Любимый бродяга (Локк; Журавская)/РБ 1914 (ДО)

Любимый бродяга
авторъ Уильям Джон Локк, пер. Зинаида Николаевна Журавская

Оригинал: англ. The Beloved Vagabond, опубл.: 1906. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русское Богатство», №№ 1-4, 1914.

ЛЮБИМЫЙ БРОДЯГА.

Романъ Уильяма Дж. Локка. Перев. съ англійскаго З. Журавской.

I.

Это не автобіографія, не разсказъ о самомъ себѣ. О себѣ мнѣ нечего сказать. Это исторія Параго, любимаго мною бродяги, — и, если я докучаю вамъ своей особой, то лишь потому, что мнѣ довелось сыграть не послѣднюю роль въ той смѣси фарса и трагедіи, которая наполнила нѣсколько лѣтъ его жизни, и я не знаю, какъ разсказать о ней, не упоминая о себѣ. Параго я всѣмъ обязанъ. Онъ — мой благодѣтель, мой высоко чтимый учитель, мой горячо любимый другъ и, такъ сказать, творецъ мой. Я былъ въ его рукахъ, какъ глина; онъ вылѣпилъ изъ меня, что хотѣлъ, и вдохнулъ въ меня дыханіе жизни. На собственную индивидуальность я не претендую, и, если впродолженіе послѣдующаго разсказа изъ-подъ пера моего сорвутся какія-либо obiter dicta — это будетъ лишь отраженіемъ философіи Параго. Многіе говорили о немъ дурно. Ему всегда было наплевать на клевету, но я морщился — я такъ и не сумѣлъ добраться до спокойныхъ высотъ презрѣнія, съ которыхъ онъ взиралъ на окружающее. Я горѣлъ и горю желаніемъ защитить его — потому я и взялся за перо, чтобы написать его апологію, оправданіе его жизни.

Почему онъ выбралъ и усыновилъ именно меня изъ всѣхъ немытыхъ лондонскихъ мальчишекъ, я рѣшительно не могу догадаться. Однажды я спросилъ его.

— Потому, — отвѣтилъ онъ — что ты былъ грязенъ, некрасивъ, съ кривыми ножками, слишкомъ малъ для своего возраста, очевидно, никогда не ѣлъ до-сыта и былъ совершенно неинтересенъ. И еще потому, что твоя мать была худшей изъ всѣхъ прачекъ, когда-либо дышавшихъ джиномъ на крахмальную сорочку.

Я не обижался на него за такіе отзывы о моей матери. Стирала она, дѣйствительно, прескверно, джиномъ напивалась каждый день, и изъ всѣхъ девяти брошенныхъ на произволъ судьбы ребятишекъ, которыхъ она произвела на свѣтъ, я былъ самый немытый и заброшенный. Я знаю, что книжки, которыя читаютъ въ воскресныхъ школахъ, учатъ любить отца и мать, но, когда всѣ материнскія ласки, которыя вы можете припомнить, ограничиваются прикосновеніемъ къ вашему тѣлу мокраго валька или же горячаго утюга, вы никакъ не можете себѣ представить любви къ родителямъ реально. Ей-богу, даже клещи больше заботятся о своемъ потомствѣ, чѣмъ моя мамаша. Она продала меня Параго за полкроны.

Вотъ какъ это было.

Однажды утромъ, нагруженный его — выражаясь технически — «чистымъ» бѣльемъ, я постучался въ дверь комнаты, занимаемой Параго. Онъ звалъ ее комнатой и даже аппартаментомъ, ибо онъ всегда любилъ красиво выражаться, но въ дѣйствительности это была чердачная мансарда въ Тавистокъ-стритѣ (Ковентъ-Гарденъ), надъ курьезнымъ клубомъ, предсѣдателемъ котораго онъ состоялъ. Итакъ, я постучался въ дверь. Звучный голосъ попросилъ меня войти. Параго лежалъ въ постели, курилъ трубку съ длиннымъ чубукомъ и фарфоровой чашечкой и читалъ книгу. То обстоятельство, что одинъ человѣкъ занимаетъ цѣлую комнату, мнѣ показалось такою роскошью, аристократизмомъ и могуществомъ, что я и не замѣтилъ, какъ она бѣдно и скудно меблирована. Точно такъ же, какъ не пытался критиковать и внѣшность Параго. У него были длинные черные волосы, длинная черная борода и длинные черные ногти. Послѣдніе имѣли такой грозный и внушительный видъ, что я сконфуженно взглянулъ на свои собственные обгрызанные ногти и внутренно поклялся, что, когда я тоже стану великимъ человѣкомъ, у котораго будетъ своя собственная комната и возможность по утрамъ валяться въ постели съ трубкой, ногти у меня будутъ такіе же великолѣпные.

— Я принесъ бѣлье, сэръ, — доложилъ я. — И, пожалуйста, сэръ, мать говоритъ, чтобъ я его не отдавалъ вамъ, пока вы не уплатите по счету за послѣднія три недѣли.

Передо мною быстро промелькнули темныя, волосатыя ноги. Параго вскочилъ съ постели и сталъ передо мной въ ночной рубашкѣ. Подумать только, какую роскошь этотъ человѣкъ можетъ себѣ позволить! Особая рубашка для дня и особая для ночи.

— Ты хочешь сказать, что будешь оспаривать у меня владѣніе этимъ бѣльемъ, vi et armis?

— Да, сэръ, — сконфуженно пробормоталъ я.

Онъ засмѣялся, потрепалъ меня по плечу, назвалъ меня Давидомъ, карапузомъ, убивающимъ великановъ, и попросилъ дать ему книжку, гдѣ записанъ его счетъ. Я порылся въ карманѣ своей рваной куртки и подалъ ему засаленную, съ загнутыми уголками груду листковъ. Какъ только онъ взглянулъ на нихъ, я замѣтилъ свою ошибку, вытащилъ изъ другого кармана счетную книжку и потянулся за своимъ сокровищемъ:

— Я не то вамъ далъ. сэръ.

Но онъ уже кинулся снова на постель и нырнулъ подъ одѣяло, восклицая:

— Изумительно. Этакій клопъ, съ катушку нитокъ ростомъ, готовъ подраться со мной изъ-за скверно вымытой сорочки и пары дырявыхъ носковъ — и читаетъ «Потерянный Рай»!

Онъ сдѣлалъ видъ, будто замахивается на меня книгой, и я мгновенно закрылся рукой — въ привычной позѣ самозащиты.

— Я нашелъ это въ узлѣ бѣлья, — вскричалъ я, чтобы оправдать себя.

Дома у насъ чтеніе считалось непростительнымъ грѣхомъ. Еслибъ мать моя застала меня погруженнымъ въ чтеніе наполовину непонятной для меня, но чрезвычайно увлекательной исторіи Адама, Евы и Дьявола, она бы отколотила меня первымъ, что попалось бы ей подъ руку. На мигъ я испугался. Можетъ быть, имѣть у себя книгу дѣйствительно такое тяжкое преступленіе, что и этотъ чернобородый вздуетъ меня?

Къ изумленію моему, онъ сунулъ мнѣ подъ носъ растрепанную книгу — это было старое дешевое изданіе Мильтона — и велѣлъ читать.

— «О первомъ ослушаніи человѣка».-- Продолжай. Если будешь читать толково, я заплачу твоей матери. Если нѣтъ, напишу ей вѣжливое письмецо, извѣщая, что я считаю за обиду, когда мнѣ присылаютъ на домъ бѣлье съ безграмотными мальчишками.

Я началъ читать, дрожа отъ страха, но, должно быть, умѣнье различать буквы у меня было врожденное, и я прочелъ довольно сносно, не слишкомъ часто запинаясь.

— Что это такое: «Небесная Муза»? — спросилъ Параго, какъ только я остановился. Объ этомъ я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія.

— Ты, можетъ быть, думаешь, что это задворки Рая, гдѣ держатъ Апокалипсическаго Коня?

Онъ какъ будто сердито нагнулся ко мнѣ, но я поймалъ въ его глазахъ искорку смѣха.

— Съ вашего позволенія, сэръ, я думаю, что это Райская Птица.

Мы оба расхохотались. Параго пригласилъ меня присѣсть на обломокъ стула съ плетенымъ сидѣньемъ и далъ мнѣ первый урокъ греческой миѳологіи. Онъ говорилъ около часа, а я, оборванный мальчишка, дитя лондонскихъ улицъ, съ умомъ, изощреннымъ голодомъ и сквернымъ обращеніемъ, сидѣлъ, какъ прикованный, на своемъ торчкѣ и съ восторгомъ слушалъ исторію боговъ и богинь и созерцалъ Олимпъ, открытый имъ моему восхищенному взору.

— Мальчикъ, — неожиданно прервалъ онъ себя. — Сумѣешь ты изжарить селедку?

Я точно съ облаковъ свалился. Недоумѣнно воззрился на него. Въ первый моментъ не могъ даже сообразить, гдѣ я.

— Сумѣешь ты изжарить селедку? — крикнулъ онъ.

— Да, сэръ. — Я вскочилъ съ мѣста.

— Въ такомъ случаѣ, изжарь двѣ — одну себѣ, другую мнѣ. Ты найдешь ихъ гдѣ-нибудь здѣсь, въ комнатѣ, а также чай, масло, хлѣбъ и газовую плиту. Когда все будетъ готово, дай мнѣ знать.

Онъ комфортабельно устроился въ постели и продолжалъ читать. Онъ читалъ гегелевскую «Философію Исторіи». Я потомъ пробовалъ читать ее — но она оказалась выше моего разумѣнія.

Одурѣлый, какъ во снѣ, путая боговъ съ селедками, я принялся за дѣло. Одному Богу извѣстно, какъ я ухитрился выполнить заданіе. Мое дѣтское воображеніе рисовало Юпитера такимъ же волосатымъ, какъ и Параго.

И я буду завтракать вмѣстѣ съ нимъ!

Селедки и недокуренная трубка лежали на одной тарелкѣ, на комодѣ. Первымъ дѣломъ мнѣ пришлось сдуть съ нихъ пепелъ. Бумажный фунтикъ съ чаемъ и краюшку хлѣба я нашелъ въ кучѣ платья, книгъ и бумагъ. Въ масло мой богоподобный другъ по небрежности сунулъ щетку, которой онъ причесывался. Единственная утварь, на которой можно было что-нибудь изжарить, была въ такомъ состояніи, что даже мнѣ показалась слишкомъ грязной, и я вытеръ ее хозяйскимъ полотенцемъ.

Съ тѣхъ поръ мнѣ доводилось завтракать и въ богатыхъ домахъ, и въ Café Anglais, и въ Савой-Отелѣ, но никогда и нигдѣ я не ѣлъ и не буду ѣсть — вплоть до банкета, который устроятъ въ честь мою въ Елисейскихъ Поляхъ — такой дивной амброзіи, какъ эта первая селедка, которую мы раздѣлили съ Параго.

Когда я поставилъ ее на маленькій некрашеный столикъ, онъ удостоилъ вспомнить о моемъ существованіи, захлопнувъ книгу, всталъ, надѣлъ брюки и сѣлъ. И сейчасъ же началъ учить меня, какъ держать себя за столомъ.

— Мальчикъ, если ты хочешь украсить своимъ присутствіемъ высокія соціальныя сферы, для которыхъ ты предназначенъ, ты долженъ научиться уважать приличія. Хлѣбъ, наструганный сыръ, спаржу и листья артишока ѣдятъ пальцами; но не селедки, не мороженное и не сладости. Что касается мороженнаго, я увѣренъ, что ты вылизываешь его языкомъ изъ рюмки. Въ нашемъ обществѣ — dans notre monde — это не принято. Notre monde — это по-французски — языкъ, который тебѣ придется изучить. Онъ, главнымъ образомъ, полезенъ тѣмъ, что на немъ удобно говорить съ англичанами, когда ты хочешь, чтобъ они тебя не поняли. Они дѣлаютъ видъ, будто понимаютъ, но это только потому, что они слишкомъ тщеславны, чтобъ сознаться въ своемъ невѣжествѣ. Умный человѣкъ всегда извлекаетъ выгоду изъ тщеславія своего ближняго. Не будь я уменъ въ этомъ смыслѣ, развѣ могъ бы я ѣсть селедки въ Тависгокъ-стритѣ, Ковентъ-Гарденъ?

Ротъ мой былъ полонъ пищи, а сердце восторга, и отвѣтить я не могъ. Только смотрѣлъ на него съ безмолвнымъ обожаніемъ и давился чаемъ. Когда я оправился, онъ началъ разспрашивать меня о моей жизни дома, о школѣ, въ которой я учился, о томъ, какъ я представляю себѣ будущее государство и свою собственную карьеру въ немъ. Въ то время мое честолюбіе не шло дальше мечты о торговлѣ жареной рыбой. Содержатель харчевни, на которую стирала моя мать, часами сидѣлъ на порогѣ своего заведенія съ книгой въ рукахъ, и мнѣ казалось, что болѣе ученой и почетной профессіи быть не можетъ. Когда я наивно сознался въ этомъ Параго, онъ посмотрѣлъ на меня съ странной жалостью и что-то пробормоталъ на чужомъ языкѣ, такъ что я не понялъ. Я въ жизнь свою не встрѣчалъ человѣка, который бы умѣлъ такъ странно ругаться. Что касается моихъ религіозныхъ убѣжденій, они сводились главнымъ образомъ къ устрашающему представленію объ адѣ, куда ежедневно посылала меня моя мамаша.. Огня, чертей, цѣпей и раскаленныхъ вилъ въ немъ было, навѣрное, не меньше, чѣмъ въ Inferno на картинѣ Орканьи. Когда, бывало, адъ приснится мнѣ во снѣ, я просыпался весь въ холодномъ поту.

— Сынъ мой, — началъ Параго — просвѣщеннѣйшіе законоучители англиканской церкви скажутъ тебѣ, что матеріальный адъ съ всепожирающей, геенной огненной есть обманъ, давно уже разоблаченный. Не будучи законоучителемъ, я могу сказать тебѣ то же самое. Грѣшники всю жизнь носятъ свой адъ въ себѣ — вотъ здѣсь, между глоткой и животомъ, и онъ мѣшаетъ имъ съ удовольствіемъ ѣсть селедки, скверно пахнущія газомъ.

— Значитъ, чертей никакихъ нѣтъ?

— Sacré mille diables! Конечно, нѣтъ. Да вѣдь я тебѣ это именно и силюсь втолковать. Чего же я тружусь?

Я ничего не сказалъ, но и посейчасъ помню, какою радостью было для меня освобожденіе отъ страха, который всѣ мои дѣтскіе годы душилъ меня, убивая даже мои случайныя ребяческія радости. Такъ, значитъ, нѣтъ ни ада, ни адскаго огня, ни раскаленныхъ до красна щипцовъ, которыми припекаютъ живое мясо, и оно шипитъ, какъ рыба на огнѣ… Двумя словами Параго преобразилъ меня въ счастливѣйшаго юнаго язычника. Когда я проглотилъ послѣдній кусокъ хлѣба съ масломъ, отъ избытка счастья у меня даже слезы выступили на глазахъ.

— Какъ тебя зовутъ? — освѣдомился Параго.

— Августъ, сэръ.

— Августъ — а дальше какъ?

— Смитъ, — пробормоталъ я. — Какъ и мать.

— Да, я забылъ. Ну, а теперь я тебѣ вотъ что скажу. Если есть имя, болѣе ненавистное мнѣ, чѣмъ Смитъ, такъ это — Августъ. Я придумалъ для тебя другое имя, гораздо красивѣе: Астико. Оно гораздо больше подходитъ къ тебѣ, чѣмъ Августъ Смитъ.

— Это очень хорошее имя, сэръ, — вѣжливо согласился я. Вскорѣ я узналъ, что это слово — французское и такъ зовутъ маленькихъ сѣрыхъ червячковъ, которыхъ наши англійскіе рыбаки называютъ gentles, такъ что прозвище мнѣ было дано вовсе не такое лестное, какъ я воображалъ, но все же я былъ окрещенъ «Астико», и это имя осталось за мной на многіе и многіе годы.

— Теперь вымой посуду, мой маленькій Астико, — сказалъ онъ — а затѣмъ мы потолкуемъ о дальнѣйшемъ.

По его указанію, я снесъ подносъ съ посудой въ какой-то чуланъ въ нижнемъ этажѣ. Мокрыя чашки и тарелки я вытеръ грязной тряпкой, валявшейся на каменномъ столѣ. И это мнѣ показалось утонченной роскошью — у насъ дома посуду просто держали подъ краномъ, пока вода не смывала остатки пищи, а вытирать ее никому и въ голову не приходило. Когда я вернулся въ спальню Параго, онъ былъ уже одѣтъ. Длинныя руки его далеко торчали изъ рукавовъ заношенной коричневой жакетки. На немъ была сѣрая фланелевая сорочка, вмѣсто галстуха стянутая у шеи обрывкомъ черной ленты; шляпа съ обвислыми полями, когда-то черная, отъ времени стала зеленой, а сапоги не знали чистки. Но я былъ ослѣпленъ толстой золотой цѣпью, тянувшейся у него поперекъ жилета, и въ моихъ глазахъ онъ былъ одѣтъ превосходно.

— Мой маленькій Астико, — сказалъ онъ, — а что, еслибъ я тебѣ предложилъ покинуть прачешную твоей мамаши и свои мечты о торговлѣ жареной рыбой и поступить ко мнѣ на службу? Я наслѣдникъ всѣхъ вѣковъ, доведенъ судьбой до того, что правлю всего только Клубомъ Лотоса, помѣщающимся внизу. Онъ зовется клубомъ Лотоса потому, что мы ѣдимъ требуху, чтобъ отбить память. Члены этого клуба сходятся вмѣстѣ, чтобы ѣсть требуху, пить пиво и слушать мои разглагольствованія. Ты тоже можешь ѣсть требуху и слушать мои рѣчи; это отразится благотворно и на духѣ твоемъ, и на твоемъ тѣлѣ. Пока прислужникъ Керубино будетъ обучать тебя помогать на кухнѣ, я буду учить тебя философіи. Клубный диванъ отлично замѣнитъ тебѣ постель, а жалованья я буду тебѣ платить восемнадцать пенсовъ въ недѣлю.

Онъ засунулъ руки въ карманы брюкъ и позвенѣлъ деньгами, вопросительно глядя на меня. Восхищенный, изумленный, я нѣкоторое время выдерживалъ его взглядъ. Хотѣлъ заговорить, но что-то застряло у меня въ горлѣ. Я залопоталъ что-то непонятное и сталъ утирать кулаками глаза.

Маленькій Астико не помнилъ себя отъ восторга, когда сѣменилъ ноженками, силясь поспѣть за Параго въ обитель своей матери. За стаканомъ джина съ водою состоялся договоръ. Мать моя сунула въ карманъ полкроны и непривычными трясущимися пальцами подписала черезъ копеечную марку свое имя подъ запродажной записью, составленною Параго. Повидимому, оба они были убѣждены, что сдѣлка, заключенная ими, вполнѣ законна. Мать моя обвела меня критическимъ взглядомъ, вытерла мнѣ носъ мѣшкомъ, служившимъ ей вмѣсто передника, и передала меня съ рукъ на руки Параго, который увелъ свою покупку съ такимъ же гордымъ видомъ, какъ еслибы онъ дешево купилъ подержанное кресло.

Замѣчу кстати, что Параго было не настоящее его имя, точно такъ же, какъ и Іосія Генкендайкъ, подъ которымъ онъ былъ въ то время извѣстенъ мнѣ. У него была безобидная манія выдумывать себѣ имена и при мнѣ онъ перемѣнилъ ихъ съ полдюжины. Но я всегда про себя называю его Параго — послѣдній его псевдонимъ, принятый имъ впослѣдствіи, но ужь окончательно, и, во избѣжаніе путаницы, я такъ и буду называть его съ самаго начала, И, оглядываясь назадъ, я даже не понимаю, какъ онъ могъ когда-либо зваться иначе. Вѣдь нельзя же себѣ представить, что Фебъ Аполлонъ когда-либо звался Джономъ Джонсомъ.

— Ну, мальчуганъ, — сказалъ онъ, когда мы свернули обратно въ Тавистокъ-стритъ, — теперь ты моя собственность, моя вещь, мой famulus. Ни одинъ рабъ въ древности не принадлежалъ такъ всецѣло свободно-рожденному гражданину. И звать меня ты будешь «учителемъ».

— Слушаю, сэръ.

— Учитель, а не сэръ, — рявкнулъ онъ. — Master, maître, maestro или magister, въ зависимости отъ того, на какомъ языкѣ ты обращаешься ко мнѣ. Понялъ?

— Понялъ, учитель.

Онъ одобрительно кивнулъ головой. На углу боковаго переулка онъ вдругъ остановился и отодвинулъ меня отъ себя на длину руки.

— Ты ужасенъ, мой бѣдный Астико. Прежде всего я долженъ одѣть тебя, такъ, чтобы тебя не стыдно было ввести въ Клубъ Лотоса.

Онъ свелъ меня къ старьевщику и нарядилъ меня въ разнокалиберный костюмъ, который, хоть и былъ мнѣ черезчуръ великъ, но все же я чувствовалъ себя въ немъ такимъ же великолѣпнымъ, какъ Соломонъ во всей славѣ, своей. А затѣмъ мы пошли домой. По пути наверхъ онъ заглянулъ въ кухню. Тамъ хозяйничала растрепанная женщина.

— Г-жа хозяйка, позвольте представить вамъ нашего новаго поваренка. Наставляйте его кротко въ его новыхъ обязанностяхъ, кормите его и мойте ему голову. Запомните также, что онъ откликается на имя Астико.

Онъ повернулся на каблукахъ и пошелъ наверхъ, напѣвая пѣсенку. Я же остался у хозяйки, которая ревностно принялась за выполненіе его инструкцій. У меня и по сей день черепъ ноетъ отъ ея кроткихъ наставленій.

Такимъ образомъ я покинулъ материнскій кровъ и поступилъ на службу къ Параго. Матери своей я больше не видалъ, такъ какъ она вскорѣ послѣ того умерла; а, такъ какъ братья мои и сестры разсѣялись безслѣдно по разнымъ лондонскимъ канавамъ и водосточнымъ трубамъ, кромѣ Параго у меня не было никого близкаго. Онъ замѣнилъ мнѣ всю семью. И теперь, достигнувъ возраста, когда человѣкъ можетъ безстрастно и безпристрастно судить о своемъ прошломъ, я съ гордостью, положа руку на сердце, могу сказать, что лучшей семьи мальчику нельзя и желать.

II.

Никогда въ жизни я не видѣлъ болѣе страннаго сборища, чѣмъ собраніе членовъ клуба Лотоса. Все помѣщеніе этого клуба состояло изъ одной темной длинной комнаты съ двумя закоптѣлыми окнами; вся мебель — изъ длиннаго стола, покрытаго грязнымъ сукномъ, довольно большого количества деревянныхъ стульевъ, стараго дивана, двухъ полуразвалившихся шкафчиковъ и у стѣны стойки, въ которой висѣли, мундштуками книзу, трубки господъ членовъ; на каждой былъ билетикъ съ именемъ. На столѣ стояла огромнѣйшая банка съ табакомъ; на буфетахъ множество плохо вымытыхъ стакановъ. Ни портьеры, ни занавѣси, ни картины. На дальнемъ концѣ комнаты виднѣлся большой каминъ, а на каминной доскѣ тикалъ дешевый будильникъ.

Втеченіе дня эта комната представляла собою мерзость запустѣнія. Никто не входилъ въ нее до девяти часовъ вечера, когда начинали появляться члены, снимали со стойки свои трубки и спрашивали виски или пива — единственные спиртные напитки, которые можно было получить въ этомъ клубѣ. То и другое хранилось въ большихъ боченкахъ въ кладовой и отпускала ихъ хозяйка, пока не наступало время готовить ужинъ; тогда виски и пиво переходили въ завѣдываніе Керубино и мое. Въ одиннадцать накрывали на столъ. Число членовъ къ этому времени значительно увеличивалось. Въ половинѣ двѣнадцатаго подавали ужинъ. Дымящееся блюдо вареной требухи украшало собою почетный конецъ стола, на которомъ возсѣдалъ Параго; на другомъ концѣ ставили блюдо съ нарѣзаннымъ ломтями холоднымъ мясомъ.

За ужиномъ собиралось отъ пятнадцати до тридцати человѣкъ — представители всѣхъ классовъ и сословій: журналисты, актеры, стряпчіе, люди безъ опредѣленныхъ занятій. На моихъ глазахъ черезъ столъ обмѣнивались взглядами коронный судья и профессіональный боксеръ. Такихъ, которые аккуратно являлись каждый день, было мало; большинство имѣло такой видъ, какъ будто они въ первый разъ попали сюда. Они ужинали, болтали, курили, пили виски, до двухъ, до трехъ часовъ утра и, повидимому, очень веселились. Я замѣтилъ, что на прощанье всѣ они горячо пожимали руку Параго и благодарили его за прелестно проведенный вечеръ. Помню, разъ онъ самъ сказалъ мнѣ, что сюда приходятъ спеціально за тѣмъ, чтобы слушать его. Говорилъ онъ такъ, что я иной разъ забывалъ все на свѣтѣ, слушая его, и замиралъ въ экстазѣ; однажды до того заслушался, что выронилъ блюдо съ картофелемъ, которымъ обносилъ ужинавшихъ. Но больше со мной ужь никогда этого не случалось, такъ какъ Керубино, догнавъ меня, со страху убѣжавшаго, на площадкѣ лѣстницы, всѣ подобранныя картошки размялъ на моей несчастной головѣ.

По уходѣ послѣдняго гостя, Параго поднимался къ себѣ на чердакъ; хозяйка и Керубино расходились каждый въ свою сторону; а я вытаскивалъ изъ ящика дивана свою подушку, простыни и одѣяло, укладывался и, не смотря на скверный воздухъ, пропитанный запахами требухи, газа, табачнаго дыма, алкоголя и человѣческаго пота и дыханія, засыпалъ блаженнымъ сномъ счастливца.

Часовъ въ одиннадцать утра я вставалъ, готовилъ завтракъ Параго и себѣ и мы съѣдали его вмѣстѣ, въ его комнатѣ. Затѣмъ впродолженіе двухъ часовъ онъ занимался со мной, обучая меня, какъ онъ изволилъ выражаться, гуманитарнымъ наукамъ. Послѣ того онъ отправлялъ меня гулять — для моціона и чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ — причемъ каждый день посылалъ меня въ какое-нибудь новое мѣсто: то въ Гайдъ-Паркъ, то въ Вестминстерское аббатство, то въ соборъ Св. Павла, съ наказомъ хорошенько ко всему присматриваться и потомъ все ему разсказать — какъ мнѣ что понравилось и что я видѣлъ по пути. По возвращеніи домой я снова превращался въ поваренка и переходилъ въ вѣдѣніе хозяйки. Мы убирали остатки вчерашней оргіи, подметали комнату, провѣтривали ее, мыли тарелки и стаканы, чистили ножи и вилки, затѣмъ готовили обѣдъ, который мы съ хозяйкой съѣдали вдвоемъ на концѣ длиннаго стола. Параго обѣдалъ въ городѣ.

Въ воскресенье вечеромъ клубъ былъ запертъ и, такъ какъ хозяйка по воскресеньямъ не показывалась, остатки субботняго ужина стояли на столѣ до утра понедѣльника. Можете себѣ представить, какъ пахли остатки вареной требухи, простоявшей въ комнатѣ тридцать шесть часовъ.

Я говорю объ этомъ не потому, что это очень интересно, но потому, что это въ извѣстномъ смыслѣ характеризуетъ Параго. Въ тѣ дни относиться къ нему критически я не могъ. Я жилъ въ какомъ-то блаженномъ угарѣ. Параго былъ для меня добрымъ волшебникомъ, комната, гдѣ я спалъ, — дворцомъ; а омерзительный запахъ стоялой требухи казался мнѣ слаще всѣхъ ароматовъ Аравіи.

— Сынъ мой, — сказалъ однажды утромъ Параго, прерывая французскій урокъ, — онъ съ перваго же дня началъ учить меня этому языку, — сынъ мой, я все думаю, не выйдетъ ли изъ тебя юный Калибанъ и, послѣ того, какъ я выявилъ тебѣ Истинную Божественность Вещей, не вернешься ли ты къ своему идолу Сетебосу.

Онъ смотрѣлъ на меня пристально, вдумчиво, и такъ страненъ былъ взглядъ его свѣтло-голубыхъ глазъ на смугломъ чернобородомъ лицѣ.

— Есть ли надежда для отпрыска Сикораксы?

Такъ какъ мы наканунѣ прочли «Бурю», его намеки были мнѣ понятны.

— Я бы предпочелъ быть Аріэлемъ, учитель, — сказалъ я, чтобы выказать свою ученость.

— Онъ тоже былъ неблагодарное твореніе, — молвилъ Параго. Онъ продолжалъ говорить, но я уже не слушалъ его. Моя дѣтская фантазія быстро отожествила его самого съ Просперо и я спрашивалъ себя, гдѣ же его волшебный жезлъ, которымъ онъ раскалываетъ сосны, освобождая заключенныхъ духовъ, и нѣтъ ли у него красавицы дочки, спрятанной въ какой-нибудь лачугѣ въ Тавистокъ-стритѣ; Керубино съ лицомъ трупа не есть ли преображенный Фердинандъ? Мой учитель представлялся мнѣ воплощеніемъ всей мудрости и всякаго могущества — но почему же у него видъ короля, обманомъ лишеннаго царства? И возрастъ его долженъ быть очень почтенный — на видъ ему не было и сорока.

Параго всталъ и зашагалъ по комнатѣ — это спугнуло мои фантазіи.

— Я продѣлываю этотъ экспериментъ надъ твоимъ жалкимъ тѣломъ, мой маленькій Астико, чтобы доказать справедливость своей теоріи воспитанія. У тебя имѣется, какъ принято говорить, прекрасная школьная подготовка. Ты умѣешь читать, писать, множить въ умѣ шестьдесятъ четыре на тридцать семь и можешь перечислить всѣхъ королей, царствовавшихъ въ Англіи. Еслибъ тебѣ повезло и ты прошелъ бы еще вдобавокъ среднюю школу, твоя голова была бы набита кучей греческихъ глаголовъ, и никому ненужныхъ свѣдѣній о треугольникахъ. Но о смыслѣ жизни, о цѣнности жизни, объ искусствѣ жить ты не имѣлъ бы ни малѣйшаго понятія. Я же хочу воспитать тебя, мой Червячокъ, при посредствѣ воображенія. Разумъ разовьется самъ собой. А теперь пойдемъ въ Національную Галлерею.

Онъ схватилъ шляпу, швырнулъ мнѣ мою шапчонку и мы вышли. Онъ все и всегда дѣлалъ внезапно, впопыхахъ. Я увѣренъ, что не прошло и тридцати секундъ между тѣмъ, какъ у него явилась мысль пойти въ Національную Галлерею, и тѣмъ, какъ мы очутились на лѣстницѣ.

Я вышелъ изъ Музея почти больной. Голова моя шла кругомъ; передъ глазами сливались всѣ формы, всѣ краски. Одна только картина запомнилась мнѣ отчетливо. Всю дорогу домой Параго разсказывалъ мнѣ объ итальянскомъ искусствѣ, но я ничего не понималъ.

— Ну-съ, — началъ онъ, снова усѣвшись комфортабельно въ свое старое плетеное кресло, — которая же изъ картинъ тебѣ больше всѣхъ понравилась?

Почему именно эта картина (помимо того, что это геніальный шедевръ) запечатлѣлась въ моемъ мозгу — не знаю. Это такъ и осталось одной изъ психологическихъ загадокъ моей жизни.

— Голова мужчины, учитель, — отвѣтилъ я. — Описать я ее не могу, но нарисовать, пожалуй, могъ бы.

— Нарисовать? — недовѣрчиво переспросилъ онъ.

— Да, учитель.

Онъ вынулъ изъ кармана обгрызокъ карандаша и бросилъ его мнѣ. Я былъ безусловно увѣренъ, что смогу нарисовать понравившуюся мнѣ голову. Какая-то странная экзальтація охватила меня. Я присѣлъ на уголкѣ стола и на разглаженной оберточной бумагѣ, въ которую былъ завернутъ чай, сталъ рисовать. Параго стоялъ позади меня и смотрѣлъ.

— Nom de Dieu de nom dé Diêu! Да вѣдь это Дожъ Лоредано Джіанъ-Беллини. Но почему тебѣ запомнилась именно эта картина и какимъ образомъ, во имя всѣхъ начальныхъ школъ, ты ухитрился нарисовать ее?

Онъ быстро зашагалъ по комнатѣ.

— Nom dé Dieu de norn de Dièu!

— Я въ школѣ всегда рисовалъ на классной доскѣ лошадей и человѣчковъ, — скромно пояснилъ я.

Параго набилъ трубку и снова зашагалъ по комнатѣ, странно взволнованный. Неожиданно онъ остановился.

— Малютка Астико, пойди ты лучше внизъ и помоги хозяйкѣ мыть посуду — это будетъ полезнѣй для твоей души.

Причемъ тутъ была моя душа и что общаго могла она имѣть съ грязной посудой, этого я уяснить себѣ не могъ; но на слѣдующее же утро Параго далъ мнѣ урокъ рисованія. Было бы ложной скромностью съ моей стороны не упомянуть о томъ, что во мнѣ сразу обнаружился талантъ — вѣдь и сейчасъ я живу тѣмъ, что пишу картины. И, разъ открывши у себя этотъ даръ, я началъ упражняться въ немъ, гдѣ надо и гдѣ не надо.

— Сынъ мой, — сказалъ Параго, когда я показалъ ему набросокъ, изображавшій нашу хозяйку лежащей на полу кладовой въ субботу и мертвецки пьяной, — боюсь, что ты художникъ. Ты знаешь, что такое художникъ?

Я не зналъ. Онъ произнесъ это слово такимъ печальнымъ тономъ, что я подумалъ: это, должно быть, что-нибудь очень постыдное.

— Это человѣкъ, который имѣетъ власть вкладывать свою душу въ клочки мѣловой бумаги и продавать ихъ по полупенсу за штуку.

Это было за завтракомъ. Передъ каждымъ изъ насъ стояло по яйцу и я уже углубился въ свое. Параго очистилъ скорлупу съ верхушки, попробовалъ, посмотрѣлъ и вмѣстѣ съ яйцомъ подошелъ къ окну.

— Разъ у тебя есть крылья, такъ ужь лети! — сказалъ онъ и выбросилъ яйцо на улицу.

— Мой милый Астико, — прибавилъ онъ, садясь на мѣсто. — Я самъ когда-то былъ художникомъ; теперь я философъ: это много лучше.

И онъ весело взялся за хлѣбъ и масло. Что подтолкнуло меня — сознаніе ли его доброты или же моя собственная жадность, но только я придвинулъ къ нему мое на половину выѣденное яйцо и попросилъ доѣсть его. Съ минуту онъ какъ-то особенно смотрѣлъ на меня.

— Я принимаю — съ тѣми же чувствами, съ какими оно предложено.

Великій человѣкъ торжественно съѣлъ мое яйцо, а я до того преисполнился гордости, что едва не подавился. Менѣе великій человѣкъ на мѣстѣ Параго отказался бы.

Изъ разговоровъ, подслушанныхъ мною въ то время, какъ я обносилъ гостей требухой и алкоголемъ, у меня сложилось представленіе, что мой уважаемый учитель загадочная личность. Около восьми мѣсяцевъ тому назадъ онъ впервые вошелъ въ этотъ клубъ, въ то время влачившій жалкое существованіе, въ качествѣ гостя его основателя и владѣльца, стараго актера, на старости лѣтъ скрюченнаго ревматизмомъ. Онъ произнесъ сильную, пламенную рѣчь. На слѣдующій же вечеръ онъ занялъ предсѣдательское мѣсто, которое и занималъ съ тѣхъ поръ, на славу клубу. Но кто онъ такой и что онъ, и откуда — этого, повидимому никто не зналъ. Одинъ толстякъ съ необычайно глубокомысленнымъ лицомъ (и ненасытнымъ аппетитомъ) страшно сердилъ меня, увѣряя, что учитель мой — русскій нигилистъ, и допытываясь, не прячетъ ли онъ у себя въ спальнѣ бомбъ. Другой заявилъ, будто онъ видѣлъ его водящимъ ученаго медвѣдя по улицамъ Варшавы. И съ такой самоувѣренностью, что я обидѣлся.

— Бывали вы когда-нибудь въ Варшавѣ, г. Улиссъ? — спросилъ толстякъ. «М-сье Улиссъ» — это былъ традиціонный титулъ главы клуба Лотоса.

— Вотъ этотъ джентльменъ говоритъ, будто вы тамъ ходили по улицамъ съ медвѣдемъ! — звонко и сердито выкрикнулъ я, не въ силахъ сдержать свое негодованіе.

Всѣ смолкли отъ неожиданности и конфуза. Всѣ — человѣкъ двадцать пять — словно по командѣ положили ножи и вилки и уставились на Параго, который поднялся съ своего мѣста. Энергичнымъ жестомъ выбросивъ впередъ правую руку, онъ продекламировалъ:

Спой мнѣ, Муза, о мужѣ томъ многострадальномъ, который

Долго скитаясь съ тѣхъ поръ, какъ священную Трою разрушилъ

Многихъ людей города посѣтилъ и обычаи видѣлъ.

— Знаетъ кто-нибудь, что это такое?

— Это начало Одиссеи! — закричалъ мальчуганъ, стоявшій въ концѣ стола.

— Совершенно вѣрно, сэръ, — сказалъ Параго, запуская пальцы въ волосы. — Оно относится къ моему предшественнику, первому предсѣдателю этого клуба, который много скитался на своемъ вѣку, много выстрадалъ, посѣтилъ много городовъ и видѣлъ обычаи многихъ людей. И у меня, господа, есть своя Одиссея, и я былъ въ Варшавѣ и — онъ бросилъ убійственный взглядъ на джентльмена, обвинившаго его въ томъ, что онъ водилъ медвѣдя. — И я знаю, какъ много низости въ людскихъ сердцахъ. — Онъ стукнулъ молоточкомъ по столу и крикнулъ:

— Астико! Поди сюда.

Весь дрожа, я подошелъ.

— Если ты еще когда-нибудь осмѣлишься поднять голосъ въ этомъ уважаемомъ собраніи, я велю тебя сварить и подать на ужинъ съ луковымъ соусомъ, тухлая ты требуха, и тебя съѣдятъ недовареннымъ. А теперь убирайся.

Я чувствовалъ, какъ я весь съеживаюсь и превращаюсь въ горошину. Подъ комической угрозой Параго слышалась еще невиданная мною строгость. Въ глазахъ всѣхъ я читалъ укоръ. Я опрометью кинулся къ двери и сбилъ съ ногъ Керубино, вносившаго подносъ съ напитками.

Эта катастрофа спасла положеніе. Всѣ разсмѣялись и разговоръ сталъ общимъ. Маленькая интермедія была забыта, но человѣкъ, сказавшій, что онъ видѣлъ моего учителя водящимъ медвѣдя по улицамъ Варшавы, больше не показывался въ клубѣ.

На другое утро, когда я пришелъ будить Параго, я засталъ его читающимъ въ постели. Онъ поднялъ на меня глаза отъ книги.

— Малютка Астико, водить медвѣдей лучше, чѣмъ клеветать, но хуже всего быть нескромнымъ.

Больше я отъ него по этому поводу ничего не слыхалъ. Но съ этого дня я ужь никогда больше не возвышалъ голоса въ клубѣ Лотоса.

На шкафу въ его комнатѣ стоялъ какой-то странной формы черный ящикъ, долгое время возбуждавшій мое любопытство. Такого ящика я еще не видывалъ. Что бы могло въ немъ быть? Но однажды, подъ вечеръ, Параго снялъ его, досталъ оттуда скрипку, настроилъ ее и заигралъ. Я, хоть и люблю музыку, но самъ могъ выучиться играть только на тамбуринѣ и до сего дня люди, умѣющіе играть на скрипкѣ или на рояли, кажутся мнѣ необыкновенными, а въ тѣ далекія времена, когда меня, можно сказать, только что подобрали на улицѣ, скрипачъ казался мнѣ прямо-таки волшебникомъ. Я уставился на него, разинувъ ротъ. Онъ игралъ, какъ я узналъ потомъ, одинъ изъ венгерскихъ танцевъ Брамса. Его гибкая фигура и длинные черные волосы такъ подходили къ этой капризной, бурной музыкѣ. Каждый нервъ во мнѣ плясалъ. Должно быть, Параго потому и заинтересовался мною, что я былъ такой впечатлительный. Когда, неожиданно оборвавъ на высокой нотѣ, онъ спросилъ меня, какъ мнѣ нравится его игра, я запинаясь, пробормоталъ что-то невнятное.

Онъ странно-ласково взглянулъ на меня и началъ подтягивать ослабшую струну.

— Я все спрашиваю себя, сынъ мой, не полезнѣе ли было бы для твоей души, еслибъ ты до конца дней своихъ остался поваренкомъ?

— Почему, учитель?

— Sacré mille diables! ты что же, воображаешь, что я такъ-таки все и буду тебѣ объяснять и приводить резоны? Ты и такъ слишкомъ многому научился.

Онъ засмѣялся и продолжалъ играть; чѣмъ дольше я слушалъ, тѣмъ болѣе богоподобнымъ онъ казался мнѣ.

— Улицы Парижа — замѣтилъ онъ, укладывая скрипку обратно въ футляръ, — усѣяны неудачниками-артистами.

— Но не Лондона?

— Малютка Астико, — возразилъ онъ — я французъ, и мы, французы, тѣшимъ себя иллюзіей, что искусство можетъ существовать только въ Парижѣ.

Впослѣдствіи я узналъ, что онъ гасконецъ по отцу, а по матери ирландецъ, что объясняло его умѣнье превосходно владѣть обоими языками и многія странности его характера. Но тутъ онъ объявилъ себя французомъ и нѣкоторое время меня угнетало это разочарованіе.

Въ начальной школѣ мою голову напичкали многими неудобоваримыми историческими фактами; я зналъ, что англичане всегда били французовъ, и изъ этого вывелъ естественное заключеніе, что французы — низшая раса. Я искренно убѣжденъ, что первымъ шагомъ въ моемъ духовномъ воспитаніи было понять, что національность божества, которому я поклонялся, нимало не умаляла его величія. Наоборотъ, онъ еще выше поднялся въ моихъ глазахъ и, такъ какъ послѣ этого онъ часто сталъ разсказывать мнѣ о Франціи, по обыкновенію, напыщеннымъ стилемъ, я въ душѣ уже началъ стыдиться, что я англичанинъ. Это имѣло, впрочемъ, и свою хорошую сторону; я съ удвоеннымъ усердіемъ принялся за изученіе его языка.

Надо ли удивляться, что я преклонялся передъ человѣкомъ, который перевезъ меня изъ прачешной, гдѣ я ничего не видѣлъ, кромѣ мыльной пѣны и пинковъ, въ волшебную страну греческихъ боговъ, Аріэлей, музыки и картинъ, — передъ человѣкомъ, который говорилъ на нѣсколькихъ неизвѣстныхъ мнѣ языкахъ, носилъ золотую цѣпочку, былъ въ Варшавѣ и во всѣхъ городахъ, упомянутыхъ въ моемъ учебникѣ географіи, — передъ человѣкомъ, который полновластно царилъ въ клубѣ Лотоса, гдѣ я былъ послѣднимъ поваренкомъ, — передъ человѣкомъ, который снабдилъ меня, уличнаго мальчишку, ночной сорочкой, удостоилъ съѣсть половину моего яйца и дозволилъ мнѣ убирать его спальню и поддерживать въ ней порядокъ, по крайней мѣрѣ, въ томъ смыслѣ, чтобы головныя щетки были отдѣлены отъ масла и рыба не посыпалась пепломъ, — передъ человѣкомъ, который, Богу извѣстно, первый изъ всѣхъ людей научилъ мое дѣтское сердце любить? И я такъ преклонялся передъ нимъ, такъ чтилъ его, что, хотя я и началъ этотъ разсказъ предупрежденіемъ, что это будетъ исторія Параго, а не моя, надѣюсь, мнѣ простятъ это маленькое отступленіе, касающееся меня лично.

Какъ у Чосеровскаго героя, у Параго была полка съ книгами, доступъ къ которымъ онъ, безпечный человѣкъ, и не думалъ мнѣ запрещать. На чердачкѣ въ Тавистокъ-стритъ я прочелъ Байрона и Смоллета и кой-какъ по складамъ разобралъ «Нана». Я нашелъ здѣсь также «Подражаніе Христу» и проглотилъ его залпомъ, какъ и все прочее. Не сочтите это за наглость. Впечатлительный ребенокъ, фантазія котораго давно не имѣла пищи, съ жадностью накидывается на все печатное. Дома у матери я, бывало, прочитывалъ отъ слова до слова всѣ обрывки газетъ, въ которые была завернута жареная рыба. Почему же мнѣ было не прочесть св. Ѳому Кемпійскаго?

У меня и сейчасъ хранится ветхій засаленный листокъ бумаги, на которомъ переписана моей рукой, круглымъ старательнымъ почеркомъ школьника, одиннадцатая глава изъ De imitatione.

Она гласитъ:

— "Сынъ мой! Тебѣ еще надо научиться многому, что ты пока еще не хорошо усвоилъ.

"Чему же, Господи?

"Всегда и во всемъ подчинять твое желаніе моей доброй волѣ и не себя любить, а усердно стараться выполнить мою волю. Твои желанія нерѣдко подстрекаютъ тебя и толкаютъ впередъ. Но разсуди самъ съ собой, — не болѣе ли ты радѣешь о достиженіи своихъ собственныхъ цѣлей, чѣмъ о моей славѣ? Если ты меня ищешь, ты будешь доволенъ всѣмъ, что я повелю тебѣ. Но, если ты тайно преслѣдуешь собственныя твои цѣли, помни, что именно это мѣшаетъ тебѣ и пригибаетъ тебя къ землѣ.

"Смотри же, какъ бы ты ни усердствовалъ чрезмѣрно — въ погонѣ за осуществленіемъ желанія, которое ты возымѣлъ, не спросивъ моего совѣта: какъ бы тебѣ не довелось раскаяться въ этомъ впослѣдствіи, какъ бы тебѣ не разонравилось то, что нравилось раньше и что ты долгое время почиталъ за великое благо. Ибо не всякому чувству, которое кажется добрымъ, надо тотчасъ же и поддаваться, точно такъ же, какъ и не должно торопиться избѣгать противнаго. Иной разъ не мѣшаетъ сдерживать себя даже и въ добрыхъ желаніяхъ и побужденіяхъ, дабы черезъ неудачу ты не впалъ въ отчаяніе, черезъ отсутствіе дисциплины не сталъ камнемъ преткновенія для другихъ, или же черезъ сопротивленіе другихъ не былъ бы нежданно приведенъ въ разстройство и смущеніе.

«Иной разъ необходимо даже употребить силу и мужественно бороться съ чувственными вожделѣніями и не считаться съ тѣмъ, чего хочетъ или не хочетъ плоть, но добиться того, чтобъ она, хотя и неохотно, подчинилась духу. И до тѣхъ поръ надо ее смирять и принуждать къ повиновенію, пока она не будетъ готова ко всему и не научится довольствоваться малымъ, радоваться простымъ вещамъ и никогда не роптать на неудобства».

Пусть это не шокируетъ васъ, но я долженъ сознаться, что для меня это было великимъ актомъ самоотреченія. Я переписалъ эту страницу не потому, что здѣсь мнѣ были указаны мои обязанности по отношенію къ Богу, но потому, что здѣсь были резюмированы всѣ мои обязанности по отношенію къ Параго. Каждая строчка, казалось мнѣ, говорила обо мнѣ и о моемъ учителѣ. Развѣ я не впадалъ въ отчаяніе когда мнѣ приходилось бросать свои книги и рисунки и идти внизъ, — помогать хозяйкѣ мыть посуду? Развѣ не изъ-за недостатка дисциплины я такъ оскандалился въ тотъ памятный день въ клубѣ? Развѣ мнѣ не слѣдовало быть довольнымъ всѣмъ, что мнѣ прикажетъ Параго? И не было ли моимъ долгомъ не роптать ни на какія неудобства?

Много лѣтъ спустя, я показалъ этотъ листокъ Параго. Онъ заплакалъ. Увы! Моментъ былъ выбранъ неудачно.

Помню, въ тотъ самый вечеръ, какъ я переписалъ эту главу, мы съ Керубино вели подъ руки Параго вверхъ по лѣстницѣ и укладывали его въ постель. Въ первый разъ я видѣлъ его отуманеннымъ винными парами. Но, когда человѣкъ привыкъ видѣть чуть не каждый день свою собственную мать и всѣхъ ея взрослыхъ знакомыхъ мертвецки пьяными, зрѣлище божества немножко подъ хмѣлькомъ не очень ужь смущаетъ.

III.

У заведенія моей матери было одно достоинство (если только это достоинство). Никакихъ «скелетовъ въ шкафу» тамъ не было. Тамъ были свои ужасы, но они были разсѣяны повсюду. Письма, которыя получала моя мать, валялись, гдѣ попало, и читать ихъ могъ всякій, кому придетъ охота, пока мать не вытретъ ими какую-нибудь сковороду или кастрюлю. И, такъ какъ никакихъ личныхъ секретовъ у нея не было, она ничего и не прятала, и мы, дѣти, не имѣвшія понятія о неприкосновенности частной корреспонденціи, могли шарить при желаніи по всѣмъ ящикамъ и комодамъ, не опасаясь выговора или наказанія. Когда я переселился къ Параго, онъ также не наложилъ запрета ни на одну изъ вещей, принадлежавшихъ ему. Спалъ онъ въ своей мансардѣ одинъ, но, помимо этого, мансарда принадлежала мнѣ столько же, сколько и ему, и мнѣ въ голову не приходило, что тамъ могутъ быть вещи, которыхъ мнѣ не слѣдуетъ касаться.

Пусть это будетъ моимъ оправданіемъ въ томъ, что я, въ простотѣ души, но съ большимъ удовольствіемъ, прочелъ нѣкоторые документы частнаго характера, найденные мной однажды въ старомъ шерстяномъ чулкѣ, около года спустя послѣ того, какъ я поступилъ на службу къ Параго. Теперь, когда я пишу этотъ разсказъ, эти самые документы лежатъ передо мной съ разрѣшенія ихъ владѣльца, такъ что проступокъ мой давно прощенъ и извиняться мнѣ не въ чемъ. Документы эти лежали въ чулкѣ въ полномъ безпорядкѣ, да и вообще искать порядка или метода у Параго можно было съ такимъ же успѣхомъ, какъ надѣяться обрѣсти юморъ у верблюда или великодушіе у піаниста. Какъ бы то ни было, мнѣ все же удалось ихъ раздѣлить на двѣ категоріи: одна — любовныя письма; другая — разрозненныя путевыя замѣтки. То и другое чрезвычайно заинтересовало меня.

Любовныя письма были написаны частью по-французски, частью по-англійски и всѣ адресованы прекрасной дамѣ, которую звали Джоанной. Я зналъ, что она прекрасна, потому что самъ Параго все время говорилъ объ этомъ: «pure et ravissante comme une aube d’avril», «мой прелестный идеалъ англійской красоты», «прекраснѣйшій цвѣтокъ моей жизни», и т. п. — какихъ же доказательствъ мнѣ было нужно? Но странно было то, что эти письма, повидимому, не были отправлены по адресу. Онъ писалъ: «пока руки мои снова не обнимутъ тебя, твои милые глазки не прочтутъ этихъ моихъ сердечныхъ изліяній». Въ заголовкѣ этого письма стояло «Парижъ». Тутъ же были намеки на какой-то крупный художественный замыселъ, надъ которымъ онъ работалъ, и я, при всемъ своемъ ребячьемъ любопытствѣ, никакъ не могъ понять, о чемъ онъ говоритъ: «На моей сторонѣ Любовь, Молодость, Геній, Красота — и я долженъ побѣдить. Противъ насъ ничто не устоитъ. Слава осѣнитъ мой геній, всѣ преклонятся передъ твоей Красотой; путь нашъ будетъ усыпанъ розами и жить мы будемъ во дворцахъ». Сердце мое ликовало, когда я читалъ эти строки. Я зналъ, что Параго — великій человѣкъ. Вотъ и еще доказательство. Я не принималъ въ разсчетъ того, что эти дивныя видѣнія роскошныхъ дворцовъ создавались въ полумракѣ мансарды на Тавистокъ-стритѣ. Человѣкъ вѣдь не сразу научается разсуждать, и это счастье для него.

Изъ этихъ странныхъ писемъ передо мной вставали различные моменты изъ жизни моего героя. Вотъ онъ зимой, въ декабрѣ, переѣзжаетъ Ламаншъ только для того, чтобы темной ночью постоять на улицѣ противъ дома, гдѣ живетъ она, въ надеждѣ увидѣть ея тѣнь на шторѣ. По какой-то причинѣ, непонятной для меня, влюбленнымъ видѣться было нельзя. Идетъ дождь. Онъ ничего не увидалъ. Но возвращается въ Парижъ довольный, хотя и жестоко простуженный. Все же «онъ видѣлъ ступени крыльца», «qu’effleurent tous les juors ces pieds si adorés».

Терпѣть я не могу вашей современной манеры ухаживать. Нѣсколько дней тому назадъ одна моя молоденькая пріятельница показала мнѣ письмо отъ своего жениха. Онъ кончилъ Оксфордскій университетъ и даже имѣетъ собственный моторъ, однако, обращаясь къ ней, называетъ ее «мой дорогой другъ», и пишетъ, что, когда они поженятся, у нихъ будетъ «свѣтлая жизнь», и барышня не только не обидѣлась на такое посланіе, по, наоборотъ, была въ полномъ восторгѣ. Не такъ писалъ Параго — «Joie de mon âme — я видѣлъ ступени, которыхъ ежедневно касаются твои обожаемыя малютки-ножки». Это мнѣ гораздо больше нравится, Но это мнѣніе Астико уже въ лѣтахъ и умудреннаго опытомъ. Въ четырнадцать же лѣтъ Астико не имѣлъ матеріала для сравненія. И влюбленныя изліянія Параго представлялись ему верхомъ романическаго. Даже мой любимый литературный герой — Фердинандъ изъ шекспировской «Бури», поблѣднѣлъ и сталъ казаться мнѣ прозаичнымъ рядомъ съ Параго, озареннымъ новымъ свѣтомъ; а Миранда, царившая до тѣхъ поръ въ моемъ сердцѣ, мгновенно была низвергнута и мѣсто ея заняла Джоанна. Глупый мальчишка! я самъ началъ мечтать о Джоаннѣ. Можетъ быть, вамъ и не понравится это имя, но для меня оно всегда звучало и звучитъ небесной музыкой.

Другія бумаги, какъ я уже сказалъ, были путевыми замѣтками и я чутьемъ догадался, что онѣ относятся уже къ послѣдующему періоду, когда Джоанна ушла изъ жизни моего учителя. Написаны онѣ были по большей части на иностранныхъ языкахъ, на оборотной сторонѣ счетовъ, на засаленныхъ листкахъ, вырванныхъ изъ записной книжки, и прямо-таки на клочкахъ оберточной бумаги, до сихъ поръ издававшихъ какой-то экзотическій запахъ. Много лѣтъ спустя, въ Парижѣ, я чуть не на колѣняхъ умолялъ Параго, чтобы онъ описалъ годы своихъ скитаній, къ которымъ относятся эти замѣтки. Я увѣрялъ его, что изъ этого вышелъ бы чудный романъ приключеній, въ сравненіи съ которымъ похожденія Жиль Блаза показались бы разсказомъ о путешествіи вокругъ деревенской колокольни, Но Параго только улыбался, потягивая абсентъ, и говорилъ, что это противъ его принциповъ; на свѣтѣ было бы гораздо легче и пріятнѣй жить, еслибъ люди не оставляли письменныхъ памятниковъ своей дѣятельности, И онъ отнюдь не склоненъ поощрять грязное любопытство толпы касательно мыслей и поступковъ совершенно чуждаго ей человѣка. Притомъ же литературная работа связана съ массой затрудненій. Полагается, напримѣръ, изъ уваженія къ своей работѣ, какъ лордъ Бэконъ, надѣвать фракъ, который онъ терпѣть не можетъ; при томъ же въ кафэ и въ другихъ мѣстахъ, гдѣ люди пишутъ, подаютъ обыкновенно скверныя перья и фіолетовыя чернила, которыхъ онъ также терпѣть не можетъ. Такимъ образомъ міръ лишился новой Одиссеи. Замѣтки были всѣ отрывочныя и безъ всякой связи между собой. Отмѣчались отдѣльные случаи, страшно волновавшіе мое юное воображеніе, — и затѣмъ разсказъ обрывался.

«Какъ только Гедвига обучила меня нѣмецкому языку, я ей, очевидно, надоѣлъ; когда же она выразила желаніе выйти замужъ за кавалерійскаго унтера съ усами, доходящими до верхушки его Pikeihaube (каска), который наровилъ проткнуть меня саблей всякій разъ, какъ онъ встрѣчалъ это пугало, разгуливающее съ его невѣстой, я уѣхалъ изъ Касселя».

Вотъ и все, что я узналъ о Касселѣ, Гедвигѣ и о томъ, какимъ образомъ Параго выучился по-нѣмецки. Слѣдующая замѣтка — единственная, которою онъ удостоилъ отмѣтить свое путешествіе по Россіи.

«Новоторжскъ — грязнѣйшая дыра (un trou infect); всего общительнѣе, да пожалуй и всѣхъ чище здѣсь — клопы».

«Въ Прагѣ — пишетъ онъ на листкѣ бумаги, на которомъ остался слѣдъ отъ чашки кофе, — я познакомился съ очень милымъ жуликомъ, представившимъ меня своей супругѣ и другимъ такимъ же милымъ и любезнымъ представителямъ преступнаго міра вмѣстѣ съ ихъ семействами. Благодаря нѣкоторому знанію чешскаго языка, который я къ этому времени успѣлъ поверхностно усвоить, я чрезвычайно пріятно провелъ время въ ихъ миломъ обществѣ. У нихъ одинъ недостатокъ: въ своихъ соціологическихъ взглядахъ, основанныхъ на Прудонѣ, они слишкомъ логичны. Недостатокъ воображенія не позволяетъ имъ преодолѣть условности. Свое ученіе о „tuum est meum“, они принимаютъ черезчуръ ужь въ серьезъ. Я не очень симпатизирую людямъ, которые идутъ на висѣлицу изъ принципа. А мой другъ Мисдризинъ поступилъ именно такъ. Одна старушка въ Прагѣ, упрямая, какъ иногда бываютъ старики, когда онъ нанесъ ей профессіональный визитъ, завела съ нимъ теоретическій споръ; вмѣсто того, чтобы улыбнуться снисходительно, какъ человѣкъ, постигшій искусство жить, и предоставить ей поступать по-своему, онъ вздумалъ убѣждать ее револьверомъ. Его вдова, подобно своей предшественницѣ изъ Эфеса, такъ настойчиво требовала скораго утѣшенія, что я предпочелъ удрать. Ибо врядъ-ли намъ удалось бы сочетать мое эпикурейство съ ея закоренѣлымъ индивидуализмомъ. Достаточно я въ дѣтствѣ игралъ въ четыре руки „Пражскую битву“. У меня не было большой охоты продѣлать то же въ зрѣломъ возрастѣ».

А вотъ другая:

«Верона».

Даты нѣтъ. Впрочемъ, ни на одной изъ этихъ замѣтокъ нѣтъ числа. А у самого Параго никогда не хватало терпѣнія привести ихъ и порядокъ. Верона! Для меня съ этимъ словомъ связано множество ассоціацій — старинныя узкія улицы, дома въ стилѣ Возрожденія, звонъ оружія и пр., и пр. Но Параго не нашелъ въ Веронѣ ровно ничего романтическаго.

"Въ Веронѣ — пишетъ онъ — я поселился у гробовщика съ огромной практикой среди простонародья. Это былъ необыкновенный весельчакъ. Свою жену, четверыхъ дѣтей и всѣхъ своихъ жильцовъ онъ заставлялъ принимать участіе въ своей работѣ. Мы вбивали гвозди и распѣвали «Funiculi, funicula». Если мнѣ еще когда-нибудь придется дѣлать гробы, я опять запою этотъ куплетъ. Онъ удивительно идетъ къ такой работѣ. Еслибы плохая ѣда и блѣдное, но удивительно ядовитое вино, настоящій tordboyau (перекрути кишки), не подкосили моего здоровья, и еслибы не то, что четверо дѣтей, съ которыми я спалъ въ одной комнатѣ, всѣ разомъ заразились коклюшемъ и не давали мнѣ уснуть, я бы, можетъ быть, до сего дня дѣлалъ гробы, распѣвая: «Funiculi, funicula».

Мѣстами попадались какія-то вычисленія. Я знаю теперь, что это было подведеніе итоговъ скромнымъ доходамъ Параго, на которые жили и онъ, и я — впослѣдствіи. Его средства были однако такъ ничтожны, что неудивительно, что иногда ему приходилось работать за деньги.

Тогда я, разумѣется, не понималъ, но теперь понимаю, что Параго, человѣкъ крайностей, хотѣлъ имѣть всегда либо самое лучшее, либо самое худшее. Во время своихъ путешествій онъ не могъ останавливаться въ большихъ отеляхъ и бѣгалъ, какъ отъ чумы, отъ такъ называемыхъ «приличныхъ», средней руки гостиницъ, гдѣ останавливаются люди полуобразованные и напивающіеся вполпьяна. Эта жалкая порода людей, всегда старающихся пустить пыль въ глаза, обезьянящая пороки богачей и отъ рожденія усвоившая себѣ всѣ пороки нищеты, но ни въ томъ, ни въ другомъ не искренняя, вызывала въ немъ гнѣвъ и ярость. Онъ хотѣлъ правды во что бы то ни стало. Клопы, по крайней мѣрѣ не прикидываются соловьями, точно также какъ и веселый гробовщикъ — литературнымъ критикомъ.

«Я ничего не имѣю — пишетъ онъ на отдѣльномъ листкѣ безъ всякой связи съ предыдущимъ — противъ навозной кучи, откровенно красующейся за окномъ кухни нѣмецкаго крестьянина. Эта куча — гордость семьи. Чѣмъ она выше, тѣмъ, значитъ, хозяйственнѣе мужикъ. Но что мнѣ гнусно и презрѣнно до послѣдней степени — это та грязь, которая годами копилась на заднемъ дворѣ, куда выходятъ окна гостиной суконщика — отца моей Гедвиги».

Дойдя до этого, я почувствовалъ значительное облегченіе. Я ужь было думалъ, что Гедвига вытѣснила изъ сердца Параго Джоанну и онъ жалѣетъ, что она вышла за сержанта съ усами, доходящими до его Pikeihaube, хотя какая это часть тѣла Pikelhaube — я абсолютно не могъ себѣ представить. Судя по имени, я почему-то представлялъ себѣ Гедвигу великаншей грознаго вида и сложенія. И мнѣ было утѣшительно узнать, что у этой противной дѣвушки отецъ суконщикъ, у котораго куча грязи на хаднемъ дворѣ. И я пересталъ думать о Гедвигѣ, тѣмъ болѣе, что скоро снова наткнулся на упоминаніе о Джоаннѣ.

«Я бродилъ однажды по Пуэрта-дель-Соль, самой людной и центральной площади Мадрида, раздумывая о томъ, возможенъ ли прогрессъ для націи, которая довольствуется ѣздою на быкахъ въ самомъ сердцѣ своей столицы, какъ вдругъ мимо меня проѣхалъ экипажъ, въ которомъ мнѣ померещилось лицо Джоанны; Я почти присягнуть могъ, что это была она. Экипажъ свернулъ въ улицу св. Іеронима. Я побѣжалъ за нимъ и попалъ въ объятья солдата въ зеленыхъ перчаткахъ. Чтобы избѣжать ареста въ качествѣ сумасшедшаго или преступника, — потому что здоровые люди въ Испаніи не бѣгаютъ, — я вскочилъ на перваго попавшагося извозчика и помчался въ погоню. Мы нагнали тотъ экипажъ на Прадо, но передъ моими глазами мелькнули только юбки дамы, скрывшейся за дверью. Я отпустилъ извозчика и началѣ ждать. Ждалъ я добрыхъ два часа. Это не обратило ни себя ничьего вниманія. Въ Испаніи всѣ ждутъ. Торчать безъ конца на углу улицы уже само по себѣ патентъ на респектабельность. Но мое проклятое сердце колотилось, какъ сумасшедшее. Я мучительно жаждалъ снова увидѣть ее. Я обратился къ ливрейному кучеру по-испански, какъ умѣлъ учтивѣе, причемъ снялъ шляпу и низко поклонился.

— Сеноръ, не будете ли вы такъ милостивы сказать мнѣ, кто это дама?

— Сеноръ, — отвѣтилъ онъ съ такою же учтивостью — не подобаетъ кучерамъ сообщать всякимъ проходимцами свѣдѣнія о своихъ хозяевами.

— Когда ваша сенора пригласитъ проходимца сѣсть въ коляску рядомъ съ ней и скажетъ вамъ, куда ѣхать, вы раскаетесь въ этой дерзости.

Я надменно повернулъ ему спину, но чувствовалъ, что его лакейскіе глаза и одобрительно разглядываютъ мои лохмотья

— Я долженъ услыхать звукъ ея серебристаго англійскаго голоска, — говорилъ я себѣ, — иначе я умру.

Тутъ дверь отворилась; вышла красивая дама и сѣла въ экипажъ, — но это была не Джоанна.

Боги въ тотъ день не имѣли ко мнѣ состраданія».

На слѣдующемъ листкѣ была такая запись:

«Такъ кончились мои пятилѣтнія скитанія. Я вышелъ, какъ пилигримъ, на поиски Ковчега Истины; я искалъ его отъ Петербурга до Лиссабона, отъ Таормины до Христіаніи. Я жилъ душой въ странѣ тѣней, упиваясь обманными мечтами, поддерживая свое лучшее я случайными проблесками изъ міра невидимаго. Такой погонѣ за призраками не предавался еще ни одинъ человѣкъ со времени смерти милаго рыцаря Ламанчскаго. А теперь, когда я оглядываюсь назадъ, я даже не знаю, за какимъ, собственно, чортомъ я гонялся. Знаю только, что вмѣсто того, чтобы гнаться за нимъ, я все время бѣгалъ отъ него».

«Когда я снова пойду бродяжить, я ужь не буду такъ громко кричать о прелестяхъ своей Дульцинеи. Когда маленькая сестренка Гедвиги пришла ко мнѣ съ куклой, въ которую Гедвига со злости натыкала булавокъ, такъ что вата вылѣзла наружу, я утѣшилъ плачущаго ребенка новой куклой и завѣреніемъ, что Гедвига изъ всѣхъ кошекъ, какія есть на свѣтѣ, самая гадкая и злая. Тогда я не могъ себѣ объяснить причины этой злости. Но теперь мнѣ сдается, что ею руководило средневѣковое суевѣріе и что въ куклѣ она видѣла ненавистное изображеніе Джоанны. Помню, въ слѣдующую нашу встрѣчу я началъ критиковать ея прямую тевтонскую гриву и восхищаться очаровательно вьющимися волосами Джоанны. Удивляюсь только, какъ Гедвига не истыкала булавками меня. Вдова убійцы въ Прагѣ была другого сорта женщина: та ни капельки не ревновала къ Джоаннѣ, которую она представляла себѣ блѣдной, чахоточной куклой, промѣнявшей меня на щегольски одѣтаго лондонскаго жулика».

Много счастливыхъ часовъ провелъ я за этими листками, создавая фантастическую сказку о прежней жизни Параго, и, вѣроятно, еще долго читалъ бы и перечитывалъ ихъ, еслибъ Параго однажды не засталъ меня за ними. Тутъ-то я и постигъ святость частной переписки.

— Я думалъ, маленькій Астико, — сказалъ онъ, укоризненно глядя на меня своими голубыми глазами, — я думалъ, что ты джентльменъ.

Только Параго могла прійти въ голову такая нелѣпая мысль. Какой же это джентльменъ безъ золотой цѣпочки? Однакоже Параго, видимо, находилъ, что я могу быть джентльменомъ и безъ этихъ внѣшнихъ знаковъ своего достоинства, и я добросовѣстно обѣщалъ постараться оправдать его ожиданія.

— И много ты начитался этихъ бредней?

— Я знаю все наизусть, учитель.

Онъ взялъ шляпу, бросилъ ее на кровать и озабоченно запустилъ пальцы въ волосы.

— Сынъ мой, — выговорилъ онъ, наконецъ, — будь ты обыкновенный мальчикъ, я велѣлъ бы тебѣ стать на колѣни, поднять руку и поклясться, что ты ни единой живой душѣ не выдашь тайнъ, заключающихся въ этихъ бумагахъ, а затѣмъ сослалъ бы тебя навѣки въ кухню. Но я вижу передъ, собою джентльмена, ученаго и артиста, и не хочу подвергать его такому униженію.

Онъ положилъ мнѣ руку на голову и съ ласковой ироніей взиралъ на меня.

— Я никому не скажу, учитель, ни единой живой душѣ, — побожился я.

— И самъ постарайся выбросить это изъ головы.

Я всегда говорилъ правду Параго, потому что съ нимъ не было надобности лгать. И теперь я отвѣтилъ правду:

— Не могу, учитель.

Еслибъ онъ зналъ, какъ я мечталъ о Джоаннѣ!

Серьезность моего тона, видимо, забавляла его.

— Что же именно произвело на тебя такое неизгладимое впечатлѣніе?

— Я не могу забыть… — запинаясь, пролепеталъ я, подталкиваемый и нежеланіемъ выкинуть изъ головы Джоанну, и желаніемъ показать, какъ хорошо я уже знаю французскій языкъ, — Я не могу забыть ces petits pieds si adorés.

Улыбка сбѣжала съ его лица, принявшаго вдругъ странное, словно испуганное выраженіе. Онъ отошелъ къ окну и такъ долго, стоялъ возлѣ него, что я, въ свою очередь перепугался. Смутно сознавая, какой бѣды я надѣлалъ, я готовъ былъ откусить себѣ языкъ. Я робко подошелъ къ нему и тихонько позвалъ:

— Учитель!

Онъ какъ будто не слышалъ — схватилъ свою шляпу съ кровати и вышелъ, не взглянувъ на меня.

Много времени прошло, прежде чѣмъ у насъ снова зашелъ разговоръ объ этихъ бумагахъ и, хотя онѣ, какъ прежде, лежали неубранныя, въ старомъ чулкѣ, до сегодняшняго дня я больше не глядѣлъ на нихъ.

IV.

Однажды утромъ, въ маѣ, годъ спустя послѣ того, какъ я узналъ тайну жизни Параго, я проснулся позже обыкновеннаго. Будильникъ на каминѣ показывалъ уже одиннадцать; я наскоро одѣлся и, покинувъ вонючую залу клуба, побѣжалъ наверхъ, будить своего господина.

Къ изумленію моему, онъ былъ не одинъ. Посерединѣ комнаты стоялъ грузный, краснощекій мужчина, въ бѣломъ жилетѣ, вздувшемся на животѣ, словно парусъ гоночной яхты, въ сюртукѣ и, вообще, одѣтый франтомъ; а за столомъ, на тычкѣ, сидѣлъ, болтая ногами, Параго, все еще въ ночной рубашкѣ, но уже въ брюкахъ. Я замѣтилъ, что на смятой постели валялась скрипка, на которой мой учитель, очевидно, игралъ до прихода гостя.

— Кой чортъ! Это еще кто такой? — сердито крикнулъ грузный мужчина.

— Это г. Астико, мой личный секретарь; онъ жаритъ мнѣ селедки и завѣдуетъ моей корреспонденціей. Обыкновенно онъ жаритъ двѣ селедки, но, если вы не откажетесь позавтракать съ нами, м-ръ Хогсонъ…^[1].

— Погсонъ! — заоралъ грузный мужчина.

— Простите, — кротко извинился мой учитель. — Если вы не откажетесь позавтракать съ нами, онъ изжаритъ три вмѣсто двухъ.

— Подите вы къ чорту съ вашимъ завтракомъ!

— Въ такомъ случаѣ, только двѣ, Астико. Этотъ джентльменъ уже завтракалъ. Вы извините, что мы при васъ такъ, запросто.

Взбѣшенный Погсонъ стукнулъ кулакомъ по столу.

— Я васъ заставлю понять, м-ръ Генкендайкъ, что хозяинъ въ этомъ клубѣ — я. Я его купилъ на наличныя деньги и не желаю, чтобъ онъ лопнулъ подъ вашимъ завѣдываніемъ. Я — не такой оселъ, какъ Баллантайнъ. Я — человѣкъ дѣловой, и желаю на этомъ дѣлѣ деньги заработать; такъ что, если вы желаете остаться завѣдующимъ, вы извольте начать, что называется, съ новой страницы.

— Мой добрый другъ, — возразилъ мой учитель, поднимаясь и закладывая руки въ карманы, — вы мнѣ повторили это уже разъ десять: это становится однообразнымъ.

— Вы ведете дѣло прямо таки скандально, — не смущаясь, продолжалъ м-ссъ Погсонъ. — Никакой отчетности. Ни одного оправдательнаго документа. Не знаешь даже, сколько было закуплено провизіи и напитковъ. Слуги ваши каждый вечеръ напиваются.

