертывать страницы — и являются виды одинъ другаго прелестнѣе, сцены одна другой занимательнѣе, — тогда она записывала это, то обыкновенно ставила строчку точекъ и затѣмъ вопросъ:

«Но счастлива ли я?»

Страшный вопросъ, на который, въ отвѣтъ, дѣвочка ставила еще строчку точекъ.

10 мая Анджела писала въ своемъ дневникѣ:

"Пришелъ какой-то человѣкъ, спросилъ дядю и исчезъ. Я стояла у окна, имѣя намѣреніе посмотрѣть на него, когда онъ выйдетъ изъ дома; но онъ не вышелъ. Дядя Козимо, возвращаясь въ залу, былъ смущенъ. Что такое происходитъ? Что, если это онъ?

Позднѣе, вечеромъ.

«Этотъ человѣкъ все тутъ, въ домѣ; должно быть, заперся къ комнатѣ дяди Сильвіо, но у меня нѣтъ силъ убѣдиться…

Поздно ночью.

„Не онъ! Мученіе начинается снова! Боже мой, какъ я несчастна!…“

V.

Поѣздка въ Темпіо, назначенная еще за недѣлю, не возбудила подозрѣній дѣвушки, тѣмъ болѣе, что собирались ѣхать и Беатриче, и графъ Козимо. Хотѣли осмотрѣть пастбище, которое думали купить, и условиться о продажѣ шерсти съ однимъ старикомъ — патріархомъ цѣлаго рода пастуховъ. Что намѣревались дѣлать изъ козьей шерсти дядя профессоръ и дядя Козимо, Анджела не спрашивала. Они сказали, что именно теперь самое время стрижки, стало быть, Биче и она ѣхали смотрѣть, какъ будутъ стричь овецъ и бить шерсть, что-жь оставаться дома однѣмъ?

Путешествіе до Темпіо не представило двумъ женщинамъ ничего особенно занимательнаго.

Къ вечеру пріѣхали въ Темпіо. Суровый видъ гранитнаго селенія, расположеннаго въ великолѣпныхъ горахъ Лимбары, произвелъ на Беатриче и Анджелу глубокое впечатлѣніе. Онѣ были еще болѣе довольны, когда узнали, что пойдутъ не въ гостинницу, а въ приходскій домъ, и когда ихъ встрѣтилъ не толстый, пузатый хозяинъ, а высокій, худощавый священникъ, настоящій горный проповѣдникъ, безъ вѣчнаго молитвенника въ рукахъ, смотрѣвшій людямъ прямо въ лицо живыми, ясными глазами изъ-подъ густыхъ бровей.

Отецъ Эммануилъ сказалъ пріѣзжимъ, что его домъ — единственный во всемъ Темпіо, гдѣ можетъ синьора провести ночь, что онъ предоставляетъ его весь къ услугамъ гостей и жалѣетъ только, что не зналъ заранѣе, чтобъ немножко поубраться; впрочемъ, будетъ все необходимое.

Отецъ Эммануилъ былъ уроженецъ Галлуры, изъ рода честныхъ, гордыхъ и полныхъ воображенія лимбарскихъ пастуховъ; послѣ многихъ лѣтъ священства, ему, казалось, все еще было трудно приспособиться къ своему положенію „пастыря душъ“. Его домъ былъ скорѣе домъ охотника, а не духовнаго лица. Во всѣхъ углахъ — ружья, старинныя сардинскія, длинныя, кремневыя, я сардинскія новѣйшія съ короткими стволами; карабины-двустволки, пистолеты большіе и маленькіе; шпаги и сабли висѣли въ изголовьяхъ постелей, рядомъ съ изображеніями Мадонны, убранными вышиваньями монахинь.

Послѣ ужина отецъ Эммануилъ отворилъ комнаты, назначенныя гостямъ. Изумленнымъ взорамъ Беатриче я Анджелы представились постели, висящія между небомъ и землей и на которыя предстояло прыгать, сотворивъ молитву. Отецъ Эммануилъ былъ человѣкъ внимательный; онъ лишь слегка спросилъ за ужиномъ о привычкахъ пріѣзжихъ, но было ясно, что для него довольно и двухъ словъ.

Было уже поздно. Беатриче и Анджела ушли въ свою комнату. Видя, что нѣтъ никого, Сильвіо и Козимо переглянулись. Тогда отецъ Эммануилъ ударилъ себя по лбу, вспомнивъ, что утромъ приходилъ Чичито-Скано и просилъ предупредить „гостей“, когда они пріѣдутъ, что завтра на зарѣ онъ непремѣнно придетъ проводить ихъ въ стаццо.

— Хотите посмотрѣть, что такое стаццо? — опросилъ священникъ, и, не дожидаясь отвѣта, прибавилъ, что теперь тамъ особенно весело: начинаютъ стричь овецъ и бить шерсть, а при этомъ пастухи обыкновенно угощаются, пьютъ и поютъ.

Больше онъ ничего не сказалъ. Гости разошлись, много смѣялись, влѣзая на постели, и скоро заснули.

Пантамо бросился на полураскатанную цыновку, служившую и постелью, и изголовьемъ.

Отецъ Эммануилъ обошелъ домъ, заперъ всѣ двери и окна, удалился въ свою комнату и закурилъ длинную трубку отличнаго контрабанднаго табаку; затѣмъ онъ легъ и задулъ свѣчу.

На зарѣ всѣхъ разбудилъ стукъ въ ворота. Пришелъ Чичито-Скано.

Эта „жертва“ Маріи-Антоніи еще носила правую руку на перевязкѣ; дикарка-дѣвушка, защищаясь слишкомъ усердно, рисковала на вѣкъ изуродовать своего поклонника; но Чичито-Скано не унывалъ и не особенно страдалъ отъ раны. Отецъ Эммануилъ, хмуря свои густыя брови, сказалъ шутливо-строго, что молодой человѣкъ носитъ перевязку затѣмъ, чтобы, вѣнчаясь, помнить грѣхъ свой, и даже не пойдетъ въ стаццо смотрѣть шерстобитье.

Между тѣмъ, Чичато и другіе домашніе прилаживали за сѣдлами двухъ черныхъ лошадокъ мѣшки съ сѣномъ для синьоръ.

Графъ Козимо никогда не ѣзжалъ верхомъ съ дамой на сѣдлѣ, а потому не отвѣчалъ за безопасность своей жены или Анджелы; слѣдовательно, было необходимо распорядиться иначе: Чичито-Скано взялся довезти дѣвочку, а Сильвіо — Беатриче; Козимо оставалось усадить амазонокъ и самому вспрыгнуть на сѣдло.

Отецъ Эммануилъ махнулъ имъ рукою, прощаясь, съ своего порога и три лошадки понеслись.

Долго ѣхали они среди прелестнѣйшей природы, переѣзжая въ бродъ ручьи, образовавшіеся изъ снѣговъ, накопленныхъ на высотахъ Лимбары, которыя поднимались, сіяющія, въ розовомъ туманѣ зари.

Сильвіо побѣдилъ странное впечатлѣніе, которое испыталъ, когда его обхватила рука подруги. Теперь онъ чувствовалъ эти невинныя объятія, но когда, во время спуска подъ гору, на него слегка наклонилась подруга, онъ ощутилъ не волненіе, а только заботу, какую-то дружескую благодарность. Онъ сдѣлался разговорчивъ; не оборачиваясь и крича на-вѣтеръ, онъ объяснялъ Беатриче свойства этой каменистой галлурской почвы, плодородной до того, что она производить и виноградъ, и дубъ, и черешни, лучшіе во всей вселенной.

— Черешни! — смѣясь, дразнила Беатриче, и профессоръ отваживался до того, что оглядывался на свою даму и шутливо хлопалъ по бѣлой ручкѣ, которая хваталась за его пальто.

Когда, услыша смѣхъ, подъѣзжалъ Козимо, Сильвіо хотѣлось бросить поводья, обнять друга и сказать… что природа хороша, какъ невѣста, а майское утро пышно, какъ свадебный праздникъ.

Часа черезъ два ѣзды, при въѣздѣ въ дубовый лѣсокъ, всѣ три всадника собрались и Чичито-Скано объяснилъ, что этотъ лѣсъ принадлежитъ округу Альцагена, въ которомъ много большихъ и маленькихъ стаццо, а между ними и стаццо Длиннаго Джіанандреа.

— Это кто же; Длинный Джіанандреа?

Чичито-Скано сказалъ, что Длинный Джіанандреа — родоначальникъ богатаго семейства пастуховъ; что они всѣ, мужчины и женщины, живутъ въ большомъ домѣ — каменномъ, какихъ кругомъ немного. Джіанандреа — отецъ Маріанджелы, Гаино, Мауриціо. Бастіаны и Николетты. Четверо старшихъ живутъ уже семьями и у нихъ есть дѣти. Только Николетта, Длинная Николетта. меньшая дочь — вылитый портретъ отца! Она одна не замужемъ. Но скоро и ей мужъ найдется. По секрету: Джіанъ-Мартино, самый маленькій пастушонокъ въ округѣ, но смѣлый малый, — что трудно достать, то ему и нужно, — Джіанъ-Мартино забралъ себѣ въ голову достать Николетту. Дѣвка смѣется, да не долго ей придется смѣяться. Извѣстно, людей мѣряютъ не по росту.

Въѣхавъ въ лѣсъ, путники почти простились со свѣтомъ: такъ была сплошна въ немъ листва и развѣсисты вѣтви. Лисицы и зайцы выскакивали изъ-подъ ногъ у лошадей. Чичито-Скано очень бы охотно спустилъ зарядъ-другой, но первая ласка будущей невѣсты поставила его въ такое положеніе, что пришлось оставить оружіе дома и путешествовать… какъ семинаристъ!

Анджела была этимъ очень довольна и не скрывала своего удовольствія. Ей казалось, что если Чичито-Скано станетъ стрѣлять по зайцамъ и лисицамъ, ей будетъ трудно зажать себѣ уши, не свалившись съ лошади.

Воображеніе Сильвіо шалило дорогой. Но при мысли, что сейчасъ увидитъ брата, Сильвіо раскаялся въ своей разсѣянности. То же ожиданіе заставило забиться сердце Козимо и Беатриче. Одна Анджела, ничего не подозрѣвая, два раза переспросила, какія это растенія, всѣ въ бѣлыхъ цвѣточкахъ; ей никто не отвѣчалъ.

— Дядя Сильвіо, что это за цвѣты? — приставала дѣвочка, думая, что Чичито-Скано не знаетъ.

— Чечевица, — отвѣчалъ Чичито, будто съ просонокъ.

Сильвіо былъ совсѣмъ не въ состояніи отвѣчать; когда проѣзжали мимо живой изгороди, окружавшей овчарню, ему послышался стонъ…

VI.

Чрезъ минуту, издали, съ громкимъ лаемъ, мчалась стая собакъ. Анджела и Беатриче немножко испугались, чтобъ эти звѣри, скача кругомъ, не схватили ихъ за ноги, но собаки еще не добѣжали, когда ихъ остановили свистомъ. Лаять онѣ не унимались, пока изъ-за изгороди не выбѣжалъ мальчишка и не погнался за ними, бросая въ нихъ каменьями. Псы замолкли и, не дожидаясь новаго нападенія юнаго героя, бѣгомъ воротились въ стаццо; тамъ ихъ пинками обратили къ болѣе мирному настроенію и они, вмѣстѣ съ пастухами, приготовились въ пріему пріѣзжихъ.

Собралось человѣкъ двадцать домашнихъ Длиннаго Джіанандреа. У мужчинъ были ружья и они, казалось, хотѣли салютовать гостямъ выстрѣлами на воздухъ, но увидя, что Анджела заткнула уши пальцами, Джіанандреа приказалъ своимъ не поднимать шума и любезно подошелъ къ дамамъ, чтобы помочь имъ сойти съ лошадей.

— Добро пожаловать, дорогая гостья, — повторилъ онъ, подставляя, руки Беатриче, которая безстрашно въ нихъ бросилась.

Старикъ улыбался ей ласково, отечески, и пошелъ также они мать Анджелу.

— Эту-то ужь я поцѣлую! — сказалъ онъ и точно поцѣловала ее въ головку.

Анджелѣ было весело; она граціозно покорилась и, къ тому же, какъ противиться? Можетъ быть, ея назначеніе въ Сардиніи давать себя всѣмъ цѣловать. Джіанандреа подалъ примѣръ; за нимъ подошли женщины; Анджела всѣхъ перецѣловала. Марія-Анджела была красавица, съ черными, какъ уголь, глазами; у Бастіаны былъ маленькій ротикъ, прелестные зубки и открытая привѣтливая улыбка; Николетта была высока и стройна, какъ елочка, губы ея были очень тонки, но она была такая нѣжно блѣдная, а глаза ея имѣли такой ясной, глубокій, добрый взглядъ.

Въ кружкѣ дочерей Джіанандреа и другихъ женщинъ явилась вдругъ Марія-Антонія, гордая Марія-Антонія — римская статуя, изсѣченная изъ гранита Лимбары. Она наградила улыбкой своего возлюбленнаго, но взглядомъ повелѣла ему не подходить. Чичито-Скано понялъ и вмѣшался въ толпу.

Лошадей разсѣдлали; маленькій пастухъ отвелъ ихъ и привязалъ къ деревьямъ, на длинной веревкѣ, чтобы они могли позабавиться, пощипать травки, покуда дадутъ имъ овса. Сильвіо и Козимо тоже обнялись съ Джіанандреа и обошли весь кругъ, пожимая всѣмъ руки. Подавая правую, пастухи лѣвой рукой прикасались къ колпаку, повторяя: „добро пожаловать!“ Потомъ Джіанандреа попросилъ дамъ войти въ стаццо и отдохнуть, покуда приготовятъ что-нибудь позавтракать.

— Домъ тѣсенъ, но сердце широко, — сказалъ онъ торжественно.

Сильвіо однимъ взглядомъ убѣдился, что брата тутъ не было. Онъ пропустивъ вслѣдъ за Джіанандреа своихъ спутниковъ и остался на площадкѣ предъ домомъ. Пастухи развели нѣсколько костровъ и жарили, повертывая на деревянныхъ шестахъ, кто поросенка, кто цѣлаго козленка.

Сильвіо спрашивалъ себя, не слишкомъ ли необдуманно они устроили эту поѣздку?

Въ самомъ дѣлѣ, съ того вечера, какъ лай собаки вызвалъ его изъ дома Козимо, Лиса не далъ о себѣ никакой вѣсти. Между тѣмъ, отецъ Эммануилъ былъ предупрежденъ о пріѣздѣ гостей и Чичито-Скано чѣмъ свѣтъ привелъ лошадей. Напрасно Сильвіо не отвелъ въ сторону, не разспросилъ Чичито… Но о чемъ разспрашивать? Если Чичито не подавалъ вида, что знаетъ что-нибудь, слѣдовательно, не считалъ этого нужнымъ. Но не было сомнѣнія, что Чичито повиновался приказаніямъ бандита.

— Вы — профессоръ? — спросила молодая женщина, загораживая ему дорогу у двери дома. — Я Марія-Антонія, — сказала она и понизила голосъ. — Братъ тутъ, не далеко, въ хижинѣ, и ждетъ васъ. Хотите идти къ нему?

— Пойдемте, — выговорилъ Сильвіо.

Они пошли. Чичито-Скано показался въ дверяхъ, но не посмѣлъ пойти за ними.

— Каковъ онъ? — спросилъ съ безпокойствомъ Сильвіо.

— Вчера ему было лучше, но ночью онъ не сомкнулъ глазъ и теперь ему хуже прежняго.

Марія-Антонія ничего больше не сказала и пошла быстрѣе, опередивъ своего спутника. Чрезъ нѣсколько минутъ она указала на группу молодыхъ дубовъ и спросила:

— Вы войдете… или мнѣ предупредить его?

Сильвіо почувствовалъ себя дурно, прислонился къ дереву и сдѣлалъ ей знакъ идти впередъ… Но чей-то голосъ, проникнувшій ему до сердца, произнесъ близко:

— Не робѣй!

— Братъ! — вскричалъ Сильвіо.

Марія-Антонія услышала этотъ крикъ, остановилась и смотрѣла, въ слезахъ… А вдали остановился и смотрѣлъ какой-то человѣкъ, верхомъ…

Дѣвушка обѣжала большой кругъ и понесла старому Лисѣ свои слезы.

Сильвіо рыдалъ на груди брата. Тотъ выждалъ нѣсколько минутъ и отклонилъ его.

— Смотри, что со мной сдѣлало горе, — сказалъ онъ. — Я ужь больше не плачу.

— Джіорджіо! — повторялъ Сильвіо, глядя въ это худое, измученное лицо. — Ты скажи, какъ твое здоровье? — спросилъ онъ, не зная, что сказать и боясь выказать всю свою жалость.

— Здоровье — ничего, — отвѣчалъ Джіорджіо, — но я старъ. Недавно мнѣ казалось, что я умру, и прощался съ жизнью… Я молилъ Бога лишь о томъ, чтобы онъ далъ мнѣ возможность увидѣть дочь, увидѣть брата, увидѣть землю, гдѣ я родился, и тогда пусть настаетъ мой послѣдній часъ!… Я засталъ васъ всѣхъ, я живъ… не смѣю жаловаться. Богъ милосердъ!

Сильвіо, между тѣмъ, старался узнать своего прежняго Джіорджіо въ этомъ пастухѣ, въ этомъ несчастномъ, въ этомъ бандитѣ.

Джіорджіо не было еще сорока лѣтъ, но его когда-то черная борода, закрывавшая половину лица, уже была не черная; сѣдые волосы кольцами подали на шею. На немъ былъ длинный колпакъ, холщевая рубашка съ толстыми серебряными филигранными пуговицами, зеленая бархатная потертая куртка, грубый кафтанъ, панталоны съ широкими складками, чулки, гетры и толстые башмаки съ острыми концами. Никто не узналъ бы въ немъ смѣлаго красавца, мужа Беббіи.

— Я вижу, ты удивляешься той перемѣнѣ, которая произошла во мнѣ, — сказалъ Джіорджіо. — Даже взглядъ мой перемѣнился. Да, столько страшныхъ дней видѣли мои глаза, столько ночей они не смыкались, что врядъ ли могутъ смотрѣть попрежнему! И ты перемѣнился, — прибавилъ онъ, вглядываясь въ брата, — и у тебя на лицѣ горе.

Марія-Антонія тѣмъ временемъ извѣстила Лису. Онъ подъѣхалъ и тихонько сошелъ съ лошади. Джіорджіо услышалъ.

— Здравствуй, — сказалъ онъ.

— Здравствуй, — отвѣчалъ бандитъ; затѣмъ онъ привязалъ лошадь и ласкалъ Бригадира.

— Братъ, — продолжалъ Джіорджіо, — вчера у меня страшно болѣло сердце; я боялся, что пролежу сегодня весь день, глядя на Лимбару и думая о своемъ несчастіи… Оно огромнѣе нашей гранитной горы. Но я приказалъ сердцу не болѣть хотя не на долго, и, видишь, сегодня здоровъ. Часа два назадъ, въ овчарнѣ…

— Этотъ стонъ… — выговорилъ Сильвіо.

— Я застоналъ. Не стало терпѣнія дожидаться, я хотѣлъ видѣть васъ, хоть спрятавшись. Ты не знаешь, что значитъ прожить тринадцать лѣтъ вдали отъ всего дорогаго, и прожить осужденному! Боишься, что хорошіе люди злы на тебя; боишься, что въ сердцахъ братьевъ нѣтъ къ тебѣ больше святаго чувства… Я хотѣлъ видѣть тебя, видѣть дочь, прочесть у васъ въ глазахъ, что вы не отвергнете бандита…

— Ты ее видѣлъ? — прервалъ Сильвіо, не отвѣчая на это торькое сомнѣніе.

— Видѣлъ! Точно она, моя милая мертвая! Видѣлъ и сказалъ Богу: „Господи, какую прелесть создалъ ты для другихъ!“

Сильвіо показался упрекъ въ этомъ словѣ, но братъ продолжалъ кротко;

— Никто никогда не говорилъ ей объ отцѣ? Ты такъ написалъ мнѣ и я отвѣчалъ, что такъ и нужно. Но, видишь ли, мнѣ кажется, что сердце заболѣло у меня оттого, что… Имѣть дочь, обожать ее, какъ святыню, и знать, что она беззаботна, равнодушна ко мнѣ, канъ къ чужому, и еще упрашивать всѣхъ, чтобъ скрывали отъ нея существоваваніе ея отца… Видишь ли, эта мысль понемногу убивала меня. Я самъ писалъ тебѣ: „Сирота растетъ далеко отъ тѣни, которую бросаетъ несчастіе отца; не поминай, о немъ“… Но когда въ послѣднемъ письмѣ ты сказалъ, что Анджела ничего не знаетъ, я понялъ, что сердце мнѣ не повиновалось, и я надѣялся, что мое дитя меня любитъ… А теперь…

— Теперь? — повторилъ Сильвіо.

— Увижу ее, посижу съ нею. Найдите мнѣ предлогъ ее поцѣловать… Найдете?.. Но пусть она ничего не знаетъ; такъ нужно.

Онъ опустилъ голову на грудь, но чрезъ минуту вдругъ оправился.

— Не знаю, можно ли мнѣ будетъ оставаться въ Сардиніи, или еще придется бѣжать. Здѣсь меня никто не знаетъ, но положеніе мое безвыходное. Остаться я могу только подъ условіемъ, чтобъ никто не зналъ моего имени. Я не могу довѣриться Анджелѣ, она — ребенокъ. Кто знаетъ? Еще, можетъ быть, полюбитъ меня, измѣнитъ себѣ какъ-нибудь. Лучше ужь пусть убиваетъ меня понемножку своимъ равнодушіемъ. А если придется бѣжать умирать въ Африку, зачѣмъ пробуждать въ дочери чувство, отъ котораго она будетъ навѣки несчастна?… Нѣтъ, нѣтъ! Я долго думалъ объ этомъ. Я ни о чемъ другомъ не думалъ въ эти послѣдніе, смертные дни. Я съумѣлъ скрыться, притвориться; никто меня не знаетъ здѣсь. Меня поняла одна Марія-Антонія и предъ нею я не могъ побѣдить себя; мнѣ было необходимо видѣть на чьемъ-нибудь лицѣ отблескъ моихъ надеждъ… Пастухи зовутъ меня Эфизіо Пачисъ. Это имя одного бѣдняка въ Англонѣ. Помнишь? Онъ пропалъ въ одну бурную ночь. Онъ былъ бѣденъ, но честенъ. Жена его, ты помнишь, цѣлые дни скиталась по берегу, все ждала, что море отдастъ ей трупъ ей мужа, и не вѣрила, когда злые люди увѣряли ее, будто мужъ не утонулъ, а бѣжалъ въ Африку. Я взялъ его имя: оно мнѣ не повредитъ.

— Ты ни на что не надѣешься? — спросилъ Сильвіо.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Джіорджіо, опуская голову. — Лиса многихъ спрашивалъ; въ мою пользу не находится ни одного свидѣтеля.

— Я найду! — вскричалъ Сильвіо.

— Братъ, — сказалъ отчаянно Джіорджіо, — адвокатъ говорилъ мнѣ, что для перемѣны перваго приговора я долженъ самъ отдаться въ руки правосудія. Какъ ты посовѣтуешь?

Сильвіо не отвѣчалъ. Въ эту минуту послышался странный рѣзкій звукъ.

— Зовутъ! — вскричалъ весело Джіорджіо. — Завтракъ готовъ! Идемъ на праздникъ!

Лиса и Марія-Антонія, видя, что разговоръ между братьями конченъ, подошли имъ на встрѣчу.

— Хорошо ли доѣхалъ, профессоръ? — спросилъ бандитъ, пожимая руку Сильвіо и не дожидаясь отвѣта. — Я радъ. Вотъ Марія-Антонія, о которой я говорилъ. Злая дѣвка! И слышатъ больше не хочетъ составить компанію старому Лисѣ; лучше, говоритъ, пойду за молодаго мужа да нарожу ребятъ…

Марія-Антонія ударила его кулакомъ и затѣмъ попросила прощенія. Лиса, въ угоду ей, сдѣлался серьезенъ и оглянулся.

— Гдѣ Бригадиръ? А, съ Мавромъ! Сюда, Бригадиръ! У Мавра травка на завтракъ подъ носомъ, а ты любишь козьи косточки.

Бригадиръ подбѣжалъ, махая хвостомъ.

— Что случилось въ тотъ вечеръ? — спросилъ Сильвіо.

— Да ничего. Два вора забрались въ оливникъ, а Бригадиръ прибѣжалъ мнѣ доложить, полагая доставить мнѣ этимъ удовольствіе. Нашелъ я пріятелей за работой: они ломали замокъ у сарайчика и хотѣли утащить немножко оливокъ, что было собрано за день, но лишь увидѣли меня, удрали съ пустыми руками.

Они уже были въ нѣсколькихъ шагахъ отъ стаццо. Молодой пастухъ продолжалъ трубить въ морскую трубу въ видѣ раковины, наполняя этимъ ревомъ окрестное пространство.

Джіорджіо остановился.

— Помни: меня зовутъ Эфизіо Пачисъ. Иди впередъ. Намъ лучше явиться порознь.

Сильвіо пошелъ впередъ, не возражая. Марія-Антонія, Лиса и мнимый Эфизіо слѣдовали за нимъ.

VII.

На дворѣ былъ приготовленъ длиннѣйшій столъ изъ досокъ, примощенныхъ на козлы, который былъ покрытъ скатертями. Выведено было все, на чемъ только можно было сидѣть, а такъ какъ, все-таки, этого было мало, то нѣсколько пастуховъ катили къ столу крупные каменья.

Для пріѣзжихъ, для стариковъ и для женщинъ было достаточно тарелокъ и стакановъ; молодежь довольствовалась однимъ стаканомъ на двоихъ, а то обходилась и безъ стакановъ, лишь бы доставало верначчіа въ общей фляжкѣ. Изъ сосѣднихъ стаццо пришли пастухи и женщины, неся съ торжествомъ жареныхъ поросятъ и козлятъ, свѣжій сыръ, творогъ, всякое печенье и простоквашу. Съ своей стороны, Длинный Джіанандреа, чтобы съ честью принять гостей въ своемъ домѣ, не только закололъ теленка и съ утра наготовилъ цѣлый чанъ мичіураты^[3], но изъ холодныхъ потоковъ Лимбары досталъ форелей, а съ моря — дорадъ, трильи и свѣжаго тунца. Были зайцы съ своихъ полей, утки съ рѣки, куропатки изъ ближняго лѣса, гдѣ охотились, несмотря на запрещеніе; были вишни изъ дальнихъ садовъ и салатъ изъ темпійскихъ огородовъ. Были бутылки съ виномъ на столѣ, между обѣдающими, а на землѣ, въ ямкахъ, стояли еще бутылки, будто часовые, готовые сейчасъ прибыть на помощь; но главное войско было расположено вредъ окномъ дома, на гранитной скамьѣ. Тамъ были вина изъ Сассари и Copco, крѣпкія изъ Темпіо, душистыя изъ Лаяузеи. Но необходимо оговориться, что это была только выставка: сардинцы, вообще, очень трезвы, большіе охотники до горной ключевой воды и упиваются только мичіуратой, веселыми разговорами, пѣснями и стихами.

Когда всѣ усѣлись вокругъ стола, Джіанандреа привсталъ, приподнялъ колпакъ и пожелалъ всѣмъ хорошаго аппетита. Въ это время наблюдатель могъ бы замѣтить, что всѣ тѣ, кому было не все равно, гдѣ ни сѣсть, выбрали себѣ мѣста, которыхъ бы не промѣняли на другія. Напримѣръ, Читито-Скано очутился подлѣ Маріи-Антоніи, а маленькій, удалой Джіанъ-Мартино, прибѣжавшій, по милости своихъ коротенькихъ ножекъ, послѣднимъ, посмѣивался надъ насмѣшками пріятелей и сѣлъ рядышкомъ съ Николеттой.

Между Анджелой и Сильвіо осталось мѣсто.

— Кто здѣсь сядетъ? — спросила дѣвочка.

— Я, если позволите, — отвѣчалъ дрогнувшій голосъ.

Анджела оглянулась и встрѣтила блестящіе глаза и блѣдное лицо въ черныхъ волосахъ.

Джіорджіо почувствовалъ, что его схватила рука брата, напоминая о мужествѣ. Мужество нашлось. Онъ наклонилъ голову, ожидая, когда уймется біеніе сердца; потомъ хотѣлъ незамѣтно взглянуть на дочь, но она въ это время сама смотрѣла на него. Онъ смутился.

— Вамъ дурно? — спросила дѣвочка.

— Нѣтъ, Анджела.

— Почему вы знаете мое имя?

— Оно у тебя на лицѣ написано, — отвѣчалъ несчастный.

Никто не удивился, что эта любезность завершилась поцѣлуемъ… За столомъ? Почему-жь нѣтъ? Анджела уже ничему не удивлялась, поблагодарила, стала ѣсть и смотрѣла на другихъ.

Тѣ немногіе, которые все знали, замирая слѣдили за этой маленькой сценой и вздохнули свободнѣе… Лиса до тѣхъ поръ держался въ сторонѣ; но тутъ подошелъ и онъ, сѣлъ подлѣ Маріи-Антоніи и началъ веселье куплетомъ.

Увидя его, никто изъ пирующихъ не удивился и не произнесъ его страшнаго имени. Въ отвѣтъ на его куплетецъ, одинъ изъ пастуховъ сейчасъ же переложилъ въ стихи пословицу, которая въ Галлурѣ и, кажется, вездѣ гласитъ одно: „голодное брюхо къ поэзіи глухо“

Завтракали весело. За дессертомъ, когда домашніе подали печенье и мичіурату, старикъ Джіанандреа также, наконецъ, хлѣбнулъ изъ собственной особенной фляжки и сказалъ привѣтствіе въ стихахъ Беатриче.

— Ну, пей и ты, и тоже скажи что-нибудь, — сказалъ онъ Лисѣ, передавая ему фляжку.

Бандитъ выпилъ и вызвалъ рукоплесканія блестящей импровизаціей на логударскомъ нарѣчіи.

Беатриче тоже выказывала восхищеніе, но и она, и Козимо, и Сильвіо прислушивались только къ тому, что Джіорджіо говорилъ съ дочерью. Дѣвочка съ любопытствомъ спрашивала его и, въ свою очередь, живо отвѣчала на его вопросы; ея слова звучали музыкой для несчастнаго. Часто его рука неопредѣленно, несмѣло старалась коснуться ея руки, ея плеча. Не замѣчая, Анджела уклонялась отъ этой безмолвной ласки, веселилась и смѣялась шуткамъ пастуховъ, которые на концѣ стола пили мичіурату и плескали ею другъ въ друга.

Бѣдный отецъ старался чѣмъ-нибудь привлечь къ себѣ свое дитя. Но онъ не измѣнялъ себѣ. Угадывая безпокойство тѣхъ, кто его любилъ, и видя, какъ выступали слезы на глазахъ Беатриче, онъ поднималъ свою гордую голову и смотрѣлъ ясно.

Пированье, однако, было неожиданно прервано. Собаки уже нѣсколько времени мирно занимались глоданьемъ костей, какъ вдругъ разомъ все бросили, разомъ залаяли и помчались въ лѣсъ.

