Любители (Ясинский)/ДО

Любители
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Дата созданія: январь 1886 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1885—1886). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 289.

I

Петръ Петровичъ Зызеринъ и Сергѣй Сергѣевичъ Стымпалковскій болѣе десяти лѣтъ какъ знаютъ другъ друга, любятъ и уважаютъ. Оба они холостые люди, оба съ независимымъ положеніемъ и оба исконные петербуржцы. Зызеринъ — человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, высокій и худой, съ гладко выбритымъ лицомъ, тихими, сосредоточенными манерами и черными пушистыми бровями. Лобъ у него бѣлый, большой, глаза темные, мягко очерченный ротъ. Сергѣй Сергѣевичъ, напротивъ, невысокъ ростомъ. Это приземистый малый, съ курчавыми, какъ у негра, черными волосами, съ закинутой назадъ головой, быстрый, юркій человѣчекъ, уже съ сильно посѣдѣвшими висками. Зызеринъ говоритъ всегда плавно, взвѣшивая каждое слово, какъ ораторъ. Стымпалковскій кипятится, путается въ словахъ, не договариваетъ начатаго, вѣчно куда-нибудь торопится. Несмотря на это несходство характеровъ, оба они, по натурѣ, страстные люди, и глаза ихъ сверкаютъ повременамъ мрачнымъ блескомъ, въ которомъ есть что-то непріятное, монашеское. Но Зызеринъ разсудителенъ. Стымпалковскій-же не любитъ обсуждать своихъ дѣйствій и часто увлекается. Въ то время какъ Зызеринъ рѣдко раскаявается въ чемъ-нибудь, Стымпалковскій то-и-дѣло приходитъ въ отчаяніе отъ своего легкомыслія. Они дополняли другъ друга и были неразлучны.

Началась ихъ дружба при слѣдующихъ странныхъ обстоятельствахъ. Въ одномъ изъ домовъ на Захарьевской улицѣ происходилъ аукціонъ вещей, принадлежавшихъ богатому въ свое время, но впослѣдствіи прогорѣвшему барину. Вещи были «любительскія»: мебели временъ Людовика XVI-го и имперіи, старыя японскія и китайскія вазы, саксы и севры, коллекціи художественныхъ бронзъ, фламандскихъ ковровъ, пестраго восточнаго тряпья, оружія всѣхъ временъ, картины итальянской школы, миніатюры, старинный хрусталь. Десять лѣтъ назадъ въ Петербургѣ коллекціонеровъ было гораздо меньше, чѣмъ теперь: вкусъ къ стариннымъ вещамъ былъ мало развитъ, и глазъ публики плѣняли больше, чѣмъ теперь, вопіющій блескъ ремесленныхъ издѣлій Кумберга и кричащая пошлость произведеній другихъ современныхъ фабрикантовъ. Если умиралъ или разорялся любитель, и коллекціи его поступали въ публичную продажу, то, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, они шли за безцѣнокъ и становились добычею рыночниковъ, которые жадной толпой набрасывались на вещи, рознили коллекціи и растаскивали по своимъ апраксинскимъ и щукинскимъ трущобамъ. Рыночники давно набили глазъ и не затрудняются, по внѣшнему виду или даже наощупь, опредѣлить, какой фарфоръ — китайскій, какой — японскій, какой — вье-саксъ, а какой — вѣнскій или веджвутъ, не говоря уже о майоликахъ и клоазоннэ. Они — богачи и нажили сотни тысячъ благодаря невѣжеству публики, презрительно относящейся къ чудной, артистической старинѣ. Описываемый аукціонъ былъ такъ плохо подготовленъ, что и тѣ немногіе любители, которые находились въ Петербургѣ, не попали на него, и торгующаяся публика почти исключительно состояла изъ маклаковъ, которые напередъ составили вязку. Соперничать съ ними не было почти никакой возможности. Они наказывали смѣльчака, вступившаго съ ними въ бой, тѣмъ, что надбавляли свыше мѣры и потомъ вдругъ уступали ему вещь. Смѣльчакъ не рѣшался на новый бой. Высокая цѣна пріобрѣтенной имъ вещи истощала его покупныя средства и отбивала дальнѣйшую охоту къ участію въ аукціонѣ.

Стымпалковскій и Зызеринъ случайно сѣли рядомъ. Позади ихъ и кругомъ сидѣли бородачи въ длинныхъ синихъ пиджакахъ, нервные, съ умными, разсчетливыми глазами евреи, армяне, торговцы древними вещами съ оттопыривающимися отъ денегъ карманами и какія-то неопредѣленныя личности. Судебный приставъ громко возглашалъ цѣну вещамъ, и два служителя подносили публикѣ фарфоровыя расписныя вазы въ тонкой бронзовой отдѣлкѣ, англійскіе часы съ курантами, мраморную статую Венеры, чайный сервизъ, кресла съ фарфоровыми инкрустаціями, гигантскіе канделябры и прихотливо изогнутые, золоченные черезъ огонь, стѣнники. Экспертъ-оцѣнщикъ, плутоватый солидный господинъ, ходилъ между рядами стульевъ вслѣдъ за служителями и подхваливалъ вполголоса вещи. Онъ ручался, что бронза подлинная, фарфоръ настоящій и въ домѣ нѣтъ ни одной поддѣлки. Весьма возможно, что въ данномъ случаѣ вещи были всѣ подлинныя. Но такъ какъ то же самое этотъ господинъ имѣлъ обыкновеніе говорить на всѣхъ аукціонахъ, то къ его словамъ публика относилась съ недовѣрчивой улыбочкой. Торгъ начинался, и вещь, послѣ самаго незначительнаго спора, оставалась за маклаками. Стымпалковскій горячился, накидывая рубли и десятки рублей. Набивъ слегка цѣну, онъ вдругъ останавливался. Онъ боялся купить вещь, которая ему не особенно нужна, и искоса посматривалъ въ уголъ, гдѣ стояла на пьедесталѣ изъ чернаго гранита бѣлая статуя мадонны. Она была строгаго, аскетическаго стиля и, можетъ быть, принадлежала рѣзцу средне-вѣкового испанскаго скульптора. Мраморъ былъ благороднѣйшаго, желтоватаго тона. Складки одеждъ съ суровою прямолинейностью падали внизъ, глаза были опущены, изможденное молодое лицо выражало безъисходное горе, и руки съ длинными пальцами были худы, какъ у мученицы. Она уронила ихъ въ горестномъ раздумьи. Зызеринъ совсѣмъ не принималъ участія въ торгахъ. Онъ ни разу не взглянулъ на мадонну. Тѣмъ не менѣе маклаки знали, что онъ непремѣнно купитъ ее. Такъ какъ онъ не портилъ имъ цѣнъ, то они рѣшили не гнаться за мадонной. Зызеринъ маклаковъ не боялся, и его безпокоилъ только курчавый сосѣдъ.

Много цѣнныхъ вещей было распродано, и Стымпалковскій не вытерпѣлъ и купилъ двѣ лампы съ медальонами восемнадцатаго вѣка. Зызеринъ улыбнулся довольной улыбкой. Онъ былъ бы радъ, если бы сосѣдъ его накупилъ вещей на сумму вдвое и втрое бо́льшую. Иногда онъ раскрывалъ каталогъ и разсѣяннымъ взглядомъ пробѣгалъ списокъ назначенныхъ къ продажѣ вещей. Стымпалковскій увидѣлъ мелькомъ, что въ этомъ каталогѣ синимъ карандашомъ подчеркнутъ номеръ, подъ которымъ значится мадонна. Онъ испугался, пересталъ покупать вещи, которыя не были ему нужны, и сталъ сосредоточенно ждать очереди. Когда передъ Стымпалковскимъ и Зызеринымъ развертывали старые ковры съ художественно исполненными рисунками или проносили картины кисти итальянскихъ мастеровъ, глаза ихъ вспыхивали жаднымъ огнемъ, и они старались не смотрѣть на соблазняющіе предметы: Зызеринъ разглядывалъ молодого судебнаго пристава, у котораго была великолѣпная рыжая борода, а Стымпалковскій нетерпѣливо кусалъ губы и хрустѣлъ пальцами.