— Какъ сапожники, — подтвердилъ Параго.

— Такъ на кой же чортъ вы здѣсь, если вы не смотрите за ними?

— Я оказываю клубу Лотоса честь быть его предсѣдателемъ. Въ видѣ вознагражденія за это я принимаю жалованье и вотъ это убогое помѣщеніе. Не можете же вы требовать, чтобы такой человѣкъ, какъ я, корпѣлъ надъ счетными книгами и урѣзывалъ счета мясника, словно какой-нибудь приказчикъ изъ Сити. Это вы, дорогой м-ръ Погсонъ, имѣете странное представленіе о завѣдываніи клубомъ. Для отчетности вамъ слѣдовало бы нанять особаго бухгалтера. Я же — онъ величавымъ жестомъ повелъ рукой съ длинными тонкими пальцами, украшенными длиннѣйшими ногтями, — я же представляю собой, такъ сказать, украшеніе, являюсь духовнымъ руководителемъ клуба.

— Вы мошенникъ, вотъ вы что такое! — крикнулъ м-ръ Погсонъ. При этомъ страшномъ эпитетѣ я до того ошалѣлъ, что выронилъ сковородку. Параго сумѣлъ внушить мнѣ отвращеніе къ грубой брани, — Вы пьяница, воръ и бездѣльникъ!

Параго взялъ со стола лоснящійся цилиндръ гостя и его трость съ золотымъ набалдашникомъ и подалъ ему то и другое. Потомъ указалъ на дверь.

— Убирайтесь живо! — сказалъ онъ.

Повернулся на каблукахъ, сѣлъ на кровать, взялъ скрипку и заигралъ. Погсонъ, вмѣсто того, чтобъ уйти, стоялъ передъ нимъ, весь трясясь, какъ взбѣсившееся желе, твердя, что и клубъ, и эта комната принадлежатъ ему, что здѣсь онъ хозяинъ и уйдетъ, когда захочетъ; пусть Параго самъ убирается и поживѣе. Приплясывая отъ ярости, онъ наскакивалъ на Параго, который игралъ «Послѣднюю лѣтнюю розу», чаще обыкновеннаго дѣлая тремоло. Даже я видѣлъ, какъ въ немъ закипаетъ гнѣвъ. Но Погсонъ не обращалъ вниманія. Неожиданно Параго вскочилъ на ноги, бросился къ толстяку, высоко поднялъ кверху свою, скрипку и, какъ молотомъ Тора, съ трескомъ ударилъ ею Погсона по головѣ. Потомъ схватилъ его за шиворотъ, вытолкалъ въ двери и спустилъ съ лѣстницы.

— Это, малютка Астико, — пояснилъ онъ — теперешній владѣлецъ клуба Лотоса, а это — онъ указалъ на себя — его бывшій завѣдующій.

Я бросился къ двери, чтобъ запереть ее на задвижку. Параго усмѣхнулся.

— Онъ не вернется. Въ судъ на меня подастъ — это навѣрное.

Онъ кинулся на кровать — и вдругъ расхохотался. Я такъ изумился, что снова выронилъ сковородку.

— Болванъ! Трижды болванъ! Онъ думаетъ, что такого Улисса, какъ я, онъ найдетъ въ политехникумѣ, гдѣ прилизанные молодые люди покорно подводятъ счета и ведутъ книги по двойной бухгалтеріи. Ты знаешь, Астико, что такое двойная бухгалтерія?

— Нѣтъ, учитель, — откликнулся я, сидя на корточкахъ у газовой печки.

— Благодари боговъ за свое невѣдѣніе. Это отрицательная наука, которая втискиваетъ въ рамки всѣ человѣческія стремленія и на противоположной страницѣ подводитъ балансъ. Желалъ бы ты, чтобъ я покорился этому Маммону и втиснулъ въ рамки всѣ мои стремленія?

— Нѣтъ, учитель.

— Боги надѣлили тебя разумомъ — это лучше, чѣмъ умѣть вести книги по системѣ двойной бухгалтеріи.

Въ то время позиція моего учителя представлялась мнѣ недосягаемо высокой и я отъ глубины души презиралъ м-ра Погсона. Но впослѣдствіи я нерѣдко дивился, какимъ образомъ клубъ Лотоса ухитрился просуществовать мѣсяцъ, не то, что годъ, въ рукахъ такого завѣдующаго, какъ Параго. Когда я спросилъ его объ этомъ, много лѣтъ спустя, онъ безпечно отвѣтилъ мнѣ, что всю финансовую часть онъ предоставилъ въ вѣдѣніе Баллантайна, стараго актера-владѣльца, разбитаго параличемъ, и что онъ былъ предсѣдателемъ, а не экономомъ. Однакожъ я навѣрное знаю, что жалованье экономкѣ, Керубино и мнѣ самому платилъ онъ; счета же поставщиковъ валялись на письменномъ столѣ Параго грудами, какъ осенніе листья въ паркѣ, и въ спальнѣ у него было больше этихъ счетовъ, чѣмъ принадлежностей его туалета. Съ другой стороны, я не помню, чтобы когда-нибудь намъ приносили деньги. Должно быть, между нимъ и Баллантайномъ было на этотъ счетъ какое-нибудь отнюдь не дѣловое соглашеніе, справедливо оскорблявшее всѣ навыки дѣльца въ м-рѣ Погсонѣ. Тутъ я сочувствовалъ этому послѣднему. Но я долженъ сознаться, что въ объясненіи съ Параго онъ выказалъ большую безтактность.

За завтракомъ мой учитель былъ очень веселъ. И, выйдя изъ-за стола, объявилъ, что ни разу еще не завтракалъ съ такимъ удовольствіемъ въ Тавистокъ-стритѣ. Я счелъ это за комплиментъ моимъ кулинарнымъ талантамъ и вспыхнулъ отъ радости. И поспѣшилъ сообщить:

— Это что! Селедку всякій изжарить сумѣетъ. А вотъ вы купите когда-нибудь сардинокъ. Я вамъ такъ ихъ изжарю, что вы пальчики оближете.

— Мой милый Астико, — возразилъ онъ, набивая трубку, — прими мое и поздравленіе, и сожалѣніе. Поздравляю тебя съ тѣмъ, что ты перестаешь быть поваренкомъ. Жалѣю тебя потому, что ты лишаешься жалованья въ восемнадцать пенсовъ въ недѣлю. Ты чутокъ и обидчивъ: врядъ-ли ты пожелаешь продолжать служить здѣсь, съ приспѣшниками Маммона, да, еслибы и пожелалъ, я увѣренъ, самъ онъ не возьметъ тебя. Подобно Калибану, ты не будешь больше скрести столы и мыть посуду — по крайней мѣрѣ, въ клубѣ Лотоса, — ибо съ этой минуты я увольняю тебя отъ должности.

Онъ молча курилъ въ своемъ плетеномъ креслѣ, давая мнѣ время осмыслить мое измѣнившееся положеніе. Тутъ только я понялъ, что все это значитъ. Снова я видѣлъ себя на улицѣ, бездомнымъ, брошеннымъ, одинокимъ. Мои честолюбивыя мечты сразу увяли. Мракъ будничной дѣйствительности окуталъ мою душу.

— Ты чѣмъ же думалъ бы заняться, мой маленькій Астико?

Я подбодрился и геройски посмотрѣлъ на него.

— Я могъ бы поступить въ мясную, — мальчишкой подручнымъ.

Углы моего рта дрогнули. Перспектива жизни въ обществѣ другихъ мальчишекъ изъ мясной, не умѣющихъ рисовать, не знающихъ по-французски и никогда не слыхавшихъ о Джоаннѣ, казалась мнѣ ужасной.

Неожиданно Параго вскочилъ на ноги и такъ хлопнулъ меня по плечу, что я чуть не свалился съ ногъ.

— Слушай, сынокъ, — вскричалъ онъ — меня осѣнило вдохновеніе. Теперь весна; изгороди зеленѣе мостовой, а проѣзжія дороги шире нашей улицы. Пойдемъ-ка мы съ тобой бродяжить, Asticot de mon coeur. Я буду Донъ-Кихотомъ, а ты моимъ Санчо, и мы отправимся на поиски приключеній.

Онъ громко смѣялся и трясъ меня, какъ котенка.

— Cela te tape dans l’oeil, mon petit Asticot?

Не дожидаясь моего отвѣта, онъ кинулся къ хромоногому умывальнику, налилъ себѣ воды въ тазъ изъ разбитаго кувшина и, умывшись, принялся одѣваться съ лихорадочной поспѣшностью, все время не переставая говорить и развивать свои планы на будущее. Какъ я ни привыкъ къ смѣнѣ его настроеній, все же я не успѣвалъ слѣдить за нимъ.

— Такъ, значитъ, мнѣ не надо поступать въ мясную? — спросилъ я, наконецъ.

Онъ, въ это время натягивавшій сапогъ, остановился на полдорогѣ.

— Въ мясную? Какъ въ мясную? Развѣ ты хочешь поступить въ мясную?

— О, нѣтъ!

— Такъ о чемъ же ты говоришь? Я буду воспитывать тебя въ лучшей школѣ, какая только есть на землѣ: въ міровомъ университетѣ, и завтра же ты увидишь коровъ и одуванчики. А еще до этого испытаешь, что такое морская болѣзнь.

Я пришелъ въ дикій восторгъ.

— Море? Мы будемъ ѣхать моремъ? Куда же мы ѣдемъ?

— Во Францію, petit imbécile. Почему же ты не собираешься?

Я могъ бы отвѣтить на это, что мнѣ собирать нечего, но, понимая, что мнѣ неловко бить баклуши, когда онъ такъ хлопочетъ, я началъ убирать со стола. Онъ остановилъ меня.

— Nom de Dieu! Не возьмемъ же мы въ дорогу чашки и блюдечки.

Онъ досталъ валявшійся на шкафу дорожный ковровый саквояжъ, ветхій и невообразимо грязный, и велѣлъ мнѣ уложить туда всѣ наши вещи. Это взяло не много времени — имущество наше было невелико. Наполнивъ саквояжъ до половины одеждой и принадлежностями туалета, сунутыми какъ попало, мы начали озираться, что бы еще положить.

— А книги, учитель? — напомнилъ я,

— Мы возьмемъ съ собою безсмертныя творенія мэтра Франсуа Рабле и вотъ это засаленное маленькое изданіе «Давида Копперфильда», а остальныя продадимъ букинисту.

— А скрипка?.

Онъ поднялъ изуродованный инструментъ, критически осмотрѣлъ его и швырнулъ въ уголъ.

— Пускай остается Погсону.

Мы сложили вмѣстѣ всѣ книги и перевязали ихъ веревкой, къ счастью нашедшейся въ углу шкафа. Приготовленія наши были закончены. Параго надѣлъ на себя дорожную шапку и плащъ съ капюшономъ, видавшій на своемъ вѣку немало непогодъ, схватилъ ковровый саквояжъ и оглядѣлся вокругъ.

— En route! — сказалъ онъ.

Я послѣдовалъ за нимъ, таща книги. Мы вышли на улицу и навсегда покинули клубъ Лотоса.

Что сказала экономка, что сказалъ Керубино, что сказали члены клуба, не найдя м-ра Улисса на его обычномъ предсѣдательскомъ мѣстѣ за ужиномъ, и что сказалъ м-ръ Погсонъ, узнавъ, что его бывшій завѣдующій, треснувъ его скрипкой по головѣ, отряхнулъ отъ ногъ своихъ прахъ клуба Лотоса и отправился скитаться по свѣту, вмѣсто того, чтобы предстать на судъ, — этого я такъ никогда и не узналъ. Точно также, какъ не узналъ и того, кто наслѣдовалъ Параго въ качествѣ предсѣдателя клуба и занялъ его роскошные чердачные аппартаменты. Когда, нѣсколько лѣтъ спустя, я вернулся въ Лондонъ, воспоминаніе о клубѣ Лотоса уже изгладилось изъ памяти людей и на мѣстѣ его красовалась какая-то нарядная контора. Разсуждать о томъ, насколько правъ былъ Параго — не мое дѣло. Съ его точки зрѣнія, тотъ фактъ, что ему съ первой же встрѣчи пришелся не по вкусу новый хозяинъ, до того, что онъ изломалъ скрипку объ его голову, уже самъ по себѣ сдѣлалъ его положеніе въ клубѣ невозможнымъ. И Параго ушелъ.

Продавъ за нѣсколько шиллинговъ книги букинисту, мы отправились въ Сити и вошли въ огромное шикарнѣйшее зданіе, которое Параго называлъ «мой банкъ». Элегантные джентльмены за конторкой передвигали взадъ и впередъ кучки золота съ такимъ же равнодушіемъ, съ какимъ въ бакалейной отпускаютъ чай. Одинъ изъ нихъ, страшный франтъ въ галстукѣ изъ бѣлаго пикэ, съ булавкой въ видѣ лошадиной подковы, такъ почтительно раскланивался съ Параго, что я еще больше укрѣпился въ вѣрѣ въ могущество и величіе моего учителя. Я убѣжденъ былъ, что этотъ банкъ принадлежитъ ему, и цѣлые четверть часа не смѣлъ заговорить съ нимъ отъ благоговѣнія.

Было уже около двухъ часовъ, когда мы добрались до вокзала Викторія. Тутъ только Параго узналъ, что до девяти часовъ вечера никакого поѣзда нѣтъ. Онъ и не думалъ о томъ, что поѣзда въ Парижъ не ходятъ каждыя четверть часа.

— Сынъ мой, — сказалъ онъ, — теперь настало время примѣнить нашу философію на практикѣ. Вмѣсто того, чтобъ проклинать желѣзнодорожное начальство, давай отдадимъ на сохраненіе багажъ и прогуляемся по набережной Темзы.

Мы пошли туда и усѣлись на свободной скамьѣ возлѣ Иглы Клеопатры. Былъ теплый майскій день. Утомленный пережитыми волненіями, я съ наслажденіемъ отдыхалъ, грѣясь на солнышкѣ и радуясь, что мнѣ не надо больше мыть посуду подъ руководствомъ экономки. Параго снялъ шляпу, потянулся и вздохнулъ.

— Мнѣ хочется поскорѣе въ Парижъ, посовѣтоваться съ Henri Quatre.

— Кто такой Henri Quatre, учитель?

— Это былъ великій монархъ и конная статуя его стоитъ посерединѣ большого моста черезъ Сену, который зовется Новымъ Мостомъ, Pont-Neuf. Это большой мой другъ. Хочешь, я разскажу тебѣ сказку? Жилъ нѣкогда въ Парижѣ молодой человѣкъ, который считалъ себя геніемъ. И онъ дѣйствительно былъ геніаленъ, мой маленькій Астико. Геній — это человѣкъ, который сочиняетъ безсмертныя книги, пишетъ безсмертныя картины, строитъ безсмертныя зданія и совершаетъ глупости, которыя не забываются. Не старайся быть геніемъ, сынъ мой, это не всякому полезно. Ну-съ, такъ вотъ этотъ молодой человѣкъ одѣвался въ пурпуръ и тончайшій ленъ и обѣдалъ каждый день очень роскошно. И обстановка у него была дорогая. Но однажды вечеромъ случилось нѣчто, раздосадовавшее его.

Параго остановился.

— Что же его разсердило?

— Ошибка въ томъ, что онъ считалъ мірозданіемъ. Это случается съ многими и людей это всегда сердитъ. А, разсердившись, молодой человѣкъ бросилъ въ огонь плоды своего генія, разорвалъ на себѣ пурпуръ и тонкій ленъ и раздробилъ свою мебель палицей крестоносца, висѣвшей у него на стѣнѣ въ качествѣ украшенія. Палица эта была стальная съ наконечникомъ, усѣяннымъ остріями, и вѣсила этакъ фунтовъ девять. Превосходнѣйшее орудіе для того, чтобъ изуродовать столъ Louis XV или раздробить механизмъ каминныхъ часовъ. Если ты будешь умницей, сынокъ, я подарю тебѣ такую, когда ты выростешь.

Я бросилъ ему признательный взглядъ. Мало того, что онъ теперь такъ добръ ко мнѣ — онъ собирается еще благодѣтельствовать мнѣ даже тогда, когда я буду взрослымъ.

— Послѣ этого молодой человѣкъ уложилъ въ чемоданчикъ все необходимое и вышелъ на улицу. Былъ дождливый ноябрьскій вечеръ. Онъ шелъ вдоль набережной и дошелъ до статуи Henri Quatre. На мосту было большое движеніе; мелькающіе огоньки фонарей бросали отсвѣты на мокрую статую. Пламя уличныхъ фонарей мигало и качалось отъ вѣтра.

Параго помахалъ своими длинными пальцами, наглядно показывая, какъ колебался отъ вѣтра свѣтъ газовыхъ рожковъ.

— Со всѣхъ сторонъ высились громады зданій — за мостомъ Лувръ, грозная Консьержери, башенки Notre-Dame. Тускло поблескивала рѣка. Ты себѣ представляешь эту картину, мой маленькій Астико? Молодой человѣкъ уцѣпился за рѣшетку, которой обнесенъ пьедесталъ статуи, и взглянулъ въ лицо Henri Quatre, и Henri Quatre смотрѣлъ на него такъ ласково, что онъ сказалъ: «Mon bon roi, вы, какъ и я, южанинъ. Я покидаю Парижъ и иду скитаться по свѣту, а куда идти, не знаю, — міръ такъ великъ». И король кивнулъ головой и указалъ ему на Gare de Lyon. Молодой человѣкъ снялъ шляпу и сказалъ: «Mon bon roi, благодарю васъ». Онъ отправился на Ліонскій вокзалъ, а тамъ какъ разъ стоитъ поѣздъ, отправляющійся въ Италію. Такимъ образомъ онъ поѣхалъ въ Италію. Я отношусь къ Henri Quatre съ большимъ уваженіемъ.

— А потомъ, что съ нимъ было, учитель? — спросилъ я, не дождавшись продолженія.

— Онъ сдѣлался странствующимъ философомъ, — отвѣтилъ Параго, набивая трубку.

Никакими доводами нельзя было разубѣдить Параго, что статуя дѣйствительно кивнула ему и указала на путь въ Италію. Втеченіе нѣсколькихъ лѣтъ я самъ вѣрилъ этому; потомъ мнѣ стало ясно, что онъ былъ введенъ въ заблужденіе игрою свѣта на лицѣ статуи, влажной отъ дождя. Но, когда я предложилъ Параго такое разрѣшеніе загадки, онъ жестоко обидѣлся.

Мы закусили въ паштетной и въ разговорахъ кое-какъ убили время до вечера. А въ девять часовъ вечера мы съ Параго уѣхали въ волшебную страну.

---

Въ Парижѣ мы пробыли только два дня. Когда я спросилъ своего учителя, почему мы такъ скоро уѣзжаемъ, онъ что-то началъ говорить о «горькой сладости воспоминаній», чего я не понялъ. Разумѣется, онъ повелъ меня на Понъ-Нефъ и подробно объяснилъ, какъ именно статуя Генриха IV кивнула головой и какъ рука, которая держитъ удила, поднялась и указала на Ліонскій вокзалъ. Какого же еще болѣе убѣдительнаго доказательства мнѣ было нужно, чѣмъ эта очная ставка съ Геприхомъ IV? Только эта сценка и запечатлѣлась въ моей памяти, да еще узкая темная улица съ высокими домами, скромное кафе съ наружной террасой и маленькій столикъ подъ навѣсомъ, за которымъ мы сидимъ съ Параго. Я съ наслажденіемъ тяну какую-то небесную влагу — какъ я узналъ впослѣдствіи, это была содовая вода съ гренадиновымъ сиропомъ; а передъ Параго стоитъ высокій бокалъ съ какой-то странной, молочнаго цвѣта съ радужнымъ отливомъ жидкости, которую онъ потреблялъ въ эти дни, да и потомъ все время въ огромномъ количествѣ.

— Настало время, — говорилъ онъ, торжественно закатывая глаза и для пущей важности говоря густымъ басомъ, — настало время намъ потолковать о дѣлахъ. Прежде всего да будетъ тебѣ извѣстно, что имя Гепкендайкъ для французскаго уха звучитъ непріятно. А потому отнынѣ я буду зваться Праделемъ — Полидоръ Прадель. А такъ какъ здѣсь для тебя необходимо какое-нибудь état-civil, съ этой минуты я тебя усыновляю. И твое имя будетъ Астико Прадель. Надѣюсь, оно тебѣ нравится? До сихъ поръ ты не зналъ, что такое имѣть отца. А между тѣмъ всякій человѣкъ въ правѣ имѣть отца. И я, Полидоръ Прадель, даю тебѣ это право. Сынъ мой, твое здоровье! — Онъ поднялъ бокалъ, чокнулся со мной и продолжалъ:

— Отнынѣ то, что достаточно хорошо для меня, не будетъ достаточно хорошимъ для тебя и то, что для меня слишкомъ дурно, никогда не будетъ твоимъ удѣломъ. Клянусь въ томъ дьяволомъ, который живетъ въ этомъ увлекательномъ, но губительномъ видѣ алкоголя.

Онъ допилъ свой бокалъ и спросилъ другой. Потомъ долгое время сидѣлъ въ задумчивости, а я, сидя на кончикѣ стула, думалъ о его великой добротѣ и о томъ, какъ поведу его домой по темной лѣстницѣ безъ помощи Керубино.

На слѣдующій день мы двинулись въ путь. Почему мы шли именно въ эту сторону, а не въ другую, почему останавливались здѣсь, а не тамъ, — ни онъ, ни я не могли бы сказать. Да я и не спрашивалъ.

Иногда мы шли цѣлыми днями, шли пешкомъ, ночуя въ деревенскихъ гостиницахъ и на фермахъ, а то и подъ заборомъ, если ночь была теплая. Иногда же проводили два-три дня въ какомъ-нибудь старинномъ городѣ и Параго разсказывалъ мнѣ исторію этого города, водилъ меня по церквамъ и соборамъ и заставлялъ срисовывать особенно живописныя зданія. Я видѣлъ прохладные монастыри, замокъ Блуа, комнаты Франциска І-го, статую Діаны Пуатье, лабораторію ядовъ Екатерины Медичи, подземныя темницы кардинала Лотарингскаго и по этимъ живымъ памятникамъ прошлаго изучилъ исторію Франціи лучше любого англійскаго школьника. Какъ ни внезапно было рѣшеніе Параго заняться моимъ образованіемъ, онъ, дѣйствительно, занимался имъ. Книгъ у насъ всегда было сколько угодно. Подержанныя книги во Франціи дешевы и что за бѣда, если нѣсколькихъ страницъ не хватало? Прочитавъ книжку, мы просто-напросто бросали ее. Весь нашъ путь можно было прослѣдить по тѣмъ литературнымъ слѣдамъ, которые мы оставляли за собою.

Не смотря на свою безпорядочность, Параго строго распредѣлялъ мое время. Въ городахъ и большихъ деревняхъ онъ отправлялъ меня спать въ девять часовъ. Какъ онъ самъ проводилъ вечера и чѣмъ развлекался, я не зналъ и не интересовался этимъ. Утомившись за цѣлый день бѣготни, я съ радостью свертывался клубочкомъ и мгновенно засыпалъ крѣпкимъ, здоровымъ сномъ дѣтства. Изо дня въ день бродить по волшебной странѣ, постоянно мѣняя мѣста, не заботиться о завтрашнемъ днѣ, дѣлать только такую работу, которая сама по себѣ радость, быть подъ защитой и покровительствомъ богоподобнаго существа, которое даже выговоры преподноситъ въ юмористически-ласковой формѣ, ѣсть новыя, незнакомыя кушанья, перебрасываться вопросами и шутками на чужомъ языкѣ, который съ каждымъ днемъ становится болѣе знакомымъ и милымъ, со всѣми мальчиками, которыхъ встрѣчаешь на большой дорогѣ и въ городѣ, любоваться всякій день смѣной новыхъ картинъ — словомъ, быть настоящимъ бродягой — можетъ ли мальчикъ мечтать о болѣе восхитительной жизни?

Время отъ времени на учителя моего находилъ «капризъ» и онъ объявлялъ, что мы должны работать и въ потѣ лица зарабатывать хлѣбъ свой. На одной фермѣ, близъ Шартра, мы нанялись возить навозъ къ пожилой четѣ фермеровъ, супругамъ Дюбоскъ. Хотя Параго чудесно работалъ вилами, не думаю, чтобы мосье Дюбоскъ принималъ его въ-серьезъ, какъ работника. Съ мужицкой сметливостью онъ угадывалъ подъ его рабочей блузой барина и съ мужицкой наивностью приписывалъ ему богатство, которымъ тотъ не обладалъ. Это не помѣшало имъ стать большими друзьями. Передъ уходомъ Параго вылечилъ ихъ свинью отъ какой-то загадочной болѣзни средствомъ, которому, по его словамъ, его научили въ Далмаціи, и, провожая насъ, старушка Дюбоскъ заливалась слезами.

Порою Параго надоѣдало идти пѣшкомъ и мы ѣхали по желѣзной дорогѣ въ третьемъ классѣ или же въ товарныхъ поѣздахъ, подолгу останавливавшихся на каждой станціи. Въ иные города мы попадали совершенно случайно. Въ Нанси, напримѣръ, Параго подошелъ къ кассѣ и учтиво попросилъ:

— Мосье, будьте такъ любезны выдать мнѣ билетъ.

— Куда? — освѣдомился кассиръ, выглянувъ изъ своей голубятни.

— Parbleu! куда хотите, лишь бы это стоило не слишкомъ дорого.

Кассиръ назвалъ его шутникомъ и не хотѣлъ больше разговаривать съ нимъ, но Параго запротестовалъ:

— Извините, мосье, но у меня одно желаніе — выѣхать изъ Нанси. Я видѣлъ епископскій дворецъ на площади Станислава, видѣлъ соборъ, видѣлъ, хоть и не прочиталъ ихъ, всѣ семьдесятъ пять тысячъ томовъ университетской библіотеки. Вы знаете, на какія станціи можно брать билетъ изъ Нанси, а я не знаю. Я пріѣзжій и цѣликомъ въ вашей власти. Если вы мнѣ назовете городъ, приблизительно, въ 100 километрахъ отсюда…

— Да хоть Лонгви.

— Въ такомъ случаѣ, будьте такъ любезны дать мнѣ два билета третьяго класса до Лонгви.

И мы поѣхали въ Лонгви. Но тамъ Параго не нашелъ ничего интереснаго.

Разсказывать о нашихъ скитаніяхъ значило бы послѣдовательно припомнить всѣ этапы моего развитія, но къ исторіи Параго это прибавило бы очень мало. Мы прошли пѣшкомъ всю Италію и зазимовали въ Римѣ. Тутъ на Параго опять нашла охота работать и мы нанялись поденно на раскопки Форума. Жили мы въ какой-то трущобѣ вмѣстѣ съ другими рабочими и были счастливы вполнѣ. Такъ счастливы, что, обойдя лѣтомъ и весной чуть не всю Францію и часть Германіи, на зиму опять вернулись въ Римъ. На слѣдующую весну двинулись на сѣверъ и въ іюлѣ судьба настигла насъ въ Савойѣ.

V.

Это было подъ вечеръ, въ іюлѣ. Жаръ только что началъ спадать. Ближніе холмы дремали, грѣясь на солнцѣ. Вдали вырисовывались на горизонтѣ туманныя очертанія сѣрыхъ альпійскихъ вершинъ, мѣстами покрытыхъ снѣгомъ. Нѣжилась на солнцѣ долина, золотая, зеленая, плодоносная, съ материнской щедростью несущая дары свои бѣлому замку на холмѣ, построенному въ стилѣ XV-го столѣтія. Налѣво, вдоль извивовъ долины, тянулась дорога, вначалѣ широкая, потомъ узенькая, какъ ниточка; направо она круто заворачивала за купу деревьевъ, за которыми, очевидно, укрылась ферма. Посрединѣ, въ тѣни, отбрасываемой придорожнымъ кафе, сидѣли мы съ Параго, жадными глазами слѣдя за наливавшей намъ пива хозяйкой, проворной, но грязной. Подъ деревяннымъ столомъ, у котораго мы сидѣли, грязный, длинношерстый ублюдокъ-террьеръ лакалъ воду изъ глиняной маски. Это былъ Нарциссъ, недавній членъ нашей бродячей семьи, приставшій къ намъ съ, мѣсяцъ тому назадъ и, какъ водится, окрещенный моимъ учителемъ сообразно его принципу lucus а non lue en do. Болѣе некрасивой собаки я въ жизнь свою не видалъ, но любилъ его нѣжно.

Параго осушилъ свою кружку, передалъ ее хозяйкѣ для вторичнаго наполненія и крякнулъ съ удовольствіемъ, какъ человѣкъ, утолившій жажду.

— Найдется у васъ комната на ночь, мадамъ?

— Комнаты есть — господскія, pour les messieurs — недовѣрчиво покосилась на насъ хозяйка.

Нарциссъ, вылакавъ всю воду, растянулся на землѣ, уткнувъ морду въ переднія лапы и украдкой косясь на обидчицу.

— Тгоn de l’air! А мы-то что же такое? — не господа, что ли?

— Tiens! — да вы съ юга, — воскликнула хозяйка (сѣвернѣе Авиньона никто не говоритъ: «Tronde l’air»). Я сама изъ Марсели. А мужъ мой былъ савояръ. Потому я и попала сюда.

— А я — гасконскій дворянинъ, — сказалъ учитель — а это сынъ мой, Астико.

— Какое странное имя! — удивилась хозяйка.

— Мы комми-вояжеры и распространяемъ образцы философіи.

— И торговля странная.

Мы были оба грязные, въ пыли, обожженные солнцемъ, словно египетскіе феллахи, и одѣтые въ крестьянскія синія блузы. Ничего похожаго на профессоровъ философіи. Но хозяйкѣ, повидимому, импонировалъ Параго — да и кому онъ не импонировалъ!

— Комнаты по три франка, мсье, — сказала она, подумавъ.

— Я беру ихъ, — сказалъ мой учитель. — Астико, помоги мадамъ перенести нашъ багажъ въ отведенные намъ номера. — Я схватилъ свой узелокъ, а облѣзлый ковровый саквояжъ Параго сунулъ хозяйкѣ. Онъ остановилъ ее на полдорогѣ.

— Одну секунду, мадамъ. Какъ видите, въ моемъ дорожномъ мѣшкѣ лежатъ рубашка, пара носковъ, гребень и зубная щетка. А также одинъ экземпляръ произведеній божественнаго бродяги, мэтра Франсуа Виллона, который я выну сейчасъ же. Онъ былъ воръ и безнравственный человѣкъ и не разъ рисковалъ попасть на висѣлицу, но у меня нѣтъ болѣе дорогого друга..

— И друзья у васъ странные, — снова сказала хозяйка.

— И подумать только, — что онъ умеръ четыреста лѣтъ назадъ! — вздохнулъ мой учитель. — Не странно-ли, сударыня, что самые храбрые мужчины и самыя красивыя женщины тѣ, которые умерли?

Трактирщица засмѣялась.

— Вы говорите, какъ настоящій гасконецъ, monsieur. Въ здѣшнихъ мѣстахъ народъ такой молчаливый, что и сама разучишься говорить.

Я пошелъ съ ней взглянуть на комнаты и, вернувшись, засталъ Параго въ бесѣдѣ съ грязнулькой дѣвочкой, пасшей козу. А такъ какъ я въ тѣ годы взиралъ свысока и на дѣвчонокъ, и на козъ, то вмѣсто того, чтобы присоединиться къ нимъ, я улегся на землѣ возлѣ Нарцисса и, утомленный, задремалъ. Земля, когда вы уже достаточно перепачкали ею свои руки и платье, недурное ложе, но, чтобы вполнѣ оцѣнить его, нужно имѣть немногимъ болѣе десяти лѣтъ.

Меня разбудилъ голосъ Параго, бесѣдовавшаго съ Нарциссомъ. Дѣвчонки съ козой уже не было. Мимо проѣхалъ возъ сѣна, запряженный быками. Жаръ свалилъ; повѣяло предвечерней душистой прохладой. Тѣнь отъ кафе ложилась теперь уже значительно дальше нашего столика. Изъ дому слабо доносился топотъ ногъ и стукъ посуды. Параго задумчиво курилъ трубку. Нарциссъ сидѣлъ на заднихъ лапахъ, склонивъ на бокъ свою уродливую голову и навостривъ уши. Послѣ напрасной попытки поймать блоху, онъ зѣвнулъ и поплелся куда-то, очевидно, на поиски приключеній. Параго кликнулъ его обратно.

— Мой добрый Нарциссъ, у каждаго мѣста на землѣ свои особыя свойства, которыя умный человѣкъ или собака умѣетъ использовать для своего удовольствія. Въ большихъ городахъ, гдѣ жизнь кипитъ, надо всегда быть на-чеку и готовымъ къ неожиданному. Въ такихъ медвѣжьихъ углахъ, какъ этотъ, царитъ застой. И, сколько бы ты ни принюхивался, въ надеждѣ обрѣсти что-нибудь интересное, ты въ лучшемъ случаѣ, какъ твой тезка въ миѳѣ, будешь обманутъ тѣнью. Здѣсь ничего никогда не случается.

— Pardon, monsieur, — произнесъ чей-то голосъ совсѣмъ близко отъ насъ. — Далеко отсюда до Шамбери?

— Не все-ли равно? — возразилъ другой голосъ. — Я не въ состояніи дальше итти.

Я вскочилъ на ноги; мой учитель повернулся на стулѣ. Первый голосъ принадлежалъ дѣвушкѣ, второй старику. У дѣвушки были выгорѣвшіе на солнцѣ волосы и загорѣлое простое мужицкое лицо, привлекательное только своей молодостью; старикъ былъ весь высохшій, темный, въ морщинахъ и согбенный. Дѣвушка была простоволосая, отъ солнца прикрывалась ситцевымъ зонтикомъ и въ рукѣ несла камышевый чемоданчикъ въ сѣромъ парусиновомъ чехлѣ. Старикъ тащилъ цѣлыхъ три потертыхъ ящика: въ одномъ, очевидно, лежала скрипка, въ другихъ двухъ тоже какіе-то странной формы музыкальные инструменты. Оба были въ пыли, видимо утомлены долгой ходьбой; лицо старика выражало такое страданіе, что учитель мой сейчасъ же всталъ и любезно уступилъ ему свое мѣсто.

— Присядьте, отдохните. Вы, мадемуазель, хотите итти въ Шамбери? Да вѣдь туда около дня ходьбы.

— Мы завтра должны играть на свадьбѣ, мсье, — жалобно сказала дѣвушка. — Еще два мѣсяца назадъ мы обѣщали и должны попасть туда во что бы то ни стало.

— Отсюда недалеко до станціи желѣзной дороги, — сказалъ я.

— Увы! у насъ и денегъ-то всего лишь десять су — этого не хватитъ на проѣздъ. Можете себѣ представить, monsieur, сегодня утромъ у меня было въ карманѣ 20 франковъ и я сама хотѣла ѣхать туда по желѣзной дорогѣ, потому что дѣдушка разнемогся; пошла на станцію покупать билеты, полѣзла въ карманъ — денегъ нѣтъ, потеряла. Ума не приложу, какъ это могло случиться. Это прямо ужасно, мсье; теперь намъ придется идти туда пѣшкомъ, а явиться во время необходимо: свадьба завтра. Если мы упустимъ ее, nous sommes dans la purée pour tout de bon.

Перспектива остаться безъ гроша вызвала даже слезы на глазахъ у дѣвушки.

— Вы зарабатываете себѣ пропитаніе тѣмъ, что играете на свадьбахъ?

— Да, monsieur. Дѣдушка играетъ на скрипкѣ, а я на цитрѣ; и на ярмарки мы ходимъ. А зимой по большимъ городамъ играемъ гдѣ-нибудь въ кафе. Надо какъ-нибудь жить, monsieur, не правда ли?

Она закрыла зонтикъ и положила его на чемоданчикъ. Старикъ сидѣлъ у стола, положивъ голову на руки, и не говорилъ ни слова.

— Подумать только, что я потеряла луидоръ!

Единственное, что было красиво въ ея простомъ съ грубыми чертами лицѣ — это бѣлые зубы. Мнѣ она показалась очень непривлекательной. Слеза, скатившаяся по ея пыльной щекѣ, образовала грязную дорожку.

— Хотите, я одолжу вамъ денегъ на билеты? — ласково предложилъ мой учитель.

— О, monsieur, я буду вамъ отъ всей души признательна Grand père, вотъ monsieur предлагаетъ одолжить намъ денегъ на проѣздъ въ Шамбери.

Старикъ сидѣлъ недвижно, съ пепельнымъ лицомъ, и смотрѣлъ въ пространство.

— Не могу я никуда ѣхать, — пробормоталъ онъ.

Вѣки его затрепетали, тѣло свела судорога и онъ неожиданно съѣхалъ на землю.

Мы бросились ему на помощь. Дѣвушка положила голову старика къ себѣ на грудь. Параго послалъ меня въ кафе за водкой. Когда я вернулся, старикъ былъ мертвъ.

Нарциссъ спокойно сидѣлъ возлѣ, высунувъ языкъ, и насмѣшливо глядѣлъ на своего хозяина, словно напоминая:

— А ты только что говорилъ, что здѣсь ничего не случается.

Много я собакъ видалъ на своемъ вѣку, но не видалъ ни одной такой циничной и насмѣшливой, какъ нашъ Нарциссъ.

---

Было уже около полуночи, когда мы съ Параго снова вышли посидѣть на открытомъ воздухѣ передъ кафе. Промежуточные часы прошли въ бѣготнѣ въ сосѣднюю деревушку за докторомъ и священникомъ. Мой учитель, какъ всегда, курилъ свою трубку, но былъ странно молчаливъ. Свѣтъ изъ открытаго окна въ нижнемъ этажѣ ложидся тусклымъ кругомъ на землю. Смутно бѣлѣла дорога; за притихшей долиной, на темномъ звѣздномъ небѣ, смутно вырисовывались очертанія горъ. Въ освѣщенной комнатѣ нѣсколько мужиковъ съ сосѣднихъ фермъ пили кислое бѣлое вино и говорили о смерти. При другихъ обстоятельствахъ мой учитель присоединился бы къ нимъ подъ предлогомъ «окунуться въ самую гущу жизни», насказалъ бы имъ всякихъ басенъ про Екатеринославъ и Вальядолидъ и они ушли бы домой, совсѣмъ одурѣлые и отъ вина, и отъ его разсказовъ. А я давно бы уже лежалъ въ постели. Но сегодня Параго, повидимому, предпочиталъ молчаливое общество мое и Нарцисса.

— Что ты обо всемъ этомъ думаешь, Астико? — спросилъ онъ, наконецъ.

— О чемъ, учитель?

— О смерти.

— Я боюсь ея. — Вотъ все, что я могъ отвѣтить.

— Мнѣ вотъ что обидно, — задумчиво началъ мой учитель — что въ этомъ, въ сущности, самомъ интересномъ событіи человѣческой жизни лично человѣкъ не принимаетъ никакого участія. Еслибъ можно было хоть проводить себя до могилы и поплакать надъ самимъ собой! Никогда человѣкъ не выдвигается такъ на первый планъ, какъ когда его положатъ въ гробъ, — а самъ онъ этого даже не видитъ. Мнѣ поэтому совсѣмъ не хочется умирать, и я даже не знаю, умно это или глупо.

Изъ кафе вышла дѣвушка, остановилась на минуту въ дверяхъ и, завидя Параго, направилась къ намъ.

— Вы очень добры, мосье, — сказала она — и за то, что вы для насъ сдѣлали, я вамъ глубоко признательна.

— Ничего особеннаго я вамъ не сдѣлалъ. Астико, почему же ты не уступишь мадемуазель своего мѣста? Ты ведешь себя хуже Нарцисса. Присядьте, мадемуазель, сдѣлайте мнѣ удовольствіе.

Она сѣла, по-крестьянски широко разставивъ ноги и сложивъ руки на колѣняхъ.

— Еслибы я не потеряла двадцати франковъ, онъ бы не умеръ, — уныло выговорила она.

— Еслибъ вы даже въ каретѣ привезли его сюда, онъ все равно бы умеръ. Докторъ говоритъ, что у него былъ порокъ сердца. Онъ могъ умереть въ любой моментъ. Сколько ему было лѣтъ?

— Семьдесятъ, восемьдесятъ, девяносто — почемъ я знаю.

— Но вѣдь онъ же былъ вашъ дѣдъ.

— Ахъ, нѣтъ! Что вы, мосье? — Она немножко оживилась. — Онъ мнѣ не родственникъ. Моя мать была бѣдная и она меня продала ему три года назадъ.

— Совсѣмъ, какъ меня, учитель! — воскликнулъ я, вдругъ заинтересовавшись.

— Сынъ мой, — сказалъ онъ мнѣ по-англійски — объ этомъ ты, пожалуйста, позабудь. Ну, а затѣмъ, мадемуазель? — спросилъ онъ уже по-французски.

— А затѣмъ онъ научилъ меня играть на цитрѣ и танцовать. Мнѣ жалко, конечно, что онъ умеръ. Dame! oui, par exemple! Но я не могу его оплакивать, какъ, родного. О нѣтъ!

— А мать ваша гдѣ?

— Она умерла въ прошломъ году. Я совсѣмъ одна на свѣтѣ.

— Какъ же вы думаете теперь устроиться?

Она пожала плечами.

— Я-то себѣ на хлѣбъ всегда заработаю. Въ каждомъ городѣ есть какое-нибудь кафе или пивная. Меня всюду знаютъ. Гдѣ-нибудь да получу ангажементъ. Il faut passer par là comme les autres.

— Но вы такъ молоды, дитя мое.

— Мнѣ восемнадцать лѣтъ, мосье. Я знаю, что большихъ капиталовъ я не наживу. Я некрасивая, даже когда намажусь, и фигура у меня тяжелая. Отецъ Параго всегда на это плакался.

— Какъ, вы говорите, его звали? — насторожился мой учитель.

— Берцеліусъ Параго. А къ этому онъ еще прибавилъ: Ниббидаръ, что означаетъ «не везетъ» — и любилъ называть себя Берцеліусъ Ниббидаръ-Параго.

— Берцеліусъ Ниббидаръ-Параго, — радостно повторилъ мой учитель. — Дорого бы я далъ за такое имя!

— Если оно вамъ нравится, возьмите его, — совершенно серьезно сказала дѣвушка. — Оно никому больше не нужно.

— Червячокъ моего сердца, ты что скажешь?

Мнѣ это имя показалось чрезвычайно аристократическимъ и романтичнымъ. Я уже привыкъ къ тому, что онъ часто мѣняетъ имена. Онъ давно пересталъ называться Прадель и, какъ звался въ то время, я теперь не припомню.

— Параго, — по-моему это подходитъ, — сказалъ я. И, дѣйствительно, это имя почему-то къ нему подходило. Онъ назвалъ меня геніальнымъ психологомъ и освѣдомился объ имени дѣвушки.

— Амели Дюпра, мосье. Но pour le métier, — въ кафе вѣдь у насъ профессіональныя имена, — отецъ Параго называлъ меня Blanquette de Veau^[2].

— Это восхитительно! — вскричалъ учитель.

— Такъ всѣ меня зовутъ Бланкеттой.

Наступило молчаніе. Параго — съ этого момента онъ присвоилъ себѣ имя старика — снова набивалъ трубку. Запоздалые крестьяне, допивъ свое вино, съ шумомъ вышли изъ кафе и, проходя мимо насъ, сняли шапки.

— Трудная штука жизнь, не правда ли, messieurs? — сказала Бланкетта. И вздохнула. У нея, повидимому, была своя философія. — Еслибъ отецъ Параго дожилъ хоть до завтрашняго дня, чтобъ поиграть на этой свадьбѣ!

— Ну? Что же тогда было бы?

— Были бы у меня въ карманѣ десять франковъ.

— Ахъ, вотъ что?

— Сперва я потеряла луидоръ, а теперь теряю десять франковъ. Ah! Sainte Vierge de Miséricorde!

Она была очень огорчена. Иной разъ имъ платили и больше. Притомъ же они сами устраивали сборъ среди публики, ходили съ шляпой. Подобрѣвъ отъ добраго винца, люди становятся щедры, и подчасъ они зарабатывали вдвое больше. А ужь ѣды всегда было вволю и еще съ собой на дорогу, бывало, всегда дадутъ.

— И не то, что объѣдки какіе-нибудь, мосье, а хорошій кусокъ. Разъ даже дали полгуся.

А теперь ничего, ничего! Бланкетта готова была усумниться въ существованіи bon Dieu. Она закрыла лицо руками и заплакала. Параго, не зная, чѣмъ помочь ей, взволнованно затянулся трубкой. Я, непривычный къ женскимъ слезамъ, чувствовалъ, что горе Бланкетты захватываетъ и меня. Еслибъ я не думалъ, что это ниже моего мужского достоинства, я бы тоже заплакалъ.

Неожиданно Параго стукнулъ кулакомъ по столу и вскочилъ на ноги. Бланкетта изумленно подняла на него заплаканные глаза.

— Tonnerre de Dieu! — воскликнулъ онъ — если для васъ такъ уже важны эти десять франковъ и полгуся, я самъ поѣду съ вами завтра въ Шамбери и буду играть на свадьбѣ.

— Вы, monsieur? — ахнула она.

— Ну, да, я. А почему нѣтъ? Вы думаете, я не умѣю играть на скрипкѣ? Вотъ увидите: буду пилить не хуже вашего отца Берцеліуса.

Онъ расхаживалъ взадъ и впередъ, выхваляя свои музыкальныя дарованія. Захоти онъ только, онъ своей игрой могъ бы умилить вышедшій въ отставку муниципалитетъ и заставить плясать цѣлый госпиталь паралитиковъ. Неужели Бланкетта не вѣритъ ему?

— Ну, да, вѣрю, мосье.

— Спросите Астико.

Моя вѣра въ него не знала сомнѣній. По-моему, онъ даже слишкомъ низко цѣнилъ себя. Съ тѣхъ поръ взгляды мои во многомъ измѣнились, но въ то время бахвальство Параго нимало не умаляло его въ моихъ глазахъ. Курьезно, между прочимъ, что, когда хвастаетъ гасконецъ, это вамъ нравится; когда же начинаетъ хвастать пруссакъ, у васъ руки чешутся отправить его обратно въ Берлинъ. Въ Параго стремленіе прихвастнуть было очаровательно, и я не могу себѣ представить его безъ этого.

— Конечно, — продолжалъ онъ — если вы гордячка, если вы не желаете, чтобы васъ видѣли въ компаніи такого пугала, какъ я, тогда не о чемъ и разговаривать.

Бланкетта смиренно отвергла обвиненіе въ гордости. Ей важно было получить свои десять франковъ, а какъ — это было ей все равно. И она съ сердечной признательностью приняла предложеніе.

— Вотъ это разумно, — сказалъ мой учитель. — На зарѣ мы устроимъ репетицію.

VI.

Чуть свѣтъ, мы всѣ были ужь въ полѣ, неподалеку отъ кафе, — Параго, Бланкетта, Нарциссъ, цитра, скрипка и я — и, пока наши музыканты репетировали трескучіе вальсы и польки, составлявшіе репертуаръ старика, я пытался объяснить происшедшее Нарциссу, который сидѣлъ, навостривъ уши и не понимая, изъ-за чего они подняли такой дьявольскій шумъ.

— Ахъ, мосье, — сказала Бланкетта, когда они остановились передохнуть, — вы играете, какъ великій артистъ.

— Развѣ я не говорилъ вамъ?

— Вы, должно быть, много учились.

— Страшно много.

— Отецъ Параго игралъ на скрипкѣ шестьдесятъ лѣтъ, но она у него не пѣла, какъ у васъ.

— Какъ вы можете сравнивать отца Параго съ моимъ учителемъ! — укоризненно вырвалось у меня.

Бланкетта смиренно извинилась.

— Когда слушаешь мсье, ноги сами танцуютъ.

— А вы послушайте-ка вотъ это! — сказалъ обрадованный Параго, вскакивая на ноги и прижимая скрипку къ подбородку.

И въ безмолвіи ранняго лѣтняго утра, передъ лицомъ яснаго божьяго неба и зеленыхъ полей, понеслись дивные Ave Maria Гуно, причемъ артистъ вкладывалъ въ исполненіе массу души и тремолировалъ съ совершенно ненужнымъ усердіемъ, но невѣжественной Бланкеттѣ и это казалось высшей степенью музыкальности. Впослѣдствіи я узналъ, что большіе скрипачи не налегаютъ на тремоло.

— Ah Dieu! Это прекрасно, — шептала она.

— Не правда ли? Вы растроганы, моя маленькая Бланкетта? Всѣ мы, артисты, таковы.

— Я, мосье? Какая же я артистка! — Она засмѣялась и пробѣжала пальцами по струнамъ цитры. — Мнѣ бы въ полѣ работать. Отецъ Параго всегда это говорилъ. Я никакихъ успѣховъ не дѣлала — я глупа, какъ гусыня.

---

Два часа спустя мы отправились въ Шамбери. Надо сознаться, видъ у насъ былъ прекурьезныи и не даромъ встрѣчные потѣшались надъ нами. Изъ стараго сѣренькаго чемоданчика, который я наканунѣ видѣлъ въ рукахъ у Бланкетты, она извлекла множество богатыхъ нарядовъ. Черная бархатная куртка съ перламутровыми пуговицами, короткіе бархатные штаны, стянутые лентами у колѣнъ, и разухабистая альпійская шляпа украсили особу моего учителя. Его собственные сильно потертые тяжелые сапоги и сѣрые шерстяные чулки не особенно удачно дополняли этотъ нарядъ, но мнѣ онъ казался великолѣпнымъ Бланкетта со вершенно преобразилась. На ней была короткая юбка, кружевной вторникъ умѣренной свѣжести, что-то вродѣ итальянскаго головного убора и ярко-красные чулки. Въ ушахъ огромныя золоченныя серьги-кольца; на шеѣ ожерелье съ якоремъ-подвѣской изъ голубыхъ бусъ; губы ея рдѣли, какъ цвѣтокъ граната, глаза были подведены и щеки нарумянены. Черезъ плечо ея болтались основательныхъ размѣровъ золотые башмаки, стукавшіеся на ходу одинъ объ другой каблуками. Нарциссъ залаялъ отъ восторга при видѣ этого прекраснаго созданія и, будь я собакой, я бы залаялъ тоже. Но, соблюдая свое человѣческое достоинство, я только лишь украдкою косился на нее, въ надеждѣ, что она скоро надѣнетъ и золотые башмаки. Что касается моего учителя, при видѣ ея онъ снялъ шляпу и отпустилъ ей какой-то витіеватый комплиментъ, отъ котораго дѣвушка разрумянилась, какъ маковъ цвѣтъ, и отвернула голову.

— Шутовской нарядъ — единственный, который слѣдуетъ носить, мой сынъ, — крикнулъ онъ весело. — Въ этомъ колпакѣ съ погремушками жизнь представляется мнѣ въ иномъ свѣтѣ, гораздо болѣе пріятной и менѣе отвѣтственной. Развѣ ты этого не чувствуешь? Впрочемъ, я забылъ. Ты не въ шутовскомъ нарядѣ. Извиняюсь за свою безтактность. Бланкетта, — прибавилъ онъ по-французски — вы бы придумали какой-нибудь костюмъ для Астико.

Бланкетта, какъ всегда, серьезно и дѣловито отвѣтила что у нея запасного костюма нѣтъ. Они пошли впередъ, а я поплелся сзади, неожиданно почувствовавъ себя паріей и спрашивая себя, не устыдятся ли меня мои великолѣпные друзья, когда мы придемъ въ Шамбери. Мнѣ представилось, какъ мы съ Нарциссомъ будемъ одиноко сидѣть на рыночной площади, въ то время, какъ они будутъ пировать на свадьбѣ, и мнѣ вдругъ по дѣтски стало жалко себя.

— Учитель, — горестно спросилъ я — а что же мы съ Нарциссомъ будемъ дѣлать, пока вы будете играть на свадьбѣ?

Онъ повернулся ко мнѣ, поглядѣлъ на меня и я по тому, какъ блеснули его глаза, догадался, что его опять осѣнило вдохновеніе.

— Я куплю тебѣ красную рубашку, напомажу тебѣ волосы и ты будешь ходить со шляпой.

Я пришелъ въ восторгъ.

— Теперь какъ бы собака еще не обидѣлась. Надо посовѣтоваться съ Бланкеттой. Какъ вы думаете, нельзя ли выбрить Нарцисса, такъ чтобы онъ сошелъ за пуделя?

— Это невозможно, м-сье, — рѣшительно заявила Бланкетта.

Но, такъ какъ Нарциссъ, видимо, былъ доволенъ, перелеталъ стрѣлой съ одной стороны дороги на другую и все время принюхивался къ запахамъ, милымъ это сердцу, я пересталъ безпокоиться о немъ и не обидѣлся на то, что въ словахъ учителя была иронія, направленная, очевидно, противъ меня. Лишь бы мнѣ только быть вмѣстѣ съ ними, а тамъ смѣйтесь надо мной, сколько угодно. Я поймалъ шутливый блескъ въ его глазахъ и засмѣялся самъ. Онъ былъ сегодня такъ же веселъ, какъ Нарциссъ. Въ это радостное лѣтнее утро каждая капля крови танцовала въ его жилахъ. Онъ вынулъ скрипку изъ футляра и заигралъ бравурный маршъ, а мы маршировали въ тактъ. Презабавная, должно быть, это была процессія!

---

А старикъ тѣмъ временемъ, холодный и окоченѣлый, лежалъ одинъ въ маленькой комнаткѣ и у изголовья и въ ногахъ его горѣли свѣчи. Во время нашего переѣзда по желѣзной. дорогѣ въ Шамбери, Бланкетта, по-своему, просто, безъискусственно, разсказала намъ его исторію, поскольку ей самой она была извѣстна. Это былъ старый брюзга, капризный и, вдобавокъ, пьяница. Нѣсколько лѣтъ онъ провелъ въ тюрьмѣ за мелкія кражи. Въ молодости — Бланкетта не могла себѣ его представить молодымъ — онъ, навѣрное, былъ страшный негодяй!.. Бланкетту онъ билъ до тѣхъ поръ, пока, въ одинъ прекрасный день, почувствовавъ себя сильнѣе, она не схватила его за руку и не пригрозила столкнуть его въ прудъ, если онъ еще позволитъ себѣ тронуть ее. Съ тѣхъ поръ онъ не билъ ея, но каждый день ругалъ за непроходимую глупость. Непріятный, никого не любившій и никѣмъ не любимый старикъ. Съ какой же стати ей плакать о немъ? Бланкетта не была впечатлительна и чувствительна, какъ парижанка. Она была настоящая крестьянка, которую не легко обрадовать и трудно огорчить, и съ крестьянской безпощадной логикой смотрѣла на все очень просто. Отецъ Параго былъ злой человѣкъ. Онъ умеръ. Tant mieux.

---

Въ душѣ Бланкетты не было играющаго радугой въ слезахъ, божественнаго юмора, какимъ былъ одаренъ мой милый учитель. Но очевидно, и она могла смѣяться, какъ дитя. Когда на длинной тѣнистой улицѣ, съ обѣихъ сторонъ сплошь заставленной рыночными ларями, на которыхъ торговали коленкоромъ, вафлями, грязными шиньонами, дынями, четками и засиженными мухами книгами, Параго купилъ мнѣ красную рубашку (mirabile dictu!) съ золотымъ плетенымъ галуномъ у ворота и помады для волосъ, а Нарциссу аршинъ голубой ленты, которую онъ артистически завязалъ бантомъ на шеѣ собаки, Бланкетта отъ души смѣялась. Когда же Нарциссъ мигомъ сорвалъ съ себя это украшеніе и принялся рвать его зубами и когтями, она съ хохотомъ повалилась на скамью. Въ виду того, что Параго истратилъ пятьдесятъ сантимовъ на ленту, этотъ смѣхъ показался мнѣ крайне неумѣстнымъ и недобрымъ; но, когда другая собака, больше и сильнѣй Нарцисса, подошла посмотрѣть, что онъ тамъ дѣлаетъ, и мгновенно сцѣпилась съ нимъ, Бланкетта, сама рискуя, кинулась разнимать ихъ и прижала къ груди нашего окровавленнаго песика съ такою нѣжностью, осыпая его такими ласковыми словами, что моя досада на нее мигомъ прошла.

----

Ресторанъ Солнца, гдѣ праздновали свадьбу, представлялъ собою жалкій кабачокъ на выѣздѣ изъ города, защищенный отъ дорожной пыли зеленымъ трельяжемъ и рядомъ tonnelles — излюбленныхъ французами пыльныхъ бесѣдокъ, снабженныхъ каждая столикомъ и стульями. Надъ входомъ красовалась полукруглая вывѣска, на которой, подъ фамиліей хозяина было начертано: «Jardin. Noces. Fêtes.» Въ саду не было ни единой травки; нѣсколько чахлыхъ липъ бросали тѣнь; на заброшенной клумбѣ вяли цвѣты.

Обыкновенно за этимъ запущеннымъ садомъ надзиралъ неряха прислужникъ, за которымъ вслѣдъ ходила шелудивая кошка, украдкой поглядывая на прибитый къ стѣнѣ списокъ «дежурныхъ блюдъ» и, спрашивая себя, когда придетъ ея очередь послужить матеріаломъ для четверговаго «фрикассе изъ кролика». Но, когда мы играли на свадьбѣ Адольфа Керла и Леонтины Бренгэ, никто не замѣчалъ этой грязи.

— Tiens, а гдѣ же отецъ Параго? — освѣдомилась толстая мадамъ Бренгэ, вся исходившая потомъ въ непривычномъ корсетѣ и черномъ бумазейномъ платьѣ.

— Увы! Его ужь нѣтъ на свѣтѣ, мадамъ, — объяснила Бланкетта. — Вчера онъ скоропостижно скончался. Упалъ со стула и подняли его уже мертвымъ.

— Tiens, tiens, какъ это грустно!

— Да нѣтъ же! Это ничего не значитъ. Этотъ господинъ играетъ танцы еще лучше отца Параго. — И она зашептала на ухо г-жѣ Бренгэ.

— Я въ восторгѣ, м-сье. Ваше имя?

Мой учитель отвѣсилъ ей великолѣпный придворный поклонъ и отвѣтилъ:

— Берцеліусъ Ниббидаръ Параго-младшій — къ вашимъ услугамъ.

— Вы должны быть голодны, м-сье Параго — и мадемуазелль, и маленькій баринъ тоже. Мы уже сидимъ за столомъ въ salle à manger. Милости просимъ туда.

Мы вошли въ длинную узкую комнату и усѣлись за столъ. Боги, что это былъ за пиръ! Яичницы, жареные гуси, угри, утки, потроха, луковый супъ, сосиски, и все это сочное, жирное. Оголодавъ на нашей спартанской бродяжьей діэтѣ, я накинулся на роскошныя яства съ жадностью голоднаго щенка. Попробуй я теперь съѣсть такой обѣдъ, я бы, конечно, отправился на тотъ свѣтъ. Но у юности желудокъ растяжимый. Человѣкъ пятьдесятъ родныхъ и знакомыхъ юной четы усердно обжирались, стиснутые, какъ сельди въ боченкѣ. Сморщенные старики и тупорылыя, пучеглазыя дѣти набивали себѣ рты, обливались потомъ отъ жары, пыхтѣли и снова принимались за ѣду. Языки стали развязываться только къ половинѣ обѣда. Когда начали обносить шампанскимъ — должно быть, пресквернымъ, но мнѣ показавшимся райскимъ нектаромъ, — стали предлагать тосты и пить за здоровье молодыхъ. Наконецъ, обѣдъ кончился и мы вышли всѣ на свѣжій воздухъ, въ садъ; старики курили, пили и болтали межъ собой за маленькими столиками подъ верандой; молодежь танцовала на неровной, усыпанной гравіемъ площадкѣ. При всей моей молодости, я радъ былъ, что отъ меня не требуется подобныхъ физическихъ упражненій. Даже Нарциссъ и кошка, ходившая за нимъ по пятамъ, тяжело переваливаясь, поплелись къ верандѣ, на которой усадили музыкантовъ.

По данному сигналу Параго приложилъ скрипку къ подбородку, настроилъ ее, взмахнулъ смычкомъ разъ, другой, третій; Бланкетта щипнула одну изъ струнъ своей цитры и танцы начались. Вначалѣ все было до противности прилично. Мужчины въ своихъ неуклюжихъ сюртукахъ съ бѣлыми галстухами и огромными шаферскими бантами; женщины, прилизанныя, расфранченныя и въ корсетахъ, вертѣлись чинно и медленно. Но постепенно отъ музыки, крѣпкихъ савойскихъ винъ и отвратительнаго коньяку лица разгорѣлись и головы пошли кругомъ. Солнце такъ пекло, что мужчины, наконецъ, поснимали сюртуки. Руки ихъ крѣпче сжимали таліи дамъ. Чинные разговоры смѣнились громкимъ смѣхомъ и вольными жестами; танцовали кто что умѣлъ и кто во что гораздъ, вздымая тучи пыли; съ лицъ танцующихъ градомъ катился потъ, а въ горлѣ у нихъ была такая сухость, что вино лилось рѣкой, какъ во времена Раблэ.

А Параго все время добросовѣстно пилилъ на скрипкѣ, а Бланкетта щипала струны цитры съ невозмутимой серьезностью женщины, которой за это обѣщали десять франковъ и половину гуся. Но ея почти не слышно было: танцовали подъ музыку Параго. Мнѣ, сидѣвшему у его ногъ, въ красной рубашкѣ и съ напомаженной головой, онъ представлялся магомъ и волшебникомъ. Онъ водилъ смычкомъ по струнамъ и всѣ дѣлали, что онъ хотѣлъ. На этомъ пиру онъ былъ первый человѣкъ, могущественный и всесильный, и я грѣлся въ лучахъ его славы.

Когда онъ игралъ для танцевъ, словно бѣсенята дергали за ноги танцующихъ и невозможно было удержаться, чтобы не пойти въ плясъ. Свадебные гости были въ восторгѣ. Его наперерывъ угощали и, еслибъ онъ выпивалъ всѣ «стаканчики», которые ему подносили, онъ давно бы свалился съ ногъ. Во время передышки онъ вышелъ впередъ и соло сыгралъ «Тарантеллу» Геллера, и это довершило его торжество. Съ всклокоченной бородой и загорѣлымъ лицомъ, въ нелѣпомъ бархатномъ камзолѣ съ перламутровыми пуговицами, онъ все же былъ живописенъ и сохранялъ оттѣнокъ аристократизма, никогда его не покидавшаго. Когда онъ кончилъ, раздались бѣшеные крики: «Бисъ». Мужчины хлопали другъ друга по плечу; женщины широко улыбались ему. Г-жа Бренгэ, задыхаясь въ своемъ узкомъ платьѣ, поднесла ему бокалъ пѣнящагося шампанскаго; молодая бросила ему розу. Онъ поцѣловалъ цвѣтокъ, вложилъ его въ петличку и, низко поклонившись, выпилъ за ея здоровье. Я съ глубокимъ презрѣніемъ вспомнилъ свою дѣтскую мечту о торговлѣ жареной рыбой. Вотъ еслибы на скрипкѣ играть, какъ Параго, и пожинать апплодисменты — вотъ для этого стоитъ жить! Практичная Бланкетта разогнала мои мечты, напомнивъ мнѣ, что теперь самый удобный моментъ пойти со шляпой. Я соскочилъ съ веранды и съ традиціонной раковиной, вмѣсто шляпы, въ рукахъ сталъ обходить гостей. Монеты щедро сыпались въ раковину Времени отъ времени я пересыпалъ ихъ въ свои оттопырившіеся карманы. Когда я вернулся на веранду и показалъ Бланкеттѣ, сколько я собралъ, у нея глаза какъ-то странно расширились. Она взглянула на Параго, тотъ разсѣянно улыбнулся ей. Въ этотъ моментъ въ немъ преобладалъ артистъ. Онъ былъ центромъ этого крохотнаго мірка и упивался его поклоненіемъ. А мнѣ онъ представлялся королемъ, принимающимъ дань отъ своихъ подданныхъ.

Когда Параго, исполняя просьбу слушателей, снова провелъ смычкомъ по струнамъ, мы съ Бланкеттой, сами того не замѣчая, невольно схватились за руки и оставались такъ, пока опять не раздались апплодисменты. Ни слова не было сказано между нами, но съ этого момента Бланкетта стала мнѣ сестрой. А Нарциссъ сидѣлъ у нашихъ ногъ, иронически глядя внизъ, на бѣсновавшуюся толпу и насмѣшливо показывая ей языкъ.

— Дѣти мои, — говорилъ Параго, когда мы возвращались въ душномъ, плохо освѣщенномъ съ деревянными сидѣньями вагонѣ третьяго класса, — мы пережили чудесный день. Одинъ изъ тѣхъ обласканныхъ солнцемъ и увѣнчанныхъ снѣгами пиковъ, какіе изрѣдка встрѣчаются на однообразной равнинѣ жизни. Это настраиваетъ поэтически и заставляетъ говорить метафорами. Въ этотъ моментъ мы и сами метафора, сынъ мой. Мы достигли того, чего милліоны милліоновъ людей въ этотъ самый часъ съ превеликимъ трудомъ добивались напрасно — мы имѣли успѣхъ. Мы дали другимъ людямъ почувствовать свое превосходство. Впрочемъ, и устали мы, какъ собаки, и, какъ я вижу, къ философскимъ разговорамъ не склонны.

— Я не усталъ, учитель, — гордо заявилъ я, усиливаясь не смыкать отяжелѣвшихъ вѣкъ, которыя сами собой опускались.

— А вы? — обратился онъ къ Бланкеттѣ, сидѣвшей съ нимъ рядомъ; я сидѣлъ на противоположной скамьѣ.

Она созналась, что немножко устала. Самую чуточку. Но она слышала все, что говорилъ monsieur, и, если онъ еще будетъ говорить, она и не подумаетъ спать. — Послѣ этого она закрыла глаза и, когда я открылъ свои, я увидѣлъ, что голова ея соскользнула съ жесткой спинки сидѣнья и лежитъ на плечѣ Параго. Единственно изъ жалости и по добротѣ, онъ обнялъ ее рукой и привлекъ къ себѣ, чтобъ ей удобнѣй было спать. И я позавидовалъ ей.

Проснувшись при первой же остановкѣ, она испуганно отшатнулась.

— О, мосье! Я не знала. Почему вы не сказали мнѣ?

— Вѣдь я только отецъ Параго. Навѣрное, ваша головка не разъ лежала на этомъ шутовскомъ камзолѣ.

Она не поняла. Глаза ея сверкнули обидой.

— Клянусь — это въ первый разъ въ жизни. — Она скрестила указательные пальцы и поцѣловала ихъ, въ знакъ клятвы. — Отецъ Параго? Ah non! ни онъ, ни другой! Я честная дѣвушка, хоть, можетъ быть, вы и не вѣрите.

— Моя добрая Бланкетта, — ласково молвилъ онъ, взявъ ея жесткую загорѣлую руку въ свои, — вы хорошая, честная дѣвушка и, если отецъ Параго никогда не клалъ вашей сонной головки къ себѣ на плечо, значитъ, онъ былъ старый скаредъ съ кремнемъ вмѣсто сердца и ничего больше.

Двое другихъ пассажировъ, поджарый старикъ-крестьянинъ, весь въ морщинахъ, и его жена, сидѣвшіе напротивъ, съ тупымъ недоумѣніемъ смотрѣли на нихъ.

— Mon Dieu, — какъ жарко! — сказала Бланкетта. — Ты не находишь, Астико? Жалко, что у меня нѣтъ вѣера.

— Я сейчасъ сдѣлаю вамъ вѣеръ изъ бумаги, въ которую завернута провизія.

На дорогу намъ дали не то, что половину гуся, а цѣлаго, только безъ одного крыла. Аккуратно завернутый въ газету, онъ лежалъ на колѣняхъ у Бланкетты. Когда Параго взялъ бумагу, чтобы сдѣлать изъ нея вѣеръ, онъ такъ и остался лежать, голый, у нея на колѣняхъ.

На слѣдующей станціи крестьянинъ съ женою вышли и купе осталось въ полномъ нашемъ распоряженіи. Бланкетта вытащила изъ кармана свертокъ.

— Это собранныя деньги, мсье. Свертокъ кажется маленькимъ, но это потому, что въ ресторанѣ я вымѣняла мѣдь на серебро.

— Да тутъ цѣлое состояніе! — засмѣялся мой учитель.

— Много денегъ, — серьезно кивнула она головой и, развязавъ свертокъ, показала ему полныя пригоршни блестящихъ монетъ. — Я надѣюсь, вы будете великодушны, мосье — я знаю, что это изъ-за васъ давали такъ щедро.

Онъ отодвинулъ ея руки.

— Милое дитя, что за нелѣпый вздоръ вы говорите! Неужели же вы воображаете, что я — бродячій музыкантъ, который играетъ за гроши на деревенскихъ свадьбахъ?

— Но, мосье…

— Маленькая глупышка, я сдѣлалъ это, чтобы помочь вамъ получить ваши десять франковъ и полгуся. И Астико тоже. Развѣ ты не въ восторгѣ, что могъ оказать услугу мадемуазель? Развѣ ты хочешь, чтобы тебѣ заплатили за то, что ты щеголялъ въ красной рубашкѣ съ золотыми шнурами и съ напомаженной головой? Развѣ мы съ тобой не Донъ-Кихотъ и Санчо-Панса, странствующіе по свѣту, чтобы выручать изъ бѣды огорченныхъ дѣвицъ? Развѣ не въ этомъ путеводная цѣль нашихъ странствій?

— Въ этомъ, учитель.

Бланкетта, разинувъ ротъ, смотрѣла то на него, то на меня, не рѣшаясь повѣрить такому великодушію. Для крестьянина деньги — это то, изъ-за чего онъ трудится, борется, цѣлую жизнь работаетъ въ потѣ лица, — безцѣнный жизненный элексиръ, который надо пить капля за каплей. Параго презиралъ ихъ, какъ аристократъ и артистъ; а я, какъ уже сказано, былъ блѣдной копіей Параго.

— Эти деньги ваши, — объяснилъ я ей, словно камердинеръ принца, — учитель заработалъ ихъ для васъ.

Слезы выступили у нея на глазахъ. Уголки губъ опустились. Параго повернулся къ ней и положилъ ей руки на плечи.

— Если вы будете ронять слезы на гуся, онъ станетъ слишкомъ соленымъ и я принужденъ буду выбросить его изъ окна.

---

Параго самъ заплатилъ за похороны умершаго скрипача. Когда его спросили, зачѣмъ онъ истратилъ деньги, когда этотъ расходъ приняла бы на себя мѣстная коммуна, онъ отвѣтилъ, что не могъ же онъ взять чужое имя, не заплативъ за него. Такое имя, какъ «Берцеліусъ Ниббидаръ Параго» стоитъ гроба и пары обѣденъ. Для простодушной Бланкетты это было непостижимо. Она видѣла въ этомъ только напрасную трату денегъ.

— Лучше бы они пошли на пользу живымъ, чѣмъ покойнику.

— Погодите, пока вы сами умрете — будете ли вы тогда довольны, что кто-нибудь воспользуется вашимъ именемъ. Вамъ еще многому предстоитъ научиться, дитя мое.

— Il n’y a pas beaucoup — не такъ ужь многому, — со вздохомъ сказала она. — Бѣднякъ, для котораго домъ — большая дорога, скоро узнаетъ цѣну жизни. Если ты голоденъ и у тебя есть въ карманѣ два су, ты можешь купить хлѣба. Если у тебя есть два су и ты ихъ бросишь собакѣ, которой они не нужны, тебѣ будетъ не на что купить хлѣба и ты издохнешь съ голоду. А заработать два су не такъ-то легко.

Параго задумчиво посасывалъ свою трубочку.

— Астико, этотъ argumentum ad ventrem — доводъ неотразимый.

— Ну, пойду укладываться, — сказала Бланкетта. — Надо возвращаться въ Шамбери, зарабатывать свои два су.

— Почему бы вамъ не переночевать здѣсь? Вы, навѣрное, страшно устали.

— Надо работать, чтобы жить, мосье, — возразила она, отходя.

Было за полдень. Пройдя три мили по пыльной дорогѣ, мы только что вернулись съ кладбища, оставивъ за собой неоплаканную могилу стараго скрипача, и Параго, по обыкновенію, полоскалъ себѣ горло пивомъ. Надо замѣтить, не къ чести его, что къ этому времени главной характерной чертой моего учителя стала эта характерная сухость въ горлѣ, увлажнить которую можно было чѣмъ угодно, только не водой.

Солнце жгло; вся долина притаилась и замерла отъ зноя. Параго посмотрѣлъ вслѣдъ коренастой фигурѣ Бланкетты, скрывшейся въ дверяхъ кафе, спросилъ еще бутылку пива и обратился къ Нарциссу, лѣниво поглядывавшему на него.

— Еслибъ надѣть на нее приличный корсетъ, или совсѣмъ его снять, у нея, пожалуй, было бы что-то вродѣ фигуры, какъ ты полагаешь? Но, въ общемъ — нѣтъ…

Нарциссъ сталъ на заднія лапы, положилъ переднія на руку своего господина и жалобно взвигнулъ. Параго погладилъ его по головѣ.