— Крупная дичь, — возвѣстилъ, не трогаясь съ мѣста, Лиса. — Олень или кабанъ.

Анджела, не теряя времени, заткнула уши, и не слышала нѣжныхъ словъ, которыми успокоивалъ ее чернобородый человѣкъ.

— Бѣдняжечка моя, — говорилъ онъ, — боится выстрѣловъ! Твоя мама была красавица, какъ ты, но посмѣлѣе…

Молодые пастухи, желая отличиться, побѣжали за собаками.

Лиса качалъ головою.

— Вотъ, всѣ они такіе, молодежь! — сказалъ онъ. — Но если звѣрь ушелъ, онъ замѣтитъ, что въ лѣсу ему оставаться нельзя, кинется вонъ, пробѣжитъ здѣсь и мы его убьемъ.

Анджела вынула было пальцы изъ ушей, но опять ихъ заткнула.

— Какой это звѣрь? — спросила Беатриче.

— Вотъ онъ! Олень! — отвѣчалъ Джіорджіо. — Ты сказалъ вѣрно: онъ бѣжитъ не къ лѣсу, а сюда…

Раздался выстрѣлъ и олень упалъ.

Чрезъ четверть часа молодежь воротилась въ торжествѣ, неся свой трофей за рога и за ноги. Собаки еще лаяли на бѣдную тварь, которая глядѣла на нихъ потухающими глазами.

— Кто убилъ? — спросилъ Джіанаидреа.

— Джіанъ-Мартино!

Слѣдовательно, олень былъ приношеніемъ Николеттѣ и Джіанъ-Мартино сказалъ ей это (не на ушко, какъ было ему желательно), но громко, при всѣхъ. Она вся вспыхнула.

Въ этой счастливой охотѣ выказалось искусство одного Джіана-Мартино, это подало мысль состязаться въ стрѣльбѣ — желающихъ нашлось не мало. Цѣлью, должна была служить веревка, протянутая отъ одного дерева къ дому. Кто только задѣнетъ веревку — имѣетъ право поцѣловать ту изъ женщинъ, какую выберетъ, а кто перерветъ веревку — можетъ цѣловать всѣхъ.

Что могло быть ужаснѣе для Анджелы? Въ смятеніи, она подумала спастись бѣгствомъ, но человѣкъ съ черной бородой былъ тутъ, рядомъ, и сказалъ, что если она постарается превозмочь первое непріятное ощущеніе, то потомъ это ужь будету ничего.

Веревку натянули далеко, такъ, что ее едва было видно; пастухи собрались съ ружьями.

Выстрѣлы затрещали одинъ за другимъ. Анджела, повинуясь своему покровителю, была рада, что стала героиней, и бѣгала, повторяя всѣмъ, что это ей очень понравилось.

Молодые пастухи тратили выстрѣлы понапрасну: никому не удавалось попасть въ цѣль. Джіанъ-Мартино не былъ счастливѣе другихъ и отчаянно смотрѣлъ на Николетту. Чичито-Скано не могъ принять участія въ состязаніи; онъ только судилъ о неудачахъ и злилъ стрѣлковъ.

— Если бы немножечко пониже да поближе, ты бы сразу ее перехватилъ! — говорилъ онъ. — Что-жь дѣлать? Несчастье!

Пришла очередь старшихъ. Длинный Джіанандреа съ минуту цѣлился, выстрѣлилъ, и веревка дрогнула. Старикъ, какъ учтивый хозяинъ, среди общихъ рукоплесканій, подошелъ поцѣловать руку графини Беатриче.

Слѣдовали другіе неудачные выстрѣлы. Выступилъ Лиса, веревка дрогнула. Снова послѣдовали рукоплесканія.

— Уступаю поцѣлуй тому, кто имѣетъ на него право, — сказалъ онъ. — Я уступаю его Чичито-Скано, который не можетъ держать ружья.

Чичито-Скано подбѣжалъ въ Маріи-Антоніи и безпрекословно получилъ расплату.

Кто-то крикнулъ:

— Твоя очередь, кумъ Эфизіо!

Джіорджіо поблѣднѣлъ; ему подали ружье. Онъ отговаривался, что болѣнъ, что дрожатъ руки, и долго цѣлился.

— Промахнулся! Ахъ, досада! — вскричала Анджела; ей хотѣлось, чтобы другъ побѣдилъ.

— А досадно! — сказалъ весело Джіорджіо. — Такъ сдѣлай, какъ будто я попалъ. Поцѣлуй меня!

Чего стоило Анджелѣ поцѣловать его еще разъ? Но злой духъ внушилъ ей капризъ.

— О, нѣтъ, синьоръ! Надо по уговору, — сказала она.

— Тебѣ, Сильвіо!

Профессоръ спустилъ курокъ, почти не прицѣливаясь, попалъ въ средину веревки и перервалъ ее сразу; одинъ конецъ, раскачиваясь, повисъ вдоль стѣны дома, а другой взвился и закрутился за дерево.

Торжество для Сильвіо было неожиданное.

— Случайность… — сказалъ онъ, конфузясь.

Вслѣдъ затѣмъ два кума повели его кругомъ — цѣловать сначала дѣвушекъ, потомъ замужнихъ.

Подойдя къ Беатриче, смущенный, онъ повторилъ, что не заслужилъ, что это только „случайность“ и не требовалъ поцѣлуя, на который имѣлъ право.

Подошелъ Козимо.

— Ты долженъ поцѣловать мою жену, — сказалъ онъ, становясь рядомъ съ нею.

— Разумѣется! — сказала Беатриче, весело подставляя ему свое свѣжее личико.

Сильвіо, прикасаясь къ этой розовой, соблазнительной щечкѣ, вовсе не походилъ на побѣдителя.

— И покраснѣлъ! — замѣтила Беатриче.

Сильвіо не возразилъ, а еще больше вспыхнулъ.

На другомъ дворѣ стаццо была свалена шерсть послѣдней стрижки; женщины сбирались тамъ въ кружокъ и молодежь пошла за ними. Со всѣхъ сторонъ кричали, что начинается шерстобитье. Беатриче и Анжела подбѣжали смотрѣть на трудъ, который, вслѣдствіе обычая, превратился у пастуховъ въ аркадійскій праздникъ.

Во дворѣ оставались только домашніе, убиравшіе со столовъ, и Сильвіо. Онъ такъ и стоялъ, не сходя съ мѣста, тамъ, гдѣ внезапный румянецъ выдалъ его сердце.

„Что я сказалъ ей? Что я сказалъ Козимо? Неужели это правда?“ — спрашивалъ онъ себя.

Благоразуміе, никогда ему не измѣнявшее, пробовало убѣждать, что „нѣтъ, не правда“… Но совѣсть, когда онъ спрашивалъ ее безъ оговорокъ, сознавалась, что какой-то странный вихрь поднялся у него въ головѣ и въ сердцѣ.

Вѣрнѣе — въ головѣ. Это — временная галлюцинація, туманъ изъ такихъ, что поднимаются въ мозгу у людей, слишкомъ много работавшихъ головою. Можетъ быть, дѣйствіе возраста, — кризисъ. которымъ должна закончиться суровая юность и начаться зрѣлость, смирившая себя и твердая.

Онъ всѣми силами разума старался разобрать свое чувство, изучить свое волненіе, громко назвать его причину. Добросовѣстно исполнялъ онъ мучительную работу: выставлялъ на видъ собственную немощь, потому что хотѣлъ скорѣе выздоровѣть, потому что не могъ вынести мысли, что это преступное чувство займетъ въ его душѣ то мѣсто, гдѣ столько лѣтъ жили честность и дружба.

— Что вы тутъ дѣлаете, профессоръ? — спросилъ его кто-то. — Вѣдь, ужь началось шерстобитье.

— Вотъ, смотрю въ поле, — отвѣчалъ Сильвіо.

Онъ смотрѣлъ въ пространство, гдѣ почти не было деревьевъ; вдали темными пятнами двигались стада, каменистая почва сверкала на солнцѣ; слышались звонки и блеянье овецъ… Ни одинъ оттѣнокъ, ни одинъ звукъ не приносилъ отдыха взволнованному чувству.

— Слушайте! — раздалось на ближайшемъ дворѣ.

Чичито-Скано импровизировалъ:

Что за польза притворяться,

Отрекаться на словахъ?

Взоры — явная улика.

И въ любви обмана нѣтъ

Отговариваться — глупо,

А скрываться и похуже!

Мечтанія Сильвіо были захвачены въ расплохъ. Онъ повторялъ про себя: „Отговариваться — глупо…“

Раздался женскій голосъ и протестовалъ:

Нѣтъ, не взоры, — есть другія

Доказательства любви…

Прекрасной школьной учительницѣ не удалось продолжать: Чичито-Скано, увѣренный теперь въ томъ, что его „дѣло выгорѣло“, на самыхъ губахъ ея остановилъ возраженіе, которое она начала было. Поднялся общій хохотъ, и затѣмъ всѣ вдругъ примолкли.

Сильвіо хотѣлъ удаляться, бѣжать; но, едва сдѣлавъ нѣсколько шаговъ къ полю, онъ взглянулъ предъ собою и встрѣтилъ неподвижные, свѣтлые глаза телки, которая остановилась и осматривала его, какъ предметъ, особенно любопытный. Профессоръ медленно пошелъ назадъ, въ стаццо, и сталъ на крыльцѣ дома, откуда могъ видѣть всѣхъ собравшихся за работой.

Козимо и Беатриче увидали его и весело ему кивнули. Это обрадовало бѣднаго Сильвіо.

„Ты не виновно, мое несчастное сердце! — подумалъ онъ. — Люби! Я все открою Козимо, открою ей самой…“

Теперь онъ быль въ состояніи смотрѣть на праздникъ.

Женщины и мужчины сидѣли всѣ кругомъ широкаго двора. Гору шерсти раздѣлили на маленькія кучки и разложили предъ работниками; они ловко расщипывали ее руками, безъ всякаго другаго орудія.

Анджела и Беатриче сидѣли тоже въ кругу и, хотя ихъ работа шла очень неуспѣшно, пастухи, однако, были отъ нея въ восторгѣ и говорили:

— Онѣ вовсе не гордыя!

Сильвіо захотѣлъ тоже работать, какъ ужь давно работалъ Козимо, какъ работалъ его братъ, сидя подлѣ Анджелы, и усѣлся въ кругъ, извиняясь, что не принялся за дѣло до сихъ поръ.

Ему сказали, что Чичито-Скано поднесъ цвѣтокъ Маріи-Антоніи.

— Есть тутъ еще одинъ человѣкъ, которому тоже хочется кому-то поднести цвѣточекъ! — объявилъ Лиса.

У Джіана-Мартино была въ рукахъ дикая горная роза. Сидя въ кругу, маленькій пастухъ кокетливо и граціозно обратился къ Николеттѣ и сказалъ:

Не прошу я тебя: не люби, не жалѣй!

Грудь твоя — бѣлый снѣгъ, сердца нѣтъ въ ней давно.

Дай замерзнуть на ней, глядя въ очи твои…

Дерзкій получилъ отвѣтъ, какого заслуживалъ. За Николетту вызвался отвѣчать самъ Длинный Джіанандреа.

— Дочь стихами не умѣетъ, — сказалъ онъ:

Сердца нѣтъ, — ты сказалъ: грудь, лицо — бѣлый снѣгъ:

Не растаять снѣгамъ, не узнать мнѣ любви.

Для чего-жь всякій часъ пристаешь ты ко мнѣ?…

Коротко и просто. Джіанъ-Мартино смутился.

Тогда вступился Эфизіо Пачисъ, то-есть Джіорджіо.

Онъ попросилъ общаго вниманія и прекратилъ споръ, внушительно обращаясь сначала къ жестокой пастушкѣ, потомъ къ смѣлому пастушку:

Для тебя, красотка Николетта,

Родился на свѣтъ Джіанъ-Мартино.

Поднимись повыше, бѣдный мальчикъ,

И цѣлуй ее покрѣпче въ губки.

Джіанъ-Мартино не наставилъ повторить и быстро вскочилъ на ноги. Проворно встала съ мѣста и Николетта.

Пастушонокъ не потерялся и, улыбаясь, смотрѣлъ на высокую дѣвушку; она также улыбалась, поддразнивая и искушая его. Онъ сказалъ, что скучно представлять изъ себя ту лисицу, что въ сказкѣ лѣзла за маслинами, но достать не могла… И вдругъ, пока всѣ совѣтовали Николеттѣ покориться, Джіанъ-Мартино подпрыгнулъ и на лету поцѣловалъ ее. Кто-то увѣрялъ, будто Николетта чуть-чуть наклонилась, а то бы гдѣ ему достать; но Джіанъ-Мартино не обижался на это.

— Что-жь, если наклонилась? Тѣмъ лучше, — говорилъ онъ

— Да, да! Наклонилась!

— Нѣтъ, нѣтъ, не наклонялась!

Николетта не говорила ни да, ни нѣтъ, а хохотала до упаду.

VIII.

Оборониться отъ наступательнаго гостепріимства Длиннаго Джіанандреа не было никакой возможности и надо было согласиться ночевать у пастуховъ, чтобъ не показать вида, будто можно сомнѣваться въ удобствахъ ночлега. Заставивъ Беатриче сказать что она остается, Джіанандреа отворилъ огромный сосновый шкафъ и, съ помощью Николетты, у которой руки были длиной cъ отцовскія, вынулъ тончайшія простыни, сберегаемыя для важныхъ случаевъ. Молодежь съ удовольствіемъ узнала, что ляжетъ спать на соломѣ въ прихожей, потому что лучшія постели приготовлены для пріѣзжихъ въ друхъ разныхъ комнатахъ, — одной для дамъ, другой для мужчинъ, какъ того требуютъ, приличія. Напрасно Козимо и Сильвіо просили положить ихъ со всѣми на солому; пришлось уступить и согласиться взять постели.

Пока женщины приготовляли всѣ въ домѣ, Джіанандреа предложилъ Беатриче прогуляться въ лѣсъ.

Былъ ужь часъ заката. Солнце еще весело свѣтило на пустыя поляны, но по волнистымъ склонамъ долинъ тянулись и все расширялись тѣни. Мелкія птички еще скакали по землѣ, подъ ногами неподвижныхъ телокъ, но уже со всѣхъ сторонъ слетались въ лѣсъ стаи скворцовъ и сороки парами. Пустынный видъ оживлялся иногда вдали фигуркой маленькаго пастуха, который бѣгалъ по полю, собирая овецъ. На поворотѣ дороги встрѣтилось стадо барановъ; однообразно звеня бубенчиками, оно пробѣжало въ загонъ; издали раздавалось мычанье коровъ. Смеркалось.

При шумѣ людскихъ шаговъ, казалось, всякій кустъ извѣщалъ своего сосѣда о приходѣ чужихъ. Зяблики и дрозды, потревоженные въ своемъ первомъ снѣ, перелетали съ мѣста на мѣсто. Дальше, въ темной глубинѣ чащи, казалось, ужь настала ночь. Соловей громко разсказывалъ свою повѣсть, а другія птицы слушали его. Люди притихли, но пѣвецъ слышалъ ихъ шаги, замолкъ и перенесъ свой печальный разсказъ еще дальше, въ темноту. Джіанандреа замѣтилъ, что лучше воротиться.

Гуляя, Сильвіо обыкновенно всегда шелъ рядомъ съ Беатриче; но на этотъ разъ онъ оставилъ ее впереди, подъ руку съ мужемъ, и шелъ въ кружкѣ остальной компаніи. Противъ обыкновенія, онъ былъ разговорчивъ, толковалъ недовѣрчивымъ пастухамъ, что слѣдуетъ обрабатывать поля, что это лучше, чѣмъ пускать по нимъ козъ. Онъ толковалъ о благоустройствѣ острова и общемъ благосостояніи; убѣжденіе внушало ему рѣчи, въ которыхъ выражались образы, мелькавшіе въ его воображеніи.

— Вы — послѣдніе званые на пиръ земледѣлія въ Сардиніи, — говорилъ онъ, — но и вы придете на этотъ пиръ. У васъ меньше земли, чѣмъ у другихъ; но ваши стада получатъ лучшій кормъ, не будутъ проводить ночей подъ открытымъ небомъ, дадутъ вамъ больше молока, мяса и шерсти; вы будете готовить сыръ лучшимъ способомъ… разбогатѣете и вы, и нашъ островъ…

Слушатели недовѣрчиво покачивали головою и, какъ могли, возражали, нерѣдко не зная даже, что отвѣчать.

— Вотъ, видите! — восклицалъ, ободряясь, противникъ, — видите, вы сами не знаете, что сказать! Значить, наша правда!

Но при этомъ Сильвіо хотѣлъ закричать на весь лѣсъ:

— Да, да, ваша правда!.. Я ее люблю, я всегда ее любилъ!…

Вотъ она идетъ впереди, подъ-руку съ мужемъ, смѣется, спокойна, увѣрена и не чувствуетъ взгляда, который, не отрываясь, ласкаетъ ея волосы, ея шею, цѣлуетъ ея щеки, когда она, шутя чему-нибудь, своимъ милымъ, птичьимъ движеніемъ повертывается то къ Джіанандреа, то къ Козимо… И ни разу не повернулась она къ Сильвіо!

Но тѣмъ лучше… Забытый, затерянный въ толпѣ пастуховъ, онъ чувствовалъ себя сильнѣе, могъ увѣреннѣе надѣяться, что не выдастъ себя. Въ любви, которая тайно родилась въ этомъ старомъ сердцѣ, была вся привлекательная глупость первой страсти. Сильвіо ужь не думалъ, — какъ померещилось ему въ первую минуту, — что разомъ рѣшится признаться во всемъ и тѣмъ вырветъ любовь изъ груди: нѣтъ, ему былъ слишкомъ дорогъ этотъ второй разцвѣтъ убѣгающей юности; его уже не тяготили его тридцать три года; онъ уже убѣждалъ себя, что любить никогда не поздно…

Лишь бы Беатриче и Козимо не догадались, лишь бы удалось все скрыть отъ глазъ дружбы. Что за преступленіе, однако, любить женщину, которая этого стоитъ? Если въ такое долгое время знакомства Сильвіо не увлекся ни красотой ея, ни граціей, то теперь онъ преклоняется предъ ея добротой, ея мужествомъ, предъ совершенствами, которыя Беатриче выказала послѣ паденія древняго дома де-Нарди. Любовь облагорожена этой мыслью: она становится долгомъ: это — любовь здоровая и погубить не можетъ…

Такъ думалъ онъ и продолжалъ обнимать ее мысленно. Беатриче, все-таки, не оглядывалась.

Продолжая читать лекціи земледѣлія своей непокорной аудиторіи, профессоръ началъ раздумывать, что такое равнодушіе Беатриче неестественно, и приписывалъ ему значеніе, отъ котораго замирало его сердце.

„Догадалась! — думалъ онъ. — Я выдалъ себя, когда поцѣловалъ ее!“.

Эта мысль бросала, его изъ стороны въ сторону, какъ сказочный великанъ ребенка… И, странное дѣло! ему было невыразимо пріятно; его всего проникала нѣга, — нѣга людей слабыхъ и больныхъ… Она догадалась, она все знаетъ! Такъ что же? Когда женщина знаетъ, что любима, хотя бы и не любила сама, мученіе переносится легче… Сильвіо гдѣ-то вычиталъ это утѣшительное изреченіе.

Подходили къ стаццо. Анджела оставалась тамъ, слушая разсказы о бандитахъ. Она явилась при свѣтѣ вечерней зари, стоя на каменной стѣнкѣ ограды. Эфизіо Пачисъ не покидалъ ее и охранялъ, прислонясь къ этой стѣнкѣ, но дѣвочка, увѣренная, что не упадетъ, только слегка опиралась рукой на его голову. Въ тишинѣ раздался ея голосокъ:

— Биче!

Молодая женщина пріостановилась, увидѣла дѣвочку и махнула ей платкомъ, но Анджелѣ этого было мало.

— Биче! — закричала она громче и протяжнѣе.

— Ау! — отвѣчала Беатриче,

Ей крикъ раскатился въ полѣ и отозвался въ сердцѣ Сильвіо.

— Профессоръ разсѣянъ, — замѣтилъ кумъ Баинджіо.

Профессоръ былъ дѣйствительно насколько разсѣянъ, что не возразилъ на эти слова. Онъ догналъ Козимо и Беатриче, но, не довѣряя себѣ, рѣшился остановиться на нѣкоторомъ разстояніи, чтобы дать себѣ время успокоиться, къ тому же, ему казалось, будто и Козимо, и Беатриче о немъ забыли… Тѣмъ лучше. Но въ эту самую минуту Беатриче спросила мужа:

— Гдѣ же нашъ профессоръ?… А, вотъ вы, синьоръ медвѣдь!

Синьоръ медвѣдь подлетѣлъ, будто на крыльяхъ.

— Вамъ меня нужно? — спросилъ онъ довольно развязно.

Беатриче спокойно взяла его руку.

— Нужно было, чтобъ вы были съ нами, синьоръ медвѣдь.

При этомъ она улыбнулась и этой самой улыбкой, сама того не вѣдая, отворила для него золотыя двери любви.

„О, такъ лучше! — подумалъ Сильвіо. — Тайна — моя и изъ моего сердца не выйдетъ!“

Онъ былъ внѣ себя отъ блаженства.

Они подошли ближе; Анджела однимъ прыжкомъ соскочила со стѣнки и упала на руки отца; онъ пошатнулся и едва удержалъ ее. Дѣвочка пошатнулась тоже, но вмигъ оправилась и, какъ козленокъ, побѣжала на встрѣчу друзьямъ. Джіорджіо смотрѣлъ ей вслѣдъ.

— Бѣдный отецъ! Какъ ему тяжко! — выговорила Беатриче.

— Ахъ, да, бѣдный! — вздохнулъ Сильвіо, и самъ удивился: такъ фальшиво зазвучало сочувствіе на устахъ счастливаго влюбленнаго.

— Что хорошаго въ лѣсу? — спросила, еще на бѣгу, Анджела.

— Надо было самой идти и посмотрѣть, — отвѣчала Беатриче. — Вы зачѣмъ не изводили пойти, синьорина?

— Мнѣ разсказывали исторію о бандитѣ, — сказала дѣвочка, кивнувъ на отца, — объ одномъ добромъ бандитѣ… Онъ только зла и сдѣлалъ, что честь свою защитилъ… Однако, защищая свою честь, онъ убилъ человѣка. Власти его искали; онъ бѣжалъ, моремъ, вплавь, и скрылся въ далекой, въ далекой сторонѣ. Его, однако, не схватили и съ тѣхъ поръ онъ никому не сдѣлалъ зла. Вотъ и конецъ исторіи… Да! дядя Сильвіо, сколько же ихъ, этихъ Эфизіо Пачисъ?

— Какъ сколько?

— Да вотъ этого зовутъ Эфизіо Пачисъ и тотъ, что при ходилъ къ намъ на прошлой недѣлѣ, тоже Эфизіо Пачисъ…

— Правда. Ихъ два, — отвѣчалъ, не смущаясь, Сильвіо.

— А этотъ зналъ мою маму, — заговорила тихо Анджела и замолчала. Джіорджіо подходилъ спокойно, будто посторонній

— Послушайте, добрый человѣкъ, — обратилась къ нему Анджела, — какъ звали этого бандита?

— Ахъ, не называй его такъ! — прервала Беатриче.

— Такъ какъ же сказать?… Синьоръ Эфизіо, — повторила она, — какъ звали этого бандита?

Джіорджіо положилъ ей руку на плечо.

— Не называй меня синьоромъ. Я бѣднякъ.

— А какъ же называть?

— Дѣти зовутъ меня здѣсь папа Эфизіо.

Анджела сдѣлала гримаску, желая дать понять, что она не дитя, но покорилась и въ третій разъ спросила:

— Папа Эфизіо, какъ же звали этого бандита?

— Не знаю, — отвѣчалъ Джіорджіо и голосъ его дрогнулъ.

IX.

Сильвіо была приготовлена громаднѣйшая постель, но едва онъ погрузился въ нее, едва пожелалъ покойной ночи Козимо, какъ открылъ глаза въ темнотѣ и сталъ прислушиваться.

Въ комнатѣ, рядомъ, Анджела и Беатриче еще смѣялись, прежде чѣмъ улеглись въ постели патріарха. Изъ другой комнаты, гдѣ ночевали молодые пастухи, слышался смѣшанный шумъ, одержанный хототъ, шелестъ соломы, толчки, отъ которыхъ дрожали тростниковыя перегородки; молодежь еще не спала и шалила. Профессоръ воображалъ эту возню. Не правда, ему не тридцать три года; онъ такъ же, какъ вотъ эти, способенъ, зажмурясь, броситься въ кучу соломы и возиться тамъ, работая руками и головой, чтобъ вылѣзти наружу… Шумъ затихъ понемногу; въ щели больше не свѣтилось огня; всѣ заснули.

Но Сильвіо не спалось.

Въ темнотѣ онъ прислушивался къ дыханію Козимо. Это было спокойное дыханіе человѣча, увѣреннаго въ своемъ счастьѣ. Счастье тутъ, рядомъ; разстояніе — одна перегородка и одна ночь. То-то онъ такъ скоро и заснулъ; знаетъ, что завтра, на зарѣ, съ нимъ опять будетъ его владычица, его подруга…

Сильвіо не завидовалъ, даже не ревновалъ: Козимо въ своемъ правѣ. Сильвіо радовался, что любовь, которая еще разъ оживила его старое сердце, не подняла въ немъ ни желаній, ни надеждъ… Поднималась только… музыка, чудная музыка!…

А сколько разъ бывалъ влюбленъ Сильвіо?

Онъ задавалъ себѣ этотъ лукавый вопросъ, но тутъ же разрѣшалъ его: человѣкъ любитъ только однажды — послѣдній разъ.

Только теперь онъ вѣрилъ въ себя. Только теперь, безъ гнѣва и печали, могъ онъ сказать любовнымъ мечтамъ, которыя когда-то промелкнули въ его воображеніи: „Исчезайте; вы были ничего больше, какъ пустыя обѣщанія…“

И въ самомъ дѣлѣ, послѣ долгаго промежутка времени, посвященнаго изученію агрономіи и соціальной философіи, любовь являлась профессору совсѣмъ въ другомъ видѣ, нежели студенту, доставляла философу наслажденіе, совершенно непохожее на прежнее, хотя столько же невинное… Въ семнадцать лѣтъ (онъ еще это помнилъ) Сильвіо былъ влюбленъ въ тридцати-пяти лѣтнюю женщину; она была умна и хороша собою. Онъ любилъ ее потому, что юноши любятъ будущее, а будущее для юноши — любовь. Теперь онъ чувствовалъ, что было не то, но затруднился бы объяснить что такое. Точно будто онъ, не размышляя, долго шелъ по незнакомой, утомительной дорогѣ и вдругъ остановился, оглядывался, и напрасно трудился распознать и мѣстность, и самого себя… Точно будто новая Беатриче взяла за руку этого бѣднаго Данте Житейской комедіи и говорила: „Люби меня, и возродишься, и получишь силу остановить всевоплощающее время“.

Ничто оскорбительное для дружбы не затемняло ясности этой любви, которая только что родилась, а, казалось, будто существовала давно, вѣчно… Сильвіо рѣшался и грубо исповѣдывалъ себя. Совѣсть смутилась на одно мгновеніе и затѣмъ отвѣчала спокойно: „Люби ихъ. Да, люби ихъ. Ихъ обоихъ, ее и его. Соедини ихъ въ тайномъ обожаніи души твоей, охраняй ихъ счастье…“

Онъ долго грезилъ съ открытыми глазами, наконецъ, заснулъ, продолжая грезить тоже, но проснулся еще до солнца и подумалъ о братѣ. Довольно любовнаго эгоизма! Силѣвіо упрекнулъ себя, что забылъ несчастнаго отца, тоже изнывающаго отъ другой любви.

Онъ одѣлся, отворилъ дверь и въ утреннихъ сумеркахъ пробрался чрезъ комнату, гдѣ спали пастухи въ повалку, погребенные подъ соломой. Дверь стаццо запиралась на засовъ. Сильвіо тихо отворилъ ее и вышелъ на дворъ. Въ пустомъ полѣ пробѣгалъ свѣжій вѣтерокъ, въ ближнемъ загонѣ блеяла овца, собаки спали. Въ небѣ еще свѣтили послѣднія звѣзды.

Сильвіо вздохнулъ полной грудью и бросилъ пространству одну ноту чудной музыки, наполнявшей душу:

— Беатриче!…

— Сильвіо! — позвалъ его кто -то.

Онъ обернулся. Это былъ братъ.

— Я не могъ заснуть, — говорилъ Джіорджіо. — Тоска у меня въ жильѣ. Лиса въ дурномъ расположеніи духа, потому что Марія-Антонія уѣзжаетъ въ Темпіо съ своимъ женихомъ. По крайней мѣрѣ, теперь Лиса хочетъ спать. Но мнѣ не спалось. Вчера весь день сердце мнѣ служило, а сегодня отплачиваетъ.

— Ахъ, бѣдный!

— Не жалѣй. Я доволенъ; все хорошо. Дочь меня не знаетъ и ничего не подозрѣваетъ. Вотъ поправлюсь, приду къ вамъ повидаться.

Сильвіо обхватилъ его и хотѣлъ вести къ нему въ хижину, поговорить съ Лисой, но Джіорджіо не шелъ.

— Лиса теперь проснулся, — сказалъ Сильвіо. — Пойдемъ къ нему.

— Нѣтъ, самъ придетъ. Да вотъ и онъ…

Бандитъ выходилъ изъ-за овчарни; онъ шелъ, глядя разсѣянно передъ собою; Бригадиръ скакалъ, подставляя голову подъ руки хозяина, но онѣ не шевелились для ласки. Воробьи поднимались стаями и весело кричали.

— Здравствуйте! — закричалъ бандитъ, увидя братьевъ и почувствовавъ, что предъ измученнымъ отцомъ не имѣетъ права высказывать своего маленькаго огорченія.

Трое друзей прохаживались около дома. Джіорджіо дожидался, когда выглянетъ въ окно бѣленькое личико его дѣвочки.

Молодые пастухи выходили изъ стаццо, еще повязанные платками, какъ спали; кафтаны ихъ были завалены въ соломѣ. Чтобъ разогнать сонъ, молодежь колотила другъ друга въ спину. Стада просыпались, блеяли и ревѣли; собаки лаяли, прибавляя свои грубые голоса къ концерту.

Подъ такой шумъ спать было невозможно. Чрезъ нѣсколько минутъ жители стаццо были всѣ во дворѣ или у растворенныхъ оконъ — Бастіана, Анна-Марія, Николетта, самъ Длинный Джіанандреа, Чичито-Скано и другіе. Не отворилось только одно окно и Беатриче вышла съ мужемъ на крыльцо, объявляя, что Анджела еще почиваетъ.

Но когда пастухи принесли ведра съ парнымъ молокомъ, окно распахнулось и Анджела выглянула.

— Папа Эфизіо, я ѣсть хочу, ѣсть хочу!

И Беатриче хотѣла ѣсть, но Сильвіо — нисколько.

— Воздухомъ живъ! — сказала она, когда онъ подалъ ей молока.

— Какъ влюбленный! — прибавилъ Козимо.