Аукціонъ затянулся, благодаря маклакамъ, которые, не горячась, накидывали по гривеннику на оцѣночную сумму и, такимъ образомъ, выжили изъ залы нѣкоторыхъ конкуррентовъ, не дождавшихся продажи облюбованныхъ ими вещей. Начинало смеркаться, когда судебный приставъ провозгласилъ своимъ безучастнымъ оффиціальнымъ голосомъ:

— Номеръ сто-шестьдесятъ-первый! Мраморная статуя Богородицы, старая, неизвѣстнаго мастера! Двадцать рублей!

Стымпалковскій первый вскричалъ:

— Пятьдесятъ рублей!

— Пятьдесятъ рублей, — повторилъ судебный приставъ.

Зызеринъ бросилъ украдкой взглядъ на маклаковъ и медлилъ. Стымпалковскій поторопился накинуть на собственную цѣну еще десять рублей, словно онъ торговался съ самимъ собою.

— Шестьдесятъ рублей! — крикнулъ онъ.

— Шестьдесятъ рублей! — какъ эхо повторилъ судебный приставъ.

— Съ гривенничкомъ-съ! — фальцетомъ произнесъ синій пиджакъ съ бородкой клиномъ и съ глупыми косыми глазками.

— Съ пятачкомъ-съ!

— Рупь! Рупь! Рупь! — посыпалось изъ всей кучки маклаковъ; впрочемъ никому изъ рыночниковъ не нравилась мадонна.

— Ровно! — басомъ выкрикнулъ толстый купецъ съ черной бородой и молодцовато тряхнулъ волосами.

Онъ сейчасъ же отсталъ. Когда цѣна на мадонну поднялась до восьмидесяти рублей, маклаки больше въ торгъ не вмѣшивались. У Стымпалковскаго забилось сердце. Онъ думалъ, что мадонна — его. Но тутъ Зызеринъ рѣшительнымъ голосомъ сказалъ:

— Пять рублей!

Онъ все набавлялъ но пяти рублей. Зала затихла. Завязался бой между любителями. Стымпалковскій всталъ съ мѣста и сулилъ сумасшедшія цѣны. Ему казалось, что если онъ упуститъ мадонну, то лишится какого-то высокаго, еще неиспытаннаго имъ блаженства. Чудеснымъ силуэтомъ выдѣлялась въ сумракѣ сѣраго дня статуя скорбящей Богоматери. Онъ торговался, не отводя отъ нея глазъ, и ему было стыдно, что онъ такъ мало предлагаетъ за нее и оскорбляетъ ее своимъ торгашествомъ. «За нее тысячу не много дать, — страстно думалъ онъ. — Вся коллекція моя ничего не стои́тъ въ сравненіи съ этимъ божественнымъ мраморомъ!» Зызеринъ все время былъ блѣденъ. Онъ сдерживалъ себя и продолжалъ не глядѣть на мадонну. Тихимъ, но твердымъ голосомъ, онъ сквозь зубы объявлялъ свою цѣну. Соперники ненавидѣли другъ друга и оба зарвались. Судебный приставъ усталъ повторять предлагаемыя цѣны и лишь отъ времени до времени произносилъ:

— Двѣсти-пятьдесятъ! Двѣсти-семьдесятъ-пять! Триста!

— Съ гривенничкомъ-съ! — глупо произнесъ въ безмолвной залѣ прежній фальцетъ.

Зызеринъ схватился машинально за карманъ и также машинально взглянулъ, наконецъ, на мадонну. Въ этотъ моментъ служители внесли огонь и освѣтили ее. Онъ увидѣлъ, что руки у мадонны несоразмѣрно длинны. Онъ закрылъ каталогъ, спряталъ его и пересталъ торговаться. У Стымпалковскаго не было больше денегъ. Гривенникъ, сорвавшійся съ языка невѣжественнаго торгаша, вдругъ охладилъ его горячку. Было что-то комичное въ голосѣ маклака, что заставило его умѣрить свой лирическій порывъ и хладнокровнѣе посмотрѣть на статую, которою онъ только-что безпредѣльно восторгался. «А вѣдь руки-то длинны», — подумалъ онъ тоже съ испугомъ, и обрадовавшись, что торгъ продолжается и онъ не купитъ мадонны, онъ сѣлъ, вздохнулъ съ облегченіемъ и замолкъ, точно въ ротъ воды набралъ. Его нисколько не удивило, что и сосѣдъ пересталъ торговаться. Судебный приставъ понялъ, что мадонна за маклакомъ.

— Триста рублей десять копѣекъ… Триста рублей и десять копѣекъ… Триста рублей и десять копѣекъ! — на-распѣвъ произнесъ онъ и ударилъ молоткомъ.

Въ залѣ пронесся шепотъ удивленія. Послышался сдержанный смѣхъ въ разныхъ углахъ. Маклакъ, напряженно улыбаясь и почесывая затылокъ, вышелъ на средину залы. Подойдя къ мрамору, онъ тупо трогалъ его руками.

Въ душѣ любителей еще не улеглось волненіе, которое они только-что пережили. Какъ передъ этимъ они ненавидѣли другъ друга, такъ теперь, съ такою же внезапностью, расположились одинъ къ другому.

— Скажите, пожалуйста, — спросилъ на лѣстницѣ у Стымпалковскаго Зызеринъ, — что вы находили хорошаго въ этой мадоннѣ?

— А вы?

— Право, затрудняюсь сказать, что именно. Мнѣ казалось, что это сокровище.

— И мнѣ тоже.

— А потомъ я увидѣлъ, что она мнѣ совсѣмъ не нужна. Это вдругъ пришло. Вотъ, думаю, обузу пріобрѣту!

Стымпалковскій улыбнулся. Глаза его горѣли, лицо было еще красно.

— Послушайте, я васъ часто встрѣчаю у Якобсонъ, у Линевича, у Морозова… Конечно, вы коллекціонеръ?

— Не ошибаетесь.

— Знаете, коллекціонеры должны быть знакомы между собою. Познакомимся. Я живу отсюда недалеко. Зайдемъ ко мнѣ. Я вамъ покажу свое собраніе старыхъ саксовъ, голландскихъ офортовъ, стариннаго серебра…

— Очень пріятно! — произнесъ Стымпалковскій и, остановившись на площадкѣ, радостно пожалъ руку Зызерину. — Надѣюсь, что вы посѣтите также меня. Я собираю миніатюры, бронзы, мраморы, картины.

— Непремѣнно!

Они назвали себя и вышли на улицу въ самомъ пріятномъ расположеніи духа. Весь вечеръ провели они въ бесѣдѣ, которая подъ-конецъ приняла совершенно дружескій характеръ. Черезъ мѣсяцъ они говорили другъ другу «ты», а черезъ годъ наняли большую квартиру, соединили свои коллекціи и зажили общею жизнью, которая вѣчно была наполнена то созерцаніемъ пріобрѣтенныхъ рѣдкостей, то изученіемъ произведеній какого-нибудь полузабытаго мастера, хожденіемъ по рынкамъ, аукціонамъ, посѣщеніемъ выставокъ и залъ Эрмитажа, который они узнали въ совершенствѣ. Это была жизнь отшельниковъ, и только въ Петербургѣ можно жить въ такомъ совершенномъ уединеніи, потому что только въ этомъ огромномъ городѣ личность самою силою вещей ограждена отъ посторонняго вторженія въ ея внутренній міръ. Друзья читали газеты, журналы, книги. Иногда они сами печатали замѣтки и небольшія изслѣдованія въ общихъ и спеціальныхъ изданіяхъ, но современная жизнь мало интересовала ихъ. Извѣстія объ убійствахъ, грабежахъ и кражахъ, подлогахъ, расхищеніяхъ и тому подобныхъ происшествіяхъ непріятно дѣйствовали на нихъ, и они стали искать утѣшенія въ прошломъ, погрузились въ исторію, собирали и перечитывали произведенія старинной русской литературы, а на то, что происходитъ у нихъ передъ глазами, смотрѣли съ легкой гадливостью, какъ на какую-то поддѣлку подъ жизнь, все равно какъ смотрѣли они на пошлыя ремесленныя вещи, выставленныя за зеркальными окнами магазиновъ Невскаго проспекта. Уличная суматоха не касалась ихъ, и о внѣшнемъ мірѣ они узнавали только по непрестанному гулу экипажей, доносившемуся къ нимъ съ мостовыхъ улицы.