Я сидѣлъ неподалеку, уткнувъ локти въ колѣни, и «занимался» — читалъ «Разсказы» Тьерри о «Временахъ Меровинговъ», подержанное изданіе, купленное за грошъ въ Шамбери; поэтому онъ не мѣшалъ мнѣ и разговаривалъ съ собакой. Параго необходимо было къ кому-нибудь обращаться. Будь онъ одинъ на свѣтѣ, онъ разговаривалъ бы съ собственной тѣнью, а въ гробу — съ червями.

— Такъ-то, собачка, — продолжалъ онъ, глотнувъ пива. — За эти два дня мы пережили много непредвидѣннаго. Вмѣстѣ съ другимъ человѣческимъ существомъ, объ руку съ нимъ, мы смотрѣли въ лицо вѣчнымъ истинамъ. А теперь это человѣческое существо кинется въ омутъ жизни зарабатывать свои два су и омутъ засосетъ ее, а, такъ какъ она не красна ни лицомъ, ни фигурой, Нарциссъ, жизнь и смерть ея будутъ тяжкими и страшными. Скажи, что тебѣ жаль бѣдной Blanquette de Veau.

Нарциссъ обнюхалъ столъ, но, не найдя на немъ ничего съѣдобнаго, принялъ лапы и снова свернулся клубочкомъ у ногъ своего господина.

— Ахъ ты, циникъ, сенсуалистъ проклятый! — воскликнулъ мой учитель. — Даромъ я только на тебя потратилъ чувство и краснорѣчіе.

Въ это время вышла Бланкетта, нагруженная цитрой и скрипкой въ футлярѣ, сѣрымъ чемоданчикомъ и бархатнымъ костюмомъ, висѣвшимъ у ней на рукѣ.

— Monsieur, — сказала она, кладя его на столъ, — хозяйка сказала мнѣ, что вы заплатили за мой номеръ и мой пансіонъ. Я вамъ очень признательна, мсье. Мнѣ хотѣлось бы отблагодарить васъ за вашу доброту. Примите отъ меня этотъ костюмъ.

Парато всталъ, взялъ костюмъ и переложилъ его на свой стулъ.

— Принимаю отъ души, — сказалъ онъ съ такимъ поклономъ, словно Бланкетта была герцогиней.

— Adieu, monsieur, et merci, — сказала она, протягивая руку. Параго засунулъ обѣ свои руки въ карманы штановъ.

— Дитя мое, вы идете въ адъ, и притомъ преунылый; черти, населяющіе его, даже не забавны.

Бланкетта пожала плечами.

— Que voulez vous? — я знаю, что это невесело. Но это мое métier. Когда былъ живъ отецъ Параго, было иначе. У него, все-таки, были свои хорошія качества. Онъ меня, какъ песъ, сторожилъ. Какъ только ко мнѣ подходилъ мужчина, онъ сейчасъ же свирѣпѣлъ. Правда, я не веселилась, но за то была честной дѣвушкой. Теперь все пойдетъ по другому. Я одна на свѣтѣ. Придется поступить куда-нибудь въ пивную, играть и плясать. Я знаю, въ Café Brasserie Tissot меня возьмутъ, — Она помолчала, отвернула голову и повторила съ тупой покорностью фаталистки: -Il faut passer par là, comme les autres.

— Я запрещаю вамъ! — крикнулъ мой учитель, принимаясь расхаживать большими шагами по садику и бормоча страшныя проклятія, въ которыхъ упоминалось и о свиньяхъ, и о чертяхъ. Я давно уже бросилъ читать и слушалъ ихъ, разговоръ, недоумѣвая, черезъ что ей надо пройти, какъ и другимъ. Должно быть, это что-нибудь ужасное, иначе учитель бы такъ не сердился. Потомъ я узналъ. Изъ всѣхъ искалѣченныхъ жизней, пожалуй, нѣтъ болѣе ужасной, чѣмъ жизнь fille de brasserie въ маленькомъ французскомъ провинціальномъ городѣ. И Бланкетта готова была пойти на эту жизнь съ обычной своей тупой покорностью безнадежности. Никакихъ порочныхъ инстинктовъ въ ней не было. Никакой привлекательности эта жизнь въ себѣ для нея не имѣла. Просто — надо же чѣмъ-нибудь жить.

— Я не позволю вамъ принять ангажементъ въ пивной! — крикнулъ мой учитель. — Вы слышите? Я запрещаю вамъ.

— Но, мосье…

Тутъ Параго снова осѣнило вдохновеніе. Онъ стукнулъ кулакомъ по столику съ такой силой, что бутылки и стаканы запрыгали, а испуганный Нарциссъ метнулся въ кафе.

— Тгоn de l’air — вскрикнулъ онъ. — Есть! Нашелъ! Астико — сюда. Брось свою книгу! Я хочу стать Параго не только по имени. Мы будемъ играть вмѣстѣ съ Бланкеттой, какъ играли вчера — и я буду ея сторожевымъ псомъ, какъ отецъ Параго, и помогу ей остаться честной дѣвушкой. Мы создадимъ фирму: Параго и К^о и у насъ въ карманѣ всегда будетъ два су на то, чтобы купить хлѣба, и два для того, чтобъ бросить собакѣ. Мнѣ нравится бросать су собакамъ, Такой ужь у меня характеръ. Теперь я знаю, зачѣмъ я посланъ въ этотъ міръ. Чтобъ играть на скрипкѣ, бродя по солнечнымъ дорогамъ Франціи. Малютка Астико, какъ намъ раньше не пришло это въ голову? Тебя я выучу играть на трубѣ, а Нарциссъ на заднихъ лапахъ будетъ ходить съ шляпой и собирать деньги. Это будетъ великолѣпно.

— Вы это серьезно говорите, мсье? — вся дрожа, спросила Бланкетта.

— Серьезно ли? Это вдохновенная мысль, вложенная въ меня самимъ bon Dieu. Ну, разумѣется, серьезно. Et toi? — прибавилъ онъ, въ первый разъ назвавъ ее на ты: — ты что-то боишься, что я стану бить тебя, какъ отецъ Параго?

— Можете, если хотите, — хрипло выговорила она; и я никакъ не могъ понять, почему у ней лицо вдругъ стало бѣлое, какъ сливочный сыръ.

VII.

Не довольствуясь тѣмъ, что онъ подобралъ приблудную собаку и заброшеннаго мальчика и взялъ на себя отвѣтственность за ихъ судьбу. Параго взвалилъ себѣ на плечи еще новую обузу — молодую дѣвушку. Еслибъ еще это была красавица-цыганка съ яркими блестящими глазами и устами, какъ цвѣтокъ граната, съ чарующей гибкостью стана, тогда, по крайней мѣрѣ, было бы понятно: человѣкъ слабъ и обаянью красоты противиться не можетъ. Но бѣдная Бланкетта, толстая и неуклюжая, съ грубыми чертами лица, въ которомъ некрасивость выкупали только молодость, честный взглядъ и ровные бѣлые зубы, была совсѣмъ не обаятельна и, какъ женщина, не могла ему понравиться.

Въ декоративномъ смыслѣ она была такъ же непривлекательна, какъ Нарциссъ и я. Тупая, невѣжественная, лишенная воображенія, она была такъ же далека отъ Параго, какъ Нарциссъ отъ левретки. Такъ чего же ради, спросите вы, Параго взялъ ее на свое попеченіе. На это я могу отвѣтить только одно: потому что это былъ Параго. Другихъ людей можно мѣрить на любой масштабъ, какой нашелся подъ рукой, но Параго, если только обожаніе не затемняетъ моего разума, Параго можно мѣрить лишь тою абсолютною мѣрой, неизмѣнной и безошибочной, которую хранятъ въ лонѣ своемъ всемогущіе боги.

Разумѣется, онъ спасъ дѣвушку отъ паденія и гибели. Тысячи добрыхъ и благожелательныхъ людей, такъ или иначе, дѣлаютъ то же. Но Параго сдѣлалъ это на свой манеръ, не такъ, какъ всѣ, съ оттѣнкомъ священнаго безумія, возвысившаго его поступокъ надъ пріемами обыкновенныхъ смертныхъ.

Многіе импульсивные люди, какъ только остынетъ великодушный порывъ, толкнувшій ихъ на доброе дѣло, раскаиваются въ своемъ великодушіи. Параго тѣмъ и великъ, что онъ никогда не раскаивался. Онъ былъ причудливъ, слишкомъ снисходителенъ къ себѣ, не прочь былъ прихвастнуть, швырялъ деньгами, — все, что хотите; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, цѣнилъ высоко, даже переоцѣнивалъ каждую человѣческую душу, кромѣ своей собственной. Участь бѣдной Бланкетты въ его глазахъ была несравненно важнѣе, чѣмъ судьба причудливаго генія, котораго звали Параго.

И хотя я былъ тогда ребенкомъ, паѳосъ его точки зрѣнія поразилъ меня, когда онъ началъ объяснять мнѣ свой поступокъ.

— Я — Параго, мой сынъ; я — человѣкъ минуты, фантазеръ, меня куда вѣтеръ несетъ, туда я и иду, какъ перекати-поле. Я въ счетъ не иду. Но ты, мой маленькій Астико, на тебѣ лежитъ великая отвѣтственность. Твоя задача: приподнять уголокъ завѣсы жизни и показать людямъ, мужчинамъ и женщинамъ, радость тамъ, гдѣ они сами не стали бы искать ее. Трудись же, сынъ мой, и набирайся ума, чтобы, когда придетъ твой часъ, ты не упустилъ своей судьбы, какъ я упустилъ мою, — добавилъ онъ печально.

---

Параго рѣшилъ, что, прежде чѣмъ двинуться дальше и сдѣлать, такъ сказать, прыжокъ въ неизвѣстность, мы должны выработать планъ кампаніи. Бланкетта снесла свои пожитки обратно въ номеръ и остальную часть дня провела въ кухнѣ, помогая хозяйкѣ; Параго сидѣлъ съ крестьянами въ кафе за бутылкой вина; а я, начитавшись Тьерри и наигравшись съ Нарциссомъ, свернулся на матрацѣ, постланномъ для меня въ углу крохотной salle à manger, и уснулъ.

На другое утро Параго разбудилъ насъ сообщеніемъ, что онъ пойдетъ въ Эксъ-ле-Бэнъ, — это рукой подать, — и къ вечеру вернется. Зачѣмъ пойдетъ, — этого онъ мнѣ не сказалъ. Маленькимъ червячкамъ не слѣдуетъ быть любопытными и разспрашивать взрослыхъ о причинахъ ихъ поступковъ. Маленькіе червячки останутся съ Бланкеттой и Нарциссомъ и будутъ присматривать за ними, чтобъ они не погрызлись. Я смиренно выслушалъ наставленіе и выполнилъ приказъ. Вечеръ засталъ насъ всѣхъ троихъ въ полѣ подъ деревомъ: Бланкетта сидѣла на землѣ, обхвативъ руками колѣни, собака спала, уткнувшись головою въ ея ноги. На Бланкеттѣ было ея старое ситцевое платьице и, такъ какъ она все утро стряпала, помогая хозяйкѣ, рукава ея были засучены до локтей, обнаруживая толстыя, какъ обрубки, руки. Верхняя пуговица ея кофточки была разстегнута; на головѣ ни шляпы, ни платка, но волосы, цвѣтомъ чуть потемнѣй ея загорѣлаго лица и шеи, аккуратно свернуты узломъ на затылкѣ. Еслибъ не вчерашній разговоръ съ учителемъ, я бы, вѣроятно, сердился на нее за то, что она вторглась въ нашу бродячую семью. Но теперь, съ высоты, своихъ шестнадцати лѣтъ, я смотрѣлъ на нее сверху внизъ, не какъ на бѣдную Бланкетту, бродячую цитристку, но какъ мужчина на дѣвушку. Не будетъ ли это слабое созданіе помѣхой намъ, царямъ творенія, въ нашихъ скитаніяхъ? Способна ли она, какъ мы, совершать подвиги выносливости? Я сталъ разспрашивать ее.

— Moi? — засмѣялась она. — Я сильна, какъ любой мужчина. Вотъ смотри.

Она вскочила на ноги и, прежде чѣмъ я успѣлъ запротестовать, какъ котенка, подняла меня съ земли и стала подбрасывать на рукахъ.

— Voilà! — Она осторожно поставила меня на землю, усѣлась снова, уложила на прежнее мѣсто потревоженнаго Нарцисса и засмѣялась честнымъ, добродушнымъ смѣхомъ рослаго, сильнаго мальчика, блестя глазами и показывая бѣлые ровные зубы. Я даже не обидѣлся, — такъ меня восхитила ея сила.

— Вамъ бы, Бланкетта, мальчикомъ родиться, — молвилъ я.

Она согласилась съ этимъ, признавъ этимъ превосходство мужчины и вернувъ мнѣ самоуваженіе.

— Счастливый ты, что ты мальчишка. Въ этомъ мірѣ такъ ужь устроено, что яйцо достается мужчинѣ, а скорлупки женщинѣ.

— Почему бы вамъ не остричь волосы и не переодѣться въ мужское платье? Тогда и вамъ досталось бы яйцо. Никто и не узналъ бы, что вы женщина.

— По-твоему, во мнѣ ничего женскаго нѣтъ? Mon Dieulo да гдѣ же у тебя глаза?

Она прямо-таки негодовала. А я-то думалъ угодить ей: впервые въ жизни я столкнулся съ парадоксальностью женщины, всегда ставящей въ тупикъ мужчину.

— Ah, mais non! — возмущалась она. — Я сильна, какъ мужчина, это правда, но, благодаря Бога, фигура у меня вовсе не мужская. Посмотри-ка.

И она выпрямилась, сидя, уткнувъ руки въ боки и выставивъ впередъ свой сильно развитый бюстъ. — Я. конечно, не хорошенькая, не jolie, что называется, но сложена не хуже всякой другой. Посмотри на себя и на меня: ты вѣдь плоскій, какъ доска, а я…

Не зная, что возразить, я молча жевалъ стебель травы.

— Разскажи мнѣ лучше о хозяинѣ.

— О хозяинѣ?

— Ну да, о мосье, о твоемъ учителѣ.

— И вы должны звать его учителемъ — maître, а не хозяиномъ. Мнѣ лично «патронъ» представлялся не иначе, какъ хозяиномъ труппы дрессированныхъ собакъ, или же содержателемъ жалкой деревенской гостиницы.. Параго — хозяинъ, вотъ вѣдь выдумаетъ!

— Да я вѣдь не въ обиду. Я его очень уважаю, — смиренно пояснила дѣвушка.

Снова успокоенный, снисходя къ ея женскому непониманію, я началъ объяснять ей про учителя.

— Онъ весь свѣтъ изъѣздилъ, былъ всюду-всюду и все знаетъ, что только можно знать, говоритъ на всѣхъ языкахъ, на какихъ только люди говорятъ, и прочелъ всѣ книги, которыя были когда-либо написаны, и я своими глазами видѣлъ, какъ онъ разбилъ скрипку объ голову человѣка, осмѣлившагося оскорбить его.

— Tiens! — сказала Бланкетта.

— На римскомъ Форумѣ въ прошломъ году у него вышелъ споръ съ самымъ ученымъ профессоромъ въ Европѣ, который тамъ дѣлаетъ раскопки, и онъ доказалъ профессору, что онъ неправъ.

— Tiens, tiens! — повторила Бланкетта, подавленная этимъ открытіемъ: о Форумѣ и о раскопкахъ она знала столько же, сколько и Нарциссъ.

— Захоти онъ завтрашній день стать королемъ, ему стоило бы только пойти и сѣсть на тронъ.

— Ну, это нѣтъ. Чтобъ быть королемъ, надо родиться королевскимъ сыномъ.

— А вы почемъ знаете, что онъ не королевскій сынъ?

Я сдѣлалъ хитрое лицо: знаю, молъ, да не скажу.

— Королевичи не бродятъ по большимъ дорогамъ съ маленькими gamins, вродѣ тебя, — возразила практичная Бланкетта.

— А, можетъ быть, и я королевичъ, — почемъ вы знаете?

— Да ты вѣдь самъ говоришь, что твоя мать продала тебя, какъ моя меня, отцу Параго.

Неожиданно я убѣдился, что Бланкетта памятлива и, повидимому, не такъ глупа, какъ мнѣ казалось. Я хотѣлъ было возразить ей, что уже тѣмъ, что онъ купилъ меня, онъ доказалъ свою щедрость, благородство и высокій санъ, но вовремя вспомнилъ, что вѣдь и покойный отецъ Параго, не обладавшій этими качествами, купилъ Бланкетту, — и удержался. И, промолчавъ, рѣшилъ про себя повнимательнѣе прислушиваться къ Параго, чтобы поучиться у него ловкимъ отвѣтамъ.

— Но что же онъ дѣлаетъ-то, твой учитель? — допытывалась Бланкетта.

— Какъ: дѣлаетъ? Вы, собственно, о чемъ?

— Чѣмъ онъ зарабатываетъ себѣ на жизнь?

— Вотъ и видно, что вы ничего о немъ не знаете! — съ торжествомъ вскричалъ я. — Королевичи не работаютъ, чтобъ зарабатывать себѣ на жизнь. У нихъ все готовое. Развѣ вы не читали объ этомъ въ книгахъ?

— Я умѣю читать и писать, но книгъ я не читаю, — вздохнула Бланкетта. — Я неученая. Ты поучи меня.

— Вотъ книга, которую я читаю, — сказалъ я, вытаскивая изъ кармана «Разсказы о временахъ Меровинговъ».

Бланкетта снова вздохнула. — Ты, должно быть, очень умный, Астико.

— Вовсе нѣтъ, — скромно отнѣкивался я, въ то же время радуясь, что Бланкетта сознаетъ мое неизмѣримое превосходство надъ нею. — Всему, что я знаю, научилъ меня учитель. — Я говорилъ такъ, какъ будто премудрость, постигнутая мною, не умѣстилась бы ни въ одной энциклопедіи. — Три года тому назадъ я не зналъ ни слова по-французски. А теперь…

— Ты и теперь говоришь, какъ англичанинъ.

Оглядываясь теперь на эти далекіе дни моей нелѣпой юности, я думаю, что, пожалуй, самому главному въ жизни я научился столько же отъ Бланкетты, сколько отъ Параго. Ея здравый смыслъ, неуклонный, логическій, чуждый фантазій былъ по-своему, близокъ къ геніальности. Въ то время я предпочиталъ геніальность въ ея фантастической формѣ, отъ которой мыльнымъ пузыремъ раздувалось мое самолюбіе, и, когда мыльный пузырь лопался, мнѣ это бывало очень непріятно; но впослѣдствіи я научился цѣнить и другое — то, отъ чего лопаются мыльные пузыри.

Но тутъ я былъ обиженъ и возмутился.

— Вы больше меня ошибокъ дѣлаете въ разговорѣ. Вы говорите: je vais faire, вмѣсто j’allons faire и я своими утами слышалъ, какъ вы говорили: une chien, а chien — мужского рода.

— Это потому, что я необразованная, — съ обычной своей серьезностью и смиреніемъ возразила Бланкетта: — Я говорю, какъ мужики говорятъ, а не какъ образованные люди, вродѣ напримѣръ, учителя.

— Ну, гдѣ же вамъ говорить, какъ онъ!? Этого никто не можетъ.

Наступила долгая пауза. Бланкетта гладила себя по колѣну; Нарциссъ храпѣлъ у ея ногъ. Я лежалъ на спинѣ и мечталъ, позабывъ о Бланкеттѣ, и въ просвѣтахъ листвы мнѣ чудились образы женщинъ временъ Меровинговъ. Вотъ блѣдная королева Галесвинта на пышномъ ложѣ, а вотъ въ темной кущѣ сгрудившихся листьевъ смутно рисуется фигура убійцы, посланнаго королемъ Хильперикомъ умертвить ее. А вотъ этотъ яркій кусочекъ лазури, — ясной, холодной и пламенной, — это Фредегонда, ждущая короля, всегда плѣнявшій меня образъ женщины, блестящей и опасной, какъ обнаженный мечъ. Я предпочиталъ ее кроткой Брунгильдѣ, нѣжный образъ которой рисовался мнѣ въ нѣжной зеленоватой тѣни. Въ этой воздушной портретной, галлереѣ я пытался найти рамки для двухъ дочерей Брунгильды: Ингонды и Хлодосвинды, въ особенности для послѣдней, чье имя плѣняло меня, развившаго въ себѣ вкусъ къ причудливымъ именамъ, но это сознательное усиліе и голосъ Бланкетты вернули меня къ дѣйствительности.

— Tu sais, Астико, я вѣдь могу сама стирать рубашки учителя и чинить его платье. И кофе утромъ я буду, варить сама.

Взоръ ея былъ устремленъ куда-то вдаль. Она тоже мечтала, какъ и я.

— Я самъ всегда готовлю завтракъ учителю, — поспѣшилъ я отстоять свои права.

— Это не мужское дѣло, а женское.

— А мнѣ плевать, что не мужское.

Она разжала руки, закинутыя за голову, стоя на колѣняхъ, нагнулась ко мнѣ и пригладила мнѣ волосы, упавшіе на лобъ.

— Я и тебѣ буду готовить завтракъ, Астико, и ты явидишь, какъ это будетъ мило. Мужчинамъ не годится дѣлать это, когда есть женщина, которая можетъ о нихъ позаботиться. Это не мужское дѣло.

Польщенный тѣмъ, что она считаетъ меня тоже «мужчиной» и ставитъ наряду съ Параго, я почувствовалъ себя султаномъ и милостиво принялъ предложеніе ея услугъ.

---

Параго вернулся изъ Эксъ-ле-Бэнъ торжествующимъ. Ну, не говорилъ ли онъ мнѣ, что его осѣнило вдохновеніе? Скрипачъ, игравшій на открытой террасѣ ресторана на берегу Lac de Bourget, сегодня заболѣлъ, и въ результатѣ — ангажементъ Бланкеттѣ и ему на цѣлую недѣлю.

— Но только ужь, дитя мое, придется вамъ терпѣть ужаснѣйшаго аккомпаніатора, который адски скверно играетъ на отвратительнѣйшемъ піанино. И онъ еще имѣлъ безстыдство сообщить мнѣ, что онъ учился въ Консерваторіи, а слуха у него столько же, сколько у обезьянки, танцующей подъ шарманку. Онъ посмѣлъ сказать мнѣ, Параго, что я «ничего себѣ, не дурно играю на скрипкѣ». Не пройдетъ и недѣли, какъ я вышвырну его вмѣстѣ съ его душу раздирающимъ піанино. Ну, дѣти мои, дайте мнѣ попить, жажда у меня адская.

Памятуя о своемъ мужскомъ достоинствѣ, я взглянулъ на Бланкетту, которая тотчасъ же пошла въ кафе, а я остался съ учителемъ. Это была пріятная минута. Параго потрепалъ меня по плечу.

— Ну, сынокъ, разъ мы съ Бланкеттой принимаемся за работу (Карлейль говоритъ, что трудъ благороднѣйшая функція человѣка; на этотъ счетъ я остаюсь при собственномъ мнѣніи), но все равно, разъ мы будемъ работать, не можешь же ты сидѣть, сложа руки, напомаженный и въ красной рубашкѣ. Смотри-ка сюда. — Онъ указалъ на принесенный имъ съ собою плоскій и круглый предметъ, завернутый въ бумагу. — Знаешь, что это такое?

— Сладкій пирогъ?

— Тамбуринъ.

---

На слѣдующій день за завтракомъ мы уже увеселяли своей музыкой посѣтителей маленькаго приозернаго ресторана въ Эксъ-ле-Бэнъ. Молодой аккомпаніаторъ, въ которомъ я ожидалъ встрѣтить дьявола въ человѣческомъ образѣ, оказался безобиднѣйшимъ чахоточнымъ юношей, который игралъ, не переставая, съ терпѣніемъ и кротостью заводного органчика.

Онъ пожалъ мнѣ руку, назвалъ меня «cher collègue» и въ тотъ же день разсказалъ мнѣ о своей неудачной любви, изъ-за которой онъ, еслибъ не мать его, давно бы утопился въ этомъ самомъ озерѣ. Въ присутствіи Параго онъ стушевывался, какъ раздувающій мѣха стушевывается передъ органистомъ. Съ Бланкеттой онъ былъ такъ учтивъ, что перещеголялъ всѣхъ приказчиковъ изъ Лувра или Бонъ-Маршэ, Звали его Ларипэ.

Мнѣ велѣно было не злоупотреблять моимъ тамбуриномъ, пока Параго не обучитъ меня умѣло обращаться съ нимъ: мое дѣло было только содѣйствовать живописности группы музыкантовъ на платформѣ и время отъ времени обходить гостей, собирая деньги. Мнѣ это нравилось, потому что во время сбора мнѣ разрѣшалось бить въ тамбуринъ, сколько душѣ угодно. Вы не можете представить себѣ, какая это пытка для мальчика держать въ рукахъ тамбуринъ и не смѣть его коснуться. Послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ бродячей жизни подъ палящимъ солнцемъ и знойнымъ вѣтромъ, при всей свободѣ и прелести этой жизни, отдохнуть отъ странствій было пріятно. Въ городѣ мы бывали мало. Мнѣ лично онъ не нравился. Эксъ-ле-Бэнъ — это большой Волшебный Садъ, выросшій въ долинѣ и окруженный горами. Вокругъ этого Волшебнаго Сада тянутся тѣнистыя улицы и таинственные дворцы, порою тоже окруженные садами, только ужь не такими сказочными, и магазины, гдѣ въ окнахъ выставлены драгоцѣнности, духи, цвѣты, бѣлые галстухи и прочіе непонятные предметы роскоши. Но все это лишь аксессуары Очарованнаго Сада, ревниво охраняемаго отъ всякихъ Астико высокими золочеными рѣшетками и стражами въ синихъ мундирахъ съ серебряными пуговицами у этихъ рѣшетокъ. А въ Очарованномъ Саду казино два огромныхъ волшебныхъ дворца съ бѣлыми съ золотомъ куполами, такими блестящими, что больно смотрѣть на нихъ, съ длинными прохладными верандами, съ огромными окнами, сквозь которыя смутно виднѣются роскошныя залы, откуда несутся звуки музыки и смѣхъ; и въ эти окна преспокойно входятъ и выходятъ, какъ ни въ чемъ не бывало, словно они родились въ этихъ волшебныхъ дворцахъ, нарядные, веселые люди въ удивительныхъ, роскошныхъ одеждахъ.

А я, маленькій оборванецъ, безъ гроша въ карманѣ, словно Пери, стоялъ у золоченыхъ воротъ этого недоступнаго рая. Понятно, мнѣ это не нравилось. Я чуть не до обморока ломалъ себѣ голову надъ тайною невѣдомыхъ блаженствъ этихъ сказочныхъ дворцовъ и не могъ понять ея, это было непостижимо. Сквозь листья деревьевъ я видѣлъ блѣдную королеву Галесвинту, но сквозь эти раззолоченныя стѣны я ничего не видѣлъ. И это меня мучило. Когда я разсказывалъ объ этомъ Параго, онъ смотрѣлъ на меня ласково и грустно и качалъ головою.

— Мой маленькій мечтатель, въ этихъ сказочныхъ дворцахъ… — Онъ круто оборвалъ и махнулъ мнѣ рукой, чтобъ я уходилъ. — Нѣтъ. Это счастье для тебя, что у тебя есть, о чемъ мечтать и на чемъ упражнять свою фантазію. Прилѣпись душою къ Идеалу, сынъ мой, и лелѣй Необъяснимое. Люди, въ пятнадцать лѣтъ разрѣшившіе загадку міра., въ пятьдесятъ не думаютъ ни о чемъ, кромѣ своей кухарки. Наполни жизнь свою до краевъ фантазіями и сказками и благодари Бога, что тайны Эксъ-ле-Бэнскаго казино остаются для тебя тайнами.

— Но что же они тамъ дѣлаютъ, учитель? — допытывался я.

— Мужчины поклоняются чужимъ богинямъ, а женщины — ложнымъ кумирамъ, и всѣ вообще занимаются идолопоклонствомъ.

Я ничего не понялъ, но ему этого было и надо. Когда я на другой день спросилъ Бланкетту, гуляя съ ней по тѣнистой аллеѣ, соединяющій городъ съ небольшой гаванью на озерѣ, она сказала, что люди ходятъ въ казино и въ Villa des Fleurs исключительно для того, чтобы играть. Я фыркнулъ недовѣрчиво.

— А учитель говоритъ, что это храмы чужихъ боговъ, которымъ ходятъ поклоняться.

— Боговъ? Что за идея! Il n’y a que le bon Dieu!

— Вы, очевидно, не слыхали о богахъ Греціи и Рима, объ Юпитерѣ и Аполлонѣ, о Вакхѣ и Венерѣ.

— Ah! Tiens! Я слыхала, какъ итальянцы ругаются: Согро di Вассо! Такъ вотъ они это про кого.

— Конечно, — съ важнымъ видомъ заявилъ я. — И, кромѣ этихъ, есть еще множество другихъ боговъ.

— А я думала, итальянцы добрые католики.

— Можетъ быть, и такъ, но это не доказываетъ, чтобы въ казино и на Villa des Fleurs не могло быть иныхъ прекрасныхъ боговъ и богинь.

Не зная, что сказать на это, Бланкетта перевела разговоръ на менѣе серьезное, на преждевременную лысину мосье Ларипэ.

---

Если препровожденіе времени счастливцевъ, посѣщавшихъ казино, и оставалось для меня закрытой книгой, все же я встрѣчалъ ихъ и видѣлъ вблизи въ саду нашего ресторанчика. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, садъ этотъ напоминалъ мнѣ садикъ при «Ресторанѣ Солнца» въ Шамбери. Здѣсь также была веранда, идущая вокругъ всего зданія, тѣнистыя деревья и столики подъ ними, и лакеи, бѣгавшіе между столиками съ салфетками подъ мышками. Но этимъ и ограничивалось сходство. Эстрада для музыкантовъ примыкала къ рѣшеткѣ, отдѣлявшей садъ отъ набережной. За нами сверкало голубое озеро, высились громады горъ; справа, втиснутый въ зеленый склонъ горы, сверкалъ бѣлизной Шато де Отскомбъ. По озеру то и дѣло скользили крохотные пароходики, вздымая струю бѣлой пѣны. На набережной стоялъ волшебный ящикъ camera obscura, куда я, въ качествѣ коллеги-артиста, имѣлъ безплатный доступъ и гдѣ можно было любоваться дивными картинами окружавшаго ландшафта; стояли извозчичьи коляски съ бѣлыми большими зонтиками, бродили турки въ фескахъ, обливавшіеся потомъ подъ тяжестью мѣховъ и ковровъ, которые они таскали на себѣ. Передъ нами, въ саду, веселая, смѣющаяся, нарядная толпа угощалась вкусными яствами, подаваемыми на бѣлоснѣжныхъ скатертяхъ. Тамъ и сямъ бросали красочные блики въ эту бѣлизну багряные омары, сверкалъ топазомъ и рубиномъ солнечный лучъ, пронизывая хрусталь стакана, налитаго краснымъ или золотистымъ виномъ; это отвлекало мое вниманіе отъ моихъ оркестровыхъ обязанностей, и я въ разсѣянности не въ тактъ грохалъ въ мой тамбуринъ.

Больше всего я любилъ обходить столики и присматриваться вблизи къ веселой, нарядной, публикѣ. Мужчинъ, опрятныхъ и корректныхъ въ своихъ безукоризненно сидящихъ фланелевыхъ костюмахъ, то строгихъ, то насмѣшливыхъ, то не по-джентльменски грубыхъ, я, признаться, побаивался, но съ женщинами мнѣ было удобно и легко, даже съ тѣми, на которыхъ были платья съ рискованными вырѣзами, множество колецъ и всякихъ украшеній, отъ которыхъ такъ сильно пахло духами, что кровь стучала въ голову, и которыхъ я инстинктивно отдѣлялъ отъ другихъ, менѣе крикливо одѣтыхъ и не увѣшанныхъ такъ драгоцѣнностями. Бланкетта, смѣясь, называла меня «petit polisson» и увѣряла, что я имъ строю глазки. Можетъ быть, это такъ и было. Когда человѣку чуть не сто лѣтъ, трудно себѣ представить, что въ дѣтствѣ его глаза были неотразимы для женскихъ сердецъ. Но, когда я протягивалъ къ нимъ свой тамбуринъ, я рѣдко получалъ отказъ.

— Проваливай! — говорилъ иной разъ мужчина.

— Ахъ, нѣтъ, не уходи. Il a l’air si drôle. Какъ твое имя?

— Je m’appelle Asticot, madame, à votre service.

Это всегда смѣшило даму. И она начинала шарить въ своемъ кошелькѣ, обыкновенно пустомъ.

— Дайте ему пятьдесятъ сантимовъ.

И кавалеръ бросалъ серебряную монету въ тамбуринъ. Разъ мнѣ повезло. У дамы нашлась въ кошелькѣ десятифранковая монета.

— Это все, что у меня есть.

— А у меня нѣтъ мелочи, — буркнулъ кавалеръ.

— Если я дамъ тебѣ эту монетку, что ты съ нею сдѣлаешь? — спросила дама.

— Я куплю на это фотографическую карточку мадамъ, если только мадамъ скажетъ мнѣ, гдѣ я могу достать ее, — отвѣтилъ я. На меня тоже нашло «вдохновеніе», какъ на Параго, дама была прехорошенькая.

— Voilà, — засмѣялась она, вкладывая мнѣ въ руку золотой. — Tu me fais la cour, maintenant. Карточки можешь не покупать, приди ко мнѣ на Виллу Марсель, я дамъ ее тебѣ даромъ.

Но Параго, когда я передалъ ему этотъ разговоръ, началъ бранить красавицу, называя ее очень непочтительными именами, и запретилъ мнѣ подходить на милю къ Виллѣ Марсель. Такъ я и не получилъ ея карточки.

И еще я любилъ смотрѣть, какъ, бывало, заблестятъ глаза Бланкетты, когда я вернусь на эстраду и высыплю все серебро и мѣдь ей на колѣни. Она ласково и любовно перебирала ихъ пальцами, тихонько вскрикивая отъ удивленія и радости.

— Мы здѣсь въ одинъ день зарабатываемъ больше, чѣмъ отецъ Параго въ недѣлю. Прямо удивительно, — сказала она однажды.

Параго, настраивавшій скрипку, обернулся къ ней

— Ты любишь деньги, Бланкетта?

— Конечно.

Она считала ихъ, складывая въ кучки су.

— А доли своей брать не хочешь. Почему же?

— Потому что вы слишкомъ много мнѣ хотѣли дать, — просто отвѣтила она.

Она любила деньги, но чувство справедливости не позволяло ей взять третью часть, которую ей хотѣлъ дать учитель, — вторую треть онъ отдавалъ Ларипэ, а третью бралъ себѣ и великодушно дѣлилъ ее со мною. Отецъ Параго, тотъ всѣ деньги, до послѣдней копейки, бралъ себѣ, и Бланкеттѣ приходилось существовать на тѣ гроши, которые онъ ей выдавалъ на общіе расходы. Своей теперешнею независимостью она внутренно очень гордилась и оттого становилась еще добросовѣстнѣе. Мсье Ларипэ, да, онъ можетъ брать себѣ столько же, сколько и учитель, но она — нѣтъ. Вѣдь учитель большой артистъ, а она только мѣшаетъ ему. Притомъ же онъ мужчина, ему больше нужно: и табакъ, и водка, и абсентъ, и мало ли на какіе еще расходы.

— Нѣтъ, третья часть — это слишкомъ много.

— Если ты будешь спорить, я стану дѣлить все пополамъ: Ларипэ и тебѣ, а самъ не возьму ни копѣйки.

— Это было бы глупо.

— Въ опереткѣ все глупо. Ну-съ, мсье Ларипэ, давайте-ка мы имъ сыграемъ Фуникули-фуникуля. Я когда-то подъ эту пѣсенку сколачивалъ гробы въ Веронѣ. А теперь подъ нее будетъ кушать нарядная публика въ Эксъ-ле-Бэнъ. Развѣ жизнь не та же оперетка?

— Когда человѣку не на что купить хлѣба, онъ голодаетъ, — продолжала свое Бланкетта. — А для того, чтобъ купить хлѣба, нужны деньги. Если я стану брать себѣ всѣ деньги, у васъ не будетъ на что купить хлѣба.

— Я стану ѣсть бріоши, — засмѣялся Параго, цитируя слова Маріи Антуанетты.

— Вы всегда смѣетесь надо мной, учитель, — грустно молвила Бланкетта.

Параго провелъ смычкомъ по струнамъ.

— Маленькая Бланкетта, въ этомъ забавномъ мірѣ нѣтъ ничего такого, надъ чѣмъ бы я не смѣялся. Подобно доброму старому Монтэню, я предпочитаю смѣхъ слезамъ, — это какъ-то достойнѣе.

Ларипэ взялъ аккордъ. Параго сыгралъ три такта. И вдругъ замолкъ. Улыбка сбѣжала съ его лица. Оно было мертвенно блѣдно, а въ глазахъ застылъ испугъ, какъ у человѣка, увидѣвшаго привидѣніе.

Нарядная группа, на которую онъ смотрѣлъ, состоявшая изъ двухъ дамъ и двухъ мужчинъ, только что вошедшихъ, въ садъ, не замѣчая Параго, направлялась къ столику, оставленному для нея, слѣдуя за почтительно кланявшимся метръ д’отелемъ.

Я вскочилъ и бросился къ Параго.

— Что съ вами? Вы больны, учитель?

Онъ вздрогнулъ. — Боленъ? Конечно, нѣтъ. Съ чего ты взялъ? Recommenèons, мсье Ларипэ.

Онъ заигралъ веселую мелодію, громко, весело, какъ будто ничего не случилось. Но я видѣлъ, какъ ноздри его вздрагивали и капли пота стекали по лицу на бороду.

VIII.

Доигравъ «фуникули-фуникуля», онъ усѣлся на свой деревянный табуретъ и вытеръ платкомъ лицо. Руки его дрожали. Онъ знакомъ подозвалъ меня.

— Что у меня очень шутовской видъ въ этомъ дурацкомъ костюмѣ?

Онъ былъ одѣтъ въ свой бархатный костюмъ съ жемчужными пуговицами, великолѣпіе котораго дополнялось недавно купленными башмаками съ стальными пряжками и черными, чулками, и въ глазахъ менѣе восхищеннаго зрителя, дѣйствительно, долженъ былъ имѣть шутовской видъ, но я лишь ахнулъ при такомъ вопросѣ.

— Ну, говори же? — почти гнѣвно крикнулъ онъ.

^: — Вы великолѣпны, учитель.

Онъ устало провелъ тонкими пальцами по глазамъ. — Прости, мой маленькій Астико. На свѣтѣ много есть вещей, Гораціо и т. д. Миріады тайнъ… Въ человѣческомъ сердцѣ ихъ не меньше, чѣмъ въ тѣхъ волшебныхъ дворцахъ, о которыхъ ты мечтаешь. Принеси-ка мнѣ водки petits verres, слитыхъ въ одинъ стаканъ.

Я пошелъ въ ресторанъ за водкой и, когда вернулся, музыканты играли насмѣшливый мотивъ изъ «Орфея въ аду».

Докончивъ номеръ, Параго залпомъ осушилъ стаканъ. Слушатели разразились апплодисментами. Кто-то крикнулъ: «Бисъ!».

— Еще водки, — сказалъ онъ мнѣ. — Ты знаешь, почему я выбралъ эту пьесу?

— Нѣтъ, учитель.

— Потому что во мнѣ сейчасъ десятка два чертей играютъ въ чехарду.

— Мнѣ очень нравится эта мелодія. Она такая веселая, — сказала Бланкетта, вмѣшиваясь въ разговоръ.

— Я ненавижу ее, — сказалъ учитель.

Подошелъ метръ д’отель и попросилъ повторить послѣдній номеръ. Я принесъ Параго еще водки и, поставивъ стаканъ передъ нимъ на эстрадѣ, сталъ обходить гостей со своимъ тамбуриномъ. Дойдя до стола, за которымъ сидѣла недавно пришедшая компанія изъ четырехъ человѣкъ, я услыхалъ, что они говорятъ по-англійски. Тамъ былъ молодой человѣкъ въ соломенной шляпѣ, молоденькая дѣвушка, очень антипатичный господинъ, лѣтъ сорока, съ длиннымъ крючковатымъ носомъ и очаровательнѣйшая женщина, какую я видѣлъ въ своей жизни. Цвѣтъ лица у нея былъ словно перламутръ; глаза синеватые, какъ ледъ на ледникахъ, съ холоднымъ, пристальнымъ взоромъ, но выраженіе рта ласковое. Черные волосы ея подъ большой шляпой изъ бѣлаго тюля тоже отливали синевой, словно обвѣянные табачнымъ дымомъ, цвѣтъ, рѣдкій для англичанки. Маленькая, стройная, изумительно пропорціональная, точь-въ-точь принцесса моихъ дѣтскихъ грезъ!

— Восхитительный мотивъ, такъ и подмываетъ пуститься въ плясъ! — вскричала молодая дѣвушка.

— Мнѣ онъ ненавистенъ, — сказала, вздрогнувъ, очаровательная дама.

Голосъ у нея былъ серебристый, какъ звукъ серебрянаго колокольчика или журчанье ручейка.

— Это нелѣпо. Что за предразсудки! — возразилъ пожилой господинъ. Онъ говорилъ по-англійски, какъ французъ, и это дѣлало его еще антипатичнѣе. Какъ онъ смѣетъ обращаться къ моей принцессѣ такимъ тономъ?

Я протянулъ къ нимъ тамбуринъ.

— Qu’est ce que vous désirez? — спросилъ меня молодой человѣкъ въ соломенной шляпѣ съ явно британскимъ акцептомъ.

— Что милостиво пожалуютъ мнѣ эти дамы, то и возьму, сэръ, — отвѣтилъ я на родномъ языкѣ.

— Какъ? Англичанинъ? Чего же ты бродишь по Франціи?

Я взглянулъ на свою принцессу. Она крошила въ пальцахъ хлѣбъ, не обращая на меня ни малѣйшаго вниманія. Это меня обидѣло.

— Мой учитель думаетъ, что это лучшій способъ изучить философію, сэръ, — вѣжливо отвѣтилъ я. — Философіи я, можетъ быть, и не постигъ, но давать учтивые отвѣты все же научился. — Дама посмотрѣла на меня съ улыбкой. Молодая дѣвушка объявила, что это восхитительно — ужь не знаю, относилось ли это ко мнѣ или къ моимъ словамъ. Она меня мало интересовала. Я всегда презиралъ людей, которые все называютъ однимъ именемъ — это казалось мнѣ такимъ убогимъ, въ сравненіи съ поразительнымъ богатствомъ эпитетовъ у Параго.

— Твой учитель — вотъ этотъ господинъ въ бархатной курткѣ съ бѣлыми пуговицами? — спросилъ молодой человѣкъ.

— Да, сэръ.

Какъ его зовутъ?

— Берцеліусъ Ниббидаръ Параго, сэръ. — Мой отвѣтъ звучалъ такъ гордо, что прелестная принцесса засмѣялась.

— Надо повнимательнѣе разглядѣть его, — сказала она, поворачиваясь въ его сторону.

Я тоже смотрѣлъ на знакомую мнѣ группу на платформѣ: Ларипэ, спиною къ намъ, усердно работалъ руками и плечами, играя на рояли; Бланкетта, сидѣвшая сбоку, перебирала пальцами струны цитры, лежавшей у ней на колѣняхъ; Нарциссъ сидѣлъ возлѣ нея, высунувъ языкъ, съ обычной своей иронической усмѣшкой; а на первомъ планѣ Параго, какъ бѣшеный, пилилъ на скрипкѣ, не сводя съ моей принцессы до жути пристальнаго взгляда.

Она вздрогнула, снова повернулась къ намъ и, не глядя на насъ, продолжала крошить хлѣбный мякишъ. Меня поразило, что вся краска сбѣжала съ ея лица и пальчики вздрагивали. И въ умѣ у меня мелькнула такая дикая догадка, что я забылъ о своемъ тамбуринѣ.

— Ты все еще здѣсь? — засмѣялся молодой человѣкъ. — Чего ты дожидаешься?

Я вздрогнулъ. — Извините, сэръ. — И отошелъ. Онъ, смѣясь, позвалъ меня обратно.

— Вотъ тебѣ два франка: купи себѣ философскую книгу. — А вотъ тебѣ еще пять су, чтобъ ты больше не приставалъ къ намъ, — сказалъ по-французски пожилой господинъ. Пока я удивлялся, за что они терпятъ въ своей компаніи такого непріятнаго человѣка, тоненькіе пальчики моей красавицы-принцессы торопливо шарили въ золотой сумочкѣ, лежавшей возлѣ нея. — А вотъ вамъ пять франковъ за то, что вы англичанинъ! — воскликнула она, и въ ея устремленномъ на меня взорѣ я прочелъ бездонную тоску.

Когда я вернулся на эстраду, музыка только что кончила играть. Параго опрокинулъ второй стаканъ водки и присѣлъ отдохнуть, обхвативъ голову руками. Я, какъ всегда, высыпалъ деньги на колѣни Бланкеттѣ. При видѣ пятифранковой монеты глаза у нея стали такіе же большіе, какъ эта монета.

— Tiens! Cent sous! Кто это далъ тебѣ?

Я объяснилъ, — женщина, краше которой нѣтъ на свѣтѣ, Параго поднялъ голову и растерянно посмотрѣлъ на меня.

— За что она дала тебѣ пять франковъ?

— Она говоритъ: за то, что я англичанинъ.

— Она говорила съ тобою?

— Да, учитель, и я никогда не слыхалъ такого красиваго голоса.

Параго, не отвѣтивъ, началъ настраивать свою скрипку.

Во время послѣдняго антракта мой квартетъ ушелъ изъ ресторана. Я подбѣжалъ къ рѣшеткѣ и поклонился, когда они проходили мимо.

Молодой человѣкъ ласково кивнулъ мнѣ головой, но красавица проплыла мимо, холодная и чинная, не глядя ни вправо, ни влѣво. На набережной ихъ ждала щегольская коляска, запряженная парой лошадей. Моя принцесса, садясь въ экипажъ, приподняла платье и показала очаровательныя ножки, маленькія, изящныя. Теперь у меня ужь не было сомнѣній.

— Эти «обожаемыя крохотныя ножки»… — Слова эти все время вертѣлись у меня въ мозгу въ то время, какъ я взволнованнымъ взглядомъ провожалъ удалявшійся экипажъ.

Это была Джоанна — еще прелестнѣе, чѣмъ я представлялъ ее себѣ въ своихъ дѣтскихъ грезахъ въ Клубѣ Лотоса — краше Индегонды, Хлодосвинды и всѣхъ этихъ belles darres du temps jadis, которыхъ воспѣвалъ въ своихъ балладахъ мэтръ Франсуа Виллонъ — и чьи имена звучали сладкими симфоніями. Джоанна, «чистая и ясная, какъ раннее апрѣльское утро», Джоанна, которую любилъ Параго въ тѣ далекіе дни, когда я еще не зналъ его — никакъ я не могъ его представить себѣ въ эти дни! — до того, какъ онъ разгромилъ свою квартиру булавой крестоносца и отправился скитаться по свѣту, съ благословенія Генриха IV. Та самая Джоанна, по которой онъ такъ мучительно тосковалъ въ Мадридѣ и серебристый голосокъ которой онъ такъ жаждалъ услыхать. И я, Астико, видѣлъ ее и слышалъ этотъ серебристый голосокъ. Былъ ли въ цѣломъ мірѣ мальчикъ счастливѣе меня?

Но Параго въ этотъ день имѣлъ видъ несчастнѣйшаго изъ людей, и я, преданный ему, какъ собака, готовъ былъ, какъ Нарциссъ, поднять кверху морду и завыть отъ горя. Вся моя радость мгновенно погасла. Мнѣ почему-то было стыдно; я чувствовалъ себя виноватымъ передъ нимъ. И на жизнь смотрѣлъ пессимистически. — Зачѣмъ рождаются на свѣтѣ такія Джоанны, какъ не затѣмъ, чтобы играть сердцемъ мужчины? Франсуа Виллонъ совершенно правъ. Самсонъ. Сарданапалъ, Давидъ и самъ мэтръ Франсуа — всѣ мучились изъ-за Джоаннъ. Bien heureux qui rien n’у а. Счастливъ тотъ, кто не имѣетъ съ ними никакого дѣла.

Какъ только мы освободились, Параго ушелъ отъ насъ, невѣдомо куда, а я, во всемъ копировавшій его, какъ обезьяна, отклонивъ скромное предложеніе Бланкетты погулять съ нею, отправился одинъ бродить по городу; по пятамъ за мною шелъ Нарциссъ. Собачьи драки и проникнутый байроновскимъ пессимизмомъ разговоръ съ маленькой, въ букляхъ и локонахъ, цвѣточницей, давшей мнѣ пыльную вѣтку цикламена — «на счастье», какъ она красиво выразилась, помогли мнѣ убить время до того момента, когда изъ Волшебныхъ дворцовъ стала выходить публика, чтобы переодѣться къ обѣду. Я слонялся у ограды, переходя отъ одного къ другому, самъ себѣ не признаваясь, глупый мальчишка, что надѣялся увидать Джоанну. Наконецъ, у главнаго входа въ Виллу Цвѣтовъ, я издали замѣтилъ Параго. Онъ былъ уже не въ бархатной курткѣ, а въ обычномъ своемъ бродяжьемъ платьѣ и, очевидно, ждалъ того же, чего и я. Уважая его желаніе быть въ одиночествѣ, я не осмѣлился подойти ближе, а остался на главной улицѣ и дорогѣ, ведущей внизъ къ казино, играя съ Нарциссомъ и поджидая, не случится ли чего-нибудь. Не каждый день такому впечатлительному юношѣ-подростку, съ головой, набитой картинами, стихами и всевозможными фантазіями, доводится такъ неожиданно окунуться съ головой въ романъ изъ дѣйствительной жизни. Мой романъ вдругъ оборвался и я жаждалъ продолженія. «Какая жалость, — подумалъ я, — что мы живемъ не во времена Меровинговъ, тогда бы мы съ Параго засѣли съ лошадьми въ засадѣ — въ тѣ рыцарскія времена всѣ вѣдь, ѣздили верхомъ — и, какъ только показалась бы въ виду Джоанна, мы убили бы ея крючконосаго кавалера, Параго перекинулъ бы ее къ себѣ черезъ сѣдло, и мы помчались бы галопомъ въ его замокъ въ сосѣднемъ королевствѣ, гдѣ Параго, Джоанна, я и Бланкетта въ качествѣ камеръ-юнгферы нашей принцессы, зажили бы припѣваючи». На что я разсчитывалъ лично для себя, вѣдомо одному Богу: мнѣ не приходило въ голову, что и самый ярый альтруизмъ не можетъ питаться однимъ лишь созерцаніемъ чужого счастья.

Тутъ неожиданно изъ дверей виллы вышли двѣ дамы; одна изъ нихъ была Джоанна, другая — молодая дѣвушка, которая и раньше была съ нею. Фасадъ казино тянется поперекъ дороги ярдовъ на сто отъ угла. Я видѣлъ Параго, застывшаго на мѣстѣ; она прошла мимо него съ высоко поднятой головой, гордая, какъ королева, не подавъ и вида, что она узнала его. Почему она такъ жестока? Глаза у нея холодные, какъ ледники, но остальныя черты всѣ нѣжныя и ласковыя. Въ общихъ чертахъ я зналъ, что нарядныя дамы не здороваются за руку съ оборванцами на улицѣ, но не забудьте, что въ моихъ глазахъ Параго не былъ бродягой и оборванцемъ, точно такъ же, какъ Благкетту я не могъ приравнять къ Джоаннѣ. Для меня Параго былъ благороднѣйшимъ изъ рыцарей.

Я, огорченный, отошелъ и сталъ подниматься въ гору, по узкой улочкѣ, которая ведетъ къ Etablissement des Bains. Я разочаровался въ Джоаннѣ и не хотѣлъ больше видѣть ея. Она должна быть наказана за свою жестокость. Я присѣлъ на одну изъ скамей на площади и, глядя на часы въ мэріи, заставилъ себя думать объ ужинѣ. Въ маленькой гостиницѣ, гдѣ мы остановились, подавали чудеснѣйшій луковый супъ, и Параго, знатокъ въ ѣдѣ, говорилъ, что здѣшнія tripes à la mode de Caen куда лучше тѣхъ, которыя приготовляла экономка въ Клубѣ Лотоса. Вдобавокъ, я проголодался; въ юности, даже при полнотѣ сердца, пустой желудокъ властно напоминаетъ о себѣ, а я и въ сердцѣ уже не ощущалъ полноты.

И вдругъ на площади показываются, какъ бы вы думали кто? да эти же двѣ дамы. Я, сидя на скамьѣ, смотрѣлъ, какъ онѣ переходили черезъ площадь, очевидно, направляясь къ одному изъ отелей на горѣ, позади купальнаго заведенія. Въ своемъ бѣломъ платьѣ и бѣлой тюлевой шляпѣ съ тремя большими розами, съ пышными волосами, перламутровымъ лицомъ и гибкимъ стройнымъ станомъ, моя принцесса, поистинѣ, была прелестнѣйшей изъ женщинъ. Я готовъ былъ на колѣняхъ молиться на нее. Зачѣмъ она такъ жестока къ моему милому, учителю? Я смотрѣлъ на нее съ укоромъ и въ то же время съ оболганіемъ. Но эти противорѣчивыя чувства скоро слились въ одно — чувство изумленія, когда она отдѣлилась отъ своей спутницы, которая пошла дальше, и, прямикомъ, черезъ площадь, направилась въ мою сторону.

Она идетъ ко мнѣ.

Я всталъ, снялъ свою шапченку и сталъ вертѣть ее въ рукахъ — Параго обучилъ меня учтивости, какъ ее понимаютъ во Франціи.

— Мнѣ надо переговорить съ вами, — скороговоркой начала она. — Вѣдь вы тотъ самый мальчикъ, съ тамбуриномъ, не правда ли?

— Да, мадемуазель.

Параго грозилъ застрѣлить меня, если я назову здѣсь какую-нибудь барышню, «миссъ».

— Какъ зовутъ джентльмена, который игралъ на скрипкѣ?

— Берцеліусъ Ниббидаръ Параго.

— Но вѣдь это не настоящее его имя.

— Нѣтъ, мадемуазель.

— А настоящее какое?

— Не знаю. Это имя новое: онъ всего съ недѣлю зовется такъ.

— Давно вы его знаете?

— Очень, очень давно, мадемуазель. Онъ усыновилъ меня, когда я былъ совсѣмъ еще маленькимъ мальчикомъ.

— Вы и теперь не очень большой, — улыбнулась она.

— Мнѣ скоро шестнадцать, — возразилъ я гордо.

Про себя она прошептала: «Не можетъ быть, чтобъ я ошиблась». И уже другимъ тономъ продолжала: — Вы болтали какой-то вздоръ о томъ, что вашъ хозяинъ обучаетъ васъ философіи.

— Это не вздоръ. Онъ учитъ меня всему. Исторіи, Шекспиру, и Франсуа Виллону, и рисованію, и Шопенгауэру, и на тамбуринѣ играть.

Ея хорошенькій ротикъ слегка раскрылся отъ удивленія; она оперлась на длинный зонтикъ и смотрѣла на меня.

— Какой вы странный мальчикъ! Я никогда такого не видала.

Я улыбнулся радостно. Еслибъ этотъ серебристый голосокъ назвалъ меня и болѣе обиднымъ именемъ, я тоже улыбнулся бы. Вѣрнѣй, «оскалилъ зубы», вѣдь мальчики не улыбаются, а скалятъ зубы.

— Вашъ учитель всегда игралъ на скрипкѣ въ такихъ вотъ маленькихъ оркестрахъ?

— О, нѣтъ, мадемуазель! Конечно, нѣтъ. Онъ началъ всего только четыре дня тому назадъ.

— А до тѣхъ поръ чѣмъ занимался?

— Да ничѣмъ (Чѣмъ же могъ заниматься Параго? Такъ нелѣпо было представить его себѣ стоящимъ за прилавкомъ). Мы странствовали по Европѣ, въ цѣляхъ моего образованія. Мой учитель говоритъ, что я долженъ изучать жизнь по Книгѣ Вселенной.

Красавица присѣла на скамью.

— Я думаю, что вы просто-на-просто хорошо обученный маленькій попугай. Вы говорите совсѣмъ, какъ вашъ учитель.

— О, нѣтъ, мадемуазель. Я желалъ бы этого. Но говорить, какъ онъ, не можетъ никто другой, въ цѣломъ мірѣ никто!

Синіе глаза смотрѣли на меня почти испуганно. Теперь я знаю, что я разбудилъ-въ ея душѣ далекія воспоминанія, что она перестала сомнѣваться въ тожественности Параго съ человѣкомъ, котораго она любила въ прошломъ, и въ сердцѣ ея проснулась сладкая и въ то же время мучительная боль. Но даже и тогда, не выдавая тайны, я видѣлъ, что она узнала Параго.

— Вы, вѣроятно, сочтете меня страшно любопытной, — натянуто усмѣхнулась она — но не сердитесь на меня. То, что вы сказали давеча утромъ о вашемъ учителѣ, обучающемъ васъ, философіи, очень заинтересовало меня. Мнѣ бы одно хотѣлось знать, — концомъ зонтика она чертила по песку — а спросить не хочется… Онъ… вы… очень бѣдны?

— Бѣдны? — Это была совершенно новая кля меня мысль. — Да, нѣтъ же, мадемуазель, у него большой банкъ въ Лондонѣ, который присылаетъ ему деньги, какъ только онѣ ему понадобятся. Я разъ ходилъ туда съ нимъ вмѣстѣ. У него куча денегъ.

Дама встала.

— Такъ, значитъ, это скоморошество одинъ лишь маскарадъ! — Въ голосѣ ея были нотки презрѣнія.

— Онъ сдѣлалъ это, чтобы помочь Бланкеттѣ.

— Бланкеттѣ?

— Дѣвушкѣ, которая играетъ на цитрѣ. Мой учитель и ее усыновилъ.

— Ахъ, вотъ какъ! — сказала дама, и глаза ея, оттаявшіе было, стали опять холодными, какъ ледники. Я смутно понялъ, что не слѣдовало мнѣ упоминать о Бланкеттѣ, но почему, не зналъ. Я хотѣлъ показать, какой Параго благородный и великодушный, а она это приняла такъ, какъ будто я ей разсказалъ о какомъ-нибудь его дурномъ поступкѣ. Женщины, даже прелестнѣйшія, о какихъ только можно мечтать, загадочныя существа. Bien heureux qui rien n’у а-- Прощайте, молвила она..

— Прощайте, мадемуазель.

По лицу моему, она, вѣроятно, замѣтила, что я обиженъ, Потому что, отойдя шага на два, она обернулась и сказала уже ласковѣе:

— Вы, во всякомъ случаѣ, не виноваты. — И остановилась, какъ бы въ нерѣшимости. Я но прежнему стоялъ со шляпой въ рукѣ.

— Не знаю, можно ли на васъ положиться?

Она вынула кошелекъ изъ сумочки, подвѣшенной у пояса, И достала оттуда золотой.

— Я дамъ вамъ это, если вы мнѣ обѣщаете не говорить вашему учителю, что вы разговаривали со мной сегодня.

Я отшатнулся. Не забудьте, что я три года прожилъ неразлучно съ человѣкомъ благородной, возвышенной души, не смотря на всю его распущенность, и былъ, какъ воскъ, въ его рукахъ, изъ котораго онъ лѣпилъ человѣка но своему образу и подобію. Золотая монета соблазняла меня. У меня никогда въ жизни еще не было въ рукахъ золотой монеты, но я чувствовалъ, что взять ее было бы постыдно, какъ ни ласково смотрѣли на меня глаза Джоанны.

— Я обѣщаю и безъ этого, — сказалъ я.

Она положила золотой обратно въ кошелекъ и протянула мнѣ маленькую ручку, обтянутую изящной перчаткой.

— Такъ дайте слово.

И тутъ я въ первый разъ почувствовалъ, какое утонченное существо изящная, воспитанная леди. Только истинная леди могла такъ милостиво протянуть мнѣ руку. Я одурѣлъ отъ счастья. Я готовъ былъ душу свою погубить, лишь бы исполнить любой ея приказъ, хотя бы самый фантастическій.

— Завтра утромъ я уѣзжаю изъ Экса, но если вамъ когда-нибудь придется трудно, если вы будете въ бѣдѣ, — кстати, какъ васъ зовутъ?

— Астико Парадель, — отвѣтилъ я, впервые вспомнивъ, что, хотя Полидоръ Прадель пересталъ существовать и вмѣсто него царствовалъ Безеліусъ Ниббидаръ Параго, мое собственное, хотя и сочиненное имя, осталось неизмѣннымъ. Огостэсъ Смитъ, смутно жившій въ моей памяти, представлялся мнѣ какимъ-то миѳическимъ существомъ, съ которымъ считаться нечего.

Джоанна улыбнулась. — И вы тоже сочиняете себѣ имена.. Ну, все равно, если вы попадете въ бѣду, и я смогу помочь вамъ, дайте знать графинѣ де Вернэйль, 7 Авеню де Мессинъ, Парижъ. Не забудете?

Я безумно обрадовался и въ то же время ахнулъ отъ недоумѣнія.

— Въ чемъ дѣло? — засмѣялась она.

— Графиня де Вернэйль? Но вѣдь вы англичанка, — пролепеталъ я.

— Да. Но мой мужъ французъ. Графъ де Вернэйль. Запомните № 7, авеню де Мессинъ.

Она ласково кивнула мнѣ головкой и пошла, оставивъ позади себя изумленнаго, недоумѣвающаго Астико. Ея мужъ! А я-то все время называлъ ее мадемуазель! И мечталъ, какъ бы похитить ее и увезти въ наслѣдный замокъ Параго. А она замужемъ. И ея мужъ графъ де Вернэйль. Нѣтъ, хуже. Ея мужъ тотъ самый антипатичный господинъ съ крючковатымъ носомъ, который далъ мнѣ пять су, чтобъ я убирался и не приставалъ къ нему.

Подавленный разочарованіемъ, я опустился на скамью и тихо заплакалъ. Нарциссъ прыгалъ около меня и лизалъ мнѣ лицо.

IX.

Было уже около полуночи, когда Параго вернулся въ нашу гостиницу, на окраинѣ города. Пошатываясь, онъ дошелъ до крыльца, на которомъ я сидѣлъ, поджидая его, и остановился.

— Почему ты не спишь?

— Было слишкомъ жарко, и я не могъ уснуть, учитель.

По правдѣ говоря, я пробовалъ воспѣть Джоанну въ поэмѣ въ стилѣ Франсуа Виллона, и это мнѣ не удавалось. Какъ очень молодые драматурги начинаютъ съ пятиактной трагедіи, такъ очень юные поэты начинаютъ всегда съ большихъ балладъ. Но я не могъ никакъ подобрать подходящей риѳмы къ «Джоанна». Индіана — какъ-то не годилось. Одну строчку я придумалъ: «Благодатная, какъ манна», но она мнѣ не нравилась, это было не оригинально.

Параго грузно плюхнулся со много рядомъ.

— Луна скверно дѣйствуетъ на человѣка, сынъ мой, — началъ онъ осипшимъ голосомъ. — И ты тоже испытаешь на себѣ ея вліяніе, если будешь долго сидѣть при лунномъ свѣтѣ. Онъ заставляетъ человѣка болтать невѣроятныя глупости, какъ и было со мною. — На послѣднемъ словѣ онъ запнулся, но все-таки правильно выговорилъ его и съ торжествомъ посмотрѣлъ на меня.

— Но виноватъ въ этомъ не Человѣкъ съ луны, мой милый Астико. Я только что бесѣдовалъ съ нимъ. У насъ былъ преинтересный разговоръ. Онъ очень вѣжливый, этотъ лунный житель. Онъ говоритъ, что, если я взберусь туда, къ нему, онъ охотно потѣснится, чтобы дать мнѣ мѣсто. Это, конечно, все вранье, будто его отправили туда за то, что онъ собиралъ хворостъ въ воскресенье. Онъ самъ сбѣжалъ на луну, потому что это единственное мѣсто, гдѣ можно бытъ на разстояніи четырехъ тысячъ миль отъ женщины. Запомни это, червячекъ моего сердца. Онъ говоритъ, что про луну все врутъ. Онъ смотритъ оттуда внизъ, на землю, и лопается со смѣху, глядя, какъ мы, черви ползучіе, извиваемся, стараясь обогнать другъ друга, а плѣшивые идіоты съ подзорными трубами въ рукахъ смотрятъ и принимаютъ трещины за горные хребты и вулканы. Я уйду на луну, подальше отъ женщинъ, бабъ и бабочекъ, и ты, если будешь умницей, сынъ мой, тоже уйдешь туда.

Я объяснилъ ему, какъ умѣлъ, деликатнѣе, что для меня такое переселеніе могло бы скорѣй наказаніемъ, чѣмъ наградой. Онъ расхохотался.

— И ты туда же! Ахъ ты, молокососъ! Тоже волочишься за юбками. Ты-то чего вступаешься за женщинъ? Ужь не влюбился ли въ Бланкетту?

— Нѣтъ, учитель. Еслибъ я влюбился, я влюбился бы только въ красавицу.

Параго указалъ пальцемъ наверхъ. — Мой пріятель тамъ лопается со смѣху. Всѣ мы влюбляемся въ красавицъ, мой бѣдный Астико, и стремимся къ собственной гибели съ комической безмозглостью Панурговыхъ барановъ. И ты хочешь обрости шерстью? Хо-хо! какъ онъ тамъ потѣшается надъ нами, мой пріятель на лунѣ!..

Позади насъ отворилась дверь; на порогѣ стоялъ содержатель гостиницы.

— Принесите-ка мнѣ полъ-литра краснаго вина, мсье Бонниваръ, — крикнулъ ему Параго. Я потомокъ мэтра Жана Котара, у котораго въ горлѣ всегда было такъ сухо, что онъ во всю свою жизнь ни разу не плюнулъ.

— Bien, monsieur, — сказалъ хозяинъ.

Параго набилъ трубку, не безъ труда раскурилъ её и не сказалъ больше ни слова, пока не подали вина.

— Сынъ мой, завтра мы, чуть свѣтъ, уѣзжаемъ изъ Экса.

Я встревожился. Какъ же такъ? А ресторанъ? Вѣдь нашъ ангажементъ еще не кончился.

— Плевать мнѣ на твой ресторанъ, какъ и на весь остальной идіотскій міръ.

— А какъ же Бланкетта? — это разобьетъ ей сердце.

— Каждое женское сердце можно починить за два пенса.

^-- А мужское?

— Мужского не починишь; его такъ и приходится носить разбитымъ и осколки все время бренчатъ и звенятъ, какъ осколки разбитаго горшка. Завтра мы уѣзжаемъ изъ Экса.

— Но, учитель, — воскликнулъ я — въ этомъ нѣтъ надобности.

— Что ты хочешь сказать этимъ?

— Она сама завтра уѣзжаетъ изъ Экса.

— Она?! — воскликнулъ онъ, вдругъ протрезвившись. — Кой чортъ! Почему «она»? Про кого ты говоришь?

Я выругалъ себя идіотомъ. Я чуть было не нарушилъ клятвы, данной Джоаннѣ. Я испугался и сконфузился. А онъ трясъ меня за плечо.

— Какая такая «она»? Ну, говори же.

— Дама Озера, учитель.

Съ минуты онъ зорко вглядывался въ меня, потомъ принялъ руку, пожалъ плечами и глухо разсмѣялся.

— Если ты такъ проницателенъ, тебѣ, пожалуй, лучше бросить стезю искусства и поступить въ полицію.

Нѣсколько минутъ онъ молча пыхтѣлъ трубкой; потомъ повернулъ голову ко мнѣ и тихо спросилъ вполголоса:

— Откуда ты знаешь, что она завтра уѣзжаетъ?

Въ первый разъ въ жизни я солгалъ Параго.

— Я слышалъ, какъ она говорила объ этомъ, когда стоялъ возлѣ нихъ съ тамбуриномъ.

— Навѣрное?

— Навѣрное.

Къ счастью для меня, онъ, повидимому, удовольствовался этимъ. Устояла ли бы моя клятва, еслибъ онъ хорошенько допросилъ меня, не знаю. Какъ бы то ни было, честь была спасена. Параго положилъ трубку и грустно глядѣлъ вдаль, поверхъ стакана, который онъ держалъ въ рукѣ.

— Дама Озера! — пробормоталъ онъ. — Въ былыя времена я давалъ ей много именъ, но такъ я ея никогда не называлъ. Ты геній, Астико.

Онъ медленно допилъ вино, держа стаканъ обѣими руками. Луна, плывшая высоко надъ горами, дружески улыбалась намъ. И мнѣ вдругъ стало обидно, что улыбается она такъ всѣмъ одинаково, добрымъ и злымъ, праведнымъ и неправеднымъ. Навѣрное, она точно такъ же улыбается и крючконосому мужу Джоанны.

Ея мужу. У меня сжалось сердце. Знаетъ ли объ этомъ Параго? Я взволнованно соображалъ, сказать ли ему. Если онъ узнаетъ, что она замужемъ, онъ выброситъ всѣ эти глупости изъ головы, потому что это вѣдь только въ романтическія времена Меровинговъ люди любили чужихъ женъ. Я робко коснулся его руки.

— Учитель — я еще кое-что слышалъ.

— Что же?

— Она замужемъ, и это ея мужъ.

— Онъ былъ безъ шляпы?

— Нѣтъ, учитель, въ шляпѣ.

— У этого коршуна вся голова въ паршахъ.

— Онъ далъ мнѣ всего только пять су, — добавилъ я, обрадованный и вмѣстѣ съ тѣмъ разочарованный тѣмъ, что мое сообщеніе ни чуточки не взволновало его.

Параго пошарилъ въ карманѣ. — Намъ не нужно его денегъ. — И онъ швырнулъ двѣ-три монеты на середину тихой улицы. Онѣ покатились, звеня. Нарциссъ, до тѣхъ поръ спавшій, кинулся обнюхивать ихъ. Параго засмѣялся, потянулся, и, поднявъ вверхъ указательный палецъ съ длиннымъ когтемъ, торжественно уставился на меня.

— Внимай мудрости Параго. Нѣтъ женщины, достойной самаго опрятнаго мужчины, которая не согласилась бы выйти за опаршивѣвшаго коршуна. Онъ пробормоталъ еще что-то невнятное; затѣмъ наступило долгое молчаніе. Голова его неожиданно стукнулась о притолку. Я разбудилъ его.

— Учитель, не слѣдуетъ слишкомъ долго сидѣть при лунномъ свѣтѣ.

Онъ обратилъ ко мнѣ стеклянный взоръ. — Я самъ это знаю, о Сова Минервы.

Онъ поднялся и, пошатываясь, вошелъ въ гостиницу, а я, проводивъ его по узкой лѣстницѣ до его комнаты, снова спустился внизъ и улегся на своемъ матрасикѣ въ углу гостиной. Мои ночлеги всегда были случайны.

Утромъ, когда я спросилъ Параго на счетъ нашего отъѣзда изъ Экса, онъ сдѣлалъ видъ, будто не понялъ, и объявилъ мнѣ, что я брежу наяву и что лунный свѣтъ вредно дѣйствуетъ на мои умственныя способности.

— Не забудь, сынъ мой, что, вернувшись вчера вечеромъ, я нашелъ тебя крѣпко спящимъ на крыльцѣ, и ты не просыпался до утра.

Во второй разъ онъ захлопнулъ книгу своей жизни передъ моими пытливыми, хотя и невинными очами. И тутъ же я постигъ, какая разница между Филиппомъ пьянымъ и Филиппомъ трезвымъ.

Когда кончился нашъ ангажементъ, владѣлецъ ресторана, гдѣ мы играли, предложилъ возобновить его, но Параго не согласился. Захворавшій скрипачъ, котораго онъ замѣнялъ, выздоровѣлъ, и Параго видѣлъ, какъ онъ съ набережной голодными глазами заглядывалъ черезъ рѣшетку. Бланкетта едва удержала его, — онъ уже готовъ былъ соскочить съ эстрады и передать скрипку ему. — Надо же быть благоразумнымъ, — говорила она.

— Nom de Dieu! Будь я благоразуменъ, я былъ бы пропавшимъ человѣкомъ. Будь я благоразуменъ, я бы расхаживалъ теперь по Парижу съ зонтикомъ и въ перчаткахъ, съ блаженной улыбкой на лицѣ и ленточкой Почетнаго Легіона въ петличкѣ. Будь я благоразуменъ, я бы женился на дочери одного изъ моихъ конфреровъ по Академіи Изящныхъ Искусствъ и продолжалъ бы свой родъ, cré nom de Dieu! Будь я благоразуменъ, я не былъ бы Параго. Человѣкъ, который въ жизни руководствуется благоразуміемъ, долженъ имѣть сердце швейной машины.