Профессоръ поскорѣе нагнулся къ ведру, зачерпнулъ кружку и выпилъ разомъ. Кончивъ и оглядываясь, онъ увидѣлъ, что Беатриче взяла Козимо за руку и вела полюбоваться любопытнымъ зрѣлищемъ: ягненокъ сбирался перескочить чрезъ изгородь и не смѣлъ, перепугался, — внизу лаяла собака. Нѣкій духъ подстрекнулъ Сельвіо; онъ хотѣлъ пойти за Беатриче.

— Я озябла, — сказала Беатриче, вдрогнувъ.

Профессоръ бросился принести ей шаль, но развязность его пропала; онъ догадался, что Беатриче хотѣла остаться съ мужемъ одна.

„Хочетъ сказать ему что-нибудь, — думалъ онъ. — Что такое она хочетъ сказать?“

Возвратясь съ шалью, онъ узналъ, что ея ужь не нужно: это было только „такъ, маленькая утренняя дрожь, и теперь прошло….“ и Сильвіо продолжалъ спрашивать себя, что такое она сказала? Ничего обиднаго для него, разумѣется: оба улыбались.

„Я такъ люблю ихъ“, думалъ Сильвіо, но ужь не было силы повторить, какъ наканунѣ: „береги ихъ счастье…“

Черезъ часъ въ стаццо привели лошадей и гости прощались съ пастухами.

Джіорджіо прислонился въ дереву, сбирая послѣднее мужество.

— Прощай, папа Эфизіо, — сказала, подходя, Анджела.

Онъ молча взялъ ея голову въ обѣ руки и цѣловалъ. Друзья смотрѣли на него; онъ выдержалъ.

— Прощай, — сказалъ онъ. — Я приду въ Сассари; еще увидимся.

Сильвіо былъ уже въ сѣдлѣ и тревожно ждалъ свою даму.

— Чичито-Скано везетъ въ Темпіо Марію-Антонію, — сказалъ ему братъ. — Кто-жь повезетъ Анджелу?

— А какъ же… графиня… — заговорилъ было Сильвіо.

— Я поѣду съ Козимо, — сказала Беатриче. — Мы не боимся.

Джіорджіо подсадилъ дѣвочку на сѣдло въ брату; Джіанандреа помогъ сѣсть Беатриче.

— Будьте здоровы!

Они поскакали.

Джіорджіо держался на ногахъ, покуда могъ видѣть дочь. Она уѣзжала такая же веселая, какъ пріѣхала, такъ же громко шутила и обо всемъ разспрашивала. Когда ѣздоки скрылись за лѣсомъ, покинутый отецъ не могъ больше выдержать и упалъ на землю.

— Сердце ничего не сказало ей! — прошепталъ онъ.

— Кумъ Эфизіо, тебѣ дурно?

— Ничего, — вступился Лиса, — слабъ онъ еще; вотъ вздумалъ поднимать и сажать дѣвочку… Это впору здоровому.

Онъ наклонился къ другу и спросилъ его на ухо:

— Хочешь еще на нее посмотрѣть?

— Откуда? — спросилъ Джіорджіо, вскакивая.

— Только поторопиться надо. Чрезъ полчаса они выѣдутъ изъ лѣса. Тутъ поворотъ. Если пойти прямо, на перерѣзъ, полемъ, мы ихъ въ полчаса догонимъ… Только какъ же ты…

— Такъ и быть! — произнесъ Джіорджіо и пошелъ впередъ.

Пастухи глядѣли на нихъ съ удивленіемъ. Лиса объяснилъ Джіанандреа:

— Я позабылъ кое-что сказать Маріи-Антоніи; надо ихъ догнать у лѣса… минутное дѣло.

Онъ побѣжалъ за товарищемъ.

— Вѣдь, и я одинъ остался, — сказалъ онъ ему. — Марія-Антонія совсѣмъ ушла.

— Господи, пошли мнѣ эту милость! — повторялъ Джіорджіо, и торопилъ своего товарища.

На другой день, поздно вечеромъ, путешественники воротились въ Сассари уже въ потемкахъ; первый человѣкъ, котораго въ темнотѣ встрѣтилъ Сильвіо, былъ Лиса.

— Что случилось?

— Здѣсь онъ, — отвѣчалъ бандитъ, пожимая плечами. — Я не могъ его удержать. Разъ увидѣлъ дочь, говоритъ, что жить безъ нея не можетъ… Жалость!… Обѣщался, что глупостей не надѣлаетъ.

X.

Въ Сассари, въ ту же ночь, Сильвіо видѣлся съ братомъ. Тотъ рѣшился рисковать всѣмъ на свѣтѣ, лишь бы не разставаться съ дочерью. Сильвіо предложилъ ему убѣжище въ Нашей Надеждѣ, гдѣ подъ именемъ Эфизіо Пачисъ Джіорджіо могъ жить, не возбуждая подозрѣній.

Новый гость былъ представленъ Джіованни и Пантамо, какъ родственникъ Сильвіо, всегда жившій съ пастухами въ деревнѣ и прибывшій нарочно изъ Галлуры учить приготовленію сыра и масла. Анджелѣ это показалось очень просто; она не составила себѣ яснаго понятія, какъ живутъ въ стаццо, а приглашеніе пастуха въ Надежду было, конечно, цѣлью поѣздки въ стаццо. Теперь она поняла: Эфизіо Пачисъ сначала еще не рѣшался переѣхать жить у нихъ; онъ былъ нездоровъ, сердце у него болѣло, но теперь почувствовалъ себя лучше и явился, не теряя времени.

Чрезъ нѣсколько дней Эфизіо Пачисъ вступилъ въ управленіе Надеждой. Сначала онъ держался, по возможности, въ сторонѣ, чтобы не смущать повара Джіованни, который принялъ слишкомъ въ серьезъ слова профессора и намѣревался пріятно властвовать надъ людьми и имѣніемъ господина. Но Джіорджіо сразу вошелъ въ его милость, не злоупотребляя ни довѣріемъ Сильвіо, ни своимъ родствомъ съ господами.

Новоприбывшій говорилъ въ мѣру, степенно, а когда былъ веселъ, то на его лицѣ выражались сила и великодушіе Это замѣчаніе сдѣлалъ Джіованни.

— Видишь, что, — сказалъ онъ Пантамо въ тотъ вечеръ, какъ явился родственникъ, — нечего намъ забирать себѣ въ голову, будто мы здѣсь одни господа и хозяева. Сюда придетъ еще много народу и всякій долженъ быть у своего дѣла. Твое дѣло — коляска, телѣга; мое — присмотрѣть за работой въ домѣ, въ полѣ. Вотъ этотъ Эфизіо, кажется, мастеръ по части масли и сыра — и я его уважаю. Немножко онъ печаленъ, правда, но улыбка у него пріятная. Замѣтилъ ты? Такъ будемъ же уважать другъ друга втроемъ. Придетъ завтра еще четвертый, я скажу: давай уважать другъ друга вчетверомъ. Домъ просторенъ, а имѣніе еще просторнѣе.

Пантамо ни минуты не сомнѣвался въ этой истинѣ, хотя и не вполнѣ постигалъ значеніе наставленій своего коллеги; онъ только нѣсколько разъ повторилъ, что Джіованни правъ, и все пошло отлично.

Работы начались, профессоръ всякій день являлся распоряжаться.

Первыя работы, которыя началъ Сильвіо, заключались въ углубленія ямы въ руслѣ ручья, внизу долины, для спуска воды по ея склону, чтобы она не застаивалась болотами. Это были работы трудныя и въ нихъ успѣвали только тѣ копальщики, которые не боялись, если нужно, входить по колѣна въ воду и иногда браться за заступъ, а не за лопату. Когда воды ручья, наконецъ, собрались въ одно мѣсто, понадобилось сдѣлать плотину, укрѣпить землю, чтобъ ее опять не размыли осенніе дожди. Работы шли и по склонамъ обоихъ холмовъ; подсаживались деревья въ рощѣ и лозы въ запустѣломъ виноградникѣ, — сотни лозъ, лучшихъ сортовъ на островѣ; паралельно имъ, сверху до низу возвышенности, прокапывались канавки и выкладывались кирпичемъ. Въ Нашей Надеждѣ было множество родниковъ; они сочились изъ скалъ. Сильвіо изслѣдовалъ ихъ, отыскивая воду для питья. Понадобились камнетесы. Однимъ вечеромъ, Сильвіо отправился въ Сассари и у воротъ Мачелло встрѣтилъ, на свое счастье, человѣкъ шесть камнетесовъ безъ работы; они на другой же день пришли съ ломами и кирками. Еще ранѣе Сильвіо разыскалъ въ сѣняхъ дома груды извести и песку, тачки и ведра. Время не терялось. Рабочіе напали на скалы, задѣлали нѣсколько отверстій, откуда вытекала вода, заставили ее принять правильное теченіе и по канавкамъ направили въ ручей.

Эти работы, а также и другія, оказывавшіяся необходимыми, заняли много времени. Сильвіо проводилъ въ полѣ цѣлые дни и даже ночи. Джіорджіо выздоравливалъ понемногу.

Козимо также не оставался безъ дѣла, и даже выбралъ самое трудное. Онъ хлопоталъ о хозяйственныхъ орудіяхъ всякаго рода, необходимыхъ для новыхъ заведеній, о металлическихъ винодѣльныхъ и масляныхъ прессахъ, вмѣсто единственнаго стараго, деревяннаго, который какъ-то отыскался въ домѣ. Необходимы были новые жернова, разные приборы и формы для маслобойни и приготовленія сыра, да еще надо было приспособить къ этому и помѣщенія. Козимо быль занятъ съ утра до ночи на площадкѣ передъ домомъ съ подрядчикомъ и плотниками.

Пока продолжались усиленныя работы, Сильвіо чувствовалъ себя очень хорошо. Безумная привязанность, которой онъ далъ мѣсто въ душѣ своей, его не безпокоила; напротивъ: въ то утро, во дворѣ стаццо, когда прошла первая тревога, профессоръ рѣшилъ, что мученіе любви можетъ быть благомъ, что онъ можетъ жить въ мирѣ съ своей совѣстью, тайно. Онъ почти готовъ былъ рѣшить, что любитъ не Беатриче, а любовь къ ней…

По возвращеніи въ Сассари, работы въ Нашей Надеждѣ приковали Сильвіо и не давали ему отдыха. Со втораго же дня онъ не пошелъ завтракать на Мельницу, находя удобнѣе прибѣгнуть къ стряпнѣ Джіованни и ночевать, какъ придется, въ домѣ Нашей Надежды. Въ этотъ день, отказавшись видѣть Беатриче, онъ вообразилъ, что силенъ, и поздравлялъ себя съ такой властью надъ своими чувствами. На другое утро, отправляясь на работы, правда, онъ чувствовалъ, что его пульсъ бьется какъ будто въ лихорадкѣ, что куда бы ни шелъ онъ, образъ Беатриче идетъ передъ нимъ, что этому дню — конца нѣтъ… но когда пришло время идти домой, на Мельницу, онъ, повѣся голову, вернулся съ полдороги. Впослѣдствіи, отговариваясь усталостью, Сильвіо не только не приходилъ ночевать на Мельницу, но когда Беатриче приходила въ Надежду, спрашивала о немъ, шла ему на встрѣчу въ лѣсъ или въ виноградникъ, онъ, завидя ее издалека, обмиралъ и, случалось, какъ воришка, прятался въ лѣсу или въ виноградникѣ. Совершивъ это раза два, онъ ужь больше не лицемѣрилъ предъ собою, увѣряя себя, что, отдаляясь, доказываетъ-свою силу. „Напротивъ, — разсудилъ онъ, — силы гибнутъ, когда мы уклоняемся отъ борьбы“, и рѣшился на битву.

Сильвіо обрился, сошелъ къ рабочимъ, и случилось такъ, что, поручивъ надзоръ за остальнымъ Джіованни и своему брату, не оставалось больше необходимаго дѣла.

— Иду домой, — сказалъ онъ мимоходомъ Джіорджіо. — Если уговорю Анджелу, то приведу ее къ тебѣ.

Дорогой Сильвіо воображалъ, какъ что будетъ. Онъ придетъ, явится нежданный; всѣ въ столовой, Беатриче, Козимо, Анджела; домъ полонъ веселья, шутокъ, споровъ, смѣха… Или они увидятъ его изъ окна и выйдутъ, встрѣтятъ на дорогѣ… Или онъ никого не найдетъ дома и усядется въ гостинной въ кресло-качалку: сюрпризъ имъ, когда воротятся… Онъ былъ готовъ на всякій пріемъ, готовъ извиняться, отшучиваться, хохотать…

Подходя къ дому, онъ какъ-то инстинктивно замедлилъ шаги. Когда онъ вошелъ на крыльцо, сердце его упало. Затѣмъ онъ прошелъ корридоръ и появился въ столовой.

Беатриче была одна.

Бѣжать ужь было поздно, прелестная женщина увидѣла его и привѣтливо улыбалась.

— Какой добрый вѣтеръ занесъ васъ? — сказала она, бросивъ шитье въ корзинку и вставая.

Ласковый пріемъ далъ время Сильвіо оправиться. Съ колѣнъ Беатриче упалъ конвертъ письма; Сильвіо наклонился и поднялъ, что еще дало ему возможность скрыть смущеніе.

— Оставьте, — сказала Беатриче, — конвертъ пустой. Благодарю.

Однако, она взяла его и опустила въ карманъ; по ея лицу пробѣжала тѣнь. Она нервно продолжала:

— Садитесь, разсказывайте о Нашей Надеждѣ. Третьяго дня я такъ устала, искала васъ… да, васъ! Я въ виноградникъ, вы въ лѣсъ, я въ лѣсъ, вы въ виноградникъ! Наконецъ, я сѣла подъ пальмами и ждала васъ… да, ждала! И такъ, не видавъ васъ, была принуждена уйти домой… Вамъ, вѣрно, нужно Козимо или Анджелу? — продолжала графиня, не давая ему извиниться. — Козимо недавно ушелъ, а Анджела еще у себя.

Сильвіо овладѣлъ собою; на лицѣ графини не замѣчалось неудовольствія. Онъ сталъ объяснять ей свои новыя распоряженія въ имѣніи. Беатриче восхищалась и объявила, что въ сентябрѣ отправится въ Надежду!!! и проживетъ тамъ цѣлый мѣсяцъ.

— Здѣсь скучно, — призналась она съ дѣтской гримаской. — Мой бѣдный Козимо заработался, измучился, все не дома, и еслибъ не Анджела, мнѣ пришлось бы цѣлый Божій день сидѣть съ моей горничной… Право! (и единственное), явленіе первое (и единственное) — графиня Беатриче и Аннета.

Она засмѣялась и вдругъ спросила серьезно:

— Доволенъ ли Козимо?

— Кажется, доволенъ, — отвѣчалъ Сильвіо.

— Точно доволенъ?

— Точно… Почему же нѣтъ?

— Почему?… У мужчинъ много всего на умѣ. Это не женщины. Для женщинъ — гдѣ только любовь, тамъ и рай.

Бѣглымъ взглядомъ профессоръ убѣдился, что это до него не касалось. Нѣтъ, она думала не о немъ, а все о Козимо.

— Разскажите же о себѣ, — сказала, наконецъ, Беатриче, глядя на него невинными глазами, — разскажите о Джіорджіо. Какъ теперь его здоровье? Я боялась, что Анджела что-нибудь заподозритъ, станетъ меня разспрашивать, а я не знаю, что отвѣчать. Я чуть не измѣнила себѣ, но, все-таки, мы хорошо держались. Я отъ себя даже столько не ждала; я говорила Козимо: „Оставь меня дома; увѣряю тебя, если я поѣду, я все испорчу, увидя этого несчастнаго отца, расплачусь, надѣлаю неосторожностей“. Но Козимо настоялъ. Ему хотѣлось, чтобъ я посмотрѣла, что такое стаццо въ Галлурѣ. Бѣдный Еозимо ужь и не знаетъ, чѣмъ бы развлечь меня… Ну, теперь все идетъ хорошо. Какая правда, что, воображая вещи заранѣе, мы ихъ преувеличиваемъ или уменьшаемъ. Вѣдь, правда, синьоръ Сильвіо?.. Говорите же мнѣ о себѣ… Ахъ, если бы вы знали! Козимо пришла идея…

Инстинктивно Сильвіо испугался этой „идеи“ и поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.

— Вы спрашивали о Джіорджіо? Что касается брата, то добиться пересмотра его процесса нельзя; для этого нужно, чтобъ обвиненные явились сами; по крайней мѣрѣ, одинъ изъ нихъ, Лиса, явился бы, заручившись какимъ-нибудь свидѣтелемъ въ свою пользу; теперь это было бр возможно: вражда поутихла. Но Лиса, къ несчастью, послѣ того, защищаясь, убилъ объѣздчика и изувѣчилъ пастуха-шпіона; ему нельзя явиться въ судъ: его во всякомъ случаѣ обвинятъ.

— Слѣдовательно?

— Слѣдовательно, дѣлать нечего!

— Это невозможно! За Джіорджіо, навѣрное, найдутся свидіи тели… Но что-жь это за правосудіе?

— Правосудіе говоритъ обвиненному: „если ты правъ, не бойся меня и приходи; я буду судить тебя въ другой разъ“.

— Покорно благодарю! — вскричала молодая женщина. — Надѣюсь, вашъ братъ не дастъ себя провести этой юстиціи и какимъ-нибудь адвокатамъ?

— Опасно обращать опять вниманіе на дѣло Джіорджіо, одно слово можетъ возбудить подозрѣнія…

— Напишите въ Миланъ, юрисконсульту, — сказала Беатриче.

— Правда! Я не подумалъ объ этомъ! Напишу…

— Пишите сейчасъ.

Нѣжно-настойчиво, какъ заставляютъ дѣлать хорошее дѣло, она открыла письменный столъ и подвинула Сильвіо бумагу и чернильницу.

Сильвіо задумался, выбирая, кому написать, потомъ придумывалъ выраженія и началъ писать медленно. Беатриче стояла за нимъ, смотрѣла и ободряла.

— Отлично! Сейчасъ и отошлемъ, — сказала она. — Нечего мѣшкать! Позвольте… Чевкинно, Аннета!

Она звала и пошла сама, забывая, что есть колокольчикъ.

Сильвіо остался одинъ, глядя въ полъ, потомъ поднялъ голову и долго слѣдилъ за чѣмъ-то въ открытомъ окнѣ; тамъ, въ полѣ, въ блѣдной зелени оливъ, мелькала какая-то… „идея“… Перо еще оставалось въ рукѣ Сильвіо.

— Сказать вамъ, какая идея пришла Козимо? — спросила, возвращаясь, Беатриче.

— Скажите!

— Но… знайте только, что мой мужъ васъ очень, очень любитъ.

Сильвіо обомлѣлъ; ему показалось, что онъ отгадываетъ.

— Если вы будете такъ на меня смотрѣть, я, разумѣется, ничего не скажу.

— Какъ смотрѣть? Говорите!

— Прежде засмѣйтесь, а потомъ я и скажу… Ну, вотъ!… И такъ, Козимо выдумалъ женить васъ.

Сильвіо громко захохоталъ.

— Нѣтъ, теперь вы ужь слишкомъ смѣетесь. Да, синьоръ! Козимо говоритъ, что въ ваши года надо жениться. Онъ не говоритъ, будто вы стары, но для хорошаго мужа не обязательно быть старикомъ… Да не смѣйтесь же; это непріятно.

— Дайте время обдумать, — отвѣчалъ Сильвіо, вдругъ дѣлаясь серьезнымъ.

Онъ сталъ нетерпѣливо ждать Козимо, въ теченіе четверти часа четыре раза посмотрѣлъ на часы и, наконецъ, ушелъ. Беатриче проводила его до крыльца.

Онъ пошелъ въ Надежду скорымъ шагомъ, будто его тамъ ждали, — и прямо подъ пальмы. Тамъ, сказала она, она сидѣла и долго его дожидалась. И точно будто она еще тутъ, не ушла… Профессоръ сѣлъ на скамью. Ему было необходимо разобраться, что она — ангелъ, или, просто, отчасти глупа, какъ всѣ женщины, влюбленныя въ своихъ мужей?

На недавніе вопросы: не все ли напрасно, не слѣдуетъ ли вырвать изъ сердца ея милый образъ, потому что никогда его не полюбитъ? — на эти вопросы онъ еще себѣ не отвѣчалъ.

Онъ опустилъ голову на грудь и глядѣлъ въ даль изподлобья. Вдругъ онъ поднялся и сказалъ громко:

— Я могу ее любить, потому что никогда меня не полюбитъ…

---

Графиня вынула изъ кармана пустой конвертъ, надъ которымъ цѣлое утро ломала голову, и съ досадой положила его передъ собою.

Письмо было адресовано мужу; штемпель миланскій; не оплачено; адресъ — крупными буквами, неумѣлымъ почеркомъ; раза по два чертили по одному слову; Ми у Милана отставлено неизвѣстно зачѣмъ.

Примѣчательнаго было одно: тотъ, кто получилъ письмо, сорвалъ этотъ конвертъ съ досадой, какъ будто, еще не читая, зналъ его содержаніе.

Затѣмъ онъ вышелъ изъ дома, но ничѣмъ больше не выразилъ своего неудовольствія. Беатриче смотрѣла въ окно; Козимо шелъ медленно, съ той напускной серьезностью, которая, при постороннихъ, сдѣлалась у него привычной. На условномъ мѣстѣ онъ остановился, оглянулся и, улыбаясь, ласково сдѣлалъ женѣ знакъ рукою. Когда онъ скрылся за поворотомъ дороги, Беатриче подняла конвертъ, расправила его и положила въ себѣ на колѣни…

„Не ея почеркъ“, — подумала она.

Въ этомъ не было сомнѣнія: почеркъ не Чезиры.

XI.

Въ Миланѣ, въ первый годъ брака, вся преисполненная восторга предъ серьезностью своего мужа, молодая графиня Беатриче однажды въ первый разъ увидѣла почеркъ Чезиры. Злые языки ея подругъ ее не предупреждали. Мужъ ничего не открывалъ самъ, — ему, очевидно, не позволяло достоинство; ей донесъ… случай. Случай ничего не щадитъ и не уважаетъ. Если бы Беатриче могла вообразить, что дѣло идетъ о канатной плясуньѣ, которою когда-то занялся графъ, еще будучи холостымъ, и съ которой разстался очень давно до свадьбы, — Беатриче не стала бы и заботиться узнавать дальше. Свѣтъ ужь научтлъ ее снисходительности. Но… она была какъ въ потемкахъ. Въ первый же разъ, какъ глаза графа какъ-то подозрительно сверкнули (сверкнули, можетъ быть, и досадой), графиня пожелала узнать все, и женская хитрость помогла ей поймать одну таинственную записочку. Она развернула, давая себѣ клятву, что прочтетъ только имя, которымъ записочка подписана. Но какъ удержаться? Имя было — Чезира и даже: несчастная Чезира… Что сдѣлала бы другая женщина? Беатриче прочла все.

И, такимъ образомъ, она узнала, что „несчастная“ Чезира въ свое время была „знаменитой“ гимнасткой, что упала, повредила ногу, принуждена была отказаться отъ искусства и родила дѣвочку. Больше изъ письма было невозможно ничего узнать, но остальное угадывалось. Нельзя сказать, чтобы это открытіе не встревожило Беатриче; она еще не знала свѣта. Изъ числа мудрыхъ наставленій, которыя наложили ей въ свадебную корзинку, пріятельницы и знакомыя Беатриче никакъ не разсчитывали, что придется такъ скоро вынуть наставленіе на такой случай. Во всякой службѣ, какъ извѣстно, съ совершенства не начинаютъ, а въ должности жены бываютъ тоже свои затрудненія. Нравомъ Беатриче была весела, какъ малиновка, и рѣзва, какъ воробей, но тутъ она поплакала и часъ цѣлый не шевельнулась съ мѣста. Потомъ она принялась обдумывать свое положеніе и сказала себѣ, что не за святаго же сбиралась она замужъ; что если мужъ шалилъ, когда былъ холостымъ, ей до этого нѣтъ дѣла; что, наконецъ, эта Чезира была знаменита, а теперь — хромаетъ. Маркиза Элаліи учила, что выдти замужъ за раскаяннаго Донъ-Жуана значитъ выдти на зависть всѣмъ маркизамъ на свѣтѣ. Всѣ пріятельницы, молодыя и уже на возрастѣ, хоромъ пѣли, что мужъ только тогда хорошій мужъ, когда пожилъ и испыталъ. Если Козимо, какъ другіе, пожилъ и испыталъ, тѣмъ лучше: онъ не пойдетъ изъ дома гоняться за хорошенькими… Мужъ казался ей всегда такъ непохожимъ на другихъ; въ его рѣчахъ было столько милаго, серьезнаго достоинства; всѣ его движенія были такъ изящны. Даже его лицо, — а онъ хуже собою многихъ! — даже его лицо красивѣе всѣхъ, окаймленное прелестной бородою. Беатриче восхищалась всѣмъ: его походкой, всякимъ движеніемъ, улыбкой. Сколько разъ, на вечерахъ въ одномъ, другомъ аристократическомъ домѣ, она едва удерживалась, чтобъ не указать пріятельницѣ: „Смотри, смотри, какъ хорошъ мой мужъ, какъ ловокъ!“ Беатриче не могла понять одного. „Хотѣлось бы мнѣ знать, — думала она, — какъ онъ допустилъ до себя эту дѣвушку изъ цирка, что онъ сказалъ ей въ первый разъ, что говорилъ въ послѣдній разъ, какъ улыбался ей? Возможно ли, съ этимъ достоинствомъ…“

Но невозможно было спросить объ этомъ Козимо и мудрено, чтобъ онъ самъ вызвался разсказывать… Беатриче встряхнула головкой, чтобъ выгнать изъ нея напрасное любопытство. Но оно вылетѣло не все: хотѣлось знать, что отвѣтитъ мужъ „несчастной Чезирѣ“. Хотя она и хромая, все же онъ что-нибудь отвѣтитъ. Беатриче въ эту ночь снилось, будто онъ пришелъ къ ней, къ женѣ, и во всемъ покаялся; но, проснувшись, она вмигъ поняла, что это вещь невѣроятная. Онъ, такой сильный, серьезный, важный, станетъ приносить покаяніе передъ веселенькой крошкой!… Но онъ такъ утѣшилъ ее во снѣ! И на яву, если бы онъ только захотѣлъ, онъ могъ бы сдѣлать это отлично… Онъ умѣлъ все дѣлать изящно. Отъ него и исповѣдь въ холостой шалости показалась-бы полна достоинства. А она сама… она была увѣрена, что не допуститъ его договорить до конца, а сама попроситъ у него прощенія… Во снѣ она такъ не сдѣлала, но, проснувшись, поняла, что не могла бы поступить иначе.

Но это были сны и мечты.

Козимо не пришелъ ваяться и ничего не сказалъ маленькой своей подругѣ. Можетъ быть, онъ думалъ, что такая откровенность не нужна или безполезна; можетъ быть, опасался, что жена придастъ этому роману его юности больше значенія, нежели онъ имѣлъ его на самомъ дѣлѣ въ числѣ другихъ… Столько было Чезиръ, и теперь иныя красивы, и не всѣ хромаютъ!

Но довольно. Важно теперь только одно: узнать, что отвѣчалъ Козимо хромой танцовщицѣ. По его лицу догадаться нельзя; онъ, попрежнему, нѣжно улыбается своей Биче, у него всегда ровный тонъ голоса и ровное очаровательное обращеніе. Этимъ-то именно и восхищались въ немъ женщины, а она, Беатриче, больше всѣхъ. Безъ сомнѣнія, Козимо отвѣчалъ, какъ человѣкъ порядочный и сердечный. Беатриче старалась этими соображеніями укротить свое любопытство; но это ей не удавалось. Ей нѣсколько разъ приходила мысль послать въ улицу Вивайо, въ квартиру хромой, подъ предлогомъ помощи, а, между тѣмъ, увидѣть, узнать… Но отъ кого послать?… Ахъ, отъ неизвѣстнаго!… Но кого послать? Войдя въ домъ мужа, Беатриче пріобрѣла себѣ истиннаго друга въ старикѣ Амброджіо. Ему она поручитъ послать кого-нибудь въ домъ хромой, кого-нибудь, кто бы пошелъ не справляясь, самъ не зная, отъ кого посланъ.

Но едва Амброджіо услышалъ это предложеніе, какъ весь вспыхнулъ и смутился.

— Это невозможно! Я не могу взять на себя такого порученія, потому что… Вы знаете, графиня, я за васъ готовъ умереть… Но идти въ улицу Вивайо, въ квартиру этой женщины… Невозможно!

— Но вамъ самому и не надо идти.

— Все равно… не могу!

— Понимаю, — сказала Беатриче, — вы ужь были тамъ по порученію моего мужа?

У старика захватило дыханіе.

— Да, синьора, я былъ… но, стало быть, синьорѣ извѣстно…

— Все!

— Слѣдовательно, можно не скрывать… Я отнесъ этой женщинѣ пятьсотъ лиръ и передалъ отъ имени графа, чтобы она больше не писала, потому что это будетъ напрасно: графъ не намѣренъ больше даже распечатывать ея писемъ.

— Что это за женщина?

— Она хромая.

— А собою?

— Была, кажется, не дурна.

Графинѣ больше ничего не было нужно. Она была довольна, что мужъ не захотѣлъ отвѣчать письменно этой женщинѣ, довольна, что онъ помогъ ей, довольна, что запретилъ писать къ себѣ… Довольнѣе она быть не могла, но наплакалась потихоньку, какъ дѣвочка, какъ дурочка…

Время шло. Беатриче предприняла трудный подвигъ — завоевать мужа, отнять его у пріятелей и клубовъ, и это ей удавалось все больше и больше. Не удавалось только одно: овладѣть его полнымъ довѣріемъ. Чтобъ мужу было пріятно, чтобъ онъ не скучалъ дома, Беатриче пользовалась всѣми наставленіями премудрой графини Вероники, смѣялась всякимъ пустякамъ, смѣялась часто, смѣялась слишкомъ много. Это было необходимо потому (объясняла свекровь), что люди знатнаго происхожденія любятъ видѣть вокругъ себя веселыя лица, а для людей серьезныхъ это еще пріятнѣе. По своей собственной догадкѣ, Беатриче не забросила своего рояля, какъ инструментъ, который уже сослужилъ дѣвицѣ всю службу, на какую былъ способенъ, то-есть помогъ найти жениха, она продолжала изучать и новую, и старинную музыку. Она не дожидалась часа визитовъ для совершенія своего туалета, но наряжалась съ утра, едва вставъ съ постели, причесывалась просто, прикалывала какой-нибудь цвѣтокъ въ волосы, нашила себѣ утреннихъ нарядовъ (лазуревый, розовый, сѣренькій, бѣлый, какъ снѣгъ, — всѣхъ цвѣтовъ радуги); ночью, въ потьмахъ, закручивала свои мелкія кудри на затылкѣ, и такъ всякій разъ, будто готовясь завтра вѣнчаться съ Козимо, будто боясь, что свадьба растроится какъ-нибудь за ночь. Она осторожно оставляла въ тѣни серьезныя достоинства своего ума и сердца, чтобъ не назвали ихъ педантствомъ или желаніемъ выказаться. Этимъ способомъ, совершенствуя его ежедневно на глазахъ графини Вероники, Беатриче достигла того, что могла сказать себѣ то, что повторяли ей мужъ и свекровь: „Веселись, тебя любятъ, тебя обожаютъ“. Но ей, ненасытной, все было мало. Она завладѣла чувствомъ, ей хотѣлось владѣть умомъ своего мужа. Ей хотѣлось быть призванной видѣть тайную работу его мысли, помогать его мысли, тѣмъ болѣе потому, что она замѣтила, что ея Козимо часто утомительно и безплодно мучился мыслью… Ей хотѣлось, разъ навсегда, пріучить его къ довѣренности; она попробовала быть серьезной. Козимо пригрозилъ ей, что позоветъ доктора. Она попробовала спросить его прямо: „Ты озабоченъ; скажи, что съ тобою?“ Онъ принялся смѣяться. Между тѣмъ, она его, изучала и могла сказать ему, — даже сказала, — что знаетъ его наизусть.