Урокъ, данный мраморною мадонною, сослужилъ имъ службу. Даже Стымпалковскій много разъ осматривалъ вещь, прежде чѣмъ рѣшался украсить ею свое собраніе. Осторожность Зызерина доходила до того, что Стымпалковскій раздражался и вполголоса осыпалъ его упреками. Но зато, было собрано обоими друзьями нѣсколько замѣчательныхъ коллекцій. Они стали извѣстными собирателями, знатоками и любителями и были избраны дѣйствительными членами археологическаго общества. Вступленіе на научное поприще они отпраздновали вдвоемъ. Въ маленькомъ русскомъ кабинетѣ, на дубовомъ соловецкомъ столѣ была поставлена старинная хрустальная посуда съ рѣзными орлами, и къ двумъ часамъ ночи пиръ кончился тѣмъ, что они осушили двѣ бутылки шампанскаго. Это былъ первый и послѣдній пьяный пиръ друзей, потому что вообще они вели трезвую жизнь и каждую копѣйку берегли для своихъ коллекцій.

Старинныя и рѣдкія вещи, которыми полна была ихъ квартира, составляли, разумѣется, предметъ ихъ нѣжности и гордости. Въ каждой комнатѣ находилось что-нибудь свое. Передняя была вся увѣшана мраморными, бронзовыми и фарфоровыми медальонами. Залу украшали картины, которыя висѣли одна возлѣ другой въ старинныхъ, потускнѣлыхъ рамахъ. По угламъ и по срединѣ комнаты бѣлѣли мраморныя нимфы, купидоны, бюсты философовъ и литераторовъ. Мебели было немного; стулья съ бронзовой накладкой или бѣлые золоченые, глубокой старости и чистаго стиля. Въ гостиной сосредоточивались рѣдкія акварели и миніатюры на слоновьей кости въ золотыхъ и бронзовыхъ рамкахъ нѣжной чеканки. Столовая была завалена фарфорами и майоликами. Въ угловой комнатѣ стояли бронзы. Онѣ были высокаго художественнаго достоинства, и спящая нимфа считалась перломъ коллекціи. Ее покрывала зеленоватая патина, и объ ея старости и подлинности свидѣтельствовало множество цапинъ и ударцевъ, которые, однако, не портили формы и общаго рисунка и только радовали глазъ любителя. Спальни лишены были зато какихъ бы то ни было украшеній. Это были монашескія кельи, а не спальни холостыхъ людей. Надъ кроватью Стымпалковскаго висѣлъ старинный финифтяный образокъ; надъ кроватью Зызерина — оловянный крестъ поморской работы. Постоянное общеніе съ стариною развило въ друзьяхъ какое-то религіозное поклоненіе формѣ, и они устроили въ этихъ спальняхъ аскетическую обстановку, откуда могли созерцать красоту отвлеченно и гдѣ могли молиться ей, какъ вѣчной идеѣ, безъ которой міръ былъ бы мертвой пустыней, и человѣку никогда не простилось бы его звѣрство.

Когда друзьямъ стукнуло по тридцати лѣтъ, они стали испытывать по временамъ тоску. Въ скучные зимніе вечера они сидѣли передъ каминомъ, курили и по цѣлымъ часамъ не говорили другъ съ другомъ ни слова. Случалось, что Стымпалковскій уѣзжалъ изъ дома въ театръ — и вдругъ не возвращался недѣлю. По воскресеньямъ Зызеринъ обѣдалъ въ знакомомъ домѣ, гдѣ была хорошенькая, черноглазая дочь. Въ этотъ день онъ покупалъ на Невскомъ свѣжія перчатки и слегка подвивалъ себѣ волосы. Къ тридцати пяти годамъ улеглись въ душѣ пріятелей порывы къ перемѣнѣ образа жизни. Хоть иногда мерещилось имъ, что славно было бы, если бы по этимъ комнатамъ, напоминающимъ музей, среди этихъ старыхъ, мертвыхъ вещей, жило молодое существо, съ розовыми щеками и милымъ взглядомъ, но мечта эта казалась имъ уже такой неосуществимой, какъ находка на рынкѣ Рафаэля или Бенвенуто Челлини. Они становились старыми холостяками; они слишкомъ привыкли къ своимъ мертвымъ вещамъ.

II

Стоялъ ясный морозный день, и оживленіе на улицахъ Петербурга было чрезвычайное. Извозчики ѣхали сплошными рядами; тротуары были запружены людьми. Горы битыхъ свиней, поросятъ и гусей воздвигались на Сѣнной и Садовой, вплоть до Юсупова сада. Около каждой мелочной и мясной лавки стояли елки, и цѣлый лѣсъ зеленѣлъ на площадкѣ противъ Гостинаго Двора. Былъ, однимъ словомъ, канунъ Рождества.

Несмотря на хорошую погоду, пріятели встали сегодня въ дурномъ расположеніи духа.

Зызеринъ вышелъ въ столовую и сѣлъ передъ каминомъ возлѣ Стымпалковскаго. Онъ сталъ смотрѣть на раскаленный коксъ задумчивымъ взглядомъ. Стымпалковскій ерошилъ курчавые волосы свои и тоже смотрѣлъ на огонь. Такъ прошло съ полчаса. Зызеринъ началъ:

— Знаешь, о чемъ я думаю? Вспоминаю дѣтство. У насъ дома празднованіе Рождества сопровождалось большою торжественностью. У меня много было сестеръ, все красавицы — и дѣвочки, и взрослыя. И мать была красавица, несмотря на свои сорокъ лѣтъ. Домъ у насъ былъ свой, большой, деревянный, съ садомъ. Въ этотъ день мать не выходила къ намъ, а только было слышно, какъ суетится прислуга: шли приготовленія къ сочельнику. Гостиная тоже была полна чего-то таинственнаго. Ее запирали, и тамъ хлопотала старшая сестра съ бонной. Отецъ побрился съ утра. Когда онъ встрѣчалъ пытливые взгляды дѣтей, загадочная улыбка играла на его благообразномъ лицѣ. Начинало смеркаться, тревога наша росла. Сестры надѣли свѣтлыя платья, я — мундиръ. Отецъ поймаетъ, бывало, меня, потреплетъ по щекѣ, поцѣлуетъ тихонько, словно отъ меня самого хочетъ скрыть свою любовь, и скажетъ: «Молодецъ! Нехорошо только, что изъ ариѳметики двойка!» Наконецъ, зажигались въ залѣ свѣчи, и появлялась мать въ шелковомъ платьѣ. Мнѣ это шелковое платье необыкновенно нравилось, и я, какъ теперь, слышу его скромный шелестъ. Мать была превосходная женщина, домъ она вела чудесно. Шелковое платье свое она, Сережа, носила лѣтъ пятнадцать и подъ-конецъ сдѣлала изъ него одѣяло, которымъ я укрывался, еще будучи студентомъ. Выйдя къ намъ, усталая, садилась мать у окна и смотрѣла на небо, гдѣ мерцали звѣзды. Я теперь знаю, о чемъ мечтала тогда моя мать. Ей тоже вспоминалось далекое прошлое, вспоминался сочельникъ подъ родимымъ кровомъ… Отецъ подходилъ къ ней и крѣпко цѣловалъ у нея руку. Она живо оборачивалась, вздыхала и, въ свою очередь, цѣловала руку у него. Мы шли ужинать… А потомъ сколько дѣтской радости, смѣха и шума, когда раскрывались двери гостиной и представала предъ нами елка, залитая огнями, блистающая золочеными яблоками и орѣхами, вся въ ажурныхъ бумажныхъ лентахъ разныхъ цвѣтовъ! Приходили въ гости мальчики, дѣвочки. На одномъ такомъ сочельникѣ я влюбился въ первый разъ въ Фанни Альтманъ, золотушную, молчаливую дѣвочку… Мнѣ было тогда четырнадцать лѣтъ… Сережа, передъ праздниками всегда воскресаютъ трогательные образы былого…