Но въ угоду Бланкеттѣ, онъ добросовѣстно доигралъ свой срокъ въ приозерномъ ресторанчикѣ и успокоилъ свою совѣсть тѣмъ, что отдалъ голодному скрипачу свою долю сборовъ. Только, когда Бланкетта заговорила о томъ, что рано еще уѣзжать изъ Экса, онъ проявилъ свое гасконское упрямство. Если есть на свѣтѣ мѣсто, которое ему омерзительно до глубины души, такъ это Эксъ-ле-Бэнъ. Здѣсь царятъ Астарта и Маммонъ. Не желаетъ онъ больше играть сынамъ Веліала и дщерямъ Ахолы. Онъ стремится къ Истинѣ, а путь туда не лежитъ черезъ владѣнія Дагона и Астарты. Бланкетта только хлопала глазами, не понимая, что онъ такое говоритъ, и самъ я понялъ смутно. Теперь я понимаю, что его просто-напросто мучила ложность его положенія. Въ деревнѣ, среди простыхъ мужиковъ, онъ былъ личностью, внушающей восторгъ и почтеніе. Для праздной публики, живущей въ Эксѣ, на которую онъ смотрѣлъ сверху внизъ и презиралъ ее, онъ былъ лишь скоморохомъ, которому каждый грязный денежный мѣшокъ могъ презрительно бросить франкъ.

Такимъ образомъ, мы снова пошли бродяжить, и Параго, сбросивъ съ себя гнетущее бремя Маммона (Джоанны), снова сталъ самимъ собой, непритязательнымъ и веселымъ.

Отъ нашихъ причудливыхъ странствованій въ памяти у меня сохранились смутные обрывки воспоминаній. Бѣлая лента шоссе и палящее солнце. Смѣющіеся долины, золотые хлѣба и фермы, бѣлѣющія между деревьями. Тамъ и сямъ храмовой праздникъ въ деревнѣ или свадьба, на которой подвыпившіе мужики пляшутъ подъ нашу музыку. Ночевали мы въ овинахъ, брошенныхъ хлѣвахъ, на полу въ коттеджахъ и въ крохотныхъ кафе. Часы отдыха въ тѣни деревьевъ у дороги, послѣ скромнаго обѣда, состоявшаго изъ чернаго хлѣба, сыра, колбасъ и неизмѣнной бутылки кисленькаго мѣстнаго вина. Пища была грубая, но ѣли мы досыта. Параго заботился объ этомъ, не смотря на склонность Бланкетты къ экономіи. Иногда онъ ложился отдохнуть, а мы съ Бланкеттой болтали между собой вполголоса, чтобъ не разбудить его. Она разсказывала мнѣ о своихъ прежнихъ скитаніяхъ со старикомъ, о своей тяжелой жизни съ нимъ. Часто, наплакавшись, она засыпала голодная, промокшая подъ дождемъ, и всю ночь дрожала отъ холода въ своихъ мокрыхъ лохмотьяхъ. Теперь все по-другому: кушанья даже слишкомъ много, и она скоро растолстѣетъ, какъ свинья. Мнѣ этого не кажется? Voilà! И она попросту засовывала мой палецъ себѣ за кушакъ, и надувалась, какъ лягушка, чтобъ показать мнѣ, какъ она пополнѣла въ таліи. Объ учителѣ она говорила благоговѣйнымъ шопотомъ. Она знала о немъ только, что онъ изумительно добръ, причудливъ, великодушенъ, щедръ, любитъ похвастать и на скрипкѣ играетъ, по ея мнѣнію, какъ первоклассный артистъ; но, помимо этого, совершенно не понимала, что онъ за человѣкъ. Она смутно чувствовала, что онъ слишкомъ крупная фигура для того узенькаго круга жизни, въ которомъ онъ теперь вращался, и, навѣрное, раньше жилъ иначе. Но онъ оставался для нея загадкой.

Однажды, когда она со старикомъ сидѣла у дороги, какъ мы теперь, пришелъ какой-то милый человѣкъ, неся мольбертъ, складной стулъ и ящикъ съ красками, и попросилъ позволенія срисовать ихъ. И, пока рисовалъ, разсказывалъ имъ о Сициліи и о Парижѣ. Почему-то она смутно ассоціировала его съ Параго. У обоихъ были похожіе голоса и манеры; оба не цѣнили денегъ. Но художникъ былъ баринъ, хорошо одѣтый, вродѣ тѣхъ, которые въ большихъ городахъ ѣздятъ въ коляскахъ и пьютъ дорогіе напитки въ дорогихъ кафе, а учитель одѣть, какъ мужикъ, и ночуетъ въ овинахъ и дѣлаетъ все то, чего важные баре никогда не дѣлаютъ. Но все же она сознавала его превосходство надъ собою и, какъ я, довольствовалась тѣмъ, что была его преданной рабой.

Иной разъ она мечтала вслухъ. Еслибъ она была богата, она завела бы свой домикъ и свое хозяйство. Пожалуй, позвала бы кого-нибудь жить къ себѣ, ради компаніи. Домикъ у нея весь сверкалъ бы чистотой; она сама чинила бы бѣлье и стряпала и никуда не ходила бы, кромѣ, какъ на рынокъ. а у очага, свернувшись клубочкомъ на полу, грѣлся бы красивый, гладкій котъ, для дополненія блаженства.

— А солнце, а звѣзды, большая дорога, запахи весны, полей, свобода нашей жизни, развѣ ты, Бланкетта, примирилась бы съ отсутствіемъ всего этого?

— J’aime le ménage, moi. — Я люблю хозяйство, — отвѣчала она, качая головой.

Изъ всѣхъ людей, съ которыми я сталкивался, наименѣе склонности къ бродячей жизни обнаруживала бродяга по профессіи, Бланкеттъ де Во.

Порою, когда Параго не хотѣлось спать, онъ дѣлился съ нами своимъ пестрымъ запасомъ знаній, все время заботясь о моемъ образованіи и о томъ, чтобы нѣсколько развить Бланкетту. Иногда Бланкетта засыпала, Нарциссъ свертывался клубочкомъ около нея, а мы съ Параго читали наши растрепанныя книги, рисовали, или же обсуждали сочиненіе, написанное мною наканунѣ. Это былъ старомодный способъ обученія, но, хотя я, конечно, нигдѣ не могъ бы выдержать экзамена по установленной программѣ, я искренно убѣжденъ,, что, для своихъ лѣтъ, я былъ болѣе развитъ и образованъ, чѣмъ большинство юношей моего возраста. Правда, я жаждалъ знанія и пилъ его, захлебываясь, изъ неизсякаемаго источника, который былъ у меня подъ рукою, но много ли есть преподавателей, умѣющихъ сдѣлать этотъ источникъ отвѣчающимъ запросамъ шестнадцатилѣтняго мальчика?

Такъ, кормясь игрою на скрипкѣ, цитрѣ и тамбуринѣ, мы бродили по всей Франціи, пока не начались дожди и осенніе холода. Конецъ октября засталъ насъ въ Турѣ, гдѣ мы условились играть недѣлю въ одной изъ загородныхъ пивныхъ. Намъ отвели двѣ коморки надъ конюшней и ясли въ пустомъ стойлѣ; по ночамъ мы зябли и возвращались на ночлегъ до смерти усталыми отъ своей вечерней работы.

Я всегда находилъ, что профессія музыканта утомительна: тамбуринъ, напримѣръ, требуетъ значительнаго примѣненія физической силы, а когда приходится играть въ душной комнатѣ, гдѣ накурено, пахнетъ сквернымъ табакомъ, немытыми человѣческими тѣлами, сквернѣйшимъ абсентомъ и прогорклымъ масломъ, эта работа становится тяжелѣе каторжной. «Собачья наша жизнь!» — говорилъ Параго. А Нарциссъ въ отвѣть только фыркалъ. Онъ находилъ, что для собаки философа эта жизнь совсѣмъ не подходящая.

Утромъ, въ послѣдній день нашего ангажемента, Бланкетта, какъ всегда, вошла въ спальню Параго, съ большими чашками кофе и ломтями черстваго хлѣба, составлявшими нашъ утренній завтракъ. Я вылѣзъ изъ своихъ ясель и на ципочкахъ прокрался въ каморку Параго, чтобъ обогрѣться, и, пока онъ спалъ, я, сидя на полу у окна, читалъ книгу. Что касается Бланкетты, она давно ужь встала, одѣлась, позавтракала и помогла горничной въ кафе подмести полъ, вымыть посуду и сварить кофе для домашнихъ. Она терпѣть не могла «валяться въ постели», а Параго любилъ это. Онъ просыпался только, когда Бланкетта приносила ему кофе. Обыкновенно онъ бранился разными курьезными словами, что его такъ рано разбудили, а затѣмъ, взявъ изъ рукъ у нея чашку, со смѣхомъ прогонялъ ее, говоря, что теперь онъ будетъ одѣваться. Въ своихъ отношеніяхъ съ Бланкеттой онъ былъ чрезвычайно корректенъ. Но въ это утро онъ попросилъ ее не уходить.

— Присядь, дитя мое; мнѣ надо поговорить съ тобой.

А такъ какъ въ его спальнѣ никакой мебели не было, кромѣ кровати и стола, она покорно сѣла на полъ у кровати, возлѣ Нарцисса и сложила руки на колѣняхъ. Параго накрошилъ хлѣба въ кофе и ѣлъ его съ щербатой ложечки.. Сдѣлавъ нѣсколько глотковъ, онъ обратился къ ней:

— Добрая моя Бланкетта, я уже много лѣтъ брожу по свѣту въ поискахъ ключей жизни. Я не нашелъ ихъ, пиликая на скрипкѣ въ Café Brasserie Dubois.

— Лучше было бы пойти въ Орлеанъ. Прошлой зимой мы играли тамъ въ кафе Короны и я танцовала.

— Даже и твои танцы въ Орлеанѣ врядъ ли помогутъ мнѣ найти то, чего я ищу.

— Я не понимаю, — пролепетала Бланкетта, растерянно глядя на него.

— Будь такъ добра, — продолжалъ онъ, указывая на столъ, — разбей эту проклятую скрипку на тысячу кусковъ.

— Mon Dieu! Что такое случилось? — вскрикнула Бланкетта.

— Она мнѣ не нравится.

— Я знаю, что она плохая. Но, погодите, мы прикопимъ денегъ и купимъ новую.

— Еслибъ даже это была скрипка Страдиваріуса, мнѣ она будетъ ненавистна, — возразилъ онъ съ полнымъ ртомъ.

— Астико, развѣ тебѣ не ненавистенъ твой тамбуринъ?

— Да, учитель, — откликнулся я съ полу.

— А ты — развѣ ты любишь играть на своей цитрѣ?

— Чего тамъ любить!

— Такъ зачѣмъ же намъ продолжать заниматься тѣмъ, что всѣмъ троимъ намъ ненавистно? Не невольники же мы.

— Мы должны работать, — возразила Бланкетта. — Иначе что же будетъ съ нами?

Параго допилъ свой кофе, доѣлъ хлѣбъ и вернулъ чашку Бланкеттѣ, которая зажала ее между колѣнями, а самъ снова нырнулъ подъ одѣяло. Въ грязныя стекла тусклаго оконца билъ косой осенній дождь; вѣтеръ свисталъ въ щеляхъ стѣнъ, въ комнатѣ было холодно и сыро. Я плотнѣе укутался въ старое жиденькое одѣяло, принесенное съ собой изъ яслей. Бланкетта со своимъ крестьянскимъ равнодушіемъ къ перемѣнамъ температуры, какъ ни въ чемъ не бывало, сидѣла на полу въ тоненькомъ ситцевомъ платьицѣ.

— Но что же будетъ съ нами? — повторила она.

— Не бойся, не умру, — буду жить, какъ жилъ.

— А я что буду дѣлать?

— Пока набей мнѣ трубку и дай сообразить.

Она спокойно и послушно встала, исполнила приказъ и снова усѣлась въ ногахъ кровати.

— Ты удивительно терпѣливое существо, Бланкетта, иначе ты бы не довольствовалась игрой на цитрѣ, это инструментъ не очень-то веселый, моя бѣдная Бланкетта. А я вотъ нетерпѣливъ и съ сегодняшняго дня мильонъ лѣтъ не возьмусь за скрипку, а вѣдь скрипка лучше цитры.

Бланкетта смотрѣла на него, не понимая.

— Будь я королемъ, я жилъ бы во дворцѣ, а ты бы у меня вела хозяйство. Но такъ какъ я всего только оборванецъ, бродяга, слишкомъ лѣнивый для того, чтобы работать, я думаю и не могу придумать, какъ мнѣ быть съ тобой.

Она вся побѣлѣла и вдругъ поднялась.

— Я понимаю. Вы гоните меня. Если желаете, я могу и одна заработать на себя. Je ne vous serai pas sur le dos.

Не смотря на вульгарность завѣренія, что она не будетъ сидѣть у него на шеѣ, въ тонѣ дѣвушки было достоинство, которое тронуло Параго. Онъ протянулъ ей руку.

— Дурочка, я вовсе не гоню тебя. Наоборотъ. Ты моя, все равно, какъ Астико и Нарциссъ, и должна быть при мнѣ. Но Астико пора начать учиться, чтобы стать большимъ художникомъ; Нарциссъ, когда ему скучно, гоняется за мухами; а ты — молодая женщина; тебя надо устроить какъ-нибудь иначе. Но какъ? Вотъ въ чемъ вопросъ.

— Очень просто.

— То есть какъ: просто?

— Dame! Я могу работать на васъ и на Астико.

— Чортъ!

— Ну да, могу. Мужчина ужь всегда мужчина, и не всякій любитъ работать. Это часто бываетъ. Tines, mon maître! я вѣдь совсѣмъ одна на свѣтѣ. Въ цѣломъ мірѣ у меня нѣтъ иныхъ друзей, кромѣ васъ и Астико. Никогда еще ни одинъ человѣкъ не былъ такъ добръ ко мнѣ, какъ вы. Я каждый вечеръ передъ сномъ молюсь за васъ. А работать на васъ, если вамъ надоѣло играть на скрипкѣ въ этихъ паршивыхъ кабакахъ, — да я съ радостью буду работать. Богъ видитъ, я правду говорю. Для васъ я готова дать разорвать себя, на куски. Je suis brave fille, и работы не боюсь. — Она глубже заглянула въ его глаза. — Да нѣтъ же. Вы не можете мнѣ отказать. Вы должны согласиться.

— Нѣтъ, я отказываюсь, — сказалъ Параго.

Онъ приподнялся на локтѣ и пристально глядѣлъ на нее, пока она говорила. Я видѣлъ по лицу его, что онъ очень сердитъ.

— За кого ты принмаешь меня, маленькая глупышка? Понимаешь ли ты, что это оскорбленіе? Жить на средства женщины? Да ты съ ума сошла! Nom de Dieu de Dieu.

Гнѣвъ его неожиданно вырвался наружу. Онъ кричалъ, бранился, отплевывался. Бланкетта испуганно смотрѣла на него. Она не въ состояніи была понять. Крупныя слезы катились по ея щекамъ.

— Я только разсердила васъ, — плакала она.

Она была огорчена не столько тѣмъ, что. онъ отказывается отъ ея помощи, сколько тѣмъ, что разсердила его. Чувства женщины-дикарки не сложны и не слишкомъ тонки. Овладѣвъ собой, она принялась смиренно извиняться. Она не хотѣла прогнѣвить его. Она говорила отъ сердца. Она вѣдь неученая, необразованная. Она готова разорваться для. него. Она честная дѣвушка, une brave fille. Она одна на свѣтѣ, и у нея нѣтъ другихъ друзей, кромѣ него. Онъ долженъ простить ее.

Я вскочилъ на ноги, чувствуя, что самъ сейчасъ заплачу.

— Да, учитель, простите ее.

Онъ покатился со смѣху.

— Какіе мы всѣ трое дураки! Нѣтъ, это прямо восхитительно. Бланкетта собирается своимъ трудомъ, кормить двухъ взрослыхъ лежебоковъ; я обозлился на нее за это, а Астико трагически вступается, какъ будто я тиранъ, готовый отрубить ей голову. Моя маленькая Бланкетта, ты растрогала меня, а кто сумѣетъ тронуть сердце Рараго, тотъ можетъ ѣсть его ноги и печенку, когда онъ голоденъ, и пить его кровь, когда ему хочется пить. Я всю жизнь буду помнить это, и, если ты принесешь мнѣ сюда завтракъ, я не встану до полудня.

— Значитъ, вы не гоните меня отъ себя, — спросила она, немножко недоумѣвая.

— Господи помилуй! Конечно, нѣтъ. Изъ-за того, что мнѣ надоѣло играть на скрипкѣ, ты думаешь, я прогоню тебя? Мы устроимся всѣ. вмѣстѣ на зиму. Въ какомъ-нибудь столичномъ городѣ. Гдѣ ты хотѣлъ бы поселиться, Астико?

— Въ Будапештѣ, — наудачу сказалъ я.

— Ладно. Послѣзавтра мы уѣзжаемъ въ Будапештъ. А теперь дайте мнѣ поспать.

Прошло, два мѣсяца, пока мы добрались до Будапешта. Единственный инцидентъ этого путешествія, оставшійся у меня въ памяти, былъ недѣльный отдыхъ на фермѣ Ля-Гай близъ Шартра, гдѣ мы когда-то возили навозъ, и возобновленіе знакомства съ мосье и мадамъ Дюбоскъ.

X.

Въ Будапештѣ случились три вещи.

Во-первыхъ, Параго поскользнулся на улицѣ и сломалъ себѣ ногу, такъ что ему пришлось семь недѣль пролежать въ больницѣ, а Бланкетта, я и Нарциссъ тѣмъ временемъ жили, какъ воробьи на крышахъ, дивясь непостижимымъ странностямъ этого города.

Во-вторыхъ, умерла тетка Параго, сестра его матери, и оставила ему небольшое наслѣдство.

Въ третьихъ, Параго неожиданно встрѣтился съ художникомъ Теодоромъ. Изеленомъ, другомъ его парижскихъ студенческихъ дней.

Послѣдствія первой случайности дали себя знать, Параго съ тѣхъ поръ слегка прихрамывалъ и скитанья по большимъ дорогамъ пришлось оставить навсегда.

Послѣдствіемъ второй случайности было та что Параго уѣхалъ въ Лондонъ, для выполненія формальностей, связанныхъ съ полученіемъ наслѣдства. По всей вѣроятности, это можно было бы устроить черезъ консуловъ и адвокатовъ, но Параго въ дѣлахъ былъ несвѣдущъ, какъ ребенокъ, и, когда его вызвали черезъ газеты въ Лондонъ, онъ, поѣхалъ безпрекословно. Въ результатѣ третьей я поселился въ домѣ у Теодора Изелена.

Все это было изумительно и неожиданно.

Мы условились, что, пока Параго будетъ въ Лондонѣ, я буду жить у Изелена, а Бланкетта у старухи, натурщицы художника, особы весьма почтенной и кое-какъ болтавшей по французски, а Нарциссъ то тамъ, то здѣсь. Покончивъ свои дѣла, Параго вернется въ Будапештъ, заберетъ насъ всѣхъ и пойдетъ туда, куда его погонитъ вѣтеръ. Меня снабдили платьемъ, бѣльемъ, всѣмъ необходимымъ и подробными инструкціями, какъ держать себя въ приличномъ домѣ. Жена Изелена была очаровательная женщина.

Словомъ, все устроилось, но развѣ можно было быть застрахованнымъ отъ неожиданностей съ Параго?

Наканунѣ своего отъѣзда, этакъ въ третьемъ часу утра, Параго со свѣчею ворвался въ мою комнатку на чердакѣ и, прежде чѣмъ я успѣлъ протереть изумленные глаза, онъ сѣлъ ко мнѣ на кровать и заговорилъ.

— Сынъ мой, меня осѣнило вдохновеніе.

Кому, кромѣ него, пришло бы въ голову разбудить мальчика въ три часа ночи, чтобъ разсказать о своемъ вдохновеніи? Кто, кромѣ Параго, по вдохновенію способенъ былъ измѣнять теченіе человѣческой жизни?

— Оно осѣнило меня въ то время, какъ мы ужинали съ Изеленомъ. Я сказалъ ему. Теперь ужь все обдумано. Онъ согласился. Такъ что, значитъ, рѣшено.

— Что рѣшено, учитель? — Сидя на кровати, я недоумѣнно смотрѣлъ на него. Мягкая войлочная шляпа, смуглое бородатое лицо съ блестящими глазами и свѣча, зажатая между колѣнями, придавали ему видъ заговорщика.

— Твоя карьера, сынъ мой. Деньги, которыя я получу въ Лондонѣ, цѣликомъ пойдутъ на твое художественное образованіе. Ты будешь учиться живописи, дитя Рафаэль, и Изеленъ будетъ учить тебя. А мадамъ Изеленъ научитъ тебя держать себя, какъ подобаетъ джентльмену. И, если ты сколько-нибудь любишь Параго, за два года, разлуки ты почувствуешь, что у тебя есть сердце.

— Два года! — испуганно вскричалъ я, — Но, учитель, я не могу жить здѣсь безъ васъ цѣлыхъ два года.

— Сможешь, сынокъ. Человѣкъ все можетъ, когда это необходимо. Когда я дробилъ свою мебель палицею крестоносца, я тоже думалъ, что не смогу жить безъ — безъ многаго. Однако, вотъ живу, здоровъ и веселъ.

Онъ продолжалъ доказывать, что это дѣлается для моего же блага. Сломанная нога вынуждаетъ его отказаться отъ моего перипатетическаго воспитанія въ Университетѣ Вселенной. А въ иной школѣ онъ былъ бы плохимъ воспитателемъ. Если онъ научилъ меня говорить правду, презирать ложь и лицемѣріе, любить картины, музыку, книги, деревья и все прекрасное, nom de Dieu, онъ выполнилъ свою задачу. Пора дать мѣсто инымъ вліяніямъ. Такое вдохновеніе свыше, какое осѣнило его нынче ночью, онъ принимаетъ за велѣніе Высшей Власти (я убѣжденъ, что онъ, дѣйствительно, такъ думалъ), которому онъ не можетъ противиться. Само Провидѣніе велитъ тебѣ остаться здѣсь у Изелена. Потомъ ты поѣдешь учиться у Жано въ Парижѣ. А пока можешь изучать гуманитарныя науки въ Будапештѣ.

— Я не понимаю этого варварскаго языка.

— Ничего, научишься.

— Кромѣ Венгріи, никто нигдѣ не говоритъ на немъ.

— Сынъ мой, цѣнность человѣка нерѣдко измѣряется именно тѣми его знаніями, которыя ни для кого не нужны.

Свѣча погасла, и мы очутились въ темнотѣ. Параго пожелалъ мнѣ спокойной ночи и ушелъ, оставивъ послѣ себя запахъ копоти и полное уныніе.

На другой день онъ уѣхалъ. Мы съ Бланкеттой и пріунывшій Нарциссъ печально побрели назадъ въ гостиницу, гдѣ я, позабывъ о своемъ мужскомъ достоинствѣ, горько расплакался; Бланкетта обняла меня за шею и утѣшала матерински ласково.

Два мѣсяца спустя Параго вызвалъ Бланкетту письмомъ къ себѣ въ Парижъ, и, когда кончикъ ея мокраго отъ слезъ платка, которымъ она мнѣ махала на прощанье изъ окна вагона, скрылся изъ виду, я почувствовалъ себя заброшеннымъ и всѣмъ чужимъ въ чужой странѣ.

---

Два года! Два года сплошной тоски… Даже теперь я помню, какъ у меня тогда болѣло сердце. Изелены были добры ко мнѣ; г-жа Изеленъ, красивая венгерка, скоро сдѣлалась моимъ закадычнымъ другомъ, не только моей наставницей въ свѣтскомъ обращеніи; жизнь моя была полна интереса, и я работалъ, какъ безумный, но все время я тосковалъ о Параго. Еслибъ не его письма, я бросилъ бы все и по слѣду пошелъ бы за нимъ, какъ собака, черезъ всю Европу. Ахъ, эти письма! они и сейчасъ передо мною, цѣлая сокровищница причудливой фантазіи и философской мудрости. О себѣ и своихъ дѣляхъ онъ писалъ мало. Онъ живетъ въ Парижѣ, и Бланкетта ведетъ его хозяйство. Проклятая нога заставляетъ его, прихрамывая, ковылять по улицамъ, въ то время, какъ сердце его жаждетъ гоняться за бабочками въ полѣ. Одно его утѣшеніе — кружокъ друзей, съ которыми онъ бесѣдуетъ въ кафе Дельфинъ. Онъ изучалъ персидскій языкъ и упивается Гафизомъ и Фирдуси. Здоровье его превосходно. Дѣйствительно, здоровье у него было желѣзное.

Приписки Бланкетты порою дополняли эти скудныя свѣдѣнія объ его внѣшней жизни. Учитель нанялъ чудную квартирку, un bel appartement. Кровать у него съ раздвижными занавѣсками. Провизія въ Парижѣ дорога. Они ѣздили въ Фонтенебло. Нарциссъ укралъ сосиски у консьержа. Учитель постоянно говоритъ обо мнѣ и о томъ, что меня ждетъ великое будущее. Но, когда я стану знаменитостью, я, вѣдь не забуду своей маленькой Бланкетты. «Il ne fot jamés oublié ta petite Blanquette».

Какъ будто я могъ забыть ее!

---

Я пріѣхалъ въ Парижъ вечеромъ, дня за два раньше, чѣмъ меня ожидали. Параго велѣлъ мнѣ остановиться въ Берлинѣ, чтобъ осмотрѣть этотъ городъ, но я такъ стосковался по немъ, что проѣхалъ Берлинъ, не останавливаясь. Мнѣ интересно было видѣть Параго, Бланкетту и Нарцисса, а вовсе не Берлинъ.

Только когда я вышелъ изъ вагона на платформу парижскаго вокзала, я понялъ, какъ все измѣнилось. Я былъ одѣтъ прилично. Имѣлъ при себѣ чемоданъ, наполненный всѣмъ, чего требуетъ респектабельность. Въ карманѣ у меня. были деньги и пачка папиросъ. Носильщикъ несъ за мной багажъ и въ третьемъ лицѣ, почтительно освѣдомился: угодно ли мосье взять извозчика? Какой восемнадцатилѣтній юноша устоитъ противъ такого покушенія? Я барскимъ тономъ приказалъ ему нанять извозчика и небрежно бросилъ адресъ: № 11 улица Саладье. И къ радости отъ мысли, что скоро я увижу своего незабвеннаго учителя, примѣшивалась радость польщеннаго тщеславія. Астико на извозчикѣ! Это было нелѣпо, и въ то же время казалось необходимымъ.

Экипажъ остановился въ узкой улочкѣ. Передо мною выросли высокіе дома, какъ-то фантастически распадавшіеся въ тускломъ свѣтѣ газа, маленькія лавочки въ подвальныхъ этажахъ, темныя, маленькія ворота. Возлѣ самыхъ воротъ № 11-го была маленькая портерная для простонародья, цинкъ, какъ говорятъ въ Парижѣ, потому что въ такихъ кабачкахъ на первомъ планѣ блестящій цинковый прилавокъ. Неряшливо одѣтые люди понуро бродили по улицѣ.

Привратникъ мнѣ сказалъ: «Cinquième à gauche». Я поднялся по узкой, вонючей, плохо освѣщенной лѣстницѣ и позвонилъ. Дверь отворилась; на порогѣ стояла Бланкетта съ лампой въ рукѣ.

— Monsieur désire?

— Mais c’est moi, Blanquette.

Въ то-же мгновеніе лампа стояла уже на полу, а я въ ея сильныхъ молодыхъ объятіяхъ.

— Мой маленькій Астико, но я не узнаю тебя. Ты страшно измѣнился, совсѣмъ не тотъ, что былъ. Tu est tout à fati monsieur. Какъ будетъ гордиться тобой учитель!

— Гдѣ же онъ?

Увы! учитель не ждалъ меня сегодня, и пошелъ въ кафе Дельфинъ. Она сейчасъ сходитъ за нимъ. Я, навѣрное, усталъ и голоденъ. Она сейчасъ мнѣ дастъ чего-нибудь поѣсть. Но кто бы могъ подумать, что я вернусь такимъ бариномъ? И какъ я выросъ! Сейчасъ она покажетъ мнѣ квартиру. Вотъ это салонъ.

Въ первый разъ я оглядѣлся. Ничто здѣсь, кромѣ выцвѣтшей обивки шаткихъ стульевъ, чинно разставленныхъ вдоль стѣнъ, да полокъ съ знакомыми растрепанными книгами, не напоминало Параго. Круглый столъ посерединѣ, покрытый пеньковой скатертью, и натертый полъ были безупречно чисты. Дешевыя ситцевыя занавѣски украшали окна, и между оконъ висѣла клѣтка съ канарейкой. Три-четыре олеографіи, въ томъ числѣ портретъ Гарибальди, въ золоченыхъ рамкахъ, дополняли художественное убранство комнаты.

— Картины я сама выбирала, — съ гордостью пояснила Бланкетта.

Она отворила дверь и показала мнѣ спальню учителя, скудно меблированную, но очень опрятную. Другая дверь вела въ кухню, сверкавшую какъ машинное отдѣленіе броненосца.

— Моя спальня наверху, и для тебя учитель тоже тамъ взялъ комнату. Пойдемъ, я покажу тебѣ. — Мы поднялись на чердакъ, я былъ водворенъ на свое мѣсто.

— Я бы поставила тебѣ цвѣтовъ, еслибъ знала, что ты пріѣдешь.

Мы снова спустились внизъ, и она приготовила мнѣ ужинъ. Языкъ ея не умолкалъ ни на минуту, а некрасивое лицо такъ и сіяло. Она была вполнѣ счастлива. Лучше учителя главы дома не сыщешь въ цѣломъ свѣтѣ. Конечно, онъ неряшливъ. Но таковы ужь всѣ мужчины. Еслибъ онъ не пачкалъ пола своими грязными сапогами и кусками говядины, которые онъ бросаетъ Нарциссу, не разбрасывалъ повсюду свое платье, свой табакъ и книги, ей дѣлать было бы тутъ нечего, а такъ она работаетъ съ утра до вечера. И результаты на лицо, развѣ здѣсь не чисто, не уютно, не красиво? Ахъ, она такъ счастлива, что ей не надо больше играть на цитрѣ въ brasseries! Всѣ ея мечты осуществились. У нея есть домъ, свое хозяйство, son ménage. И есть учитель, которому она служитъ… Теперь она пойдетъ за нимъ въ кафе Дельфинъ.

---

Полчаса спустя Параго шумно ворвался въ комнату, а за нимъ Бланкетта и Нарциссъ. Онъ говорилъ по французски и расцѣловалъ меня на французскій манеръ. Потомъ кричалъ по англійски и жалъ мнѣ руку. Онъ былъ возбужденъ почти такъ же, какъ Нарциссъ, который все время рычалъ и яростно лаялъ.

— Хорошо, что онъ вернулся, а, Бланкетта?

— Oui, maître. Онъ не знаетъ, какъ мы скучали безъ него. Бланкетта, смѣясь и плача, убирала со стола.. Потомъ поставила на столъ стаканы и бутылки tisane, купленной ими по дорогѣ. Мы пили жидкое золото кисло-сладкаго шампанскаго, чокались, звеня стаканами, и говорили всѣ вмѣстѣ, а Нарциссъ все время лаялъ. Весело меня встрѣтили дома.

Параго мало измѣнился. Только волосы на вискахъ начали сѣдѣть, да худыя щеки все больше вваливались. Но онъ былъ все тотъ же, волосатый и нечесанный, съ невѣроятно длинными ногтями и въ потрепанномъ костюмѣ, съ причудливыми оборотами рѣчи и странной божбой на устахъ, съ той же неизмѣнной фарфоровой трубкой въ зубахъ.

Бланкетта ушла спать, а мы съ Параго бесѣдовали далеко за, полночь. Прощаясь со мной, онъ выразительнымъ жестомъ повелъ рукой указывая на чинно разставленную мебель и великолѣпно натертый полъ.

— Видалъ ты когда-нибудь такое восхитительное неудобство?

Бѣдная Бланкетта!

XI.

Какъ далеко все это: — Парижъ, улица Саладье, мастерская Жано, гдѣ знаменитый художникъ называлъ насъ своими дѣтьми, торжественно заявляя, что онъ вручаетъ намъ священный факелъ своего искусства, съ тѣмъ, чтобы мы не угашали его и передали такимъ же яркимъ послѣдующимъ поколѣніямъ; кафе Дельфинъ, г-жа Буэнъ, толстая, румяная, изысканно учтивая, съ необычайно сложной прической, чудомъ парикмахерскаго искусства, даже самъ мой незабвенный учитель, Параго! Какъ далеко! Нехорошо долго заживаться на свѣтѣ. Когда оглянешься назадъ — рядъ прожитыхъ годовъ кажется такимъ длиннымъ.

Я нашелъ Параго полновластнымъ диктаторомъ въ кафе Дельфинъ. Этого положенія у него, повидимому, никто не оспаривалъ. Правилъ онъ автократически и установилъ различные законы, неповиновеніе которымъ наказывалось изгнаніемъ. Такъ, напримѣръ, въ качествѣ диктатора, онъ имѣлъ право требовать напитки, не платя за нихъ. Еслибъ такую претензію предъявилъ студентъ, его, разумѣется, выставили бы и захлопнули у него передъ носомъ дверь. Но Параго не возражали. Далѣе, ему одному принадлежало право занимать столикъ у конторки, за которой возсѣдала г-жа Буенъ, и вѣшать свою зеленую шляпу на колышекъ позади. Для студентовъ онъ былъ загадкой. Никто не зналъ, кто онъ, откуда, какъ и на какія средства живетъ. Слухи о немъ ходили разные. По однимъ, онъ былъ русскимъ, нигилистомъ, бѣжавшимъ изъ Сибири. По другимъ, болѣе близкимъ къ истинѣ, чѣмъ-то вродѣ сказочнаго Рипъ ванъ-Винкля, проспавшаго двадцать лѣтъ и на старости вздумавшаго снова пережить молодые студенческіе года. Жизнь свою онъ дѣлилъ между Люксембургскимъ садомъ, Понъ-Нефъ и кафе Дельфинъ. «Для меня, любилъ онъ говорить, Парижъ — это Буль-Мишъ^[3]. И, хотя онъ способенъ былъ обратиться къ совершенно незнакомому человѣку, впервые допущенному, въ видѣ особой привилегіи, къ его столу, и притомъ на ты: „Купи-ка мнѣ, братъ, вечернюю газету“, или же ко всей компаніи вообще: „Разрѣшается кому-нибудь угостить меня абсентомъ“, и самому заказать желаемое, все же не было случая, чтобъ онъ у кого-нибудь занялъ денегъ.

Эта послѣдняя эксцентричность особенно раздражала кварталъ, гдѣ деньги преимущественно занимаютъ. Разумѣется, Параго и въ голову бы не пришло занять у бѣдняка-студента послѣдніе пять франковъ. Наоборотъ, онъ самъ подчасъ швырялъ деньгами. Однажды вечеромъ, когда поднялся споръ между двумя студентами изъ Оверни (Овернь — французское Пошехонье) и услужающимъ изъ-за двухъ су, будто бы неправильно приписанныхъ къ счету, Параго гнѣвно вскочилъ, швырнулъ на столъ луидоръ и со словами: „Paie toi, Hercule!“ (Получи, Эркюль)» величественно вышелъ изъ кафе. На другой день цѣлая депутація ждала его, чтобы вернуть ему двадцать франковъ, но Параго (какъ и слѣдовало ожидать) не взялъ ни копейки, говоря: «Пусть это будетъ вамъ урокомъ». И они покорно приняли урокъ.

— Но что же вы здѣсь изучали, прежде чѣмъ уснуть на двадцать лѣтъ? — освѣдомился какъ-то дерзкій юноша, вѣрившій въ легенду о Рипъ ванъ-Винклѣ.

— Забытыя искусства: деликатность и хорошія манеры, mon petit — былъ отвѣтъ. И Параго сверкнулъ глазами на обидчика.

Студенты охотно расплачивались за него, такъ какъ бесѣда съ нимъ была дороже денегъ. На мой взглядъ, кафе Дельфинъ очень походило на Клубъ Лотоса, съ однимъ различіемъ. Вмѣсто того, чтобъ быть поваренкомъ, я былъ членомъ и, хотя никто не подозрѣвалъ этого, платилъ за выпитое Параго его же собственными, деньгами. Онъ ни за что не позволялъ мнѣ выяснить наши отношенія, увѣряя, что это повредитъ обѣимъ сторонамъ, и объяснялъ нашу дружбу тѣмъ, что мы встрѣчались раньше въ Будапештѣ, гдѣ я учился живописи у знаменитаго Изелена, друга Параго.

— Сынъ мой, — говорилъ онъ — уже того факта, что ты англичанинъ, а учился въ Будапештѣ и говоришь по французски, какъ французъ, достаточно для того, чтобы внушить уваженіе къ тебѣ въ кварталѣ. А то, что ты раньше былъ знакомъ со мной, — только ты объ этомъ знакомствѣ не распространяйся, — еще придастъ тебѣ интерсу.

Такъ оно и вышло. Я чувствовалъ, что для посѣтителей кафе и во мнѣ есть что-то таинственное, что отнюдь не вредило мнѣ. А во избѣжаніе осложненій и для того, чтобъ у меня было больше свободы, подобающей моему положенію взрослаго мужчины, Параго выбросилъ меня изъ гнѣздышка въ улицѣ Саладье и, назначивъ мнѣ опредѣленное ежемѣсячное содержаніе, велѣлъ мнѣ искать себѣ комнату и самому пробивать себѣ дорогу въ жизни.

Я дѣлалъ, что могъ. Такъ шли недѣли, мѣсяцы.

---

О чемъ я замечтался въ тотъ день возлѣ отеля Бристоль, я не могу припомнить. Если для Параго Парижъ былъ Буль-Мишемъ, для меня онъ былъ огромной волшебной страной, по которой я любилъ странствовать, дивясь ея великолѣпію и чудесамъ. Почему же и не замечтаться на Вандомской площади? Мои честолюбивыя мечты залетали въ то время и повыше Вандомской Колонны, а мой студенческій костюмъ (заказанный Параго по своему вкусу), беретъ въ видѣ гриба, узкіе бархатные штаны и стянутая у шеи бархатная блуза, допускалъ всевозможныя эксцентричности. Вдобавокъ, въ воздухѣ вѣяло ранней весной, время года, — особенно благосклонное къ юнымъ мечтателямъ. Франтоватые молодые люди и миловидныя модисточки съ картонками подъ мышкой, съ непокрытыми головами, которыя золотило солнце, бѣгали мимо меня, по временамъ останавливаясь на тротуарѣ со мною рядомъ. Сознаюсь, въ то время я не былъ равнодушенъ и къ модисткамъ. Вѣдь художнику только бы хорошенькое личико.

Неожиданно дама — такая очаровательная, что всѣ модисточки мигомъ вылетѣли изъ моей головы, — вышла изъ отеля Бристоль и черезъ широкій тротуаръ направилась къ ожидавшей ее коляскѣ. Глаза ея отливали синевой ледниковъ, а ротикъ былъ нѣжный и кроткій. Она мимоходомъ взглянула на меня. Парижскій студентъ въ его живописномъ студенческомъ костюмѣ, стоящій посрединѣ площади, легко можетъ возбудить любопытство и нарядной дамы. Я приподнялъ шапку. Дама снова посмотрѣла на меня, надменно, потомъ изумленно; потомъ остановилась.

— Если я незнакома съ вами, это большая невоспитанность съ вашей стороны, что вы поклонились мнѣ, — сказала она по французски. — Но, мнѣ кажется, что я васъ гдѣ-то видѣла.

— Еслибъ я не встрѣчался съ вами раньше, я не позволилъ бы себѣ поклониться. Вы графиня де-Вернэйль, — съ живостью отвѣтилъ я по англійски. Весна и неожиданная встрѣча съ Джоанной вызвали румянецъ на моихъ блѣдныхъ щекахъ. — Я когда то игралъ на тамбуринѣ въ Эксѣ, — прибавилъ я въ видѣ поясненія.

Она вдругъ поблѣднѣла, прижала руку къ сердцу и Стиснула пальцами букетъ пармскихъ фіалокъ у пояса. Фіалки упали на землю.

— Нѣтъ, нѣтъ, это пустяки, уже прошло, — сказала она, когда я кинулся поддержать ее. — Это просто отъ неожиданности. Я отлично помню васъ. Вы говорили, что васъ зовутъ Астико. Я просила васъ придти ко мнѣ. Почему вы не пришли?

— Вы сказали, чтобъ я обратился къ вамъ, если буду, нуждаться. Благодаря моему дорогому учителю, я нужды не зналъ.

Я поднялъ фіалки.

— Вашему учителю? — Она какъ будто обрадовалась и улыбкой поблагодарила меня за цвѣты. — Онъ здоровъ? Онъ здѣсь, въ Парижѣ? Онъ и теперь играетъ на скрипкѣ?

— Онъ здоровъ и въ Парижѣ, но на скрипкѣ играетъ только изрѣдка, у себя дома, когда ему хочется, какъ онъ выражается, побесѣдовать съ собственной душой.

Ледъ ея глазъ растаялъ; теперь они улыбались мнѣ.

— Вы переняли его манеру говорить.

— Вы когда-то называли меня ученымъ попугаемъ, madame. Это совершенно справедливо.

— Однако, — перебила она — не можемъ же мы стоять доскончанія вѣка на Вандомской площади. Хотите прокатиться со мной? — мы поговоримъ.

— Въ этой… — ахнулъ я, указывая на коляску.

— Почему же нѣтъ? — засмѣялась она. — Вы думаете, это опасно?

— Нѣтъ, но…

Но она была уже въ коляскѣ; и я опять залюбовался ея крохотными ножками. Мгновенно я усѣлся рядомъ съ нею.

— Я рада, что вы англичанинъ, — начала она. — Молодой французъ отвѣтилъ бы какой-нибудь пошлой любезностью.

Кучеръ повернулся на козлахъ и спросилъ, куда графиня прикажетъ везти себя.

— Куда хотите. Не знаю — къ укрѣпленіямъ… — Понятія не имѣю, гдѣ это такое укрѣпленія, — засмѣялась она, поворачиваясь ко мнѣ. — Кажется, туда ѣздятъ только тѣ, кому хочется, чтобъ ихъ кто-нибудь укокошилъ. Въ газетахъ постоянно объ этомъ пишутъ. Поѣзжайте черезъ мостъ, — бросила она кучеру.

Мы поѣхали по улицѣ Кастильоне, потомъ по улицѣ Риволи, мимо Лувра, потомъ черезъ Понъ-Нефъ. Бесѣдуя съ Джоанною на тротуарѣ, я былъ развязенъ, даже дерзокъ, какъ истый уличный мальчишка; сидя въ коляскѣ рядомъ съ графиней де Вернейль, я былъ нѣмъ, какъ рыба, и только ея ласковое снисхожденіе немножко подбодрило меня. Когда мы проѣзжали черезъ Латинскій кварталъ, я до смерти боялся, какъ бы меня не увидѣли знакомые студенты.

Я заранѣе дрожалъ при мысли о томъ, какъ меня будутъ вышучивать. И въ то же время весь трепеталъ отъ радости и гордости, и отъ волненія совершенно не въ состояніи былъ говорить. Для Астико ѣхать въ коляскѣ рядомъ съ Джоанной, съ графиней де Вернэйль, было, поистинѣ, однимъ изъ чудесъ волшебной страны.

— Вотъ и Генрихъ IV, — сказала она, указывая на статую, когда мы переѣзжали мостъ.

— Это было первое, что показалъ мнѣ учитель, когда мы въ первый разъ попали въ Парижъ. Онъ страшно любитъ Генриха IV.

— Почему?

Я въ общихъ чертахъ разсказалъ ей исторію съ булавой крестоносца. Она слушала съ напряженнымъ интересомъ.

— Вашъ учитель, должно быть, сумасшедшій, — замѣтила она. — Впрочемъ, по моему, всѣ сумасшедшіе. И я. И вы.

— О! я не сумасшедшій! — вскричалъ я.

— Какъ же не сумасшедшій, когда вы сочинили себѣ какого-то земнаго бога въ лицѣ своего учителя и поклоняетесь ему? Изъ всѣхъ насъ вы и есть самый безумный, мсье Астико.

Въ ея голосѣ были нотки презрѣнія, задѣвшія меня. Даже Джоаннѣ не разрѣшалось говорить о немъ непочтительно.

— Еслибъ онъ купилъ васъ у вашей матери за полкроны и сдѣлалъ васъ ученикомъ Жано, вы бы тоже боготворили его, сударыня, — сказалъ я.

— Я все думала, сдержали ли вы свое обѣщаніе, данное мнѣ, — сказала она, перескакивая на другое. Удивительно, какъ женщины непослѣдовательны! — но теперь я увѣрена.

— Разумѣется, я не сказалъ учителю.

— Хорошо. И эта наша маленькая прогулка должна остаться между нами.

— Если желаете. Но я не люблю имѣть секреты отъ него.

— Дайте мнѣ его адресъ, — сказала она, помолчавъ, и я замѣтилъ, что эту фразу она выговорила съ усиліемъ. — Неужели онъ и теперь живетъ подъ этимъ нелѣпымъ именемъ? Какъ бишь это?

— Его имя Берцеліусъ Ниббидаръ Параго, и живетъ онъ въ № 11 улицы Саладье.

— А его настоящее имя извѣстно вамъ?

— Да, madame. Его имя Гастонъ де Неракъ. Я только недавно узналъ его отъ мсье Изелена.

— Вы и Изелена знаете?

Я разсказалъ ей о своемъ пребываніи въ Будапештѣ. Упомянулъ и о томъ, что Изеленъ неохотно касался молодости Параго, повидимому, по настоянію моего учителя.

— А кто же я, по вашему? — неожиданно спросила она.

— Вы? Вы Джоанна.

— Вотъ какъ! И давно вы это знаете?

— Я уже зналъ это, когда встрѣтился съ вами въ Эксъ-ле-Бэнъ.

— Не понимаю. — Глаза ея снова стали голубыми льдинками. — Неужели же онъ вамъ разсказалъ? — вы были тогда совсѣмъ ребенкомъ.

— Онъ никогда не называлъ мнѣ вашего имени, — поспѣшилъ я успокоить ее.

— Такъ откуда же вы знаете?

Я разсказалъ ей исторію стараго чулка, упомянувъ и о томъ, какъ Параго взывалъ къ моей деликатности ученаго и джентльмена.

Задумчивая улыбка блуждала на ея губахъ.

— Это было, значитъ, вскорѣ послѣ того, какъ онъ купилъ васъ за полкроны?

— Да, сударыня. И съ тѣхъ поръ мы никогда не говорили съ нимъ объ этихъ бумагахъ.

— Но откуда же вы знаете, что я — та самая Джоанна?

— Догадался, — сказалъ я. Не могъ же я ей сказать про ces petits pieds si adorés.

— Вы странный юноша. Разскажите мнѣ о себѣ.

Неопытный по части женской хитрости, я вспыхнулъ, отъ радости, что она мимолетно заинтересовалась мною, не сообразивъ, что это косвенная просьба разсказать ей о Параго. Я простодушно разсказалъ ей всю свою жизнь, начиная съ того утра, когда я нечаянно подалъ Параго вмѣсто счета прачки растрепанное изданіе «Потеряннаго Рая», и въ моемъ разсказѣ было гораздо болѣе розовыхъ страницъ, чѣмъ въ этой книгѣ — вѣдь въ девятнадцать лѣтъ все видишь въ розовомъ свѣтѣ. Напримѣръ, говоря о Клубѣ Лотоса, я инстинктивно не упомянулъ о вонючей требухѣ и спальню Параго описалъ не такой, какой она была въ дѣйствительности, а великолѣпной, какой она представлялась моему мальчишескому взору, а ужь разсказъ о нашихъ странствіяхъ превратился прямо таки въ волшебную сказку.

— А теперь онъ что же дѣлаетъ? — Мы уже настолько подружились, что обмѣнялись улыбками

— Изучаетъ философію.

Теперь я уже замѣчалъ кусочки глины, налипшіе на моемъ идолѣ — можетъ быть, потому, что поумнѣлъ..

Мы проѣхали до южной заставы, мимо обсерваторіи, въ Монружъ, и вернулись обратно на бульваръ Сенъ-Мишель прежде, чѣмъ я сообразилъ, что катанье наше уже пришло къ концу.

— Вы знаете, почему я такъ рада, что встрѣтила васъ сегодня? — сказала она. — Я думаю — нѣтъ, я увѣрена, что вамъ можно довѣрять. Я въ большой тревогѣ, и мнѣ думается, что вашъ учитель могъ бы мнѣ помочь.

Голосъ ея былъ такъ серьезенъ и печаленъ, лицо вдругъ стало такимъ юнымъ и безпомощнымъ, что всѣ мои мечты о рыцарствѣ проснулись снова.

— Мой учитель жизнь за васъ отдастъ! — воскликну, въ я. — И я тоже.

— Даже еслибъ я никогда, никогда въ жизни не простила ему?

— Вы простите его — не въ этомъ мірѣ, такъ въ иномъ, — возразилъ я, самъ не зная, что говорю, — и онъ удовольствуется этимъ.

Коляска остановилась. Я точно съ облаковъ упалъ на, землю. Теперь ужь я смотрѣлъ печально.

— Можно мнѣ придти къ вамъ, сударыня?

Въ глазахъ ея мелькнулъ испугъ.

— Пока — нельзя, мсье Астико. — Она протянула, мнѣ руку. — У моего мужа бываютъ странныя настроенія. Я напишу вамъ.

Лошади тронули. Во второй разъ она уходила отъ меня съ именемъ своего мужа на устахъ. Я совсѣмъ и забылъ о немъ. Я топнулъ ногой.

— Паршивый коршунъ — воскликнулъ я, повторяя слова Параго. Боже! какъ я ненавидѣлъ бѣднягу!…

---

Однажды вечеромъ, приблизительно недѣлю спустя, насъ сидѣло человѣкъ восемь вокругъ Параго въ кафе Дельфинъ. Двое изъ нихъ были rapins — я не знаю другого подходящаго слова для художниковъ въ зародышѣ, — мои товарищи по ателье Жано. Изъ остальныхъ я помню только одного — бѣднягу Казалэ. На немъ былъ какой-то необычайный костюмъ, сшитый чуть не не собственноручно: туника изъ жесткой коричневой матеріи, перехваченная у таліи кожанымъ поясомъ, безформенные шаровары изъ того же матеріала, и сандаліи. Волосы у него были длинные, желтые и лицо покрыто пухомъ, какъ тѣльце только вылупившагося цыпленка. Мрачный геній, онъ любилъ изображать муки мятежныхъ душъ, корчащихся въ аду, а въ часы отдыха пить стаканами анисовку. Вначалѣ онъ не долюбливалъ меня и подсмѣивался надо мной, потому что я былъ англичанинъ, и это очень огорчало меня, такъ какъ въ моихъ глазахъ онъ былъ геніальнѣйшимъ человѣкомъ, — послѣ Параго. Десять лѣтъ спустя, я нашелъ его помощникомъ начальника станціи на бельгійской границѣ.

Было около половины одиннадцатаго. Столъ нашъ былъ уставленъ стаканами и блюдечками. Кромѣ нашего, въ кафе было занято всего два столика; за однимъ двое мужчинъ и женщина играли въ manille; за другимъ — двое въ домино. Г-жа Буэнъ, утопая въ собственномъ жиру, дремала на своемъ высокомъ стулѣ за конторкой. Эркюль стоялъ возлѣ нея, держа подъ мышкой грязную салфетку, и прислушивался къ рѣчи Параго. Сквозь огромныя стекла оконъ виднѣлись движущіеся огни бульвара Сенъ-Мишель. Параго маленькими глотками пилъ абсентъ, курилъ свою неизмѣнную трубку съ фарфоровой чашечкой и разглагольствовалъ.

— Латинскій кварталъ! Эти буржуазныя улицы вы зовете Латинскимъ кварталомъ? О, вы жалкія бѣлыя мыши въ чистыхъ сорочкахъ — вы зовете свою жизнь жизнью Богемы? Да развѣ есть среди васъ хоть одинъ, кромѣ Казалэ, котораго отмороженные пальцы дѣлаютъ неприличнымъ, кто бы не носилъ носковъ? Есть ли хоть одинъ, у котораго не было бы полнаго вечерняго костюма? И развѣ всѣ вы не задыхаетесь отъ добродѣтели? Развѣ у васъ Марсель способенъ лежать два дня въ постели, ради того, чтобы Родольфъ могъ заложить его платье и накормить больную Мими, какъ въ романѣ Мюрже? И развѣ во всемъ этомъ кварталѣ найдется хоть одна Мими?

— Ну, разумѣется, mon vieux. И даже не одна, — откликнулся мой другъ Бренгаръ, гордившійся тѣмъ, что онъ знаетъ жизнь.

Параго повелъ рукой.

— Гдѣ же онѣ? Здѣсь? Я ихъ не вижу. И вы не видите. Нѣтъ, милыя мои овечки, это поколѣніе, ушибленное Богомъ. Даже свиньи въ старыя времена были романтичнѣй васъ. Пороки у васъ имѣются, да — но благородныя страсти? Нѣтъ. Слыхали вы когда-нибудь о Café du cochon fidèle? Конечно, нѣтъ. Развѣ вы что-нибудь знаете? Оно находилось въ rue des Cordiers, а demoiselle du comptoir тамъ была Мими la Blonde. Ah bigre! Такихъ конторшицъ у насъ теперь не сыщешь. Очаровательное существо! — Кончиками длинныхъ ногтей онъ послалъ въ воздухъ поцѣлуй.

— Вы очень нелюбезны, мсье Параго, — откликнулась со своего трона г-жа Буэнъ.

— Выслушайте, сударыня, исторію этого поросенка, и тогда судите сами. Весь кварталъ съ ума сходилъ по Мими, включая и поросенка. Да, это былъ поросенокъ, чистенькій, опрятный, съ сантиментальными глазами. Онъ принадлежалъ колбаснику, жившему напротивъ. Я вамъ разсказываю подлинную быль, извѣстную въ кварталѣ. Каждый день вѣрное животное часами стояло у дверей и съ обожаніемъ смотрѣло на Мими, — да, дѣти мои, это было обожаніе, почтительное, страстное, и безнадежное. Лишь время отъ времени бѣдная мордочка его вздрагивала отъ отчаянія. Иногда болѣе счастливые соперники его, двуногіе, mais pour èa pas moins cochons que lui, впускали его въ кафе. Онъ усаживался передъ конторкой, аккуратно свернувъ колечкомъ хвостикъ, вздернувъ ушки съ полными глазами слезъ — онъ умѣлъ плакать, какъ корова бѣднаго Непомука, — такъ его и звали: Непомукомъ — и иногда, когда Мими взглядывала на него, онъ взвизгивалъ, какъ трубадуръ, котораго душатъ. Страсть его, конечно, была безнадежной, но такъ длилось цѣлый годъ. Кварталъ уважалъ его за постоянство. Это о немъ было сказано: «Любовь дана намъ для того, чтобъ измѣрить нашу способность страдать». Неожиданно Мими исчезла. Она вышла замужъ за нѣкоего Годиво, имѣвшаго торговлю углемъ по сосѣдству. Непомукъ цѣлый день не отходилъ отъ двери; глаза у него были совсѣмъ безумные. Потомъ, убѣдившись, что она ужь больше не вернется, онъ съ рѣшительнымъ видомъ вышелъ на середину бульвара и бросился подъ колеса омнибуса. Онъ кончилъ жизнь самоубійствомъ.

Параго круто оборвалъ рѣчь и допилъ свой абсентъ. Раздались возгласы одобренія. Я не знаю человѣка, который бы умѣлъ такъ разсказывать. Кликнули Эркюля и сразу заказали ему сортовъ девять самыхъ различныхъ напитковъ. Въ тѣ времена были мастера пить.

— Ахъ, — воскликнулъ Параго, какъ всегда, возбуждаясь отъ успѣха. — Ou sont les neiges d’antan? Гдѣ добрый отецъ Кордье изъ кафе Кордье, который игралъ на билльярдѣ не иначе, какъ носомъ? — и еще носъ-то у него былъ коротенькій, приплюснутый. А, когда носъ потѣлъ, онъ натиралъ его мѣломъ. А какъ игралъ! Двѣсти сорокъ пять съ кія! Чемпіонъ! И гдѣ само кафе Кордье? Отошло въ область исторіи. На Буль-Мишѣ былъ тогда еще Café du Bas Rhin, гдѣ Марія Демократка побилась объ закладъ съ Еленой Строгой о томъ, кто больше выпьетъ, и выпила пятьдесятъ пять кружекъ пива, а Елена пятьдесятъ три. Гдѣ теперь такія женщины? О, поколѣніе медленныхъ червей! Гдѣ…

Онъ вдругъ запнулся. Челюсть его отвисла.

— Боже мой! — воскликнулъ онъ по-англійски, поднимаясь со стула. Всѣ повернулись въ ту же сторону. Изумленный, я вскочилъ.

Въ дверяхъ стояла графиня де-Вернэйль и растеряннымъ взглядомъ обводила кафе. Джоанна, въ маленькой темной шапочкѣ, въ свободной жакеткѣ, изъ-подъ которой бѣлѣло нарядное свѣтлое платье. Я замѣтилъ еще, что на шляпкѣ у нея были фіалки. Неожиданность ея появленія, ея красота и рѣдкое изящество сразу всѣхъ заставили умолкнуть. Я поспѣшилъ къ ней и вывелъ ее на улицу. У подъѣзда стояла закрытая карета.

Она схватила меня за отворотъ разстегнутаго пиджака и нервно крутила его въ пальцахъ.

— Приведите его сюда, мсье Астико. Скажите ему, что мнѣ нужно видѣть его.

— Но какъ вы сюда попали?

— Я поѣхала сперва на улицу Саладье. Служанка сказала мнѣ, что онъ въ кафе Дельфинъ.

Оставивъ ее, я вошелъ снова, встрѣтился съ Параго на полдорогѣ, схватилъ одной рукой его зеленую шляпу, другою! — его трубку. Всѣ взоры тревожно слѣдили за нами.

— Она пріѣхала за вами, учитель — шепнулъ я. — Вы нужны ей. Идемте.

— На что я ей понадобился? Все это кончено уже тринадцать лѣтъ назадъ.

Голосъ его дрожалъ.

— Она васъ ждетъ.

Я тащилъ его къ двери; онъ повиновался мнѣ съ странной покорностью. На улицѣ былъ вѣтеръ; очутившись на тротуарѣ, онъ полной грудью втянулъ въ себя воздухъ.

— Гастонъ?!

— Да!

Втеченіе нѣсколькихъ секундъ они молча смотрѣли другъ на друга, отъ волненія не находя словъ.

— Вы были очень жестоки ко мнѣ. Тогда, давно.

Учитель мой молчалъ; трубка выскользнула изъ его рукъ и съ трескомъ разбилась о камни тротуара.

— Очень жестоки, Гастонъ. Но, если хотите, вы можете теперь отчасти загладить это.

— Мнѣ — искупать мою жестокость по отношенію къ вамъ? — Онъ засмѣялся такимъ горькимъ смѣхомъ. — Отлично. Это будетъ достойный конецъ нелѣпѣйшаго фарса. Чѣмъ могу служить графинѣ?

— Мужъ мой боленъ. Поѣдемте къ нему. Моя карета ждетъ. Ахъ, надѣньте же шляпу; не стойте, какъ французъ, съ обнаженной головой. Мы вѣдь англичане.

— Мы — все, что вамъ будетъ угодно. — Учитель надѣлъ шляпу. — Какъ вы ухитрились разыскать меня въ этой норѣ? Вы, должно быть, долго наводили справки.

— Я разскажу вамъ по дорогѣ.

Я прошелъ впередъ и отворилъ дверцу кареты.

— Доброй ночи, мсье Астико, — графиня протянула руку.

Параго посмотрѣлъ на меня, потомъ на нее, пожалъ плечами и послѣдовалъ за ней въ карету. У моего учителя было много англійскихъ привычекъ, но эта манера выразительно пожимать плечами, была чисто французская.

XII.

— Mais dis donc, Asticot — сказала Бланкетта, держа въ каждой рукѣ по половинкѣ разрѣзаннаго яйца и осторожно выпуская въ фаянсовую миску желтокъ и бѣлокъ, — кто эта дама, которая пріѣзжала вчера вечеромъ и спрашивала учителя?

— Что же ты меня спрашиваешь? Спроси его.

— Я спрашивала — онъ не говоритъ.

— Что же онъ сказалъ?

— Велѣлъ мнѣ спросить змѣя. Я не знаю, что это значитъ.

Я объяснилъ ей, что это намекъ на любопытство, погубившее Еву.

— Но, — возразила Бланкетта, все понимавшая буквально, — вѣдь въ улицѣ Саладье нѣтъ змѣя — если не считать змѣемъ тебя.

— По-моему, достаточно тебѣ взбивать эти яйца, — замѣтилъ я, чтобы перемѣнить разговоръ.

— Ну ужь, извини! Ты многому можешь меня научить, но какъ дѣлать яичницу — это я знаю получше тебя. Это ужь извини!

— Какъ знаешь, но если ты, вслѣдствіе своего безмѣрнаго любопытства, испортишь ее, вина будетъ не моя.

— Она очень хорошенькая, — вздохнула Бланкетта.

— Кто? Яичница?

— Да нѣтъ же! Дама.

— Хорошенькая? Она красавица!

Бланкетта опять вздохнула. — У нея, должно быть, много любовниковъ.

— Бланкетта! — возмутился я. — Что такое ты говоришь? Она замужемъ.

— Ну, разумѣется. Если-бъ она не была замужемъ, у у нея не могло бы быть любовниковъ. Хотѣла бы я быть хоть вполовину такой красивой, какъ она.

Зашипѣло масло, брошенное на раскаленную сковороду, и Бланкетта вздохнула опять. Я пришелъ, какъ это часто бывало, пообѣдать вмѣстѣ съ Параго — у нихъ обѣдъ былъ ранній, но, такъ какъ учитель еще не всталъ, Бланкетта повела меня къ себѣ, въ свою чистенькую кухоньку. А такъ какъ яичница готовилась для одного меня, то не удивляйтесь, что я интересовался ея приготовленіемъ.

— Такъ что ты могла бы быть замужемъ и имѣть любовниковъ? — спросилъ я свысока.

— Слишкомъ много возлюбленныхъ — это несчастье, — мудро отвѣтила она. — Еслибъ я была красивая, у меня былъ бы только одинъ — но такой, который бы любилъ меня ради меня самой.

— А теперь тебя за что любятъ?

— За мои яичницы, — отвѣтила она, ловко поворачивая сковороду.

— Blanquette, je t' adore.

Она разсмѣялась. — Es-tu bête! — и накрыла для меня салфеткой уголокъ кухоннаго стола. Она любила прислуживать мнѣ и любила, когда я ѣлъ въ кухнѣ. Какъ она ни гордилась своимъ безупречно чистымъ и опрятнымъ «салономъ», тамъ она чувствовала себя не въ своей тарелкѣ. А въ кухнѣ она была дома и здѣсь она была хозяйка.

— Какъ ты думаешь, — красивая дама влюблена въ учителя?

— Ты начиталась фельетоновъ «Petit Journal» и голова твоя набита сантиментальнымъ вздоромъ, — возмутился я.

— Какой же это вздоръ? Всякая женщина можетъ полюбить учителя..

— Ого! — Мнѣ захотѣлось помучить ее. — Можетъ быть, и ты влюбилась въ него?

Она отвернула голову и принялась чистить и безъ того безукоризненно чистую кастрюлю.

— Mange ton omelette!

Закусивъ, я пошелъ въ спальню Параго. Я засталъ его въ постели, но не съ трубкой въ зубахъ и съ растрепанной книжкой въ рукахъ, какъ обыкновенно, а лежащимъ на спинѣ, съ руками, подложенными подъ голову, и глазами, устремленными въ одну точку — на бѣлыя занавѣси, гордость Бланкетты.

— Сынъ мой, — началъ онъ, освѣдомившись о моемъ здоровьѣ и о томъ, вкусно ли я позавтракалъ, и давъ мнѣ совѣтъ, какъ вывести прыщикъ на щекѣ, — сынъ мой, я хочу взять съ тебя одно обѣщаніе. Поклянись мнѣ, что, если въ твоей схемѣ мірозданія окажется трещина, ты не станешь ломать своей мебели палицей крестоносца. При этомъ ты можешь случайно разбить и свою собственную жизнь, а ужь мою трубку обязательно.

Послѣ этого онъ попросилъ у меня папироску и началъ задумчиво курить.

— Слѣдовало бы строить свою схему мірозданія такъ, чтобы въ ней не оказывалось трещинъ, — молвилъ я.

— Богословы увѣряютъ, что это внѣ предѣловъ власти даже самого Творца.

Появилась Бланкетта съ утренней порціей абсента.

— Въ данномъ случаѣ, сынъ мой, — продолжалъ Параго, вглядываясь въ пологъ у кровати, — предупредить трещину было не во власти смертныхъ. Ты, можетъ быть, думаешь, что вина моя? Ты слышалъ, какъ меня укоряли въ жестокости. Ты, маленькая обезьянка, --я и не зналъ, что ты такой скрытный! — знаешь обо всемъ этомъ гораздо больше, чѣмъ я думалъ. Но теперь, когда ты самъ почти мужчина, ты, навѣрное, дивишься, что общаго можетъ быть — что могло быть общаго между этимъ лохматымъ разгильдяемъ, который, фигурально выражаясь, ѣстъ хлѣбъ праздности и — онъ отхлебнулъ абсенту — пьетъ воды разрушенія, и этимъ прелестнымъ, изящнымъ созданіемъ. Но не суди по внѣшности, мой маленькій Астико. Hi sumus, qui omnibus veris falsa quoedam esse dicamus, tanta similitudine, ut in iis nulla insit certe judicandi et assentiendi nota. Это говоритъ Цицеронъ, авторъ, съ которымъ я, къ сожалѣнію, не могъ тебя познакомить, и это значитъ, что ложь такъ тѣсно примѣшана къ правдѣ и такъ похожа на нее, что нѣтъ вѣрныхъ признаковъ, по которымъ можно отличить одну отъ другой. Чортъ. бы побралъ этотъ дурацкій міръ!

Въ этомъ покаянномъ настроеніи я и оставилъ его.

Позже я узналъ, что появленіе графини въ кафе «Дельфинъ» вызвало тамъ немалую сенсацію. Казалэ выглянулъ черезъ стеклянную дверь:

— Cré nom de Dieu! Она увозитъ его въ собственномъ экипажѣ.

Онъ такъ взволновался, что для укрѣпленія нервовъ принужденъ былъ выпить стаканъ анисовки. Кто можетъ быть эта дама? Очевидно, у Параго, кромѣ той жизни, которая проходитъ у нихъ на глазахъ, есть еще другая, о которой никто ничего не знаетъ. Г-жа Буэнъ загадочно качала головой, какъ бы давая понять, что она-то знаетъ, да не скажегъ. Весь вечеръ они провели, строя безплодныя догадки. Фактъ оставался фактомъ: Параго, лохматый пьяница и разгильдяй, ведетъ знакомство съ знатной и красивой дамой. Было отчего стать въ тупикъ. C'était abracadabrant. Найдя это словечко, Латинскій кварталъ немного успокоился. Разъ это абракадабра, тутъ больше не о чемъ и разговаривать.

Кафе «Дельфинъ» далеко не блистало скромностью и хорошими манерами, но личный престижъ Параго былъ такъ великъ здѣсь, что, когда онъ появился на своемъ обычномъ мѣстѣ, никто не осмѣлился хотя бы намекнуть ему на этотъ необычный инцидентъ. Параго уже оправился, былъ веселъ, отпускалъ шуточки въ духѣ Раблэ и, краснорѣчиво жестикулируя, разглагольствовалъ на всевозможныя темы. Тогда затѣвалась всемірная выставка, и большинство архитекторовъ работали надъ проектами выставочныхъ павильоновъ. Когда возникъ споръ на эту тему — двое изъ нашей компаніи были студентами архитектурныхъ классовъ — Параго объявилъ, что выставка будетъ неполной безъ дворца Дипсоманіи. Въ сущности, ему надлежитъ быть даже центромъ выставки.

— Tiens! — воскликнулъ онъ. — Меня осѣнило вдохновеніе. Дайте мнѣ кто-нибудь мягкій карандашъ. Эркюль, очисти столъ.

Онъ выхватилъ салфетку изъ-подъ мышки у лакея, какъ только тотъ убралъ стаканы, вытеръ ею мраморный столикъ и, держа карандашъ, какъ профессіональные чертежники, въ двухъ вершкахъ отъ острія, принялся рисовать съ лихорадочной поспѣшностью. Мы всѣ склонились надъ нимъ, притаивъ дыханіе и слѣдя, какъ изъ-подъ его волшебныхъ длинныхъ пальцевъ возникала, постепенно облекаясь въ форму, чудесная, жуткая и буйная мечта хмѣльной архитектуры, какой еще не видѣлъ свѣтъ. Здѣсь были дивной красоты колонны, но опрокинутыя, капителями книзу. Купола походили на верхушки наполовину надутыхъ воздухомъ шаровъ. Гигантскія подпоры, ничего не поддерживающія, безцѣльно прислонялись къ стѣнамъ зданія. Стѣны дворца Пьянства были построены изъ бутылокъ и стакановъ, а въ отверстія оконъ выглядывали головы сатировъ. Весь дворецъ, казалось, шатался, точно пьяный. Въ смыслѣ искусства и богатства фантазіи эскизъ былъ поразителенъ. Параго сидѣлъ надъ нимъ часъ, но этотъ часъ пролетѣлъ, какъ одна минута. Окончивъ, Параго бросилъ карандашъ;

— Voilà!

Затѣмъ потребовалъ вина и залпомъ осушилъ стаканъ. Мы всѣ ревѣли отъ восторга.

— Но, Параго, послушайте, — кричалъ, волнуясь, одинъ изъ студентовъ архитекторовъ, — вѣдь вы же законченный архитекторъ, и чудесный архитекторъ! Это геніальное произведеніе. Самъ Гарнье не сумѣлъ бы такъ нарисовать.

Параго схватилъ салфетку и, прежде чѣмъ мы успѣли опомниться, стеръ рисунокъ, превративъ его въ грязное пятно.

— Я поэтъ, художникъ, архитекторъ, музыкантъ и философъ, mon petit Биби, — сказалъ онъ, — и зовутъ меня Берцеліусъ Ниббидаръ Параго.

Было уже поздно, и всѣ мы встали, за исключеніемъ Параго, который всегда уходилъ позже всѣхъ. Онъ удержалъ меня за рукавъ.

— Посиди со мной еще немножко, мой маленькій Астико. Обыкновенно онъ самъ не позволялъ мнѣ засиживаться въ кафе «Дельфинъ», говоря, что это вредно для моего здоровья и вообще жалко тратить на эти засѣданія больше двухъ вечеровъ въ недѣлю. Въ систему моего воспитанія, придуманную Параго, вовсе не входило, чтобы я видѣлъ его пьянымъ, «какъ илотъ». Но на практикѣ это случалось неоднократно, даже еще въ Лотосъ-Клубѣ.

Параго спросилъ вина себѣ и мнѣ. Удивительно, жаловался онъ, какъ всякое отклоненіе отъ обычнаго теченія жизни усиливаетъ жажду.

— Еслибы тотъ поросенокъ въ кафе Кордье, о которомъ я давеча разсказывалъ, былъ человѣкомъ, онъ бы напился вдрызгъ, вмѣсто того, чтобъ кидаться подъ колеса омнибуса. Сынъ мой, — глаза его приняли торжественное выраженіе, — ты долженъ относиться съ почтеніемъ къ этому поросенку. Много ли среди людей такихъ, которые могутъ сравняться съ нимъ мужествомъ и вѣрностью одной любви?

Онъ продолжалъ говорить на ту же тему, довольно безсвязно и умышленно затемняя намеками основную мысль, которую, будь я красивой свѣтской женщиной, а не дубоватымъ девятнадцатилѣтнимъ юнцомъ, онъ бы, навѣрное, развилъ въ пламенной рѣчи. Я могъ только молча слушать его, смутно догадываясь, чутьемъ своей любви къ нему и врожденной чуткостью, что у него на душѣ, но, увы, по недостатку жизненнаго опыта ничего толкомъ не соображая.

Наконецъ, Параго объявилъ, что съ него достаточно, и нетвердой поступью направился къ двери, держась рукою за мое плечо.

— Сынокъ мой, Астико, — сказалъ онъ на порогѣ, — я зашелъ уже такъ далеко на пути къ безсмертію, что мнѣ слѣдовало бы увѣнчать мою голову вѣнкомъ изъ виноградныхъ листьевъ, а вмѣсто того червякъ гложетъ мое сердце. Сынокъ, будь добръ, сведи меня на Новый мостъ.

— Но, дорогой учитель, чего ради? Что вамъ тамъ понадобилось?

— Мнѣ надо сказать нѣчто важное Генриху IV.

— Скажите это лучше улицѣ Саладье, — взмолился я.

— На Новый мостъ! — коротко приказалъ онъ, подталкивая меня впередъ.

Пришлось послушаться. Мы пошли по бульвару Сенъ-Мишель. Дождь лилъ, какъ изъ ведра.

— Учитель, пойдемте лучше домой.