— Ты немножко не смѣлъ, — говорила она, — ты смущаешься отъ неожиданнаго слова; но это не робость людей слабыхъ, а деликатность людей добрыхъ.

— Будто бы?

— Да, синьоръ!… Ты добръ, ты великодушенъ. Когда ты боишься кого-нибудь обидѣть, ты конфузишься, а такъ какъ тебѣ скучно конфузиться, ты взялъ привычку молчать.

— Это еще что?

— А это — еще хуже. Ты отъ природы откровененъ, простъ, даже немножко болтливъ, но ты примѣтилъ, что когда рѣшаешься высказаться тѣмъ, что ты есть, ты этимъ ничего не высказываешь, и вотъ ты молчишь.

— Стало быть, я притворщикъ?

— Всѣ мы притворщики. Ты облекся въ мантію достоинства и прячешь подъ, нею свою душу: и хорошее, и дурное; но радуйся… (вѣдь, и ты самолюбивъ, хотя и желаешь показать, что похвалы для тебя — ничто!) радуйся: никто лучше тебя не носитъ этой мантіи»..

Козимо на минутку сбрасывалъ эту мантію, чтобъ легче было смѣяться, а Беатриче смѣялась громче его, чтобъ не злоупотреблять торжествомъ. Но откровенность, все-таки, не являлась и душа мужа, все-таки, оставалась для жены въ потемкахъ.

Послѣ перваго письма Чезиры, вѣроятно, были и другія и, вѣроятно, у Козимо не было силы отослать ихъ, не читая, какъ онъ обѣщался. Такъ продолжалось до послѣдняго года, до разоренія дома Родригесъ. Тогда, или Козимо разсчелъ, что передалъ ужь довольно, или требованія Чезиры сдѣлались ужь слишкомъ нецеремонны, но онъ не давалъ ей больше ничего. Настали черные дни. Графиня Вероника лежала разбитая параличемъ; Козимо пришлось прибѣгать къ ростовщику, синьору Чилекка. Тогда явилось безъимянное письмо къ молодой женѣ, извѣщавшее ее, что «въ каморкѣ, въ улицѣ Вивайо, живетъ дѣвушка, мать семилѣтней малютки, у которой въ жилахъ течетъ кровь благородныхъ Родригесъ. Малютку зовутъ Ненна; она представляетъ лягушку въ циркѣ. Мать — хромая, работать не можетъ…» Ужасъ!

— О, злая женщина! --вскричала Беатриче.

Ничего больше она не сказала. У нея явились разомъ три намѣренія: одно, — какъ въ драмахъ, — пойти къ мужу и сказать просто: «читай». Другое, — какъ въ романахъ, — отправиться самой въ улицу Вивайо. Третье — не удостоивать отвѣтомъ этотъ безобразный шантажъ. Затѣмъ она долго, горько плакала. Низость этой матери оскорбляла ее, какъ женщину и жену. Беатриче не обвиняла Козимо; сидя, ночью, утомленная, у изголовья старухи, Беатриче притворилась, будто заснула, чтобъ слѣдить за мужемъ. Она прочла на его лицѣ всю его скорбь и самоотверженіе. Она ужь давно поняла его жестокую муку, когда онъ скрывалъ отъ умирающей матери… и отъ нея, отъ жены!… ихъ разореніе; она чувствовала, сколько унижена тѣмъ, что онъ не зоветъ ее раздѣлить его горе, но она удивлялась человѣку, который рѣшился страдать одинъ.

«Не отъ гордости онъ молчитъ, — отъ великодушія!» — думала она.

И предъ этой безмолвной скорбью, молодая женщина радовалась, какъ радуются равно виноватыя дѣти, — что, вотъ, этому человѣку, все-таки, придется уступить ей игрушку своей скорби. Наконецъ, нельзя же ему будетъ молчать! Долженъ же онъ будетъ сказать: давай страдать вмѣстѣ! Нѣтъ, она, жена его, не должна, не осмѣлится увеличивать боль его раны. Та обратилась къ ней и она, жена ого, должна защитить, сберечь покой мужа… Нуженъ помощникъ. Беатриче выбрала Сильвіо.

Поклявшись, что сохранитъ тайну, Сильвіо отправился въ улицу Вивайо, видѣлъ хромую Чезиру и не видалъ Ненны, которая въ это время работала въ деревянномъ балаганѣ на площади Кастелло. Сильвіо безъ труда получилъ обѣщаніе старой танцовщицы — оставить въ покоѣ графа Козимо, если ей будутъ ежемѣсячно выдавать небольшой пенсіонъ. Беатриче радовалась, что хоть немного, хоть чѣмъ-нибудь могла поберечь дорогаго человѣка.

Графиня Вероника умерла, они оставили Миланъ и уѣхали въ Сассари. Каждый мѣсяцъ Беатриче высылала одной своей миланской знакомой небольшую сумму, а та доставляла ее танцовщицѣ, въ улицу Вивайо.

И вотъ эта злая женщина, все еще не довольная, провѣдала, куда скрылся Козимо послѣ своего разоренія, и опять пишетъ ему, несмотря на обѣщаніе, данное довѣрчивой женѣ, даже не заботясь, что та, которая такъ участливо, безобидно помогаетъ любовницѣ мужа, можетъ, по крайней мѣрѣ, узнать почеркъ!

Да, сомнѣнія нѣтъ; Беатриче не забыла почерка этой женщины; эти буквы будто отпечатались въ ея головѣ. На что рѣшиться? Ни на что. Чтобъ рѣшиться, нужно знать содержаніе этого пустаго конверта. Сейчасъ она чуть не спросила совѣта у Сильвіо, но удержалась и была рада, что удержалась. Ей было совѣстно ставить Сильвіо судьею между ею и ея Козимо; ужь однажды она это сдѣлала и почти раскаивалась… Но что-жь дѣлать теперь? На что рѣшиться?

На смѣлый шагъ: дождаться возвращенія Козимо и вырвать у него признаніе, — страшно смѣлый, но необходимый.

Графъ возвращается… Вотъ онъ!

Беатриче опять спрятала конвертъ въ карманъ. Улыбаться у нея не было силъ; она отвернулась къ окну.

— Биче, — тихо сказалъ Козимо, остановись сзади нея, — Биче!

— А! это ты?

Она обернулась.

— Что съ тобою? Боже, что съ тобою? Говори скорѣе!

— Ничего, — тихо отвѣчалъ Козимо. — Но мнѣ нужна твоя любовь…

Ея сердце забилось.

— Любишь ли ты меня сегодня? — спросилъ Козимо, печально улыбаясь.

— Люблю, очень люблю… Но что съ тобой?

— Биче, — повторилъ графъ, обнявъ ее, — сегодня мнѣ необходимо, чтобы ты любила меня больше, чѣмъ вчера, больше, чѣмъ когда-нибудь во всю нашу жизнь… Можешь ли ты такъ любить меня?

Она не успѣла отвѣчать, онъ подалъ ей письмо.

— Прочти.

Беатриче развернула листокъ нетерпѣливо, дрожа отъ волненія. Она ничего не прочла, ничего не видала, кромѣ одного имени внизу страницы: Ненна.

— Прости меня! Благодарю! — вскричала она, бросаясь на шею мужа и заливаясь слезами. — Благодарю! Я счастлива!

---

Письмо Ненны, написанное крупными буквами, по двумъ линейкамъ, состояло въ слѣдующемъ:

"Любезный синьоръ графъ!

"Маменька говоритъ, что я должна написать вамъ, потому что вы нашъ покровитель и мы васъ очень любимъ, она говоритъ, что вамъ будетъ пріятно узнать о насъ хорошія новости. Маменька была немного нездорова, а теперь здорова. Мнѣ исполнилось восемь лѣтъ и я работаю въ циркѣ. Я представляю лягушку и мнѣ всѣ хлопаютъ. Я умѣю читать и писать, и хожу въ школу, но мнѣ больше нравится ѣздить верхомъ. Папаша Никола учитъ меня гимнастикѣ. Его приглашаютъ въ Сардинію, въ одно мѣсто, которое называется Ористано, и онъ хочетъ взять меня съ собой. Маменька меня отпускаетъ. Стало быть, вы скоро можете посмотрѣть, какъ я работаю въ циркѣ. Маменька говоритъ, что вамъ это доставитъ удовольствіе. Маменька вамъ очень кланяется, а я васъ цѣлую и остаюсь

"Ваша Ненна".

XII.

Сонъ сбылся: мужъ разсказывалъ все, когда, какъ, почему ухаживалъ онъ за хорошенькой танцовщицей, и это щекотливое признаніе, казалось, было ему не трудно. Онъ разсказывалъ въ третьемъ лицѣ; можно было подумать, что дѣло идетъ о постороннемъ.

— И вотъ онъ… этотъ молодой человѣкъ, увидѣлъ знаменитую танцовщицу…

— Она была хороша собою?

— Да, хороша.

— Въ какомъ родѣ?

— А такъ себѣ, красота вульгарная; блондинка… Но важно то, что всѣ прославляли ее красавицей.

— Правда; это важно… А дальше?

— Молодой человѣкъ увидѣлъ блондинку въ циркѣ. Товарищи забавлялись, разсказывали анекдоты о неприступности артистки. Говорили, будто даже опытные, старые обольстители отошли отъ нея ни съ чѣмъ. «Потому что они старые!» — возразилъ юноша. — «Браво!» — «Пари?» — «Идетъ!» Юноша, не теряа времени, выигралъ пари…

— Не теряя времени… Что-жь онъ сдѣлалъ?

— Прямо отправился къ ней на квартиру.

— Что-жь онъ сказалъ ей?

— А кто-жь эти вещи помнитъ? Вздоръ какой-нибудь. Юноша былъ богатъ или считалъ себя богачемъ и тратилъ много… Танцовщица сдалась… Нечего сказать — побѣда!…

Беатриче хотѣлось разспросить еще много, но не хотѣлось набиваться на признаніе; она ждала, чтобъ они явились добровольно.

— Я разскажу коротко, — продолжалъ Козимо. — Юноша растерялъ много денегъ, но нашелъ опять свое собственное достоинство. Нашелъ онъ его въ томъ же домѣ танцовщицы, въ одинъ прекрасный день, когда, къ счастью, столкнулся тамъ носъ съ носомъ съ однимъ школьнымъ товарищемъ… Еще раньше этого онъ ужь сталкивался съ этимъ товарищемъ, но только на лѣстницѣ… Юноша былъ справедливъ; хлопалъ танцовщицѣ, вызывалъ ее громче другихъ, чтобъ доказать, что не сердится — и оставилъ ее совсѣмъ… Она была очень сердита.

— А потомъ?

— А потомъ страшно грозила и извѣщала, что онъ — отецъ… Отецъ! Быть отцомъ ребенка подобной женщины! Это было невыносимо… Онъ самъ былъ ребенокъ… Онъ еще пошелъ къ этой женщинѣ, онъ былъ добръ съ нею… Но нѣтъ, нѣтъ, онъ не могъ быть добръ! Онъ высказалъ и напомнилъ ей все, слухи, поступки, онъ назвалъ ее обманщицей. Она не смутилась, поняла волненіе его совѣсти и довершила однимъ словомъ: «А ежели?… Положимъ, я могу ошибаться, но я чувствую, что ребенокъ — твой». Да, она сказала твой.

— Твой?

— Да, такъ и сказала.

— О!… Дальше!

— Юноша, мальчикъ вынесъ отвращеніе, сомнѣнія, ужасъ, провелъ мучительнѣйшіе дни своей жизни и вышелъ взрослымъ. Злая женщина извѣстила его изъ Павіи, что родила дочь!

— Что сдѣлалъ несчастный?

— Послалъ ей денегъ и одно слово, все то же, вѣчное, горькое слово: обманщица! Потомъ ему пришла мысль справиться въ метрическихъ спискахъ. Ненна была отмѣчена: отецъ неизвѣстенъ. Прослѣдя время отъ ея рожденія до того дня, какъ молодой человѣкъ разстался навсегда съ танцовщицей, онъ могъ увѣренно сказать, что не отецъ этого ребенка. Но если судьба пощадила его отъ самаго унизительнаго стыда, какой только можетъ тяготѣть на человѣческой совѣсти — отъ сомнѣнія въ правѣ на имя отца, онъ, все-таки, заслужилъ свое наказаніе…

— Сколько лѣтъ ему было?

— Двадцать два.

— А много ли юношей, которые и позднѣе своихъ двадцати двухъ лѣтъ могутъ быть увѣрены, что не заслужили такого наказанія? — спросила Беатриче.

— Можетъ быть, немногіе, — отвѣчалъ Козимо, невольно улыбнувшись.

— Продолжай. Что дальше?

— Женщина не переставала его преслѣдовать; ребенокъ служилъ ей ужаснымъ предлогомъ… Амброджіо былъ у нея и сказалъ, что видѣли свидѣтельство о крещеніи дѣвочки. Мать не смутилась, сказала, что окрестила Ненну чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ ея рожденія, и готова была поклясться… Потомъ молодой человѣкъ женился на обожаемой дѣвушкѣ, потомъ танцовщица упала и ушибла ногу, а онъ, продолжая расплачиваться…

— Остальное я знаю, — прервала Беатриче.

— Какъ, знаешь?

— Изъ этого письма все ясно.

Она покраснѣла, непривычная къ обману, и Козимо все угадалъ.

— Ты не оскорбился?

— Нѣтъ! — Ему было хорошо, онъ былъ счастливъ, онъ нашелъ силу тамъ, гдѣ предполагалъ изнѣженность, нашелъ почти материнскую ласку въ этой дѣтской улыбкѣ.

— Что-жь ты сдѣлаешь теперь? — спросила Беатриче.

— Прикажи.

— Въ самомъ дѣлѣ? Ты предоставляешь мнѣ? Точно ли? Чудесно! Такъ знаешь ли, что я сдѣлаю? Хочешь сейчасъ знать? Я сама напишу.

— Беатриче!

— Напишу этой женщинѣ и выпрошу у нея Ненну. Хочешь? Не говори: нѣтъ. Дѣвочка ни въ чемъ не виновата; мы ее «усыновимъ», какъ будто наше дитя… тѣмъ болѣе, что мнѣ не даетъ Богъ. Но теперь Богъ послалъ мнѣ покой и о томъ… я больше загадывать не буду… Хочешь? Тогда эта женщина увидитъ, что у насъ съ тобою нѣтъ тайнъ. Вѣдь, вся ея сила въ томъ, что она думаетъ, будто мы другъ друга мало любимъ… Говори: да. Ты никогда еще не видалъ Ненну? Она будетъ хорошенькая, будетъ добрая. Въ ея года всѣ дѣвочки — прелесть.

Ея глаза сіяли, лицо горѣло; она разговорилась живо, невинно, какъ дѣвочка. Она не потупила глазъ подъ пристальнымъ, подозрительнымъ взоромъ мужа.

— Ты, стало быть, полагаешь, что эта дѣвочка, въ самомъ дѣлѣ… — началъ было Козимо и не кончилъ.

Беатриче ничего не предполагала: для нея метрическое свидѣтельство было неоспоримымъ доказательствомъ. Взглядъ мужа старался проникнуть ей въ душу; Беатриче защитилась новыми уговорами и новыми ласками.

— Мы ее оторвемъ отъ ея отвратительнаго ремесла. Она не будетъ скакать лягушкой. Она вырастетъ, какъ наша дочь, будетъ миленькая, добрая… Козимо, сдѣлаемъ это доброе дѣло!

Онъ не отвѣчалъ, глядѣлъ на нее и вдругъ весело наклонился и принялся ее цѣловать.

— А, побѣдила! — вскричала въ радости Беатриче.

XIII.

Наступилъ великій праздникъ — Ивановъ день.

Беатриче обѣщала придти въ Надежду съ утра, остаться весь день и даже ночевать. Вечеромъ, на площадкѣ передъ домомъ, сбирались зажечъ костеръ и, по обычаю, кумиться на Ивановъ день.

Съ девяти часовъ утра всѣ собрались передъ домомъ пить парное молоко. Пришелъ и Амброджіо, добрый, веселый, въ морщинахъ; пришла Анджела съ страшной охотой набѣгаться; Аннета, нарядная и жеманная, готовая представить изъ себя ребенка; Чеккино Мизиролли, смиренно предложившій кухмистеру свои услуги. Сильвіо едва поклонился графинѣ и не отходилъ отъ Козимо, къ которому почувствовалъ сильнѣйшую привязанность. Эфизіо Пачисъ овладѣлъ своею дочерью, обѣщалъ показать ей сорочьи гнѣзда и увелъ въ дубовый лѣсовъ. Черезъ часъ всѣ разсыпались по разнымъ концамъ и эхо повторяло ауканья. Дома оставались только Джіованни и Чеккино, занятые приготовленіемъ завтрака.

Въ полудню явились немногіе званые гости, недавніе знакомые: нотаріусъ Пиризи, составлявшій условіе покупки этого имѣнія; инженеръ Боста, помогавшій Козимо устроить мельницу; два молодыхъ адвоката; докторъ Кубелло, владѣлецъ виноградника по сосѣдству Надежды. Онъ былъ сердитъ за водяныя работы, но, наконецъ, позволилъ рабочимъ графа провести воду и въ его собственное владѣніе, потому что это не стоило ему ни кватрино. Общество было смѣшанное, мало знакомое, но сходилось между собою скоро, потому что было нецеремонно и любило посмѣяться. Всѣ являлись красные, усталые, всѣ бросались отдыхать на каменной скамьѣ подъ оливами, а потомъ ужь шли къ графинѣ съ заявленіемъ, что «жара страшная!»

Послѣ завтрака общество разошлось гулять. Докторъ Кубелло не отходилъ отъ Козимо и Беатриче, говорилъ о Миланѣ, гдѣ никогда не былъ, и о другихъ еще болѣе отдаленныхъ мѣстахъ, гдѣ даже не думалъ быть никогда.

Кто-то улегся на травѣ, въ лѣсу, сбираясь заснуть, какъ того требовала гигіена, т. е. неотвязная привычка.

Анджела приказала принести старинное кресло въ бесѣдку и устроилась тамъ; но она сбиралась не спать, а размышлять.

Лучи солнца едва проникали чрезъ сводъ винограда и пассифлоры, рисуя листы на небольшомъ освященномъ пространствѣ; жужжанье насѣкомыхъ замирало у входа; изрѣдка оводъ, вырвавшись изъ стаи товарищей, будто кто гналъ его, залеталъ въ темноту и проворно оборачивалъ назадъ; нити паутины серебрились, колыхаясь на жердяхъ, вверху свода… Анджела не хотѣла спать. Ей хотѣлось насладиться этимъ покоемъ; хотѣлось заглянуть въ глубину будущности «несчастной сиротки», разжалобиться надъ своей судьбою, если найдется причина, что, судя вообще, казалось ей возможно… наконецъ, отдать себѣ отчетъ въ разныхъ маленькихъ происшествіяхъ, которыя она ужь записала въ дневникъ, чтобы удобнѣе вспомнить ихъ.

Напримѣръ: Добрый этотъ Эфизіо Пачисъ (она сейчасъ, подъ какимъ-то предлогомъ, отъ него бѣжала), этотъ папа Эфизіо. Говорили, онъ мастеръ дѣлать сыры. Она сейчасъ его спросила: онъ о сырахъ понятія не имѣетъ. И никто не думаетъ дѣлать сыры въ Надеждѣ; толкуютъ о маслѣ, винѣ, о спиртѣ, — о сырахъ ни слова. Зачѣмъ же явился сюда Эфизіо Пачисъ? Анджела была почти увѣрена, что знаетъ зачѣмъ онъ скрывается. Прекрасная эта исторія о бандитѣ, что убилъ человѣка и бѣжалъ въ Африку, можетъ быть, его исторія. А если не его (Анджела надѣялась, что не его: ей нравилось, что это, можетъ быть, исторія ея отца), такъ, все равно, похожая. Анджела всегда слыхала, что Сардинія полна бандитовъ. Ахъ, какъ это ей поздно все говорятъ! А ей, вѣдь, тринадцать лѣтъ, а на видъ, не хвалясь, и пятнадцать, а по уму — она взрослая, право, настоящая женщина… Чего-жь они ждутъ? Чтобъ она вышла замужъ? И она пойдетъ?… Сердце говорило, что не пойдетъ, а сердце, извѣстно, не обманываетъ… Ея участь — жить въ тѣни, исчезнуть во мракѣ; ея день не достигнетъ полдня. Она такъ была въ этомъ увѣрена, что сейчасъ записала бы въ своемъ дневникѣ… Какая жалость, забыла его дома! Надо запомнить наизусть: «Да, несчастная Анджела, твоя участь — прожить во мракѣ, исчезнуть въ ночи…» Ея мысли смѣшались.

Она проспала цѣлый часъ, протянувшись въ креслахъ. Открывъ глаза, она увидѣла солнце; оно было уже низко, стояло прямо противъ входа бесѣдки и сквозь листву насыпало точно кучу золота на колѣни дѣвочки. Стало жарко.

На скамейкѣ, спиной къ ней, стоялъ человѣкъ, поднимаясь на концы пальцевъ и старясь завѣсить платкомъ. эти безпокойные лучи; это былъ Эфизіо Пачисъ. Онъ очень трудился укрѣпить концы платка за колечки пассифлоры, но они все обламывались.

Вдругъ онъ слегка вскрикнулъ, схватился за грудь и, не сходя со скамейки, прислонился головой къ столбу бесѣдки.

«Вѣрно, палецъ укололъ», — подумала Анджела.

Онъ не шевелился, она испугалась.

— Папа Эфизіо! — вскричала она.

Онъ оглянулся, улыбнулся ей, но его лицо искажалось болью, а рука все сжимала грудь. Анджела вскочила съ своего кресла и бросилась къ нему.

— Ничего… я привыкъ… сердце у меня иногда… — выговорилъ Джіорджіо, забывая боль и гладя дочь по головѣ.

— Помочь тебѣ сойти? — предложила Анджела. — Обопрись на меня, я сильна… Ну, какъ ты себя чувствуешь? Лучше? Вотъ и славно, папа Эфизіо, вотъ и прошло…

Наступилъ вечеръ.

— Давайте кумиться!-- сказала Беатриче.

— Давайте, давайте! — послышались голоса.

На средину площадки передъ домомъ принесли вязанку хворосту, сухихъ лозъ и зажгли огонь. Пламя поднялось высоко; отъ его мерцанія, казалось, ночь скорѣе упала на окрестность. Летучія мыши поднялись въ испугѣ, почти задѣвая стѣны дома. Пробужденныя крупныя черныя бабочки летѣли на внезапный свѣтъ и обжигали крылья. Одинъ одурѣлый сфинксъ сѣлъ на плечо Анджелы, та испугалась, вообразивъ, что это хищная птица, но потомъ взяла его въ руки и, спасая отъ смерти, посадила въ чашечку розы. Пламя немного затихло; никто не начиналъ; наконецъ, выступила Аннета, выбравъ себѣ въ Джіованни, который принялъ эту честь съ удовольствіемъ. Но никто не зналъ, что дѣлать; вступился докторъ Кубелло.

— Подайте длинную палку! — закричалъ онъ.

— Извольте.

— Дама — сюда, кавалеръ — туда! Костеръ — между вами. Берите палку каждый за конецъ. Такъ. Крутите палкой надъ огнемъ… Такъ. Приговаривайте: «Кумъ и кума на Иванову ночь» и прыгайте черезъ огонь… Такъ, недурно. Теперь еще: «Кумъ и кума на Иванову ночь» — и прыгъ!… Хорошо! Ну, послѣдній разъ: «Кумъ и кума на Иванову ночь»… Отлично! Теперь, если поцѣлуетесь, еще лучше, но можете и не… А славно, славно!

Аннета заслужила это рукоплесканіе; въ послѣдній разъ она скакнула, какъ лань, и, раскинувъ костеръ, упала прямо на Джіованни. Тотъ воспользовался своимъ правомъ, потребовалъ поцѣлуй и получилъ.

— А теперь что же? — спросилъ Джіованни.

— Кто знаетъ, что можетъ быть! — сказала ему Аннета.

— Вотъ что будетъ, — объяснилъ нотаріусъ Пиризи, — вы теперь кумъ и кума; можете говорить другъ другу ты; обязаны другъ другу помощью и честной преданностью. Вотъ что должно быть… Это — условіе, только безъ нотаріуса. Должна быть откровенность между вами, но, вмѣстѣ, и уваженіе… такъ, немножко… А теперь, чья очередь?

Пошла Анджела; ей хотѣлось испытать, пріятно ли имѣть кума, и выбрала инженера Леонардо Коста.

Затѣмъ была очередь Беатриче.

— Профессоръ, хотите меня въ кумы?

— Съ удовольствіемъ!

— Замѣтьте: вы будете обязаны быть со мной откровеннѣе и почтительнѣе, такъ, немножко, — какъ сказалъ господинъ нотаріусъ. — Способны вы на это?

— Еще бы!

Она взяла палку и махала надъ костромъ.

— «Кумъ и кума на Иванову ночь»… — повторяли они.

Сильвіо перескочилъ три раза. Беатриче только обошла костеръ и затѣмъ крѣпко пожала куму руку. О поцѣлуѣ не было и помину.

Черезъ часъ гости расходились тропинкой между двумя выбѣленными стѣнками. Въ темнотѣ, со стороны Надежды раздался веселый голосокъ:

— Покойной ночи, кумъ Леонардо!

— Кума Анджела, покойной ночи!

Послышался смѣхъ и все затихло. Подлѣ дѣвочки, въ темнотѣ, подъ старыми оливами еще оставался кто-то; это былъ все тотъ же папа Эфизіо.

Всѣ спокойно уходили въ домъ.

— Дай мнѣ руку, — сказала Анджела. — Знаешь, мы останемся здѣсь завтра, можетъ быть, и послѣ завтра, а тамъ придемъ опять и пробудемъ въ Надеждѣ цѣлый мѣсяцъ. Биче хочетъ перевезти сюда рояль, я возьму свои книги, тетради… Ахъ, слушай, слушай… Что это такое?

Въ листвѣ оливъ послышался какъ будто шорохъ крыльевъ; можетъ быть, птица во снѣ свалилась съ вѣтки…

---

Была уже глубокая ночь. Раздались три легкіе удара въ дверь Надежды. Джіорджіо не ложился и не могъ заснуть Онъ отворилъ окно. Внизу, въ темнотѣ, дожидался Лиса. Джіорджіо понялъ свое несчастіе.

— Сойди, — сказалъ бандитъ.

Джіорджіо не отвѣчалъ. Онъ посмотрѣлъ на небо, полное звѣздъ, какъ будто звалъ кого-то изъ горняго міра, и потомъ сошелъ.

Лиса пожалъ ему руку.

— Не робѣй… Они тебя искали у Длиннаго Джіанандреа… Они разузнали, что тебя называютъ Эфизіо Пачисъ, что у тебя длинная борода, кудрявые волосы. Джіанандреа хотѣлъ тебя выручить, сказалъ, будто ты ушелъ къ морю. Не повѣрили. Отправились шарить по сосѣднимъ стаццо и въ лѣсу. Прежде всего, пойдутъ, конечно, въ Кастельсардо, въ твой домъ, а потомъ — сюда. Это какъ разъ. Одѣвайся, бѣжимъ.

Джіорджіо держался за грудь… Въ кустахъ пѣлъ соловей.

— Она тутъ… Не увидать ее, не сказать ей…

— Не знаю. Дѣлай какъ самъ знаешь. Я нынѣшней ночью издалека прошелся, чтобъ самому тебя предупредить; другимъ не довѣрилъ. Умнѣе будетъ уйти сейчасъ, но если ты остаешься, и я остаюсь. Я тебя не оставлю, покуда ты не въ безопасности… Я бандитъ, ремесло свое знаю. Хочешь сдѣлать, какъ я скажу?

Джіорджіо кивнулъ головою.

— Бери бритву — обрѣйся, бери ножницы — остригись, бери пистолетъ — будь готовъ умереть.

— Я готовъ.

— Я написалъ тебѣ вотъ это письмо, — продолжалъ бандитъ, — вотъ, бери, клади въ карманъ. И помни, это письмо далъ тебѣ я, Лиса, чтобы ты отнесъ его Эфизіо Пачисъ. Оно запечатано; что въ немъ — тебѣ неизвѣстно. Тебя зовутъ Пьетро Курузи, ты — пастухъ изъ Альцагены. Это на случай, если намъ придется разстаться, а они тебя остановятъ и станутъ спрашивать.

— Что ты написалъ въ этомъ письмѣ?

— Я тебя въ немъ предупреждаю, что тебя ищетъ юстиція, приказываю тебѣ бѣжать и сойтись со мною въ воскресенье во Флоринасъ, въ позднюю обѣдню. Помни хорошенько: тебя зовутъ Пьетро Курузи; ты несъ это письмо отъ меня къ Эфизіо Пачисъ, но Эфизіо Пачисъ скрылся. Я послалъ такое же письмо въ Кастельсардо. Если, на наше счастье, оно попадетъ въ руки карабинеровъ, они будутъ ловить насъ во Флоринасъ, а мы въ это время будемъ на дорогѣ въ Нурру.

Джіорджіо слушалъ, стараясь запомнить.

— Говорю тебѣ, времени терять нельзя. Твоя воля. Если хочешь дожидаться, покуда разсвѣтетъ, такъ и скажи; я улягусь вонъ тамъ подъ деревьями; часъ выспаться мнѣ не мѣшаетъ.

— Идемъ, — сказалъ Джіорджіо глухо, но рѣшительно.

Онъ воротился въ домъ. Лиса легъ подъ деревомъ.

Джіорджіо осторожно прошелъ мимо дверей дочери и тихо постучалъ въ дверь рядомъ.

Анджела не спала, — она въ первый разъ проводила ночь въ деревнѣ, — постояла у окна, послушала соловья. Потомъ бросилась въ постель, оставя окно отвореннымъ, и не спала, потому что соловей распѣвалъ на все поле.

Когда постучали три раза въ наружную дверь, дѣвочка открыла глаза и тоже подошла къ окну. Въ темнотѣ она не узнала, кто сказалъ: сойди и не размотрѣла, что тотъ, кто сошелъ, былъ Эфизіо. Анджела не разслышала, что они говорили у крыльца; соловей не умолкалъ.