— Представь, мои воспоминанія — тоже семейный жанръ, — сказалъ Стымпалковскій. — Но есть маленькая разница. Въ нашемъ домѣ не было согласія. Отецъ и мать, къ величайшему соблазну для дѣтей, съ утра до вечера ссорились. Передъ праздниками вражда ихъ доходила до того, что мать, въ слезахъ, уѣзжала къ своимъ роднымъ, а отецъ, который все-таки жить не могъ безъ нея, съ отчаянія пилъ, и разъ въ нетрезвомъ видѣ застрѣлился… Это было какъ разъ на сочельникъ. Понимаешь ли теперь, какой мрачный колоритъ должны принимать мои мысли въ этотъ день! Нужно имѣть мой темпераментъ, чтобъ разсказывать объ этомъ съ такою безпечностью. Кстати, ты всегда добивался, почему я питаю отвращеніе къ кинжаламъ и ружьямъ. Надѣюсь, тебѣ ясно теперь, что коллекція, состоящая изъ этихъ милыхъ вещей, слишкомъ угнетала бы мое воображеніе.

Зызеринъ проговорилъ:

— Знаешь, Сережа, не разсѣяться ли намъ? Окунемся въ толпу: иногда это дѣйствуетъ успокоительно. Кстати мы давно не видали рыночнаго хлама. Авось что-нибудь и выудимъ.

— Съ удовольствіемъ, — произнесъ Стымпалковскій. — Я самъ хотѣлъ предложить тебѣ, но боялся, что ты не расположенъ.

Анфиса принесла самоваръ; друзья, глядя на хорошія чашки, блестѣвшія на горкѣ, напились чаю изъ скверныхъ, одѣлись и отправились за добычей.

Прежде всего они зашли по дорогѣ въ магазинъ рѣдкостей, что на Знаменской улицѣ. Хозяина, г. Шенталя, не было дома; покупателей встрѣтила полная, красивая хозяйка съ проницательными глазами. Она знала Стымпалковскаго и Зызерина и стала рекомендовать имъ вещи.

— Вотъ старинная саксонская куколка, — говорила она. — Только цвѣтка нѣтъ въ рукѣ, а марка настоящая. Не нравится? Венеціанскій кубокъ. Право, мы дешево продаемъ! Не хотите ли японскую картиночку въ оригинальной рамочкѣ? Хорошо. Вы будете очень, очень довольны этой миньятюрой. А фарфоровый медальонъ съ рельефными амурами?

Друзья никогда не торговались съ Шенталями. Не всегда бывали здѣсь хорошія вещи, но зато рѣдкая добросовѣстность Шенталей трогала любителей, и они не могли относиться къ нимъ, какъ къ простымъ торговцамъ. Магазинъ отличался пестротою. По стѣнамъ висѣли картины старинныя и новѣйшія, хорошіе оригиналы и плохія копіи, тарелки въ проволокахъ, рыцарскія эмблемы, стѣнники въ стилѣ рококо, люи-сэзъ, анпиръ, романтикъ, вышивки и гравюры въ плоскихъ рамкахъ краснаго дерева. На окнахъ стояли кучей вазы, подсвѣчники, часы, шпаги, зубы мамонта. А на столахъ сіяла бронза, тяжелые часы, буль и анпиръ, бронзовые купидоны и Венеры, компасы, астролябія, чернильницы, золоченаго стекла кувшины и старинныя шкатулки изъ кости, олонецкой работы. Въ витринахъ блестѣло золото и серебро, и солнечный лучъ, падая на филигранныя вещицы, игралъ радужными искрами въ алмазахъ старой шлифовки.

Друзья заплатили деньги за японскую миньятюру и фарфоровый медальонъ и ушли изъ магазина. Извозчикъ скоро привезъ ихъ въ Апраксинъ рынокъ. Въ то время, какъ во всемъ городѣ шла суматоха и всюду кипѣла жизнь, здѣсь дарила почти мертвая тишина, въ особенности въ античныхъ магазинахъ. Сонные торговцы, кутаясь въ теплыя шубы, ждали покупателей, но не вѣрили, что кто-нибудь придетъ покупать. Къ Рождеству всякій старается сдѣлать обновку, и плоха торговля древними вещами наканунѣ великаго праздника. Стымпалковскій и Зызеринъ словно снились торговцамъ: они не производили впечатлѣнія живыхъ людей. Имъ кланялись и нехотя показывали товаръ. Товаръ залежался и застоялся: ни порядочной картинки, ни бронзы, ни мрамора.

— Не подойдетъ ли вамъ, господа, кинжалъ въ серебряной оправѣ рококо? — спросилъ одинъ торговецъ, обыскивая глазами свой магазинъ.

— Не надо! — сердито сказалъ Стымпалковскій.

Зызеринъ нахлобучилъ шапку на глаза и дотронулся до плеча Сергѣя Сергѣевича.

— Помнишь, какого мы чуднаго бронзоваго Виргилія купили въ желѣзной лавкѣ? — Пройдемся теперь… Авось!..

Они прошлись по желѣзной линіи. Но ничего не увидѣли, кромѣ плитъ, каминныхъ принадлежностей, вьюшекъ и переносныхъ чугунныхъ печей.

— Нѣтъ, пойдемъ къ Никитину и къ Мухрягину…

Они ходили по рынку, но не нашли ни одной толковой вещи. Не было старины, было только старье. Но свѣжій, морозный воздухъ подѣйствовалъ на нихъ хорошо: щеки раскраснѣлись и прогулка пошла въ прокъ. Пока они обошли половину рынка, стало смеркаться. Тамъ и здѣсь послышался лязгъ замковъ и запоровъ — торговцы запирали магазины.

— Знаешь, теперь и домой пора, — молвилъ Зызеринъ. — Ничего нѣтъ на рынкѣ. Массы художественныхъ произведеній увезены за-границу. Стой! Вонъ Романовъ увидѣлъ насъ и машетъ рукой, чтобъ мы зашли въ его убогую лавочку. Сдѣлаемъ ему послѣдній визитъ.

Они зашли къ Романову. Романовъ, это типъ того мѣщанина, который встрѣчается рѣшительно во всѣхъ городахъ Россіи: и на крайнемъ сѣверѣ, и на югѣ, и на далекомъ востокѣ, и на западѣ. Можно подумать, что этотъ всероссійскій мѣщанинъ — потомокъ какого-то неизвѣстнаго, забытаго русскаго племени, которое отличалось особою любовью къ городу, исключительно въ городѣ селилось и обладало необычайною расовою стойкостью. Въ Нѣжинѣ на Магеркахъ, въ Петербургѣ на Петербургской Сторонѣ, въ Кіевѣ на Пріоркѣ и въ Москвѣ въ Хамовникахъ, встрѣчается этотъ мѣщанинъ, упрямо держащійся своихъ особенныхъ мѣщанскихъ модъ, мѣщанской изысканности языка; у него однѣ и тѣ же любимыя пѣсни, одна и та же точка зрѣнія на калоши, какъ на предметъ роскоши, которыя поэтому только надѣваются по праздникамъ; одна и та же обстановка въ домѣ, состоящая изъ пузатаго желтаго шкафика, скрыпящихъ часовъ, фарфороваго яичка передъ образами и фуксій на окнахъ; одна и та же умственная ограниченность и приверженность къ своимъ исконнымъ мѣщанскимъ обычаямъ и — какъ это ни странно — одинъ и тотъ же говоръ, акцентъ, условная картавость. Лобъ у такого всероссійскаго мѣщанина рано покрывается морщинами, которыя придаютъ ему глубоко недоумѣвающій видъ, а сближенные глаза добродушно моргаютъ, между тѣмъ какъ уши оттопыриваются, такъ что въ типѣ есть что-то заячье. Романовъ много разъ могъ разбогатѣть. Онъ шнырялъ по Петербургу, зналъ всѣхъ коллекціонеровъ, былъ плутъ, но не былъ смѣлъ, никогда не могъ рискнуть, и когда ему попадалась драгоцѣнная вещь, онъ не могъ отличить ее отъ хлама. Къ тому же онъ глубоко сомнѣвался въ существованіи картинъ, которыя стоятъ тысячи и десятки тысячъ, а на любителей смотрѣлъ съ юмористическою улыбочкой, какъ на полоумныхъ.