Онъ, не отвѣтивъ, прибавилъ шагу. Я, какъ кошка, не терплю дождя. Будучи человѣкомъ, я переношу его философски, когда это необходимо, но и только. Вести разговоръ подъ проливнымъ дождемъ — это выше моихъ силъ. Это, по-моему, все равно, что пѣть подъ водою. Да и Параго, обыкновенно равнодушный къ погодѣ и способный весело болтать и подъ ливнемъ, тоже не подавалъ голоса. Мы шли, пробираясь среди прохожихъ подъ зонтиками, мимо дымящихся террасъ кафе, въ свѣтѣ огней которыхъ точно пылали кіоски и блестѣли мокрые верхи извозчичьихъ экипажей; отблески огней скользили по фигурамъ и лицамъ прохожихъ, вдругъ странно подчеркивая какую-нибудь черту; потомъ пошли по темнымъ безмолвнымъ, набережнымъ, надъ которыми хмурились темныя громады зданій, охраняющихъ Сену, словно чудовищные бастіоны, съ невидимыми, лишь смутно угадываемыми въ дождливой тьмѣ очертаніями и, наконецъ, добрались до статуи короля, покровителя Параго. Дождь лилъ все время, не переставая.

Мы промокли насквозь. Я потянулъ Параго за рукавъ, съ котораго текла вода.

— Учитель, позвольте мнѣ отвести васъ домой.

Онъ грубо стряхнулъ мою руку.

— Можешь идти.

— Но, дорогой учитель, — взмолился я. Онъ закинулъ обѣ руки за голову и потомъ широкимъ жестомъ простеръ ихъ впередъ.

— Мальчикъ! Да развѣ ты не видишь, какъ скорбитъ душа моя?

Я понурилъ голову и отошелъ. Одинъ Богъ знаетъ, что онъ сказалъ Генриху IV. Должно быть, у каждаго изъ насъ есть свой Геѳсиманскій садъ.

---

Однажды вечеромъ, нѣсколько недѣль спустя, въ моей студенческой мансардѣ появилась Бланкетта. Подстрекаемый примѣромъ нѣкоторыхъ изъ моихъ товарищей по мастерской Жано, хваставшихъ новенькими пятифранковиками, полученными ими за свои рисунки, я сидѣлъ надъ каррикатурой, которую надѣялся продать въ юмористическій журналъ. Юность — пора безпредѣльныхъ упованій и честолюбія, не знающаго удержу.

При видѣ Бланкетты я положилъ уголь. Она была безъ шляпки — эта благоразумная дѣвица презирала всякіе головные уборы, кромѣ собственныхъ волосъ — но одѣта была очень мило, насколько ей это позволяла ея: расползавшаяся съ каждымъ днемъ фигура. Она улыбалась.

— Угадай, что мнѣ сказала консьержка?

— Что неприлично навѣщать молодаго человѣка въ такой поздній часъ?

— Неприлично. Ба! — Бланкетта была выше такихъ условностей. — Нѣтъ, не то. Она сказала мнѣ, что у меня un joli petit amant. Это, значитъ, ты. Вотъ вѣдь выдумываютъ! — Бланкетта снова засмѣялась.

— Тебя это смѣшитъ? — спросилъ я, нѣсколько обидясь. — Почему? Развѣ я не могу быть милымъ дружкомъ, какъ и всякій другой?

— Можешь, конечно, но ты — и я! Мой милый Астико — вѣдь это смѣшно.

— Да, съ этой точки зрѣнія — пожалуй. Но, вѣдь, консьержка не допускаетъ и мысли, что ты — не моя любовница. Иначе, чего же ради ты поминутно бѣгаешь ко мнѣ, словно къ себѣ домой.

— Скоро ты приведешь къ себѣ сюда свою собственную милую, и тогда тебѣ уже не будетъ нужна Бланкетта.

Это было возможно, но въ такомъ отдаленномъ будущемъ, что у меня не было желанія даже думать объ этомъ. Однако мнѣ вспомнилось, что недавно я поцѣловалъ хорошенькую натурщицу Жано, воспользовавшись моментомъ, когда мы были съ ней одни на лѣстницѣ. И подивился, неужто женщины такъ дьявольски проницательны, что могутъ замѣтить даже слѣдъ поцѣлуя на губахъ.

— Я тебѣ мѣшаю? — спросила Бланкетта, придвигая къ некрашенному столу другую табуретку и усаживаясь на нее.

— Почему же? Нѣтъ. Я могу работать и подъ твою болтовню.

Она оперлась локтемъ на пару корнишоновъ, забытыхъ на столѣ послѣ походнаго обѣда, и тотчасъ же отдернула руку.

— О, какіе вы, мужчины, неряхи! Ты даже хуже учителя. Oh, la! la! Онъ тоже способенъ положить на свою постель и сапоги, и грязную тарелку. Пора тебѣ, и въ самомъ дѣлѣ, завести себѣ une maîtresse, чтобъ она держала въ порядкѣ твою комнату.

— Ты, кажется, въ самомъ дѣлѣ, не прочь взять на себя эту роль? — смѣясь, замѣтилъ я.

Бланкетта вспыхнула и поднялась.

— Ты не смѣешь говорить такъ, Астико. Я лучше буду служанкой учителя, чѣмъ любовницей, или даже женой кого угодно. Онъ для меня все, малютка Астико, --ти слышишь? — все, хотя онъ любитъ меня совершенно такою же любовью, какъ тебя и Нарцисса. Il ne faut pas te moquer de moi. Не смѣйся надо мной. Мнѣ это больно.

Тутъ только, въ первый разъ, я понялъ, что Бланкетта — женщина и уже взрослая. До сихъ поръ я видѣлъ въ ней только сиротку-дѣвочку, какъ я и Нарциссъ, подобранную Параго, пригрѣвшуюся у него подъ крылышкомъ и связанную съ нимъ узами признательности. А она, оказывается, женщина и разсуждаетъ о серьезныхъ вещахъ, да еще съ предательской дрожью въ голосѣ.

Я перегнулся черезъ столъ и взялъ въ свои руки одну изъ ея грубыхъ рабочихъ рукъ.

— Mais tu l’aimes donc, ma pauvre Blanquette! — воскликнулъ я недоумѣнно и сочувственно.

Она потупилась и кивнула головой. Я не зналъ, что сказать. На мою руку капнула слеза. Я окончательно смутился. А она зарыдала:

— Какая я несчастная! Я совсѣмъ ему не нужна — даже для препровожденія времени. Ему это никогда и въ голову не приходило. Я для него слишкомъ безобразна. Но вѣдь я же и не требую, чтобъ онъ любилъ меня. Это было бы все равно, что просить снять съ неба луну.

— Но вѣдь онъ любитъ тебя, какъ отецъ, — возразилъ я, тщетно пытаясь утѣшить ее. — Я люблю его, какъ сынъ, а ты должна любить его, какъ дочь.

Она даже не удостоила принять къ свѣдѣнію этотъ мудрый совѣтъ. Она продолжала рыдать: — Я слишкомъ безобразна. Фигура — словно копна сѣна. Учитель никогда, и не смотритъ на меня, а вѣдь онъ мужчина и, конечно, обратилъ бы на меня вниманіе, еслибъ я была хоть сколько-нибудь привлекательна. — Бѣдная Бланкетта! Она имѣла еще больше основаній страдать отъ пренебреженія мужчины, чѣмъ покинутая Дидона. — Но, вѣдь, я же ничего не требую, — плакала бѣдняжка. — Мнѣ бы только съ ноготокъ любви — она щелкнула ногтемъ — вотъ столечко — я и этимъ буду довольна и горда.

— Еслибъ учитель былъ такой, какъ прежде, безпечный и веселый, я бы ничего не говорила, — продолжала она, поднимая заплаканное, все въ красныхъ пятнахъ, лицо, — Но, когда я вижу, какъ онъ пьетъ, чтобъ утопить въ винѣ свою любовь къ другой — c’est plus fort que moi. Этого я не могу перенести.

— Къ какой другой?

— Ты самъ отлично знаешь. Къ этой красавицѣ. Она уже сколько разъ за нимъ пріѣзжала и увозила его. Она гадкая: она не любитъ его, даже ненавидитъ — это сразу видно. Я готова убить ее! — воскликнула Бланкетта.

Мысль, что кто-нибудь можетъ желать убить Джоанну, была для меня такой неожиданностью, что я, молча, уставился на Бланкетту. И не сразу могъ стать на ея точку зрѣнія.

— Будь я мужчиной, я бы не стала пьянствовать изъ-за женщины, которая такъ со мной обходится.

— Развѣ она такъ плохо съ нимъ обходится?

Бланкетта пожала плечами. — Мужчины всѣ пьютъ, такова ужь ихъ природа. Но, вѣдь, всему же есть предѣлъ. Даже и мужчинѣ слѣдуетъ быть разсудительнымъ. Не правда ли? — И она принялась детально мнѣ перечислять всѣ зловѣщіе симптомы, подмѣченные ею въ Параго. Вмѣсто одного стаканчика абсенту утромъ, онъ пьетъ теперь два и три. И на ночь къ себѣ въ спальню беретъ водку.

— И сколько это денегъ стоитъ, мой маленькій Астико! — вздыхала она.

Послѣ этого, чтобы отвести душу, она принялась мыть посуду.

Я проводилъ ее домой и поднялся съ ней въ ихъ квартиру, чтобъ посмотрѣть, дома ли уже Параго. Было уже за полночь. Параго не было. Я пошелъ въ кафе «Дельфинъ», глубоко огорченный разсказомъ Бланкетты. Она, бѣдняжка, мучается изъ-за Параго, онъ изводится изъ-за Джоанны, которая страшно несчастна изъ-за своего мужа; а тотъ, въ свою очередь, мучается, неся кару за то, что онъ такой поганый лысый коршунъ. Это была какая-то сказка о дѣдкѣ и рѣпкѣ, и мнѣ казалось, что хвостикъ этой рѣпки въ моихъ рукахъ.

Въ кафе, кромѣ Параго, никого не было. Онъ спалъ въ своемъ любимомъ уголкѣ, громко всхрапывая, прислонясь головой къ стѣнѣ. Г-жа Буэнъ, возсѣдавшая на своемъ высокомъ тронѣ, сводила счета. Эркюль дремалъ у столика близъ двери, съ салфеткою подъ мышкой. Когда я вошелъ, онъ ткнулъ рукой въ сторону Параго и развелъ безпомощно руками. Я смотрѣлъ на скорченную фигуру у стѣны, спрашивая себя, какъ же это я поведу его домой. Денегъ на извозчика у меня не было. Я попробовалъ разбудить его, но тщетно.

— Оставьте его лучше здѣсь, мосье, — сказалъ Эркюль. — Вѣдь это ему не впервые.

Отъ этихъ словъ у меня стало еще тяжелѣе на сердцѣ. Немудрено, что Бланкетта безпокоится.

— Да вѣдь онъ простудится здѣсь на-смерть къ утру, — сказалъ я. Ночь была свѣжа, а Параго, когда-то закаленный бродячей жизнью, давно уже привыкъ спать на перинахъ.

— Помирать все одно когда нибудь надо, — наставительно замѣтилъ безжалостный Зркюль.

Я тряхнулъ учителя. Онъ заворчалъ. Я еще сильнѣй тряхнулъ его. Къ моему великому облегченію, онъ открылъ глаза, улыбнулся мнѣ и слабо повелъ рукой въ знакъ привѣта.

— Дворецъ Дипсоманіи, — пробормоталъ онъ.

— Нѣтъ, учитель. — Это кафе «Дельфинъ», а вы живете въ улицѣ Саладье.

— Какъ это неудобно — жить гдѣ-нибудь. Я рожденъ быть птицей и дремать на вѣткѣ. — Языкъ у него, видноо, едва ворочался во рту: я съ трудомъ разбиралъ слова. Онъ закрылъ глаза — потомъ опять открылъ ихъ.

— Какъ это пьяная сова не падаетъ со своей вѣтки?

Такъ какъ меня мало интересовали обычаи подгулявшихъ совъ, я сталъ собирать его домой. Снялъ съ колка его зеленую фетровую шляпу и нахлобучилъ ему на голову; затѣмъ, съ помощью Эркюля, отодвинулъ столъ и поднялъ соннаго на ноги.

— Такой человѣкъ! Прямо жалко глядѣть! — вполголоса выговорила мадамъ Буэнъ.

Я вдругъ обозлился, какъ это кто-нибудь, кромѣ меня и Бланкетты, смѣетъ жалѣть моего дорогого учителя — и не отвѣтилъ, чтобъ не наговорить грубостей доброй г-жѣ Буэнъ, Параго на первыхъ же шагахъ споткнулся и упалъ бы, еслибъ Эркюль не поддержалъ его.

— Сломанная нога, — пояснилъ Параго.

— Попробуйте итти сами, учитель, — взмолился я. — Боже мой! какъ же я доведу его домой? Вѣдь онъ упадетъ на улицѣ. Его рука, обнимавшая мою шею, тяжело давила мои слабыя плечи.

— Правой! лѣвой! — скомандовалъ Параго — и остановился. — Да, легко сказать; а кто ихъ разберетъ, которая правая, которая лѣвая.

— Ради Бога, подбодритесь, учитель! — умолялъ я.

Онъ безсмысленно разсмѣялся и шагнулъ впередъ. Въ это время распахнулась дверь кафе и въ дверяхъ появилось милое, испуганное личико Джоанны.

XIII.

При видѣ ея Параго мгновенно отрезвѣлъ. На нѣсколько секундъ онъ приросъ къ мѣсту, затѣмъ плюхнулся на стулъ около ближайшаго столика и обхватилъ голову руками. Я подошелъ къ Джоаннѣ.

— Сегодня онъ не можетъ ѣхать къ вамъ, сударыня.

— Почему не можетъ?

— Не въ состояніи.

Когда она поняла, на что я намекаю, по лицу ея скользнуло выраженіе боли и отвращенія.

— Но онъ долженъ ѣхать. Можетъ быть, это у него скоро пройдетъ. Вы поѣдете съ нами и поможете мнѣ, м-сье Астико — не правда ли?

Ледъ ея глазъ опять растаялъ, и ея голосъ, этотъ серебристый англійскій голосокъ, проникъ мнѣ въ сердце. Я нагнулся надъ Параго и шепнулъ:

— Учитель!

— Уведи ее изъ этого свиного хлѣва и не давай смотрѣть на пьяную свинью, — пробормоталъ Параго, изо всей силы стискивая руками голову, чтобы сосредоточить разбѣгавшіяся мысли. Джоанна подошла сама и дотронулась до его плеча.

— Гастонъ!

Онъ вдругъ расхохотался идіотскимъ смѣхомъ.

— Ну что-жъ! Отлично. Не все ли равно? Жалко, что на мнѣ — не бархатный костюмъ.

Она повернулась ко мнѣ.

— Что онъ такое говоритъ?

— Что онъ поѣдетъ, сударыня.

Эркюль помогъ мнѣ вывести его изъ кафе и дотащить до экипажа. Джоанна сѣла рядомъ съ нимъ; я на передней скамьѣ напротивъ. Эркюль захлопнулъ дверцу и мы покатили. Параго снова впалъ въ забытье.

— Не знаю, какъ извиняться передъ вами, м-сье Астико, за то, что я по ночамъ не даю вамъ спать, — начала Джоанна. — Но у меня совсѣмъ нѣтъ друзей здѣсь, въ Парижѣ.

Мы ѣхали по Буль-Мишь, по набережнымъ, черезъ мостъ Согласія, черезъ площадь Согласія, теперь пустынную и тихую, по rue Royale, потомъ опять по бульварамъ Мальзербъ и Гаусманъ и, наконецъ, по avenue de Messine. Даже и днемъ, въ веселой компаніи, это — путь не близкій, но въ часъ ночи, въ обществѣ самаго дорогого для меня человѣка, мертвецки пьянаго, и милой, обожаемой имъ женщины, глубоко негодующей и возмущенной этимъ, — онъ мнѣ казался безконечнымъ. Наконецъ, мы остановились у № 7-го. Я позвонилъ — дверь тотчасъ распахнулась: привратникъ, очевидно, ждалъ за дверью. Я помогъ Параго вылѣзть изъ экипажа. Онъ дѣлалъ отчаянныя усилія надъ собой, чтобы итти, не спотыкаясь. Одинъ Богъ знаетъ, какъ ему удалось взобраться на третій этажъ. Джоанна отворила дверь своимъ ключемъ, и мы очутились въ слабо освѣщенной гостиной.

— Позвольте мнѣ присѣсть, — сказалъ Параго. — Я сейчасъ оправлюсь.

Онъ сконфуженно плюхнулся на диванъ, стоявшій у стѣны, и запустилъ пальцы въ волосы, силясь побороть опьяненіе. Графиня де Вернейль вышла на минуту к тотчасъ же вернулась, уже безъ шляпы и накидки. Въ рукахъ у нея былъ серебряный подносикъ съ графиномъ мадеры и бисквитами.

— Намъ не мѣшаетъ подкрѣпиться, м-сье Астико, — ласково сказала она.

Мы выпили вина и сѣли дожидаться, когда пройдетъ хмѣль у Параго.

Хотя былъ уже конецъ мая, въ каминѣ пылалъ яркій огонь. Наличникъ камина былъ изъ бѣгглго съ голубымъ фаянса, съ гирляндой херувимовъ. Этотъ каминъ сразу привлекъ мое вниманіе. Я видалъ такіе въ итальянскихъ музеяхъ.

— Позвольте. Но вѣдь это Делла-Роббія! — воскликнулъ я. Графиня улыбалась, немного изумленная. — Вы не только философъ, но и знатокъ въ художественныхъ издѣліяхъ, м-сье Астико. Да, это Делла-Роббія. Графъ де Вернейль большой цѣнитель такихъ вещей и коллекціонеръ.

Тутъ я впервые обвелъ взоромъ комнату, и у меня духъ захватило отъ всей этой роскоши и богатства. На время я позабылъ даже о Параго, увлекшись всѣми этими флорентинскими тканями, безцѣнными шкафчиками, фарфоромъ, серебромъ, картинами, гармоническими линіями креселъ, обитыхъ дивными коврами. Затѣненный свѣтъ лампъ гармонически сливалъ очертанія, придавая всему налетъ таинственности. Въ концѣ сосѣдней комнаты сквозь слегка раздвинутыя портьеры бѣлѣла большая мраморная статуя. Я никогда еще не видѣлъ такой комнаты. Мой учитель водилъ меня смотрѣть парадные покои дворцовъ и замковъ, но тѣ были необитаемы; имъ не хватало прикосновенія человѣческой руки. И мнѣ даже на умъ не приходило, что люди могутъ жить въ такой художественной обстановкѣ и придать ей очарованіе интимнаго уюта. Я повернулся взглянуть на Джоанну, сидѣвшую возлѣ камина работы Делла-Роббія, изящную и граціозную, и впервые почувствовалъ въ ней графиню де Вернейль, знатную даму, такую же далекую отъ меня, какъ моя мансарда была далека отъ этой роскошной гостиной. Она, такъ сказать, составляла одно цѣлое съ этой гостиной, какъ я — съ моимъ чердакомъ. И я такъ оробѣлъ, что едва могъ отвѣчать на ея вопросы.

Ей и самой, бѣдняжкѣ, было не до разговоровъ, и скоро въ комнатѣ воцарилось мертвое молчаніе, во время котораго она недвижно смотрѣла въ огонь, а я смотрѣлъ на нее, стараясь запомнить каждую прелестную деталь ея одежды и фигуры. Ея потретъ масляными красками, сдѣланный мной на память дня два-три спустя, виситъ передо мной теперь, когда я пишу эти строки. Помню, тогда я очень гордился тѣмъ, что съумѣлъ поймать цвѣтъ ея волосъ — черныхъ съ синеватымъ отливомъ, словно дымъ отъ папироски.

Неожиданно въ эту тишину ворвались громкіе стоны, вопли и невнятныя рѣчи, доносившіяся откуда то снизу. Параго съ шумомъ поднялся, дрожа всѣмъ тѣломъ, лохматый, взъерошенный, мигая остеклѣвшими глазами.

Г-жа де Вернейль вздрогнула и нагнулась впередъ, ухватившись руками за ручки кресла.

— Это мой мужъ, — шепнула она, и втеченіе нѣсколькихъ секундъ мы всѣ прислушивались къ этимъ жуткимъ звукамъ. Затѣмъ она встала и повернулась ко мнѣ.

— Вы лучше посмотрите сами.

Потомъ обратилась къ Параго.

— Теперь вамъ лучше?

— Я могу сдѣлать то, что требуется отъ меня, — смиренно отозвался мой учитель уже своимъ обычнымъ голосомъ. Онъ почти отрезвился.

— Въ такомъ случаѣ, идемте, — молвила Джоанна.

Мы вышли вслѣдъ за ней изъ комнаты, прошли по корридорамъ, устланнымъ мягкими коврами, увѣшаннымъ картинами, уставленнымъ дивными вазами и статуями, — въ тускло освѣщенную спальню. Со стула у кровати поднялась сидѣлка; на кровати метался и стоналъ плѣшивый пожилой мужчина съ кривымъ горбатымъ носомъ. Параго подошелъ къ кровати. Джоанна схватила меня за руку.

— Я — Гастонъ де Неракъ!

Графъ де Вернейль приподнялся на локтѣ, растерянно воззрившись на него. Я тоже готовъ былъ уцѣпиться за кого-нибудь, такъ жутко было глядѣть на сумасшедшаго, но крѣпился, сознавая, что во мнѣ ищетъ защиты и опоры Джоанна.

— Такъ вы не умерли? Я не убилъ васъ.

— Нѣтъ. Вѣдь я же здѣсь, передъ вами и увѣряю васъ — живой.

Потъ градомъ катился съ лица больного. Обезсиленный, онъ откинулся на подушки.

— Не знаю почему, — пролепеталъ онъ, — но я думалъ, что убилъ васъ. Графъ закрылъ глаза.

— Достаточно, — сказала сидѣлка.

Молча, не обмѣнявшись словомъ, мы всѣ трое вернулись въ гостиную. Я не могъ понять, что это за дикая комедія.

— Я вамъ признательна, — сказала Джоанна моему учителю. — И я у васъ въ долгу. Я желала бы найти способъ расплатиться съ вами.

— Я полагалъ, — возразилъ онъ, съ оттѣнкомъ ироніи, ускользнувшей отъ нея, — что это я расплачиваюсь съ вами за то зло, которое я вамъ причинилъ.

Она выпрямилась и окинула его надменнымъ взглядомъ, съ головы до ногъ.

— Я и забыла, — отвѣтила она ледянымъ тономъ, — что вы когда-то причинили мнѣ зло,

— А я вотъ не могу забыть. Видитъ Богъ, хотѣлъ бы, но не могу. Какъ видите, стараюсь — вы видѣли, какъ — увы! для графини де Вернейль это зрѣлище совсѣмъ не подходящее.

— Ни для кого не подходящее, — уронила Джоанна.

Онъ молча склонилъ голову. Было что-то такое трогательное въ его смиреніи, что она смягчилась. Сердце у нея было доброе. Она дотронулась до его рукава.

— Гастонъ, какъ вы могли дойти до этого? Вы! Кто бы могъ это предвидѣть?

— Дошелъ — потому что я тотъ самый бѣдный глупецъ, который принимаетъ жизнь въ-серьезъ.

Джоанна вздохнула.

— Не могу я васъ понять.

— А развѣ это необходимо?

— Вы принадлежите къ той эпохѣ моей жизни, когда хотѣлось все понять. Теперь все — все равно. Но странно — мнѣ все-таки досадно, что я васъ не понимаю.

— Вы понимаете меня достаточно, чтобъ быть увѣренной, что, когда я вамъ понадоблюсь, я — къ вашимъ услугамъ.

— Не знаю. Это было послѣднее, отчаянное средство спасти разсудокъ моего мужа. Послушайте! — вскричала она, придвигая кресло къ огню. — Присядьте, потолкуемъ. До сихъ поръ вы приходили и уходили, и мы не обмѣнивались ни словомъ. Впрочемъ, — она принужденно засмѣялась, — намъ и не полагалось разговаривать безъ «шаперона». Но теперь съ нами м-сье Астико. Не правда ли, какъ это странно, что вы и я — мы оба здѣсь? Словно сонъ, а не дѣйствительность. Сонъ нелѣпый, въ которомъ перепуталось все самое неподходящее. По крайней мѣрѣ, это интересно. Вы не находите?

— Такъ же интересно, какъ зубная боль.

— Если вамъ такъ тяжело говорить со мной, Гастонъ, я не стану васъ удерживать. — Джоанна встала съ кресла.

— Простите меня, — должно быть, вмѣстѣ со всѣмъ прочимъ, я утратилъ и хорошія манеры. Если вы разрѣшите мнѣ бесѣдовать съ вами, можетъ быть, это поможетъ мнѣ вернуть ихъ.

Онъ устало провелъ рукою по лицу, теперь мертвенно блѣдному. Видъ у него былъ ужасный.

— Скажите мнѣ, — продолжалъ онъ, — зачѣмъ вамъ самой пріѣзжать въ этотъ вертепъ? Черкнули бы словечко, я пріѣхалъ бы.

Она объяснила, что въ такіе моменты писать письма некогда. Всякій разъ припадки безумія случаются съ графомъ неожиданно и ночью. Чтобъ облегчить ихъ, ей необходимо тотчасъ найти главное дѣйствующее лицо въ комедіи, которую требуется разыграть, — хотя бы цѣною своей репутаціи. Да и притомъ, что за бѣда. Единственный, кому извѣстны ея эскапады — кучеръ, старый слуга графской семьи — на него можно положиться: будетъ молчать, какъ могила!

— Давно съ нимъ начались эти припадки?

Джоанна начала разсказывать съ трогательной торопливостью женщины, которая слишкомъ долго таила въ своемъ сердцѣ тягостную тайну и, наконецъ, нашла живую душу, которой можно довѣриться. О моемъ присутствіи она, должно быть, почти забыла, такъ какъ я скромно сидѣлъ въ сторонкѣ, отдѣленный отъ нихъ широкимъ конусомъ свѣта, отбрасываемаго лампой подъ большимъ абажуромъ.

Первые признаки умственнаго разстройства, по словамъ Джоанны, появились у графа года два тому назадъ. Постепенно они усиливались и учащались. Въ промежуткахъ графъ разсуждалъ и велъ себя, какъ здоровый человѣкъ. Приступы безумія нападали на него совершенно неожиданно, всегда ночью; онъ былъ помѣшанъ на томъ, что онъ убилъ Гастона де Неракъ. До появленія Параго припадки продолжались по нѣсколько дней и проходили сами собой, оставляя больного надолго въ полной простраціи. Когда Джоанна въ Парижѣ случайно встрѣтилась со мной, ей пришла въ голову «дикая» какъ она выразилась, мысль — что, если привести къ графу живого Гастона де Неракъ, можетъ быть, это положитъ конецъ его безумію. И, какъ только съ нимъ опять случился припадокъ, она помчалась разыскивать Параго, привезла его къ сумасшедшему и поставила передъ его кроватью. Результатъ былъ прямо таки волшебный. Она думала, что исцѣленіе окончательное, но черезъ двѣ недѣли припадокъ повторился и затѣмъ повторялся снова и снова.

— Это великодушно съ вашей стороны, что вы пришли, Гастонъ, — говорила она со свойственной ей милой лаской, — и я должна просить у васъ прощенія за сказанныя мною сгоряча недобрыя слова.

Онъ что-то отвѣтилъ, такъ тихо, что я не разслышалъ, и нѣкоторое время они продолжали разговоръ почти шепотомъ. Меня начинала одолѣвать дремота. Я чуть не упалъ со стула и подскочилъ отъ страху, и въ это время услыхалъ слова Джоанны:

— Зачѣмъ вы играли тогда эту противную мелодію изъ «Орфея въ аду?»

— Чтобъ посмотрѣть, узнаете ли вы ее. Точно какой-то насмѣшливый дьяволъ подтолкнулъ меня. Эта послѣдняя музыкальная вещица, которую мы слышали вмѣстѣ — въ вечеръ нашей помолвки. Ее игралъ оркестръ въ саду.

— Не надо — не надо! — вскричала Джоанна, закрывая лицо руками.

Такъ вотъ почему всѣ они тогда въ Эксъ-ле-Бэнъ возмущались противъ этого веселаго марша. Неудивительно, что онъ дѣйствовалъ раздражающе на и безъ того натянутые нервы.

Джоанна вдругъ отняла руки отъ лица и нагнулась къ нему.

— Зачѣмъ — зачѣмъ вы это сдѣлали, Гастонъ?

Онъ поднялся, жестомъ умоляя ее не допытываться. Въ глазахъ его было выраженіе затравленнаго звѣря. Впродолженіе всей этой странной сцены передо мною былъ не мой возлюбленный учитель, Параго, а Гастонъ де Неракъ, котораго я не зналъ. Куда дѣвалась его пылкая, образная рѣчь, его милая бродяжья распущенность манеръ? Лицо у него было словно у человѣка, перенесшаго тяжелую болѣзнь. Мнѣ жутко было смотрѣть на него. Я тронулъ его за рукавъ:

— Учитель — намъ надо будетъ взятъ извозчика. Есть у васъ деньги?

— Да, — слабо выговорилъ онъ, — Пойдемъ домой

— Но вы совсѣмъ больны! Вы блѣдны, какъ привидѣніе! — испуганно воскликнула Джоанна.

— Я пообѣдалъ травами — въ жидкой формѣ абсента, — пошутилъ учитель съ слабой попыткой вернуться къ своей обычной манерѣ говорить. — Какъ бишь, это говорится? Лучше любить и питаться травой…

— А! Мосье еще не ушелъ? — сказала вбѣжавшая сидѣлка. — Г. графъ поручилъ мнѣ передать это мосье.

Она подала Параго письмо.

— Г. графъ велѣлъ мнѣ открыть его портфель, сударыня, — прибавила она въ видѣ извиненія.

И убѣжала. Параго стоялъ, вертя въ рукахъ письмо. Джоанна попросила распечатать его. Можетъ быть, тамъ что нибудь важное. Параго вынулъ изъ конверта полстранички почтовой бумаги. Взглянулъ на нее, шагнулъ къ дверямъ, пошатнулся и повалился на коверъ.

Джоанна испуганно вскрикнула и бросилась передъ нимъ на колѣни. Я тоже. Параго былъ въ обморокѣ. Воздержаніе отъ пищи, пьянство, убивавшее аппетитъ, мучительный разговоръ, мучительныя попытки отрезвиться — все это подорвало его силы, и нуженъ былъ только послѣдній толчекъ — письмо, чтобы окончательно подкосить его. Мы подложили ему подушку подъ голову и растегнули воротъ.

— Что же намъ съ нимъ дѣлать? — тревожно спрашивала Джоанна.

— Я вызову сидѣлку изъ спальни графа, — предложилъ я.

— Да, она навѣрное знаетъ, какъ приводятъ въ чувство.

Я пошелъ въ спальню графа, пріотворилъ дверь и сдѣлалъ знакъ сидѣлкѣ. Она посмотрѣла, спитъ ли ея больной и вышла ко мнѣ въ коридоръ. Когда я объяснилъ, въ чемъ дѣло, она сходила за водой и за нюхательной солью и принесла все это въ гостиную. Это была ночь поразительныхъ сюрпризовъ, — настоящей абракадабры, какъ сказали бы въ кварталѣ — и на этотъ разъ не безъ основанія. Воздухъ былъ насыщенъ злыми чарами. Я почувствовалъ это, когда вслѣдъ за сидѣлкой, снова переступилъ порогъ гостиной. Каждымъ напряженнымъ первомъ я ждалъ чего-то дикаго и страннаго. Вблизи тѣхъ, кто былъ мнѣ дорогъ, въ то время я былъ чувствителенъ, какъ барометръ.

Параго попрежнему лежалъ, какъ мертвый, разметавъ свои космы по шелковой подушкѣ; но Джоанна стояла на колѣняхъ уже не возлѣ него, а посреди конуса свѣта, отбрасываемаго затѣненной лампой, напряженно вчитываясь въ исписанный листокъ бумаги. Губы ея были полураскрыты; въ лицѣ ни кровинки. Когда мы вошли, она повернулась и взглянула на меня — глаза у нея были, какъ замерзшія озера. Сидѣлка нагнулась надъ безчувственнымъ учителемъ.

Джоанна протянула ко мнѣ руки.

— Прочтите! — вскрикнула она, и голосъ ея былъ рѣзокъ, совсѣмъ безъ серебристыхъ нотокъ. Я недоумѣнно взялъ у нея листокъ.

Почему она показала это мнѣ, бѣдняку студенту, выросшему на чердакахъ, съ лицомъ безъ красокъ, какъ невыпеченная корка пирога, — я не могъ понять и много лѣтъ спустя, хотя за эти годы мнѣ не разъ приходилось задумываться надъ неожиданностями, которыя выкидываютъ женщины. Но теперь, по опыту, я знаю, что на такія неожиданности одинаково способны и мужчины, и женщины въ моменты сильнаго душевнаго подъема. Я, очевидно, для нея былъ просто человѣкомъ, случайно вторгшимся въ святая святыхъ ея жизни — пожалуй, единственнымъ въ мірѣ, кто былъ допущенъ туда. И теперь, когда она была уязвлена въ самое сердце, ей инстинктивно захотѣлось, чтобы я раздѣлилъ съ ней боль.

Она приказывала мнѣ прочесть. Мнѣ было всего лишь девятнадцать лѣтъ. Вели она мнѣ выпить яду или съѣсть крокодила, я бы сдѣлалъ это. И я прочелъ:

Письмо было адресовано на Итонъ-скверъ; дата на немъ была 20 іюня, тринадцать лѣтъ назадъ. Письмо гласило дословно слѣдующее:

"Взамѣнъ суммы въ десять тысячъ фунтовъ, я нижеподписавшійся, Гастонъ де Неракъ, обѣщаюсь и обязуюсь отъ сего момента ни устно, ни письменно не поддерживать никакихъ сношеній съ миссъ Джоанной Рёшвортъ впродолженіе двухъ лѣтъ — т. е. до 12 часовъ ночи 20 іюня 18… Если за это время миссъ Джоанна Рёшвортъ выйдетъ замужъ, я торжественно обязуюсь честью джентльмена, пока я живъ, добровольно и по своей иниціативѣ не вступать съ ней ни въ какія сношенія; если же обстоятельства случайно насъ столкнутъ, не ознакомлять ее ни въ какой формѣ съ условіями даннаго соглашенія, коего я обязуюсь соблюдать и духъ, и букву. Гастонъ де Неракъ:

Мой юный и неопытный умъ не сразу могъ осмыслить значеніе этого документа. Когда, наконецъ, я понялъ, я растерянно уставился на Джоанну.

Сидѣлка дѣловито, озабоченно раздвинула занавѣси и распахнула настежь французскія, до полу окна.

— Онъ только въ обморокѣ. Онъ скоро придетъ въ себя.

И вернулась къ Параго. Джоанна и я испуганно смотрѣли другъ на друга. Она первая поднялась, схватила меня за руку и увлекла къ камину.

— Почеркъ моего мужа, — зашептала она, — подпись его.-- Она указала на Параго. — Онъ продалъ меня моему мужу за десять тысячъ фунтовъ въ вечеръ нашей помолвки. Что мнѣ дѣлать? Что мнѣ дѣлать? У меня нѣтъ ни одного друга въ этомъ ненавистномъ городѣ.

Я жаждалъ ей сказать, что хоть одинъ-то другъ у нея, по крайней мѣрѣ, есть, но такъ какъ я не могъ ни помочь ей, ни посовѣтовать, я не сказалъ ничего.

— Не удивительно, что у него есть деньги въ банкѣ! — выговорила она съ горькимъ смѣхомъ. И я впервые замѣтилъ, какъ непріятенъ юморъ въ устахъ негодующей и несчастной женщины. Джоанна сѣла. Уголки губъ ея дрожали.

— Весь свѣтъ перевернулся, — жалобно выговорила она. — Нѣтъ въ мірѣ ни любви, ни чести, ни правдивости. Сегодня вечеромъ мнѣ казалось, что я могу простить его, но теперь… — Она вскочила, заломила руки и вскрикнула: — О, какъ это ужасно, какъ ужасно, что люди такъ низки и презрѣнны!

Что это была низость — продать Джоанну, хоть и за мильоны — я отрицать не могъ. Но чтобы Параго способенъ былъ на эту низость — этому я не могъ повѣрить, даже когда его обвиняла сама Джоанна. И однако-жь, передо мной было вещественное доказательство — эта проклятая бумажка, гдѣ онъ обязывался порвать всѣ сношенія съ Джоанной за десять тысячъ фунтовъ, которыя лысый коршунъ и уплатилъ. Я грустно отвернулся и пошелъ помогать сидѣлкѣ.

Учитель открылъ глаза и шепотомъ попросилъ меня сходить за извозчикомъ.

— Или за навозной телѣгой, — прибавилъ онъ.

Я радъ былъ выйти на тихую, ночную улицу и черезъ пять минутъ привелъ извозчика. На мой звонокъ мнѣ вышла отворить сидѣлка. Я нашелъ Параго сидящимъ на диванѣ у стѣны, а Джоанну — на томъ же мѣстѣ, гдѣ я оставилъ ее у камина. Повидимому, эти пять минутъ прошли въ безмолвіи.

При видѣ меня, учитель всталъ.

— Я думалъ, ты никогда не придешь, — сказалъ онъ. — Идемъ!

— Я долженъ сперва проститься.

— Пожалуйста, скорѣе.

Я перешелъ черезъ комнату къ Джоаннѣ и отвѣсилъ ей изысканнѣйшій французскій поклонъ.

— Доброй ночи, сударыня.

Она протянула мнѣ руку — такую мягкую и бархатистую, но холодную и вялую.

— Спокойной ночи, м-сье Астико. Мнѣ жаль, что наща дружба такъ недолго длилась:

Я вернулся и присоединился къ Параго. Въ дверяхъ онъ повернулся.

— Прощайте, графиня!

Она не отвѣтила. Инстинктивно оба мы задержались на порогѣ, чтобы въ послѣдній разъ насытить взоры красотой и роскошью, насквозь пропитанными очарованіемъ Джоанны и, когда дверь захлопнулась за нами, оба почувствовали себя падшими ангелами, изгнанными изъ рая.

XIV.

Я наткнулся на него на слѣдующій день въ Люксембургскихъ садахъ. Онъ сидѣлъ на каменной скамьѣ, опираясь локтемъ на колѣно и подбородкомъ на руку, такъ что длинная косматая борода его, какъ у египтянъ, горизонтально торчала впередъ. Шляпа его была нахлобучена на лобъ до самыхъ глазъ. Его плохо зашнурованные сапоги какъ всегда, нечищенные, — такъ какъ онъ не позволялъ Бланкеттѣ ихъ касаться, — были выдвинуты далеко впередъ, на страхъ прохожимъ, которые рисковали споткнуться объ нихъ. За все время нашего знакомства я ни разу не замѣчалъ въ немъ поползновенія франтить: въ періодъ нашихъ странствій онъ носилъ скромную крестьянскую одежду, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда облекался въ свою бархатную куртку съ перламутровыми пуговицами; въ Лондонѣ носилъ нѣчто вродѣ цыганскаго костюма, подчеркивавшаго его бреттерскія ухватки; но никогда еще неряшество и распущенность Параго не бросались мнѣ въ глаза, какъ въ этотъ день въ Люксембургскомъ саду.

Кругомъ все было такое чистенькое, освѣженное, начисто вымытое недавними ливнями. Гравій на дорожкѣ былъ ровный, камешекъ къ камешку, какъ на картинахъ Питера де Гоога. Бѣлыя балюстрады и ступени вокругъ ротонды, статуи и фонтаны на срединномъ озерѣ сверкали бѣлизною. Огромные бѣлые чепцы кормилицъ съ весело развѣвающи, мися позади цвѣтными лентами; бѣлыя платьица дѣтей свѣтлыя лѣтнія платья женщинъ; бѣлыя газеты въ рукахъ мужчинъ, лѣниво раскинувшихся на складныхъ стульяхъ; легкія бѣлыя облачка, бѣгущія по свѣтлому небу; блѣдный куполъ Пантеона на востокѣ и Люксембургскій дворецъ; вдали на заднемъ планѣ — все сливалось въ одну симфонію умиротворяюще нѣжныхъ красокъ. Глазъ не хотѣлъ замѣчать иныхъ тоновъ, кромѣ бѣлаго и жемчужно-сѣраго, заставляя всѣ прочіе сливаться въ одно впечатлѣніе необычайной бѣлизны.

А тутъ, словно чернильное пятно на этомъ фонѣ бѣлизны, сидѣлъ лохматый, грязный Параго. На колѣняхъ у него лежалъ нераскрытый томикъ «Духа Законовъ» Монтескье зачитанный и грязный до невѣроятія, какъ бываютъ грязны только книги въ лавочкахъ букинистовъ на набережныхъ. Пока Нарциссъ, лежавшій у его ногъ, не вскочилъ и не залаялъ, Параго не замѣтилъ моего приближенія. Онъ протянулъ мнѣ руку; ногти его показались мнѣ еще длиннѣе и грязнѣе обыкновеннаго. И усадилъ меня рядомъ съ собой.

— Я заходилъ давеча утромъ, но вы спали, учитель, — извинился я, такъ какъ видѣлъ его сегодня въ первый разъ.

— Съ тѣхъ поръ я много думалъ, мой маленькій Астико. Это неподходящее занятіе для теплаго майскаго дня, и отъ него болитъ голова. Гораздо полезнѣе было бы для меня возить навозъ для г-жи Дюбоскъ. Ты помнишь? Мы тогда зарабатывали въ день два франка.

— Я помню, что у меня тогда по вечерамъ страшно ломило поясницу, — засмѣялся я въ отвѣтъ.

— Да, но за то на душѣ какъ было хорошо и спокойно. Впрочемъ, твоя душа, можетъ быть, и теперь безмятежна.

— Кажется, что такъ, — отвѣтилъ я.

— Ну, а съ моей творится что-то неладное — я переживаю кризисъ, а вдохновенье не приходитъ. Это вялость души. Надо бы принять какую-нибудь подходящую пилюлю.

Тутъ меня осѣнило вдохновеніе — смѣлое до дерзости.

— Учитель, — выпалилъ я, — а вѣдь абсентъ для этого, пожалуй, не годится.

— Дитя Соломонъ, — иронически усмѣхнулся Параго, — когда ты успѣлъ накопить столько мудрости? Найдется у тебя въ карманѣ клочекъ бумаги?

— Да, учитель. — Я вынулъ изъ кармана маленькій альбомчикъ и хотѣлъ вырвать листокъ. Онъ удержалъ мою руку.

— Оставь. Не надо. Тамъ и запиши. Такъ какъ, я увѣренъ, ты по слабому знакомству съ латынью уже не помнишь того мѣста изъ Цицеронова «De Natura Deorum», которое я цитировалъ тебѣ нѣсколько дней назадъ. Я тебѣ продиктую, а ты заучи его наизусть и повторяй утромъ и вечеромъ, какъ Отче Нашъ и Богородицу.

Я записалъ подъ его диктовку фразу Цицерона о томъ, что трудно иной разъ бываетъ отличить правду отъ лжи. И только благодаря этому, могъ помѣстить эту цитату тамъ, гдѣ требовалось, въ предыдущей главѣ.

— Ты знаешь, почему я заставилъ тебя записать это?

— Да, учитель, — отвѣтилъ я, зная, что онъ намекаетъ на продажу Джоанны за десять тысячъ фунтовъ.

— Обстоятельства иной разъ расплющиваютъ человѣка, какъ ленту, попавшую подъ раскаленный прокатный валъ. А у расплющеннаго человѣка, я полагаю, вдохновеній не бываетъ. Я теперь самъ — своя надгробная плита, и ты можешь мѣломъ написать на ней: «Ніc jacet qui olim Paragotus fuit».

Тонъ его былъ такой убитый, что у меня сжалось сердце, щекотало въ носу и слезы подступили къ глазамъ. Я жаждалъ выразить ему свое участіе и не рѣшался. Что могъ сдѣлать или сказать девятнадцатилѣтній мальчикъ, чтобы вернуть нормальный образъ расплющенному человѣку?

— Много лѣтъ тому назадъ, — продолжалъ онъ, помолчавъ, — я нашелъ, что міръ стоитъ во Лжи и погнался за Истиной. Но эта дикая птица не давалась мнѣ въ руки. Ничего изъ этой погони я не вынесъ, кромѣ пристрастія къ алкоголю, который снова и снова бросаетъ меня подъ прокатный валъ. Еслибъ это не было такъ глупо, я сказалъ бы тебѣ: «остерегайся прокатнаго вала». Но, когда человѣкъ трезвъ, онъ самъ остерегается; а когда онъ пьянъ, онъ ужь не внемлетъ предостереженіямъ. Могу только сказать тебѣ: «Не пріучайся къ пьянству и будешь счастливъ». Ты видишь, сынъ мой Астико, до какой глубины униженія я дошелъ. Поистинѣ, я могу назвать себя апостоломъ Приниженности.

Онъ подался впередъ, опершись подбородкомъ на стиснутые кулаки, такъ что борода его снова горизонтально вытянулась впередъ. Мимо насъ проходили счастливые люди. Ибо для многихъ рабочій день былъ уже оконченъ и они отдыхали, грѣясь на солнышкѣ. Молодой рабочій въ синей блузѣ и дѣвушка, повиснувшая на его рукѣ, шумно усѣлись на скамью рядомъ съ нами.

— Si, nous aurons des enfants, et de beaux enfants! — воскликнула она.

— Надѣюсь, такъ оно и будетъ, — сказалъ Параго, печально глядя на нихъ. Затѣмъ, помолчавъ, спросилъ: — А у графини де Вернейль есть дѣти?

— Нѣтъ, учитель, — отвѣтилъ я убѣжденнымъ тономъ. И только потомъ сообразилъ, что вѣдь я не знаю, есть ли у Джоанны дѣти. Но въ тотъ моментъ его вопросъ показался мнѣ дикимъ и нелѣпымъ. Во многихъ отношеніяхъ я былъ еще тогда ребенкомъ и говорилъ, не разсуждая, какъ ребенокъ. Я никогда не представлялъ себѣ прелестную Джоанну въ роли матери и потому не задумался объявить, что у нея нѣтъ дѣтей. Впрочемъ, потомъ оказалось, что я не ошибся.

Параго, довольный моимъ отвѣтомъ, грустно слѣдилъ за нескончаемымъ потокомъ веселыхъ, нарядныхъ гуляющихъ.

«Май златою стопою коснулся цвѣтовъ», — процитировалъ онъ — и всѣхъ душъ, кромѣ моей.

Неожиданно онъ выпрямился и схватилъ меня за руку.

— Астико, теперь ты уже не ребенокъ и долженъ смотрѣть на вещи глазами взрослаго мужчины. Я любилъ тебя, какъ сына, — если ты отвернешься отъ меня и осудишь меня, какъ другіе — это разобьетъ мнѣ сердце. Ни тебѣ, ни ей не слѣдовало видѣть этой проклятой бумажки. Ты, Бланкетта и собака — все, что у меня есть дорогого въ мірѣ, и я хочу, чтобъ всѣ вы думали обо мнѣ хорошо.

Слезы брызнули изъ моихъ глазъ: призывъ моего дорогого учителя затронулъ лучшія и нѣжнѣйшія струны въ моемъ сердцѣ. Я пробормоталъ что-то, самъ не знаю, что, но это вылилось изъ сердца. Параго обрадовался и вскочилъ на ноги, порывисто, какъ прежде.

— Браво, petit Asticot de mon coeur! Кошмаръ разсѣянъ и снова можемъ радоваться весеннему солнышку. Давай-ка вытащимъ Бланкетту изъ этой гнусной улицы Саладье, въ которой не очень-то свѣтло и весело, и пообѣдаемъ гдѣ-нибудь въ ресторанѣ. Бланкетта будетъ ѣсть улитокъ, которыхъ она обожаетъ, я — свиныя ножки, а ты закажи себѣ бифштексъ — тебѣ нужно хорошее питаніе. И приправой къ нашему обѣду будетъ служить «le pain bénît da lu gâté». И онъ бодро зашагалъ, спѣша осуществить свою затѣю. Всю дорогу до улицы Саладье онъ говорилъ о Бланкеттѣ! Бѣдняжка! Онъ въ послѣднее время совсѣмъ забросилъ ее. Дѣвушкѣ въ ея годы нужны развлеченія. Мы пойдемъ въ театръ, въ Портъ-Сенъ-Мартенъ, какъ добрые буржуи, смотрѣть мелодрамму, надъ которой Бланкетта будетъ проливать слезы.

— Тамъ теперь играютъ «Les Eventreurs de Paris». Говорятъ, прямо ножами рѣжутъ другъ друга на сценѣ и обливаются кровью — доброй, честной, красной кровью, — которую они до того прячутъ въ пузыряхъ подъ платьемъ, сынъ мой. Ты, разумѣется, будешь крутить своимъ надменнымъ артистическимъ носикомъ, но за то Бланкетта будетъ на верху блаженства. — Бланкетту мы застали въ кухнѣ; при видѣ насъ она захлопоталась.

— Но, учитель, вы же сказали, что не будете обѣдать дома. У насъ и ѣды-то никакой въ домѣ нѣтъ — кромѣ того, что я стряпала для себя — она сунула вилку въ кастрюлю и вытащила оттуда крохотный кусочекъ мяса. — А теперь вы съ Астико пришли обѣдать, какъ будто обѣдъ по желанію можно вынуть изъ горшка. Ахъ, эти мужчины! Вотъ они всегда такіе!

Я обнялъ ее за талію: — Успокойся, Бланкетта. Мы хотимъ и тебя взять съ собой обѣдать; но если ты не хочешь — тогда, конечно, оставайся дома.

— И безъ обѣда, — сказалъ Параго, беря у нея изъ рукъ вилку и бросая говядину Нарциссу.

— Ah, mais non! — ужаснулась Бланкетта, всегда экономная и бережливая. Но, когда Нарциссъ кинулся на мясо и, обжегшись, отскочилъ и, ворча, улегся подлѣ него, въ ожиданіи, пока оно простынетъ, она покатилась со смѣху.

— Впрочемъ, мясо-то вѣдь было жесткое, — должна была она признаться.

— Такъ зачѣмъ же ты, во имя кожаной подошвы, непремѣнно сама хотѣла съѣсть его? — возмутился Параго.

— Куплено, такъ надо ѣсть, учитель, — наставительно отвѣтила она. — Не выбрасывать же за окно.

Мы сѣли въ омнибусъ, переѣхали на тотъ берегъ и пошли по большимъ бульварамъ — совершенно необычная экскурсія для Параго, упорно гулявшаго только по Буль-Мишу и бѣднымъ улицамъ Латинскаго квартала, должно быть, изъ опасенія встрѣтиться съ прежними друзьями. Въ ресторанѣ возлѣ Портъ-Сенъ-Мартенъ насъ накормили превкуснымъ обѣдомъ. Ресторанъ былъ биткомъ набитъ обѣдающими. За нашимъ столикомъ сидѣли два солдата, съ благоговѣйнымъ трепетомъ слушали разглагольствованія Параго и были необычайно вѣжливы съ Бланкеттой, которая оказалась ихъ землячкой изъ Нормандіи. А, когда они, съ солдатской безцеремонностью, освѣдомились, который изъ насъ возлюбленный мадемуазель, и Бланкетта вся зардѣвшись, воскликнула: «Ни который!», мы всѣ разомъ закричали, захохотали и сразу подружились. Счастливая страна братства! Солдатики — это были драгуны въ шлемахъ, огромныхъ не по головамъ и съ длинными плюмажами — звеня саблями, вмѣстѣ съ нами пошли въ театръ на галлерею и, по приглашенію Параго, сѣли по обѣ стороны Бланкетты, и та была въ восторгѣ отъ всего — и отъ кровопролитной пьесы, съ нагроможденіемъ всевозможныхъ ужасовъ, и отъ такихъ галантныхъ сосѣдей, и весь вечеръ утопала въ блаженствѣ. Я въ тѣ дни былъ эстетомъ, который, разумѣется, не могъ восхищаться грубой мелодрамой, и все время вышучивалъ ее, обращаясь къ Параго, но его мысли были далеко. Замѣтивъ это, я оставилъ при себѣ свои ядовитые сарказмы и понялъ, что расплющеннаго человѣка не выправитъ вновь даже любовь и преданность студента, изучающаго изящныя искусства. Но тѣмъ болѣе дивился я его веселости въ антрактахъ, когда мы всѣ вмѣстѣ выходили на шумный и людный бульваръ и пили пиво на террассѣ кафе. И я понялъ, какой великій факторъ въ человѣческой жизни — Воля къ смѣху, о которой напрасно забылъ упомянуть нѣмецкій философъ.

Говорю объ этомъ затѣмъ, чтобъ показать, что Параго прилагалъ всѣ старанія, чтобъ не поддаться унынію и, по внѣшности, снова сталъ самимъ собой. Въ этотъ вечеръ, вмѣсто того, чтобы итти въ кафе «Дельфинъ», онъ скромненько пошелъ домой вмѣстѣ съ Бланкеттой и, должно быть, за полночь читалъ въ постели свой растрепанный томикъ Монтескье. Однако же на слѣдующій вечеръ я нашелъ его на обычномъ мѣстѣ подъ конторкою г-жи Буэнъ, разсуждающимъ о философіи, искусствѣ и литературѣ, и поглощающихъ при этомъ огромное количество плохо уживающихся между собой напитковъ. Такимъ образомъ жизнь его вошла въ свое нормальное русло.

Приблизительно въ это время г-жа Буэнъ, убѣдившись, что Параго привлекаетъ посѣтителей въ ея кафе, съ дѣловитостью истой француженки, чтобы упрочить за собой эту приманку, предложила ему вступить съ ней въ бракъ.

— Сударыня, — сказалъ онѣ, оправившись отъ изумленія, — ваше предложеніе для меня большая честь; но, еслибъ я принялъ ее, вы, безъ сомнѣнія, потребовали бы, чтобъ я отказался отъ нѣкоторыхъ привычекъ, ставшихъ милыми моему сердцу, — попросили бы меня, напримѣръ, подстричь волосы и бороду и обрѣзать ногти, фантастической длиной которыхъ я горжусь безмѣрно.

— Да, ногти, я, пожалуй, попросила бы остричь, — задумчиво согласилась г-жа Буэнъ.

— Въ такомъ случаѣ, сударыня, это невозможно. Лишившись этихъ украшеній, я утратилъ бы даръ рѣчи и былъ бы въ вашихъ рукахъ безпомощнымъ и ни на что не годнымъ Самсономъ.

— Но я не понимаю, при чемъ же тутъ длинные ногти? Развѣ они помогаютъ говорить?

— Они придаютъ жажду, а это для краснорѣчія необходимо.

— Сынъ мой, — поучалъ меня Параго, разсказывая мнѣ объ этомъ инцидентѣ, — не усвоивай себѣ привычки быть любезнымъ со вдовами изъ низшаго и средняго сословія. Я знавалъ нѣкогда въ Прагѣ вдову убійцы…

— Я знаю, — сказалъ я.

— Откуда?

— А вы забыли про старый чулокъ?

— Да, забылъ.

Его только что улыбавшееся лицо омрачилось, и я понялъ, что онъ опять думаетъ о Джоаннѣ.

---

Хотя большую часть своего свободнаго времени я проводилъ въ обществѣ моего дорогого учителя и Бланкетты, все же у меня была и своя личная жизнь, было много знакомыхъ и два-три пріятеля. Заботъ у меня не было. Въ мастерской Жано меня объявили въ этомъ году однимъ изъ первыхъ, и я такъ обрадовался, что думалъ — сердце выпрыгнетъ изъ груди. Я работалъ съ ранняго утра до поздней ночи. А въ промежуткахъ дурачился, какъ умѣютъ дурачиться только мальчишки. Вмѣстѣ съ товарищами, шатаясь подъ ручку по улицамъ, оралъ дурацкія пѣсни. Посѣщалъ всякаго рода предосудительныя заведенія, вродѣ танцовальныхъ залъ въ Латинскомъ кварталѣ, гдѣ нашими дамами были простенькія дѣвушки, для которыхъ choucroute garnie сходила за настоящій ужинъ, а бутылочка vin cacheté-- за самое изысканное угощеніе. На первые пять франковъ заработанныхъ мной продажею рисунковъ, я свезъ въ Сенъ-Клу Фаншетту, маленькую натурщицу, которую я украдкой разъ поцѣловалъ на лѣстницѣ. Въ тѣ времена на пять франковъ можно было многое сдѣлать. Еще бы! Когда большинство изъ насъ были такъ отчаянно бѣдны, что и ѣли-то одинъ разъ въ день. Я еще былъ счастливцемъ: когда у меня выходили деньги, вмѣсто того, чтобы занимать ихъ или голодать, мнѣ стоило только забѣжать къ Бланкеттѣ, а она ужъ всегда готова была набить мнѣ ротъ, какъ горлинка птенцу, разными вкусными вещами. А вотъ бѣдняга Казалэ ходилъ въ сандаліяхъ и по недѣлямъ питался водой и черствымъ хлѣбомъ. Положимъ, отчасти по собственной винѣ: еслибъ онъ рисовалъ такія вещи, которыя можно было бы кому-нибудь продать, и онъ могъ бы имѣть пять франковъ и свезти на нихъ въ Сенъ-Клу Фаншетту. Маленькія хорошенькія Пьерретты въ пышныхъ юбочкахъ и остроконечныхъ шапочкахъ для дешеваго покупателя много соблазнительнѣй, чѣмъ уродливыя лица, искаженныя душевными муками, а, въ смыслѣ художественности, право же, онѣ не хуже. Заспоривъ однажды на эту тему, мы жестоко поссорились, и Казалэ вызвалъ меня на дуэль. Я отвѣтилъ, что у меня нѣтъ денегъ на покупку пистолетовъ. У него тоже не было, но онъ могъ на время взять у пріятеля саблю. А другая у него была. Его отецъ былъ офицеромъ. Но это предложеніе вызвало въ мастерской неистовый взрывъ хохота, и съ пѣніемъ: « Voici le sabre, le sabre de mon père», шумная ватага студентовъ потащила насъ обоихъ въ кафе напротивъ, гдѣ мы поклялись другъ другу въ вѣчной дружбѣ надъ американскимъ грогомъ.

Это я вамъ разсказываю вовсе не для того, чтобы дать понять, что я былъ отчаянный гуляка, при одномъ имени котораго вспыхивали и пугались добродѣтельныя матроны. Боже избави! Я былъ довольно-таки безобиденъ. Но молодость брала свое, и я питался, какъ любилъ говорить Мюрже, «благодатнымъ хлѣбомъ веселья» — пищей юности. Не забудьте также, что впервые въ жизни у меня были товарищи и сверстники. Да и то, я такъ привыкъ во всемъ копировать Параго и разсуждать, какъ онъ, что мои товарищи потѣшались надъ моими старомодными взглядами, и я чувствовалъ себя въ ихъ обществѣ страшно отсталымъ. Молодость отойдетъ на вершокъ въ сторону и воображаетъ, что она ужь ушла впередъ на цѣлую милю. Все суета суетъ, даже и юность. Но все же очень привлекательная суета, на которую мудрость смотритъ съ улыбкой снисхожденія и сожалѣнія; и Параго былъ именно такимъ мудрецомъ.

— Ахъ ты, плутишка! Гдѣ ты пропадаешь? Цѣлую недѣлю носа не показывалъ! — кричалъ онъ на меня однажды, тряся меня за плечи такъ, что у меня стучали зубы. — Что это еще за воробьенышъ, ради котораго ты забылъ обо мнѣ въ воскресенье? Хорошенькая ли она, по крайней мѣрѣ? Натурщица? И, разумѣется, добрая дѣвушка и кормитъ своимъ трудомъ мать вдову и съ десятокъ братьевъ и сестеръ? И зовутъ ее Фаншеттой? Ну, конечно, Нарциссъ, ты слышишь? Дама сердца нашего м-сье Астико носитъ необыкновенно поэтическое имя Фаншетты.

Нарциссъ, дремавшій, свернувшись клубкомъ, вмѣсто отвѣта вытянулся, присѣлъ передо мною на заднія лапы и оскалилъ зубы, высунувъ языкъ.

— Да что вы, право? Она совсѣмъ не такая, какъ прочія натурщицы! — горячо воскликнулъ я.

— А она какъ позируетъ?

— Ну, какъ? Вы же сами знаете, какъ… — Я запнулся и покраснѣлъ.

Параго разсмѣялся и привелъ какую-то латинскую цитату о наивномъ мальчикѣ.

— Можетъ она быть подходящей компаніей для Бланкетты, Нарцисса и меня?

Глубоко убѣжденный въ добродѣтели и исключительныхъ душевныхъ качествахъ Фаншетты, я поклялся, что ея присутствіе не нанесетъ безчестья столь почтенной компаніи.

— Въ такомъ случаѣ, въ слѣдующее воскресенье мы всѣ вмѣстѣ отправимся въ Фентенебло и устроимъ тамъ пикникъ въ лѣсу.

И пикникъ состоялся. Фаншетта не дичилась. Ей сразу понравился Параго, и хотя весь этотъ день мнѣ было очень весело, я потомъ сообразилъ, что большую часть времени я провелъ въ обществѣ Бланкетты.

— Сынъ мой, — сказалъ мнѣ Параго, — я никогда еще не видалъ такой типичной натурщицы, позирующей — ну, вы сами знаете какъ.

Недѣлю спустя, заставъ своего друга Юинга — англичанина, который, плохо зная языкъ, вѣчно оказывался въ затрудненіи и котораго я постоянно выручалъ, — моего закадычнаго друга Юинга, для котораго я выбралъ лучшій мольбертъ и въ двадцати мѣстахъ вырѣзалъ на немъ его фамилію, для котораго я отвоевалъ мѣсто рядомъ съ моимъ въ нашей школѣ живописи — чудесное мѣстечко! — итакъ, заставъ Юинга обнимающимъ Фаншетту на лѣстницѣ, на той самой площадкѣ, которая должна была стать для нея священной въ память моихъ поцѣлуевъ, я понялъ, что Параго былъ правъ, и Фаншетта не что иное, какъ вѣтреная, глупая дѣвченка, обыкновенная натурщица, какъ и всѣ прочія. Но, еслибъ Параго еще въ Фонтенебло не предупредилъ меня и не показалъ мнѣ ея души и сердца, такъ сказать, въ натуральную величину, а не такими, какими я себѣ воображалъ ихъ, я бы, можетъ быть, тоже бросился подъ колеса омнибуса, какъ поросенокъ Непомукъ, или наставилъ бы фонарей подъ глазами Юингу, который былъ меньше меня ростомъ и слабѣе. А теперь я просто-на-просто заложилъ руки въ карманы и смѣрилъ сконфуженную парочку ироническимъ взглядомъ, удачно заимствованнымъ у Параго.

— Забавляйтесь, дѣтки, забавляйтесь! засмѣялся я и отошелъ, — не съ разбитымъ сердцемъ.

Вотъ вамъ образецъ мудрости Параго. Посмѣиваясь надъ моимъ юнымъ увлеченіемъ, онъ самъ указалъ мнѣ, къ какому ослѣпленію оно ведетъ. Въ данномъ случаѣ результаты были блестящіе. Юингъ, приведенный въ восторгъ моимъ великодушіемъ и, недѣли двѣ спустя, моимъ знаніемъ женщинъ — такъ какъ скоро онъ, въ свой чередъ, на опытѣ извѣдалъ вѣтренность Фаншетты — привязался ко мнѣ еще больше, сталъ высоко цѣнить мою дружбу и упросилъ меня поѣхать на лѣто въ деревенскую усадьбу, гдѣ жилъ его отецъ, викарій, въ Соммерсетѣ.

— Но только тебѣ придется какъ-нибудь иначе обмундироваться, — предупредилъ онъ, сомнительно разглядывая мой костюмъ. Если ты въ такомъ видѣ явишься въ церковь въ воскресенье, мой фатеръ подумаетъ, что ты язычникъ и предложитъ окрестить тебя. Онъ вѣдь когда-то былъ миссіонеромъ.

Когда я дома разсказалъ объ этомъ приглашеній, Параго сталъ убѣждать меня принять его.

— Латинскій кварталъ, — говорилъ онъ, — прививаетъ вольность тона и манеръ, не Отвѣчающія Мирному идеалу, процвѣтающему въ бо-мондѣ, который, я надѣюсь, современемъ ты будешь украшать своимъ присутствіемъ. Вѣдь для того я и вытащилъ тебя изъ мыльной лохани твоей матушки. Англійскій пасторатъ, несомнѣнно, окажетъ смягчающее дѣйствіе. Но только, Бога ради, Не вздумай влюбиться въ старшую сестрицу Юинга, которая, я убѣжденъ, предана благочестію и добрымъ дѣламъ. Она, конечно, приложатъ всѣ старанія, чтобъ обратить тебя на путь истинный — и тогда пропали всѣ мои труды.

Въ душѣ однако-жъ, я думаю, онъ безмѣрно гордился тѣмъ, что воспиталъ меня такъ, что я, какъ равный, могу быть въ обществѣ приличныхъ и воспитанныхъ людей. Приглашеніе Юинга было признаніемъ его заслугъ. Снаряжая меня въ путь и обмундировывая такъ, чтобы я могъ, не конфузясь, показаться и въ церкви, и гдѣ угодно, онъ взялъ въ совѣтчики Юинга, свелъ меня къ портному и долго, съ большимъ энтузіазмомъ обсуждалъ съ нимъ всѣ детали моего костюма. Какъ сейчасъ вижу его передъ собой, обтрепаннаго и лохматаго, перебирающимъ матеріи съ напряженной внимательностью женщины въ мануфактурномъ магазинѣ.

— Вотъ это, напримѣръ, премилая матерія. Вполнѣ отвѣчаетъ своему значенію — веселенькая и пріятная. Что скажетъ объ этомъ arbiter elegantiarum?

— А вамъ не кажется, что ея лошади будутъ пугаться? — возражаетъ Юингъ, и Параго неохотно бросаетъ на прилавокъ пестрѣйшую матерію, которая почему-то понравилась ему,

Въ мой гардеробъ была включена даже сюртучная пара.

По просьбѣ Параго, я надѣлъ ее, какъ только её принесли и повергъ обитателей улицы Саладье въ полное изумленіе и благоговѣніе. Параго поворачивалъ меня во всѣ стороны, какъ манекенъ, и показывалъ меня Бланкеттѣ — смотри, какъ онъ великолѣпенъ! — и выкрикивалъ странныя фразы на всѣхъ двѣнадцати языкахъ, которыми онъ владѣлъ.

Бланкетта соглашалась, что я великолѣпенъ. — Даже слишкомъ великолѣпенъ, — прибавила она со вздохомъ

Я походилъ на тѣхъ господъ, которыхъ встрѣчаешь на похоронахъ богачей.

Она вздохнула, потому что ей казалось, что ея братикъ Астико превратился въ франта, барина, до котораго ей не подняться. Развѣ съ такимъ франтомъ пойдешь простоволосая по улицѣ? Сюртукъ былъ знакомъ перемѣны, а женщины не терпятъ перемѣнъ. Тѣмъ не менѣе она отнеслась къ нему со всею добросовѣстностью и вниманіемъ практической женщины.

— Ему бы надо еще лакированные сапоги, — замѣтила она.

— Это вѣрно, — согласился Параго, задумчиво дергая себя за бороду: — какъ же это Юингъ не сказалъ? Впрочемъ, я замѣтилъ, что сыновья англійскихъ пасторовъ вообще неспособны къ универсальности.

— А теперь, сынъ мой, — объявилъ онъ мнѣ наканунѣ моего отъѣзда, — вотъ что я скажу тебѣ: я тоже стосковался по зеленымъ полямъ, по запаху сѣна и навоза, и мокрой земли послѣ дождя. Меня осѣнило вдохновеніе — наконецъ-то! Такъ какъ эта проклятая сломанная нога не позволяетъ мнѣ бродяжить, я найму ослика и пусть онъ везетъ меня, куда хочетъ. Нарцисса я возьму съ собой.

— А Бланкетта? — она будетъ трусить рысцою рядомъ съ осликомъ?

— Бланкетту я уже устроилъ на лѣто на фермѣ.

— У мосье и мадамъ Дюбоскъ?

— Твое умѣнье логически разсуждать дѣлаетъ тебѣ честь, мой сынъ. Они чудесные люди, хотя и не въ состояніи сказать мнѣ, сколько башенокъ на каѳедральномъ соборѣ въ Шартрѣ. Помнишь, мы вмѣстѣ какъ то дѣлали экскурсію туда, и я прочелъ вамъ цѣлую археологическую лекцію объ этомъ соборѣ. Но моя ученость импонировала имъ гораздо меньше, чѣмъ то, что я вылечилъ у нихъ свинью по рецепту, полученному мной въ Далматіи. Они берутъ къ себѣ Бланкетту на полный пансіонъ за десять франковъ въ недѣлю, и она будетъ счастлива, какъ Марія Антуанетта, когда она гребла сѣно въ Тріанонѣ. Я буду разъѣзжать на осликѣ, а она будетъ возиться съ гусями и индюками.

— Учитель, — сказалъ я, — я только одного боюсь. Что вы усыновите и этого ослика и поселите его у себя въ улитцѣ Саладье.

Параго засмѣялся, осушилъ свой стаканчикъ абсенту и потребовалъ второй.

XV.

Такъ мы всѣ трое разбрелись въ разныя стороны. Бланкетта блаженствовала въ деревнѣ среди гусей и утокъ и писала письма, въ которыхъ, къ ея радости, что она, наконецъ, въ деревнѣ, примѣшивалась тревога за учителя, за которымъ «некому присмотрѣть». Я велъ пріятную, но нѣсколько взвинчивающую нервы жизнь въ Сомерсетшайрѣ, часами тщетно пытаясь примирить космическую философію Параго съ міровоззрѣніемъ англійскаго деревенскаго викарія и поучаясь, какъ надо держать себя въ англійскихъ пасторатахъ, причемъ иногда горѣлъ со стыда за свои промахи. А Параго, какъ я себѣ представлялъ его, снова въ живописномъ образѣ бродяги, разъѣзжалъ по тѣнистымъ проселкамъ Франціи, верхомъ на осликѣ, и длинныя ноги его болтались по бокамъ животнаго.

Однако же, недѣли двѣ спустя послѣ моего пріѣзда въ Англію, я получилъ отъ него письмо съ извѣщеніемъ, что онъ въ Парижѣ и намѣренъ тамъ остаться. Ему не удалось найти осла, у котораго была бы страсть бродяжить. Вѣдь тому идеальному ослу, котораго онъ разыскивалъ, надлежало быть его товарищемъ, а не только способомъ передвиженія. Тащить же въ деревню осла, родившагося въ городѣ и привыкшаго къ нему, противъ его воли, онъ ни за что не сталъ бы. Насиловать волю и натуру живого существа — мужчины, женщины, или осла — преступленіе, котораго онъ на свою душу не возьметъ. Да и Нарциссу не улыбалась эта перспектива бродяжества. Вмѣсто того, чтобы залаять отъ восторга, при сообщеніи объ этомъ, онъ уткнулъ голову въ переднія лапы и сердито заворчалъ. А въ кафе, когда Параго возвѣстилъ о своемъ отъѣздѣ, Эркюль громко застоналъ, а г-жа Буэнъ пролила столько слезъ, что, сидя подъ ея конторкой, онъ вынужденъ былъ раскрыть зонтикъ.

И Казалэ, и всѣ прочіе, не имѣвшіе денегъ на проѣздъ, остались въ городѣ. Притомъ же онъ избаловался: послѣ кафе Дельфинъ ему уже не пойдутъ въ горло ужасные напитки придорожныхъ кабачковъ. И, наконецъ, не все ли равно, гдѣ пребывать тѣлу, лишь бы было хорошо душѣ?

Это письмо огорчило меня. Я начиналъ смотрѣть на Параго глазами взрослаго мужчины. И чувствовалъ, что эта неспособность выполнить принятое рѣшеніе — признакъ упадка. Пружины дѣйствія въ немъ ослабѣли. Духъ жаждалъ освѣженія и обновленія, а привычка приковывала къ убогому кафе Дельфинъ. Въ то время, какъ мирные обитатели пастората на колѣняхъ въ гостиной повторяли за главою дома вечернія молитвы, я соображалъ, до какого градуса алкоголизма дошелъ тамъ въ одиночествѣ мой дорогой учитель.

Но я былъ за мильоны миль отъ того, что происходило тамъ на самомъ дѣлѣ, и, когда, двѣ недѣли спустя, уже незадолго до назначеннаго срока моего отъѣзда, пришло коротенькое, безцвѣтное письмецо отъ Параго съ просьбой, чтобъ я вернулся въ Парижъ немедленно, мнѣ пришла въ голову только одна догадка, — что онъ захворалъ.