Но Анджела поняла, что происходило что-то странное, и испугалась, сама не зная чего. Она хотѣла зажечь свѣчу и несмѣла. Когда-то ей разсказывали, будто кто-то сдѣлалъ эту неосторожность, зажегъ свѣчу, и его убили въ постели; врагъ его сидѣлъ на деревѣ, напротивъ окна… Днемъ у Анджелы не было враговъ (такъ, по крайней мѣрѣ, она полагала), но ночью… Ей пришло въ голову, не постучать ли, въ стѣну, въ комнату рядомъ, — тамъ спалъ дядя Сильвіо, — но снова раздался легкій шумъ. Кто-то вошелъ съ крыльца по лѣстницѣ, прокрался но корридору мимо ея двери и сдѣлалъ то, что хотѣла сдѣлать она, — разбудилъ дядю Сильвіо.

«Не воры и не разбойники, — подумала дѣвочка. — Это папа Эфизіо».

Она одѣлась и прислушивалась… Ничего, только ходятъ по комнатѣ…

— Дядя Сильвіо одѣвается!

Таинственное молчаніе продолжалось. Дѣвочка опять подошла къ окну. На черной тьмѣ вырѣзался большой свѣтлый четыреугольникъ, — отраженіе сосѣдняго окна, — и на немъ быстро двигалась тѣнь огромной руки, когда рука отклонялась, показывался огромный профиль. Свѣтъ исчезъ. Шаги Сильвіо и Эфизіо приблизились къ дверямъ Анджелы. Опять молчаніе. Что-то сказали…

Дѣвочкѣ послышалось, что сказали: «Анджела!»

Она бросилась къ двери и слушала, замирая. Слышалось тяжелое дыханіе. Опять все затихло. Опять шаги по корридору. Свѣчу пронесли мимо отворенной двери; въ темное поле опять брызнуло свѣтомъ…

Анджела, перепуганная, принялась опять смотрѣть въ окно. Изъ дома вышли два человѣка; къ нимъ на встрѣчу подошелъ третій, какъ будто изъ земли выросъ.

— Готовъ ты? — спросилъ онъ. — Какъ себя чувствуешь? Дай на себя взглянуть.

Онъ повернулъ того, который былъ выше ростомъ, лицомъ къ свѣчѣ, оставленной на площадкѣ лѣстницы… Анджела вскрикнула.

XIV.

Анджела дрожала и плакала всю ночь, а въ утру лежала въ постели, въ жару. Докторъ, за которымъ тотчасъ послали въ Сассари, объявилъ, что это простурое, горячечное состояніе, и синьорина виновата сама: слушала соловья и почивала съ открытымъ окномъ.

Анджела не возражала и безропотно проглотила и хининъ, и магнезію. Она ограничилась тѣмъ, что дала понять Сильвіо, что этой ночью открыла тайну Эфизіо… а потому, можетъ быть, ея собственная болѣзнь заслуживаетъ другаго имени, достойнаго не хинина и магнезіи, а уваженія.

Во все время нездоровья, предъ Козимо и Беатриче Анджела разыгрывала роль простой больной въ лихорадкѣ. Имъ, вѣроятно, уже все разсказалъ Сильвіо; но отъ нея — они ничего не узнаютъ! Такъ мстила дочь, которую они считали недостойной открыто любить своего отца!… Можетъ быть, по вечерамъ, когда, едва закрывъ глаза, она видѣла вокругъ своей постели вереницы то безобразныхъ, то веселыхъ тѣней, когда въ мозгу поднималась работа странныхъ соображеній, пустыхъ заключеній, звучащихъ какъ будто толково и стройно, — можетъ быть, въ бреду у нея вырывались жалобы и Беатриче и Козимо ихъ слышали. Но съ открытыми глазами — она твердо стояла въ своемъ намѣреніи выказаться оскорбленной женщиной, которую развило и состарило несчастье.

Въ жару она думала объ отцѣ. Несчастный! онъ ушелъ, не зная, что его дитя его узнало, — ушелъ, не получивъ отъ нея ни одной дочерней ласки! Но теперь онъ ужь все знаетъ; ему писалъ Сильвіо, въ Темпіо, на имя отца Эммануила, который пріютилъ у себя Джіорджіо. Едва лишь будетъ возможно держать перо въ рукахъ, Анджела сама ему напишетъ длинное письмо, четыре страницы кругомъ, прекраснѣйшее письмо, — въ головѣ у нея уже вертѣлись и начало, и конецъ — письмо, какъ самыя лучшія любовныя письма, какія она читала въ романахъ.

Едва начиная выздоравливать, Анджела ломала себѣ голову, «чтобъ найти выраженія», но на этотъ разъ не съ такимъ успѣхомъ, какъ бывало обыкновенно; вѣроятно, горячка оставила слѣды — умственную слабость. Сначала все шло хорошо; она была довольна, написавъ: «Отецъ, ты явился мнѣ, какъ свѣтлый призракъ, вызванный съ неба…» Недурно было и въ концѣ, гдѣ она увѣряла: «Вѣчно останусь твоей дочерью, въ жизни и въ смерти…» Но остальное было не ладно: «Папа, милый, еслибъ я только могла вообразить, что этотъ Эфизіо Пачисъ, который разсказывалъ мнѣ исторію бандита въ стаццо у Длиннаго Джіанандреа, еслибъ только я могла вообразить, что это ты, — во сколько бы я была добрѣе, лучше съ тобою и со всѣми другими! Помню, я не хотѣла тебя поцѣловать, я о тебѣ не пожалѣла, когда ты промахнулся, не попавъ въ веревку. А теперь, нѣтъ тебя, а я бы тебя сто разъ обняла за тотъ одинъ! Папа, милый, всѣ мои поцѣлуи, всѣ, всѣ — твои…»

Она простодушно обвиняла себя во многихъ винахъ передъ нимъ, просила прощенія, обѣщала, что всегда будетъ добра, лишь бы онъ воротился въ ней или позволилъ ей пріѣхать въ Темпіо.

«Папа, милый, я безъ тебя жить не могу, — писала она далѣе. — Теперь ты знаешь, что дочь тебя любитъ, и позволишь ей быть съ тобою. Я помогу тебѣ скрываться. Я чувствую, что найду такое мѣсто, гдѣ тебя увидятъ только Богъ да мама адъ царства небеснаго…»

Анджела кончала просьбой, чтобъ отецъ отвѣчалъ скорѣе, отвѣчалъ длинно, и назначилъ, когда ей къ нему пріѣхать.

Это письмо (она была имъ несовсѣмъ довольна) вмѣстѣ съ запиской Сильвіо было отослано отцу Эммануилу. Анджела выздоровѣла и записала въ свой дневникъ эти послѣдніе дни. На этотъ разъ слогъ ей удался. Ей такъ нравилось это произведеніе, что, рискуя достоинствомъ дочери, оскорбленной въ святынѣ своихъ чувствъ, она помирилась съ Биче, отчасти для того, чтобъ посвятить ее въ тайну дневника. Биче не замѣчала ссоры, во приняла миръ, прочла дневникъ своей маленькой подруги, очень интересовалась, была тронута и очень хвалила выраженія, чего особенно желала Анджела.

Между тѣмъ, отецъ не отвѣчалъ. Дѣвочка, едва лишь выздоровѣла, какъ стала еще несчастнѣе прежняго.

---

Покорно и нѣжась, какъ выздоравливающая, Анджела гуляла въ оливковой аллеѣ подъ руку съ Беатриче и даже давала немножко поддерживать себя.

У воротъ Надежды явились два карабинера.

Сила почувствовала смущеніе при видѣ двухъ молодыхъ и прекрасныхъ женщинъ. Карабинеры остановились въ недоумѣніи. Только, когда Анджела, увидя ихъ, тоже вдругъ остановилась, бросая грозный взглядъ, бригадиръ сдѣлалъ шагъ впередъ и поклонился по-военному.

Сильвіо и Пантамо были въ лѣсу; Козимо и Амброджіо по дѣламъ въ Сассари; они могли скоро вернуться, но покуда женщины были однѣ.

Но Биче не испугалась, а Анджела и подавно. Онѣ ждали, чтобъ бригадиръ подошелъ. Онъ подошелъ учтиво (вѣроятно, испугался дѣвочки) и спросилъ, не здѣсь ли въ домѣ, или не былъ ли нѣкто Эфизіо Пачисъ. Графиня привѣтливо отвѣчала, что точно, пастухъ, котораго такъ называли, прогостилъ здѣсь нѣсколько дней, но что онъ ушелъ какъ-то ночью и о немъ ничего больше не знаютъ.

Бригадиръ поклонился, подумавъ, что слѣдовало приходить раньше.

— Синьора, вы — графиня Беатриче Родригесъ? — спросилъ онъ, радуясь, что самое затруднительное кончено, и желая любезнѣе исполнить остальное.

— Да.

— Осмѣлюсь ли спросить васъ, какъ давно оставилъ вашъ домъ этотъ Эфизіо Пачисъ?… Извините…

— Ничего!… Подождите… восемь… десять дней… или нѣтъ… Анджела, ты не припомнишь?

— Ничего не помню, — возразила сурово Анджела.

Она была сердита за то, что не обратила въ бѣгство этихъ солдатъ.

— Если не ошибаюсь, — досказала Беатриче, — недѣли двѣ.

— Если ваше сіятельство позволите, мы должны исполнить нашу обязанность, — убѣдиться, что Эфизіо Пачисъ не скрывается еще здѣсь… Я совершенно увѣренъ, что его нѣтъ, но формальности, по закону…

— У васъ есть приказъ его арестовать? — спросила, смѣясь, графиня.

— Приказъ старый. Эфизіо Пачисъ, котораго мы ищемъ, долженъ быть господинъ Джіорджіо Бони, осужденный заочно уже тринадцать лѣтъ назадъ… Мы должны осмотрѣть домъ…

Поза и взоръ Анджелы храбро выражали: «Я дочь Джіорджіо Бони; если меня нужно юстиціи, я здѣсь!»

— Исполняйте вашу обязанность, — сказала Беатриче.

Бригадиръ отправился, принявъ воинственный видъ, очевидно, не желая уронить своей важности предъ синьорами. Карабинеръ слѣдовалъ за нимъ, по возможности стараясь подражать «начальству».

Въ сопровожденіи Чеккино Мизиролли эти посѣтители обшарили всѣ углы дома, разспрашивали Джіованни, наконецъ, прошли опять мимо синьоръ и ушли совсѣмъ.

— Теперь, — вскричала Анджела, — отецъ можетъ воротиться сюда; теперь здѣсь безопаснѣе, чѣмъ прежде.

Но юстиція хитра. Анджела подумала это, когда, въ одну ночь, бригадиръ и съ нимъ уже не одинъ, а четыре карабинера перелѣзли черезъ стѣну и стали, какъ часовые, наблюдая за домомъ. Амброджіо просыпался чѣмъ свѣтъ; подойдя къ окну и увидя этихъ людей, онъ вышелъ и пригласилъ ихъ войти, если хотятъ осмотрѣть покуда комнаты нижняго этажа. Но бригадиръ не переступилъ порога ранѣе пяти часовъ, «чтобъ не нарушить домашняго спокойствія», и вошелъ только въ пять, замѣтивъ Амброджіо, что пять пробило на всѣхъ колокольняхъ въ Сассари. Онъ простеръ свою учтивость до того, что подождалъ, покуда встали синьоры, говоря, что «не желаетъ имѣть на совѣсти ни одной минуты ихъ благотворнаго сна».

На этотъ разъ карабинеры ушли въ дурномъ расположеніи духа, такъ какъ на серьезныхъ лицахъ всѣхъ жителей Надежды ясно прочли насмѣшку.

— Теперь больше не придутъ! — вскричала Анджела. — Отецъ можетъ воротиться.

Дѣвочкѣ, однако, не говорили, что ея отецъ болѣнъ безнадежно, судя по письмамъ священника. Наконецъ; пришла вѣсть, которую скрыть было уже невозмоно: Джіорджіо Бони былъ уже внѣ власти человѣческаго правосудія; онъ умиралъ и хотѣлъ видѣть дочь.

Анджела была искренно поражена страшной вѣстью. Сильвіо больше не раздумывалъ, взялъ дѣвочку на сѣдло и уѣхалъ ночью.

Дорога шла между выбѣленными стѣнками сассарскихъ владѣній, а потомъ, когда взошла луна, великолѣпными полями, до Лаэрру, гдѣ Сильвіо и Анджела ужинали и провели остатокъ ночи у Джіанъ-Томмазо, синдика этого мѣстечка. Работникъ Джіанъ-Томмазо отправился предупредить отца Эммануила, что въ слѣдующую ночь къ нему будутъ гости, такъ что, когда они пріѣхали къ гранитному городку, ихъ встрѣтилъ причетникъ, помогъ сойти Анджелѣ и увелъ лошадь Сильвіо далеко отъ жилья.

Молча, вся дрожа; Анджела ухватилась за руку Сильвіо и дала вести себя по каменистой дорогѣ къ дому священника.

Они остановились.

— Дядя Сильвіо, я боюсь!

— Чего?

— Что у меня не достанетъ мужества… Какъ сердце бьется!

Въ одномъ изъ оконъ дома блестнулъ огонекъ и потухъ; часы протяжно пробили два.

Анджела похолодѣла; ее охватилъ таинственный ужасъ. Они вошли.

Высокій и прямой, какъ призракъ, подоткнувъ одну полу рясы, отецъ Эммануилъ явился имъ на встрѣчу наверху лѣстницы. Одной рукой онъ высоко держалъ свѣчу.

— Милости просимъ, — сказалъ онъ, захвативъ другой рукой руки обоихъ гостей и пожавъ ихъ крѣпко. — Очень томится, — продолжалъ онъ, не дожидаясь вопросовъ. — Хочетъ спать, а заснуть не можетъ; васъ ждетъ. Идите, синьорикка.

Все казалось сурово въ этомъ служителѣ церкви — горе, привязанность, даже привѣтливость… Дѣвочка думала, что у нея не станетъ силъ, что она умретъ, не дойдя до постели отца, но когда она увидала отца Эммануила, въ ней явилось неожиданное мужество.

— Онъ тамъ, — сказалъ священникъ.

Передъ комнатой больного была еще большая темная комната, и Анджела бросилась туда, отецъ Эммануилъ удержалъ ее и прошелъ впередъ. Черезъ минуту онъ показался на порогѣ и сдѣлалъ знакъ ожидавшимъ.

Не понимая, какая сила ее толкнула, Анджела очутилась на колѣняхъ предъ широкимъ кожаннымъ кресломъ и прижалась губами къ холодной, опухшей рукѣ… Эта рука уже едва чувствовала ласку.

— Нѣтъ, не теперь! — сказалъ Джіорджіо, едва слышно, опуская голову на грудь, чтобъ лучше видѣть дочь.

Онъ поднялъ глаза на распятіе, привѣшенное на стѣнѣ; казалось, онъ молилъ о милости — еще продолжить свое страданіе…

— Нѣтъ, не теперь… — повторилъ онъ, притягивая къ себѣ на грудь свое дитя. — Не умеръ, когда тебя покидалъ, не умру, когда свидѣлись. Богъ милосердъ!

Анджела склонила голову, но не могла плакать, удивлялась, не постигала черствости своего сердца и упрекала себя… какъ же она зла, преступна, если не плачетъ?… Но упреки были напрасны. Ея непокорная мысль, не вникая въ несчастіе настоящей минуты, возсоздавала образъ Эфизіо Пачисъ, — такой, какимъ онъ являлся ей въ стаццо Джіанандреа и въ Нашей Надеждѣ, — и сравнивала его съ тѣмъ, который теперь былъ передъ нею… Ей казалось невозможнымъ, чтобы теперь, когда это лицо опять зарасло бородою, — чтобъ отецъ могъ опять исчезнутъ… но совершенно исчезнуть, такъ, какъ будто она не подозрѣвала о его существованіи. Если бы несчастный не былъ такъ болѣнъ, если бы лицо его не опухло, если бы онъ былъ здоровъ, если бы былъ веселъ, какъ и слѣдовало бы ему при свиданіи съ дочерью, — Анджела, прежде всего, сотню разъ цѣловала бы его лицо, чтобъ разъяснить себѣ эту загадку.

Но теперь это все напрасно. Теперь надо бы плакать, много плакать… такъ, чтобы слезы капали на это старинное кожанное кресло, у котораго на ручкѣ восемнадцать мѣдныхъ полосокъ, всѣ позеленѣлыя…

Умирающій не сводилъ глазъ съ ея головы.

— Взгляни на меня, — сказалъ онъ.

Анджела подняла лицо, но оно было безъ слезъ.

— Я получилъ твое письмо, — продолжалъ онъ, — и хорошо мнѣ было.

Онъ захватилъ грудь и, томясь, оглянулся, будто искалъ кого-то. Сильвіо кинулся къ нему.

— Джіорджіо!

Анджела позавидовала его слезамъ.

— Мнѣ надо съ тобой поговорить, — продолжалъ Джіорджіо и ласкалъ дочь, какъ будто прося прощенія, что ее отсылаетъ.

Анджела встала и пошла за отцомъ Эммануиломъ въ сосѣднюю комнату. Выходя, она слышала, какъ отецъ началъ говорить:

— Я видѣлъ сонъ…

Она бросилась на черный деревянный сундукъ и зажала руками глаза, которые не хотѣли плакать. Сквозь пальцы, она смотрѣла на отца Эммануила. Тотъ постоялъ надъ нею и, полагая, что она ничего не помнитъ отъ горя, воротился въ комнату Джіорджіо. Анджела уронила свои руки на колѣни…

— А, вѣдь, отецъ Эммануилъ знаетъ сонъ моего отца…

До нея неясно достигалъ хриплый голосъ умирающаго.

Только разъ ей послышалось свое имя; она прислушалась: точно, онъ повторилъ: «Анджела».

Онъ, можетъ быть, звалъ ее. Дѣвочка встала и подошла къ двери.

Сильвіо поддерживалъ голову брата. Священникъ стоялъ поодаль, глядя на нихъ обоихъ.

— Ты сдѣлаешь ее счастливой, — шепталъ Джіорджіо, — обѣщай мнѣ… и самъ будешь счастливъ.

Анджела испугалась, что слишкомъ много слышала, отскочила и бросилась на стулъ.

---

Начинало разсвѣтать; мутный свѣтъ прокрадывался въ полуотворенное окно; въ углу, на комодѣ, блѣднѣлъ огонь свѣчи. Анджела хотѣла провести всю ночь у ногъ отца, но заснула, стоя на колѣняхъ, а умирающій все смотрѣлъ на нее, удерживая кашель и стоны, чтобъ ее не потревожить. Отецъ Эммануилъ стоялъ у окна и прислушивался къ первымъ звукамъ, которые поднимались на пустынной дорогѣ. Онъ, казалось, безпокоился.

Вдругъ онъ сжалъ кулаки и поднялъ ихъ къ небу… Это были и гнѣвъ, и угроза…

Сильвіо всталъ и подошелъ. Священникъ объяснилъ все однимъ словомъ:

— Сержантъ.

Это значило, что за Анджелой и Сильвіо слѣдили и что убѣжище Джіорджіо открыто. Намѣреніе сержанта было ясно. Онъ нисколько не заботился, что его видятъ, прохаживался передъ домомъ и посматривалъ на окошко, въ которомъ всю ночь горѣлъ свѣтъ..

Отецъ Эммануилъ подвелъ Сильвіо къ другому окошку. На дорогѣ, прислонясь къ стѣнѣ, стояли четыре карабинера.

— Онъ, видишь, не одинъ. Ждетъ, когда можетъ войти по закону, не нарушая домашняго спокойствія. Теперь — половина пятаго. Полчасика еще прогуляется.

Анджела проснулась на колѣняхъ отца; забывая боль, онъ улыбнулся ей.

— Тебѣ лучше? — спросила дѣвочка.

— Немножко, — отвѣчалъ Джіорджіо.

Онъ задыхался, опухшее лицо было будто восковое, глаза смыкались.

— Какъ я рада! — сказала Анджела. — Ну, да, да, разумѣется, тебѣ лучше. И ты вовсе не особенно болѣнъ. Ты скоро, скоро выздоровѣешь. Папа ты мой миленькій, выздоровѣй, утѣшь меня, а тамъ…

Она зашептала.

— А тамъ — бѣжимъ съ тобой вмѣстѣ!

Джіорджіо смѣялся, лаская ее холодѣющей рукою.

Она замолчала, не зная, что прежде сказать изъ всего, что вертѣлось у нея въ головѣ. Онъ перебиралъ ея волосы.

— Говори еще… говори что-нибудь…

Пользуясь минутой ихъ разговора, отецъ Эммануилъ вышелѣна улицу.

— Господинъ сержантъ! — крикнулъ онъ съ крыльца.

Сержантъ подошелъ, кланяясь по-военному.

— Съ добрымъ утромъ, господинъ сержантъ. Кого-нибудь сторожите?

Сержантъ боялся хитраго попа; если бы не ряса, попъ былъ бы карабинеръ почище его и умѣлъ бы скрытничать.

— Такъ… не то, чтобы… Знаете, должность наша. И вы раненько встаете, отецъ Эммануилъ.

— Да, знаете, тоже… служу всегда раннюю.

Священникъ не надѣялся избавить Джорджіо, но не хотѣлъ нанести ему послѣдній ударъ — объявить ему… Можетъ быть, карабинерамъ что-нибудь не такъ сказали?… Можетъ быть… Если бы сержантъ проговорился… Но сержантъ болталъ о постороннемъ. Онъ боялся попа. Пробило пять часовъ.

Сержантъ внутренно бѣсился; чтобъ войти въ домъ, надо было учтиво попросить посторониться. Онъ заранѣе воображалъ, что постучитъ въ дверь и торжественно произнесетъ первому, кто встрѣтится: «Именемъ короля…» и вдругъ — дверь ужь настежь, но на порогѣ — самъ хозяинъ!

Священникъ немного полюбовался его досадой и сказалъ спокойно:

— Не угодно ли, господинъ сержантъ, зайти, выпить чашечку кофе?

— Я, собственно, хотѣлъ… — заговорилъ было сержантъ.

Но священникъ не далъ ему кончить и, учтиво повернувшись, пошелъ впередъ; сержантъ слѣдовалъ за нимъ до пріемной.

— Слушайте, — началъ отецъ Эммануилъ. — Оба мы — люди честные, говоримъ съ глазу на глазъ; съ королевскимъ прокуроромъ васъ не имѣютъ намѣренія ссорить. Скажите, что вамъ нужно въ моемъ домѣ, и потолкуемъ.

Важность обстоятельства была такъ велика, что отецъ Эммануилъ не поколебался сказать до обѣдни праздное слово. Онъ очень хорошо зналъ, что сержанта нельзя было назвать честнымъ человѣкомъ, не придавая этому. названію значенія болѣе широкаго, нежели то, которое оно имѣетъ. Самъ исполнитель закона былъ этимъ не мало удивленъ и подумалъ: «Онъ здѣсь».

— Правда ваша, — отвѣчалъ онъ громко, — лучше объясняться прямо. Я долженъ обыскать домъ.

— Кого вы ищете?

— Джіорджіо Бони. Онъ называлъ себя Эфизіо Пачисъ, а теперь, можетъ быть, зовется еще иначе. Недѣли двѣ назадъ это былъ человѣкъ высокій, худой, чернобородый. Теперь, вѣроятно, бороды у него нѣтъ. Теперь онъ долженъ быть похожъ на свой портретъ лѣтъ за четырнадцать. Портретъ остался въ рукахъ у слѣдователя; сдѣланы были копіи… Не особенно онѣ удались, потому что тогда фотографіи, вообще, у насъ, въ Сардиніи плохи… И еще, знаете, ваше преподобіе, и нынче онѣ плохи. Я вотъ четыре раза снимался и ни одинъ фотографъ не съумѣлъ меня схватить такъ, чтобы… Я прихотливъ… Впрочемъ, это не то. Я хотѣлъ сказать только, что мнѣ прислали одинъ такой портретъ.

Отказавшись отъ всякой надежды, отецъ Эммануилъ обратился къ сердцу сержанта… О, чудо! сержантъ оказывался чувствительнымъ!

— Только желалъ бы видѣть…

— Ну, взгляните изъ-за меня въ дверь… Можете ли вы узнать въ этомъ человѣкѣ того, кого вамъ приказано задержать?.. Умоляю васъ…

— Позвольте…

Сержантъ слѣдовалъ за нимъ до двери комнаты, и вдругъ, стараясь выступить впередъ, началъ монотоннымъ голосомъ:

— Джіорджіо Бони, именемъ короля…

Но отецъ Эммануилъ не далъ ему кончить, толчкомъ откинулъ его назадъ, въ другую комнату, и загородилъ дорогу.

— Именемъ короля! — закричалъ сержантъ.

— Именемъ Бога, — прервалъ священникъ, грозно, будто съ амвона, — молчи! Этотъ человѣкъ умираетъ.

Джіорджіо все слышалъ.

Анджела упала въ его ногамъ и рыдала, радуясь, что, наконецъ, плачетъ.

---

Сержантъ ограничился тѣмъ, что поставилъ одного карабинера часовымъ въ первой комнатѣ, а другаго — на крыльцѣ дома, чтобъ преступникъ не могъ скрыться тайно.

Эти предосторожности были излишни. Джіорджіо умеръ ночью.

Анджела не видала его послѣднихъ часовъ… Прежде равнодушный къ смерти, а теперь чувствуя, наконецъ, что она близка, Джіорджіо боролся съ нею; возбужденный какой-то новой силою, онъ молилъ то брата, то священника, то, наконецъ, часоваго, чтобъ отворили окна, дали ему воздуха.

Въ послѣднія минуты, когда священникъ наклонился надъ нимъ, осѣняя его крестомъ, Сильвіо разбудилъ дѣвочку. Она успѣла получить послѣдній поцѣлуй отца. И опять не плакала, какъ окаменѣлая, потупивъ глаза въ землю… Они видѣли истинное горе…

Часть третья.

I.

Были минуты, когда Анджела сама себя не понимала. У нея, наконецъ, нашлись слезы объ отцѣ, казалось, неистощимыя; наплакавшись, она была довольна собой. Тѣмъ не менѣе, она находила, что, съ извѣстной точки зрѣнія, въ смерти отца были прекрасныя стороны: необходимо было носить глубокій трауръ, который необыкновенно шелъ въ ея блѣдности и бѣлокурымъ волосамъ; всякій вечеръ можно было перечитывать и переправляетъ дневникъ, прикрашивая описаніе своего несчастія. Была еще одна сторона… но ее Анджела держала въ тайнѣ; она не повѣрила ее ни дневнику, ни Биче, ни даже самой себѣ; она терпѣливо ожидала, чтобы сначала высказался онъ… Рано или поздно, онъ долженъ же заговорить.

Но она не позволяла себѣ излишнихъ иллюзій; пожалуй, ей пріятно было даже немного и подождать. Не потому, чтобъ она не съумѣла играть роль замужней женщины; она, вѣдь, только на палецъ пониже ростомъ Биче, а передъ зеркаломъ, выпрямившись и поднявъ голову, совсѣмъ «дама». Ей недостаетъ всего какой-нибудь четверти шлейфа. Она все еще носитъ короткія платья!

Но все же она довольна. Нечего много требовать отъ судьбы! Когда она показала тринадцатилѣтней дѣвочкѣ припасеннаго для нея жениха, она уже не мало сдѣлала. Впрочемъ, Анджела всегда любила имѣть точныя понятія о дѣлахъ и вскорѣ хитрый священникъ проговорился, очутившись въ ловушкѣ, придуманной, однако, очень наивно. Дѣвочка, въ слезахъ, объявила ему, что все слышала и знаетъ сот отца. «Мнѣ ничего неизвѣстно», отвѣчалъ онъ, цѣлуя ее въ лобъ; немногаго не доставало, чтобъ онъ тутъ же далъ ей брачное благословеніе! Онъ спохватился было, но она уже ушла вмѣстѣ со своимъ суженымъ.

Въ головѣ Анджелы шла великая работа. Она старалась придумать слова, тонъ голоса, движенія Сильвіо, когда онъ будетъ объяснять ей все это. Она готовила и отвѣты.

«Я все знаю», скажетъ она и бросится ему на шею, — можетъ быть, прибавитъ: «и люблю тебя», — смотря по обстоятельствамъ. Но во всю дорогу Сильвіо не сказалъ двухъ словъ, развѣ, по необходимости; такъ и домой возвратились; онъ все тотъ же «дядя», что и прежде. Такъ прошло нѣсколько недѣль. Онъ, попрежнему, былъ занятъ, но находилъ время для длинныхъ разговоровъ съ Козимо, съ Биче, съ адвокатами. Разъ пришелъ опять Эфизіо Пачисъ (тотъ, другой, что читалъ стихи у нихъ за ужиномъ); рано утромъ дядя ушелъ куда-то съ нимъ, потомъ вернулся одинъ. Очевидно, въ домѣ затѣвается что-то. Сначала Анджела не обращала на это вниманія, но, когда она увидѣла, что онъ все не рѣшается открыться, и убѣдилась, что остальные не знаютъ великой тайны, она рѣшила раскрыть причину безпокойства дяди Сильвіо.

— Знаешь, — сказала она, удерживая его, когда онъ выходилъ изъ дома, — въ послѣднее время ты мною совсѣмъ не занимаешься!

Сильвіо улыбнулся.

— Ты ошибаешься. Напротивъ, занимаюсь очень много.

— Ты не замѣчаешь во мнѣ перемѣны? Смотри.

— Ничего не вижу.

— А платье? Ты и не замѣтилъ, насколько оно длиннѣе? Биче ихъ всѣ велѣла выпуститъ… Прежде было только до сихъ поръ, а теперь…

— Еслибъ ты не показала, я бы и не замѣтилъ. Но и теперь еще на цѣлую ладонь не достаетъ. Всѣ ботинки видны.

Эти слова были для Анджеіы откровеніемъ: онъ не объяснилъ своихъ чувствъ только потому, что считаетъ невѣсту еще недостаточно зрѣлою.

— Зимой буду носитъ совсѣмъ длинныя, — сказала она. — Мнѣ минетъ четырнадцать.

— Да, знаю.

И ничего больше; ушелъ преспокойно. Она осталась въ сѣняхъ, озадаченная такою холодностью, но, вспомнивъ, что невѣсты, разставаясь съ женихами, слѣдятъ за ними взоромъ изъ окна, пошла на террассу. Онъ шелъ скоро, держался гордо; казалось, онъ ни за что не оглянется. Однако, онъ оглянулся. Важное доказательство любви. Анджела не могла долѣе вытерпѣть и побѣжала сообщить все это своему дневнику. Она знала, но еще не записала, что Сильвіо ея супругъ передъ лицомъ неба. Теперь рѣшено: она любитъ его безумно. Рѣшено и записано.

II.

Сильвіо, точно, занимался Анджелой, даже очень много. Съ того дня, когда братъ, умирая, передалъ ему свои грезы о судьбѣ дѣвочки, внушенныя мыслью, что онъ оставляетъ ее на произволъ враждебнаго ему общества, любящій дядя почти только и думалъ, что о сироткѣ. Онъ согласился со всѣми странными затѣями брата; умирающимъ не противорѣчатъ. Джіорджіо, проживъ бандитомъ въ Африкѣ, забылъ, какъ люди живутъ, видѣлъ жизнь сквозь тьму. Не было сомнѣнія, что для Анджелы найдется отличный женихъ, даже не выходя изъ Сассари. Если ея личико будетъ хоть въ половину такъ красиво, какъ обѣщаетъ, Сильвіо готовъ былъ биться объ закладъ, что вся молодежь къ ней посватается. Можетъ быть, исторіи бандита и не знаютъ. Страхъ Джіорджіо, очевидно, напрасенъ, а неопредѣленное обѣщаніе Сильвіо не стѣснительно.