Моргая плутоватыми глазками, онъ подносилъ къ своимъ картинамъ свѣчу и наблюдалъ, какой эффектъ онѣ производятъ на любителей. Стымпалковскій и Зызеринъ терпѣливо осматривали коллекцію Романова. Когда онъ убѣдился, что эффектъ получается слабый, то затушилъ свѣчу и таинственнымъ голосомъ сообщилъ:

— Въ кассѣ ссудъ у Покрова заложено восемнадцать картинъ за двадцать рублей, и ихъ можно выкупить: будутъ рады за самую малую надбавку уступить ихъ совсѣмъ. Пока не поздно, мой совѣтъ, поѣзжайте сейчасъ, посмотрите, и дайте задатокъ, а то уже Якобсоньша нюхаетъ. Говорятъ, что картины рѣдкостныя, ахъ, какія рѣдкостныя картины! На деревѣ, на мѣди!.. Купите, то мнѣ рубликовъ пять комиссіонныхъ отдадите.

Друзья простились съ Романовымъ. Очутившись на Садовой, они стали спорить, ѣхать или нѣтъ смотрѣть картины. Зызеринъ былъ того мнѣнія, что можно отложить это дѣло: слѣдуетъ покупать картины днемъ, а не вечеромъ. Соперничество же m-me Якобсонъ неопасно, потому что въ картинахъ она не понимаетъ. Но Стымпалковскій вскричалъ:

— Какъ, да могутъ быть шедевры! Помилуй, картины на мѣди — едва ли хламъ! Можно упустить случай! Всего пять часовъ. Прошу тебя, поѣдемъ. Не повѣришь, какъ мнѣ хочется посмотрѣть картины. Предчувствіе не обманываетъ меня… Поѣдемъ, поѣдемъ!

— Поѣдемъ, — сказалъ Зызеринъ. — Мы сегодня разочаровались столько разъ, что еще одно разочарованіе ничего не составитъ. А времени дѣвать некуда.

Давка на Садовой все увеличивалась; пѣшеходы сбивали съ ногъ другъ друга; въ морѣ мрака, пронизываемаго лучами газовыхъ огней, двигались неопредѣленные силуэты, мелькали фигуры въ шубахъ, полушубкахъ, шинеляхъ, платкахъ. То лошадь вынырнетъ съ напряженно вытянутой мордой, съ намерзлыми рѣсницами, то бородачъ, то молодое женское личико. Шумъ и гамъ несмолкаемый. Извозчики уже сильно вздорожали: праздникъ совсѣмъ близко, — да ихъ и мало. Стымпалковскій и Зызеринъ сѣли въ санки и помчались къ Покрову. По мѣрѣ того какъ они удалялись отъ Сѣнной, толпа все рѣдѣла и, наконецъ, на площадкѣ, что за церковью, было пустынно. Провинціальнымъ миромъ и покоемъ вѣяло отъ высокихъ домовъ, которые словно дремали кругомъ. Только у самыхъ стѣнъ сновали фигуры людей, и свѣтъ широкими лучами падалъ на снѣгъ изъ раскрытыхъ настежь мясныхъ и мелочныхъ лавокъ. Спросивъ городоваго, любители узнали, гдѣ касса, и черезъ нѣсколько минутъ они ужь взбирались по скользкимъ ступенькамъ узкой, смрадной лѣстницы. Навстрѣчу имъ, то-и-дѣло, попадались люди съ узлами, и люди съ узлами шли впереди ихъ.

Касса ссудъ расположена въ третьемъ этажѣ. Блѣдная дѣвочка въ гимназическомъ люстриновомъ платьицѣ — должно быть, дочь содержателя кассы или управляющаго — сидитъ съ перомъ въ рукѣ за конторкой, на высокомъ табуретѣ, и все пишетъ, пишетъ. Изъ-подъ абажура яркій свѣтъ падаетъ на бумагу и освѣщаетъ нижнюю часть лица дѣвочки. Сегодня много работы, ужасно много: публики набилось — не протолпиться, все закладываютъ да закладываютъ; дѣвочка изготовляетъ квитанціи такъ скоро, какъ только можетъ, а на нее, знай, покрикиваетъ сухой съ злымъ безцвѣтнымъ лицомъ господинъ въ заношенномъ сюртукѣ. Публика еще нетерпѣливѣе. Ей кажется, этой бѣдной, несчастной публикѣ, состоящей изъ разнаго сброда и проживающей въ подвалахъ да углахъ, что закладчикъ черезъ-чуръ возится, нарочно медлитъ и что ему незачѣмъ такъ долго и обстоятельно разсматривать на свѣтъ этотъ пиджакъ или тотъ платокъ, потому что вещь сразу видно, и, все равно, онъ дорого подъ нее не дастъ.

Рѣшетка отдѣляла публику отъ того пространства, гдѣ, среди груды тряпья, двигался сухой господинъ съ злымъ лицомъ и безъ устали писала блѣдная дѣвочка. Надъ неопрятными шкафами висѣли допотопные, безобразные пейзажи въ облупившихся рамахъ и портретъ Александра Благословеннаго; на окнахъ стояло нѣсколько самоваровъ. Затхлый воздухъ, свойственный нищенскимъ трущобамъ, билъ въ носъ, и пріятелямъ казалось, что въ мрачныхъ комнатахъ, изъ которыхъ двери выходятъ въ кассу ссудъ, совершилось и совершается что-то преступное, непреслѣдуемое, однако, закономъ.

— Въ недурное мѣсто мы съ тобою попали, — сказалъ Зызеринъ по-французски Стымпалковскому.

— Голова кружится. Посмотри на эти пейзажи — кажется, они хороши.

— Какъ тебѣ сказать, мой другъ? Наоборотъ, они плохи.

— Оставь. Прелестные пейзажи.

— Можетъ быть.

Стымпалковскій пересталъ смотрѣть на пейзажи.

— Какъ бы спросить о картинахъ, которыя на мѣди? — съ тревогой началъ онъ и быстрымъ взглядомъ еще разъ окинулъ комнату и присутствующихъ въ ней.

Двѣ старушки ждали очереди заложить что-то, завернутое въ платокъ. Когда очередь дошла до нихъ, то въ платкѣ оказалась пара чашекъ.

— Не принимаю! — сказалъ закладчикъ и оттолкнулъ чашки.

Старушки снова завернули чашки въ платокъ и покорно удалились. Молодой парень съ серьгой въ ухѣ, державшій въ рукахъ серебряные часы, оскалилъ зубы въ сторону уходившихъ старухъ. Но остальная публика хранила суровое молчаніе. Глаза были жадно устремлены на сухого господина съ злымъ лицомъ. У многихъ могли оказаться вещи, столь же малоцѣнныя, какъ эти жалкія чашки старушекъ.