---

Переполненный поѣздъ подкатилъ къ платформѣ Сенъ-Лазарскаго вокзала ровно въ половинѣ восьмого утра. Мнѣ безумно хотѣлось поскорѣй увидѣть Параго, и съ саквояжемъ въ рукѣ и непріятнымъ замираніемъ, въ груди я стоялъ въ ожиданіи у отворенной двери, пока поѣздъ замедлитъ ходъ, чтобъ соскочить. И спрыгнулъ чуть не первымъ. Шеренга носильщиковъ мгновенно разсыпалась синими пятнышками въ толпѣ, хлынувшей изъ вагоновъ. Я превратился въ одного изъ кучи муравьевъ, лѣзшихъ на барьеръ. Возвративъ свой билетъ, я поставилъ на земь чемоданъ, чтобы дать отдохнуть усталой рукѣ, и оглядѣлся. И тутъ только замѣтилъ приближавшагося ко мнѣ незнакомаго мужчину, улыбающееся, лицо котораго, было мнѣ странно знакомо. Гдѣ я видѣлъ этого долговязаго человѣка въ модномъ пальто и шелковомъ цилиндрѣ? Въ Парижѣ у меня было не много знакомыхъ мужчинъ, носящихъ цилиндры. Я поднялъ опять свой чемоданъ.

— А! Вотъ ты гдѣ, мой маленькій Астико! — вскричалъ незнакомецъ. — Какъ хорошо, что ты вернулся!

У меня выпалъ изъ рукъ чемоданъ. Отвисла отъ изумленія нижняя челюсть. Не будь мои мозги прикрѣплены къ своему мѣсту, они бы, навѣрное, тоже разсыпались отъ неожиданности. Этотъ факельщикъ, эта каррикатура на респектабельность — Параго! Но какой? Измѣненный до неузнаваемости. Волосы его были коротко подстрижены. Лицо гладко выбрито. И на этой преображенной головѣ блестѣлъ новенькій шелковый цилиндръ. На немъ былъ плохо сшитый черный сюртукъ, застегнутый на всѣ пуговицы, и отъ каждой пуговицы шли горизонтальныя морщинки. На рукахъ лимоннаго цвѣта перчатки, тоже широкія, не по рукѣ. Когда онъ протянулъ мнѣ руку, даже при всемъ своемъ изумленіи и растерянности, я не могъ не замѣтить, что пальцы перчатокъ ему слишкомъ длинны и на концахъ остаются свободныя мѣста. Подъ мышкой у него былъ зонтикъ — а на дворѣ чудесная погода, и гетры — это въ лѣтнее то утро! Брюки были не подъ стать сюртуку — желто-бурые. Я только ротъ разинулъ и уставился на него, пока онъ пожималъ мнѣ руку.

— Ты удивленъ, сынокъ?

— Я не ожидалъ, что вы встрѣтите меня на вокзалѣ, учитель.

— Еслибъ можно было предвидѣть всѣ случайности, жизнь утратила бы всякую прелесть. Сынъ мой, иди своей дорогой и исполняй свой долгъ, но не теряй вѣры въ неожиданное.

— Но что же такое случилось? — спросилъ я, продолжая разглядывать его, вовсе не идущее къ нему, великолѣпіе.

— Графъ де Вернейль умеръ, — былъ отвѣтъ.

— И вы идете на похороны?

— Въ этомъ?! — съ ужасомъ воскликнулъ онъ, указывая на свой галстухъ и лимонныя перчатки.

Я тутъ только замѣтилъ, что на немъ яркій галстухъ, красный съ желтыми горошинками, завязанный пышнымъ бантомъ. Его костюмъ былъ такъ многообразенъ, что сразу и не охватишь всѣхъ этихъ деталей.

— Притомъ же, — добавилъ онъ, — мой высокородный паціентъ ужъ двѣ недѣли, какъ похороненъ.

Онъ смотрѣлъ на меня, весело улыбаясь, довольный, какъ дитя, моей растерянностью.

— Ты не узналъ меня?

— Нѣтъ, учитель. — Я протиралъ глаза, — По правдѣ говоря, я и теперь не узнаю васъ.

— Это потому, что я снова — Гастонъ де Неракъ.

Тонъ его былъ преисполненъ важности и сознанія своего величія. Мнѣ пришло въ голову: можетъ быть, онъ получилъ наслѣдство? Но причемъ же тутъ смерть графа де Вернейль? Вѣдь онъ же ему не наслѣдникъ. Я снова поднялъ свой чемоданъ и направился къ выходу, вмѣстѣ съ Параго. Насъ тискали со всѣхъ сторонъ; въ этой толпѣ и суматохѣ разговаривать, все равно, было невозможно.

У воротъ вокзала Параго остановился полюбоваться жизнью, кипѣвшей на улицахъ Сенъ-Лазаръ и Гаврской. Парижъ просыпается часа на два раньше Лондона. Мимо насъ шмыгали конторщики съ кожаными портфелями подъ мышкой. Служанки мелкой рысцой бѣжали на рынокъ, или съ рынка, и изъ корзинокъ ихъ торчали длинные золотистые листья салата. По всѣмъ направленіямъ спѣшили дѣвушки работницы: швейки, модистки, конторщицы. Громыхая, грузно проѣзжали омнибусы. На террассахъ кафе столики уже были вынесены наружу, маркизы спущены и гарсоны въ бѣлыхъ передникахъ стояли въ ожиданіи. Вся эта картина купалась въ веселыхъ лучахъ утренняго солнышка.

— А хорошо жить на свѣтѣ, Астико! — говорилъ учитель. — И особенно хорошо жить въ Парижѣ. Хорошо рано вставать. Хорошо смотрѣть, какъ міръ просыпается и начинаетъ жить. И еще хорошо чувствовать себя голоднымъ и имѣть возможность удовлетворить свой аппетитъ. Но, такъ какъ въ отсутствіе Бланкетты, мое хозяйство дезорганизовано, я думаю, намъ лучше позавтракать гдѣ-нибудь въ crémerie, чѣмъ въ улицѣ Саладье. За кофейкомъ и побесѣдуемъ.

Я, недоумѣвая, теряясь въ догадкахъ, пошелъ за нимъ, время отъ времени искоса поглядывая на него, чтобъ убѣдиться, что все это не сонъ. Только что возвратившись изъ Англіи, гдѣ корректность въ костюмѣ соблюдается такъ же неуклонно, какъ правила и предписанія религій, я не могъ не удивляться странности костюма Параго. Онъ имѣлъ видъ третьесортнаго провинціальнаго актера, играющаго на сценѣ герцога, и въ странѣ, гдѣ усы бреютъ только актеры и лакеи, это сходство еще болѣе бросалось въ глаза. Этотъ новый Параго, общипанный, кургузый, такъ же мало былъ похожъ на прежняго живописнаго Параго, въ бородѣ и косматой гривѣ волосъ, какъ сморщенное ядро орѣха на блестящій и гладкій орѣхъ.

Мы вошли въ молочную, сѣли за столикъ и заказали кофе съ поджаристыми подковками. По-моему, нѣтъ вкуснѣе и аппетитнѣе ѣды во Франціи, чѣмъ эти petits déjeuners въ молочныхъ. Утренняя роса такъ весело блеститъ на маслѣ; скатерть съ бахромой такъ безукоризненно чиста, расширяющіяся кверху чашки такъ щедро и ненавязчиво предлагаютъ вамъ свое содержимое. Если бы всѣ тамъ завтракали, преступленія перевелись бы на свѣтѣ. Начавъ день подъ такимъ впечатлѣніемъ, невозможно потомъ совершить какую-нибудь гадость.

Прихлебнувъ кофе, Параго разстегнулъ свой сюртукъ, вынулъ изъ кармана письмо съ траурною каймою и сунулъ мнѣ его подъ самый носъ. Тутъ только я замѣтилъ, къ крайнему моему удивленію, что и ногти Параго были обрѣзаны. Я вспомнилъ о г-жѣ Буэнъ.

— Письмо это отъ графини де Вернейль, и въ немъ ты найдешь ключъ къ загадкѣ.

— Да, учитель.

— Сознайся, милый Астико, что ты умираешь отъ любопытства.

— Чтобъ вы сказали мнѣ, что это не подходящій родъ смерти для джентльмена?

— У тебя очаровательная манера повторять мои несказанные афоризмы — засмѣялся онъ, бросивъ на столъ письмо. — Ну вотъ, прочти.

Я прочелъ слѣдующее:

"Замокъ Марлье.

Близь Невера.

13 августа 18...

Дорогой Гастонъ!

Изъ газетъ Вы, быть можетъ, уже знаете, что мужъ мой скончался 1-го августа. Съ тѣхъ поръ я все время жажду написать Вамъ и до сихъ поръ не находила въ себѣ силы. Но я должна.

Простите мнѣ жестокія слова, сказанныя мной въ тотъ ужасный вечеръ, когда мы видѣлись въ послѣдній разъ. Я тогда не знала того, что знаю теперь. Передъ смертью мужъ мой разсказалъ мнѣ, какъ въ дѣйствительности произошла денежная сдѣлка. Мой мужъ купилъ меня, — это правда, но Вы, Гастонъ, не продали меня. Вы пожертвовали всѣмъ, чтобы спасти моего отца отъ тюрьмы, а меня отъ позора. Вы перенесли все, какъ мужественный, честный человѣкъ, какъ джентльменъ, и даже въ эту проклятую ночь ничего не сказали, не выдали тайны. Но — о! другъ мой, — сколько мы всѣ изъ-за этого выстрадали!..

Я буду въ Парижѣ 28-го — Отель Мэрисъ. Если хотите видѣть меня, дайте знать, когда и гдѣ. Я приду, куда Вы мнѣ назначите. Наша квартира на avenue de Messine раззорена, вся мебель въ складѣ, да мнѣ и жутко возвращаться туда.

Ваша искренно
"Джоанна де Вернейль".

— Вотъ видишь, сынокъ, какъ она теперь говоритъ обо мнѣ. Называетъ меня честнымъ, мужественнымъ джентльменомъ. Слава Богу, что она теперь все знаетъ! Всѣ эти годы я свято хранилъ тайну, затаивъ ее въ своемъ сердцѣ. Для этого надо имѣть характеръ, не правда ли?

Онъ глотнулъ кофе и вытеръ ротъ рукой. И съ отвращеніемъ посмотрѣлъ на темное пятно на ладони.

— Это Параго высунулъ носъ изъ-за спины Гастона де Нерака. Ты, вѣроятно, замѣтилъ, что въ приличномъ обществѣ утираются салфетками.

— Графиня де Вернейль, — сказалъ я, переводя разговоръ на болѣе интересную тему, — пишетъ, что она будетъ въ Парижѣ 28-го. 28-е было вчера.

— Я это знаю. Уже двѣ недѣли тому назадъ зналъ. Вчера у насъ былъ длинный разговоръ съ графиней. И всѣ недоразумѣнія выяснены. Сегодня я отправлюсь къ ней съ офиціальнымъ визитомъ въ одиннадцать часовъ. А въ двѣнадцать, надѣюсь, и ты явишься къ графинѣ, засвидѣтельствовать ей свое почтеніе и участіе. Жалко, что у тебя нѣтъ цилиндра.

Я разсмѣялся. — Но, учитель, еслибъ я пошелъ по Буль-Мишъ въ цилиндрѣ, меня бы, чего добраго, взяли въ участокъ за неприличный костюмъ.

— Перчатки-то, по крайней мѣрѣ, у тебя есть?

— Есть, учитель.

— Не забудь, что во Франціи во время визита перчатокъ не снимаютъ. А шляпу держатъ на колѣняхъ.

— Но, вѣдь, г-жа де Вернейль англичанка, — возразилъ я.

— Живя во Франціи, она успѣла изучить правила корректнаго поведенія, — возразилъ онъ торжественно и наставительно. — Замѣть, — продолжалъ онъ, — какъ деликатно она въ своемъ письмѣ даетъ понять, что Отель Мэрисъ не подходящее мѣсто для нашихъ встрѣчъ. Въ моемъ предыдущемъ воплощеніи я, безъ сомнѣнія, ворвался бы къ ней въ Отель Мэрисъ — и привелъ въ ужасъ портье. Но теперь, когда во мнѣ ожилъ Гастонъ де Неракъ, я внушаю уваженіе всѣмъ этимъ халуямъ. Я даю свою карточку…

Онъ вытащилъ изъ кармана и размахивалъ въ воздухѣ огромной, жирнымъ шрифтомъ отпечатанной визитной карточкой, повергая меня въ благоговѣйный трепетъ этой эмблемой респектабельности.

— Я даю свою карточку — и Отель Мэрисъ падаетъ ницъ передо мною.

Пока Параго шутливо изображалъ мнѣ, какъ онъ придетъ въ Отель Мэрисъ, я готовъ былъ плясать отъ удивленія и восторга. Я нѣсколько разъ подрядъ перечелъ письмо Джоанны. — Значитъ, все дурное миновало: онъ очистился въ глазахъ Джоанны; нѣтъ! больше того: онъ сталъ героемъ. Отъ восторга у меня даже слезы выступили на глазахъ.

— Учитель, — вскричалъ я, — да вѣдь это же удивительное счастье для васъ!

Онъ кивнулъ головой надъ своей кофейной чашкой и съ важностью отвѣтилъ:

— Ты правъ, мой маленькій Астико; это удивительное счастье.

Ровно въ полдень я явился въ Отель Мэрисъ, и меня съ большими церемоніями, весьма меня смутившими, провели въ гостиную графини де Вернейль. По пути туда я не безъ волненія твердилъ про себя формулу выраженія участія, которой училъ меня Параго. Но, когда я вошелъ, одного взгляда на Джоанну достаточно было для того, чтобъ изъ моей головы вылетѣли всѣ формулы. Правда, она была одѣта въ черное, но черный цвѣтъ только выгодно оттѣнялъ перламутровую бѣлизну ея лица, а голубые глаза ея уже не походили на замерзшія озера, а смѣялись мнѣ такъ, весело, какъ будто визитъ по случаю траура былъ самымъ радости нымъ событіемъ.

— Какъ это мило съ вашей стороны, м-сье Астико, что вы пришли навѣстить меня! М-сье де Неракъ увѣряетъ, будто вы нарочно для этого пріѣхали изъ Соммерсета. Ну, какъ у васъ тамъ, на западѣ? Я, вѣдь, сама изъ тѣхъ мѣстъ — когда-нибудь мы еще свидимся на моей родинѣ. А знаете, Гастонъ, мнѣ онъ-такимъ гораздо больше нравится: англійскій костюмъ гораздо больше ему къ лицу, чѣмъ это ужасное студенческое одѣяніе, которое дѣлаетъ его похожимъ на разбойника. Да, Англія пошла ему въ пользу. Ахъ, снимите же вы ваши перчатки и положите шляпу. Я, вѣдь, не французская мамаша съ дочкой, которой вы собираетесь сдѣлать предложеніе. Гастонъ, я увѣрена, что это вы научили его не снимать перчатокъ.

— Онъ долженъ умѣть вести себя прилично — я отвѣчаю за него, Джоанна, — торжественно сказалъ учитель.

Я замѣтилъ, что шляпа, перчатки и зонтикъ Параго также лежали на столикѣ поодаль. По сюртукъ все еще былъ наглухо застегнутъ, и сидѣлъ онъ на стулѣ, вытянувшись въ струнку, словно аршинъ проглотилъ. Серебристый голосокъ г-жи де Вернейль звенѣлъ, не умолкая. Она была возбуждена и болтала, какъ дѣвочка.

— Я убѣдила м-сье де Нерака остаться у меня завтракать. И вы тоже должны остаться; оставайтесь. Позвоните, пожалуйста. Мы попросимъ, чтобъ намъ подали завтракъ сюда. А теперь разскажите мнѣ о Соммерсетѣ.

Ну, есть ли въ цѣломъ мірѣ дама прелестнѣе моей? Я говорю: «моей» и не безъ основанія. Развѣ не она первая дала почувствовать моей дѣтской душѣ обаяніе женственности? До того женщина представлялась мнѣ только въ образѣ моей матери и экономки клуба Лотоса. Джоанна, словно волшебница въ арабскихъ сказкахъ, вышла изъ стараго чулка. Нѣтъ въ мірѣ женщины милѣе и прелестнѣе ея. Она встрѣтила меня такъ мило, какъ будто такія вещи, какъ прачешныя, тамбурины, кафе «Дельфины» и пьяные Параго никогда не существовали, и я былъ ей близкій и ровня.

— Какъ я жажду вернуться туда! — воскликнула она, когда я разсказалъ ей о своихъ скромныхъ подвигахъ у Юинговъ. — Я пять лѣтъ не была въ Мельфордѣ. Когда вы пріѣдете туда, Гастонъ?

Они, очевидно, хорошо использовали свой разговоръ наединѣ.

— Я буду жить въ Англіи, — пояснила Джоанна. — Сперва поживу у моей матери въ Мельфордѣ. Она съ м-сье де Неракомъ старые друзья. О Гастонъ! Она такъ хочетъ видѣть васъ — я все вѣдь разсказала ей — но, разумѣется, она-то знала, какъ запутались дѣла моего бѣднаго отца. И у меня тамъ есть кузенъ, семья котораго тоже живетъ въ Мельфордѣ — майоръ Уольтерсъ — вы, кажется, съ нимъ не знакомы? — очень милый человѣкъ. Онъ мнѣ такъ помогъ въ хлопотахъ съ этимъ наслѣдствомъ. Онъ — мой опекунъ. Вы должны очень подружиться съ нимъ.

— Я помню это имя, — сказалъ Параго.

— Ахъ! Ну, конечно. — Она засмѣялась и покраснѣла. — Вѣдь, вы, бывало, ревновали къ нему. М-сье Астико, вы ужь простите насъ, что мы при васъ раскапываемъ весь этотъ пыльный хламъ воспоминаній. Все это было такъ давно. Боже мой! — Ея лицо приняло трогательное выраженіе. — Такъ давно, Гастонъ!

— Тринадцать лѣтъ, — сказалъ онъ.

Я мысленно считалъ. Значитъ, Джоанна была уже настолько взрослой, что могла выйти замужъ, когда мнѣ было всего шесть лѣтъ. Я вдругъ почувствовалъ себя еще очень молодымъ.

Подали завтракъ. Джоанна, очаровательнѣйшая хозяйка, весело предсѣдательствовала за столомъ, смѣялась, шутила, обращаясь ко мнѣ, и это такъ дѣйствовало на меня, что, къ изумленію моему, я самъ открылъ въ себѣ умѣнье вести свѣтскій разговоръ. Параго попрежнему держался очень корректно и говорилъ очень мало, чему я несказанно дивился. Ужъ не знаю, что такъ угнетающе дѣйствовало на него: гетры, или красный галстухъ съ желтыми горошинами. Какъ художникъ, я этого галстуха не могъ одобрить. Я замѣтилъ, что учитель сильно разбавлялъ свое вино водой и разъ, поднося ко рту кусочекъ хлѣба, который онъ помочилъ въ соусѣ на своей тарелкѣ, остановился на полдорогѣ, положилъ хлѣбъ обратно на тарелку и украдкой спряталъ его за объѣдками котлеты, — маневръ, котораго я тогда не могъ понять. Въ Латинскомъ кварталѣ мы всѣ дочиста вымазывали свои тарелки, хлѣбнымъ мякишемъ. А какъ же иначе прикажете ѣсть соусъ?

За послѣднимъ блюдомъ Джоанна разрѣшила намъ курить.

— Благодарю васъ, мнѣ не хочется, — вѣжливо отказался Параго.

— Вздоръ! — засмѣялась Джоанна, послѣ чего Параго извлекъ изъ кармана сюртука серебряный портсигаръ. Параго — и серебряный портсигаръ! Опять-таки какая-то абракадабра. И отъ коньяка къ кофе онъ отказался.

Вскорѣ послѣ завтрака, все еще чувствуя себя мальчишкой и сознавая, что старшимъ есть еще много о чемъ поговорить наединѣ, я всталъ и началъ прощаться. Параго тоже всталъ.

— Я бы попросила васъ посидѣть еще, Гастонъ, еслибъ не назначила сегодня прійти моему злополучному адвокату. Но вы придете вечеркомъ, не правда ли? Никто не знаетъ, что я въ Парижѣ. Да въ это время года въ Парижѣ и нѣтъ никого и изъ знакомыхъ.

— Охотно зашелъ бы, — сказалъ Параго, — но — les conventions…

Джоанна раскрыла отъ изумленія свой хорошенькій ротикъ.

— Вы проповѣдуете приличія?.. Я не узнаю васъ, милый мой Гастонъ.

Я отошелъ къ окну и смотрѣлъ на Тюильрійскіе сады, купавшіеся въ лучахъ солнца. Они продолжали разговоръ вполголоса, но я, хоть и не желая того, все же слышалъ.

— Правда ли, Гастонъ, что вы никогда не забывали меня — что всѣ эти годы вы тосковали по мнѣ?

— Я и теперь такъ же не могу жить безъ васъ, какъ всѣ эти годы.

— И я тоже, — шепнула Джоанна.

XVI.

Когда мы вышли изъ Отеля Мэрисъ, я инстинктивно повернулъ налѣво. Параго удержалъ меня и потащилъ направо.

— Забудемъ на время, что есть въ Парижѣ такія мѣста, какъ бульваръ Сенъ-Мишель и улица Саладье. Отнынѣ я возвращаюсь въ Парижъ, принадлежащій мнѣ по праву рожденія.

Мы пошли по улицѣ Риволи, по rue Royale, мимо площади Мадленъ и зашли въ кафе Мира. Солнце жгло жестоко. Прохладная терраса кафе манила къ себѣ усталаго пѣшехода.

— Учитель, — сказалъ я, — не пора ли вамъ пить вашъ абсентъ?

Онъ въ ужасѣ отмахнулся отъ меня своими лимонными перчатками.

— Малютка Астико, я далъ зарокъ не пить абсента и не посѣщать кафе. Разбилъ свою новую фарфоровую трубку и обрѣзалъ ногти. Вступая на путь счастья, я отряхиваю весь прахъ минувшаго отъ ногъ своихъ и сбрасываю съ себя всю грязь, приставшую ко мнѣ за эти подлые, пьяные годы.

Еслибъ онъ сбросилъ съ себя излишнія одежды респектабельности, подъ которыми онъ обливался потомъ, онъ, навѣрное, почувствовалъ бы себя счастливѣе. Отъ одного вида его зонтика меня бросало въ потъ, не говоря уже о гетрахъ.

— Ну что жь, мы можемъ выпить гренадиноваго сиропа, — иронически предложилъ я.

— Охотно, — согласился онъ.

И мы пили гренадиновый сиропъ съ содовой водой. Параго напоминалъ мнѣ остриженнаго льва, сосущаго леденцы.

— Прескверный вкусъ — и жажды какъ-то не утоляетъ, — замѣтилъ онъ послѣ перваго глотка, — но, безъ сомнѣнія, я къ этому привыкну. Чертовски ко многому придется мнѣ теперь привыкать, сынокъ. Ибо, какъ только трауръ кончится, я надѣюсь обвѣнчаться съ мадамъ де-Вернейль.

— Вы женитесь на мадамъ де-Вернейль? — изумился я. Мнѣ никогда и въ голову не приходило ничего подобнаго.

— Почему же нѣтъ? Когда двое равныхъ по происхожденію людей оба любятъ и свободны оба, почему же имъ не обвѣнчаться? У тебя есть какія-нибудь возраженія?

— Нѣтъ, учитель.

— Я вновь займусь своей профессіей! — возвѣстилъ онъ далѣе, закуривая папироску — и черезъ годикъ-другой снова займу то положеніе, на которое даетъ мнѣ право прежній prix de Rome.

Въ этотъ день мнѣ преподносили сюрпризъ за сюрпризомъ, одинъ другого необычайнѣе.

— Вы получили римскую премію, учитель?

— Да, по архитектурѣ.

Параго предсталъ передо мной въ неожиданномъ и новомъ ореолѣ. Для парижскаго студента, изучающаго изящныя искусства, prix de Rome то же, что для простаго солдата фельдмаршальскій жезлъ и должность лорда канцлера для начинающаго адвоката. Долженъ сознаться, что, хотя моя любовь и горячая преданность Параго были незыблемы, въ послѣднее время я уже не питалъ къ нему такого ребяческаго почтенія, какъ прежде. Я видѣлъ всѣ его недостатки и ошибки, а это несовмѣстимо съ поклоненіемъ герою. Но теперь онъ вновь вознесся для меня на облака. Я взиралъ на него съ благоговѣйнымъ трепетомъ и ужъ ничего не выдѣлъ въ немъ, кромѣ того, что нѣкогда онъ былъ удостоенъ римской преміи. И тутъ мнѣ вспомнилось, какъ онъ чертилъ проектъ Дворца Дипсоманіи.

— Не даромъ тогда въ кафе «Дельфинъ» студенты говорили, что вы геніальный архитекторъ, — воскликнулъ я.

— Я былъ геніемъ, — скромно согласился Параго. — Я не мыслилъ иначе, какъ дворцами. У многихъ другихъ дворцы — тѣ же маленькіе домики, взятые въ большомъ масштабѣ. Мои маленькіе домики были миніатюрныя копіи дворцовъ. Я сумѣлъ бы построить куполъ, который покрылъ бы весь Парижъ. Мой первый заказъ былъ — новый куполъ Іоанна Крестителя въ Дублинѣ. Тамъ-то я встрѣтился съ г-жей де-Вернейль, которой до того не видалъ пять лѣтъ. Мы съ ней троюродные. Ея отецъ и моя мать были двоюродными братомъ и сестрой. Я знаю ее со дня ея рожденія. Когда я учился въ Регби, я почти всѣ праздники проводилъ у ея родителей. Все это ты долженъ принять въ разсчетъ, мой милый Астико, прежде чѣмъ критиковать мои планы на будущее.

Къ этому времени я уже былъ до того ошарашенъ, что не могъ больше ничему удивляться. Еслибы Параго сообщилъ мнѣ, что онъ былъ другомъ царя Рамзеса и строилъ египетскія пирамиды, и то бы я не удивился. Я могъ только отмѣчать въ своей памяти все новые и новые факты.

Параго учился въ Регби, самой аристократической школѣ Англіи.

Параго — троюродный братъ Джоанны,

Параго получилъ римскую премію за архитектуру.

Параго — геній, который сдѣлалъ новый куполъ Іоанна Крестителя въ Дублинѣ.

Параго женится на Джоаннѣ.

Какимъ образомъ онъ разсчитываетъ получить заказы въ его годы и не имѣя связей, я тогда не спрашивалъ. И Параго не говорилъ объ этомъ. Такая ужъ у него была мадера. Онъ всегда заявляли, чего онъ хочетъ, а какъ это сдѣлать — это ужъ должно сдѣлаться какъ-нибудь само собой. Онъ задумчиво осушилъ свой стаканъ и съ гримасой сплюнулъ на полъ.

— Если я не выпью послѣ этого коньяку, малютка Астико, я заболѣю, — къ завтрему я, можетъ быть, и выучусь глотать сиропы, не запивая ихъ алкоголемъ.

Онъ подозвалъ соннаго лакея и велѣлъ подать коньяку финц-шампань. Всѣ казались томными и сонными въ этотъ жаркій августовскій день, кромѣ англійскихъ и американскихъ туристовъ съ Бедекерами подъ мышкой. Извозчичьи лошади, стоявшія гуськомъ у тротуара напротивъ, стояли съ понуренными головами и какъ будто спали, стоя; кучера въ блестящихъ клеенчатыхъ цилиндрахъ взирали на пекущуюся на солнцѣ площадь Оперы еще апатичнѣе обыкновеннаго. Можно было подумать, что это какое-нибудь провинціальное захолустье, а не центръ Парижа. Когда лакей принесъ рюмку на блюдечкѣ, а verseur налилъ въ нее коньяку, Параго залпомъ проглотилъ его и шумно откашлялся. Уставъ съ дороги, я почти задремалъ на стулѣ и, пробудившись, сообразилъ, что Параго разсказываетъ мнѣ исторію Джоанны и графа де-Вернейль.

Она была очаровательна. Она была благоуханна. Настоящій англійскій розовый бутонъ, влажный отъ утренней росы. Она была одарена всѣми совершенствами, прекрасно мнѣ извѣстными. Они любили другъ друга со всѣмъ пыломъ двухъ юныхъ и благородныхъ сердецъ. (Нормальный англичанинъ не сталъ бы, разумѣется, провозглашать такимъ манеромъ благородство собственной души, но вѣдь Параго былъ наполовину французъ и до кончика ногтей гасконецъ — а другая половина души его была ирландская). Это было больше, чѣмъ любовь — это была всепожирающая страсть — чувство, казалось бы, совсѣмъ не подобающее англійскому розовому бутону, влажному отъ утренней росы. Впрочемъ, Параго, вѣроятно, хотѣлъ сказать этимъ, что безумная страсть захватила и любимую имъ дѣвушку; и, дѣйствительно, она, должно быть, искренно его любила. Онъ тогда только что вернулся изъ Италіи, куда всѣ, получившіе римскую премію, уѣзжаютъ доканчивать свое художественное образованіе; онъ одержалъ побѣду на самомъ трудномъ конкурсѣ, счастье улыбалось ему; ему достаточно было взять въ руки карандашъ и бумагу, чтобы стать однимъ изъ великихъ земли. И онъ обручился съ Джоанной.

Отецъ Джоанны, Симонъ Решвортъ, былъ нотаріусомъ въ Лондонѣ съ огромной практикой въ средѣ аристократіи; но это былъ неискренній, фальшивый человѣкъ, который губами улыбался вамъ, а глазами смотрѣлъ мимо васъ, на что-то позади васъ, и такъ смотрѣлъ, словно тамъ были всѣ ужасы ада. Онъ былъ также основателемъ и предсѣдателемъ различныхъ акціонерныхъ обществъ, и всегда и во всемъ главнымъ его компаньономъ былъ графъ де Вернейль, англофранцузскій финансистъ, эксплоатировавшій его, какъ свое орудіе, заставляя его, что называется, таскать для себя каштаны изъ огня. Графу нравилась Джоанна, и онъ хотѣлъ жениться на ней — "что было нелѣпо, такъ какъ его соперникомъ былъ я, " — скромно замѣтилъ Параго.

Одно изъ обществъ, основанныхъ м-ромъ Решвортомъ, обанкротилось. Его аристократическіе кліенты всполошились. Онъ далъ пышный раутъ въ честь помолвки дочери и пригласилъ на раутъ всѣхъ своихъ кліентовъ. Но гости шопотомъ передавали другъ другу скверные слухи о хозяинѣ. Въ воздухѣ чувствовалась близость катастрофы. Параго началъ подозрѣвать истину. И весь этотъ праздникъ сталъ ему ненавистенъ. Оркестръ въ саду игралъ попурри изъ «Орфея въ аду», и насмѣшливый припѣвъ сопровождалъ его послѣдній разговоръ съ Джоанной. Графъ де Вернейль отвелъ его въ сторону и объяснилъ положеніе дѣлъ. При банкротствѣ погибли и десять тысячъ фунтовъ денегъ одного изъ довѣрителей Решворта. Если къ завтрему онъ не достанетъ этихъ денегъ — онъ конченный человѣкъ, опороченъ навсегда. А взаймы ему никто не дастъ: и въ Парижѣ и въ Лондонѣ кредитъ его подорванъ. Если м-сье де Неракъ не добудетъ къ завтрашнему утру для своего будущаго тестя десять тысячъ фунтовъ, этого послѣдняго ждетъ вѣрное безчестье и тюрьма. А такъ какъ все наслѣдство Параго, заключавшееся во французской рентѣ, не составляло и трети этой суммы, онъ могъ только ломать руки въ отчаяніи и умолять Провидѣніе и графа сжалиться надъ Решвортомъ. Первое осталось глухо; второй заявилъ, что онъ дѣлецъ, не филантропъ, но однако-жь согласенъ выкупить векселя Решворта цѣной уступки руки и сердца его дочери. М-сье де Нераку не понятно? Онъ сейчасъ объяснитъ. И онъ вытащилъ изъ кармана извѣстный уже мнѣ договоръ. Взамѣнъ подписи Параго онъ готовъ выдать ему чекъ на десять тысячъ фунтовъ на имя Симона Решворта.

— Nom de Dieu! — воскликнулъ Параго, стукнувъ кулакомъ по мраморному столику. — Понимаешь ты, въ какіе тиски я попалъ? Это былъ дьяволъ, а не человѣкъ. Единственная человѣческая черта въ немъ была страсть къ рѣдкимъ обезьянамъ, которыхъ онъ собралъ цѣлую коллекцію въ Неверѣ. Благодаря Бога, всѣ онѣ подохли. И самъ онъ тоже — слава Тебѣ, Господи. И то, что онъ потерялъ на биржѣ значительную часть денегъ, которыя онъ такъ хищнически грабилъ — и это слава Богу. Это былъ настоящій коршунъ, плѣшивый, грязный хищникъ. Онъ заранѣе чуялъ, гдѣ пахнетъ банкротствомъ, въ Лондонѣ или въ Парижѣ, и набрасывался на несчастныхъ, какъ коршунъ на падаль. Та самая коммерческая сдѣлка, которая разорила моего бѣднаго глупаго тестя, наполнила его и безъ того оттопырившіеся карманы. Я ненавидѣлъ его при жизни и послѣ смерти продолжаю ненавидѣть.

Онъ распахнулъ свой сюртукъ и сдвинулъ на затылокъ шелковый цилиндръ; лимонныя перчатки его мелькали въ воздухѣ въ жестахъ, по-старому размашистыхъ.

— Что для него были эти несчастныя десять тысячъ фунтовъ? А отцу Джоанны они грозили тюрьмой — подумай, какой ужасъ! Она не пережила бы такого позора — и мать ея тоже. И этотъ дьяволъ еще издѣвался, Астико! Онъ изображалъ дѣло такъ, какъ-будто Решвортъ запутался въ сѣтяхъ злобнаго рока. Nom de Dieu, я готовъ былъ задушить его. Но что же я могъ сдѣлать? Два года! Уйти изъ ея жизни на два года для меня было равносильно смерти. Но вѣдь черезъ два года я могу вернуться и все объяснить ей. Я подписалъ договоръ, И тотчасъ же ушелъ. Я сдержалъ слово. Noblesse oblige. Гастонъ де Неракъ умѣетъ держать слово. Я возвратился въ Парижъ; втеченіе восемнадцати мѣсяцевъ я работалъ день и ночь. Я былъ молодъ. Я былъ геніаленъ. Полонъ надеждъ и вѣры въ себя, въ любовь Джоанны. Не выйдетъ она замужъ за этого проклятаго коршуна. Ни за кого она не выйдетъ — будетъ ждать меня. Я считалъ дни и часы. А онъ тѣмъ временемъ фигурировалъ въ роли спасителя и благодѣтеля. Онъ спасъ Симона Решворта отъ банкротства. Онъ отравилъ душу Джоанны, настроилъ ее противъ меня. Налгалъ ей всевозможныхъ гадостей. Это я теперь только узналъ. Онъ самъ сознался ей, прежде чѣмъ черти утащили его въ адъ. И она повѣрила. Разъ я способенъ былъ какъ жестоко покинуть ее, значитъ, я на все способенъ. Она и вѣрила, и не вѣрила. Наконецъ, онъ сообщилъ ей, что я умеръ. Что его знакомый случайно нашелъ меня въ больницѣ и похоронилъ на свой счетъ. У нея не было основаній не вѣрить ему. А онъ ухаживалъ, твердилъ ей о своей любви. Отецъ и мать молили ее не отказывать такому выгодному жениху. Болванъ Решвортъ скоро опять запутался въ своихъ денежныхъ дѣлахъ, и де Вернейль опять явился въ роли благодѣтеля, на этотъ разъ открыто потребовавъ себѣ въ награду Джоанну. У нея благородная душа и сердце нѣжнѣй, чѣмъ у всѣхъ женщинъ, когда либо жившихъ на свѣтѣ. — И вотъ до меня дошла вѣсть, что она вышла за него замужъ. Боже мой!, Это было тринадцать лѣтъ тому назадъ.

Онъ налилъ себѣ воды въ стаканъ изъ-подъ сиропа и залпомъ выпилъ ее. Я молчалъ. Я никогда еще не видѣлъ его такъ сильно взволнованнымъ, кромѣ одного раза — когда онъ разбилъ свою скрипку объ голову Погсона.

Онъ капризно усмѣхнулся.

— Помнишь, я разсказывалъ тебѣ о палицѣ крестоносца?

— Да, учитель.

— Вотъ это тогда и было. Осѣнило вдохновеніе.

— Учитель, — сказалъ я, помолчавъ, — если г-жа де Вернейль считала васъ умершимъ, для нея было, значитъ, тяжкимъ ударомъ, когда она встрѣтила васъ живымъ въ Эксъ ле-Бэнъ.

— Она вскорѣ послѣ выхода замужъ узнала, что мужъ ея былъ введенъ въ заблужденіе относительно моей смерти. Ея мать, мелькомъ видѣла меня въ Венеціи. Она никогда не простила, графу этого обмана. Она добра, мой сынъ, но она женщина съ характеромъ.

Должно быть, послѣ этого у нея и появилось въ глазахъ это замороженное выраженіе. И она стала холоднѣе льда съ своимъ супругомъ, которому оставалось, искать развлеченія въ обществѣ своихъ, любимицъ обезьянъ. Неудивительно, что его душевное заболѣваніе вылилось въ форму навязчивой идеи, что онъ убилъ Гастона де Неракъ.

— А все-таки, — задумчиво продолжалъ Параго, — въ этомъ, было, очевидно, и кое-что. хорошее. У него, явилось желаніе загладить причиненное зло. Онъ вернулъ мнѣ этотъ, договоръ для того, чтобы онъ не попался въ руки графинѣ послѣ его смерти. И передъ смертью во всемъ покаялся ей. Даже въ сердцѣ дьявола есть слабыя струнки. Я не удивился бы, еслибъ узналъ, что онъ любитъ канареекъ.

— Учитель, — сказалъ я, неожиданно вспомнивъ о канарейкѣ въ улицѣ Саладье, — если вы женитесь на мадамъ. де Вернейль, что же станется съ Бланкеттой?

— Она, разумѣется, будетъ жить съ нами.

— Гм! — сдѣлалъ я.

Изъ уваженія къ нему я не сталъ ему перечить и лишь подивился его трогательному непониманію женщины. Я такъ былъ пораженъ его отвѣтомъ, словно неожиданно наткнулся ца каменную стѣну. Онъ, который еще такъ недавно раскрылъ передо мной душу Фаншетты, не знаетъ такихъ элементарныхъ аксіомъ! Но я-то знаю. Я отлично помню, въ какія льдины превратились вдругъ глаза Джоанны, когда я разсказалъ ей въ Эксъ-ле-Бэнъ о пріемной дочери учителя. Я отлично помню, какъ Бланкетта сразу приревновала моего учителя къ красивой дамѣ, справлявшейся о немъ. Свести этихъ двухъ женщинъ вмѣстѣ, поселить ихъ въ одномъ домѣ — да это нелѣпость, это совершенно невозможно! Параго говорилъ и о томъ, какъ онъ хорошо устроитъ Бланкетту съ невозмутимой серьезностью методистскаго пастора и искренностью старой дѣвы, пристраивающей хорошихъ дѣвушекъ на хорошія мѣста. Какъ вамъ это нравится? И это человѣкъ, который въ поискахъ Истины заглядывалъ во всѣ углы и закоулки европейскаго материка, умѣлъ срывать покровы съ человѣческой природы и видѣть ее передъ собою обнаженной и безъ всякаго притворства, который прошелъ всю скалу женственности отъ нашей сказочной принцессы до вдовы убійцы въ Прагѣ, человѣкъ, которому послѣ всего этого слѣдовало бы выработать у себя такую прозорливость, что самыя тонкія, самыя затаенныя переживанія женской души были бы для него такъ же ясны и понятны, какъ стихійная любовь матери къ ребенку или неискоренимая страсть женщинъ къ новымъ шляпамъ.

Онъ закурилъ новую папироску, видимо съ удовольствіемъ вынимая изъ кармана вновь пріобрѣтенный портсигаръ, и съ довольнымъ видомъ затянулся разъ и другой.

— Я понимаю familia, какъ понимали ее римляне, мой сынъ. Ты и Бланкетта неотъемлемые члены моей семьи. Но ты — мужчина и долженъ итти своимъ путемъ, пробивая себѣ дорогу, а Бланкетта — женщина и потому должна оставаться подъ кровомъ pater familas, т. е. моимъ.

Я предвидѣлъ, что это такъ просто и легко не обойдется.

---

Послѣ обѣда Параго, какъ было условлено, пошелъ опять къ Джоаннѣ, а я разыскалъ Казалэ, и мы весь вечеръ проспорили съ нимъ о субъективности въ искусствѣ. Бренгаръ, Боннэ и онъ наняли втроемъ полуразвалившуюся конюшню въ Менильмонтанѣ, которую они превратили въ студію, и, такъ какъ оба его товарища были въ отъѣздѣ, Казалэ всю ее увѣсилъ своими ужасными холстами. Помню, я очень рѣзко критиковалъ его субъективный выборъ темъ, но, хотя сабля его отца и красовалась гордо на стѣнѣ, все же на дуэль онъ меня больше не вызывалъ. А вмѣсто того предложилъ мнѣ войти съ ними тремя въ долю, и я, вдругъ сообразивъ, какъ выгодно и важно для художника имѣть собственную студію, охотно согласился. Когда у художника есть «своя студія», онъ чувствуетъ, что его профессіональная карьера уже началась. Я оставилъ его почивать на подстилкѣ изъ мѣшковъ, которую онъ именовалъ своимъ ложемъ, и поплелся домой, на бульваръ Сенъ-Мишель. Любопытства ради, я заглянулъ въ кафе «Дельфинъ». Оно было пусто. Мадамъ Буэнъ раскрыла мнѣ свои пухлыя объятія и, еслибъ не прилавокъ, раздѣлявшій насъ, навѣрное прижала бы меня къ своей могучей груди. Что сталось съ мосье Параго? Почему онъ не приходитъ? Уже двѣ недѣли, если не больше, онъ не былъ въ кафе.

Я чего-то навралъ ей, выпилъ кружку пива и пошелъ домой. Не могъ же я опорочить Параго, сказавъ правду — что онъ вернулся къ респектабельности.

XVII.

Мое присоединеніе къ тріо художниковъ, имѣвшихъ собственную студію въ Менильмонтанѣ, имѣло неожиданный результатъ.

— Вы должны написать мой портретъ, — объявила Джоанна.

— Сударыня! — вскричалъ я. — Еслибъ я только могъ!

— Вы какую цѣну берете за портреты, м-сье Астико?

Параго поставилъ на столъ чашку съ чаемъ и съ тревогой воззрился на меня. Мы всѣ трое пили чай въ Отелѣ Мэрисъ.

— Удовольствіе долгое время видѣть передъ собою оригиналъ портрета, сударыня, достаточная для меня награда, — былъ мой отвѣтъ.

— Прекрасно сказано, сынокъ, — похвалилъ Параго.

— Ну, такъ вы не наживете состоянія. Но на этотъ разъ, если вы такъ хотите…

Она улыбнулась и передала мнѣ печенье.

— Гдѣ, вы говорите, помѣщается ваша студія?

— Но, сударыня, — испугался я, — туда вамъ нельзя. Это такая трущоба — въ Менильмонтанѣ, возлѣ кладбища Пэръ-Лашезъ. Сарай вотъ-вотъ развалится — притомъ же Казалэ тамъ и ночуетъ.

— Кто это — Казалэ?

— Желтоволосый Калибанъ въ сандаліяхъ, — сказалъ Параго.

Джаонна, какъ дитя, захлопала въ ладоши.

— Мнѣ такъ хочется увидѣть Калибана! Можетъ быть, и м-сье де Неракъ поѣдетъ со мной и защититъ меня отъ Калибана? Если вы не хотите, — поспѣшно прибавила она, замѣтивъ, что Параго хочетъ что-то возразить, — я поѣду одна.

— Тамъ даже сѣсть не на чемъ — стульевъ нѣтъ, — предостерегъ я.

— Я буду сидѣть на Калибанѣ.

Такимъ образомъ я сталъ писать портретъ графини де Вернейль, переходя отъ безумнаго экстаза къ тревогѣ и унынію. Она пріѣзжала каждый день и съ неистощимымъ терпѣніемъ просиживала часами на неудобнѣйшемъ деревянномъ креслѣ — единственномъ, какое было въ мастерской, а Параго, какъ неусыпный стражъ, сидѣлъ вблизи ея на деревянномъ ящикѣ. Все здѣсь восхищало ее — и то, что надо было проходить черезъ вонючій дворъ, и грязныя дѣтишки, и неприбранная мастерская, и даже самъ Казалэ который время отъ времени мѣшковато слонялся по мастерской, стараясь спрятать пальцы ногъ, торчавшіе наружу. Она простодушно дивилась моему искусству и удивлялась, что она съ перваго же раза увидала поразительное сходство — даже когда портретъ состоялъ изъ хаотическихъ предварительныхъ мазковъ. Я никогда еще не видалъ человѣка, который бы былъ такъ безмѣрно доволенъ міромъ и всѣмъ окружающимъ.

— Я — словно узница, которую держали въ темнотѣ, а теперь выпустили на волю и на солнце, — сказала она однажды Параго, который изумлялся ея веселости. — Мнѣ хочется бѣгать, танцовать, нюхать цвѣты и хлопать въ ладоши.

Въ такіе моменты она казалась совсѣмъ дѣвочкой. Я относился къ ней, какъ къ своей сверстницѣ, но Параго, съ его темнымъ морщинистымъ лицомъ, рядомъ съ нею смотрѣлъ старикомъ, особенно, когда онъ напускалъ на себя важность и чинность. Только изрѣдка, когда, разгорячившись въ спорѣ съ Казалэ, онъ начиналъ размахивать руками и подкрѣплять свои утвержденія причудливыми клятвами Латинскаго квартала, онъ отрѣшался отъ этой не идущей къ нему чинности.

Вотъ теперь онъ совсѣмъ такой, какъ прежде былъ, — смѣялась Джоанна, довѣрчиво склоняя ко мнѣ свое бѣлорозовое личико. — Онъ всегда былъ такой неудержимый. Настоящій ураганъ. Какъ разойдется, бывало, такъ ужь ничто и никто передъ нимъ не устоитъ.

Она поймала мой взглядъ, улыбнулась и покраснѣла. Я понялъ, что и она не могла устоять передъ бурной страстью моего учителя.

— Mais, sacré mille cochons, tu n’у comprends rien du tout! — вскричалъ въ эту минуту Параго. Я невольно взглянулъ на Джоанну.

— Надѣюсь, тогда онъ не употреблялъ такихъ выраженій?

— Да вѣдь по-англійски этого и нельзя. А онъ всегда говорилъ со мной по-англійски. По французски это выходитъ совсѣмъ иначе. Мнѣ даже нравится. Какъ онъ это сказалъ: «sacré mille cochons»?

Она очаровательно изображала его. Вы не можете себѣ представить, какъ восхитительно звучала въ ея устахъ эта далеко не аристократическая фраза.

— Въ концѣ концовъ, — смѣялась она, — вѣдь это значитъ всего только: тысяча свиней. — Но почему же вы не рисуете, м-сье Астико?

— Потому что вы совсѣмъ не такъ сидите, какъ надо.

Пришлось сызнова усаживать ее и, когда я поворачивалъ ея головку, мои глупые пальцы коснулись ея волосъ. Для юноши въ девятнадцать лѣтъ хорошо быть романтически влюбленнымъ въ Джоанну. Это значитъ въ духовномъ смыслѣ жить выше средствъ, но безъ боязни обанкротиться. И, если онъ, вдобавокъ, пишетъ портретъ своей принцессы, къ нему снисходитъ вдохновеніе, даруемое только избраннымъ, и, если у него есть хоть капелька таланта, портретъ долженъ выйти удачнымъ.

Однажды утромъ, войдя, она увидала передъ своимъ кресломъ большой букетъ розъ, купленныхъ мною на рынкѣ. Слегка вскрикнула отъ радости и пошла ко мнѣ навстрѣчу съ протянутыми руками. И, не выпуская моихъ рукъ, такъ мило полуобернулась къ Параго.

— По-моему, м-с.ье Астико влюбленъ въ меня, Гастонъ. Вы не ревнуете?

Я вспыхнулъ, какъ зарево. Параго снисходительно улыбнулся ей.

— Да развѣ можетъ мужчина видѣть васъ и не влюбиться? Еще когда вамъ было два года, всѣ влюблялись въ васъ.

— Я вамъ прощаю — за то, что вы такъ красиво говорите. Спасибо вамъ за розы, м-сье Астико. Если я приколю одну къ корсажу, вы нарисуете ее? Или это вамъ нарушитъ гармонію красокъ?

Я выбралъ розу, которая должна была наиболѣе оттѣнить перламутровый цвѣтъ ея лица, и Джоанна весело приколола ее къ корсажу. Затѣмъ пируэтомъ порхнула къ своему креслу подъ балдахиномъ и, взмахнувъ юбками, усѣлась на свой «тронъ».

— Еслибъ кто-нибудь изъ моихъ французскихъ друзей и родныхъ увидѣлъ меня въ этой обстановкѣ, они бы умерли отъ ужаса. Удивительно пріятно на время забыть объ условностяхъ. Скоро опять придется къ нимъ вернуться.

— Условности необходимы для того, чтобы общественная жизнь шла гладко, — наставительно замѣтилъ Параго.

Джоанна сдѣлала забавную гримаску — Мой дорогой Гастонъ, если вы и впредь будете культивировать такія похвальныя чувства, васъ въ Мельфордѣ непремѣнно выберутъ церковнымъ старостой.

Этимъ лѣтомъ я въ первый разъ въ моей жизни видѣлъ въ Соммерсетѣ церковнаго старосту — мѣстнаго торговца сыромъ, корректности ужасающей. Если Параго когда-нибудь сдѣлается похожимъ на него, онъ погибъ.

— Ради Бога, только не церковный староста! — воскликнулъ я. — Вы должны спасти его, сударыня.

Параго закурилъ папироску. Затянулся, выпустилъ дымъ. Я ждалъ остроумной реплики. — Ея не послѣдовало. Мнѣ стало жутко. Неужели онъ уже начинаетъ депараготироваться? Я тогда еще не могъ понять, что значитъ для человѣка, сильно опустившагося, усиліемъ воли стряхнуть съ себя все нажитое въ періодъ упадка и вновь занять свое прежнее положеніе въ обществѣ. Ему жутко до дрожи; онъ способенъ простудиться, какъ бродяга, котораго въ рабочемъ домѣ заставили взять ванну и смыть съ себя весь защищавшій его слой грязи, который онъ такъ долго носилъ на своемъ тѣлѣ. И моя принцесса тоже не понимала этого. Да и какъ могъ понять веселый, рѣзвый мотылекъ, гонявшійся за всѣми радостями жизни, которыхъ онъ такъ долго былъ лишенъ, и добровольно тѣшащій себя иллюзіей, будто всякая тѣнь — это лучъ солнца! Ей даже въ голову не приходило, какую трагикомическую борьбу выдерживалъ все время этотъ человѣкъ, силясь скрыть болѣзненную чувствительность своей насильственно очищенной души.

Она весело поддразнивала его.

— Въ спорѣ съ м-сье Казалэ вы какихъ только выраженій не употребляете, а со мной говорите такъ, какъ будто я французская demoisele à marier. Какой онъ злой, не правда ли, м-сье Астико? Я думаю, съ мною разговаривать интереснѣе, чѣмъ съ Калибаномъ.

Вы понимаете, въ разговорѣ съ Казалэ онъ не стѣснялся и становился вновь самимъ собой.

Параго подождалъ минутку, словно готовя отвѣтную рѣчь, затѣмъ всталъ, подошелъ къ ней и тихо выговорилъ, думая, что я занятъ своими кистями и не слышу:

— Новое счастье такъ непривычно, такъ подавляетъ меня своею неожиданностью, что я не въ состояніи болтать пустяковъ.

— О, нѣтъ. Совсѣмъ нѣтъ! — шепотомъ отвѣтила она. — Мы просто вернулись къ тому, что было тринадцать лѣтъ назадъ, вычеркнули изъ памяти всѣ эти промежуточные годы, со всѣмъ пережитымъ за это время, и начинаемъ съ того мѣста, гдѣ остановились.

— Тогда? тогда весь міръ былъ у моихъ ногъ, и я подталкивалъ его ногою, какъ футбольный мячъ. — Параго уныло сгорбился. — А теперь мячъ лопнулъ и превратился въ ни на что не нужный кусокъ кожи.

— Понятія не имѣю, что вы хотите сказать этимъ, — засмѣялась Джоанна.

— Сударыня, — сказалъ я, — если вы будете такъ вертѣть головой въ разныя стороны, я перестану васъ писать.

— О Боже! какіе вы всѣ строгіе! — вздохнула Джоанна, принимая прежнюю позу.

То были очаровательные дни для всѣхъ насъ. Даже на Казалэ сказалось ихъ вліяніе, и онъ купилъ себѣ пестрые носки, на которые не налѣзали его сандаліи. Джоанна была очень ласкова съ нимъ, какъ со всѣми, но, проходя мимо него, невольно подбирала юбки, словно онъ былъ улиткой, которая ей непріятна, но которую она ни за что на свѣтѣ не хотѣла бы раздавить. Параго, почему то отказавшійся отъ своей излюбленной трубочки, курилъ папироску за папироской и дополнялъ свое блаженство созерцаніемъ Джоанны и меня. Я искренно думаю, что онъ чувствовалъ себя болѣе въ своей тарелкѣ, когда я былъ съ ними. Что же касается портрета, то онъ слѣдилъ за возникновеніемъ ея образа на полотнѣ съ живѣйшимъ интересомъ и восторгомъ. Порой забывался и начиналъ пространно разсуждать объ его достоинствахъ къ великой радости Джоанны. Онъ смотрѣлъ на него, какъ на свое собственное произведеніе. Развѣ не купилъ онъ бѣднягу-мальчугана со всѣмъ ему принадлежащимъ, за полкроны? Ergo, значитъ, и этотъ портретъ дѣло рукъ его, Параго. Можно ли разсуждать логичнѣе? Да и рисованію то онъ первый началъ учить меня. Ни одна мать, показывающая сосѣдкамъ своего вундеркинда, не можетъ больше чваниться и гордиться имъ. Это было прямо трогательно, и я еще больше любилъ его за это, и Джоанна тоже.

Однако же, настало время — слишкомъ скоро — когда графинѣ де Вернейль пришлось вернуться къ условностямъ. Изъ Англіи пріѣхалъ ея кузенъ, майоръ Уольтерсъ — помочь ей окончательно устроить всѣ дѣла съ адвокатами, и черезъ два дня долженъ былъ увезти ее въ Мельфордъ. Подъ конецъ послѣдняго сеанса она обвела взглядомъ нашу студію — съ ея безцвѣтными, неровными стѣнами, съ которыхъ мѣстами обвалилась штукатурка, съ невообразимо грязнымъ, досчатымъ поломъ, на которомъ ходуномъ ходили доски, съ косымъ окномъ на крышѣ, сплошь затканнымъ паутиной, на весь этотъ сарай, меблированный грязными упаковочными ящиками и мѣшками, замѣнявшими Казалэ кровать — и печально вздохнула, словно Ева, безвинно изгоняемая изъ рая.

— Я была такъ счастлива здѣсь! — говорила она мнѣ. — Буду ли я еще когда-нибудь такъ счастлива? Какъ вы думаете?

При этомъ она быстро, почти незамѣтно, оглянулась на Параго, разсматривавшаго одну изъ ужасныхъ картинъ Казалэ.

— Въ первый разъ, когда мы встрѣтились, — прибавила она, видя, что я не нахожу словъ для отвѣта, — вы мнѣ сказали, что изучаете философію. Развѣ въ ней вы не находите отвѣта на мой вопросъ?

— Сударыня, — отвѣтилъ я, прижатый къ стѣнѣ. — Счастье такая курьезная вещь. Его находишь тамъ, гдѣ совсѣмъ не ждалъ найти и часто не находишь тамъ, гдѣ ожидалъ.

— Это, по вашему, должно утѣшить меня, или огорчить, м-сье Астико?

— Объ этомъ мы лучше спросимъ моего учителя, сударыня. Онъ лучше знаетъ.

Но Джоанна покачала головой и не спросила Параго.

---

— Сынъ мой, — говорилъ мнѣ въ тотъ же вечеръ Параго, сидя у своего окна въ улицѣ Саладье и напрасно пытаясь выдѣлить глотокъ свѣжаго воздуха изъ зловонныхъ запаховъ, поднимавшихся съ улицы внизу. — Ты покорилъ сердце графини. Ты счастливецъ, малютка Астико. И я горжусь тобой, потому что ты — мое созданіе. Ты — живое доказательство тому, что я не всю свою жизнь растратилъ на абсентъ и не напрасно отказался отъ украшенія Европы дворцами. Вмѣсто кирпичей и цемента, я строилъ изъ душевныхъ матеріаловъ и создалъ шедевръ — художника и, — клянусь Господомъ Богомъ, — великаго художника, — если только ты съумѣеть сохранить въ чистотѣ и нетронутости этотъ «великій даръ», какъ хорошая женщина хранитъ свою чистоту. Ты долженъ помочь мнѣ, сынъ мой. Живи такъ, чтобы я могъ указывать на тебя и говорить: вотъ, по крайней мѣрѣ, человѣкъ, который не проституируетъ своего таланта, не продастъ себя ни за деньги, ни за славу, который видитъ Бога и подъ кожей прокаженнаго и не боится исповѣдывать Его, который открываетъ намъ волшебную красоту человѣчества, заставляя видѣть ее и глупца, и раба, и повѣсу, и распутницу, и отпуская ихъ съ надеждою въ сердцахъ, съ вѣрою въ лучшее будущее и милосердіемъ къ ближнему — дай мнѣ увидать тебя такимъ, мой сынъ, и — клянусь небомъ — это будетъ оправданіемъ всей моей жизни. И я скажу себѣ: ты сдѣлалъ больше, чѣмъ еслибы воздвигъ на землѣ лишній храмъ. Ты дашь мнѣ эту радость, Астико?

Я былъ молодъ. Впечатлителенъ. Любилъ этого человѣка и былъ горячо признателенъ ему. Я далъ обѣщаніе. Богу извѣстно, я старался сдержать его — съ успѣхомъ ли — объ этомъ ужь не мнѣ судить.

Тогда я не вдумывался въ то, какъ фантастично было душевное состояніе Параго въ этотъ моментъ, но теперь, когда я вспоминаю этотъ разговоръ, онъ трогаетъ меня до слезъ. Подумать только: я былъ для него единственнымъ оправданіемъ его жизни — apologia pro vita sua; единственнымъ добрымъ дѣломъ, которое онъ съ мольбой преподносилъ Джоаннѣ. Я слишкомъ люблю этого человѣка, чтобы продолжать…

---

Г-жа де Вернейль уѣхала, оставивъ насъ обоихъ безутѣшными. Даже перспектива черезъ мѣсяцъ свидѣться съ нею въ Мельфордѣ — м-ссъ Решвортъ была такъ добра, что пригласила насъ обоихъ — лишь по временамъ бодрила Параго. А меня совсѣмъ не утѣшала. Менильмонтанъ сразу поблекъ и померкъ, лишенный своего солнечнаго ореола. Но мнѣ еще надо было кончать портретъ и сдѣлать эскизъ миѳологической картины, для которой моделями должны были служить мнѣ Казалэ и Фаншетта (въ августѣ она, за неимѣніемъ лучшаго, пристроилась къ моему коллегѣ). У меня были полны голова и руки дѣла, — а возрожденный Параго рѣшительно не зналъ, что съ собой дѣлать и какъ убить время. Онъ все говорилъ о томъ, какъ онъ займется снова архитектурой и даже купилъ бумагу, картонъ, карандаши, — булавки, линейки, циркуля и прочія принадлежности чертежнаго искусства. Но нельзя начертить планъ дворца или свиного хяѣва и продать его на рынкѣ, какъ картину или книгу. И онъ не зналъ съ чего начать. Правда, онъ записался на участіе въ конкурсѣ на проектъ госпиталя для заразныхъ больныхъ гдѣ-то въ Оверни и дня два очень этимъ хвасталъ; но когда дошло до разработки плана, — оказалось, что онъ понятія не имѣетъ о современныхъ требованіяхъ, предъявляемыхъ къ такого рода учрежденіямъ, и вовсе ими не интересуется.

— Подождемъ, мой сынъ, пока представится что-нибудь другое, болѣе достойное усилія артиста. Напримѣръ, Дворецъ Правосудія въ большомъ городѣ, или зданіе Оперы. Госпитали для заразныхъ больныхъ меня не вдохновляютъ, а безъ вдохновенія я не могу. Къ тому же, мнѣ все равно пришлось бы прервать работу изъ-за поѣздки въ Мельфордъ. Я примусь за дѣло, сынъ мой, когда мы вернемся, и тогда ты увидишь. Nomes nom! на человѣкѣ, удостоенномъ римской преміи, лежитъ отвѣтственность. Когда онъ очнется отъ своего очарованнаго сна, чтобы завоевать землю, онъ долженъ вернуться въ славѣ и величіи, какъ Хольгеръ Данске.

Бѣдный Хольгеръ Данске! Когда онъ проснется, онъ увидитъ, что его методы завоеванія порядкомъ устарѣли. Параго, очевидно, не смотрѣлъ на него подъ этимъ угломъ зрѣнія. Однако-же я вѣрилъ ему и съ нетерпѣніемъ ждалъ дня, когда изумленный міръ съ благоговѣніемъ повергнется ницъ передъ его соборомъ.

---

— Сынъ мой, — сказалъ онъ мнѣ дня два спустя, — я стосковался по Бланкеттѣ. Какое ужь это хозяйство безъ хозяйки! Консьержка хоть и заходитъ иногда, развѣ она уберетъ, какъ слѣдуетъ?

Наша добрая Бланкетта, воображавшая, какъ и я, что учитель разъѣзжаетъ по Франціи верхомъ на осликѣ, все еще жила въ деревнѣ у нашихъ друзей, четы фермеровъ близъ Шартра и для того, чтобы она подольше насладилась своимъ лѣтнимъ отдыхомъ, онъ до сихъ поръ не позволялъ мнѣ писать ей о перемѣнѣ его плановъ.

— Притомъ же, — прибавилъ онъ, — Бланкетта занимаетъ въ моемъ сердцѣ мѣсто, котораго не занимаетъ консьержка. Мнѣ хочется, чтобъ и тѣ, кто мнѣ дорогъ, раздѣлили со мною счастье, выпавшее мнѣ на долю. Напиши ей, сынъ мой, и спроси ее, не соскучилась ли она по дому.

— Можете быть увѣрены. Она пріѣдетъ съ первымъ поѣздомъ.

— Бланкетта — прекурьезный типъ. Настоящая женщина. Она только тогда и счастлива, когда можетъ возиться съ нами, какъ съ двумя малыми ребятами. Еслибъ позволить ей купать насъ и кормить съ ложечки, она была бы въ восторгѣ.

— Учитель, — нѣсколько робко началъ я, — мнѣ кажется, Бланкетта, иногда немножко огорчается, что вы какъ будто не любите ея.

Онъ удивленно раскрылъ глаза.

— Я — не люблю Бланкетты? Что за вздоръ! Да какъ же ты не понимаешь, идіотъ ты этакой! Она, какъ и ты, вошла въ мою жизнь, стала частью меня самого. — Онъ выпятилъ грудь впередъ. — Во имя юбокъ, что ей еще нужно? Въ Россіи я встрѣтилъ честнаго нѣмецкаго ремесленника, который женился на крестьянской дѣвушкѣ. Черезъ мѣсяцъ безоблачнаго счастья она вдругъ затосковала. — Что такое? — Мужъ ея не любитъ. — Какъ такъ: не любитъ? Почему она себѣ это вообразила? — Какъ же: они женаты уже мѣсяцъ, а онъ еще ни разу не побилъ ея. Можетъ быть, и Бланкеттѣ надо, чтобъ я ее билъ? Я увѣренъ, что большинству женщинъ это нужно. Но ты-то, ты-то, безмозглая ты обезьянка! ты чего хочешь отъ меня? Какими однако глупостями вамъ набиваютъ головы въ этихъ мастерскихъ. Изъ-того, что я держу ее у себя на положеніи своей дочери, вмѣсто того, чтобы сдѣлать ее своей любовницей, ты позволяешь себѣ выводить заключеніе, будто я не люблю ея. Что ты понимаешь? Живешь со мною столько лѣтъ, а знать меня совсѣмъ не знаешь. И даже Бланкетты не знаешь. Подъ ея непривлекательною внѣшностью у нея сердце золотое. Дай Богъ всякой женщинѣ быть такой доброй и великодушной. Она согласилась бы питаться коркою отъ сыра и яичной скорлупой, еслибъ думала, что намъ съ тобой это необходимо. Я не люблю Бланкетты! Вотъ увидишь, какъ я ея не люблю!

На другой же вечеръ мы встрѣчали оба Бланкетту на вокзалѣ Сенъ-Лазаръ. Параго схватилъ ее въ свои объятія и расцѣловалъ въ обѣ румяныя щеки, прежде чѣмъ она сообразила, кто этотъ бритый, франтовски одѣтый господинъ въ цилиндрѣ, который подошелъ къ ней.

Когда онъ выпустилъ ее изъ своихъ объятій, она уставилась на него съ безграничнымъ изумленіемъ.

— Mais qu’est ce quec’est que èa? — воскликнула она, И я увѣренъ, что даже поцѣлуи Параго не могли ее утѣшить.

— Это учитель, Бланкетта.

— Я знаю, но вы не тотъ, что были прежде. Я бы не узнала васъ на улицѣ.

— Ты меня предпочитаешь такимъ, какимъ я раньше былъ?

— Mais oui, Monsieur.

Я расхохотался.

— Она говоритъ: «Monsieur», потому что вы въ цилиндрѣ.

— Méchant. Но это правда. — Она повернулась къ Параго и спросила его, доволенъ ли онъ своей поѣздкой.

— Да я никуда и не уѣзжалъ, Бланкетточка.

— Какъ? Все это время вы были въ Парижѣ?

— Да — И только теперь вызвали меня. Но, — mon Dieu! какъ же вы тутъ жили одни безъ меня?

Ей, очевидно, представился хаотическій безпорядокъ, который долженъ былъ царить въ улицѣ Саладье, такъ какъ она устремилась къ выходу, словно боясь потерять минуту. И, когда мы вошли въ квартиру, всплеснула руками отъ ужаса. Столько пыли! Такая всюду грязь! А кухня какъ запущена! А спальня учителя! О нѣтъ, больше она отъ него никуда ни уѣдетъ. А если и уѣдетъ, то только послѣ того, какъ сама проводитъ его на вокзалъ и вложитъ ему въ карманъ билетъ. Теперь ей на цѣлую недѣлю хватитъ уборки.

— А, все-таки, Бланкетточка, ты рада, что вернулась ко мнѣ?

— По своей доброй волѣ я бы никуда и не уѣхала отъ васъ, — отвѣтила она.

XVIII.

— Ты видишь? — сказалъ Параго, снисходительно указывая рукой вслѣдъ Бланкеттѣ, уходившей въ кухню, чтобы приготовить намъ ужинъ, — ты видишь? Она совершенно счастлива. Ты былъ неправъ. Все къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ всѣхъ возможныхъ міровъ.

Когда учитель мой становился на панглоссовскую точку зрѣнія, я обыкновенно не перечилъ ему, чтобы не омрачать его душевной ясности, И тутъ я поддакнулъ ему, но съ оговоркой про себя. Параго чинно возсѣдалъ на стулѣ съ прямой, высокой спинкой. Онъ отучилъ себя валяться по кроватямъ и диванамъ — вѣроятно, изъ боязни измять свое новое платье. Но, такъ какъ эта позиція не располагаетъ къ задушевнымъ бесѣдамъ, онъ взялъ книгу и углубился въ чтеніе, а я, отъ нечего дѣлать, началъ набрасывать его портретъ. Съ тѣхъ поръ, какъ въ немъ произошла метаморфоза, онъ пересталъ быть занимательнымъ, интереснымъ собесѣдникомъ, какъ въ былые дни, до своего возрожденія. И, думается мнѣ, эта корректность угнетала его самого. Вѣчное чтеніе, которымъ онъ теперь заполнялъ свою жизнь, не вызывало въ немъ той жизнерадостности, въ которой онъ пребывалъ, валяясь растрепаннымъ, съ трубкой во рту и стаканомъ вина подъ рукою, на кровати или на софѣ. Вотъ и теперь, какъ я замѣтилъ, онъ то и дѣло зѣвалъ и ерзалъ на стулѣ, удѣляя книгѣ лишь то разсѣянное вниманіе, съ которымъ мы читаемъ старый номеръ какого-нибудь журнала въ пріемной дантиста, въ ожиданіи своей очереди. На моемъ рисункѣ, который я случайно сохранилъ, Параго смотритъ недовольнымъ и скучающимъ. Наконецъ, онъ положилъ книгу, собралъ перчатки, шляпу, зонтикъ — всѣ драгоцѣнныя принадлежности своего новаго положенія, и объявилъ, что передъ. ужиномъ пойдетъ пройтись. Я остался поболтать съ Бланкеттой, пока она будетъ стряпать. Я сильно сомнѣвался въ ея оптимизмѣ. И сомнѣнія мои подтвердились, лишь только выходная дверь захлопнулась за Параго, а дверь гостиной отворилась, чтобы пропустить Бланкетту.

Она шла ко мнѣ, явно взволнованная, и выраженіе ея лица отнюдь не свидѣтельствовало о полномъ душевномъ спокойствіи и счастьи.

— Dis donc, Asticot! — воскликнула она. — Что все это значитъ? Почему учитель не поѣхалъ въ отпускъ? Почему онъ не выписалъ меня? Почему онъ остригъ волосы и бороду и сталъ одѣваться, какъ monsieur? Я отлично знаю, что учитель всегда былъ джентльменомъ, но почему онъ теперь такъ измѣнился?

Я уклонился отъ прямого отвѣта.

— Дорогая моя, когда мы впервые познакомились съ тобой, я ходилъ въ синей рубашкѣ и въ сапогахъ съ деревянными подошвами. А въ послѣдній разъ, какъ ты имѣла счастье видѣть меня, я былъ одѣтъ, можно сказать, въ пурпуръ и багряницу — по крайней мѣрѣ, въ сюртукъ и тонкое бѣлье. Ты же не встревожилась, когда я одѣлся, какъ подобаетъ цивилизованному человѣку, — почему же теперь ты волнуешься, что учитель сдѣлалъ то же?

— Если и ты будешь говорить, какъ учитель, я возненавижу тебя! — воскликнула Бланкетта. — Ты что-то скрываешь отъ меня. Ah, mon petit frère — взмолилась она, обвивъ рукою мою шею: — скажи мнѣ, что случилось. Онъ женится на этой великолѣпной дамѣ — да?

Она заглядывала мнѣ въ глаза. Въ ея глубокихъ карихъ глазахъ свѣтилось такое страданіе. Я не умѣю врать. Она почти грубо вырвала свою руку.

— Понимаю. Такъ оно и есть. Онъ женится. Я больше не нужна ему. Все кончено. О mon Dieu, mon Dieu! Что со мною будетъ?!

Она плакала, кулаками утирая слезы. Я далъ ей свой носовой платокъ. Ей нечего бояться, — утѣшалъ я. — Пока живъ учитель, она обезпечена.

Бланкетта почти сердито повернулась ко мнѣ.

— Неужели же ты думаешь, что я ему позволю содержать меня, когда онъ женится на другой женщинѣ, а сама буду бить баклуши? Ну, нѣтъ! Это было бы malhonnête. Я на это неспособна.

Въ ея возмущенной гордости было благородство. Безчестно брать, ничего не давая взамѣнъ. Этого она никогда не сдѣлаетъ.

— Но что же будетъ со тобою, милая Бланкетта?

— Слушай, Астико. Я отдала бы ему все, чего бы онъ ни захотѣлъ. Я — вся его и онъ можетъ дѣлать со мной, что хочетъ. Я вѣдь ужь говорила тебѣ. Я готова спать на полу у его двери, еслибъ такъ ему было угодно. Я многаго не требую. Но онъ долженъ быть одинъ въ своей спальнѣ, entends-tu? Если его будетъ ласкать другая женщина, для меня ужь нѣтъ мѣста возлѣ него. Я должна уйти. Какъ можно дальше. А какъ же я могу уйти отъ него? И куда? Что мнѣ начать? Tiens, какъ только онъ женится, je vais me fich'à l’eau.

Я даже не понялъ сразу. Она выразилась далеко не классически.

— Что такое ты сдѣлаешь?

Она повторила: «Утоплюсь». Я возмутился. Она доказывала, что, если ей нельзя дольше будетъ вести хозяйство у учителя и заботиться о немъ, жить ей больше незачѣмъ. Лучше умереть, чѣмъ всю жизнь мучиться и тосковать.

— Это даже грѣшно такъ говорить — строго сказалъ я — и я считаю долгомъ все это передать учителю.

Она въ послѣдній разъ вытерла глаза моимъ платкомъ и вернула его мнѣ съ обиженнымъ видомъ.

— Если ты это сдѣлаешь, это будетъ гнусность съ твоей стороны и я никогда тебѣ этого не прощу.

Я сообразилъ, что, дѣйствительно, было бы далеко не рыцарствомъ съ моей стороны выдать тайну бѣдной Бланкетты. Однакожъ, соблюдая свое достоинство, сказалъ:

— Ну, такъ и ты не смѣй мнѣ говорить, что ты утопишься.

— Объ этомъ мы вообще больше не будемъ говорить, — ледянымъ тономъ отвѣтила Бланкетта. — Мнѣ надо идти готовить ужинъ.