— Будь покоенъ, — сказалъ онъ ему, — я позабочусь о счастьѣ твоей дочери.

Онъ все думаетъ объ этомъ. Но, вѣдь, первымъ же условіемъ для ея счастія было — ни минуты не думать о возможности такого страннаго брака. Даже когда она будетъ въ годахъ, хоть девятнадцати лѣтъ, онъ все же будетъ старше ея вдвое. Онъ не былъ эгоистомъ. Его не могла бы удовлетворить любовь наивной дѣвочки, захваченная почти обманомъ. Овладѣть ею ему, утомленному жизнью, разочарованному, почти старику… но это преступленіе! Онъ и безъ того виноватъ. Въ правѣ ли онъ мысленно поклоняться идеалу женщины, когда она — жена его друга? Но никогда она не узнаетъ этого. Онъ умретъ, скрывая свои страданія.

Беатриче, ослѣпленная любовью къ мужу, не замѣчала тревогъ Сильвіо. Она находила только, что ему не по себѣ.

— Вы худѣете, себя не бережете; вы тамъ, въ Надеждѣ, простужаетесь, хвораете. За вами нуженъ присмотръ.

Она часто такъ говорила. Еслибъ она знала, какая змѣя гложетъ сердце Сильвіо, она не была бы такъ жестока или необдуманна. Что же это, какъ не жестокость, когда, оставаясь съ нимъ вдвоемъ, она разсказывала ему о Козимо и объ ихъ блаженствѣ?

И такъ, Сильвіо заботился о племянницѣ. Ему, прежде всего, хотѣлось, чтобы прошедшее не набросило тѣни на ея счастіе; онъ желалъ возстановить честь брата и заставить измѣнить приговоръ, выставлявшій Джіорджіо не мстителемъ, а простымъ убійцей. Онъ спрашивалъ совѣта у одного знаменитаго миланскаго адвоката. Отвѣтъ былъ кратокъ и жестокъ: «для отмѣны заочнаго смертнаго приговора нѣтъ иного средства, какъ осужденному явиться самому и просить пересмотра дѣла». Но, вѣдь, Джіорджіо умеръ; положеніе измѣнилось. Законъ предвидѣлъ же, вѣроятно, такой случай; если что-нибудь убѣдитъ судъ въ ошибкѣ, онъ, конечно, возстановитъ честь умершаго новымъ приговоромъ, который можно бы обнародовать. Такъ думалъ профессоръ-агрономъ, но адвокаты были иного мнѣнія, а миланская знаменитость прислала даже длинный рядъ выписокъ изъ статей уголовнаго кодекса. Всѣ добрыя намѣренія разбились объ этотъ кодексъ, не предвидѣвшій вовсе подобнаго случая.

Сильвіо купилъ тогда всевозможные сборники законовъ итальянскаго королевства, читалъ, сердился, мало понимая, иногда не понимая ровно ничего. Послѣ письма миланскаго адвоката его взяло такое зло, что ему захотѣлось выбросить, истребить всѣ эти книги. Онѣ лежали на своемъ мѣстѣ, но одного тома не доставало.

— Куда дѣвались Гражданскіе Законы?

— Я взяла ихъ, — отвѣчала Анджела. — Они у меня въ комнатѣ. Занимательная книга… Ахъ, постой, дядя Сильвіо, — спохватилась она, припоминая, — тутъ въ одномъ мѣстѣ сказано: «близкіе родственники», — кто это именно?

Это застигло его врасплохъ. Онъ не отвѣчалъ, но книги уцѣлѣли.

III.

— Сдѣлаемъ это доброе дѣло сказала Беатриче мужу и при первой улыбкѣ закричала: побѣдила.

Но она еще не побѣдила. Оставался противникъ именно тамъ, гдѣ его нельзя было вообразить, — въ сердцѣ самой жены. Оставалось болѣзненное ощущеніе, на которое Беатриче, въ порывѣ состраданія и любви, не удостоила оглянуться. Ей казалось, что она владѣетъ собой, что она заставитъ замолчать самолюбіе, на мѣсто мелкихъ ощущеній влюбленной жены поставитъ совѣсть женщины. Но она восторжествовала надъ нерѣшительностью мужа, и, все-таки, сама не зная почему, не написала еще наѣздницѣ.

— Подожди писать этой несчастной, — сказалъ Козимо. — Подумаемъ. Мнѣ кажется, и добрыя дѣла слѣдуетъ дѣлать не торопясь.

Она дала себя уговорить. Проходили недѣли. Чего же она ждала? Она сама не знала, но мысль взять въ домъ незаконную дочь наѣздницы изъ цирка, когда-то любовницы мужа, — эта мысль утрачивала понемногу привлекательность, стада казаться смѣшною, наконецъ, непріятною. Эта Ненна, конечно, дурная дѣвочка, развращенная акробатами, и Беатриче вызоветъ ее изъ Милана для того, чтобъ она была вѣчно тутъ, на глазахъ, и во всю остальную жизнь напоминала о другихъ дняхъ, о другой женщинѣ, и какой женщинѣ!… А если вдругъ явится эта Чезира, какъ запереть дверь передъ нею, вдругъ она захочетъ видѣть свое дитя?

Поднимались и другія опасенія. Что, если съ годами, которые много мѣняютъ, Беатриче покажется, что у дѣвочки черты лица, взглядъ или улыбка Козимо, если она замѣтитъ, что въ сердцѣ мужа заговорило инстинктивное чувство, способное привязать его къ ребенку и его матери сильнѣе, чѣмъ къ женѣ, которая не дала ему радости стать отцомъ? Если то готовитъ ей судьба въ награду за «доброе дѣло»…

Однажды вечеромъ, когда и онъ, и она были, попрежнему, далеки отъ какого-нибудь рѣшенія, но оба молча думали о томъ же, они вдругъ переглянулись и поняли другъ друга.

— Какія мы жалкіе! — выговорила Беатриче.

Козимо не возразилъ. Она продолжала:

— Иногда намъ думается, будто мы ангелы, а мы просто… женщины.

Козимо поцѣловалъ ее, давая этимъ понять, что ему, пожалуй, это нравится.

— Я думала, — прошептала молодая женщина, — покуда довольно будетъ, если я пошлю ей денегъ. Остальное успѣемъ.

Она договорила послѣднія слова съ досадой, будто ихъ вырвала у нея какая-то сила, «благоразуміе», какъ она называла ее прежде.

— Вотъ и прекрасно! — весело началъ Козимо.

Она зажала ему ротъ своей рукой.

---

Неудавшееся доброе дѣло не долго лежало на совѣсти Беатриче. Недѣли черезъ двѣ она могла убѣдиться въ томъ, что неудача произошла не отъ недостатка доброй воли у нея или Козимо, но что это — первая воля существа, которое до появленія на свѣтъ уже заявляетъ свои условія. Едва блеснула ей эта надежда, какъ исчезли всѣ колебанія ложной чувствительности; молодая женщина и себѣ сказала, и повторила Козимо, что, вѣроятно, чья-нибудь чистая душа удержала ее отъ необдуманнаго шага: «мы бы сожалѣли, раскаивались, можетъ быть, страдали бы всю жизнь», подтвердилъ Козимо, а онъ еще ничего не зналъ! Беатриче боялась причинить ему ту тревогу, когда грезится радость, и страшно проснуться. Никогда еще не была она такъ сердечно близка къ Козимо.

— Я всякій день все больше тебя люблю, — говорила она, — и все на новый ладъ; любила какъ жена, какъ другъ, теперь, нажется, люблю, какъ мать. Взяла бы тебя на руки и носила.

Козимо отвѣчалъ, что и онъ тоже, ему кажется, но Беатриче прерывала его: «Молчи, ты этого не знаешь!»

Онъ не предчувствовалъ, не догадывался; пришлось все ему разсказать, когда у нея не стало терпѣніи одной ждать, сомнѣваться и надѣяться. За то, едва открыли ему глаза, онъ объявилъ, что все понимаетъ и видитъ за двухъ. Вѣдь, онъ изучилъ вопросъ еще въ первый годъ брака. У него есть такая книжечка; въ ней все. Если она хочетъ, онъ ей все разъяснитъ. Нѣтъ? Ну, хорошо; если это ей легче, пусть такъ и будетъ.

Онъ былъ упоенъ счастьемъ; Беатриче даже раскаялась, что слишкомъ рано сказала, и заплакала.

— О чемъ ты плачешь?

— Боюсь, что я ошиблась.

Но Козимо не тревожился. Еслибъ она его не удержала, онъ побѣжалъ бы въ Нашу Надежду сообщить Сильвіо великую вѣсть.

IV.

Сильвіо, между тѣмъ, продолжалъ грезить, и эти грезы не томили его. Онъ пріучилъ себя работать, учиться, и въ этомъ забытьи могъ миновать всѣ западни, разставленыя для слабыхъ натуръ; въ немъ было два человѣка — одинъ здоровый, другой съ болѣзненнымъ воображеніемъ, и оба жили въ ладу. У Сильвіо всякій день являлись новые планы, смѣлыя предпріятія и никогда не ослабѣвала воля. Онъ чувствовалъ, что лучшая половина его жизни прошла и еще не могъ разглядѣть, что, въ замѣнъ ея, готовитъ будущее. Когда возстановленіе чести брата не удалось, онъ занялся другимъ дѣломъ и задумалъ бросить въ сассарійскую почву сѣмена растенія, туго тамъ всходившаго: ассоціаціи..

Въ газеткѣ, выходившей дважды въ недѣлю, онъ началъ рядъ статей, гдѣ доказывалъ, что всѣ бѣды острова происходятъ не отъ скудости населенія, которая, пожалуй, даже выгодна, защищая отъ нищеты, не отъ климата, законодательства или невниманія правительства, но отъ нерадѣнія и разброда самихъ обывателей. Читатели посмѣивались, когда онъ увѣрялъ, что, трудясь вмѣстѣ, соединяя средства, можно многое устроить въ Сардиніи. Онъ указывалъ пути вывоза, цѣли земледѣлія и горнаго дѣла, говорилъ объ обширныхъ рыбныхъ ловляхъ, обращался къ богатымъ владѣльцамъ, падкимъ на покупку земель для одного только удовольствія, просто и убѣдительно доказывалъ экономическія истины, говорилъ о банкахъ и общихъ крупныхъ предпріятіяхъ, убѣждалъ, что въ духѣ ассоціаціи кроется нравственная сила, которая воскреситъ народъ. Сначала неизвѣстное, имя Сильвіо Бонго распространилось между земляками. Статьи уже читали, разбирали… Но кто осуществитъ эти идеи?

— Время! — восклицалъ Сильвіо. — Heyжели вы не вѣрите чудесамъ, которыя оно творитъ?

Два чуда совершались передъ нимъ, но онъ не замѣчалъ ихъ: женщина становилась матерью, дѣвочка — женщиной.

---

Беатриче не хотѣла, чтобъ кто-нибудь зналъ о ея положеніи, и потребовала у Козимо обѣщанія не говорить знакомымъ. Это было не трудно, но всякій день обижать друга, встрѣчаться съ нимъ и не крикнуть издалека: «порадуйся, я счастливъ!»… Въ одно утро, наконецъ, Козимо не выдержалъ. Это было въ Надеждѣ. Онъ началъ длиннымъ предисловіемъ, взялъ съ Сильвіо обѣщаніе молчать и, наконецъ, сказалъ.

Вѣсть эта обрушилась ударомъ на Сильвіо. Онъ помолчалъ, потомъ простодушно сказалъ: «возможно ли!»

— Не только возможно, — несомнѣнно, — подтвердилъ жестокій мужъ. — Разумѣется, ты крестный отецъ. Въ честь твою назовемъ Сильвіо.

— А это — мальчикъ? — спросилъ серьезно профессоръ.

— Мальчикъ, — также серьезно повторилъ Козимо, и оба смѣялись.

Счастливый отецъ отправился осмотрѣть приготовленія для сбора винограда, а Сильвіо ушелъ подъ оливы. На сердцѣ было тихо, все замерло. Въ его ногамъ упала сломанная вѣтка, молодая сломанная вѣтка… точно его юность, точно вся его жизнь.

Нѣтъ, онъ уже не тоскуетъ. Онъ вышелъ изъ заколдованнаго круга. Истина, вся, безъ прикрасъ, предстала передъ нимъ въ одинъ изъ просвѣтовъ, которые открываются иногда въ душѣ человѣка; онъ понялъ, что игралъ въ опасную игру, гдѣ могъ проиграть совѣсть. Теперь онъ разбиралъ себя, касался всѣхъ сторонъ души; сомнѣнія не оставалось: материнство Беатриче исцѣлило его.

V.

Въ это время въ колонію явился гость, инженеръ Марини. Онъ пріѣхалъ по собственной волѣ — предложить графу Козимо одно предпріятіе. Инженеръ былъ красивый молодой человѣкъ, онъ получилъ свой дипломъ въ Германіи и недавно возвратился въ Сардинію, сгорая желаніемъ изслѣдовать всѣ ея горы рудокопнымъ молотомъ. Онъ уже велъ работы на одной копи въиИглезіасъ и заслужилъ довѣріе владѣльцевъ; такъ говорилось въ рекомендательномъ письмѣ. Остальное онъ объяснилъ самъ, бойко, живо, хоть бы адвокату. Врѣзываясь въ гору за жилой свинцово-серебряной руды, онъ былъ принужденъ остановиться, чтобъ же нарушить права чужой собственности, но позволилъ себѣ порыться немного на поверхности и теперь увѣренъ, что этотъ лугъ, пастбища и каштановая роща стоятъ дорого.

Лугъ, выгонъ и роща принадлежатъ графу; Марини уполномоченъ предложить ему продать это мѣсто или вступить въ общество для извлеченія всѣхъ залежей. Послѣднее, конечно, выгоднѣе, и онъ совѣтовалъ бы такъ сдѣлать.

Все это сказано было очень серьезно. Козимо просилъ себѣ часа на размышленіе, инженеръ великодушно далъ ему весь вечеръ. На семейномъ совѣтѣ Сильвіо былъ одного мнѣнія съ Беатриче, а Козимо находилъ, что они правы: надо дойти до самой сути…

— Рудника, — подсказалъ Сильвіо, всегда веселый въ присутствіи кумы.

— Кто знаетъ? Подъ каштанами, можетъ быть, залегли сотни тысячъ лиръ!

— На васъ пошло счастье, — шутилъ Сильвіо. — Правду говоритъ миланская поговорка… Какъ эта поговорка, кума Беатриче, не припомните?

Она припомнила и покраснѣла. Въ миланской пословицѣ говорится: «идетъ сынокъ, несетъ свой узелокъ».

Рѣшено было вступить въ общество. Козимо слѣдовало поѣхать на копи и остаться тамъ нѣсколько дней, но Сильвіо вызвался замѣнить его. «Я могу отправляться куда угодно и насколько вздумается, — увѣрялъ онъ полу-шутя, — обо мнѣ некому плакать». И на другой же день онъ уѣхалъ. До дилижанса его провожали счастливѣйшіе изъ супруговъ и злополучнѣйшая дѣвушка, у которой теперь все отнимали.

Инженеръ, усѣвшись на имперіалѣ дилижанса рядомъ съ Сильвіо, весело улыбнулся прекрасному утру, а потомъ сообщилъ спутнику, что нашелъ нѣчто… Но только рудокопный молотъ тутъ не при чемъ.

— Что же вы нашли?

— Что графиня — красавица, а синьорина Анджела — великолѣпная дѣвочка.

— Знаю, — отвѣтилъ Сильвіо и замолчалъ, глядя въ даль. Ему казалось, что онъ видитъ и тамъ молодаго человѣка, свѣдущаго, привлекательнаго, — вотъ какъ этотъ, — но еще неизвѣстнаго. Вдругъ онъ будто что-то припоминаетъ, летитъ въ Сассари, влюбляется въ Анджелу и женится. А онъ самъ, Сильвіо? Да вотъ онъ ѣдетъ устроить дѣло о рудникѣ; потомъ скорѣе назадъ къ сбору винограда, потомъ нужно окрестить первенца Беатриче… Онъ бросается въ разныя хлопоты, чтобъ безпрестанно быть въ дѣлѣ. Тѣшить себя нечѣмъ, нужно наполнить жизнь.

---

Но что дѣлала «несчастная» въ отсутствіи «неблагодарнаго»? Она плакала, наполняла дневникъ страницами любви и отчаянія и, наконецъ, не вынося болѣе борьбы, открыла свою тайну Беатриче. Та захлопала руками, разцѣловала маленькую подругу и объявила, что это чудесно, что она очень рада.

— Такъ ты невѣста! Какъ же ты могла молчать?

— Еслибъ ты знала, какъ это было трудно! И утромъ, и ложась спать, и во снѣ себя спрашивала: сказать ей все?

— Дай-ка на себя посмотрѣть. Платья нужно будетъ выпуститъ. Ты будешь настоящая дамочка.

— Ахъ; да, — вскричала Анджела въ порывѣ радости. — Только поскорѣе; я ненавижу, когда видны ботинки. И ему тоже не нравится.

— Онъ такъ сказалъ?

— Далъ понять… Но только все это напрасно, — продолжала она, поникнувъ головою, — онъ меня не любитъ.

— А ты?

О, она его боготворитъ! Биче поспѣшила ее увѣрить, что Сильвіо не замедлитъ сдаться такой пламенной любви.

— А вотъ еще что: въ гражданскомъ кодексѣ…

— Что ты нашла въ кодексѣ?

— Статья 55: «не могутъ вступать въ бракъ лица мужскаго пола раньше восемнадцати, а женскаго раньше полныхъ пятнадцати лѣтъ».

— Такъ что же? — возразила Беатриче. — Подождетъ! Онъ еще не старикъ.

— И потомъ еще статья 68: «король разрѣшаетъ вступленіе въ бракъ женщинѣ, если ей исполнилось двѣнадцать лѣтъ», а мнѣ всего одинъ мѣсяцъ до полныхъ тринадцати!

— У короля столько дѣла! Лучше подождать.

— Во всякомъ случаѣ придется его безпокоить.

— Почему?

— Потому что статья 59 запрещаетъ бракъ между дядей и племянницей; а король можетъ отмѣнить это запрещеніе, «если представятся важныя причины».

— Такъ и сказано?

— Я наизусть знаю. Скажи же, если оба любятъ другъ друга, вѣдь, это важная причина?

— Я думаю, да, — отвѣчала подруга, чтобъ ее утѣшить.

Анджела была, все-таки, рада, что довѣрила свою тайну Беатриче. «Я тебѣ все сказала, — заключила она, пряча свой дневникъ. — Обѣщай, что не откроешь никому, даже твоему мужу».

Чтобъ доставить ей удовольствіе, Биче обѣщала, но едва осталась наединѣ съ Козимо, какъ тоже взяла съ него обѣщаніе молчать, и все ему разсказала.

VI.

Сильвіо не могъ кончить дѣло о рудникѣ такъ скоро, какъ предполагалъ. Нужно было сдѣлать смѣту богатствъ пріиска, исчислить затраты и выгоду. Но когда Козимо, присылая довѣренность, написалъ ему, что оливки часъ отъ часу темнѣютъ и зрѣютъ, что чаны для вина готовы и что съ дерева противъ дома всякое утро Беатриче и Анджела ѣдятъ превосходныя фиги, Сильвіо объявилъ, что уѣзжаетъ. Марини напрасно подсмѣивался, пришлось ѣхать съ нимъ въ городъ и заключить тамъ окончательный контрактъ. Графъ Родригесъ позволялъ владѣльцамъ пріиска проводить переходы подъ его землями и уступалъ за сходную цѣну участки, гдѣ понадобятся новые колодцы для извлеченія добытой руды. Прибыль дѣлится пополамъ; въ случаѣ неудачи, графъ ничѣмъ не отвѣчаетъ.

Покончивъ дѣло, Сильвіо отправился. Доѣхавъ до тропинки, которая вела въ Нашу Надежду, онъ остановилъ дилижансъ, сошелъ и поручилъ свой чемоданъ почтальону, сказавъ, что пришлетъ за нимъ завтра. Дилижансъ укатилъ, профессоръ пошелъ по дорогѣ. Странно, сердце билось у него, какъ у влюбленнаго. Солнце скоро зайдетъ. Запоздай немного дилижансъ, ворота бы заперли, и пришлось бы, точно мальчишкѣ, лѣзть черезъ стѣну.

А почему не перелѣзть? Мысль прекрасная. Идти въ ворота, издали увидятъ. Не лучше ли обойти подальше и явиться среди друзей неожиданно? Въ эту пору они всегда подъ пальмами, на скамьѣ; тутъ есть дорожка. Какъ всѣ обрадуются!

Сильвіо перескочилъ стѣнку, довольный, что его никто не видалъ. Но, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ остановился. Впереди его по дорогѣ шли двѣ женщины. «Это Анджела, Беатриче…» Онѣ тихо направлялись къ винограднику. Онъ также тихо пошелъ издали, но онѣ подвигались медленно, и скоро онъ почти догналъ ихъ. Тогда, вглядываясь, онъ увидалъ, что ошибся; одна изъ нихъ не могла быть стройной Беатриче, слишкомъ полна, нескладная, безъ пояса; другая меньше ростомъ, нежели Биче, но выше Анджелы… Кто же это?

Сильвіо далъ имъ отойти дальше. Онѣ дошли до виноградника. Та, что была стройнѣе, исчезла между лозами и закричала: «Бѣги сюда, Биче! Зрѣлая кисть!»

Биче не побѣжала, а Анджела воротилась, высоко поднимая прекрасную темную кисть и выказывая среди зелени личико, сіяющее молодою красотой.

Сильвіо понялъ, почему Беатриче показалась ему не такою, какъ прежде, но какъ могла въ два мѣсяца такъ вырасти Анджела? Онъ спрятался за яблоней, откуда могъ видѣть ихъ. Беатриче не оглянулась; Сильвіо хотѣлось замѣтить, насколько тайная работа природы исказила ея нѣжное лицо; за то онъ во всемъ блескѣ видѣлъ красоту Анджелы; каждый день, казалось, прибавлялъ въ ней новые лучи.

Дѣвочка и Биче держали обѣ прекрасную кисть и ощипывали ее взапуски, покуда на вѣткѣ не остались только завязи.

— Бросимъ ее, — сказала Анджела, — я пойду, сорву еще.

Беатриче оглянулась. Бѣдная, какъ она измѣнилась! Для Сильвіо еще разъ умиралъ его идеалъ… а онъ считалъ его уже погибшимъ… Но, тѣмъ лучше! Онъ постоялъ еще въ своей засадѣ и потомъ, точно какое-нибудь лѣсное божество, появился передъ влюбленными очами Анджелы. Она вскрикнула и бросилась въ его объятія.

Беатриче подбѣжала и остановилась, спокойно любуясь, какъ жестокій дядя тщетно старался увернуться отъ племянницы. Онъ говорилъ, точно кто его разспрашивалъ: «Ну, да, это я, дядя Сильвіо. Сейчасъ пріѣхалъ въ дилижансѣ; прошелъ пѣшкомъ, тропинкой, зналъ, что вы здѣсь, хотѣлъ сдѣлать сюрпризъ… О чемъ же тутъ плакать?.. Кума Беатриче, какъ здоровы?»

Анджела оторвалась отъ груди этого безчувственнаго человѣка и хотѣла бѣжать. Но Сильвіо держалъ ее за руки и, откидываясь, глядѣлъ на нее.

— Я ничего понять немогу. Уѣзжалъ — оставилъ веселую дѣвочку, пріѣзжаю — нахожу слезливую барышню. Что такое случилось?

— Что случилось? Вѣдь, она ходить уже въ длинныхъ платьяхъ, — отвѣчала Беатриче.

— О, въ самомъ дѣлѣ? — вскричалъ профессоръ и выпустилъ Анджелу, которая мигомъ убѣжала.

— Но что же тутъ было? — повторилъ Сильвіо.

Беатриче сначала только улыбнулась искушавшей ее мысли, потомъ уступила соблазну:

— Хотите знать, кумъ, что случилось съ Анджелой? То, что она влюблена. Остальное отгадывайте сами, а я не скажу.

Сильвіо, изумленный, засмѣялся, ничего не отгадалъ, но не попросилъ дальнѣйшихъ объясненій.

VII.

Въ тотъ же вечеръ, ложась спать, Сильвіо сказалъ себѣ, что любовь дѣвочки ничѣмъ не можетъ льстить самолюбію взрослаго человѣка, и рѣшилъ предпринять излеченіе своей «маленькой больной». Онъ еще не избралъ метода, но ему казалось, что, усиливъ серьезность своихъ рѣчей и поступковъ, онъ достигнетъ цѣли.

Онъ лежалъ съ открытыми глазами, изслѣдуя рану, которую, не желая, нанесъ сердцу бѣдной дѣвочки, и думая, что рана не безнадежна. Онъ не обманывалъ себя. Дѣвочка не хотѣла терять времени… Если она предпочла его, годнаго ей почти въ отцы, лицеистамъ, что гуляли столько разъ подъ ея окнами, то именно ради его возраста. Когда Анджела играла еще въ куклы, она всегда любила куклу большую и чтобъ нарядовъ у нея было много, какъ у царицы.

Сильвіо задулъ свѣчку. Въ темной глубинѣ комнаты показался лучъ свѣта и протянулся до окна. Свѣтъ шелъ изъ комнаты Анджелы. Влюбленная дѣвочка не спала. У Сильвіо не достало духу заснуть, когда она страдаетъ, быть можетъ, изъ-за него. Онъ рѣшилъ не засыпать, покуда не исчезнетъ эта свѣтлая полоска.

Былъ ли онъ вполнѣ равнодушенъ къ любви, которую зажегъ въ сердцѣ милаго ребенка? Нѣтъ. Можетъ быть, ему было непріятно? Вѣдь, онъ невредимо вырвался изъ оковъ истинной страсти, которая могла стать роковою, и вдругъ на пути стала дѣвочка! Время ли снисходить до ребячьей игры? Но точно ли онъ это чувствовалъ? Можетъ быть, то было нѣжное состраданіе, жалость. Онъ хотѣлъ быть врачемъ молодой души, только что познавшей любовь. Онъ не уклонялся отъ обѣщанія умирающему брату, но чтобъ сдѣлать счастливою дорогую малютку, необходимо запретить ей эту любовь. «Я старъ», покорно сознавался онъ. Не легко было овладѣть собой!

Сильвіо заснулъ, прежде чѣмъ Анджела погасила свѣчу. Утромъ ему захотѣлось первому увидѣть дѣвочку у окна и узнать отъ нея, что она дѣлала такъ поздно ночью, при огнѣ. Изъ комнаты ея не слышно было даже шороха; можетъ быть, она спитъ; придется долго ждать! Сильвіо обрился, причесался и, замѣтивъ сѣдой волосъ, хотѣлъ его выдернуть отъ нечего дѣлать. Но ихъ оказалось столько, что, сконфузившись, онъ невольно сказалъ: «Какая пропасть!»

Въ комнатѣ Анджелы все было тихо. Сильвіо пригладилъ спутанные волосы; сѣдые скрылись такъ, что могли обмануть даже подозрительный взоръ. Наконецъ, онъ подошелъ къ окну, посмотрѣлъ… Анджела стояла внизу, у розъ, облитыхъ росою, сама прекраснѣе розъ, свѣжѣе росы. На стукъ отворявшагося окна дѣвочка не подняла головы, а еще наклонилась, сорвала полураскрытый бутонъ, воткнула въ волосы и тихо пошла въ цвѣтнику.

Стоя у окна, Сильвіо слѣдилъ за «раненой птичкой» и уже не чувствовалъ прилива жалости; онъ улыбался; сердце его раскрылось для состраданія. Пусть только она взглянетъ, онъ скажетъ ей: «иду и изцѣлю тебя». Но она не оглянулась, предоставляя равнодушному дядѣ смотрѣть на нее съ головы до ногъ, замѣчать, что въ длинномъ платьѣ она кажется въ самомъ дѣлѣ взрослою, что она стройна и полна, ея ручки круглы и бѣлы.

Она была уже далеко, а профессоръ, забывшись, все стоялъ у окна, размышляя, что въ этомъ возрастѣ сердечныя раны заживаютъ быстро, и что она, можетъ быть, уже выздоровѣла. «Тѣмъ лучше!» — сказалъ онъ. Но ему бы хотѣлось вылечить ее самому, по своимъ рецептамъ.

Во весь день онъ напрасно старался подмѣтить во взглядѣ, блѣдности, движеніяхъ Анджелы хоть какой-нибудь признакъ любви. Казалось, она угадала опасность своего положенія и не давала захватить себя врасплохъ. Сильвіо въ этотъ вечеръ могъ въ себѣ прослѣдить первыя проявленія безпокойства, которое происходитъ отъ неувѣренности въ любви. Онъ посмѣялся, ожидая, что будетъ завтра. Но и завтра она не перемѣнила обращенія, только, казалось, еще похорошѣла. Онъ ничего не понималъ. Вѣдь, чтобъ понять что-нибудь, нужно было бы читать въ ея сердцѣ… то-есть въ ея дневникѣ. Тамъ, довольная ролью жертвы, она заявляла, что готова выпить горькую чашу не только до дна, но и до смерти. Умереть отъ любви — вотъ все, чего она молила. Она хотѣла страдать и смѣяться до конца, и по утрамъ распѣвала, какъ жаворонокъ. Она могла бы обмануть всякаго.

Онъ рѣшился спросить Беатриче. Ему уже казалось, не подшутила ли она надъ нимъ. Разспросы издали ни къ чему не повели. Онъ перешелъ къ дѣлу, — племянница, кажется, все чѣмъ-то смущена…

— Я же вамъ сказала, что она влюблена, — лукаво отвѣчала Беатриче. — Малютка узнала, что она помолвлена за одного человѣка… который о ней и не думаетъ. Она ро немъ съ ума сходитъ.

— Узнала? — выговорилъ Сильвіо. — Отъ кого?

— Вы все хотите знать. Отъ отца Эммануила. Пожалуйста, не сердитесь.

Онъ не сердился. «Считаетъ меня своимъ женихомъ и ждетъ», — подумалъ Сильвіо, и эта мысль подняла въ немъ сладостное, неизвѣданное смущеніе. Любитъ такая прелестная дѣвочка! Передъ этимъ искушеніемъ не устоять никакому профессору… Сильвіо сдался. Первое лѣкарство, которое врачъ долженъ дать больной, влюбленной въ него, конечно, позволеніе любить его. Онъ не такъ старъ, какъ выставлялъ себя. Волосы у него чудесные, и сѣдыхъ немного; молодость его была чиста, и ей легко снова разцвѣсти… Не бѣда, если Анджелѣ только тринадцать лѣтъ; природа къ ней щедра, время довершитъ остальное, а два года — ждать не долго.

Онъ смотрѣлъ на Беатриче; она улыбалась, будто читая его мысли. Онъ удивлялся, какъ могъ когда-нибудь… Любовь уже являлась разъ на его пути, какъ обманчивый отблескъ блаженства Ожидаемаго… или минувшаго. Вѣроятно, прежде, въ Беатриче, онъ провидѣлъ Анджелу… должно быть, такъ. Та же Беатриче стояла передъ нимъ, смотрѣла огромными глазами, блѣдно улыбалась, но никакъ не могла даже напомнить ему прежній идеалъ.

