Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Любовное недоразумение править
На краю Парижа, у площади и прежней заставы под названием Порт Сен-Клу, созданы прекрасные и оригинальный фонтаны. В окружающих площадь зданиях Парижа расцвели изящные кафе и магазины. Вечером эти фонтаны, каскады бегущей обильно воды, освещаются электричеством; окруженные сочной зеленью деревьев, они создают фантастический вид и оживляют площадь. Кафе наполняются к вечеру публикой, фонтаны веселят зрение.
За столиком террасы кафе, под цветным широким зонтиком, сидят двое: один толстый, мордастый серьезный человек, а другой худой и грустный — оба русские — москвичи. Один — бывший домовладелец и помещик из купцов — Бабенский, а другой — бывший помощник присяжного поверенного — Петушков.
— Да, — говорит помещик Бабенский, — вот фонтаны. Фонтаны хороши. Ишь, сколько народу понабилось, глядят. А чего? Хорошо, конечно, вода струится, и будто дальше глухой лес идет. А он не лес. Все позастроено там. Это так кажется, в ночи. А днем не то. Кажется, будто там что есть, заманивает. А там все то же: квартиры, бистро, тоже все платить… Кажется, будто там она, такая живет — эдакая, настоящая, тебя ждет: приди к нам, витязь молодой, укройся в терем наш отрадный… Да… мечтаешь, а этого самого-то и нет. Того, что у нас было. У меня тоже… эх, и лес был, у Тарусы. Из Москвы поедешь, ну, за пятнадцать минут в машине, — и попал, как в рай. Дачи, дачницы были — ведь что за дачницы… В голове у каждого надежда была на любовь. Жизнь была. А потом все — толчея вышла. Ух, что началось… Ужас. Овдовел, жену потерял в Батуме: тиф и у ней, и у меня. Не видал и не знаю, когда ее и схоронили. Я хотя и толстоват, — сказал он, вздохнув, — но в годах еще таких, когда внутрь души женщина лезет. Прямо втыкается… Вот ведь что — не проживешь без них. А распутство это разное мне не по душе. Ищу вот уж сколько времени — нет ничего. Конечно, я не красавец какой. А все же — жить-то одному тяжело.
— Как же это? — удивляется Петушков. — В Париже-то женщины не найти… Да что вы, Алексей Иваныч? Чудно что-то… Тут столько женщин, каких только нет. И русских сколько. Я удивляюсь, что это вы говорите? У вас все же и средства еще есть.
— Небольшие средства, — ответил помещик. — Берегу, проедаю понемножку. Скажу вам откровенно из приязни к вам: ищу женщину, вот именно русскую… Все-таки душу родную хочется найти. Знакомился… Ничего, как-то не подходит… Поговоришь, она сразу говорит мне с полслова: «Полгода, — говорит, — за квартиру не плачено…» Деньги, все про деньги говорит. А одна мне сказала: «Вы, — говорит, — кажется, меня хотите от церкви отнять…» Что такое, думаю, я и не понял вовсе. А другая: «Вы, — говорит, — меня от танцев отваживать хотите…» А у ней свой танцор. Вот что тут поделаешь? А деньги давай. Я не прочь деньги, только за дело. А то — танцор, давай и ему. Это что ж такое, подумайте.
— Да… — соглашается приятель Петушков и, задумавшись, говорит: — Безобразие. Невозможно.
— Прежде, скажу вам, дорогой, было проще. Я помню, у нас там, в Москве: посватается, познакомится, и все ладно выходит. Жена, дети — что надо. А теперь ужас — все не то. Вот я вам скажу, со мной что выходит. Прочел это я в газетке объявление, изволите ли видеть, такое: написано: «Энергичная молодая особа, приятного сложения, ищет друга, могущего противостоять ударам судьбы на жизненном пути». Согласитесь, объявление вполне приличное и разумное, заставляет задуматься. Я и подумал: дай попытаю. Но, скажу правду вам, сам один взять на себя не решился, боялся. У меня есть друзья, я к ним: так-то и так-то, хочу попытать, сам не решаюсь. Вот, говорю, надо посмотреть, поехать, узнать, в чем дело, — кто и что, какая из себя, воспитание какое, кто была раньше, русская ли.
Ну, друзья с удовольствием берутся. Все, говорят, для тебя узнаем. Надо расходы, конечно. Деньги опять-таки. Ну, сто франков я для начала дела даю. Деньги, конечно, небольшие. Ну, значит, назначено свидание им в кафе. Письменные переговоры вели, писали много. Назначено в кафе. Я как посторонний в кафе нахожусь, час-другой жду. Сижу, газету читаю, в газете дырку провернул, чтоб глядеть. Вижу — идут. Она впереди, приятели мои за ней. Она высокая, стройная, фигура… прямо вот статуя. С лица так несколько длинновата, губы покрашены, брови выщипаны до отказу, ногти, конечно, крашеные.
Сели они за столик, она кричит: «Гарсон!» Смотрю, гарсон несет сэндвичи и бутылку кальвадоса. Она рюмку, другую, третью, четвертую. Приятели не отстают. Пива — она «деми», а приятели — «кар». Вот, думаю… Она, смотрю, руками так и эдак водит, что-то кричит, спорит. Все встают. Ко мне подходит один — приятель, значит, и говорит:
— Подожди здесь, скоро приедем, дай двести на завтрак, а то неловко — женщина светская, хорошей семьи. Подожди здесь. У ней в Полинезии канарейки выводятся, только управляющий мошенник. Она и ищет эдакого, чтоб сладить с ним мог.
Смотрю из кафе и вижу: они в автомобиль сели, поехали завтракать. Так я их и не дождался.