А такъ какъ чистенькая гостинная для ничѣмъ не занятаго юноши никакого интереса, не представляла, я послѣдовалъ за Бланкеттой въ кухню и усѣлся тамъ, хоть и на неудобномъ табуретѣ, но вполнѣ довольный. Бланкетта какъ будто уже вернулась къ своей фаталистической покорности судьбѣ и перестала думать о зловѣщей перемѣнѣ. Готовя скромный ужинъ, она въ то же время разсказывала мнѣ о своей жизни на фермѣ въ Шартрѣ. Какъ тамъ хорошо! Столько коровъ, столько утокъ и куръ, и свиней! Она каждое утро вставала въ пять часовъ и сама доила коровъ. О, она еще крошкой умѣла доить коровъ и не разучилась съ тѣхъ поръ. Это трудно только для тѣхъ, кто не умѣетъ.

Tiens! Она двумя пальцами взяла листъ салата и показала мнѣ, какъ это дѣлается.

— Я не забуду этого, — сказалъ я.

— Всякое знаніе полезно, — наставительно замѣт ила она.

— Еще бы! А то вдругъ корова придетъ сюда къ намъ въ улицу Саладье вся въ слезахъ, умоляя, чтобъ мы ее подоили, — а мы и не сумѣемъ.

— А что ты думаешь, — совершенно серьезно отвѣтила Бланкетта. — Мало ли какія странныя вещи бываютъ на свѣтѣ.

Бланкетта совершенно не понимала шутокъ.

Послѣ обѣда она продолжала увеселять учителя разсказами о своихъ приключеніяхъ. Старики Дюбоскъ уже не въ силахъ были хозяйничать на фермѣ и хотѣли бы продать ее, чтобы самимъ переѣхать въ Эврэ, гдѣ ихъ сынъ, выгодно женившійся, держитъ роскошную гостиницу.

— Знаете, что они говорятъ, учитель? «Почему бы мсье Параго — вѣдь онъ богатый, — не купить нашей фермы и не поселиться здѣсь, вмѣсто этого грязнаго Парижа?» C’est drôle, hein?

— Почему они думаютъ, что я богатый?

— Я такъ и спросила ихъ. Потому говорятъ, что человѣкъ, который не работаетъ, это значитъ: или богатый, или жуликъ, а вы, mon maître, не жуликъ — это видать сразу.

— Очень лестно для меня. А ты хотѣла бы жить въ деревнѣ, Бланкетта?

— О, да! Тамъ такъ хорошо. И а des bêtes. J’adore èa. И пахнетъ такъ чудесно!

— Это правда, — вздохнулъ учитель. — Давно уже я не слыхалъ деревенскихъ запаховъ. Какая прелесть! — носить съ собой въ ноздряхъ запахъ влажной земли, а въ ушахъ гудѣнье пчелъ. Ей-богу, готовъ снова пойти бродяжить. Будь я богатъ, моя Бланкетточка, я купилъ бы эту ферму, далъ бы ее тебѣ въ приданое, а самъ иногда пріѣзжалъ бы къ тебѣ въ гости.

— Но, такъ какъ я никогда не выйду замужъ, mon maître, въ приданомъ нѣтъ надобности.

Она сказала это, улыбаясь, какъ будто знала заранѣе, что останется старой дѣвой, и привѣтствовала эту участь. На ея некрасивомъ, но пріятномъ лицѣ не было и слѣда давешней бури. Въ своемъ юношескомъ невѣдѣніи я не зналъ, оплакивать ли мнѣ лживость женщины или восхищаться, ея выдержкой.

— Дитя мое, — возразилъ Параго — ни одинъ человѣкъ, если только онъ не нахалъ, не можетъ знать впередъ, что онъ сдѣлаетъ и чего не сдѣлаетъ. Въ особенности женщина.

Послѣ этого мудраго изреченія мой учитель отправился спать….

---

Втеченіе слѣдующихъ нѣсколькихъ недѣль Параго жилъ въ переходной стадіи существованія и очень страдалъ отъ этого. Не зная, чѣмъ наполнить вечеръ, онъ спозаранокъ ложился спать и поздно вставалъ, такъ какъ и днемъ ему было нечего дѣлать. Вмѣстѣ съ своими, какъ онъ выражался, «разгульными годами», онъ отбросилъ отъ себя и всѣ прежнія привычки и знакомства. Такихъ друзей, которые бы гармонировали съ его зонтикомъ и перчатками, у него пока еще не было. Если онъ передъ обѣдомъ и позволялъ себѣ un apéritif, то это было на террасѣ какого-нибудь кафе бульвара Сенъ-Жерменъ, гдѣ онъ глоталъ газеты въ тоскливомъ одиночествѣ. Иногда онъ совершалъ чинную прогулку и бралъ съ собой Бланкетту, но уже не en cheveux, какъ прежде. Онъ самъ купилъ ей какой-то странный головной уборъ, состоявшій, насколько я могъ понять, изъ трехъ сливъ и пары перьевъ, и дѣвушка носила его съ видомъ мученицы, счастливой своимъ мученичествомъ. Во время прогулки онъ разговаривалъ съ ней о политикѣ и о погодѣ. Въ этотъ періодъ онъ началъ обнаруживать республиканскія симпатіи. До сихъ поръ онъ переходилъ, смотря по прихоти минуты, отъ непримиримаго націонализма къ самому фантастическому анархизму. Теперь же съ гордостью отожествлялъ себя съ нѣкогда презираемой буржуазіей. Теперь онъ прижалъ бы къ своей груди суконщика, отца Гедвиги въ Касселѣ.

Большую часть времени онъ проводилъ въ нашей студіи въ Менильмонтанѣ; здѣсь, по крайней мѣрѣ, онъ чувствовалъ себя свободно. Въ нашу компанію все-таки можно было показаться съ зонтикомъ, и, хотя онъ не одобрялъ вольности рѣчей Бренгара и Боннэ, вернувшихся въ Парижъ, и чудачествъ Казалэ, все же наше общество, повидимому, развлекало его. И, по крайней мѣрѣ, эти визиты заполняли его время. Кромѣ того, онъ позировалъ для фигуры Тьера въ исторической картинѣ, которую Бренгаръ намѣревался выставить слѣдующей весной въ Салонѣ.

— L’homme propose et Dieu expose, — усмѣхался Параго.

Къ сожалѣнію, картина принята не была

Наконецъ, настало время ѣхать въ Мельфордъ. Параго долго совѣщался съ Ивэнсомъ и со мною относительно своихъ костюмовъ и, хотя настоялъ на томъ, чтобъ взять съ собою сюртучную пару для офиціальныхъ визитовъ и пріемовъ, все же намъ удалось отправить его въ болѣе или менѣе подходящемъ видѣ для жизни въ англійской усадьбѣ. Онъ взялъ съ собою мой портретъ Джоанны, упакованный въ деревянный ящикъ съ надписью на французскомъ и англійскомъ языкахъ"Цѣнное. «Произведеніе искусства Обращаться съ осторожностью». Этой надписью я очень гордился.

Когда онъ уѣхалъ, я перебрался съ своего чердака въ улицу Саладье и отдалъ себя на попеченіе Бланкетты.

Но вскорѣ затѣмъ и я получилъ отъ моей красавицы приглашеніе пріѣхать погостить къ нимъ и написать портретъ ея матери, которая была въ восторгѣ отъ моего портрета Джоанны и находила его геніальнымъ. Мудрено ли, что у юнаго художника закружилась голова отъ удовольствія, что его называютъ геніемъ! Будь я постарше, мнѣ бы это не понравилось, такъ какъ съ годами начинаешь сознавать всѣ свои недочеты и до смерти боишься, какъ бы ихъ не замѣтили другіе. Но въ двадцать лѣтъ человѣкъ и самъ не знаетъ, геній онъ или не геній. Мнѣніе м-ссъ Решвортъ однако подкрѣплялось предложеніемъ получить за портретъ сто гиней. Сто гиней! Прочитавъ эти слова, я такъ дико заоралъ, что Бланкетта въ испугѣ выбѣжала изъ спальни. Джоанна выражала увѣренность, что я не откажусь отъ этой суммы — всѣ художники вѣдь берутъ деньги за портреты — и то время, которое мнѣ понадобится для написанія портрета, прогощу у нихъ — опять-таки, всѣ художники это дѣлаютъ.

— Я ѣду въ Англію писать другой портретъ. Бланкетта, какъ ты думаешь, сколько мнѣ заплатятъ за него?

— Много?

Я очертилъ рукою кучу золота. Бланкетта соображала:

— Пятьдесятъ франковъ?

— Двѣ тысячи шестьсотъ двадцать пять франковъ.

Бланкетта даже сѣла. Она не умѣла скоро считать на тысячи.

— Это на всю жизнь обогатитъ тебя.

— Это только начало, — самонадѣянно объявилъ я. Бланкетта укоризненно покачала головой.

— Есть люди, которые ничѣмъ не бываютъ довольны.

XIX.

Когда я прибылъ въ Мельфордъ, голова моя была занята только живописью, и моимъ успѣхомъ. Первая недѣля вся ушла у меня на изученіе моей модели, м-ссъ Решвортъ. Это была кроткая старушка лѣтъ шестидесяти, съ пушистыми сѣдыми волосами, нѣкогда золотыми, съ щеками, все еще круглыми, какъ наливное яблочко, но утратившими румянецъ и изрѣзанными, множествомъ пересѣкавшихся топкихъ морщинокъ. Свѣтлая лазурь ея очей померкла, яркая алость губъ поблекла; теперь онѣ были чуть розоватыя. Можно было прослѣдить, какъ, день за днемъ, время касалось ея легкой, но неумолимою рукой, дѣлая щеки восковыми, убавляя яркости, смягчая краски, пока, наконецъ, она не стала, чѣмъ была — все еще бѣло-розовой, но потускнѣвшей, какъ большая розовая жемчужина. Нѣжностью и отсутствіемъ выразительности она напоминала статуэтку саксонскаго фарфора. Она любила одѣваться въ лиловое съ старыми кружевами; такъ я и изобразилъ ее, какъ очаровательный мотивъ для декоративнаго панно въ духѣ Пювисъ де Шаванна.

Повторяю, голова моя была полна шедевромъ, который я собирался создать, и, хотя я радъ былъ снова свидѣться съ моей прелестной Джоанной и учителемъ, первое время я не приглядывался къ ихъ отношеніямъ. Мы встрѣчались за затракомъ и за обѣдомъ, иногда послѣ обѣда, и всегда по вечерамъ, когда я добросовѣстно игралъ въ пикетъ съ м-ссъ Решвортъ, Джоанна играла на роялѣ, а Параго читалъ Дженъ Аустинъ въ креслѣ у камина. Для меня это мирное препровожденіе времени въ замкнутомъ англійскомъ home'ѣ имѣло неуловимую прелесть, какъ запахъ лаванды, который я люблю, какъ кошка. Не богема по натурѣ — рѣдкій художникъ въ Европѣ устраивается такъ комфортабельно, какъ я теперь, — я былъ совершенно счастливъ. И я не задумывался о томъ, какъ чувствуетъ себя Параго, который былъ именно богемой по натурѣ, и нравится ли ему тихое однообразіе этой жизни. По внѣшности онъ не выказывалъ ни нетерпѣнія, ни скуки. Въ смыслѣ декорума викарій могъ бы поучиться у него, а, когда послѣ завтрака онъ выѣзжалъ съ Джоанной прокатиться въ кабріолетѣ, ни одинъ епископъ, страдающій несвареніемъ желудка, не могъ бы напустить на себя болѣе свирѣпой учтивости. Но съ теченіемъ времени я сталъ замѣчать, что подъ этой замороженною внѣшностью въ немъ еще дремлетъ старый Параго, и по временамъ это прорывалось наружу.

М-ссъ Решвортъ достался по наслѣдству отъ отца старинный каменный домъ эпохи короля Георга, въ концѣ главной мельфордской улицы. Покойный былъ управляющимъ дѣлами герцога Уильтширскаго и видной особой въ городѣ. М-ссъ Решвортъ также была «особа», а ея красавица-дочь, графиня и богачка, естественно, играла въ городѣ еще болѣе видную роль. По вторникамъ днемъ м-ссъ Решвортъ «принимала». На этихъ пріемахъ собиралось очень много народу: окрестныя помѣщицы, жены врачей, пасторовъ, вообще, много дамъ. И среди нихъ нѣсколько мужчинъ: охотникъ, случайно попавшій въ эти мѣста, два-три викарія и майоръ Уольтерсъ. Гости усаживались маленькими группами въ гостиной, пили чай, вели между собой несложный разговоръ о пустякахъ и какъ будто побаивались Параго и меня, хотя Джоанна всегда представляла насъ очень мило. И предпочитали разговаривать между собой. Я находилъ это невѣжливымъ, и, несомнѣнно, оно такъ и было; но я не принималъ тогда въ разсчетъ, что Параго былъ необычнымъ гостемъ для англійской провинціальной «чашки чаю», а если англійскіе провинціалы чего терпѣть не могутъ, такъ это необычнаго. Я увѣренъ, что они и квадратную булку на столѣ сочли бы за неделикатность. Во время второго изъ этихъ вторничныхъ пріемовъ Джоанна представила меня двумъ молодымъ особамъ — какъ я понялъ, дочерямъ сосѣднихъ помѣщиковъ.

— Мсье Прадель — художникъ изъ Парижа. Онъ пишетъ портретъ мамы. — Я поклонился и заявилъ, что я очень радъ познакомиться. Барышни изумились. Теперь я знаю, что въ Мельфордѣ не принято такъ говорить. Одна изъ молодыхъ дѣвицъ, оправившись, сказала, что она хотѣла бы быть художницей. Другая освѣдомилась, академикъ ли я. Я сказалъ: нѣтъ.

— Вы живете въ Парижѣ? Значитъ вы выставляете въ Салонѣ?

— Ученики Жано, — отвѣтилъ я съ заносчивостью юности, — не выставляютъ въ Салонѣ.

— Почему? — разсѣянно спросила первая, глядя черезъ комнату, повидимому, на викарія.

— Изъ принципа. Во-первыхъ, это стоитъ денегъ, которыя можно потратить на пищу и одежду, во-вторыхъ, мы оберегаемъ наши идеалы отъ растлѣвающаго зрѣлища искусства, которое торгуетъ собой.

— Вы часто играете въ теннисъ? — освѣдомилась вторая дѣвица, не потому, чтобы она желала уязвить меня, какъ я того заслуживалъ, за самомнѣніе, но просто потому, что мои слова ее нимало не заинтересовали.

— Нѣтъ, — сказалъ я.

— Охотитесь?

— Нѣтъ; да на бульварѣ Сенъ-Мишель и негдѣ охотиться,

— Бульваръ Сенъ-Мишель? Гдѣ это?

— Въ Парижѣ.

— Ахъ, да! Вы живете въ Парижѣ. — Она взглянула на меня съ видомъ скучающаго любопытства, какъ дѣти-подростки на яка въ клѣткѣ Зоологическаго сада. Въ тѣ дни кругозоръ англійской барышни, выросшей въ деревнѣ, былъ до убогости ограниченъ. Теперь, я полагаю, онъ нѣсколько расширенъ, — вплоть до драмы ужасовъ, когда она бываетъ въ Лондонѣ — обязательно разъ въ году. Наступила пауза; за тѣмъ она освѣдомилась, люблю ли я удить. Такъ какъ мои свѣдѣнія объ уженьи рыбы ограничивались терпѣливыми удильщиками — блѣдными тѣнями Ахерона, — которые столѣтіями сидятъ на берегу Сены и до сихъ поръ ничего еще не поймали, я улыбнулся и покачалъ головой.

— А Броуны арендовали рыбныя ловли въ Шотландіи, — сообщила барышня № 1-й, отводя взоръ отъ викарія, — и въ слѣдующемъ мѣсяцѣ я поѣду къ нимъ гостить.

— Я слышала, что Мира Броунъ выходитъ замужъ.

— Да. На Рождество.

— А за кого?

До тѣхъ поръ скучавшіе глазки молодыхъ дѣвицъ вдругъ оживились. Все ихъ вниманіе поглотила Мира Броунъ и ея помолвка, а я откинулся на спинку кресла, пренебреженный и забытый. Моя застѣнчивость причиняла мнѣ жестокія страданія. Мнѣ непріятны были эти глупыя дѣвчонки и я жаждалъ убѣжать отъ нихъ, но не могъ при думать, какъ уйти, не показавшись грубымъ. И озирался вокругъ, ища предлога. У чайнаго стола на дальнемъ концѣ комнаты стояли Джоанна и майоръ Уольтерсъ, высокій мужчина, съ солдатской выправкой, бѣлокурыми усами и свѣтлыми волосами, рѣдѣющими на макушкѣ. Такихъ въ британской арміи, навѣрное, тысячи двѣ, если не больше. Онъ, повидимому, въ чемъ-то горячо убѣждалъ Джоанну, но она смотрѣла не на него, а на кончикъ своей туфельки, который она слегка раскачивала изъ стороны въ сторону. Потомъ почти сердито вскинула на него глаза и по движенію губъ мнѣ показалось, что она сказала:

— Какое право вы имѣете такъ говорить?

Онъ по англійски неуклюже пожалъ плечами, бросилъ быстрый взглядъ на Параго и, снова повернувшись къ ней, что-то сказалъ. И тутъ, впервые со дня смерти графа де Вернейль, глаза у нея стали опять холодные, какъ ледники. Она коротко сказала что-то. Майоръ чопорно поклонился и отошелъ. Джоанна, надменно выпрямившись, перешла черезъ комнату съ чашкой чаю, направляясь къ новой гостьѣ.

Параго, долговязый и тощій въ своемъ знаменитомъ черномъ сюртукѣ, наглухо застегнутомъ — онъ таки напялилъ его на себя ради офиціальнаго пріема; только красный галстухъ съ желтыми горошинами (должно быть, по совѣту Джоанны), былъ замѣненъ другимъ, — Параго разговаривалъ съ пожилой, костлявой дамой съ длиннымъ клювомъ вмѣсто носа. Я подивился, какъ это въ порядочное общество пускаютъ такую непривлекательную особу, но потомъ узналъ, что это леди Мулинэ, важная птица въ графствѣ. Дама, повидимому, горячилась; Параго тоже. Она бросала на него убійственные взгляды; онъ размахивалъ руками, она поднимала брови. А брови у нея и въ нормальномъ состояніи были на три вершка выше глазъ. Параго возвысилъ голосъ. Случилось такъ, что, по странному совпаденію, всѣ отдѣльные разговоры какъ разъ въ это время смолкли и среди гробового молчанія, воцарившагося въ гостиной, особенно рѣзко прозвучалъ голосъ Параго:

— Боже мой, сударыня, дѣти не выростаютъ изъ земли подъ капустнымъ листомъ и вы сами прекрасно это знаете. Въ томъ-то и преступленіе нашихъ англійскихъ беллетристовъ, что они вводятъ въ заблужденіе молодежь относительно самыхъ существенныхъ фактовъ жизни. Шарлотта Іонгъ несравненно безнравственнѣе Гюи де-Мопассана.

Тутъ Параго, замѣтивъ, что всѣ молчатъ, кромѣ него, всталъ, оглянулся на смущенныя лица женщинъ и викаріевъ и, смѣясь, повернулся къ м-ссъ Решвортъ.

— Я доказывалъ леди Мулинэ, что Зола — великій учитель этики, но она не хочетъ вѣрить мнѣ.

— У насъ въ Мельфордѣ этого автора мало читаютъ, — откликнулась кроткая старушка съ своего дивана, на которомъ она возсѣдала, обложенная подушками; двѣ дамы, съ которыми она бесѣдовала, неодобрительно поглядѣли на моего учителя.

— Напрасно; вашему городу было бы полезно ознакомиться съ его твореніями.

То было время, когда имя Зола было ненавистно англійскому пуританизму, когда его нельзя было произносить въ приличномъ обществѣ; понятное дѣло, спорить съ Параго никто не сталъ. Пухлыя, поблекшія губы м-ссъ Решвортъ безпомощно вздрагивали, и она съ признательностью схватилась за руку одной изъ дамъ, которая, вставъ, начала прощаться и такимъ образомъ спасла положеніе. Столбнякъ разсѣялся. Въ отдѣльныхъ группахъ снова возобновились таинственные переговоры; Параго отошелъ къ камину и стоялъ тамъ, одинъ, съ вызывающимъ видомъ. Я воспользовался предлогомъ ускользнуть отъ своихъ барышенъ. Когда я проходилъ мимо леди Мулинэ, она сказала своей сосѣдкѣ:

— Какой ужасный человѣкъ! Не понимаю, какъ это м-ссъ Решвортъ терпитъ у себя такихъ господъ.

Я готовъ былъ заплакать отъ бѣшенства. Эта уродина съ мозгомъ черепахи осмѣливалась такъ пренебрежительно отзываться о моемъ обожаемомъ учителѣ, который удостоилъ подѣлиться съ ней крупицей своей олимпійской мудрости — и Зевсъ не испепелилъ ея огненной стрѣлой! Она выразила свое неодобреніе властнымъ тономъ законодательницы и другая дама утвердительно закивала головой. Я жаждалъ вступиться за учителя, но, вспомнивъ, какъ это неудачно вышло у меня въ клубѣ Лотоса, когда Параго обвинили въ томъ, что онъ водилъ медвѣдя по улицамъ Варшавы, благоразумно промолчалъ. Но все же я былъ очень сердитъ.

Я присоединился къ Параго. Тотчасъ же вслѣдъ за тѣмъ къ намъ подошла Джоанна и разсмѣялась своимъ серебристымъ смѣхомъ:

— Вы напугали ихъ, Гастонъ. Зачѣмъ такъ горячиться?

— Неинтеллигентная женщина не смѣетъ изрекать приговоры о вещахъ, которыя выше ея пониманія.

— Но, вѣдь, это же леди Мулинэ.

— Ну, такъ что же?

— Первая дама въ Мельфордѣ.

— Бѣдный Мельфордъ!

Въ этотъ вечеръ, послѣ обѣда, когда дамы покинули насъ, Параго налилъ себѣ рюмку портвейну и передвинулъ графинъ ко мнѣ, говоря:

— Сынъ мой, какъ философъ и гражданинъ вселенной, ты скоро убѣдишься, что Мельфордъ заслуживаетъ такого же внимательнаго изученія, какъ Шамбери, или Будапештъ, или Латинскій Кварталъ. Это садъ Лилипутовъ. Здѣсь ты можешь наблюдать жизнь со всѣмъ ея убожествомъ, культивированнымъ въ совершенствѣ. Прорвавшаяся наружу могучая страсть потрясла бы этотъ городъ, какъ землетрясеніе. И въ то же время, замѣть, какъ вѣрна себѣ человѣческая природа. Проявленія ея разнообразны, но сила чувствованій неизмѣнна. Въ условіяхъ большей свободы она проявляется страстью, въ болѣе узкой сферѣ — предразсудками. Всѣ эти бабы, которыя были тутъ сегодня, выражая свою непріязнь ко мнѣ, какъ къ человѣку, чуждому условностей, которыя имъ дороги, испытываютъ то же, что сициліанецъ, вонзающій кинжалъ въ грудь соперника. Когда я женюсь, мой сынъ, я не не стану жить въ Мельфордѣ.

— А гдѣ же вы думаете жить, учитель?

Онъ сдѣлалъ широкій жестъ и вздохнулъ полной грудью.

— На Европейскомъ континентѣ, — онъ такъ сказалъ это, какъ будто ни одна изъ странъ Европы въ отдѣльности не въ состояніи была утолить его тоску по шири. — Мнѣ нуженъ просторъ, мой сынъ, для развитія моего духа. Я мечтаю о великомъ, а всякія безсмертныя видѣнія разсѣются подъ василисковымъ взоромъ леди Мулинэ.

— C’est une vieille pimbêche! — замѣтилъ я.

— Вотъ такія женщины — проклятіе Англіи, — отвѣтилъ онъ

---

Послѣ этой бесѣды я рѣшилъ внимательнѣе приглядѣться къ Мельфорду и его обитателямъ и, чѣмъ больше приглядывался, тѣмъ меньше находилъ его похожимъ на рай или хотя бы на бульваръ Сенъ-Мишель. По временамъ мнѣ становилось скучно. Перегнувшись черезъ перила моста на другомъ концѣ Хай-стритъ, я смотрѣлъ на шпицъ колокольни старой приходской церкви, высившейся надъ золотою съ краснымъ листвою вѣковыхъ вязовъ и жаждалъ очутиться на Новомъ Мосту и окунуться въ шумную и бурную жизнь Парнаса. Здѣсь, въ Мельфордѣ, недоставало именно шума и жизни.

Тѣмъ временемъ Параго и Джоанна продолжали свой романъ съ того мѣста, на которомъ они остановились тринадцать лѣтъ тому назадъ. Ходили, обнявшись по саду, причемъ она склоняла головку на его плечо, а онъ обнималъ ее рукой за талію. Однажды, когда я, подходя, кашлянулъ, чтобы предупредить ихъ о моемъ присутствіи, Параго отдернулъ руку, но Джоанна, смѣясь, снова положила ее на мѣсто.

— Что за бѣда? Астико вѣдь знаетъ все. Вѣдь онъ же будетъ у насъ шаферомъ. Вы непремѣнно должны вызвать его къ свадьбѣ, Гастонъ.

— Вы непремѣнно хотите вѣнчаться здѣсь, въ Мельфордѣ?

— Разумѣется.

— Чтобъ насъ вѣнчалъ этотъ тощій старикъ съ сѣдыми баками, который обращается со мною такъ, какъ будто я мальчишка, котораго онъ готовитъ къ конфирмаціи? И чтобы всѣ эти ужасные люди глазѣли на насъ? Дорогая моя, неужели васъ не ужасаетъ эта мысль?

— Я думала, что для васъ важно — обвѣнчаться со мной, а «какъ» — не все-ли равно?

— Совершенно вѣрно. Но почему же для васъ такъ важно: «какъ»?

— Я — другое дѣло. Для меня самое правильное вѣнчаться здѣсь, въ Мельфордѣ.

— Ну что же, надо дѣлать то, что считаешь правильнымъ и нужнымъ, всегда и во что бы то ни стало, — ироническимъ тономъ сказалъ учитель и нотка ироніи не ускользнула отъ чуткаго слуха Джоанны. Она отодвинулась.

— Вы что же — предпочли бы, чтобъ мы повѣнчались гдѣ-нибудь подъ кустомъ, какъ нищіе?

— Боже мой, какъ бы я хотѣлъ этого! Вотъ это была бы настоящая свадьба! Я знаю въ Вогезахъ чудеснѣйшую деревушку, нависшую надъ пропастью; надъ головой только горы и небо; кругомъ на тридцать миль никакихъ старухъ, которыя бы предписывали намъ, какъ вести себя. Вотъ куда я бы умчалъ васъ. Monsieur le Maire, опоясавшись своимъ трехцвѣтнымъ шарфомъ, повѣнчалъ бы насъ, и мы ушли бы отъ него рука объ руку, и колокольчики коровъ привѣтствовали бы насъ серебристымъ звономъ, и во всей вселенной не было бы никого, кромѣ насъ двоихъ.

— А мы устроимъ компромиссъ, — улыбнулась Джоанна. — Повѣнчаемся въ Мельфордѣ, респектабельно, какъ подобаетъ людямъ хорошаго круга, а медовый мѣсяцъ проведемъ въ вашей вогезской деревушкѣ. Вы не находите, Астико, что это — самое благоразумное?

— Милая Джоанна, — возразилъ Параго — этотъ юноша такъ плѣненъ вами, что онъ во всемъ будетъ вамъ поддакивать. Разумѣется, онъ скажетъ, что достопочтенный м-ръ Гаукфильдъ лучше, чѣмъ живописный французскій меръ, и что свадебный пирогъ отъ Гунтера вкуснѣе тминнаго сыра изъ Вальдово. Онъ всю свою маленькую душонку распылитъ на атомы, если это окажется нужнымъ для васъ.

— Я думала, что не онъ одинъ, — нѣжно шепнула Джоанна.

Параго взглянулъ на ея перламутровое личико и сдался.

— Конечно. Ради васъ человѣкъ способенъ пойти и на муки ада, и въ англійскую церковь вѣнчаться.

Мы ходили всѣ трое по усыпанной гравіемъ дорожкѣ вокругъ площадки для тенниса. Въ эпоху, когда строился этотъ домъ, земля въ Мельфордѣ была дешева и люди не жалѣли ея на сады. Здѣсь если было что-нибудь большое и просторное, то только лишь сады. Наступило долгое молчаніе. Влюбленные какъ будто забыли о моемъ существованіи. Джоанна заговорила первая:

— Вы должны помнить, что я все еще — членъ англиканской церкви и отношусь съ полнымъ уваженіемъ къ религіозной сторонѣ брака. Было бы очень пріятно повѣнчаться въ меріи, но моя совѣсть не могла бы съ этимъ примириться. И вы не должны такъ легко говорить о вѣнчальномъ обрядѣ — это оскорбляетъ меня, Гастонъ.

— Простите, ma chérie… Я прожилъ жизнь счастливымъ язычникомъ и такъ давно не встрѣчалъ людей, принадлежащихъ къ англиканской церкви, что думалъ, — это учрежденіе давно погибло за ненадобностью.

— Но вѣдь вы же были со мной въ церкви прошлое воскресенье.

— Былъ, но я полагалъ, что это нужно было, какъ жертва великому британскому божеству — Респектабельности.

Джоанна вздохнула и перевела разговоръ на красоту осенняго пейзажа. Я замѣтилъ, что она снова обвила руку Параго вокругъ своей таліи, словно силясь сама себя въ чемъ-то убѣдить. Когда мы дошли до веранды, я вошел въ домъ, но остановился еще разъ, чтобы полюбовать ея моей красавицей, и увидѣлъ, какъ она подняла головку и подставила губы. Параго нагнулся и поцѣловалъ ее.

— Не считайте меня глупенькой, Гастонъ, но я такъ изголодалась по любви за эти тринадцать лѣтъ! — донеслись до меня ея слова.

По его жестамъ и выраженію его лица я видѣлъ, что онъ отвѣчаетъ ей въ томъ же духѣ.

Со стороны, для сантиментальнаго юноши, какъ я, это была безоблачная идиллія. Джоанна, хоть и утратила веселую безпечность и непосредственность, которыя такъ чаровали насъ въ Парижѣ, но все же улыбалась Параго и мнѣ не менѣе очаровательно. Своимъ знакомымъ она его представляла: «Мой кузенъ, мсье де-Неракъ» съ какой-то особенной, вызывающею гордостью, которая была восхитительна. Приличія не дозволяли огласить ихъ помолвку такъ скоро послѣ смерти ея мужа, но всякій, сколько-нибудь догадливый человѣкъ сразу понялъ бы, что она представляетъ своего будущаго мужа. Немногія женщины умѣютъ скрыть это торжествующее сознаніе своего права собственности, своей власти надъ мужчиной, въ особенности, если имъ приходится заранѣе стать въ оборонительную позицію противъ нападокъ и негодованія разныхъ леди Мулинэ. Джоанна сразу встала на защиту Параго. Даже, когда онъ, забывшись, за обѣдомъ стучалъ кулакомъ по столу, такъ что звенѣли стаканы и восклицалъ: «nom de Dieu!» она надменно обводила взглядомъ гостей, словно совѣтуя имъ не усматривать ничего необычайнаго въ поведеніи ея гостя. Но подъ конецъ моего пребыванія у нихъ, и Джоанна стала морщиться. А Параго, помимо случайныхъ вспышекъ, продолжалъ ухаживать за ней и покоряться общественной рутинѣ съ серьезнымъ, но довольнымъ лицомъ человѣка, который нашелъ, наконецъ, свое настоящее призваніе.

Только теперь, оглядываясь назадъ, на эти дни идилліи, я вижу, чего это ему стоило, какихъ усилій надъ собою. Изъ живого человѣка онъ превратился въ какую-то заводную куклу. Ежедневно, въ половинѣ девятаго, онъ входилъ въ столовую, гдѣ накрытъ былъ столъ для завтрака. Въ половинѣ десятаго шелъ въ городъ бриться. Если наканунѣ, они условились куда-нибудь ѣхать или идти съ Джоанной, онъ не опаздывалъ ни на одну минуту. Одѣвался онъ, какъ ему казалось, безукоризненно. Даже брюки свои складывалъ особымъ манеромъ на ночь. Въ куреніи ограничилъ себя небольшимъ количествомъ папиросъ, которыя выкуривалъ въ опредѣленные часы. Можно было подумать, что онъ и не слыхивалъ никогда о не особенно душеспасительной привычкѣ пить въ промежуткахъ между ѣдой. Если онъ и ходилъ въ церковь только въ угоду богу Респектабельности, то все же велъ себя тамъ безупречно. Даже гробовщики на похоронахъ не бываютъ такъ торжественны, какъ Параго во время проповѣди. Поистинѣ, въ такія минуты, сидя, вытянувшись въ струнку на скамьѣ, безъ всякаго выраженія на морщинистомъ, смугломъ лицѣ, въ наглухо застегнутомъ сюртукѣ, который морщилъ въ бокахъ, съ волосами, которые, не смотря на всѣ усилія цирюльника, топорщились во всѣ стороны и не хотѣли ложиться гладко на проборъ, онъ очень напоминалъ зажиточнаго гробовщика. Отъ веселаго бродяги-музыканта въ бархатной курткѣ съ перламутровыми пуговицами, играющаго на крестьянскихъ свадьбахъ, — отъ длинноволосаго, лохматаго диктатора Кафе Дельфинъ, громовымъ голосомъ изрекавшаго свои вдохновленныя абсентомъ сужденія объ искусствѣ и философіи, не осталось и слѣда. Когда пѣли псалмы, онъ подпѣвалъ. Жалко, что ему не предложили обойти вѣрующихъ съ тарелкой или кружкой. И однакоже по временамъ мятежный духъ все-таки прорывался въ немъ наружу. Однажды онъ, ворча, спросилъ меня: неужто онъ обреченъ, до конца дней своихъ ежедневно мѣнять воротничекъ? Въ другой разъ схватилъ меня подъ руку, когда мы стояли на крыльцѣ, и потащилъ гулять.

— Мой добрый Астико, если я не найду, съ кѣмъ отвести душу, я съ ума сойду. Я начну плясать вокругъ цвѣточныхъ клумбъ и визжать, какъ собака. Я жажду побесѣдовать съ хозяиномъ Чернаго Борова; этотъ толстякъ въ духѣ Раблэ пришелся мнѣ по вкусу. Притомъ же въ глоткѣ у меня такая засуха, что, еслибъ посадить туда Седраха, Мисаха и Авденаго, они бы взвыли похуже, чѣмъ въ огненной пещи Навуходоносора.

— Въ самомъ дѣлѣ, почему бы намъ и не пойти къ Черному Борову? — сказалъ я.

Онъ потрепалъ меня по плечу, назвавъ дельфійскимъ оракуломъ, и увлекъ меня за собою черезъ садовую калитку съ стремительностью, напомнившей мнѣ прежняго Параго.

— Учитель, — сказалъ я, — если вамъ такъ скучно и хочется съ кѣмъ-нибудь поговорить, отчего вы не поговорите съ майоромъ Уольтерсомъ?

Параго махнулъ рукой.

— Онъ храбръ и мужественъ; въ этомъ смыслѣ онъ настоящій мужчина, но на счетъ интеллекта — ноль. Это какая-то механическая пушка. Выбрасываетъ готовыя шаблоннѣйшія фразы, по одной въ минуту — отъ этого можно повѣситься со скуки. Къ тому же, малютка Астико, я не имѣю счастья пользоваться благоволеніемъ майора Уольтерса. Британскій офицеръ не терпитъ людей иного покроя, чѣмъ онъ самъ.

— Но вѣдь и мадамъ де-Вернейль скроена не по его образцу, — лукаво замѣтилъ я.

— Ага! И ты, дитя, замѣтилъ это? Но, сынъ мой, я — Гастонъ де-Неракъ, гасконецъ родомъ, nom de Dieu! et il aura affaire à moi, ce pantin-là. Sacredieu! Ты знаешь, какой вопросъ осмѣлился мнѣ задать вчера этотъ нахалъ? Какую сумму я разсчитываю вложить въ банкъ на имя г-жи де-Вернейль въ видахъ ея обезпеченія. Какъ тебѣ это нравится? Это онъ, видите ли, долженъ знать, въ качествѣ ея опекуна, назначеннаго ея покойнымъ мужемъ. «Сэръ, — отвѣтилъ я — ея счастье и благоденствіе будутъ обезпечены моимъ геніемъ и моей любовью. Къ тому же мадамъ де-Вернейль имѣетъ свое собственное состояніе, котораго для ея нуждъ вполнѣ достаточно, и изъ котораго я не возьму ни гроша».

Я улыбался, представляя себѣ, какъ Параго, заложивъ одну руку за бортъ сюртука, а другой величественно жестикулируя, даетъ этотъ отвѣтъ майору Уольтерсу.

— Я объяснилъ ему — продолжалъ онъ — въ выраженіяхъ, которыя, надѣюсь, будутъ понятны и его убогому уму, что мнѣ стоитъ только вернуться къ своей профессіи, и мое финансовое положеніе будетъ не хуже положенія мадамъ де-Вернейль. «А затѣмъ, милостивый государь, прошу прекратить этотъ разговоръ и впредь къ нему не возвращаться». Мы раскланялись и разстались врагами. Майоръ Уольтерсъ превосходный человѣкъ, но ты понимаешь, при такихъ обстоятельствахъ перспектива бесѣды съ нимъ мнѣ отнюдь не улыбается.

Въ то время я восхитился величавостью этого отвѣта. До извѣстной степени это такъ и было, ибо мой учитель, никогда въ жизни не совершившій безчестнаго поступка, искренно возмутился инсинуаціей, будто бы онъ намѣревается жить на деньги Джоанны. Онъ искренно считалъ себя способнымъ вновь завоевать славу и богатство. Ему не хотѣлось только думать о тѣхъ усиліяхъ, съ которыми это будетъ сопряжено. Онъ зналъ, что ему не легко будетъ отрѣшиться отъ привычки къ праздности и лѣнтяйничанію, нажитой за тринадцать лѣтъ бездѣлья. Но вѣдь онъ мужчина, nom d’un chien! Чтобъ доказать это, онъ спросилъ кварту эля у прилавка Чернаго Борова, стараго трактира для извозчиковъ, расположеннаго поодаль отъ шоссе. Маленькіе глазки шарообразнаго хозяина, прохлаждавшагося безъ пиджака, заблестѣли при этомъ пантагрюэлевскомъ заказѣ и онъ подалъ намъ большой подносъ съ огромной кружкой для учителя, другою, поскромнѣе, для меня и стаканомъ рому для самого себя. Такому гостю стоило оказать вниманіе.

Отвѣчая на его тостъ, Параго буквально вылилъ себѣ въ горло всю кружку, до дна.

Хозяинъ замеръ отъ восторга.

— Однако, чортъ побери!

— Я бы еще выпилъ, — молвилъ Параго.

Хозяинъ принесъ другую кружку.

— Какъ вы это дѣлаете?

Параго объяснилъ, что этому искусству онъ научился въ Германіи. Открываешь ротъ и льешь доброе пиво прямо въ глотку, не двигая мускулами при глотаніи; оно себѣ льется и льется.

— Ахъ, чтобъ тебя волки ѣли, какъ занятно! — восклицалъ хозяинъ.

— Да неужто же у васъ здѣсь не умѣютъ пить? — удивлялся мой учитель, проглатывая вторую кварту.

— Нализываются многіе, если вы объ этомъ говорите.

Параго нетерпѣливо махнулъ рукой. — Нализываться пивомъ — это некрасиво. Но развѣ у васъ нѣтъ тутъ, по сосѣдству, знаменитыхъ питуховъ? Такихъ, которые бы, и выпивъ, умѣли оставаться джентльменами, у которыхъ душа расцвѣтаетъ по мѣрѣ того, какъ они наливаются алкоголемъ человѣческаго благоволенія. Если есть такіе, я хотѣлъ бы съ ними познакомиться.

— Такого, чтобъ могъ выпить однимъ духомъ кварту элю — нѣтъ ни одного.

— Вы всегда жили въ Мельфордѣ?

Хозяинъ слегка обидѣлся.

— О нѣтъ. Я родился и выросъ въ Дивайзѣ.

— Глушь, должно быть, порядочная, этотъ вашъ Дивайзъ?

— Ну, не такая ужь глушь…

Въ это время женскій голосъ изъ-за прилавка отозвалъ хозяина. Параго отодвинулъ отъ себя недопитую кружку, всталъ и грустно покачалъ головой.

— Я разочаровался въ этомъ человѣкѣ. Это просто буколическій идіотъ! Я не желаю дольше тратить на него мои таланты, духовные и пьянственные. Мельфордская богема обманула насъ, мой милый Астико, а пиво здѣсь чертовски кислое. Хорошо, что мнѣ не пришлось бродяжить по англійскимъ дорогамъ.

— Почему хорошо?

— Потому что съ здѣшнимъ народомъ самому можно поглупѣть до идіотизма. Впрочемъ, мнѣ слѣдовало ожидать, что этотъ трактирщикъ окажется болваномъ. Въ этой странѣ всегда случается предвидѣнное — это парализуетъ мысль, Пойдемъ-ка домой, завтракать.

Онъ заплатилъ по счету; мы вышли — и за дверьми столкнулись съ Джоанной и майоромъ Уольтерсомъ.

Послѣдній бросилъ намъ надменный взглядъ; Джоанна, поймавъ этотъ взглядъ, покраснѣла до корней волосъ. Обмѣнявшись обычными привѣтствіями, она вызывающе взяла подъ руку Параго и увлекла его впередъ, предоставивъ мнѣ итти сзади съ майоромъ Уольтерсомъ. А такъ какъ за всю дорогу онъ не сказалъ ни слова, я нашелъ его не очень-то веселымъ спутникомъ.

XX.

Пока не стемнѣло, я работалъ надъ портретомъ, уже близившимся къ окончанію.

— Ну, на сегодня достаточно, — сказалъ я, кладя палитру и кисти и глядя на картину.

Джоанна встала съ кресла у огня и подошла ко мнѣ. Подъ мою студію отведена была свѣтлая большая комната, на сѣверо-востокъ, съ огромнымъ до полу окномъ, выходившимъ въ садъ, и здѣсь, въ пасмурные дни, Джоанна, предпочитавшая эту свѣтлую, обитую ситцемъ комнату мрачной гостиной, нерѣдко сидѣла со мной, пока я рисовалъ. М-ссъ Решвортъ, послѣ втораго завтрака, уснула наверху, а Параго ушелъ гулять. Мы были совсѣмъ одни.

Моей прекрасной дамѣ вздумалось польстить мнѣ:

— Это удивительно, какимъ образомъ такой мальчикъ, какъ вы, можетъ такъ рисовать! Потому что вы же вѣдь мальчикъ, Астико.

Она улыбнулась такъ славно, весело, по товарищески.

— Черезъ нѣсколько лѣтъ весь свѣтъ будетъ у вашихъ ногъ и всѣ женщины будутъ умолять васъ, чтобы вы написали ихъ. Вы сдержите обѣщаніе — да?

— Какое обѣщаніе?

— Обѣтованіе вашей жизни. Не со всѣми это бываетъ. Иные подаютъ надёжды, которыя потомъ не осуществляются.

Но съ вами такъ не будетъ — нѣтъ? Вы не дадите внѣшнему отвлечь себя отъ вашей цѣли?

Она накинула себѣ на плечи орарь, который она вышивала для викарія, и, соединивъ оба конца, печально посмотрѣла на меня.

— Уже ради своего учителя я обязанъ работать, сколько Хватитъ силы.

— Ахъ, еслибъ у него былъ такой учитель въ молодости! Онъ былъ бы теперь знаменитостью, окруженъ вниманіемъ, почетомъ, владѣлъ бы всѣмъ, что только могутъ дать жизнь и свѣтъ.

— Развѣ онъ уже не имѣетъ лучшаго, что можетъ дать ему жизнь, теперь, когда онъ встрѣтилъ васъ? — выговорилъ я застѣнчиво.

Джоанна засмѣялась.

— Вы иной разъ говорите, точно старый-престарый дѣдушка. Это, должно быть, оттого, что вы въ дѣтствѣ изучали философію. Да, учитель вашъ нашелъ меня; но, въ концѣ концовъ, что такое женщина? Пылинка на поверхности вселенной, не болѣе.

Она присѣла на мой табуретъ, спиной къ картинѣ.

— Скажите, Астико, счастливъ онъ, по крайней мѣрѣ?

— Неужели вы можете сомнѣваться въ этомъ? — горячо воскликнулъ я.

— Я такъ хочу, чтобъ онъ былъ счастливъ, Астико! Вѣдь это изъ-за меня онъ погубилъ свою карьеру и началъ вести такой странный образъ жизни, и я чувствую себя вдвойнѣ отвѣтственной за его будущее. Вы понимаете?

.Голубые глаза ея были такъ по дѣтски серьезны.

При всей моей любви къ Параго, мнѣ вдругъ стало какъ-то жаль ея — ноша, которую она взяла на себя, была слишкомъ тяжела для ея нѣжныхъ плечъ. Въ первый разъ мнѣ пришло въ голову, что Джоанна и Параго, пожалуй, не очень-то подходящъ другъ къ другу. Чутье подсказало мнѣ отвѣтъ:

— Мой учитель счастливъ вполнѣ, но вы должны дать ему время пріучить себя къ новому порядку вещей.

— Въ томъ-то и дѣло.

Она помолчала.

— Вы — такое мудрое дитя, что, можетъ быть, поможете мнѣ немного. Сама я не могу этого сдѣлать — даже и съ вами мнѣ страшно непріятно говорить объ этомъ, но, можетъ быть, вы намекнете ему, что люди нашего круга не бываютъ въ Черномъ Боровѣ. Я лично ничего не имѣю противъ этого, но другіе — мой кузенъ, майоръ Уольтерсъ давеча замѣтилъ по этому поводу… — такія слова обидно слышать. Они не понимаютъ, что Гастонъ усвоилъ себѣ обычаи континента. Во Франціи для мужчины самая обыкновенная вещь — пойти въ кафе, но въ Англіи все по другому…

Я обѣщалъ внушить Параго, что ему не подобаетъ бывать въ Черномъ Боровѣ, и затѣмъ спросилъ, гдѣ ей лично больше нравится: въ Англіи, или во Франціи. Она вздрогнула и глаза ея словно подернулись налетомъ инея.

— У меня нѣтъ никакого желанія снова увидѣть Францію. Я была тамъ такъ несчастна! Я все стараюсь убѣдить мсье де-Нерака поселиться въ Лондонѣ. Своей профессіей онъ вѣдь можетъ заняться и тамъ, не правда ли?

— Разумѣется.

— И вы тоже переѣдете туда, — продолжала она, вдругъ повеселѣвъ.

Эти порывы дѣтскаго веселья были въ ней очаровательны.

— Наймете себѣ красивую студію возлѣ насъ, и мы всѣ заживемъ счастливо и дружно.

Она спрыгнула съ табурета и, попросивъ меня зажечь газъ, снова принялась за вышиванье.

— Красиво — правда? — спрашивала она, показывая мнѣ свою работу.

Я согласился, что красиво. У нея былъ настоящій талантъ къ рукодѣльямъ.

— А вотъ Гастону не нравится. Онъ терпѣть не можетъ священниковъ.

— Ему мало приходилось сталкиваться съ ними.

— Но придется. О, вы увидите. Еще немного, и я сдѣлаю изъ него образцоваго англичанина.

— Боюсь, что это будетъ вамъ не такъ легко.

— А развѣ что-нибудь легко? Развѣ вамъ легко изобразить на холстѣ вашу модель именно такъ, какъ вы хотите? Еслибъ можно было набросать портретъ въ двѣ минуты, не стоило бы и писать его. Вы же сами говорите, что надо дать Гастону время привыкнуть.

Я подсѣлъ къ ней и втеченіе нѣсколькихъ минутъ слѣдилъ, какъ умная иголка ткала золотой узоръ на бѣломъ шелку. Трудно было представить себѣ болѣе изящные пальчики и ручки.

— Изъ того, что я говорила о мсье де-Неракѣ, вы не должны заключать, что я недовольна. Я вовсе не хотѣла бы, чтобъ онъ перемѣнился внутренно — лучше его я не знаю человѣка. И я такъ счастлива, что романъ моей жизни привелъ къ такой удачной развязкѣ. Не удивительно ли это, Астико? Не правда ли, о такихъ вещахъ читаешь только въ книгахъ? Встрѣтиться черезъ тринадцать лѣтъ и убѣдиться, что старая-старая…

— Любовь, — подсказалъ я.

— Осталась такой же сильной и горячей, какъ была. Вѣдь, въ сущности, важна только душа, Астико. Внѣшность ничего не значитъ. Оба мы за эти годы пережили страшныя испытанія, но они не омрачили нашихъ душъ.

— Ah, madame, — замѣтилъ я съ улыбкой, — только потомъ я почувствовалъ, что это была маленькая дерзость съ моей стороны, — я увѣренъ, что вы это говорите со словъ учителя.

— Да, — призналась она, поднимая на меня широко раскрытые наивные глаза. — Какъ вы догадались?

— А сколько разъ вы мнѣ говорили, что я — только эхо его мыслей?

Мы оба засмѣялись.

— Это-то насъ и сдружило, Астико. Вы прямо-таки боготворите его, и я полюбила васъ за это.

Она протянула мнѣ свободную лѣвую руку. Я прикоснулся къ ней губами.

— Это очаровательный французскій обычай, который, къ сожалѣнію, не привился у насъ въ Англіи. И вы сдѣлали это очень мило, Астико.

Я чуть не выругалъ лакея, который вошелъ въ эту минуту съ докладомъ, что въ гостиной поданъ чай.

---

Изъ всѣхъ пустыхъ словъ, когда-либо слышанныхъ мной изъ устъ людей, которыхъ я люблю и уважаю, эти слова Параго, повторенныя Джоанной, были самыя пустыя. Но оба они говорили искренно и вѣрили въ правдивость своихъ словъ. На этой вѣрѣ и было построено все зданіе ихъ любви.

Романтически настроенная Джоанна не считалась съ тѣмъ, что блестящій, пылкій молодой человѣкъ, тринадцать лѣтъ тому назадъ покорившій ея сердце (она показала мнѣ его фотографическую карточку, и я подумалъ: «Бѣдный Параго») теперь былъ только тѣнью самого себя, молчаливымъ мрачнымъ призракомъ, на лицѣ котораго бурно прожитая молодость оставила неизгладимые слѣды, — неуклюжимъ и, видимо, неловко себя чувствующимъ въ своемъ плохо сшитомъ платьѣ, — вмѣстѣ съ умѣньемъ причесываться утратившимъ въ европейскихъ кабакахъ и умѣнье вести легкій свѣтскій разговоръ. Она не хотѣла знать, что онъ уже не молодъ, навѣкъ покинутъ обманчивымъ, капризнымъ вдохновеніемъ, навѣкъ обреченъ (въ душѣ она вѣдь сознавала это) на ограниченность въ художественномъ творчествѣ. Она не считалась съ тѣмъ, что ея боги вызывали въ немъ презрѣніе, а его боги въ ней — страхъ. Она не принимала въ разсчетъ того, что у нихъ почти не было общихъ вкусовъ или мнѣній, что даже я, полуобразованный, плохо воспитанный мальчишка, былъ душевно ближе ей, чѣмъ Параго.

Видите ли, несмотря на всѣ мертвящія испытыванія, на весь ужасъ ея замужней жизни, она осталась ребенкомъ. Когда де-Вернейль убѣдился, что жена никогда не проститъ ему ложнаго извѣстія о смерти Параго, онъ почти забросилъ ее и вернулся къ служенію инымъ богинямъ. Мѣсяцы и годы шли своей чередой, а она не развивалась. Родные графа, все люди стараго закала, набожные и націоналисты, справедливо видѣли въ немъ отступника, презрѣвшаго семейныя традиціи и, совсѣмъ несправедливо, винили во всемъ Джоанну, англичанку-еретичку, соблазнившую его, заставивъ уклониться отъ прямаго пути. Съ Джоанной они были холодны и сухи.

Съ другой стороны, кружокъ еврейскихъ финансистовъ, въ которомъ изъ дѣловыхъ соображеній бывалъ графъ и находилъ себѣ тамъ развлеченіе, претилъ изящной, тонко воспитанной англичанкѣ. И жизнь она вела очень замкнутую. «У меня такъ мало друзей въ Парижѣ» — были первыя ея слова, когда мы встрѣтились съ нею возлѣ отеля Бристоль. Губы ея улыбались принужденной улыбкой, глаза были холодны, какъ ледники, а сердце жаждало тихой и скромной жизни въ Англіи, съ строго установленными правилами поведенія и барьерами приличій, съ пріятной маленькой рутиной обязанностей и пріятнымъ общеніемъ спокойныхъ темпераментовъ, чуждыхъ сильныхъ эмоцій. Эти одиннадцать лѣтъ ея замужней жизни бы ли для нея потерянные годы, о которыхъ она старалась забыть. Ея немногія эскапады въ необычное были дѣтскими шалостями. И романъ ея былъ дѣтскій. И ея безыскуствешіая грація, ея плѣнительная ласковость, очаровавшія меня и превратившія мою мальчишескую влюбленность въ нее въ страстное поклоненіе, сохранившееся и понынѣ, когда мы оба уже стары и при встрѣчѣ лишь пожимаемъ другъ Другу руку съ чуть теплящейся старческой симпатіей, — все это было дѣтское. Какъ же могла она понять Параго, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, какимъ зналъ его я? Душа его и теперь сіяла тѣмъ же блескомъ, который въ юности, какъ солнце, ослѣпилъ ея глаза. Все остальное было для нея неважно. Ей казалось нетруднымъ измѣнить его съ внѣшней стороны, заставить соблюдать приличія, обуздывать языкъ и строго помнить, на какія темы запрещено говорить въ обществѣ; заставить привычнаго бродягу жить по часамъ и пантеиста-язычника ходить въ церковь и вѣровать, какъ учитъ англиканская церковь (надо замѣтить, что Параго отнюдь не былъ нерелигіознымъ человѣкомъ). Ей даже не приходило въ голову, что это — колоссальный трудъ, какъ не приходило въ голову велѣть ему сбросить съ себя свои погребальный нарядъ и напускную угрюмость и снова жить и дышать свободно. И въ этомъ опять-таки сказывалась ея дѣтская, не разсуждающая довѣрчивость. Еще на колѣняхъ у матери она заучила первую заповѣдь: «Да не будутъ тебѣ бози иніи, развѣ Мене», и Богъ ея дѣтски-наивной души разъ навсегда воплотился для нея во образѣ высокаго строгаго священника въ бѣломъ галстухѣ. Джоанна была убѣждена, что спастись можно, только повинуясь его указаніямъ, и ея вѣра въ это была непоколебима. А Параго — Параго, само собой, долженъ былъ идти по ея стопамъ и ни по какимъ инымъ.

Къ моему предупрежденію, что Джоанна запрещаетъ ему ходить къ «Черному Борову» Параго отнесся кротко.

— Мадамъ де-Вернейль всегда права. Я забылъ, что девизомъ моей жизни уже не является припѣвъ баллады безсмертнаго Вильона: «Tout au tavernes et aux filles». Какой бы девизъ избрать себѣ теперь? Ага! Знаю — онъ по старому сильно хлопнулъ меня по плечу. — Опять таки Вильонъ. Ну-ка, угадай. Вѣдь ты же заучилъ съ моихъ словъ всѣ баллады, когда мы бродили съ тобой по Савойѣ.

— Да, учитель, — сказалъ я, но не могъ вспомнить ни одной фразы изъ нихъ, кромѣ словъ, которыя мнѣ вспомнились при первой встрѣчѣ съ Джоанной: "Bien heureux qui rien n’у а--словъ, совсѣмъ не подходящихъ. Романтикъ и влюбленный не можетъ руководствоваться формулою: «счастливъ тотъ, кто не имѣетъ никакого дѣла съ женщинами».

— Не могу угадать, учитель.

— «En ceste foy je veuil vivre et mourir».

Я не понялъ: — Въ какой же вѣрѣ вы желали бы жить и умереть?

Онъ разочарованно махнулъ рукой. Во многихъ отношеніяхъ и онъ былъ ребенкомъ.

— Тебѣ надо ѣхать въ Парижъ, мой сынъ, провѣтрить свои мозги. Я думалъ, что обучилъ тебя искусству съ полуслова понимать намеки — одному изъ самыхъ трудныхъ, но и самыхъ нужныхъ въ жизни. Вѣдь я же началъ въ видѣ предисловія съ того, что г-жа де-Вернейль всегда права. И я вѣрю въ то, что ея устами глаголютъ ангелы. Вотъ моя вѣра, малютка Астико. En ceste foy je veuil vivre et mourir.

Мнѣ захотѣлось доказать, что и я не позабылъ своей учености.

— Но вѣдь это — возразилъ я — молитва Богородицѣ, сочиненная Вильономъ по просьбѣ его матери.

— Ты такъ же безнадеженъ, какъ хозяинъ «Чернаго Борова», — вскричалъ учитель и, такъ какъ онъ уже сѣлъ на своего конька, то, воспользовавшись тѣмъ, что дамы покинули насъ за столомъ однихъ, еще съ полчаса доказывалъ мнѣ философскую цѣнность намековъ.

Въ гостиной я усѣлся играть въ пикетъ съ м-ссъ Решвортъ, а Параго съ Джоанной ушли въ дальній уголъ. Но я не могъ не обратить вниманія на то, какъ мало они говорили между собой. У Параго словно изсякъ потокъ рѣчей и отдѣльныя фразки капали капля за каплей. Почему онъ не говоритъ ей своего новаго девиза, заимствованнаго у Вильона? Почему не распространяется, со свойственнымъ ему краснорѣчіемъ и цвѣтистостью, о своемъ фантастическомъ обожаніи? Почему, наконецъ, не продолжаетъ нашего разговора о философской цѣнности намековъ? Все лучше, думалъ я, объявляя пять и пятнадцать при четырнадцати короляхъ, чѣмъ этотъ отрывистый обмѣнъ банальностями, который, я увѣренъ, не радовалъ ни его, ни Джоанну. Я даже подмѣтилъ, что моя красавица украдкой зѣвнула.

И вдругъ доложили о майорѣ Уольтерсѣ. Извиняясь, что пришелъ такъ поздно, онъ объяснилъ, что пришелъ по дѣлу и что ему нужна подпись Джоанны на какомъ-то важномъ документѣ. Джоанна такъ мило обрадовалась ему, взяла его подъ руку, увлекла къ окну, у котораго стоялъ письменный столикъ, и, какъ дѣвочка, смѣялась, когда запачкала себѣ чернилами пальчики, и увѣряла, что не въ состояніи понять значенія бумаги, которую она подписываетъ. Параго, очень сухо поздоровавшись съ майоромъ, подсѣлъ къ намъ и сталъ слѣдить за игрой съ похороннымъ выраженіемъ лица, которое всегда являлось у него, когда онъ старался быть особенно корректнымъ. На разныя замѣчанія м-ссъ Решвортъ, обращенныя къ нему, онъ отвѣчалъ очень вѣжливо, но односложно. А бѣлый галстухъ его, котораго онъ никогда не умѣлъ прикрѣпить, какъ слѣдуетъ, тѣмъ временемъ съѣхалъ съ воротничка и лежалъ на его худой жилистой шеѣ, словно ленточка на шеѣ у котенка, что придавало ему не совсѣмъ геройскій видъ.

Бумага была подписана, но Джоанна и майоръ остались у письменнаго стола и весело болтали между собой. Насколько мнѣ было слышно — каюсь, я все время отвлекался отъ игры, прислушиваясь къ ихъ бесѣдѣ, — говорили они о тѣхъ же пустякахъ, какъ и гости вторничныхъ чаевъ — о знакомыхъ, о разныхъ мѣстныхъ событіяхъ и тому подобное. Она побѣжала за ораремъ, не вызвавшимъ особаго восторга въ Параго, и показала его Уольтерсу; повидимому, онъ сказалъ именно то, чего жаждало его сердце, такъ какъ она радостно разсмѣялась своимъ звонкимъ, серебристымъ смѣхомъ. А затѣмъ, очевидно, сообщилъ, что какое-то важное дѣло улажено, такъ какъ Джоанна съ своей порывистой ласковостью положила ему руку на рукавъ и глаза ея засіяли благодарностью.

— Не знаю, что бы. я дѣлала безъ васъ, Деннисъ. Всѣ дѣла и хлопоты вы берете на себя. Какъ мнѣ отблагодарить васъ?

Онъ нагнулся и, понизивъ голосъ, сказалъ что-то такое, отъ чего она покраснѣла и укоризненно засмѣялась. Но, очевидно, нимало не обидѣлась. Ей было весело съ майоромъ. Онъ съ улыбкой выпрямился. И тутъ я замѣтилъ, какой онъ статный и стройный и какъ красиво сидитъ на немъ платье. Ужь у него-то галстухъ не выѣдетъ изъ-за воротничка, — этого такъ же нельзя себѣ представить, какъ дырявые сапоги на немъ, изъ которыхъ вылѣзали бы наружу пальцы. Онъ производилъ впечатлѣніе человѣка, который всю жизнь старался соблюдать чистоту, и физическую, и моральную. Я начиналъ восхищаться этимъ человѣкомъ. Онъ былъ воплощеніемъ того, что нерѣдко проглядывало и сквозь шутовской костюмъ или лохмотья Параго, но что, страннымъ образомъ, было совершенно скрыто его приличнымъ костюмомъ — врожденная и непередаваемая порядочность хорошо воспитаннаго джентльмена. Я думалъ о томъ, какъ, хорошо было бы написать портретъ этого человѣка, подчеркнувъ именно это его основное качество, и дѣлалъ непростительные промахи въ игрѣ, такъ что моя партнерша скоро дала мнѣ капотъ и объявила игру оконченной.

На нѣсколько минутъ разговоръ сдѣлался общимъ. Затѣмъ майоръ Уольтерсъ, отклонивъ предложеніе выпить виски съ содой, откланялся. Параго проводилъ его до выхода. Когда онъ вернулся, м-ссъ Решвортъ уже ушла къ себѣ, а Джоанна, вмѣсто того, чтобы посидѣть съ нами еще часокъ, какъ всегда, сослалась на усталось и пошла спать — Учитель, — воскликнулъ я, какъ мальчикъ, увлекаясь новымъ своимъ замысломъ, — какъ вы думаете, согласится майоръ Уольтерсъ позировать мнѣ? Мнѣ хотѣлось бы написать его портретъ — не за плату, а такъ, для практики. Мнѣ хотѣлось бы написать его въ видѣ рыцаря, въ бронѣ и латахъ.

— Что за сумасшедшая фантазія?

Я объяснилъ. Нѣкоторое время онъ смотрѣлъ на меня очень серьезно. Въ его усталыхъ голубыхъ глазахъ было выраженіе боли.

— Ты правъ, малютка Астико, а я неправъ. Должно быть, глаза мои стали плохо видѣть. Мнѣ онъ все время представлялся въ видѣ оловяннаго солдатика, выпавшаго изъ коробочки. Твой взоръ острѣе. Воспитаніе много значитъ, но для того, чтобъ оно дало все, что можетъ дать, и жизнь должна соотвѣтствовать воспитанію. И все же твоя идея — изобразить майора въ видѣ средневѣковаго рыцаря — сумасшедшая фантазія и, чѣмъ скорѣе ты кончишь портретъ м-ссъ Решвортъ и вернешься назадъ, къ Жано, тѣмъ лучше будетъ. Бланкетта, навѣрное, скучаетъ до смерти въ улицѣ Саладье безъ всякаго иного общества, кромѣ Нарцисса.

Онъ вложилъ въ ротъ папироску и, задумавшись, долго не зажигалъ ея, хотя спичка была у него въ рукѣ. И, наконецъ, сказалъ:

— Сынъ мой, я отдалъ бы свои глаза за то, чтобъ у меня сейчасъ была скрипка.

— Почему, учитель?

— Потому, что это — лучшій способъ разогнать горькія мысли.

XXI.

Опять Парижъ; опять Жано; организованная сумятица въ мастерской; шумные товарищи и сверстники; по понедѣльникамъ на лѣстницахъ толпа натурщицъ во всѣхъ стадіяхъ раздѣтости; шумное кафе напротивъ; ресторанъ Дидье, гдѣ тѣ изъ насъ, у кого былъ княжескій доходъ, обѣдали чудесно за полтора франка, включая и вино — что это было за вино! меня и теперь коробитъ, какъ я вспомню; — споры, новыя пѣсенки, новыя словечки на языкѣ у каждаго; студія въ Менильмонтанѣ, гдѣ четверо изъ насъ трудились, какъ невольники, надъ картинами, которымъ не суждено было быть проданными; снова милая, бьющая черезъ край, брызжущая весельемъ, вдохновляющая жизнь. Снова Парижъ — т. е. улица Саладье, Бланкетта и Нарциссъ, и прелесть возвращенія въ привычную, милую сердцу обстановку.

Не считайте меня неблагодарнымъ за то, что я былъ радъ вернуться. Вѣдь я былъ еще мальчикъ; мнѣ не было и двадцати лѣтъ. Когда я размѣнялъ въ банкѣ чекъ, данный мнѣ м-ссъ Решвортъ, мои карманы оттопыривались отъ банковыхъ билетовъ, а сердце прыгало отъ сознанія, что въ моей власти бездна развлеченій. Я подарилъ Бланкеттѣ черепаховый гребень, Нарциссу ошейникъ, а близкихъ друзей своихъ, менѣе удачливыхъ, чѣмъ я, угостилъ обѣдомъ на антресоляхъ у Дидье, въ такъ называемой «банкетной залѣ». Пригласили Фаншетту и еще двухъ-трехъ натурщицъ и вели себя не очень-то пристойно. Еслибъ насъ увидалъ Мельфордъ, онъ бы покраснѣлъ до верхушки шпица своей колокольни. Мы отставили столы и стали танцовать кадриль. Пѣли хоромъ уличныя пѣсни. Когда Казалэ вздумалъ пѣть соло, мы повалили его на полъ и забили ему ротъ его же собственной сандаліей. Мы флиртовали по угламъ. Добрую половину Росаріи, натурщицы испанки, родившейся и выросшей въ предмѣстьѣ Сентъ-Антуанъ, выкупали въ красномъ винѣ… Долго, потомъ мы вспоминали этотъ вечеръ. На слѣдующій день Бланкетта съ интересомъ слушала разсказъ о нашихъ подвигахъ, значительно смягченный, и съ обычной своей добротой, чуждой юмора, лечила меня отъ головной боли. Но развѣ такой кутежъ не стоитъ головной боли, когда человѣкъ молодъ? Хоть я теперь и старъ ужь, я не каюсь. Не по душѣ мнѣ ваши старики, которые стыдятся признаваться въ безумствахъ юности. Все это одно вранье и лицемѣріе.

Хотя плѣнительный образъ Джоанны всегда жилъ въ глубинѣ моей души и любовь къ моему доброму учителю составляла неотъемлемую часть моего духовнаго багажа, однако же, долженъ сознаться, объ исходѣ ихъ романа я думалъ очень мало. Я вѣрилъ, что онъ кончится благополучно, какъ и многое принималъ на вѣру въ дни нераздумывающей юности. Водоворотъ парижской жизни закружилъ меня, не оставляя времени для раздумья и догадокъ. Раза два я писалъ Джоаннѣ, по письма мои были эгоистическою болтовней о собственныхъ переживаніяхъ, о миѳологической картинѣ, которую я писалъ тогда, и пр., и пр. Джоанна отвѣчала мнѣ, какъ всегда, мило и ласково, но о Параго писала мало. Да и трудно было ожидать отъ нея, какъ отъ влюбленной дѣвочки, романтическихъ изліяній закадычному другу. Самъ же Параго, ненавидѣвшій перья, чернила и бумагу, только передавалъ мнѣ иногда привѣты черезъ Джоанну. Онъ смотрѣлъ на письма, какъ дуэнья въ Рюи-Блазѣ, которая, по поводу лаконическаго письма короля къ королевѣ: «Madame, погода вѣтряная и я убилъ полдюжины волковъ. Карлосъ.» спрашиваетъ удивленно: «Чего же вамъ еще?» Такъ и Параго.

Въ разговорѣ съ Бланкеттой я по возможности избѣгалъ упоминать о предстоящей свадьбѣ. А она, съ тупой покорностью судьбѣ, фаталистически ждала дня, когда другая женщина отниметъ у нея ея господина и смыслъ жизни будетъ для нёя утраченъ.

— Но, Бланкетта, вѣдь мы съ тобой будемъ жить всегда вмѣстѣ, какъ и теперь! — воскликнулъ я въ порывѣ юношескаго великодушія.

— А когда и за тобою придетъ женщина и уведетъ тебя къ себѣ?

Я поклялся ей, что никогда не женюсь, — что, разумѣется, было нелѣпо; она, съ обычнымъ своимъ здравымъ смысломъ, высмѣяла меня, говоря, что мужчинамъ въ этомъ отношеніи нельзя вѣрить — они никогда не могутъ устоять передъ женщиной.

— При томъ же, мой маленькій Астико, я очень люблю тебя — ты отлично это знаешь, но, все же, ты вѣдь не учитель.

Однажды я намекнулъ ей на возможность, что и она выйдетъ замужъ. Веселый quincailler на углу нашей улицы здорово ухаживалъ за ней. Онъ, очевидно, былъ человѣкъ со средствами и культурный, такъ какъ на видномъ мѣстѣ среди его желѣзнаго товара красовалась цинковая ванна. Но Бланкетта только смѣялась надъ нимъ. Ей, жившей столько лѣтъ съ такими образованными людьми, какъ учитель и я (я отвѣсилъ ей поклонъ въ знакъ благодарности), — выйти замужъ за необразованнаго мужика! Ah mais non! Au grand nom! Merci! Она пришла въ такое негодованіе, что ни съ того, ни съ сего схватила букетъ розъ, поднесенный ей жестянникомъ, изъ кувшина на столѣ и швырнула его въ печку. Бѣдный quincailler! О, нѣтъ! замужъ она не пойдетъ. Ей ничего не остается теперь, кромѣ какъ броситься въ воду — se fich'à l’eau.

Такъ обыкновенно заканчивались наши разговоры на эту злополучную тему.

---

Такъ закончился нашъ разговоръ и въ одинъ ноябрьскій вечеръ, недѣли три спустя послѣ моего возвращенія въ Парижъ. Я пообѣдалъ дома, съ Бланкеттой, и углубился въ рисованіе карикатуръ, которыя, къ стыду своему, я дѣлалъ для юмористическаго журнала «Le Fou Rire», къ счастью давно ужь прекратившагося. (Къ счастью? Какой же я Тартюфъ! Сколько золотыхъ я получилъ изъ редакціи этого журнала и какъ они были кстати мнѣ въ тѣ дни!) Бланкетта, сидѣвшая за шитьемъ, подняла голову и спросила, когда возвращается учитель. Вопросъ потребовалъ отвѣта, отвѣтъ новой реплики; слово за слово, завязался снова разговоръ на ту же тему.

— Ничего другого не придумаешь, mon pauvre Asticot, je vais me fich'à l’eau, comme je l’ai dit.

Я швырнулъ перо и отодвинулъ отъ себя рисунокъ.

— Душа моя, если ты будешь все время терзать себя такими мыслями, ты умрешь раньше, чѣмъ придетъ пора тебѣ топиться. Вмѣсто того, чтобы горевать и плакать, отправимся-ка мы лучше поплясать на Bal Jasmin, veux tu?

— Сегодня? — удивилась она. Она никакъ не могла привыкнуть къ неожиданностямъ артистической натуры.

— Ну да, сегодня. Не стану же я тебя приглашать на танцы въ будущемъ мѣсяцѣ, чтобы вылечить тебя отъ сегодняшняго несваренія желудка.

— Но вѣдь у меня желудокъ въ порядкѣ, mon cher, — возразила Бланкетта, всегда все понимавшая буквально.

— Ну, такъ сердце не въ порядкѣ, а нѣсколько туровъ вальса со мною на Жасминовомъ Балу будутъ тебѣ очень и очень полезны.

— Тебѣ это доставило бы удовольствіе?

Это было сказано очаровательно. Для меня она готова была принести въ жертву свое настроеніе. Но тѣмъ не менѣе глаза ея повеселѣли и щеки слегка окрасились румянцемъ. Женщины иногда бываютъ ужасающими лицемѣрками.

Десять минутъ спустя, Бланкетта, облекшись въ свое парадное черное платье и голубой шарфъ, вышитый на концахъ курьезнѣйшими розовыми незабудками, свернувъ волосы узломъ на маковкѣ и заколовъ ихъ подареннымъ мной черепаховымъ гребнемъ, объявила, что она готова. И мы отправились. Въ тѣ дни я не ѣздилъ на балы въ шикарныхъ наемныхъ экипажахъ. Мы просто шли пѣшкомъ; не выпуская трубки изо рта, я велъ подъ руку Бланкетту. Разумѣется, всѣ видѣвшіе насъ, считали насъ влюбленною четой. Странно, какъ легко ввести въ заблужденіе людей.