Сильвіо еще не разрѣшилъ себѣ полюбить во второй разъ, но былъ готовъ воспылать по первому знаку, и если медлилъ, то потому, что таинственность Анджелы сводила его съ ума. Она уже не ходила за нимъ слѣдомъ, какъ прежде, не вперяла въ него яркихъ глазъ. Ея наружная холодность удалась не хуже кокетства. Сильвіо изучилъ искусство разнообразно повязывать галстухъ, брился ежедневно; наконецъ, насталъ такой день или, вѣрнѣе, ночь, когда его силъ не стало, и онъ пожелалъ кончить.

— Анджела! — кликнулъ онъ, отворяя свое окно.

— Что угодно, дядя Сильвіо? — отозвалась она изъ своего окна.

— Покуда ничего… а завтра напомни: мнѣ надо кое-что тебѣ сказать.

— Хорошо, — отвѣчала она чуть слышно. Профессору почудилось, что она заплакала.

Было поздно; въ Надеждѣ всѣ спали; дѣвочка старалась удерживаться, но ея слезы раздавались въ тишинѣ. Сильвіо опять подошелъ къ окну и окликнулъ ее. Но Анджела не показалась.

Профессоръ оглянулся, точно отыскивая какую-нибудь идею, и нашелъ самую ребяческую. Позволительно сдѣлаться ребенкомъ на четверть часа въ осеннюю ночь. Онъ взялъ лоскутокъ бумаги и написалъ: «Не плачь, Анджела. Твой отецъ, умирая, поручилъ мнѣ осушать твои слезы. Если хочешь, я буду исполнять это до послѣдняго дня моей жизни». Онъ стукнулъ два раза, сложилъ бумагу и подсунулъ ее подъ дверь.

Дѣвочка отерла слезы и отвѣчала тѣмъ же путемъ: «Не плачу, не буду плакать. Я слишкомъ счастлива!»

VII.

Начались дни любви и трудовъ; такихъ прекрасныхъ дней еще и не бывало. Съ зарей приходили сборщики винограда, немного позже винодѣлы, которые тутъ и ночевали; они прыгали въ чаны босыми ногами, возились и пѣли нѣжныя пѣсни на весь домъ. Пантамо привозилъ изъ виноградниковъ полные возы выжимокъ и сваливалъ ихъ въ складъ, гдѣ стоялъ кубъ для перегонки спирта. Чеккино, засучивъ рукава, въ огромной шляпѣ, становился среди дороги съ тачкой, а сборщицы насыпали ее полную гроздій; затѣмъ онъ быстро катилъ къ прессу, а вслѣдъ ему хохотали другія женщины, неся на головахъ корзины оливъ. Старикъ Амброджіо шелъ за сборщицами, указывая на кисти, которыя онѣ забывали снять, и срѣзалъ ихъ самъ. Графъ и Сильвіо поспѣвали всюду, въ погреба, на виноградникъ, а куда шелъ профессоръ, туда прибѣгала Анджела; казалось, она всякій день хорошѣетъ.

Сильвіо не хмурился болѣе; его лицо сіяло счастіемъ. Онъ былъ еще серьезенъ, потому что его маленькая тиранка не только была этимъ довольна, но еще сама серьезничала и увѣряла, что она полюбила его именно за это свойство. Уже было говорено о времени свадьбы. Анджела не желала выказывать ни нескромности, ни нетерпѣнія: она не дитя, можетъ ждать, если необходимо; если же король разрѣшитъ вопросъ о возрастѣ, почему этимъ не воспользоваться?

Сильвіо не спѣшилъ. Его радовалъ тихій праздникъ его сердца, сближеніе съ этимъ дѣтствомъ, такъ еще далекимъ отъ заката, не давало ему чувствовать бремени собственныхъ годовъ. Когда не было работъ, когда онъ не былъ занятъ статьей для журнала или не забивался въ хижину земледѣльцевъ, проповѣдуя этимъ невѣрующимъ начала новой агрономіи, онъ охотно забавлялся съ Анджелой; она пряталась, онъ добросовѣстно зажмуривался, покуда она не кричала, чтобъ онъ искалъ ее; она задавала ему загадки, которыхъ онъ никогда отгадать не могъ, за что на него налагались наказанія. Его глаза свѣтились, онъ смѣялся, какъ ребенокъ.

Минутами на него находила грусть; бывало даже хуже: онъ издали видѣлъ приближеніе грусти, звалъ ее, чтобъ датъ потомъ Анджелѣ заботу ее разгонять.

— Теперь ты мечтаешь, — говорилъ онъ ей, — тебѣ и кажется, будто ты меня любишь. Завтра откроешь глаза и будешь удивляться, какъ могла повѣрить этому старому…

Анджела не давала ему кончить, тормошила его, покуда онъ самъ не начиналъ смѣяться. И Сильвіо казалось, что и онъ тоже ее любитъ; но замѣтилъ онъ также, что она милѣе ему, когда они врозь. Иногда, напротивъ, когда она не стояла передъ нимъ и не напоминала, что она уже не дѣвочка, а существо, дозрѣвшее для любви, въ душѣ стараго холостяка поднимались грустныя размышленія. Но, все-таки, это были самые свѣтлые дни въ Нашей Надеждѣ. Блаженство Козимо и Беатриче, хотя и съ примѣсью нѣкоторой тревоги, было также упрочено.

Въ глазахъ своей дорогой жены Козимо читалъ обѣщанія чуднаго будущаго и радовался, что можетъ тоже что-нибудь обѣщать ей, конечно, несравненно меньшее, — богатство. Онъ надѣялся выкупить свои земли въ Плоаге, въ память матери, снова развѣситъ портреты предковъ, отдѣлаетъ домъ отца… Но никогда не оставятъ они Надежды, развѣ работы въ рудникахъ потребуютъ его личнаго присутствія. Но, можетъ быть, жена его не захочетъ быть горнозаводчицей? Во всякомъ случаѣ нужно будетъ съѣздить туда. Славный воздухъ, славный вѣтеръ съ моря!. Послѣ, когда Беатриче совершитъ свой подвигъ, она тамъ мигомъ поправится, да и мальчишкѣ недурно подышать хорошимъ воздухомъ.

Сборъ винограда кончился. Однажды въ маленькой газетѣ, присланной изъ Сассари, появилось слѣдующее объявленіе:

«Изъ Ористано прибыло въ нашъ городъ первое общество итальянскихъ акробатовъ-вольтижеровъ, подъ управленіемъ знаменитаго синьора Альфонсо; оно останется здѣсь одинъ мѣсяцъ и будетъ давать представленія въ „Дневномъ Театрѣ“, превращенномъ въ циркъ. Общество состоитъ изъ четырехъ наѣздницъ, синьоръ Ады, Маріи, Джіованны и Эммы, двухъ клоуновъ и Алкида. Сверхъ того, оно обладаетъ двумя рѣдкостями, изъ которыхъ первая — знаменитый карликъ Баттистоне, „человѣкъ-мячикъ“, а вторая — Ненна, чудное дитя, подъ именемъ „Лягушка“. Первое представленіе завтра».

IX.

Синьоръ Альфонсо представилъ публикѣ сначала лошадку сардинской породы, роста малаго, ума необычайнаго. Она становилась на заднія ноги, хлопала будто въ ладоши передними копытами, шла обнимать хозяина, плясала, становилась на колѣни, стрѣляла, падала замертво и воскресала. Затѣмъ появилась дѣвица Эмма, наѣздница, черная и худая. Ея назначеніемъ было пролетать сквозь бумажные обручи, число которыхъ постепенно увеличивалось. Но все это не оживило бы холодную публику, если бы не выходки двухъ паяцевъ, которые потѣшали ее, н$дѣляя другъ друга звонкими пощечинами. На клоуновъ возложена была обязанность ни минуты не молчать, и въ такой крайности они врали все, что приходило имъ въ голову. При этомъ они все кликали Батистоне, нагибаясь къ землѣ, приставляя руки ко рту, чтобъ онъ могъ лучше разслышать, и удивлялись, что могло случиться съ нимъ.

— Ахъ, бѣда моя! — восклицалъ одинъ, размазанный по лицу красными и черными полосами, — теперь вспомнилъ! Я умывался и забылъ его у корыта, онъ, должно быть, упалъ туда и утонулъ.

— Э, самъ ты знаешь, этого не можетъ быть. Баттистоне ко дну не пойдетъ, онъ непромокаемый, «человѣкъ-мячикъ».

— Правда, забылъ. Но гдѣ же Баттистоне?

Слыша, что все зовутъ Баттистоне, и публикѣ захотѣлось его увидать. Когда, наконецъ, огромная голова карлика показалась у загородки, ее встрѣтилъ общій хохотъ, лестнѣе всякихъ, рукоплесканій. На Баттистоне была какая-то длинная хламида, волочившаяся по полу. Онъ путался въ ней и подскакивалъ точно мячикъ. Таинственная хламида оставляла зрителей въ сомнѣніи, есть ли въ самомъ дѣлѣ ноги у карлика, или онъ, какъ увѣряли паяцы, движется на двухъ колесикахъ изъ карманныхъ часовъ. Клоуны вызвались помочь ему снять мантію. Публика была въ напряженномъ ожиданіи. Встрѣтились большія затрудненія, паяцы спотыкались и падали, свалился и Баттистоне, и, вскочивъ, принялъ позу сильфиды. Наконецъ, хламида спала съ плечъ карлика, и Баттистоне явился въ розовомъ трико, короткихъ бархатныхъ штанахъ, обтянутыхъ по бедрамъ, круглый, жирный, невѣроятный…

— Слушай, — сказалъ ему паяцъ, — давай устроимъ концертъ. Я музыкантъ, а твой животъ барабанъ.

Баттистоне не успѣлъ отвѣтить, съ загородки на арену спрыгнуло маленькое тѣльце, какой-то комокъ рукъ и ногъ, и, подскакивая, бросилось подъ ноги паяцамъ. Это крошечное чудовище было въ трико, зеленомъ съ желтыми пятнами, въ капюшонѣ изъ той же матеріи, и прыгало, почти колотясь животомъ о землю.

— Лягушка! лягушка! — закричалъ Баттистоне.

Беатриче и Козимо сидѣли у авансцены. Козимо былъ блѣденъ, взволнованъ, раздосадованъ, что уступилъ капризу жены, а она, напротивъ, смотрѣла весело, сказавъ себѣ, что сегодня будетъ добра и весела.

При появленіи лягушки, Козимо шепнулъ: «Уйдемъ, Биче. Это будетъ лучше».

Она хотѣла остаться. «Завтра, — говорила она, — эта женщина придетъ къ тебѣ въ домъ, приведетъ дочь. Что ты ей скажешь? Велишь ее выгнать?… Пойдемъ лучше ей сами на встрѣчу; покажемъ, что мы за одно».

Покуда скакали наѣздницы и болтали паяцы, она смотрѣла на дверь, откуда выводили лошадей и иногда выглядывалъ кто-нибудь изъ труппы. «Хромая видѣла насъ, — думалось ей, — и потому не смѣетъ показаться».

— Лягушка! — кричали и пищали паяцы и, перебивая другъ друга, принялись объяснять странныя свойства этой диковинки, но безпокойная лягушка металась кругомъ, хотя Баттистоне и приказывалъ ей сидѣть смирно. Наконецъ, карликъ потерялъ терпѣніе. «Все не унимаешься? — закричалъ онъ.» — Я тебя уйму", и съ этими словами схватилъ лягушку за трико, поднялъ, встряхнулъ и опустилъ внизъ головой. Капюшонъ свалился, показалось раскраснѣвшееся, шаловливое личико, въ облакѣ рыжихъ волосъ. Публика хлопала. Ненна хохотала. Беатриче съ замираніемъ сердца могла ее разглядѣіъ. Ненна была очень бѣла, въ веснушкахъ; волосы были рыжіе и кудрявые; это шло въ ней; глаза весело горѣли, но были малы и круглы, носъ приплюснутый; здоровая, свѣжая, но некрасивая дѣвочка. Бывало, противъ воли, Беатриче создавала себѣ другой образъ, тоненькаго, нѣжнаго существа, съ овальнымъ личикомъ, огромными черными глазами; еслибъ тотъ образъ явился живой, она еще была бы въ силахъ полюбить. Но эта Ненна… Беатриче мелькомъ взглянула на мужа; онъ смотрѣлъ въ другую сторону.

— Теперь, что еще будемъ дѣлать? — спросилъ товарищей Баттистоне.

— Давайте обелискъ строить.

Построить живой обелискъ оказалось трудно: Баттистоне желалъ стоять на вершинѣ, паяцы хотѣли его поставить внизу; вышла распря. Лягушка, между тѣмъ, прыгала вокругъ загородки. Синьоры изъ ближней галлереи наклонялись, когда она была близко, и ласково звали ее. Она поднимала веселые глазки.

— Трудно тебѣ? Больно?

Лягушка встряхивала головкой и хохотала.

Второй паяцъ вскочилъ и сталъ на плечи перваго, и Баттистоне держалъ обоихъ, не качаясь.

— Можешь еще поднять? — спросилъ верхній паяцъ.

— Могу, — прохрипѣлъ Баттистоне.

— Синьоры, — возвѣстилъ тотъ же паяцъ, — Баттистоне говоритъ, будто можетъ, но онъ не хочетъ. Въ хорошія минуты онъ гуляючи носитъ такъ всю труппу… Возьмешь еще Ненну? — спросилъ онъ.

Ненна была близко отъ ложи Козимо и отвернулась, глядя на входную дверь. Оттуда вышелъ плотный, высокій мужчина. Его широкое лицо какъ будто освѣщалось огромнымъ смѣющимся ртомъ и голубыми глазами; волосы, пламенно рыжіе, были подстрижены щеткой. Когда великанъ наклонился къ Неннѣ, не осталось сомнѣнія въ ихъ родствѣ.

— Ты устала? — тихо спросилъ дѣвочку Алкидъ.

— Нѣтъ, — отвѣчала она. Онъ взялъ ея рученку, тихонько согнулъ ее и вынулъ изъ того, чѣмъ она была завернута; ножки освободились и дѣвочка разомъ вскочила. Проворная, она однимъ прыжкомъ очутилась на ладони великана, потомъ поставила одну ножку на животъ Баттистоне, точно на скамейку, а оттуда полѣзла на паяцовъ. Достигнувъ плечъ втораго, она гордо выпрямилась и стала посылать всѣмъ поцѣлуи. Живой обелискъ двинулся. Алкидъ шелъ передъ нимъ, не сводя глазъ съ Ненны, готовый подхватить ее на руки, если она пошатнется.

X.

Папа Никола, онъ же Алкидъ, получивъ отъ Амброджіо приглашеніе пожаловать на Мельницу, на другой день, послѣ репетиціи, явился, ведя за руку Ненну.

— Какъ ты думаешь, — сказалъ онъ, говоря съ ней будто съ взрослой, — зачѣмъ мы идемъ къ синьорамъ?

Ненна подумала немного и отвѣтила: «За деньгами». Великанъ засмѣялся ея проницательности.

— Ты грамотная, — продолжалъ онъ, — хорошо ли ты поняла, чего хотѣлъ старикъ, разспрашивая тебя?

— Какъ не понять! Спрашивалъ, нравится ли мнѣ представлять лягушку. Я говорю: нравится, если въ театрѣ много народу. Онъ спросилъ: отецъ ли ты мнѣ? Вотъ еще! Что же ты мнѣ, какъ не отецъ? Еще спрашивалъ, хочу ли жить въ прекрасномъ домѣ, гулять въ прекрасномъ саду, учиться разнымъ вещамъ.

— Ну, знаю, что ты отвѣчала, — сказалъ Алкидъ, лукаво смѣясь.

— Немудрено догадаться!

— Ты сказала: «хочу», — продолжалъ папа Никола.

— Нѣтъ, не хочу, — возразила Ненна, — я не хочу въ школу.

— Молчи же. Мы пришли; вотъ и синьоръ Амброджіо. Что ты ему скажешь?

— Спрошу у него конфекты, что онъ вчера обѣщалъ.

Амброджіо, стоя на крыльцѣ, смотрѣлъ на нихъ снисходительно, но безъ особой привѣтливости. Онъ видѣлъ Ненну еще въ Миланѣ. Она очень перемѣнилась и подурнѣла; смѣлый взглядъ, безстыдная улыбка… Не хотѣлось бы напрасно осуждать, но ему казалось, что она нехорошая дѣвочка.

— Вотъ и я, — сказала она, подставляя щеку для поцѣлуя. — А гдѣ же гостинцы?

Папа Никола, сконфуженный, напрасно глядѣлъ на нее, стараясь вразумить. Ненна полѣзла руками въ карманы Амброджіо. Старикъ не мѣшалъ ей, а самъ искалъ на ея непривлекательномъ лицѣ хоть какой-нибудь черты, подтверждающей его прежнія подозрѣнія. Оба искали напрасно.

— Ничего нѣтъ! — вскричала Ненна.

— Конфекты тебѣ обѣщаны, ты ихъ получишь.

Онъ ввелъ ее въ залу.

Алкидъ смотрѣлъ имъ вслѣдъ, не смѣя идти дальше.

— Подожди минутку, — сказалъ дѣвочкѣ Амброджіо, — я доложу синьорѣ; она хочетъ тебя видѣть.

— Не забудь конфектъ, да побольше!

Въ сѣняхъ Алкидъ напрасно поднималъ мощную десницу; издали родительскія угрозы не дѣйствовали. Ненна еще разъ закричала: «Побольше!… Да иди же сюда, — прибавила она, обращаясь къ отцу, — мнѣ синьора дастъ конфектъ, а тебѣ денегъ».

Беатриче входила въ залу и все слышала. Она подошла въ Неннѣ, наклонилась, охватила руками ея личико, потомъ посмотрѣла на папу Николу. «Сейчасъ видно, что ваша дочка», — сказала она.

Алкидъ захохоталъ и отвѣчалъ, глотая слова:

— Шалунья, баловница. Бѣда съ ней!… все же меня любитъ.

Беатриче вглядывалась внимательно, съ остаткомъ страха, въ это смѣлое лицо и круглые глазки.

— Что ты на меня смотришь? — спросила Ненна.

Графиня поцѣловала ее и подвела къ дивану.

— Я тебя видѣла на сценѣ, ты представляла лягушку.

— Видѣла? Что-жь, вѣдь, я отлично представляю?

— Когда я тебя увидѣла, мнѣ вспомнилась дѣвочка твоихъ лѣтъ, похожая на тебя; она умерла…

Въ эту минуту Ненна неожиданно повернула голову, и графинѣ мелькнулъ ея профиль… какая-то линія… что-то такое…

— Посмотри на эту вазу, — сказала она.

— Ну, что же въ этой вазѣ?

— Нѣтъ, повернись… Посмотри, вотъ на эту картину.

— Чего мнѣ на нее смотрѣть?

— Милочка, дѣвочка! — вскричала вдругъ Беатриче въ порывѣ радости. — Теперь я довольна! Папа Никола, подите сюда. Когда у васъ родилась эта дочка?

— Ей восемь лѣтъ съ половиной; извольте считать: выходитъ, она родилась…

Но Беатриче не дождалась его счета; у нея было много вопросовъ.

— Ненна, ты давно не ходишь въ школу? Чему ты выучилась? Умѣешь писать? Хочешь знать все на свѣтѣ?

— Не хочу я въ школу; довольно выучена: читать умѣю, писать умѣю; письмо написала…

— Къ кому? — спросила безъ страха Беатриче.

Ненна объяснила, что писала къ одному графу, извѣщала, что ѣдетъ въ Сардинію. Мама печатала это письмо и хотѣла отправить.

— Какое письмо? — спросила Беатриче.

Бѣдный Алкидъ пожалъ плечами; онъ не умѣлъ ни читать, ни писать, въ чемъ смиренно сознавался; онъ умѣлъ лишь поднимать гири. Онъ зналъ, что у Чезиры бывали друзья… благородныя особы, къ которымъ она иногда писала.

— Твою маму зовутъ Чезира? — спросила дѣвочку графиня.

— Звали Чезира, — глухо отозвался Алкидъ.

— Она умерла, — спокойно сказала дѣвочка.

Графиня обняла ее, стараясь не заглядывать въ собственную душу. Ей хотѣлось высказаться, но она удерживалась.

— Когда она умерла? — спросила Беатриче.

Папа Никола откашлялся:

— Мѣсяца три. Мы собирались ѣхать, и она тоже, да была нездорова. Разъ ей хуже стало. Пришелъ докторъ, говоритъ: не быть ей живой. Такъ и покончила.

Ненна не сводила съ него глазъ и прервала его, сказавъ Беатриче: «плачетъ».

— И, нѣтъ, — возразилъ Алкидъ.

Но онъ, точно, плакалъ.

— Папа Никола, — сказала Беатриче, — вы хорошій человѣкъ. У вашей дочки нѣтъ матери, хотите взять ее изъ цирка и повести по лучшей дорогѣ?

— Это по какой же дорогѣ меня поведутъ? — спросила Ненна.

— Пойдешь въ школу, будешь заниматься, сама станешь учительницей. Хочешь?

— Еще бы! Это мнѣ нравится. Папа Никола, пусти меня въ учительницы; я буду учить дѣтей представлять лягушку…

Беатриче отпустила Ненну съ полными карманами конфектъ и взяла обѣщаніе, что скоро они опять придутъ; затѣмъ, вся дрожа отъ нетерпѣнія и радости, она отворила дверь, за которою ее ждалъ мужъ, и упала въ его объятія.

— Козимо! какъ мы счастливы!

Она замерла на его груди. Онъ не распрашивалъ; изъ этой комнаты онъ все слышалъ.

Ненна пришла на Мельницу еще разъ послѣ послѣдняго представленія, когда труппа должна была уѣхать. Но ее принялъ Амброджіо, вручившій ей ящикъ конфектъ и кошелекъ отъ графини, которая должна была уѣхать далеко. Ненна не особенно разспрашивала, занятая больше подарками, и Амброджіо не особенно заботился правдоподобно обманывать. «Графиня, — заключилъ онъ, — приказала сказать, чтобъ вы писали ей, если что будетъ нужно».

— Не забудемъ, — сказалъ Алкидъ, — вѣчно благодарны.

Неннѣ скорѣе хотѣлось освидѣтельствовать кошелекъ; она дернула папу Николу за рукавъ: «Пойдемъ. Самъ знаешь, что пора».

Беатриче никуда не уѣзжала, но при свиданіи Ненна ее нисколько не привязала къ себѣ. Вмѣсто поцѣлуевъ, она предпочла дать ей побольше денегъ.

XI.

Беатриче и Козимо ожидали своего маленькаго гостя только въ мартѣ, а онъ явился въ февралѣ, ночью, почти нечаянно, наполнивъ весь домъ тихимъ и торжественнымъ движеніемъ. Это былъ мальчикъ, какъ всѣ и ожидали. Цѣлую недѣлю онъ носилъ самыя странныя прозванія, какія только можетъ придумать отеческая любовь, покуда не получилъ, наконецъ, христіанское крещеное имя. Назвали его Сильвіо, по крестному отцу. Блѣдная мать, сіявшая новою любовью, была прелестнѣе, чѣмъ когда-нибудь. Но профессоръ смотрѣла на нее уже безъ волненія. Когда ее мать кормила своего новорожденнаго, на личикѣ Анджелы была написана покорная готовность исполнять такую же обязанность.

Въ мартѣ инженеръ Марини написалъ графу, напоминая обѣщаніе, которое далъ за него Сильвіо, Вѣсти съ рудника приходили хорошія; залежи были широкія и, дѣлая поворотъ, заставляли предполагать, что находятся всѣ во владѣніяхъ графа. Приготовительныя работы были окончены. Если графъ, какъ обѣщалъ, пріѣдетъ на пріискъ съ женою, это будетъ кстати, потому что надо сдѣлать нѣкоторыя измѣненія въ контрактѣ.

— Тебѣ слѣдуетъ ѣхать, — совѣтовалъ Сильвіо. — Ты теперь отецъ семейства, обязанъ во всемъ самъ удостовѣриться. Горный воздухъ оживитъ куму Беатриче и недуренъ также для моего крестника. Поѣзжайте. Въ Нашей Надеждѣ и меня одного довольно.

Онъ сказалъ это просто и легко, но едва выговорилъ, какъ понялъ необходимое, горькое послѣдствіе: уѣдетъ и Анджела. Не годится невѣстѣ оставаться съ нимъ одной, тѣмъ болѣе, что и Аннета уѣдетъ съ графиней. Напрасно онъ убѣждалъ себя, что Анджела его племянница, подъ его опекой, что она еще ребенокъ. Взглянувъ на нее, всякій видѣлъ, что она уже не дѣвочка. И что ей дѣлать въ Надеждѣ? Но иначе нельзя было, — приходилось терпѣть, — и онъ уговаривалъ сначала себя, потомъ Анджелу.

— Намъ нужно разстаться не надолго. Что-жь, дѣвочка моя, ты посмотришь на другія мѣста, на другую жизнь. Горный воздухъ здоровъ. Будешь меня любить, часто писать.

Сильвіо никакъ не воображалъ, какъ ему будетъ тяжела эта жертва; онъ считалъ ее тяжелѣе для Анджелы. Въ первую минуту она заплакала, потомъ повеселѣла, наконецъ, не скрыла, что рада перемѣнить складъ жизни, прокатиться подальше въ дилижансѣ, карабкаться по горамъ, спускаться въ шахты, ходить таинственно, съ факелами, по подземнымъ переходамъ. Только въ минуту отъѣзда она опять разнѣжилась и, казалось, хотѣла залиться слезами.

— Увѣренъ, что ты снова заплачешь, — говорилъ Сильвіо, геройски, нервно смѣясь.

Она на минуту отвернулась и затѣмъ вперила въ жениха сверкающіе глазки:

— Не плачу, видишь, не плачу?

— Браво! вотъ и прекрасно… Помни же, — договорилъ онъ ей на ухо, — ты должна любить меня всякій день, и писать всякую недѣлю.

Она готова писать ежедневно. Онъ, должно быть, не знаетъ, какъ она его любитъ.

— Нѣтъ, знаю, знаю, дорогая Анджела!

Сильвіо проводилъ путешественниковъ до долины и, наконецъ, простился поцѣлуями, начиная съ крестника и кончая послѣднимъ, долгимъ поцѣлуемъ Анджелѣ.

Дилижансъ спускался съ извилистой крутизны. Сильвіо облокотился на гранитную загородку, внизу которой разстилалась долина. Безъ мысли слѣдилъ онъ глазами, какъ тяжелая карета, унося все его веселье, то исчезала за оливами, то показывалась опять; слышались ея звонки, изъ одного окошка развѣвался бѣлый платокъ… Такъ слѣдилъ онъ за каретой до глубины долины, потерялъ ее изъ виду и на мгновенье снова увидѣлъ, черною точкой, на поворотѣ. Наконецъ, ничего уже не стало видно, а онъ все еще стоялъ у загородки.

Оставшись одинъ, онъ подумалъ, что и самъ могъ бы поѣхать съ друзьями, что на мѣсяцъ безъ него обошлись бы здѣсь. Онъ серьезно соображалъ, что можно бы растолковать Джіованни, чтобъ самому взять ваканцію и не отпускать невѣсты безъ себя. Передумавъ все, онъ точно очнулся, и пошелъ въ Надежду.

Тамъ ждалъ его товарищъ по несчастью. Поваръ стоялъ на крыльцѣ; круглое лицо его озарялось обычной улыбкой. Джіованни нисколько не горевалъ.

— Уѣхали? — спросилъ онъ и продолжалъ конфиденціально: — воротятся! а лѣтомъ — свадьба.

Профессоръ подумалъ, что онъ говоритъ объ Анджелѣ, и готовъ былъ удивиться, но, всмотрѣвшись въ его лицо, догадался и кое-что вспомнилъ.

— Такъ Аннета согласна? — спросилъ онъ.

— Еще бы! — отвѣчалъ фатъ. — Вѣдь, она по мнѣ съ ума сходитъ.

XII.

Въ тотъ же день Сильвіо вспомнилъ, однако, что у него еще есть на рукахъ масса дѣла. Нужно было написать продолженіе статьи о колонизаціи въ Сардиніи, имѣвшей успѣхъ, потомъ поспѣть на свиданіе съ двумя капиталистами, чтобъ потолковать объ основаніи земледѣльческаго банка. Упреки опечаленной любви должны были замолкнуть, — объ отъѣздѣ нечего было думать. Онъ провелъ четыре часа запершись, переходя отъ дѣла къ дѣлу, и нашелъ время для грёзъ объ Анджелѣ. Въ ея комнатѣ лежалъ букетъ бѣлыхъ розъ, сорванныхъ рано утромъ, листокъ бумаги и на немъ ея рукою: «Уѣзжаю, но не разстаюсь съ тобой! Я здѣсь. Жди меня. Твоя Анджела». Онъ былъ послушенъ и долго ждалъ, опираясь на стулъ, на которомъ она сидѣла, когда писала…

А что она говорила ему въ первомъ же письмѣ! «Я влюбилась въ рудникъ, но, пожалуйста, не вздумай ревновать», затѣмъ съ восторгомъ разсказывала о подземныхъ переходахъ, гдѣ двигаются при свѣтѣ факеловъ между закопченными стѣнами, далеко отъ всего міра. Она никогда этого такъ не представляла себѣ… Потомъ говорила о своей любви. Онъ, можетъ быть, станетъ смѣяться, но ей показалось, что въ глубинѣ шахты она полюбила его еще сильнѣе.

Странно! Сильвіо распечаталъ письмо съ замираніемъ сердца, а, прочитавъ, остался холоденъ. Истина была непріятна его влюбленному эгоизму; онъ даже предпочелъ бы обманъ. Анджела, едва доѣхавъ, могла бы написать ему со слезами: «Пріѣзжай, я безъ тебя жить не могу». Вмѣсто такого порыва, дѣвочка едва упоминала о пустотѣ, которую чувствовала безъ «милаго». Только въ припискѣ она совѣтовала ему отдѣлаться отъ важныхъ заботъ и пріѣхать тоже. Еслибъ не хлопоты о банкѣ, онъ бы цѣлый день продумалъ объ этомъ письмѣ. Позднѣе онъ лучше понялъ свою малютку и послалъ ей совѣтъ веселиться и развлекаться.

Такая снисходительность получила достойную награду. Во второмъ письмѣ Анджела уже извѣщала, что старается въ угоду ему веселиться, но что это ей тяжело и тайкомъ она плачетъ. Вотъ и примѣръ. Марини затѣялъ спектакль въ пользу общества взаимной помощи рудокоповъ. Играть должны Аннета, Марини, двое рудокоповъ и она — Анджела. Да, она взяла главную роль. Репетиціи шли превосходно… ей рукоплескали… вдругъ она чувствуетъ, что-то подступаетъ отъ сердца все выше… она принуждена убѣжать, чтобъ наплакаться.

«Что же это, если не любовь?» — подумалъ Сильвіо и тотчасъ написалъ грустное письмо, желая успокоить свою дѣвочку. Онъ спрашивалъ заглавіе комедіи, гдѣ Анджела взяла роль влюбленной, а Аннета — роль субретки. Отвѣтъ былъ жестокій: вовсе это не «комедія»; это Франческа да Римини, трагедія Сильвіо Пеллико; Аннета играетъ въ водевилѣ. Скоро уже представленіе.