— Что вамъ угодно, господа? — обратился закладчикъ къ Стымпалковскому и Зызерину, и такъ какъ на нихъ были дорогія шубы, то постарался придать своему лицу и голосу вѣжливое выраженіе.

Публика въ первый разъ обратила вниманіе на любителей. Впрочемъ, въ этомъ вниманіи не было ничего похожаго на досаду и зависть. Обладатели угловъ хорошо знаютъ, что нѣтъ очереди для господъ, у которыхъ бобровые воротники и шапки. Просто любопытно было, съ чѣмъ пришли въ эту грязную, нищенскую кассу чисто одѣтые господа.

— Намъ сказали, — началъ Стымпалковскій, — что у васъ имѣется для продажи восемнадцать картинъ. Нельзя ли показать ихъ?

На лицахъ выразилось недоумѣніе. Но такъ какъ не время было разрѣшать это недоумѣніе, то каждый опять ушелъ въ себя и съ жаднымъ нетерпѣніемъ сталъ смотрѣть на конторку, въ которой хранились деньги, и на дѣвочку, изготовляющую квитанціи. Закладчикъ развелъ руками.

— Такая пора, господа, что, согласитесь сами, не до картинъ. Плохія картины, скверныя картины, негодныя картины. Онѣ въ кладовой. Сюжеты все старинные — вамъ не подойдутъ. Пожалуйте въ другой разъ… Маня, пиши: «пальто драповое, ношенное, тронуто молью»… Въ другой разъ, говорю, пожалуйте, этакъ на второй день праздниковъ!

— А картины на мѣди? — спросилъ Стымпалковскій.

— Всякія — на мѣди, на деревѣ, есть одна на черномъ камнѣ. Умеръ на-дняхъ старичокъ одинъ, любитель былъ хлама; братъ у него остался, заложилъ и велѣлъ продать… Пиши: «часы серебряные, потертые»…

— Уйдемъ, — сказалъ Зызеринъ.

— Нѣтъ, подожди, надо добиться своего. Въ этомъ вертепѣ могутъ оказаться шедевры… А позвольте спросить у васъ: нельзя ли намъ самимъ пойти въ кладовую сейчасъ и хоть мелькомъ взглянуть на картины?

— Что вы, господа! въ кладовой хранятся разныя цѣнныя вещи… Я, конечно, не смѣю, но согласитесь сами… я имѣю честь въ первый разъ васъ видѣть… Бросить же дѣло — кто меня замѣнитъ?

— Пошлите кого-нибудь съ нами.

Закладчикъ, опустивъ глаза, произнесъ рѣшительнымъ тономъ:

— Некого послать.

Стымпалковскій и Зызеринъ повернулись, чтобъ уходить. Но закладчикъ окликнулъ ихъ:

— Не угодно ли вамъ, впрочемъ, взглянуть вотъ на эту картину, которая на мѣди и изъ той же самой коллекціи. Вотъ виситъ надъ конторкой. Морской видъ. Маня, сними картинку и покажи господамъ.

Друзья подошли къ рѣшетчатой перегородкѣ. Дѣвочка подала имъ маленькую картинку въ глубокой старинной рамѣ, и у Зызерина загорѣлся взглядъ при видѣ превосходно сохранившейся миніатюрной живописи, можетъ быть, кисти Вильгельма ванъ-деръ-Вельде.

— Сколько хотите? — спросилъ онъ.

— Пять рублей, — проговорилъ закладчикъ, не глядя на покупателей.

Онъ ждалъ, что они забракуютъ картинку или же станутъ торговаться. Стымпалковскій торопливо вынулъ изъ жилета пять рублей и положилъ дѣвочкѣ на конторку.

— Позвольте, я вамъ заверну…

— Нѣтъ, я самъ, — живо возразилъ Стымпалковскій, у котораго явилось опасеніе, что закладчикъ можетъ передумать и взять картинку назадъ.

— Къ вамъ, значитъ, можно зайти на второй день, а теперь вы совсѣмъ отказываетесь?.. — спросилъ Зызеринъ.

— Вижу, что имѣю дѣло съ любителями, господа, и радъ былъ бы угодить вамъ, — отвѣчалъ закладчикъ. — Но посмотрите, сколько народа…

Онъ указалъ рукой на публику и сталъ опять разсматривать на свѣтъ часть костюма, которая, въ данный моментъ, представляла для него, очевидно, большой интересъ, но которая съ искусствомъ не имѣла ничего общаго.

— Рубль! — возгласилъ онъ.

Въ то время, какъ Стымпалковскій возился съ картинкой, вошла молодая дѣвушка въ старенькомъ пальто и черномъ вязаномъ платкѣ на головѣ, съ маленькимъ сверткомъ въ рукахъ. Друзей поразила — не красота дѣвушки, а грусть, разлитая на блѣдномъ правильномъ лицѣ съ большими, чистыми глазами, которые съ тревогой и испугомъ посмотрѣли по сторонамъ. Друзья переглянулись, и ихъ что-то приковало къ мѣсту.

III

Несмотря на то, что платокъ на головѣ дѣвушки былъ повязанъ небрежно и также на скорую руку было надѣто старенькое пальто, въ каждой складкѣ этого небрежно повязаннаго платка чувствовалось присутствіе врожденнаго вкуса, инстинктивной потребности дѣлать все красиво; а подъ пальто глазъ людей, которые всю жизнь изучали форму и покланялись ей, угадывалъ чудесный, стройный станъ. Дѣвушка сразу выдѣлялась въ окружающей ее толпѣ. Она могла ужасно низко стоять на общественной лѣстницѣ, но судьба, неизвѣстно для какихъ цѣлей, отмѣтила ее печатью особаго благородства. Повременамъ Богъ знаетъ въ какой средѣ родится царственная натура и обрекается почти всегда на глубокія страданія, такъ какъ среда не прощаетъ превосходства. Малѣйшее движеніе дѣвушки, поворотъ головы, ясный взглядъ большихъ очей говорили, что это бѣлая голубка въ стаѣ черныхъ вороновъ. Она влекла къ себѣ съ странной силой, но не потому, что возбуждала собою пошлое любопытство. Пикантнаго въ ней не было ничего. Грусть ея лица заставляла относиться къ ней съ уваженіемъ, и, вѣроятно, даже уличный ловеласъ не посмѣлъ бы слишкомъ развязно заговорить съ этой дѣвушкой. Замѣтивъ, что на нее смотрятъ, она слегка покраснѣла. Стымпалковскій и Зызеринъ посторонились, чтобъ не смущать ея. Она вынула изъ свертка какую-то вещь. Сухой господинъ съ злымъ лицомъ несомнѣнно не былъ сухъ окончательно, потому что обратилъ вниманіе на красивую дѣвушку и не въ очередь взялъ у нея закладъ. Впрочемъ, онъ сейчасъ же опять высохъ и весь погрузился въ глубокое созерцаніе заклада, между тѣмъ, какъ дѣвушка отвернулась и глядѣла на портретъ Александра Благословеннаго. Закладъ ея состоялъ изъ шелковой джерси, обшитой черными кружевами и такими же лентами. Судя по старенькому пальто и далеко не новому платку на головѣ, эта джерси была, вѣроятно, единственнымъ предметомъ роскоши у бѣдной дѣвушки.

— Прорвано, — сказалъ закладчикъ, указывая на дыру.

Дѣвушка, вмѣсто отвѣта, сердито посмотрѣла на Стымпалковскаго и Зызерина. Имъ показалось, что она стѣсняется ихъ, и имъ стало стыдно: пожалуй, она думаетъ, что они собираются преслѣдовать ее. Они ушли.

По лѣстницѣ имъ опять встрѣчались бѣдные люди, которые несли въ кассу ссудъ узлы съ разными лохмотьями. Чтобы провести праздникъ сколько-нибудь по человѣчески, они лишали себя необходимаго. На лицахъ ихъ была тревога, успѣютъ ли они достать денегъ, и вмѣстѣ радость, которую внушаетъ людямъ ожиданіе какой-нибудь перемѣны въ ихъ судьбѣ. Праздники нарушаютъ однообразіе нищенской жизни, предстоящій обязательный отдыхъ рисуется воображенію труженика, забитаго нуждой, какимъ-то блаженствомъ. Стымпалковскій и Зызеринъ вздохнули во всю грудь, очутившись на свѣжемъ воздухѣ.