Утром на другой день ко мне пришли оба. Что такое: у одного глаз перевязан, а у другого по переносице царапина. И оба молчат. Я вижу, что-то не совсем ладно. Спрашиваю их:
— Ну что?
— Да вот, — говорят, — женщина ничего себе, только, верно, не в меру энергична и пьет. И фамилия вроде как нерусская: Фыр-Пец-Гольт…
— Да, пьет как пожарный, — говорит другой, — и притом очень на руки вольна… — Только для тебя все переносили, — говорят друзья. — Хотели испытать, верна ли будет тебе. Ну, она и разошлась… рукой… Вот мне у глаза, а ему на носу, заметь — царапина. Ну, видим, что не подходит. Фамилия тоже, как-то нерусская…
Ну, я вижу тоже, что неподходящая. Они со мной согласны. Говорят: «Сразу не сыскать». А я-то думаю, что им бы не пить, а то не выходит.
— Вот я и надумал к вам обратиться, — говорит помещик Петушкову. — Вы не пьете, и законы вам известны. Вот еще я объявление нашел, такое подходящее, пишет так…
Он достал из кармана вырезку из газеты и читает:
«Хорошенькая, чуткая и одинокая душа ищет спутника, могущего поддержать ее. Вместе побредем…» Это заставило меня опять задуматься, — говорит помещик-москвич. — Написано хорошо, за сердце берет. Кто знает, может, и правда? Вместе побредем… Неплохо ведь, согласитесь.
— Да… — согласился Петушков, — одинокая душа — это глубоко и даже поэтично. Та энергичная женщина что-то фронтом отдает, революцией. А уж нам эти революции надоели вот до чего…
— Это верно, — согласился помещик. — Вот у меня и явилась мысль к вам обратиться, дорогой. Попытайте узнать, как что, кто она и как вообще… А то как-то сам стесняюсь сразу. Да и толст… А вы худой… Ну, а потом, когда вы узнаете, кто она, ну, и меня представите. Вы-то ведь женатый, серьезный человек.
— Да… — соглашается Петушков, — у меня женщина замечательная. Она в Реймсе осталась теперь, а я искать дела приехал сюда. Так она мне прислала пятьдесят франков. Ну, вспомнила, в первый раз я от женщины деньги взял. Она пишет мне так нежно: «Купи себе носки». Понимаете, какая. Она скучает. Вот любит меня, только не может сюда приехать, там квартиру оставить не на кого. Да и я тут ючусь в комнатушке.
— Ну, вот так… — предлагает помещик, — сто франков вам на расходы.
Ну и дал, значит, ему. Петушков распрощался с помещиком, вернулся в гостиницу, сто франков. Заплатил в счет за квартиру шестьдесят франков, сел за столик и сочинял письмо «одинокой душе», назначил ей свидание днем в соседнем синема, написал, что «буду ждать у подъезда, узнаете меня — буду держать в руках серую шляпу».
Дожидается Петушков у подъезда синема, в руках держит шляпу. Не идет что-то. Вдруг подходят две: одна — сама «одинокая душа» небольшого роста, прехорошенькая брюнеточка. За ней другая. Батюшки! Знакомая москвичка — Игоркина. Прямо к Петушкову и говорит, смеясь:
— Вот вы чем занимаетесь…
А Петушков ей:
— Позвольте… а вы тоже чем занимаетесь?..
Зовет в синема. Ну, сидят в синема, то-сё, разговоры…
— Поедемте, — говорит Игоркина, — завтракать.
Петушков думает: «У меня всего двадцать пять франков осталось».
— Извините, — говорит, — в два часа я должен по делу быть — американец ко мне приедет. Пойдемте покуда в кафе.
В кафе «одинокая душа» гарсону велит подать ей папиросы «Визирь». «Батюшки! — думает Петушков. — Десять франков…» Но видит — «одинокая душа» так на него любезно смотрит, улыбается, зубки у ней такие белые, ротик маленький, хорошенькая, веселая, и так заговорились. Когда пошли из кафе, ему знакомая Игоркина и говорит:
— Вы ей понравились…
— Почему вы думаете? — спросил Петушков.
— Я-то, — говорит, — женщина, я все вижу. Нечего. Понравились. А сколько вы можете, — спрашивает, — дать ей в неделю?
У Петушкова в голове закружилось. «Хороша, — думает, — баба, — сразу так мгновенно прошло сквозь всего чувство. — Зачем, — думает, — я буду ее ему уступать, тому, толстому помещику?» И сказал Игоркиной:
— Я покуда без дела здесь, дам ей франков пятьдесят в неделю.
А Игоркина ему закричала:
— Да вы с ума сошли! А еще письма пишете, свидания назначаете, заставляете время зря терять. А еще москвич. Постыдитесь…
Петушков прямо ошалел.
— Позвольте, — говорит, — мадам Игоркина. — Да что вы? Разве у нас в Москве могли быть такие вопросы? Вы, — говорит, — потонули в материализме…
А она ему:
— Ах, вы не стройте, пожалуйста, из себя наивного. Вы ищете чуткую, нежную одинокую душу без копейки. Ну так прощайте, поищите дуру.
И обе они ушли…
Петушков рассказал этот пассаж своему приятелю, Исаку Яковлевичу.
— Скажите, — говорит он ему, — как жить в такую эпоху, когда всякая мораль потеряна?
Приятель Исак Яковлевич грустно с ним согласился и сказал:
— Какую же вы себе так-таки хотите мораль за пятьдесят франков в неделю? Этого таки да, невозможно…
ПРИМЕЧАНИЯ править
Любовное недоразумение — Впервые: Возрождение. 1936. 8 сентября. Печатается по газетному тексту.
…она «деми», а приятели — «кар» — видимо, имеются в виду марки пива.