Въ эту же пору профессоръ получилъ первое доказательство уваженія его согражданъ. Подошли выборы общинныхъ совѣтниковъ. Его просили выступить кандидатомъ; Сассарійская Газета намѣревалась провести его, — ему стоило только напечатать заявленіе своихъ административныхъ взглядовъ. Началась дѣятельная агитація, Сильвіо запутался въ своей же сѣти, и сталъ кандидатомъ. Онъ не былъ недоволенъ, — у него тоже была своя гордость; къ тому же, онъ надѣялся, что въ качествѣ совѣтника легче принесетъ пользу своей странѣ. Это дѣло промучило его цѣлыхъ двѣ недѣли. Но и этому насталъ конецъ: Сильвіо былъ выбранъ. Онъ извѣстилъ друзей. Анджела отвѣчала, что очень рада, хотя не совсѣмъ понимаетъ важность этого избранія. У нея тоже были важныя новости. Спектакль оказался ея торжествомъ. Рукоплескали каждой сценѣ, вызывали, кричали браво. На будущей недѣлѣ Франческа пойдетъ опять.

Новость эта не очень пріятна была для Сильвіо. Онъ вспомнилъ, что въ трагедіи есть юноша Паоло, который говоритъ Франческѣ очень смѣлыя вещи… Еслибъ не необходимость присутствовать въ первомъ засѣданіи общиннаго совѣта, Сильвіо повиновался бы голосу, внушавшему ему сейчасъ же уложить чемоданъ и взять мѣсто въ дилижансѣ. Онъ не поѣхалъ, но написалъ письмо въ четыре страницы, гдѣ много говорилъ о томъ, что на нихъ обоихъ лежитъ «священная обязанность охранять пламя ихъ любви». Отвѣтъ замѣшкался, но былъ преисполненъ любви. Анджела извинялась, что долго не отвѣчала, не знала сама, какъ это случилось: время такъ бѣжитъ! А она только и дѣлала, что перечитывала его письма и думала о немъ, любила его безумно.

Въ душѣ Сильвіо какъ-то особенно все смолкло при чтеніи этого письма. Изъ Иглезіасъ было и другое, почеркъ котораго казался знакомымъ. Онъ распечаталъ и прочелъ:

"Дорогой профессоръ!

«Въ короткое время, которое графиня Беатриче, синьорина Анджела и графъ провели съ нами, я успѣлъ оцѣнить достоинства ума и сердца вашей прелестной племянницы…»

У Сильвіо опустились руки. Онъ не читалъ дальше.

На другой день, передъ проѣздомъ дилижанса, онъ стоялъ на дорогѣ, съ чемоданомъ въ рукѣ. Онъ давалъ послѣднія инструкціи Джіованни, который поручалъ ему поклоны Аннетѣ. Дилижансъ подъѣхалъ, Сильвіо сдѣлалъ знакъ, помѣстился на имперіалѣ и карета поѣхала дальше. Тогда онъ поспѣшно вынулъ, письмо инженера Марини, которое уже читалъ не разъ, и церечелъ еще:

«…Достоинства ума и сердца вашей племянницы. Мнѣ двадцать четыре года, я могу располагать собою, имѣю достаточно выгодную профессію. О моемъ характерѣ и прошедшемъ вы можете освѣдомиться. Я чувствую, что могу составить счастіе женщины, которая согласится связать свою судьбу съ моею… Я все сказалъ. Я сильно люблю синьорину Анджелу и всю жизнь готовъ отдать, чтобъ заслужить ея любовь».

Сильвіо долго изучалъ это письмо. Марини идетъ такимъ прямымъ путемъ… говорилъ ли онъ что-нибудь дѣвочкѣ? Въ письмѣ нѣтъ намека на чувства Анджелы, ни слѣда хитрости, — только общія мѣста — «надежда сдѣлать счастливою женщину» и прочее. Да, этотъ инженеръ ведетъ себя честно, не кружитъ головы дѣвочки, а прежде пишетъ опекуну; онъ не знаетъ, что она обручена съ другимъ! Да еслибъ Беатриче и Козимо замѣтили что-нибудь, они бы написали, а они только посылаютъ ему поклонъ… Сильвіо стоитъ только отвести юношу въ сторону, дружески разсказать, въ чемъ дѣло, пожалуй, показать послѣднее письмо Анджелы, полное нѣжныхъ увѣреній.

Такія размышленія — невеселые спутники въ дорогѣ. Доѣхавъ до Иглезіасъ, онъ не только чувствовалъ, что у него болятъ бока отъ толчковъ дилижанса, но что и голова его отяжелѣла отъ заботъ. По обыкновенію, онъ не предупредилъ о своемъ пріѣздѣ, оставилъ чемоданъ и пошелъ пѣшкомъ. Въ послѣднюю минуту онъ еще разъ собрался съ мыслями. Что, если Анджела влюбилась въ Марини, если… вымолвить страшно… если онъ писагъ, сговорившись съ нею? Явиться неожиданно, прочесть на лицахъ виновныхъ ихъ тайну и спасти… но что спасти? Свое достоинство? Увы, Сильвіо достигъ возраста, когда раны любви излечиваются самолюбіемъ.

Въ полдень онъ добрался до пріиска и, никѣмъ не замѣченный, вошелъ въ домъ управляющаго. Черезъ минуту объ былъ передъ Беатриче. Она слегка вскрикнула и привѣтливо бросилась ему на встрѣчу. Горный воздухъ обновилъ ее; она была стройна я граціозна попрежнему.

— Милый! Кумъ! Вы ли это? Зачѣмъ же не извѣстили? Мы бы всѣ васъ встрѣтили. Вы застали меня одну, а еслибъ не дѣточка моя, можетъ быть, и я бы ушла.

Она заглянула въ колыбель; тамъ спалъ маленькій Сильвіо, сжавъ кулачки.

— Такъ вы одни? — спросилъ профессоръ, стараясь казаться веселымъ. — Я на это не жалуюсь. А гдѣ Анджела?

— Она спитъ. Я у нея сейчасъ была. Она нездорова, но теперь ничего…

— Больна? — переспросилъ профессоръ.

— Пустяки. Часъ назадъ была здорова и весела; такъ, голова закружилась, она и легла. Пойду, взгляну; какъ узнаетъ, что вы тутъ, сейчасъ выздоровѣетъ.

— А инженеръ?

— Былъ утромъ, но получилъ телеграмму и сказалъ, что ѣдетъ въ Иглезіасъ.

Она ушла. Сильвіо былъ въ раздумьѣ; нельзя было сомнѣваться въ бѣдѣ. Вся комедія на лицо: приходитъ по телеграфу язвѣстіе о пріѣздѣ «благороднаго отца», съ «героиней» головокруженіе, «первый любовникъ» скрывается…

— Спитъ, — сказала, возвратившись, Беатриче, — я не будила.

Сильвіо пристально посмотрѣлъ на нее. Она покраснѣла.

— Другъ мой, — сказалъ онъ, — вы не умѣете скрыть правды.

— Увѣряю васъ… — прошептала она, сжавъ его руку.

— Я все знаю, — холодно отвѣчалъ Сильвіо. — Инженеръ мнѣ писалъ.

— Писалъ? Сумасшедшій!… Но вы намъ повѣрите; знайте же, что это просто минутная вспышка. Она увидитъ васъ — и все пройдетъ, а вернемся къ себѣ, и не вспомнить.

Сильвіо, желая спасти собственное достоинство, улыбаясь, окачивалъ головою:

— Благодарю, — сказалъ онъ. — Прощайте; пойду отыскивать Козимо.

Она проводила его до крыльца, но онъ не искалъ Козимо, а направился прямо къ школѣ, желая видѣть сцену, гдѣ разыгрался прологъ его маленькой трагедіи. Когда онъ вошелъ туда, за занавѣсью, отдѣлявшею залу отъ сѣней, раздался звонкій голосъ: Аннета репетировала роль.

«Вотъ и второе явленіе пьесы, — подумалъ Сильвіо, — профессоръ и Аннета».

XIII.

— Браво, Аннета¹. — сказалъ Сильвіо, входя въ партеръ.

— Боже! Профессоръ! — вскричала субретка.

— Да, да. Какую же вы это роль читали? Когда спектакль?

— Можетъ быть, его вовсе не будетъ. Инженеръ въ дурномъ расположеніи духа.

— Вотъ какъ! А гдѣ синьоръ Марини? Придетъ онъ сюда?

Аннетѣ ужасно хотѣлось болтать, но она не знала, что означаетъ странный тонъ профессора.

— Онъ сказалъ, будто уѣзжаетъ въ Иглезіасъ, — отвѣчала она.

— Но не уѣхалъ, — спокойно досказалъ Сильвіо. — Слушайте, Аннета: мнѣ нужно сейчасъ поговорить съ синьоромъ Марини. Подите, скажите, что я жду.

Аннета попалась въ ловушку.

«Явленіе третье. Профессоръ (одинъ)».

Онъ медленно прохаживался отъ люка до задней стѣны, остановился, оперся на подоконникъ; ему казалось, что и онъ твердитъ роль, — то, что онъ хотѣлъ сказать сопернику. Слова Беатриче не оставляли сомнѣній. Такъ лучше. Богъ избавилъ отъ смѣшнаго положенія отвергнутаго перезрѣлаго жениха. Слава милосердному небу!

Колебаться болѣе нечего, рѣшилъ онъ, и въ эту минуту замѣтилъ на выбѣленной стѣнѣ краткую надпись карандашомъ, окаймленную четырьмя линеечками, будто рамкой: «Паоло и Франческа соединены по крайней мѣрѣ здѣсь». Сначала онъ не понялъ, какъ именно соединены они, но, замѣтивъ, что Паоло была написано однимъ почеркомъ, а Франческа другимъ, и что по крайней мѣрѣ подчеркнуто, — точно озарился свѣтомъ. И этотъ свѣтъ сталъ еще ярче, когда пониже профессоръ увидалъ рядомъ два автографа: «Анджела Бони. — Баннджіо Марини». И только, — но довольно и этого.

— Вы пріѣхали! — вскричалъ инженеръ, входя въ партеръ и раскраснѣвшись.

— "Явленіе четвертое. Тѣже и инженеръ Марини, — сказалъ профессоръ, пожимая протянутую ему руку. — Я получилъ ваше письмо и съ отвѣтомъ явился самъ, — съ важнымъ видомъ произнесъ Сильвіо, какъ первоклассный артистъ.

Молодой человѣкъ не дышалъ. Сильвіо продолжалъ, точно прислушиваясь къ суфлеру:

— Прежде всего, мнѣ необходимо предложить вамъ нѣсколько вопросовъ. Послѣ этого, надѣюсь, мы поймемъ другъ друга… Знаете ли вы, что Анджела — дочь бандита?

— Да, синьоръ.

— Что этотъ бандитъ былъ несправедливо обвиненъ въ убійствѣ и приговоренъ къ смерти? Что онъ умеръ не оправданный?

— Знаю все. Исторія отца синьорины всѣмъ извѣстна. Какъ только я пріѣхалъ въ Сассари, я уже ее зналъ.

— И, все-таки, не поколебались?

— Нисколько. Честное слово!

— И не раскаетесь? Увѣрены ли вы, что это не минутная вспышка?

Молодой человѣкъ обнаружилъ нетерпѣніе. Но у Сильвіо нашлась прекрасная идея, и онъ импровизировалъ великолѣпно:

— Дайте вашу руку. Вы сняли великую тяжесть съ моей души. Вы никогда не узнаете, какъ много я вамъ обязанъ. Мнѣ бы хотѣлось сейчасъ же сказать: Анджела ваша, но еще есть препятствія.

Сильвіо надолго замолчалъ, чтобъ дать инженеру время сказать что-нибудь. Но промолчалъ и тотъ.

— Первое препятствіе — воля самой дѣвушки. Я не знаю, будетъ ли довольна Анджела…

— Правда, вы не знаете.

— Вѣроятно, и вы тоже?

— И я тоже…

— Второе препятствіе такого рода: Анджела помолвлена съ другимъ.

Марини молчалъ.

— Но успокойтесь. Этотъ другой — я, и очень вамъ благодаренъ.

— Вы?! — вскричалъ молодой человѣкъ, откинувшись назадъ, точно въ изумленіи.

Сказано это было не особенно звучно и жестъ вышелъ некрасивъ. Сильвіо хотѣлось посовѣтовать ему играть натуральнѣе, но самъ профессоръ былъ отуманенъ и не сразу могъ продолжать разговоръ.

— Покойный братъ вообразилъ, — заговорилъ онъ снова, овладѣвъ собой, — что по его винѣ дѣвочка можетъ не найти жениха, и взялъ съ меня обѣщаніе составить ея счастіе… и хотя, я не чувствую истинной и серьезной наклонности къ брачной жизни…

Инженеръ чувствовалъ эту наклонность. По лицу уже было видно.

— Но я посватался, — продолжалъ Сильвіо. — Дѣвочка не была этимъ недовольна; въ ея годы всякій женихъ интересенъ. Она еще почти ребенокъ.

— Почти, — отозвался Марини, будто эхо.

— Только четырнадцать лѣтъ.

— Исполнилось…

Короткое молчаніе. Профессоръ опять началъ:

— Вы прекрасно сказали: исполнилось четырнадцать лѣтъ. Я ждалъ, чтобы вышли всѣ пятнадцать, или даже больше. Анджела этого не знала. Да и потребовались бы два разрѣшенія.

Марини и это зналъ: одно разрѣшенія отъ короля, другое…

— Почему вы все это знаете?

— Я справлялся, — вырвалось у молодаго человѣка.

Сильвіо взгянулъ ему въ лицо, расхохотался и погрозилъ ему пальцемъ.

— Ну, что же?… Да, признаюсь, — заговорилъ Марини, — я все зналъ… виноватъ… Но, вѣдь, я люблю!

— Теперь и остальное ясно, — сказалъ Сильвіо. — Вы подумали, что я сейчасъ пріѣду посмотрѣть и разобрать дѣло.

Инженеръ утвердительно кивнулъ головой.

— И поручили какому-нибудь пріятелю въ Иглезіасъ увѣдомить васъ телеграммой, едва я взойду на горизонтѣ.

— Точно такъ, — вскричалъ юноша, — вы все отгадываете!

— Телеграмма пришла, и вы полетѣли къ Анджелѣ, посовѣтовали ей занемочь.

— Анджела больна? — прервалъ въ испугѣ молодой человѣкъ.

— А вы не знали? Успокойтесь, — только мигрень. И такъ, вы ее не увѣдомили?

— Я во всемъ признаюсь, — сказалъ Марини, совершенно побѣжденный добротой соперника и уже упоенный счастьемъ. — Вотъ что я сдѣлалъ. Видите красный домикъ, третье окно…

— Одна стора спущена, другая поднята?

— Да… Это моя комната, и если не всѣ сторы спущены, хоть и солнце въ нихъ бьетъ, значитъ «онъ пріѣхалъ». Поняли?

— Какъ не понять! А гдѣ же окошко Анджелы?

— Четвертое окно, бѣлый платокъ на рѣшеткѣ.

— А что означаетъ сей бѣлый платокъ? Вѣроятно, «люблю тебя»?

— Ошиблись! — вскричалъ юноша, — «обожаю».

Сильвіо, увлекаясь, хохоталъ до слезъ. Марини хотѣлъ подражать ему, но не могъ; имъ овладѣло безпокойство.

— Если синьорина узнаетъ… — вздохнулъ онъ.

— Синьорина сейчасъ все узнаетъ, — сказалъ Сильвіо уже серьезно. — Пойдемте вмѣстѣ.

— Что вы хотите дѣлать? Развѣ и я долженъ тамъ быть?

— Да, вы не лишній, — отвѣчалъ Сильвіо. — Если кто-нибудь и лишній, то не вы.

Онъ взялъ соперника подъ руку и они пошли къ дому. Беатриче уже все знала отъ Аннеты и вышла къ нимъ на встрѣчу съ ребенкомъ. Она была, попрежнему, дружески привѣтлива, но Сильвіо казалось, что она невольно поддается эгоизму счастія и стала равнодушнѣе къ «другу».

— Анджела все у себя въ комнатѣ? — спросилъ профессоръ. — Да? Такъ потрудитесь же сказать ей…

Что сказать, онъ самъ не зналъ.

— Потрудитесь взглянуть, лучше ли ей. Не можетъ ли она придти сюда, или я къ ней пойду… Теперь ей, вѣроятно, ужь легче.

Ласковый взглядъ Беатриче какъ будто отнялъ у него мужество. Онъ оглянулся и подумалъ: «зачѣмъ онъ привелъ съ собой этого инженера?»

— Идти ли мнѣ? — спрашивалъ взглядъ Беатриче.

Она пошла медленно, будто неохотно, остановилась въ дверяхъ, можетъ быть, ожидая, что Сильвіо передумаетъ. Марини смотрѣлъ въ сторону, точно пойманный съ поличнымъ, а профессоръ ходилъ по залѣ и мысленно говорилъ свою рѣчь: «Дѣвочка моя, отецъ, умирая, поручилъ тебя мнѣ. Я поклялся составить твое счастье. Возвращаю тебѣ твое слово… Нѣтъ, твое обѣщаніе…»

Онъ путался въ словахъ, не могъ сказать, что именно ей возвращаетъ, и начиналъ рѣчь сначала.

Беатриче возвратилась.

— Ей хуже, — шептала она Сильвіо. — У нея нѣтъ силъ васъ видѣть, она проситъ прощенья; хочетъ умереть, но сдержитъ данное слово…

— Тутъ недоразумѣніе! — съ нервной веселостью вскричалъ Сильвіо. — Какъ только бѣдняжка узнаетъ, что я очень радъ…

Но и у него не было силы пойти постучаться къ Анджелѣ. Ему пришла мысль; однажды эта же мысль ему помогла. Онъ вырвалъ листокъ изъ записной книжки и написалъ:

«Не плачь, Анджела. Отецъ, умирая, поручилъ мнѣ заботу о твоемъ счастьѣ. Я буду заботиться о немъ до послѣдняго дня моей жизни. Ты не связана обѣщаніемъ. Встань, ободрись. Пусть твое сердце бьется свободно. Безъ горя и упрека благословляю твою любовь».

Онъ не спѣша перечиталъ эти строки, подписалъ «дядя Сильвіо» и передалъ ихъ инженеру.

— Я усталъ, — сказалъ онъ, — надо отдохнуть. Кума, поручаю вамъ синьора Марини; вдвоемъ вы все уладите. Разбудите меня къ завтраку, и чтобъ за столомъ были веселыя лица… Только вотъ что, — прибавилъ Сильвіо, перемѣняя тонъ, — замѣтьте, я не отдамъ замужъ племянницы, покуда ей не будетъ полныхъ пятнадцати лѣтъ. Я не сомнѣваюсь, что въ настоящую минуту дѣвочка любитъ синьора Марини, но я, въ качествѣ опекуна, обязанъ быть осторожнымъ, а въ качествѣ отставнаго жениха, имѣю основаніе думать, что, подрастая, она можетъ влюбиться еще въ кого-нибудь.

Это было его единственное мщеніе. Беатриче, провожая его, шепнула:

— Вы слишкомъ добры. Зачѣмъ вы уступаете? Анджела васъ еще любитъ.

— Можетъ быть. Я ничему не удивляюсь… Но я-то самъ люблю ли ее? Мнѣ кажется, и не любилъ никогда. Она — ребенокъ.

---

Къ завтраку Козимо пришелъ разбудить его и принесъ письмо отъ больной.

У Сильвіо дрожали руки, распечатывая. На что еще онъ надѣялся?

Письмо начиналось словами: «Великодушный человѣкъ!..»

XIV.

Прошло два года, полныхъ разными событіями.

Сильвіо и хозяева Нашей Надежды вернулись вскорѣ къ себѣ. Инженеръ Марини три раза пріѣзжалъ повидаться со своею возлюбленной. Въ послѣдній пріѣздъ онъ возобновилъ брачное предложеніе, торжественно заявивъ, что срокъ испытанія уже истекъ, Анджелѣ исполнилось пятнадцать лѣтъ и она продолжаетъ его любить, желаетъ быть его женой. Пришла и Анджела, и не умерла отъ стыда, какъ предполагала; Сильвіо даже показалось, будто, глядя на него, она съ наивнымъ самодовольствомъ говорила себѣ: «Онъ меня еще любитъ!» Но Сильвіо ее больше не любилъ. Онъ былъ бы не прочь, чтобъ Марини тоже не посчастливилось. Но если они такъ любятъ другъ друга, тѣмъ лучше; онъ готовъ хоть сейчасъ отправить ихъ въ церковь.

Отнявъ у профессора невѣсту, Марини хотѣлъ непремѣнно дать ему что-нибудь въ замѣнъ, кромѣ своей дружбы.

— Дядя Сильвіо, — говорилъ онъ ему въ день помолвки. — Я ничего не значу, но истинный другъ всегда на что-нибудь годится…

Въ увлеченіи дружбы онъ уменьшалъ собственное значеніе. Баинджіо Марини, должно быть, былъ не безъ связей, потому что по его мысли министръ представилъ Сильвіо къ ордену Маврикія и Лазаря. Профессоръ ничего не подозрѣвалъ и, читая королевскій декретъ, нашелъ, что господа министры итальянскаго королевства очень дальнозорки. Но Марини этимъ не удовольствовался. День свадьбы приближался, и онъ чувствовалъ необходимость уплатить еще часть своего долга, — и задумалъ сдѣлать Сильвіо членомъ парламента. Пользуясь обширнымъ родствомъ и связями, работая перомъ и словомъ, побуждаемый совѣстливостью, Марини такъ направилъ дѣла, что успѣхъ былъ несомнѣненъ. Когда нѣсколько избирателей высказали Сильвіо, что смотрятъ на него, какъ на своего депутата, предназначеннаго имъ судьбою, въ немъ сказался единственный оттѣнокъ честолюбія, который онъ въ себѣ допускалъ, — желаніе быть по достоинству оцѣненнымъ земляками. Онъ не отказался. Когда отъ него потребовалась программа, онъ отвѣчалъ: «Моя программа не обширна. Вотъ она: быть честнымъ, любить отечество. Я не желалъ идти въ парламентъ, но, если вы пошлете меня, я внесу въ него новую силу: совѣсть».

Прекрасныя, искреннія слова, съ которыми сидѣть бы ему дома, если бы, пересказанныя инженеромъ и его соучастниками, они не были расширены и преувеличены до того, что вмѣстили въ себя всѣ обѣщанія, которыя давалъ другой кандидатъ-соперникъ: обѣщанія мостовъ, гаваней, желѣзныхъ дорогъ, облегченія податей…

Пока шелъ тайный бой между двумя депутатами, въ одинъ прекрасный день, записавшись въ меріи и обвѣнчавшись въ церкви, Марини и Анджела отправились въ свадебное путешествіе на континентъ. Оно длилось не долго. Воротились они влюбленными другъ въ друга сильнѣе прежняго и во время, — къ открытію желѣзной дороги изъ Сассари въ Порто-Торесъ.

Сассарійцы помнятъ этотъ великій день и теперь. Отовсюду съѣхались верхомъ крестьяне: живописные костюмы такъ и пестрѣли; у моря цѣлый день плясали хороводы. Пастухи разсказывали потомъ дѣтямъ про локомотивъ, какъ про чудовище: у него во внутренности огонь, какъ жаръ въ печи, голосъ точно громъ, а языкъ черный, дымный.

Пришли посмотрѣть на зрѣлище и нѣсколько бандитовъ, посмѣлѣе. Слѣдомъ за толпою спустился и сѣдой бандитъ Лиса. Его увидѣли, узнали, пришлось бѣжать. Но погоня и тутъ воротилась съ пустыми руками.

Много и другихъ событій произошло въ эти два года. И самымъ замѣчательнымъ изъ нихъ по шуму, который оно надѣлало, была борьба при выборѣ новаго депутата.

Несмотря на усилія противной партіи, успѣхъ Сильвіо былъ упроченъ. Марини лично явился приготовить побѣду, сама Анджела не поколебалась пріѣхать. Передъ этимъ Сильвіо не устоялъ и объявилъ, что готовъ сдѣлать все, что угодно инженеру, для блага отечества. Инженеръ разсудилъ, что для блага отечества нужно, прежде всего, ѣхать въ Кастельсардо, гдѣ друзья дадутъ Сильвіо завтракъ, но на этомъ завтракѣ будутъ и власти, и будущій представитель можетъ въ своей рѣчи высказать программу.

Чтобъ приготовить для Сильвіо торжественный пріемъ въ его родномъ городкѣ, Марини употребилъ въ дѣло новую родню, которую пріобрѣлъ, женившись на Анджелѣ. Завтракъ долженъ былъ стоятъ на уровнѣ своего высокаго назначенія и потому инженеръ поручилъ его Джіованни, оторвавъ влюбленнаго повара отъ семейнаго счастья съ Аннетой. Чтобъ вѣсть о политическомъ пиршествѣ разнеслась быстрѣе и дальше, Марини пригласилъ корреспондента Сассарійской Газеты, а самъ подъ псевдонимомъ хотѣлъ послать статью въ большія газеты. Ничто не было забыто, и завтракъ удался даже выше всякихъ ожиданій. Джіованни совершилъ чудеса искусства, политики было допущено на банкетѣ немного, и для этого приглашены были дамы, графиня Беатриче, молодая синьора Марини, супруги мера и совѣтника. Сильвіо сидѣлъ на почетномъ мѣстѣ, окруженный избранной публикой.

До пира Марини предупредилъ его, что за дессертомъ меръ обратится къ нему съ небольшою рѣчью, гдѣ пожелаетъ ему счастливаго возврата на родину, послѣ мера будетъ говорить вотаріусъ, потомъ Секретарь общины…

— А вы, дядя Сильвіо, отвѣтьте немногими словами благодарности. Потомъ намекните въ неопредѣленныхъ выраженіяхъ, какихъ благъ Сардинія въ правѣ ожидать отъ правительства и отъ «небесъ»… впрочемъ, лучше скажите просто «отъ небесъ»; наканунѣ депутатства не приходится слишкомъ прижимать правительство къ стѣнѣ.

Сильвіо отговаривался, напоминая, что его захватятъ врасплохъ, что слѣдовало немного подготовить импровизацію въ дессерту. Теперь когда же успѣть? Но отговорки были непродолжительны и не убѣдили инженера; онъ не вѣрилъ ихъ искренности. И въ самомъ дѣлѣ: вполнѣ достойный парламентской знаменитости профессоръ еще ночью написалъ и заучилъ наизусть великолѣпный отвѣтъ на ожидаемые тосты и рѣчи:

«Друзья!… позвольте назвать васъ этимъ именемъ… въ настоящую минуту глубокое чувство не можетъ внушить мнѣ иного слова. Друзья, благодарю васъ отъ полноты сердца не за великое доказательство вашей пріязни, но за то, что отъ васъ я услышалъ выраженіе благороднаго сочувствія не мнѣ (я такъ мало значу!), но нашей роднѣ, великой, несмотря на свою нищету!»

Сильвіо былъ увѣренъ, что меръ или школьный учитель неремѣнно произнесутъ какое-нибудь «прочувствованное слово», потому не боялся, что придется измѣнить это вступленіе. Позднѣе, хотя завтракъ шелъ запросто, Сильвіо почувствовалъ упущеніе; ему показалось, что уже настала его очередь говорить, что всѣ глаза устремлены на него, ожидая цѣлаго потока краснорѣчія, а то, что сочинено было ночью, совершенно вылетѣло у него изъ головы. Онъ конфузился, улыбался своимъ сосѣдкамъ. поймалъ было какой то отрывокъ и мысленно повторялъ: «друзья, позвольте назвать васъ этимъ именемъ»… А напротивъ его Анджела, казалось, въ этотъ день еще похорошѣвшая, прятала руку подъ скатерть и все улыбалась супругу; онъ, вѣрно, не выпуская, жалъ эту руку…

Время тостовъ подходило. Меръ, видимо, тревожился и примолкалъ. Рядомъ съ нимъ прелестная Беатриче обращала на Сильвіо свѣтлые, ободряющіе глаза. Секретарь три раза постучалъ въ бокалъ, поднялся шумъ, потомъ водворилось молчаніе. Меръ уже стоялъ и говорилъ.

Онъ обращалъ свое слово прямо къ Сильвіо и назвалъ его ты, какъ было въ обычаѣ въ старыя времена. Сильвіо, тоже стоя и не сводя глазъ съ оратора, волновался при звукахъ его рѣчи, но даже не пытался понять ея смысла. Меръ, наконецъ, сѣлъ. Всталъ нотаріусъ. Сильвіо посмотрѣлъ на Анджелу.

— Какъ она хороша! Когда-то она хотѣла быть моею. Она тогда спросила у своего сердца и оно отвѣчало ей, что въ любви дяди Сильвіо все ея блаженство. Я былъ для нея, изъ всѣхъ людей на свѣтѣ, самый милый, самый достойный. Такъ она и въ дневникѣ записала. А теперь — и не взглянетъ.

Нотаріусъ началъ въ эту минуту уже исчислять главныя потребности острова. Необходимо ускорить начатое дѣло! Желѣзная дорога должна соединить Сассари и Кальяри, городъ земледѣльскій и городъ приморскій (рукоплесканія).

Сильвіо слушалъ все это и думалъ о дневникѣ, который онъ такъ часто читалъ вмѣстѣ съ Анджелой. Онъ думалъ, какая судьба постигла этотъ дневникъ, это священное хранилище первыхъ, дѣвственныхъ чувствъ… А какое лицо состроитъ супругъ, если когда-нибудь ему попадутся на глаза эти страницы! Навѣрное, Анджела сожгла эту дорогую тетрадь. Сожгла и письма дяди Сильвіо. Если она не сдѣлала этого до свадьбы, то, конечно, поспѣшила сдѣлать впослѣдствіи, понимая, что мужъ можетъ ревновать и къ прошлому…

Нотаріусъ, между тѣмъ, радостно предсказывалъ. Передъ очами его воображенія рисовался Кастельсардо, какъ крѣпость, оплотъ острова, Порто-Торесъ — огромная углубленная гавань! Суда стремятся въ «житницу Рима»… «Мы бѣдны, — повторялъ онъ, — но намъ остается будущее».

— Поздно! — думалъ Сильвіо. — Тридцать шесть лѣтъ; пора любви миновала… Осталась ли хоть одна утѣха въ жизни? Не честолюбіе ли?

Онъ оглянулся на Беатриче. Она, казалось, читала все, что проходило въ его умѣ, и нѣжно ему улыбнулась.

Нотаріусъ умолкъ. Всѣ глаза обратились на Сильвіо. Теперь его очередь говорить.

Сильвіо вскочилъ и началъ сгоряча:

— Друзья!

Онъ спохватился, оглянулся, старался сосредоточиться; Беатриче все смотрѣла нашего. Прекрасная измѣнница теперь тоже глядѣла на него, но не вынимая руки изъ-подъ скатерти… Сильвіо началъ среди глубокаго молчанія:

— Друзья! — позвольте назвать васъ этимъ именемъ; оно единственное, которое чувство внушаетъ мнѣ въ эту минуту… Друзья… Благодарю васъ отъ всего сердца…

---

1. Такое вѣнчаніе съ незапамятныхъ временъ почиталось законнымъ во всей Италіи.
2. Скалы, утесы, на сардинскомъ нарѣчіи.
3. Мичіуратой называется въ Галлурѣ кисловатое питье изъ немного свернувшагося молока съ примѣсью дрожжей для броженія.