— Послушай, Сережа, — началъ Зызеринъ. — Помнишь мадонну? Конечно, мы были тогда еще неопытными любителями, но ошибки, иногда просто непостижимыя, возможны и въ то время, когда глазъ и вкусъ, повидимому, развиты въ высшей степени. Знаешь что: морской видъ никуда не годится. Мы дешево за него дали, но дѣло не въ деньгахъ. Промахъ я считаю личнымъ оскорбленіемъ, на душѣ у меня скверно…

— У меня на душѣ тоже очень скверно, — отвѣчалъ Стымпалковскій. — Въ самомъ дѣлѣ, что это? Завертывая пейзажъ, я вдругъ сталъ сомнѣваться въ его достоинствахъ. А когда вошла…

— Вотъ, вотъ, когда вошла….

— Когда вошла эта дѣвушка, я почувствовалъ, что морской видъ — дрянь. Я его не видѣлъ послѣ того, какъ я имъ восторгался, онъ уже былъ въ бумагѣ, а между тѣмъ, поди-жъ ты! Мистика какая-то!

— Странное совпаденіе! Теперь мнѣ начинаетъ казаться, что дѣло не въ томъ, хорошъ или плохъ пейзажъ, а… въ чемъ-то другомъ.

— Мой другъ, покупка — хуже не можетъ быть! — вскричалъ Стымпалковскій. — Вспомни, какое плоское небо! Однотонное!

— Нѣтъ, подожди, — сказалъ Зызеринъ въ раздумьѣ, — тутъ психологія особаго сорта. Т.-е., я не утвердительно говорю, а только предполагаю. Не правда ли, дѣвушка удивительная?

— Удивительная, должно быть, глубоко несчастная! — съ чувствомъ отвѣчалъ Стымпалковскій. — Замѣтилъ ты, какія у ней длинныя рѣсницы и какая она гордая? Ей стало стыдно, что мы видимъ ея кофточку… Сколько дастъ ей закладчикъ?

— Я думаю, рубля полтора.

— Если бы онъ больше далъ ей! Вѣдь кофточка сто́итъ, вѣроятно, рублей пятнадцать. Какъ тебѣ кажется, кто эта дѣвушка?

— Идеальная какая-то, а профессія у нея можетъ быть всякая… даже…

— Не договаривай! Можетъ ли это быть?! Это просто честная барышня изъ бѣдной семьи. Бѣдность ее замучила, и вотъ она прибѣжала въ кассу заложить послѣдній свой нарядъ. Она такъ прекрасна, что порокъ не посмѣетъ осквернить ее.

— Возможно. Хотѣлось бы, чтобъ было такъ.

Они шли по улицѣ. Во всѣхъ окнахъ домовъ горѣли веселые огни. Сочельникъ начался. Нѣсколько разъ обернулись они и вглядывались въ темноту. У каждаго изъ нихъ было тайное желаніе вернуться и, дождавшись выхода дѣвушки изъ кассы, еще разъ посмотрѣть на нее. Но уваженіе, которое они чувствовали къ ней, и стыдъ другъ передъ другомъ мѣшали имъ исполнить это намѣреніе. Скоро они такъ далеко отошли, что ужь потеряли надежду увидѣть незнакомку.

— Эхъ, Петя, какая у насъ скучная жизнь! — съ глубокимъ вздохомъ произнесъ Стымпалковскій. — Что я говорю: жизнь! У насъ совсѣмъ нѣтъ жизни!

— Пожалуй, жизни нѣтъ. Мы, Сережа, гробокопатели. Вся жизнь назади. Можетъ быть, впереди и будетъ что-нибудь, но мы съ тобой на кладбищѣ. Все замерло, и — кто знаетъ — не мы ли сами надѣлили эту дѣвушку разными высокими качествами? Не мечта ли и она?

— Оставь! она не мечта! Вотъ она — жизнь! Она страдаетъ, а мы этимъ страданіемъ только наслаждаемся. Согласись, что намъ понравилась ея грусть и ея блѣдность. Если бы мы встрѣтили ее въ соболяхъ и съ улыбкой на лицѣ, то она вызвала бы въ насъ совсѣмъ другія мысли. Въ то время, какъ она закладываетъ свою послѣднюю кофточку за полтора рубля, мы вотъ бросаемъ пять рублей на дрянь…

Стымпалковскій швырнулъ въ снѣгъ картинку.

— Что ты дѣлаешь, сумасшедшій! — вскричалъ Зызеринъ, пошелъ и поднялъ картинку. — Не слѣдуетъ горячиться, мой другъ. Картинка, можетъ быть, и не такая дрянь, какъ намъ показалось. Говорю тебѣ: тутъ психологія особаго сорта. Мы съ утра сегодня киснемъ, меланхолія гонитъ насъ изъ дома. Мы бродимъ по рынку, мы отрѣзанные ломти, и еще болѣе отрѣзанными ломтями чувствуемъ себя въ берлогѣ грошеваго ростовщика. Незнакомка своей прекрасной грустью окончательно побиваетъ насъ. Нищіе закладываютъ лохмотья, а мы роемся въ этихъ лохмотьяхъ, съ сытыми желудками и съ тугими бумажниками. Понимаешь ли ты теперь, милый Сережа, что найди мы самого Теньера, и онъ показался бы намъ никуда негодной коркой!

Стымпалковскій молчалъ. Онъ шелъ немного позади, распахнувъ шубу. Онъ все волновался. На углу дома стояли двѣ старушки — тѣ самыя, что сейчасъ приносили въ кассу ссудъ пару чашекъ. Зызеринъ вынулъ изъ кармана бумажку и торопливо подалъ старушкамъ. Стымпалковскій еще съ большею торопливостью послѣдовалъ примѣру пріятеля. Черезъ нѣкоторое время онъ повеселѣвшимъ голосомъ началъ:

— Какъ ты думаешь: закладчикъ скажетъ намъ адресъ дѣвушки?

— Да, черезъ закладчика можно узнать ея адресъ, — сухо отвѣчалъ Зызеринъ. — Но зачѣмъ? Теперь у тебя въ сердцѣ чистый образъ чистой дѣвушки. А подойдешь ближе, узнаешь всю подноготную, и какъ будетъ жаль, когда вдругъ потускнѣетъ образъ!

— Ты противъ себя говоришь! — горячо замѣтилъ Стымпалковскій. — Я увѣренъ, ты самъ не прочь узнать о ней что-нибудь!

— Мнѣ хочется узнать, это вѣрно, но я нарочно не буду узнавать. Что пользы? еще разъ спрашиваю. Если она такъ воистину прекрасна, какъ кажется, то легко влюбиться. А влюбившись, человѣкъ, которому тридцать пять лѣтъ, рискуетъ не встрѣтить взаимности. Куда ужь мнѣ жениться! Если же не жениться, а предположимъ, что я способенъ на низость, то какая пустота, мой другъ, образуется въ груди въ тотъ моментъ, когда собственными руками принесешь грязь въ храмъ! Любить издали гораздо лучше. Понемножку накопляются въ сердцѣ избраннѣйшія черты женскаго типа…

— Оставь! — сказалъ Стымпалковскій. — Это черезчуръ отвлеченно!

— Таковъ нашъ удѣлъ!

Они прошли еще нѣсколько шаговъ. Въ морозномъ воздухѣ жалобнымъ шепотомъ раздавались голоса нищихъ, которые, опасаясь городового, по секрету просили милостыни у прохожихъ. Стымпалковскій и Зызеринъ продолжали одѣлять ихъ съ щедростью, которая ихъ самихъ потомъ удивляла. Когда у нихъ ничего не осталось, кромѣ нѣсколькихъ копѣекъ, они взяли извозчика и поѣхали домой. Въ столовой ждалъ ихъ ужинъ. Анфиса обрадовалась имъ.

— Посмотримъ, посмотримъ, что это за пейзажъ, который вызываетъ такія разнородныя чувства!

Съ этими словами Зызеринъ освободилъ отъ бумаги картинку и поднесъ къ свѣту. Она ужаснула его своею банальностью, хотя ни къ одной частности онъ не могъ придраться, и все было въ ней на мѣстѣ.

— Ужасъ! Гадость! Позоръ, какая картинка! — сталъ кричать Стымпалковскій. — Зачѣмъ ты ее поднялъ?

Зызеринъ пожалъ плечами. Онъ прошелся по комнатѣ и сказалъ:

— Знаешь что, Сережа: психологія — психологіей, а картинка насъ надула, дѣйствительно. Повторилась та же исторія, что съ мадонной. Однако, въ наказаніе себѣ, повѣсимъ ее въ залѣ, чтобъ она постоянно напоминала намъ, какіе мы неопытные еще любители, несмотря на всю нашу славу.

— Не сто́итъ! Мы и такъ не забудемъ! Вотъ чудакъ, что выдумалъ! А впрочемъ, какъ знаешь. Только, пожалуйста, объ одномъ прошу, не вѣшай ея на виду.

— Нѣтъ, именно на виду.

Зызеринъ взялъ свѣчу и отправился въ залу вѣшать картинку. Стымпалковскій подалъ ему гвоздь и молотокъ. Когда картинка была повѣшена, Стымпалковскій разразился смѣхомъ и не находилъ словъ для ея порицанія:

— Боже, это не небо, а простыня! Корабль похожъ на кита! Какъ зализано и вмѣстѣ небрежно! Фи! Сними, Петя! Она портитъ все собраніе!

Зызеринъ хотѣлъ улыбнуться, но вдругъ бросилъ взглядъ на остальныя картины и поблѣднѣлъ. Онѣ тоже показались ему банальными, плоскими, плохими вещами, безцѣльной мазней, отслужившей въ свое время службу и не вызывающей въ зрителѣ ничего, кромѣ тупого равнодушія. Жизнь отлетѣла отъ нихъ, и сердце его сжалось отъ сожалѣнія, зачѣмъ онъ накупилъ, вмѣстѣ съ своимъ другомъ, столько дорогихъ, но, въ сущности, неимѣющихъ никакой цѣны полотенъ. Онъ только хотѣлъ подѣлиться этой мыслью съ Стымпалковскимъ, какъ тотъ уже воскликнулъ:

— Петя, послушай, а вѣдь у насъ картины, правду сказать, неважныя! Видишь?

Друзья недовѣрчиво посмотрѣли одинъ на другого. Зызеринъ сказалъ съ грустью:

— Картины наши, дѣйствительно, не могутъ назваться первымъ сортомъ. Но зато у насъ остальныя вещи на подборъ.

Онъ указалъ на мраморы и освѣтилъ статую молящейся дѣвочки.

— Дикая вещь! — вскричалъ Стымпалковскій. — Нѣтъ, у насъ нѣтъ ни одного тонкаго мрамора!

Зызеринъ внутренно согласился съ нимъ.

Дрожащимъ голосомъ онъ сердито произнесъ:

— А наши миньятюры? А саксы? А бронзы? Пойдемъ скорѣе, посмотримъ!

— Господа, кушать пожалуйте!

Но напрасно звала ихъ Анфиса. Они осматривали свои коллекціи, чтобъ убѣдиться, въ самомъ ли дѣлѣ онѣ такъ хороши, какъ кажутся, или какъ казались имъ и всѣмъ цѣлыя десять лѣтъ. Разочарованіе встрѣчало ихъ на каждомъ шагу. Миньятюры были ничтожны. Акварели водянисты и черезчуръ дороги — за иную акварель они платили по тысячѣ рублей, бронзы слишкомъ безжизненны, а пресловутая нимфа — безстыдна въ своей наивной позѣ. На фарфоръ и горку серебра они не имѣли даже мужества взглянуть. Храня суровое молчаніе, отужинали они и сейчасъ же забрались каждый въ свою спальню.

Да, странно, но чудная поэтическая жизнь, которою жили всѣ ихъ тонкія, художественныя вещи и которая придавала глубокій смыслъ ихъ любви къ старинѣ, вдругъ покинула музей, точно ее оскорбило соприкосновеніе съ другой — грубой, прозаической жизнью, которою живутъ безчисленные страдальцы міра, называемые людьми!

На другой день Стымпалковскій и Зызеринъ проснулись довольно рано, но долго не рѣшались выйти изъ своихъ келій. Наконецъ, имъ послышался голосъ Лебедева — художника, который пользовался большой извѣстностью и питалъ къ пріятелямъ искреннее чувство за ихъ любовь къ прекрасному. Онъ пріѣхалъ къ нимъ не съ праздничнымъ визитомъ, а просто потому, что выпало свободное время и день былъ туманный, такъ что въ мастерской нельзя было работать. Онъ ходилъ по залѣ и что-то ворчалъ, по временамъ разговаривая съ Анфисой. Стымпалковскій и Зызеринъ одновременно, въ халатахъ, выскочили къ нему. Онъ, не поздоровавшись съ ними, началъ:

— Я вотъ говорю: гдѣ вы, господа, выкапываете эдакія сокровища? Право, на ловца и звѣрь бѣжитъ.

— О чемъ вы это?.. — спросили его Стымпалковскій и Зызеринъ.

— А вотъ объ этомъ морскомъ видикѣ, — отвѣчалъ Лебедевъ.

Онъ подошелъ къ вчерашней картинкѣ, прицѣлился въ нее указательнымъ пальцемъ и, прищуривъ свои маленькіе веселенькіе глазки, сказалъ:

— Эрмитажная вещь! Живье! Небо — шатеръ! А какая грусть! Ахъ, знаете, это лучшая вещь ваша!

— Ну, ужь и лучшая!

— Поздравляю! Душевно!

Стымпалковскій и Зызеринъ съ радостнымъ изумленіемъ смотрѣли на картинку. Въ самомъ дѣлѣ, она была прекрасна. И всѣ ихъ остальныя картины были хороши. Они глазамъ своимъ не вѣрили. Они увели художника въ гостиную подъ тѣмъ предлогомъ, что тамъ удобнѣе, а на самомъ дѣлѣ съ другою цѣлью… Конечно, конечно! Акварели ихъ — первыя въ Петербургѣ и миньятюры необыкновенной силы. Бронзы — шедевры! Въ спящей нимфѣ ни одинъ моралистъ не усмотритъ ничего неприличнаго, потому-что нѣтъ безстыдной красоты. Гдѣ красота, тамъ и поэзія. А что касается серебра, то вѣдь это коллекція, а не груда дорогого, безплодно лежащаго товара. Матеріалъ тутъ ничего не значитъ, и маленькая глиняная чашка можетъ стоить дороже золотого кубка. Они радостно переглядывались. Ихъ вещи воскресли! Они усердно угостили художника, и съ этого дня жизнь ихъ потекла по-прежнему, скромная, артистическая. Никогда не вспоминали они вслухъ о дѣвушкѣ, мгновеннымъ силуэтомъ мелькнувшей передъ ними въ тотъ вечеръ и чуть было не оставившей въ ихъ душѣ глубокаго слѣда. Точно также ни разу не потянуло ихъ къ Покрову, не смотря на соблазнительную приманку, которую представляла для нихъ коллекція картинокъ старенькаго любителя-покойника. Казалось, тамъ, въ грязной кассѣ ссудъ, притаился призракъ бѣдности и подстерегаетъ счастливыхъ людей, живущихъ утонченными радостями, чтобы съ нѣмымъ упрекомъ посмотрѣть имъ въ глаза.