Bal Jasmin помѣщался на улицѣ Муффетаръ. Онъ давно исчезъ съ лица земли, какъ и многіе другіе пріюты моихъ юношескихъ кутежей. Волна веселья и дурашливости передвинулась къ сѣверу и Монмартръ, для насъ игравшій роль только географическаго термина, теперь ослѣпляетъ міръ своимъ продажнымъ блескомъ. Но теперешнимъ Moulin de la Galette и Балъ Табаренъ недостаетъ веселья, царившаго на Bal Jasmin. Публика на немъ была не самая отборная; были въ томъ числѣ и люди съ весьма подмоченными репутаціями; еслибъ туда явился человѣкъ во фракѣ, все собраніе окаменѣло бы отъ изумленія и ужаса, словно увидѣвъ призракъ. А дамы столпились бы около фрачника и глазѣли бы на него, разинувъ ротъ. И потому ему пришлось бы на свой счетъ угостить всѣхъ прохладительными. Жасминовый Балъ не прибѣгалъ къ мишурнымъ орнаментамъ, чтобъ привлечь публику. Вокругъ всей залы, съ голыми стѣнами безъ всякихъ украшеній, тянулись, невысоко отъ полу, хоры съ балюстрадой, такъ что танцующіе въ промежуткахъ отдыха могли болтать съ сидѣвшими за столиками. Посрединѣ высилась круглая эстрада, на которой засаленные музыканты пиликали на скрипкахъ, потѣя отъ усердія. Въ дверяхъ стоялъ добродушный sergent de ville, кивками головы привѣтствуя дамъ и кавалеровъ, лично знакомыхъ ему.

Приходили сюда только танцовать. Если попадалась случайная находка вродѣ часовъ студента, только что получившаго деньги изъ дому, ее добросовѣстно прикарманивали, но, во всякомъ случаѣ, шли не спеціально на поиски приключеній. Кадрили танцовали не за плату и не для забавы иностранцевъ, какъ въ Jardin de Paris, но для собственнаго удовольствія. Если танцорка сбивала съ васъ ногою шляпу, она дѣлала это просто изъ шалости и по добротѣ души, а, когда вы вальсировали съ ней, вся ея странная маленькая душа плясала вмѣстѣ съ ея ножками. Повторяю, на Жасминовомъ Балу можно было встрѣтить людей, о которыхъ не говорятъ въ приличномъ обществѣ, но у этихъ людей и безупречный джентльмэнъ могъ бы поучиться веселью.

Такъ какъ я пришелъ съ Бланкеттой и танцовалъ только съ нею, и съ нею же сидѣлъ за столикомъ на галлереѣ, къ намъ никто не подходилъ и насъ никто не безпокоилъ, повинуясь неписанному уставу бальной залы. Но веселились мы не меньше прочихъ. Танцовала Бланкетта превосходно. Старикъ Параго выучилъ ее довольно посредственно играть на цитрѣ, по зато плясать — божественно, а она, замѣчу въ скобкахъ, обучила этому искусству и меня. Глядя на ея грубо сколоченную, плотную фигуру и обвивая рукой ея довольно основательную талію въ ожиданіи начала танца, вы и представить себѣ не могли, съ какой воздушной легкостью можетъ двигаться эта солидная фигура въ тактъ музыкѣ. Еслибъ жизнь была нескончаемымъ вальсомъ, всякій, кому довелось бы быть ея кавалеромъ, если только онъ не бегемотъ, не могъ бы не влюбиться въ нее по уши. Но всѣ вальсы кончаются слишкомъ скоро, а, какъ только смолкала музыка, мой легкій сильфъ снова превращался въ простенькую милую, некрасивую Бланкетту, никому не внушающую романтическихъ настроеній, кромѣ жестянщика на нашей улицѣ, въ бронированной груди котораго жило нѣжное сердце.

Залъ былъ переполненъ. Долговязые, поджарые, плохо выбритые мужчины — каждый — карикатура на одинъ изъ семи смертныхъ грѣховъ — дурашливо прыгали и скакали съ дочерьми блудницы Раавъ въ дешевыхъ шляпкахъ съ перьями. Приказчики изъ магазиновъ и чистенькія, опрятныя работницы съ непокрытыми головами; живописные, лохматые студенты въ обвислыхъ брюкахъ и галстукахъ и бѣдно одѣтыя натурщицы, цѣлая армія личностей безъ опредѣленныхъ занятій, Богъ вѣсть чѣмъ питавшихся и на какія средства жившихъ — вотъ кто были завсегдатаи Жасминоваго Бала. Все это плясало, пило, ѣло, курило, смѣялось, шутило, объяснялось въ любви самымъ первобытнымъ способомъ, двигалось, кричало, создавая какую-то фантасмагорію веселья, недоступнаго людямъ, ведущимъ приличный образъ жизни. Газовые рожки опоясывали залу двумя концентрическими огненными кругами, одинъ вдоль стѣнъ, другой вокругъ эстрады. Вентиляція отсутствовала; танцующіе варились въ собственномъ соку. Какіе-то гнусные субъекты хриплыми голосами навязывали танцорамъ грошевые бумажные вѣера, и въ воздухѣ точно рѣяли повсюду птичьи крылья.

Бланкетта, на время забывшая свою трагическую участь сидѣла со мной за столикомъ у балюстрады и, попивая воду съ сиропомъ, съ большимъ интересомъ разглядывала публику внизу, по временамъ хватая меня за руку, чтобъ обратить мое вниманіе на какой-нибудь особенно поразившій ее типъ. Блескъ въ глазахъ и разрумянившіяся щеки дѣлали ее почти красивой. Счастливое выраженіе лица краситъ даже безобразное лицо. А Бланкетта была счастлива.

— Развѣ тебѣ не хочется потанцовать съ какой-нибудь другой petite femme? — великодушно предложила она. — Поди. Я подожду тебя здѣсь.

Я не менѣе великодушно объявилъ, что не хочу оставлять ее одну.

— А вдругъ какой-нибудь нахалъ подойдетъ и пригласитъ тебя на вальсъ?

— Ну, обо мнѣ не безпокойся, mon petit Acticot, — засмѣялась она, вытягивая свои сильныя, мускулистыя руки. — Я сама за себя постою. А вдругъ мнѣ самой захотѣлось бы пойти съ нимъ? Эти типы бываютъ иной разъ забавны. Вонъ стоитъ одинъ.

Указанный ею «типъ» былъ молодой человѣкъ съ лисьей мордочкой, немытый и безъ воротничка, въ маленькой каскеткѣ, какія носятъ парижскіе жулики. Онъ переходилъ черезъ залу въ сопровожденіи двухъ наглѣйшихъ потаскушекъ, когда-либо расцвѣтавшихъ подъ тѣнью городскихъ окоповъ. Проходя мимо полицейскаго, всѣ трое хвастливо задрали восы кверху.

— Меня даже въ дрожь бросило! — сказалъ я.

Бланкета пожала плечами.

— На свѣтѣ должны быть всякіе люди. И я сама только случайно не сдѣлалалсь такою же. какъ эти дѣвушки. Не всякому такъ везетъ.

— Ты научилась философствовать, chérie, и твоя кроткая терпимость даже, къ гнусности дѣлаетъ тебѣ честь. Но только учитель съумѣлъ бы откопать въ нихъ что-нибудь не гнусное.

Музыка заиграла вальсъ. Бланкетта наскоро допила свой сиропъ и встала.

— Пойдемъ танцовать.

Мы спустились внизъ и скоро закружились въ вихрѣ среди разныхъ оборванцевъ, добросовѣстнѣйшимъ образомъ выдѣлывавшихъ всѣ па, какъ это принято въ Парижѣ. Лавировать въ такой толпѣ было не очень-то легко. Насъ притиснули къ стѣнѣ и, только мы выбрались изъ давки, какъ знакомый голосъ заставилъ насъ неожиданно для всѣхъ остановиться, вслѣдствіе чего мы очутились въ положеніи футбольныхъ шаровъ, которые перебрасываютъ изъ стороны въ сторону.

— Милѣйшій мой, господинъ Бюбю-Пистолетъ, вы оказываете мнѣ величайшую честь, но, пока я не проѣмъ всего, что принесло мнѣ послѣднее злодѣйство, я намѣренъ проводить жизнь въ изящной праздности.

Выбравшись изъ давки, мы снова остановились и съ недоумѣніемъ взглянули другъ на друга. Бланкетта первая увидѣла его. И схватила меня за руку, указывая въ ту сторону.

— Это онъ. Пресвятая Богородица! Это онъ!

Это былъ онъ. Онъ сидѣлъ за столикомъ неподалеку отъ насъ, въ обществѣ молодаго человѣка съ лисьей мордочкой и двухъ дѣвушекъ, по поводу которыхъ философствовала Бланкетта. На немъ былъ шелковый шапо-клякъ. Передъ нимъ на столѣ коньякъ. Съ своей компаніей онъ, повидимому, былъ въ самыхъ пріятельскихъ отношеніяхъ. Мы долго стояли, какъ прикованные, наблюдая за нимъ, не смѣя подойти и въ то же время не желая ускользнуть отъ него и съ бала незамѣченными. Грязенъ онъ былъ невѣроятно. Давно небритая борода придавала ему свирѣпый видъ. Шляпа его вся вывалялась въ грязи и во всевозможныхъ гадостяхъ. Бѣлье было черное отъ грязи.

Неожиданно онъ замѣтилъ насъ. Чуточку поколебался; потомъ замахалъ намъ руками, дѣлая видъ, что онъ нимало не сконфузился. Мы ждали его на лѣсенкѣ, ведущей на хоры. Онъ вѣжливо простился съ своими спутниками и, покачиваясь на ходу, направился къ намъ. По походкѣ я видѣлъ, что въ этотъ день онъ проглотилъ изрядное количество коньяку и абсенту.

Но, во имя здраваго смысла, что онъ дѣлаетъ здѣсь?

— Mon Dieu, mon Dieu, qu’e ce qu’il fait ici? — сокрушалась Бланкетта.

Я покачалъ головой, самъ недоумѣвая.

— Eh bien, mes enfants, вы пришли сюда позабавиться, не правда ли? Я тоже, въ обществѣ моего великолѣпнѣйшаго друга, Бюбю-Пистолета, съ которымъ, какъ и съ его прелестными спутницами, не совѣтую вамъ заводить знакомства.

— Но, учитель, — ахнулъ я — что же такое случилось?

Онъ положилъ мнѣ руку на плечо.

— Скажу тебѣ объ этомъ, сынъ мой, на языкѣ ученыхъ, темномъ для непосвященныхъ: «Canis reversus ad suum vomitum et sus Iota in volutabro luti»^[4].

— Oh, mon Dieu! — вздохнула Бланкетта.

— Но почему же, учитель? — допытывался я.

— Почему? А почему нѣтъ? Ну-съ, милая Бланкетта теперь мы всѣ пойдемъ домой, и ты свари мнѣ кофею покрѣпче. Или, можетъ быть, ты хочешь еще побыть здѣсь и повальсировать съ Астико?

— Ахъ, нѣтъ, лучше уйдемъ, учитель, — отвѣтила Бланкетта, бросивъ испуганный взглядъ на Бюбю, съ интересомъ слѣдившаго за нею.

— Allons! — коротко молвилъ Параго.

Музыка смолкла и танцующіе, мучимые жаждой, хлынули на галлерею. Мы проталкивались къ двери; я горѣлъ со стыда при мысли, что всѣ смотрятъ на перепачканный грязью шелковый цилиндръ моего учителя. И вздохнулъ съ облегченіемъ, очутившись, наконецъ, на улицѣ, тихой и прохладной, вдали отъ шума, давки, яркаго свѣта. Нѣкоторое время мы шли молча. Затѣмъ Параго взялъ подъ руки меня и Бланкетту и громко расхохотался.

— Дѣти мои, вы точно папаша съ мамашей, лѣтъ по пятидесяти каждый, поймавшіе своего маленькаго сына на какой-нибудь скверной проказѣ и ведущіе его домой. Вы въ самомъ дѣлѣ недовольны мной à ce point-là? Да улыбнись же, моя Бланкетточка? Развѣ ты не рада видѣть меня?

— Конечно, рада, учитель. Но я точно во снѣ.

— А ты, червячокъ моего сердца?

— Я тоже, какъ во снѣ. Я ничего не понимаю. Когда вы выѣхали изъ Мельфорда?

— Дней пять тому назадъ. Я бы сказалъ тебѣ, въ который день недѣли, но, къ сожалѣнію, у меня нѣтъ привычки запоминать дни.

— А мадамъ де-Вернейль?

— Благодарю, здорова.

Послѣ такой реплики вопросовъ больше я не задавалъ. И, чтобъ поддержать разговоръ, замѣтилъ, что на дворѣ все еще стоятъ холода. Параго снова засмѣялся.

— Какимъ онъ сталъ милымъ маленькимъ буржуемъ! Ты не находишь, Бланкетта? Научился вести свѣтскій разговоръ. Навѣрное, и опрятнымъ сталъ. Не доставляетъ тебѣ лишней работы, не плюетъ на полъ, не проливаетъ абсенту на стеганое одѣяло. А я неряха.. Ah! Je suis un vieux salaud, hein? Не говори неправды. А Нарциссъ какъ поживаетъ?

— Вотъ онъ будетъ радъ васъ видѣть! — воскликнула Бланкетта. — Да и мы оба тоже. Ah oui, en effet, je suis contente!

Она вздохнула полной грудью, какъ бы стряхивая съ себя кошмаръ трупа утопленницы въ Моргѣ.

— Когда васъ нѣтъ дома, все совсѣмъ другое. Охъ, какъ же я рада, что вы вернулись, maître! Вы и представить себѣ не можете, какъ рада.

Въ ея голосѣ были рыдающія нотки, которыя Параго уловилъ и нагнулся къ ней, ослабивъ пожатіе моей руки и, надо полагать, крѣпче прижавъ къ себѣ ея руку.

— Ты такъ довольна, что я снова дома, моя Бланкетточка? — нѣжно переспросилъ онъ.

Она отвѣтила только своимъ обычнымъ: «Oui, maître», но я видѣлъ, какъ она улыбалась и какая преданность свѣтилась въ ея глазахъ.

— Значитъ, только одинъ Астико не радъ возвращенію своего блуднаго отца?

Я запротестовалъ. Онъ вышучивалъ мои протесты. Потомъ вдругъ остановился и глубоко втянулъ въ себя воздухъ, глядя на высокіе дома, очертанія которыхъ рѣзко вырисовывались на морозномъ небѣ.

— Ахъ! Какъ славно пахнетъ! Какъ хорошо опять очутиться въ Парижѣ!

Подъ самымъ носомъ у насъ распахнулась настежъ дверь виннаго погребка, пропустивъ подвыпившаго посѣтителя; изъ двери хлынулъ жаркій воздухъ, пропитанный винными парами.

— И даже запахъ алкоголя славный. Я готовъ расцѣловать этого честнаго гуляку, который чуть не кубаремъ выкатился сейчасъ на тротуаръ.

Онъ не выполнилъ своего неаппетитнаго желанія, но за то, когда мы пришли домой, расцѣловалъ Бланкетту въ обѣ щеки, повторяя: «Какъ хорошо снова вернуться въ Парижъ!» Нарциссъ, ошалѣвшій отъ восторга, прыгалъ около него и оглушительно лаялъ. Онъ нисколько не былъ въ претензіи, что господинъ его сбился со стези благонравія.

Не снимая шляпы, Параго плюхнулся на стулъ. О, какъ онъ былъ грязенъ, небритъ и растерзанъ! Я былъ слишкомъ огорченъ, чтобы соперничать съ Нарциссомъ въ проявленіяхъ восторга. Въ комнатѣ было прохладно. Я отворилъ дверцу печки. Пахнуло тепломъ пылающихъ углей. Бланкетта пошла въ кухню варить кофе.

Неожиданно Параго вскочилъ на ноги, швырнулъ на полъ свой шелковый цилиндръ и принялся топтать его ногами. Затѣмъ бросилъ его въ печку и притворилъ дверцу.

— Voila!

Прежде, чѣмъ я успѣлъ опомниться, онъ сорвалъ съ себя сюртукъ и, держа въ рукахъ одну полу, а на другую наступивъ ногой, моментально разорвалъ его сверху донизу. И хотѣлъ швырнуть въ печку и его, но я вцѣпился въ его руки.

— Laisse-moi! — нетерпѣливо крикнулъ онъ.

— Подумайте, учитель, какая это будетъ ужасающая вонь.

Онъ со смѣхомъ швырнулъ остатки сюртука въ уголъ.

— Это правда. — Потянулся и широко развелъ руками. — Ну вотъ, теперь мнѣ легче. Теперь я снова Параго. Берцеліусъ Ниббидаръ Параго. Не признающій никакихъ условностей и символовъ. Такъ-то, сынокъ. Этотъ сюртукъ былъ для меня peine forte et dure, загонявшей въ печёнки мою безсмертную душу. — Онъ сорвалъ съ себя черный галстухъ и также отшвырнулъ его. — Этотъ галстухъ давилъ во мнѣ каждый порывъ благороднаго вдохновенія. Въ узахъ приличій я чувствовалъ себя спеленатымъ, какъ мумія. Я былъ мертвъ — и ожилъ. Мои легкія дышатъ свободно. Душѣ моей снова открыты безпредѣльные горизонты. Мой разбухшій отъ жажды языкъ остылъ и, nom de Dieu de nom de Dieu! я снова могу говорить.

Онъ шагалъ изъ угла въ уголъ крохотной гостиной, провозглашая свою свободу и топча ногами остатки разорваннаго сюртука. Потомъ, какъ всегда неожиданный, вдругъ нагнулся, поднялъ его, распахнулъ окно и выбросилъ его на мостовую, пояснивъ:

— Самый видъ его оскорбляетъ меня.

— Учитель, — спросилъ я — а гдѣ же другія ваши вещи?

— Какія вещи?

— Вашъ багажъ — пальто-зонтикъ?

— Какъ: гдѣ? Въ Мельфордѣ, — какъ будто удивился онъ. — Гдѣ жь имъ еще больше быть?

Я думалъ, что Параго уже ничѣмъ не можетъ удивить меня. Я ошибался. Совершенно растерянный, я уставился на него.

— Обыкновенно люди путешествуютъ вмѣстѣ со своимъ багажемъ.

— Обыкновенные люди, сынъ мой, — да. Я не изъ ихъ числа. Дошло до того, что мнѣ надо было или подыхать, или уйти. А подыхать мнѣ не хотѣлось. Такія вещи дѣлаются по вдохновенію. Я гулялъ въ саду. Было воскресенье, подъ вечеръ — промозглый осенній день. Ты себѣ представляешь эту прелесть — пасмурный, туманный ноябрьскій день въ англійскомъ провинціальномъ городкѣ. Джоанна была въ церкви, на послѣобѣденной службѣ для дѣтей. Ah mon Dieu! Какая тоска у нихъ по воскресеньямъ! Какая непроходимая тоска! Я задыхался, я чувствовалъ, что погибаю. Садовая ограда смыкалась вкругъ меня; свинцовое небо нависло тяжкимъ гнетомъ. Я вышелъ за ограду. И вотъ, какъ видишь, — я въ Парижѣ.

— Такъ вдругъ?

— Такъ вдругъ. Ты, вѣроятно, уже замѣтилъ, сынъ мой, что я — человѣкъ крутыхъ рѣшеній и быстрыхъ дѣйствій. Я пошелъ прямо на вокзалъ. Случайно оказалось, что черезъ пять минутъ долженъ придти лондонскій поѣздъ. Я сѣлъ въ этотъ поѣздъ. И только. Voila.

— И долго вы пробыли въ Лондонѣ? — спросилъ я, чтобъ сказать что-нибудь, такъ какъ онъ опять началъ бѣгать по комнатѣ..

— Ты еще спроси: видѣлъ ли я что-нибудь интересное въ театрахъ и благополучно ли я переправился черезъ Ламаншъ. Малютка Астико, я вижу, ты спеціализировался по части свѣтскихъ разговоровъ. Если у тебя не найдется ничего оригинальнѣе сказать, я лучше вернусь къ Бюбю Пистолету, общество котораго за послѣдніе три дня доставило мнѣ массу удовольствія. Хотя его міровоззрѣніе Мельфордъ назвалъ бы извращеннымъ, но, по крайней мѣрѣ, оно свое, изъ первыхъ рукъ. Онъ не тратитъ своего времени на безплодныя учтивости. — Онъ неожиданно умолкъ и принялся трясти меня за плечо, какъ часто дѣлалъ это прежде. — Да вылѣзь же ты изъ этой скорлупы приличій, ты, маленькій ракъ-отшельникъ, и скажи мнѣ: хотѣлось бы тебѣ остаться жить въ Мельфордѣ до конца дней своихъ?

— Совсѣмъ не хотѣлось бы!

— Такъ почему же ты думаешь, что мнѣ улыбалась такая перспектива?

Вошла Бланкетта съ большимъ бѣлымъ кофейникомъ и нѣсколькими толстыми чашками на подносѣ и поставила все это на покрытый клеенкой столъ. Увидя Параго безъ сюртука, въ замурзанной сорочкѣ, она, какъ всегда, хозяйственная, домовитая, оглядѣлась кругомъ — гдѣ же снятыя принадлежности его костюма.

— А гдѣ же..?

— Нѣту! — крикнулъ онъ, замахавъ руками. — Убѣжали, выбросились въ окно и развѣяны по вѣтру.

Онъ расхохотался и налилъ себѣ чашку кофе.

— Фарсъ оконченъ, милая Бланкетта, — пояснилъ онъ ласково. — Какъ видишь, я больше не Monsieur. Мы будемъ жить, какъ жили до отъѣзда твоего въ деревню, и жениться я больше не желаю, а буду жить, какъ прежде, съ моею маленькой Бланкетточкой всегда, всегда, in saecula saeculorum, amen.

Она побѣлѣла, какъ ея кофейникъ. Я думалъ, что она сейчасъ упадетъ въ обморокъ, и поспѣшилъ поддержать ее. Въ обморокъ она не упала, но спрятала голову на моемъ плечѣ и разрыдалась.

— Кой чортъ! Что это значитъ? — удивился Параго. — Такъ ты жалѣешь, что я не женюсь?

— Mais non, mais non! — все громче рыдала Бланкетта.

— Я думаю, это она отъ радости, учитель.

Онъ поставилъ чашку на столъ и положилъ руки ей на плечи, ласково пытаясь оторвать ея голову отъ моего плеча.

— Дорогое дитя мое…

Но она вырвалась. — Ah non! laissez moi! — и убѣжала къ себѣ.

Параго вопросительно смотрѣлъ на меня, пожимая плечами.

— Очевидно, это das ewig Weibliche. Бланкетта такая же, какъ и всѣ прочія.

— Странно, что вы не замѣтили этого раньше, учитель.

— Чего не замѣтилъ?

— Das ewig Weibliche въ Бланкеттѣ.

— Кой чортъ! Что это значитъ?

— Она даже меня ревновала къ моей дружбѣ съ мадамъ де-Вернейль, — дипломатически пояснилъ я, сообразивъ, что я чуть было не выдалъ тайны моей бѣдной пріятельницы.

— Мнѣ и въ голову не приходило, чтобы она была ревнива, — возразилъ онъ просто.

Онъ усѣлся съ чашкой кофе на хромоногій диванъ и вздохнулъ, какъ человѣкъ, который сильно усталъ. Я сѣлъ на стулъ у печки, и мы оба молча выпили душистый кофе. Никогда, еще я не чувствовалъ себя такъ безнадежно несчастнымъ, какъ въ этотъ вечеръ. Я былъ теперь достаточно взрослымъ, или, вѣрнѣе, достаточно опытнымъ, чтобы непріятно изумиться возвращенію Параго «на свою блевотину». Въ какихъ грязныхъ притонахъ провелъ онъ эти три дня реакціи? Я вздрагивалъ отъ отвращенія при одной мысли объ этомъ, и, любя его, ненавидѣлъ себя за то, что вздрагивалъ. И въ то же время понималъ, какъ это могло произойти. Онъ всегда былъ человѣкомъ крайностей. Убѣжавъ отъ нестерпимой добродѣтели въ Мельфордѣ и стосковавшись до вольной бродячей жизни, не могъ онъ сразу вернуться въ улицу Саладье. Такъ и слѣдовало ожидать, что онъ окунется съ головой въ парижскій омутъ. Но Бюбю Пистолетъ! Латинскій кварталъ не могъ, конечно, равняться въ добродѣтели съ воскресной школой; весьма возможно, что одъ велъ, и любовныя интрижки съ дамами Бюбю; но между Бюбю и собой онъ все же воздвигалъ непреоборимую преграду.

Итакъ, идиллія кончилась, Параго просто-напросто сбѣжалъ отъ моей Прекрасной Дамы. А такъ какъ моя судьба навѣки связана съ его судьбой, значитъ, я никогда больше не увижу ея обожаемаго личика, Все, что красило мою жизнь, какъ будто вдругъ исчезло изъ нея. Я представлялъ себѣ Джоанну покинутой, съ разбитымъ сердцемъ, вторично обманутой и горько оплакивающей эту новую измѣну, въ свою обиду на моего учителя включая и меня. Въ девятнадцать лѣтъ мы всѣ самонадѣянны и эгоисты: если къ моей скорби за Джоанну и досадѣ на учителя и примѣшивалась жалость къ самому себѣ, нельзя меня за это особенно порицать. Лучшія чувства и лучшихъ, чѣмъ я, людей, старше меня годами и умнѣе, также слагаются изъ самыхъ разныхъ элементовъ.

Романъ умеръ. Джоанны больше не было. Я сидѣлъ, убитый, и слезы падали въ мой кофе.

Параго храпѣлъ.

XXII.

Я спалъ эту ночь на диванѣ, такъ какъ единственная кровать въ этой квартирѣ принадлежала Параго. А на слѣдующій день снова переѣхалъ въ свою мансарду, которая, къ счастью, оказалась не снятою, предоставивъ квартиру въ улицѣ Саладье въ полное владѣніе учители. Вечеромъ я заглянулъ туда, чтобы справиться объ его здоровьѣ, и нашелъ его въ постели, еще болѣе свирѣпымъ и обросшимъ щетиной.

— Сынъ мой, — сказалъ онъ — хлѣбъ свободы сладокъ, но, когда человѣкъ изголодался, не слѣдуетъ объѣдаться. Старый французскій писатель говоритъ:

«Après le plaisir vient la peine,

Après la peine la vertu».

Огорченіе, которое смѣняетъ наслажденіе, я ужь испыталъ, но достигну ли добродѣтели — не знаю. Впрочемъ, въ данный моментъ, я противъ воли вынужденъ быть добродѣтельнымъ.

— Какъ такъ?

— У меня огромное желаніе встать и окунуться въ цѣлебную купель кафе Дельфинъ; но проказница судьба заставляетъ меня добродѣтельно сидѣть дома, такъ какъ у меня нѣтъ ни пиджака, ни шляпы. Даже и сорочки чистой нѣтъ, но это еще не такъ важно.

— Боюсь, что мои вещи не придутся на васъ, учитель, — сказалъ я, присаживаясь на край кровати.

— Единственный нарядъ, который добрая Бланкетта сберегла для меня, — это моя бархатная куртка съ перламутровыми пуговицами, въ которой я когда-то игралъ на свадьбахъ въ былые счастливые дни.

— Почему бы не поносить ее, пока вашъ чемоданъ пріѣдетъ изъ Мельфорда?

— Въ Аркадскихъ деревняхъ — отвѣтилъ онъ — она внушала уваженіе. Въ кафе Дельфинъ, боюсь, она вызоветъ только смѣхъ.

Сильный запахъ луку возвѣстилъ о близости обѣда; немного погодя, вошла Бланкетта сказать, что супъ ужь на столѣ. Параго всталъ, надѣлъ брюки и туфли и пошелъ въ гостиную обѣдать.

— Простота — одинъ изъ завѣтовъ высокаго искусства. Жизнь есть искусство, какъ я всегда училъ тебя. И потому въ жизни мы должны стремиться къ простотѣ. Осложнять жизнь до запутанности паровой машины бѣлыми галстухами и красными носками — это оскорбленіе искусства, котораго я никогда больше не допущу. И ѣсть супъ, положивъ локти на столъ, гораздо удобнѣе. N’est-ce pas, Blanquette?

— Bien sûr — отвѣтила она, наклоняясь надъ своей тарелкой, — а гдѣ же иначе держать ихъ?

Это понравилось Параго, впродолженіе всего обѣда онъ весело болталъ и потѣшалъ насъ своими шуточками. Затѣмъ набилъ себѣ новую фарфоровую трубку и курилъ съ довольнымъ видомъ, пока не настало время ложиться спать. Бланкетта, какъ всегда, смирно сидѣла на стулѣ съ высокой прямой спинкой, сложивъ руки на колѣняхъ, слушая нашъ оживленный разговоръ и вставляя словечко, когда тема разговора была ей понятна. О чемъ бы мы ни говорили, хотя бы объ интегралахъ, Бланкетта слушала насъ со вниманіемъ и восхищеніемъ. Сегодня она даже не обижалась, что мы иногда говорили по-англійски: ей былъ сладокъ самый звукъ голоса учителя — слаще, чѣмъ когда-либо, теперь, когда онъ бросилъ ту другую (объ этомъ она думала съ пламенной радостью) и вернулся къ ней навсегда, in saecula saeculorum, amen. Подобно многимъ крестьянскимъ женщинамъ съ сильной душой, она была страшная собственница. Въ глубинѣ души она предпочла бы держать въ своихъ объятіяхъ Параго униженнымъ и опозореннымъ, чѣмъ видѣть его уважаемымъ и благоденствующимъ въ объятіяхъ другой. Будь она нервная и впечатлительная дама, въ улицѣ Саладье, чего добраго, разыгралась бы трагедія и парижскія газеты кричали бы о новомъ crime passionnel, помѣщая портреты Бланкетты на судѣ. Но, къ счастью, пора трагедій миновала. Параго жестоко громилъ неискренность въ искусствѣ (мы говорили о моей злополучной миѳологической картинѣ, все еще не дописанной) и сіяющая Бланкетта горячо поддакивала ему. Она находила, кромѣ того, что на моей картинѣ слишкомъ много неодѣтыхъ женщинъ. Это неприлично. И, вдобавокъ, лежа голой на травѣ, можно простудиться, схватить насморкъ.

— А между тѣмъ у нихъ нѣтъ даже носовыхъ платковъ, чтобъ высморкаться, — воскликнулъ Параго.

Бланкетта покатилась со смѣху. Разбуженный Нарциссъ залаялъ. Въ маленькой комнаткѣ царило такое счастье, что и я не могъ не раздѣлять его, хоть и осуждалъ учителя.

— Ахъ, какъ хорошо вернуться домой! — говорилъ Параго. Я никогда еще не слыхалъ отъ него такихъ словъ.

— Вслѣдъ за наслажденіемъ идетъ скорбь, а за скорбью добродѣтель. А добродѣтель мститъ за себя, — ядовито напомнилъ я.

— Bien sûr, — по обыкновенію поддакнула Бланкетта.

Когда она подошла пожелать намъ доброй ночи, Параго привлекъ ее къ себѣ и поцѣловалъ въ щеку, чего онъ также раньше никогда не дѣлалъ. Бланкетта вся зардѣлась и я увѣренъ, что ея глупенькое сердечко готово было выскочить изъ груди. Мое собственное сердце колотилось иной разъ, какъ безумное, изъ-за меньшаго, а я вѣдь не женщина; по я бывалъ влюбленъ и знаю.

— Это потому, что ты мнѣ родная, милая моя Бланкетточка. Оба вы мнѣ родные. Мы понимаемъ другъ друга — не правда ли?

Когда она ушла, онъ нѣкоторое время задумчиво курилъ.

— Я никогда раньше не думалъ о томъ, сколько устойчивости и комфорта мнѣ даетъ Бланкетта. Она всегда ровна, всегда одна и та же. Богъ одарилъ ее чутьемъ, которое помогаетъ ей угадывать сокровенное моей души, а внѣшность для нея ничего не значитъ. Она лучше знаетъ истиннаго Параго, чѣмъ даже ты, мой сынъ, хотя я и знаю, что ты любишь меня.

— Какой же настоящій Параго, учитель?

— Это знаютъ только, двое — Бланкетта и le bon Dieu. Я самъ не знаю.

— А я знаю только, что я вамъ обязанъ жизнью и люблю васъ больше всѣхъ на свѣтѣ.

— Даже больше, чѣмъ мадамъ де-Вернейль? — усмѣхнулся онъ.

Я покраснѣлъ: — Это совсѣмъ другое.

— Совсѣмъ другое, — согласился онъ, послѣ долгой паузы. — Сынъ мой, было бы несправедливо, еслибы я не сказалъ тебѣ, почему это такъ кончилось. Обыкновенно о такимъ вещахъ ни съ кѣмъ не говорятъ, но я вижу, что ты осуждаешь меня и между нами можетъ вырости стѣна, о чемъ потомъ мы оба пожалѣемъ. Ты думаешь, что я очень жестоко поступилъ съ царицей твоихъ мыслей?

— Я вамъ не судья, учитель, — отвѣтилъ я, страшно смущенный.

— Но все-таки судишь — и осуждаешь.

Параго былъ настроенъ необычайно кротко. Онъ говорилъ ласково, безъ тѣни укора или ироніи. И ужь не шагалъ по комнатѣ, а лежалъ на диванѣ, съ трубкой въ зубахъ. Онъ разсказалъ мнѣ все подробно. Надо ли повторять его разсказъ?

Оба они избѣжали пожизненной каторги, но за то утратили мечту, которую оба лелѣяли всю жизнь. Она, по прежнему, была въ его глазахъ воплощеніемъ всего, что обаятельно и прекрасно въ женщинѣ, но это была не та женщина, которую бы могъ любить Берцеліусъ Ниббидаръ Параго. Оба романтически настроенные, они блуждали въ долинѣ Иллюзіи, сознательно закрывая глаза на иронически усмѣхавшуюся дѣйствительность. За эти годы разлуки любовь давно погасла у обоихъ, и оба принимали за живую яркость лишь отблескъ заката. Для обоихъ въ концѣ концовъ выяснилась печальная истина. Каждый прочелъ ее во взорѣ другого. Джоанна, слишкомъ вѣрная своему слову, чтобы взять его назадъ, продолжала, какъ это умѣютъ женщины, надѣяться вопреки надеждѣ и, конечно, вышла бы за него замужъ, еслибъ Параго, не выносившій никакого притворства, не сбѣжалъ отъ нея самъ.

Онъ могъ бы, разумѣется, обставить свой уходъ приличнѣе, объясниться съ Джоанной, какъ ни было бы тягостно и непріятно такое объясненіе, и на слѣдующее утро поѣхать на вокзалъ въ экипажѣ, захвативъ съ собой и вещи. Можетъ быть, еслибъ Джоаннѣ съ проповѣди вздумалось зайти въ городской садь, это такъ и было бы. Но Джоанна не зашла. А люди съ такимъ темпераментомъ, какъ Параго, не очень считаются съ приличіями. Но все же, покидая Мельфордъ, Параго поступилъ, какъ честный человѣкъ, которымъ, я утверждаю это, онъ и былъ всегда.

Много ли людей съ незапятнанною репутаціей, извѣдавшихъ, что значитъ нищета, отказались бы жениться на такой очаровательной женщинѣ, какъ Джоанна, хотя бы ради богатства ея мужа? Ну-ка, отвѣтьте.

Я знаю, что Джоанна горько оплакивала такой финалъ своего романа. Но она сама призналась мнѣ, что записка, набросанная на клочкѣ бумаги и посланная ей Параго изъ Лондона, была трагически правдива:

«Дорогая. Любимъ не мы, а лишь тѣни насъ самихъ въ прошломъ. Мы же чужіе другъ другу. Продолжать притворяться влюбленными значитъ богохульствовать. Благослови Васъ Богъ. Гастонъ».

— Если ты любишь женщину-Мечту, пусть она остается для тебя мечтой — говорилъ мнѣ Параго. — Попробуй оживить Мечту, облечь ее въ плоть и кровь, и ты увидишь, что любовь разсѣялась, какъ роса на зарѣ, а осталось только горе, такое тяжкое, что надъ нимъ нельзя даже плакать.

Небритый, немытый, въ грязной сорочкѣ и брюкахъ, Параго лежалъ на диванѣ и молча курилъ, устремляя мысленный взоръ въ будущее, гдѣ никогда-никогда больше не будетъ мѣста женщинѣ-Мечтѣ съ «такими крохотными обожаемыми ножками».

Промолчавъ такимъ манеромъ съ часъ, онъ, наконецъ, сказалъ:

— Будь у меня пиджакъ, я, кажется, пошелъ бы на Новый Мостъ побесѣдовать съ Генрихомъ IV.

---

«Le Fou Rire» заказалъ мнѣ цвѣтную обложку, и на слѣдующій вечеръ я сидѣлъ на чердакѣ, углубившись въ работу, когда въ дверяхъ моей мансарды появился Параго. Онъ былъ въ жакеткѣ — вещи его пришли, наконецъ, изъ Мельфорда.

— Моя душа жаждетъ кафе «Дельфинъ», а глотка моя алкоголя въ обществѣ друзей. Если ты можешь на часокъ-другой перестать проституировать свое искусство, я буду радъ взять тебя съ собой.

— Почему же проституировать? По-моему, это недурно, — возразилъ я, склонивъ голову на бокъ и разглядывая свой рисунокъ. — Тема не новая, но современная. Въ мастерской Жано сказали бы даже: модернистская.

— Это-то и худо.

Мы заспорили. Тогда какъ разъ начали воскрешать старыя темы и вѣчныя проблемы бытія, преподнося ихъ публикѣ въ «модернистской» формѣ. Я краснорѣчиво доказывалъ, что библейскій блудный сынъ, полунагой, сидящій на гноищѣ, съ свиньями, всѣмъ опротивѣлъ. Не лучше ли изобразить блуднаго сына современнаго Парижа?

— Въ твоемъ модернизмѣ нѣтъ достоинства, мой сынъ, — возражалъ Параго. — Взять хотя бы Сусанну и стариковъ, подглядывающихъ за нею. Трактованная классически, эта тема можетъ дать превосходную картину. Но попробуй изобразить жену зеленщика и подглядывающихъ за нею двухъ церковныхъ старостъ — и ты не уберешься отъ грубѣйшей вульгарности.

Я про себя только вздыхалъ надъ узостью сужденій своего учителя. Онъ безнадежно отсталъ. Я бросилъ спорить и началъ разыскивать свою шапку.

Кафе Дельфинъ было биткомъ набито. Г-жа Буэнъ, за эти мѣсяцы еще больше разжирѣвшая, ахнула при видѣ Параго и протянула ему руку черезъ стойку.

— Да вы ли это, мсье Параго? Вы совсѣмъ забыли насъ. Недобрый! А? Вы уѣзжали? En voyage? Въ Англію? On dit que c’est beau là bas. Гдѣ же вы сядете? Ваше мѣсто занято. Тамъ ужь мѣсяцъ, какъ сидитъ мсье Папильяръ, поэтъ. Мы найдемъ для васъ другой столикъ. Вотъ свободный,

Она указывала на жалкій столъ у двери, весъ на сквознякѣ. Параго изумленно посмотрѣлъ на него, потомъ на г-жу Буэнъ, потомъ на свой прежній столикъ, узурпированный поэтомъ и его друзьями, и выругался очень витіевато и запутанно. На его священномъ мѣстѣ у стѣны возсѣдало тщедушное, курносое существо съ крохотными свиными глазками и козлиной бородкой, плохо маскирующей убѣгающій назадъ подбородокъ. Его шляпа и пальто висѣли на колкѣ, гдѣ прежде вѣшалъ свое, верхнее платье Параго. Онъ читалъ вслухъ поэму полдюжинѣ юнцовъ, которые всѣ пили кофе или мазагранъ въ длинныхъ бокалахъ, изображая на лицахъ своихъ высокую интеллигентность въ соединеніи съ лирическимъ энтузіазмомъ — сычата, позирующія на жаворонковъ. Никого изъ прежнихъ знакомыхъ не было здѣсь; никто не встрѣтилъ его радостной улыбкой.

Мы стояли у прилавка и слушали чтеніе. Когда мсье Папильяръ кончилъ, юнцы принялись апплодировать:

— C’est superbe!

— Un chef d' oeuvre, cher maître!

Этого курносаго они называли «дорогимъ учителемъ.»

— Вотъ идіоты! — бормоталъ изумленно Параго.

Въ это мгновеніе вошелъ Фелисьенъ Гарбюръ, пожилой человѣкъ, прежде всегда сидѣвшій за столикомъ Параго, — одинъ изъ тѣхъ паразитовъ, довольно часто встрѣчающихся въ кварталѣ, которые всегда въ кафе подсаживаются къ опредѣленному кружку и стараются какъ можно больше выпить на чужой счетъ. По уму и воспитанію онъ былъ ниже всякаго извозчика, но иронія судьбы надѣлила его такимъ благообразіемъ и мудрымъ выраженіемъ лица, что, когда онъ льстилъ, ему внимали съ благоговѣніемъ и гордостью, какъ похвалѣ строгаго, понимающаго критика.

Сикофантъ шумно привѣтствовалъ насъ. Куда же это мы пропали? Почему разсѣялся весь нашъ очаровательный кружокъ? Знакомы ли мы съ м-сье Папильяромъ, великимъ поэтомъ? Прежде, чѣмъ мы успѣли отвѣтить, онъ придвинулъ стулъ:

— Cher maître, позвольте мнѣ представить вамъ моихъ друзей — г. Берцеліуса Ниббидара Параго и м-сье Астико.

— Enchanté, monsieur, — вѣжливо сказалъ поэтъ.

Мы тоже выразили свой восторгъ, хотя Параго и ругался себѣ подъ носъ. Лакей — ужь не Эркюль — тотъ недавно былъ уволенъ за мелкія кражи — а новый лакей, не имѣвшій понятія о Параго, поставилъ для насъ стулья на концѣ стола, далеко отъ великаго поэта. Мы заказали напитки. Параго разсѣянно осушилъ первый стаканъ — онъ никакъ не могъ освоиться съ своимъ паденіемъ. Всего нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ онъ царилъ здѣсь, какъ король. А теперь Фелисьенъ Гарбюръ изъ милости беретъ его подъ свое покровительство и представляетъ этому курносому поэту. Его другъ, Берцеліусъ Параго! Nom de Dieu! Его сажаютъ на послѣднемъ мѣстѣ, на концѣ стола! Поистинѣ, свѣтъ перевернулся вверхъ дномъ.

— Дайте мнѣ еще грогу — двойную порцію.

Поэтъ читалъ теперь другое стихотвореніе — что-то о топазахъ и змѣяхъ, о сумеркахъ и розовыхъ ладоняхъ негритянки. Больше я ничего не могъ запомнить. И опять приспѣшники восхищались геніальнымъ шедевромъ. Фелисьенъ Гарбюръ назвалъ это рекордомъ генія. Молодой человѣкъ, сидѣвшій рядомъ съ Параго, восхищался чарующей музыкой стиха.

— Да вѣдь это безсмысленно, — вскричалъ учитель. — Вѣдь это абсолютный nonsens.

— Но вѣдь это же символизмъ, monsieur, — тономъ снисходительной жалости отвѣтилъ юноша.

— То есть? Что это значитъ?

Молодой человѣкъ очевидно, добрякъ — улыбнулся и пожалъ плечами.

— Какъ передать обыкновенными словами смыслъ Баховской фуги или эффектовъ солнечнаго свѣта Клода Монэ? Не знаю. Они дѣйствуютъ прямо на душу. Такъ же точно и тонкая гармонія словъ, замѣняющихъ краски или ноты и арранжированныхъ рукою мастера. Все это трансцендентно.

— Saperlipopette! — воскликнулъ Параго. — Астико, — шепнулъ онъ мнѣ — да что же это? Неужто я вправду дошелъ до такого униженія, что сижу у ногъ псевдо-Гамаліила, который обучаетъ меня начаткамъ символической поэзіи?

— Но, учитель, — возразилъ я, заинтересованный словами юноши, — вѣдь, дѣйствительно же, звуки имѣютъ окраску. Помните, какъ вы восхищались названіемъ одного маленькаго городка, мимо котораго мы проходили по дорогѣ въ Орлеанъ-Роморантенъ? Вы все повторяли его, увѣряя, что оно словно окрашено пурпуромъ и напоминаетъ вамъ высокую ноту органа.

— Это только доказываетъ, сынъ мой, что жаргонъ символизма былъ знакомъ мнѣ, когда вся эта мелюзгта еще подъ столъ пѣшкомъ ходила, — возразилъ онъ.

Онъ осушилъ свой стаканъ и расплатился.

— Пойдемъ на рынокъ, къ отцу Лувіо — тамъ, можетъ быть, мы встрѣтимъ настоящихъ мужчинъ и женщинъ.

Мы ушли, и Параго не видали больше въ стѣнахъ кафе Дельфинъ.

---

Послѣ этого онъ сталъ переходить изъ одного кафе въ другое, какъ мятежная душа, не находящая себѣ пристанища. Иногда натыкался на кого-нибудь изъ прежнихъ собутыльниковъ, тоже покинувшихъ кафе Дельфинъ съ тѣхъ поръ, какъ оно стало пріютомъ поэтовъ-символистовъ. Но напрасно пытался онъ вновь собрать воедино свой кружокъ въ новомъ помѣщеніи. Онъ распался безвозвратно. Странные эти кружки Латинскаго Квартала! Они, точно самозарождающіеся организмы, выростаютъ сами собой и нельзя искусственно создать ихъ, какъ нельзя ихъ возродить, когда они распались. Къ нашему столику нерѣдко подсаживались два-три студента, ласково встрѣчавшихъ учителя и охотно слушавшихъ его разглагольствованія, но былой авторитетъ его исчезъ. Я сталъ замѣчать, что и самъ онъ ужь не такъ, какъ прежде, яростенъ и безудерженъ въ рѣчахъ. И Казалэ замѣтилъ перемѣну.

— Что такое съ Параго? Онъ больше не говоритъ, а проповѣдуетъ. Ça ennuie à la fin.

Скучно съ Параго? Это что-то невообразимое.

Можетъ быть, это онъ расплачивался за попытку вернуться къ респектабельности? Можетъ быть, это Мельфордъ укротилъ его и заморозилъ живой родникъ его души? Едва ли. Но нерѣдко онъ сидѣлъ одинъ, за перепачканной разными напитками газетой — занятіе не очень-то веселое — или же игралъ въ домино съ Фелисьеномъ Гарбюръ, къ которому символисты охладѣли послѣ того, какъ онъ не заплатилъ по счету и пришлось имъ платить за него. Видался ли онъ иногда съ горя съ Бюбю Пистолетомъ и его дамами, — не знаю. Въ сущности, онъ не очень-то гордился своимъ знакомствомъ съ Бюбю. Однажды онъ шутя сказалъ, что онъ теперь нѣчто среднее между Гастономъ де-Неракъ и Берцеліусомъ Параго, иными словами: ни рыба, ни мясо — оттого онъ и не можетъ найти себѣ въ Парижѣ подходящей поры! Но съ теченіемъ времени и волосы его, борода и ногти снова пышно разрослись и онъ во всѣхъ отношеніяхъ сталъ прежнимъ Параго, а желанный рай все еще оставался необрѣтеннымъ. Кабачковъ въ Парижѣ безъ числа, напитковъ океаны, и на бульварахъ жизнь, какъ всегда, кипѣла ключемъ, но сердце Параго жаждало иного. Онъ вынулъ старую скрипку изъ запыленнаго футляра и часами пиликалъ на ней, по испытанному способу разгоняя мрачныя мысли. Иной разъ даже заставлялъ Бланкетту аккомпанировать себѣ на позабытой цитрѣ.

Однажды мы сидѣли съ нимъ въ кафе, напротивъ мастерской Жано. Вошли три студента и подсѣли къ нашему столу. Заспорили, какъ водится; на тему о новѣйшемъ импрессіонизмѣ.

— Чтобы понять это, надо быть dans le mouvement, — воскликнулъ Фужеръ, безъ всякаго желанія обидѣть.

Но Параго обидѣлся.

— Ахъ, вотъ что! Теперь я понимаю. Я отсталъ, я — не dans le mouvement. Вы, молодежь, опредѣлили меня. Я — обломокъ крушенія, выкинутый на берегъ. Вы спросите, почему я не ищу общества моихъ сверстниковъ? Но кто же изъ нихъ знаетъ меня, кромѣ такихъ отрепьевъ рода человѣческаго, какъ Фелисьенъ Гарбюръ? Конечно, сынъ мой. Я обанкротился. Отжилъ свое.

Послѣ этого онъ пересталъ говорить на такихъ собраніяхъ молодежи и только слушалъ, истребляя алкоголь безъ всякой пользы для себя. Затѣмъ сталъ посѣщать низкопробное кафе на Рынкѣ. Отравившись сквернымъ абсентомъ и пресытившись разговорами съ торговками рыбой, онъ, въ отчаяніи, прислалъ за мной.

Я засталъ его полуодѣтымъ. Онъ шагалъ изъ угла въ уголъ. Видъ у него былъ совсѣмъ больной.

— Я сегодня же уѣду изъ Парижа, — заговорилъ онъ, только я вошелъ. — Это какой-то мертвый городъ. Въ немъ нѣтъ мѣста для меня, кромѣ какъ въ водосточномъ жолобѣ. А жолобъ мнѣ не нравится. Я уѣзжаю. И никогда больше не вернусь въ Парижъ.

— Но куда же вы ѣдете, учитель?

Онъ самъ не зналъ. Онъ сложитъ свои вещи въ узелокъ и убѣжитъ, какъ христіанинъ изъ проклятаго города, обреченнаго на гибель. И пойдетъ скитаться пилигримомъ по свѣту. Въ поискахъ святости и чистоты. Старая жизнь кончена. Свиньѣ опротивѣло валяться въ грязи. Его положеніе безвыходное. Бродячая жизнь сдѣлала его непригоднымъ къ условностямъ цивилизаціи. Соприкосновеніе съ цивилизаціей и англійской опрятностью во всемъ убило въ немъ пристрастіе къ старому порядку вещей, отъ котораго осталась одна грязь. Ему не остается ничего иного, кромѣ какъ уѣхать изъ Парижа.

Онъ изливалъ мнѣ свою душу въ потокѣ взволнованныхъ рѣчей, порой безсвязныхъ. Онъ возьмется за работу. Пойдетъ въ деревню. Будетъ работать въ полѣ. Онъ мечталъ покрыть Европу дворцами — эта задача уже не по немъ. Его талантъ угасъ.

— Я понялъ это слишкомъ поздно, Я убаюкивалъ себя фантазіями. Я сейчасъ неспособенъ начертить планъ и простого дома. Мнѣ пришлось бы жить ея щедротами. Благодареніе Господу, что Онъ избавилъ меня отъ этого униженія!

И т. д., и т. д., и опять объ отъѣздѣ изъ Парижа и о томъ, чтобъ я, пока, взялъ Бланкетту на свое попеченіе. А онъ ужь какъ-нибудь одинъ изживетъ свою бѣду,

— А между тѣмъ, сынокъ, я больше всего страшусь одиночества. Прежде у меня была мечта и я жилъ мечтой. Теперь душа моя пуста. Мужчинѣ нужна женщина, хотя бы женщина — мечта, иначе его жизнь не полна. Но для меня ni-ni c’est fini. Въ цѣломъ мірѣ нѣтъ женщины, которая бы теперь захотѣла взять меня.

— Учитель, — сказалъ я — если вы рѣшили поселиться въ деревнѣ, почему бы вамъ не жениться на Бланкеттѣ?

— Жениться на Бланкеттѣ?!. Жениться?!

Онъ былъ страшно удивленъ; до того, что не находилъ словъ. Провелъ рукой по волосамъ и опустился на ближайшій стулъ.

— Nom de Dieu! Мнѣ это никогда и въ голову не приходило.

Затѣмъ вскочилъ и принялся трясти меня за плечи, какъ въ былые дни, и кричать по-французски, какъ всегда, въ моменты возбужденія.

— Но вѣдь это же блестящая мысль! Это все разрѣшаетъ. Какъ это мнѣ самому не пришло въ голову? Да вѣдь я люблю ее, нашу Бланкетточку. Я все время любилъ ее, самъ того не зная, какъ добрый мсье Журдэнъ не зналъ, что онъ говоритъ прозой. Sacré nom d’un petit bonhomme! Почему ты мнѣ раньше не сказалъ, скотина ты этакая!

Онъ со смѣхомъ швырнулъ меня на другой конецъ комнаты и, нелѣпо размахивая руками, продолжалъ восхвалять мою блестящую мысль. Я никогда не видѣлъ, чтобы за двѣ минуты человѣческое лицо могло такъ измѣниться. Онъ сразу помодѣлъ на десять лѣтъ. Онъ былъ сейчасъ даже моложе, чѣмъ тогда, когда разбилъ свою скрипку объ голову м-ра Погсона и рѣшилъ пойти бродяжить. Голубые глаза его сіяли и искрились смѣхомъ.

— Да вѣдь это было предрѣшено заранѣе. Это было надписано въ книгѣ судебъ. Она — единственная женщина, передъ которой мнѣ не надо притворяться инымъ, чѣмъ я есть. Она не мечта. Что-бы она ни говорила, что бы ни дѣлала, она всегда остается самой собой, и ея словъ и дѣлъ не постыдилась бы величайшая изъ королевъ христіанскаго міра. Но — подумалъ ли ты? Я вѣдь подхожу къ концу своего пути. Я вышелъ на поиски Правды, Истинной Сути вещей. Я нашелъ ее. Сынъ мой, я нашелъ ее. Это — женщина, сильная и стойкая, которая смотритъ вамъ въ глаза и можетъ помочь мужчинѣ выполнить его предназначеніе. А назначеніе мужчины — работать и рождать здоровыхъ дѣтей. И награда его въ томъ, что послѣ работы, переступая порогъ своего дома, онъ видитъ улыбку въ глазахъ своей жены и слышитъ голосъ своего ребенка. И это его очищаетъ. Но Бланкетта… — Онъ хлопнулъ себя по лбу и громко, взволнованно расхохотался. — Вотъ идіотская голова! Какъ она раньше не подумала объ этомъ!

И вдругъ пересталъ смѣяться и сразу постарѣлъ года на три.

— Но вѣдь, чтобъ пожениться, нужно, чтобъ оба этого хотѣли. Бланкетта молода. Я ужь не молодъ. Она, можетъ быть, представляла себѣ свое будущее совсѣмъ иначе. Хорошо тебѣ говорить: женитесь на Бланкеттѣ, но захочетъ ли Бланкетта выйти за меня?

— Учитель, — сказалъ я съ важностью, чувствуя себя человѣкомъ опытнымъ и пожилымъ. — Вѣдь Бланкетта изъ-за васъ отказала quincailler, у котораго желѣзная лавка на углу нашей улицы.

Наканунѣ она мнѣ сообщила, что торговецъ желѣзомъ сдѣлалъ таки ей формальное предложеніе руки и сердца.

— Можетъ быть, изъ чувства долга?

Я засмѣялся.

— Учитель, да неужели же вы не замѣчали, что она все время мучилась, въ ожиданіи вашей женитьбы?

Онъ сталъ передо мною.

— Астико, ты шутишь или говоришь серьезно — то, что знаешь?

— Истинную правду.

— Какъ же ты не сказалъ мнѣ? Ты зналъ, что меня любитъ настоящая, реальная женщина, и позволилъ мнѣ гоняться за какимъ-то эльфомъ въ перчаткахъ и подъ зонтикомъ?! Вотъ ужь подлинно: враги человѣку домашніе его.

— Но, учитель…

При видѣ моего вытянутаго лица онъ засмѣялся.

— Нѣтъ, сынокъ, ты честно поступилъ. Надо быть послѣднимъ негодяемъ, чтобы выдать тайну женщины, даже когда она призналась тебѣ, что отравила мужа или задушила своего ребенка.

Онъ досталъ свою фарфоровую трубку и набилъ ее табакомъ изъ бумажнаго пакетика, лежавшаго на покрытомъ клеенкой столѣ. Чиркнулъ спичкой и только хотѣлъ закурить, какъ вдругъ, осѣненный внезапной мыслью, задулъ спичку и положилъ трубку. Затѣмъ съ былымъ проворствомъ кинулся къ двери и распахнулъ ее настежъ.

— Бланкетта! Бланкетта!

— Oui, maître, — откликнулась она изъ кухни и черезъ минуту появилась передъ нами.

Параго взялъ ее за руку и вывелъ на середину комнаты. Она смотрѣла на него, не понимая. Онъ сдвинулъ вмѣстѣ каблуки и съ церемоннымъ поклономъ произнесъ:

— Бланкетта, — пусть Астико будетъ свидѣтелемъ — я прошу тебя оказать мнѣ честь стать моей женой.

Это было великолѣпно; это было то, что Параго назвалъ бы vieille école, но это было не особенно тактично. Прошло съ полчаса, прежде чѣмъ Бланкетта вполнѣ уяснила себѣ значеніе случившагося.

XXIII.

Джоанна вышла замужъ за майора Уольтерса, тотчасъ по окончаніи срока траура.

И тогда только написала Параго:

«Я не сержусь на васъ, мой милый, дорогой Гастонъ, и увѣрена, что и вы не въ обидѣ на меня. Ваше бѣгство и разрывъ нашей помолвки были единственнымъ способомъ выйти изъ нелѣпѣйшаго положенія. Вы могли бы поступить менѣе круто, но вы всегда были человѣкомъ крутыхъ рѣшеній. Если вѣрить Астико, и ваша собственная женитьба была такою же скоропалительной. Теперь я могу смѣяться, какъ, вѣроятно, и жена ваша, но, вѣрьте мнѣ, женщины трудно осваиваются съ такими неожиданностями.

Пожелайте мнѣ счастья, какъ я желаю вамъ. Если когда-нибудь мы встрѣтимся, мы встрѣтимся, какъ добрые друзья».

Какая женщина сумѣла бы сказать милѣе?

«Милая Джоанна, — отвѣчалъ ей Параго — желаю вамъ всяческаго счастья. Вы заслуживаете его вполнѣ и, разумѣется, будете счастливы. У васъ настоящій мужъ, какимъ полагается быть мужу, а у меня настоящая жена. Поблагодаримъ Бога за то, что мы не заблудились въ лунныхъ туманахъ идеала. Посылаю вамъ настоящій свадебный подарокъ».

"Дорогой мой Астико, — писала мнѣ Джоанна изъ Флоренціи — какъ вы думаете, какой свадебный подарокъ прислалъ мнѣ нашъ милѣйшій и нелѣпѣйшій учитель? Онъ пришелъ сегодня утромъ и повергъ въ изумленіе весь отель. Корзина съ шестью живыми утками и этикеткой, сообщавшей, что это настоящія живыя утки, откормленныя имъ самимъ!

«Но что же мнѣ дѣлать съ шестью живыми утками во время свадебнаго путешествія? Продать ихъ не хочется. Съѣсть — ни за что, да вѣдь намъ вдвоемъ съ майоромъ и не съѣсть шести утокъ. Повязать имъ шеи голубыми ленточками и водить ихъ всюду за собою? Такъ и этого нельзя. За нами стаями бѣгали бы собаки. Вы себѣ представляете эту картину на Понте-Веккіо? И, притомъ, онѣ такъ прожорливы! За прокормъ ихъ возьмутъ столько же, сколько съ насъ самихъ. Голубчикъ, посовѣтуйте мнѣ, что мнѣ дѣлать съ этими ужасными птицами».

Я посовѣтовалъ ей подарить утокъ самой супружеской четѣ во Флоренціи, какъ въ Денмоу дарятъ окорокъ ветчины. Не знаю, послѣдовала ли Джоанна моему блестящему совѣту. Потомъ я справлялся о судьбѣ злополучныхъ утокъ, но Джоанна забыла, что съ ними сталось. Я сильно подозрѣваю, что она съ майоромъ сбѣжала сама отъ такого неудобнаго багажа.

Параго, дѣйствительно, самъ выкормилъ этихъ утокъ; когда онѣ не хотѣли ѣсть, онъ буквально набивалъ имъ рты собственной рукой. Это было замѣчательное зрѣлище, которое я лично наблюдалъ — не на улицѣ Саладье, разумѣется, а на его собственной фермѣ близь Шартра, купленной у супруговъ Дюбоскъ. Онъ сѣлъ на поѣздъ на другой же день послѣ сдѣланнаго Бланкеттѣ предложенія и, помню, вернулся злой и недовольный, такъ какъ не успѣлъ выполнить всѣхъ формальностей.

— Любезный сэръ, — увѣщевалъ его адвокатъ, къ которому онъ обратился за совѣтомъ, — нельзя же купить землю въ двѣ минуты, какъ фунтъ сахару.

— Почему нельзя?

— Потому, что законы Франціи милостиво дозволяютъ людямъ нашей профессіи зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба.

— Я вижу, вы хорошій, настоящій адвокатъ, — воскликнулъ Параго, плѣнившись этимъ ироническимъ отвѣтомъ, — само Провидѣніе направило мои стопы именно къ вамъ.

Но Параго не только женился, но и сдалъ квартирку въ улицѣ Саладье и поселился на фермѣ задолго до того, какъ были выполнены всѣ формальности. У меня и сейчасъ захватываетъ духъ, когда я вспоминаю объ его стремительности. Въ четверть часа онъ рѣшалъ участь человѣка.

— Сынъ мой, — говорилъ онъ мнѣ — когда я уплачу за эту ферму, у меня останется очень немного отъ того капитала, на проценты съ котораго мы всѣ живемъ. Я теперь женатый человѣкъ и долженъ думать о женѣ и о будущей своей семьѣ. Въ «Ліонскомъ Кредитѣ» лежитъ на твое имя 200 фунтовъ — это все твое состояніе. Если послѣ того, какъ ты проживешь эти деньги, твое искусство окажется неспособнымъ прокормить тебя, пріѣзжай на нашу ферму разводить свиней. Ты будешь богаче, если будешь писать портреты съ нихъ и, чѣмъ толще будутъ золотыя цѣпи отъ часовъ на ихъ толстыхъ брюкахъ, тѣмъ богаче ты будешь, но ты будешь счастливѣе, если просто будешь откармливать ихъ.

Ложась въ постель въ этотъ вечеръ, я поклялся себѣ, что никогда не буду ни откармливать свиней, ни писать съ нихъ портреты, но что тѣмъ не менѣе я окажусь достойнымъ щедрости моего учителя и благодѣтеля. Я чувствовалъ, что онъ очень щедръ и добръ ко мнѣ, но какъ добръ и щедръ — это я узналъ лишь много лѣтъ спустя, когда я ознакомился съ его денежными дѣлами. Немногіе отцы, отпуская въ самостоятельную жизнь своихъ сыновей, одаряютъ ихъ такъ щедро.

Счастье улыбнулось мнѣ — не знаю почему. Можетъ быть, потому, что я былъ малъ ростомъ, съ песочнаго цвѣта волосами, безобиденъ и не особенно докучалъ ему. Я продалъ двѣ-три картины, получилъ постоянную работу въ иллюстрированномъ журналѣ и поднялъ цѣну за рисунки для Fou Rire. Прокормиться мнѣ, во всякомъ случаѣ, было чѣмъ. И не было въ цѣломъ мірѣ болѣе гордаго юноши, чѣмъ я, когда однажды, августовскимъ утромъ, я выѣхалъ изъ Парижа въ Шартръ съ пятьюдесятью лишними фунтами въ карманѣ, которые я намѣревался вернуть Параго.

На маленькой станціи меня встрѣтилъ прежній Параго, въ своемъ бродяжьемъ видѣ, загорѣлый и лохматый. Онъ чуть не задушилъ меня въ своихъ объятіяхъ, забывъ, что онъ — полу британецъ. Наконецъ-то я пріѣхалъ! — Я пріѣзжалъ ужь въ третій разъ — наконецъ-то вырвался изъ этого проклятаго Парижа со всей его искусственностью и условностью.

— Въ Парижѣ ничего нѣтъ настоящаго, все искусственное — отъ улыбки на накрашенныхъ женскихъ губахъ до мечты поэта. А здѣсь, у насъ, на лонѣ божьихъ полей — ни притворства, ни лжи, ни вашего треклятаго идеализма. Все надежно и все непритворно, mon gars. Надежно, вотъ какъ эта грудь!

Онъ ударилъ себя кулакомъ по груди.

— И Буцефалъ тоже? — засмѣялся я, указывая на древняго конягу, впряженнаго въ телѣжку безъ рессоръ.

— Онъ — живой примѣръ солидности rerum agrestium. Ты посмотри на него. Найди-ка мнѣ въ Парижѣ лошадь, которая бы въ его годы въ состояніи была свезти двухъ пассажировъ. Вотъ, возьми, mon petit, — подалъ онъ мѣдную монетку мальчишкѣ въ синей блузѣ, державшему въ поводу неукротимаго Буцефала. — Когда истратишь это, приходи ко мнѣ въ Ля-Гай, я дамъ тебѣ еще.

Онъ бросилъ въ телѣжку мой мѣшокъ, и мы усѣлись рядомъ на доскѣ, замѣнявшей сидѣнье.

— En route, Bucéphale! — крикнулъ Параго, подбирая возжи. — Замѣть, какъ здѣсь всѣ вѣжливы. Еслибъ я крикнулъ, какъ парижскій извозчикъ: «Hue, cocotte»! — онъ бы обидѣлся.

Буцефалъ затрусилъ мелкой рысцой по прямой бѣлой дорогѣ, обсаженной тополями; солнце ярко свѣтило на насъ съ безоблачнаго синяго неба; Параго говорилъ безъ умолку. Вокругъ смѣялась, грѣясь на солнышкѣ, плодородная равнина — довольнымъ смѣхомъ великана, какъ и широколицыя, крутобокія дщери ея, съ которыми то и дѣло раскланивался Параго, пока мы плелись по проселочной дорогѣ со скоростью пяти миль въ часъ. — Видѣлъ ли я въ Парижѣ лошадь, которая бы везла такимъ шагомъ? — допытывался Параго, и я искренно отвѣчалъ: «Нѣтъ».

Мы остановились посреди деревушки съ чистенькими домами, у которыхъ у всѣхъ были бѣлыя стѣны и красныя крыши, передъ лавченкой, пышно украшенной золоченой бычьей головой. Жена мясника вышла встрѣтить насъ.

— Bonjour, monsieur Paragot!

— Bonjor, мадамъ Жоливэ. Найдется у васъ упитанный телецъ для юнаго блуднаго сына, вернувшагося изъ Парижа? Если нѣтъ, мы удовольствуемся четырьмя кило хорошей говядины.

Въ результатѣ десятиминутныхъ переговоровъ въ телѣжкѣ нашей очутился большой кусокъ сырого мяса, кое-какъ завернутый въ газету. Не жалѣя моего парижскаго костюма, Параго положилъ мнѣ его на колѣни, а самъ снова взялъ возжи. Я бросилъ мясо подъ сидѣнье. Параго покачалъ головой.

— Завтра, сынъ мой, ты облечешься въ одежды смиренія и пойдешь чистить коровникъ.

— Я бы предпочелъ помогать вамъ въ уборкѣ хлѣба, какъ вы приглашали раньше.

Ибо Параго, помимо утокъ, коровъ, свиней, Буцефала, куръ и двухъ лужковъ, владѣлъ еще и участкомъ пахатной земли, чѣмъ немало гордился. Онъ собственноручно засѣялъ его весной, а теперь пришло время жатвы. Какъ только вдали показалась ферма, онъ указалъ мнѣ кнутомъ на поле.

— Это мои хлѣба, Астико. Чудесные, правда? Я былъ рожденъ для этого. У меня все въ рукахъ ростетъ, какъ тѣсто. Если я посажу твою палитру, изъ нея выростетъ цѣлый пейзажъ. Sacré mille cochons! Я сдѣлалъ больше. Я — отецъ живого существа, настоящаго маленькаго человѣчка, сынъ мой. Онъ, правда, еще маленькій, но живой; у него даже зубы есть. Это самое удивительное, что есть въ этомъ удивительномъ мірѣ.

Справа, за полемъ, на фонѣ построекъ обрисовывалась смутно фигура женщины съ ребенкомъ на рукахъ. Скоро я узналъ милую Бланкетту. Она вышла встрѣтить насъ; ея простоватое широкое лицо сіяло радостью; въ глазахъ свѣтился новый свѣтъ. По пятамъ за ней бѣжалъ Нарциссъ, за древностью лѣтъ слегка прихрамывая.

Мы выскочили изъ телѣжки. Буцефалъ, предоставленный самому себѣ, съ благосклонностью дѣдушки поглядывалъ на эту семейную сцену, пока откуда-то не вынырнулъ замурзанный мальчишка и не отвелъ его въ конюшню. Послѣ объятій и взаимныхъ привѣтствій мы направились къ дому; Параго впереди, приплясывая, съ восхищеннымъ младенцемъ на рукахъ; Бланкетта, съ материнской нѣжностью обвивая рукою мою шею. Нарциссъ уже не отбѣгалъ въ сторону, въ поискахъ приключеній, какъ бывало прежде, а лишь пофыркивалъ, какъ подобаетъ почтенному пожилому псу.

— Ты помнишь, Астико? — говорила Бланкета. — Въ Шамбери мы уѣзжали вчетверомъ. А теперь, въ, Ля-Гай, насъ уже пятеро.. C’est drôle, hein?

— Tu es contente?

Она крѣпче обняла меня и глава, ея стали влажными..

— Mais oui, — тихонько выговорила она, глядя на Параго и на ребенка.

— Онъ — вылитый портретъ отца, — шепнула она почта благоговѣйно.

Я покатился сосмѣху. Только материнскій взоръ могъ найти сходство въ пухленькомъ курносомъ полуторагодоваломъ мальчуганѣ съ морщинистымъ лохматымъ Параго. Я увѣрялъ, что онъ гораздо, больше похожъ на японскаго идольчика.

— Pauvre chéri! — вздохнула Бланкетта.

Домъ ихъ былъ не дворецъ. Низенькій, выбѣленный известкой, онъ, былъ окруженъ мелкими покривившимися постройками; съ одной стороны къ нему примыкалъ коровникъ, съ. другой сѣновалъ. Переступивъ порогъ, вы попадали прямо въ кухню. Дверь, направо вела въ спальню. Лѣстница съ люкомъ, наверху — въ комнату для гостей. И только. Да чего же еще нужно, человѣку? — удивлялся Параго. Старая мебель, обитая репсомъ; покрытый клеенкой столъ, олеграфіи въ золоченыхъ рамкахъ, (включая и портретъ Гарибальди), дешевенькія некрашенныя полки съ потрепанными классиками, неизмѣнными друзьями Параго — все это придавало комнатѣ, уютный видъ. Новаго, было только кирка… ружье и колыбель.

Какъ только мы вошли, ребенокъ заплакалъ. Можетъ, быть, ему не. нравилось, ружье? Можетъ, быть, когда-нибудь его владѣлецъ напугалъ, малютку, крикнувъ при немъ: «У меня явилось вдохновеніе. Пойдемъ стрѣлять коровъ». Параго объяснилъ это иначе.

— Жизнь, этого ребенка — сплошной бунтъ противъ его имени. Я хотѣлъ назвать его Триптолемомъ. Очень красивое имя. Ты погляди на него, — это имя точно создано для него. Бланкетта помѣшалась на Тома. Я разсердился, поклялся, что назову его Триптолемомъ-Онезимомъ. Бланкетта стала плакать. Я сдался. «Назовемъ его, до крайней мѣрѣ, Дидимомъ» --умолялъ я: — Дидимъ. Въ этомъ имени есть что-то. ласкательное. Ну, скажи: «Дидимъ». «Ни за что!» — Бланкетта такъ ревѣла, что всѣ утки, прибѣжали посмотрѣть, не убиваю ли я ее.

— Да неправда же! — возмущалась Бланкетта. — Ну какъ ты можешь выдумывать такіе пустяки? Ты же знаешь, что это неправда.

— Она была въ такомъ ужасномъ состояніи, что я принесъ ей въ жертву судьбу своего сына. Ты взгляни на Томаса. Я тоже вылъ бы съ горя, еслибъ у меня было такое имя.

— Онъ голоденъ, оттого и плачетъ, — возразила Бланкетта — а имя премиленькое. И ему нравится — n`est-ce pas mon petit Tho-Thom chéri? Ну вотъ, видите — онъ улыбается,

— Она искренне убѣждена, что онъ слышитъ и понимаетъ, когда она зоветъ его Тома! О женщины! — изумлялся Параго.

Поужинавъ капустнымъ супомъ и жаркимъ изъ мяса, которое я счелъ ниже своего достоинства держать у себя на колѣняхъ, и запивъ все это свѣтлымъ сидромъ, мы втроемъ усѣлись на скамеечкѣ передъ домомъ. Былъ тихій августовскій вечеръ; луна свѣтила такъ ласково. Уходя въ безконечную даль, тянулись плодородныя равнины Франціи, поля и луга, а возлѣ насъ уже наполовину убранная колосистая рожь на нивѣ Параго сулила обильную жатву. Тамъ и сямъ тянулись темныя полосы фруктовыхъ садовъ, окутанныхъ туманной дымкой. За одной изъ такихъ полосъ смутно виднѣлась сосѣдняя ферма. Слѣва бѣлѣла блестящая лента дороги, съ сторожевыми тополями, силуэты которыхъ четко вырѣзывались на небѣ. Воздухъ былъ пропитанъ горячимъ, прянымъ запахомъ земли. Кажущаяся тишина была полна звуковъ: шелеста листьевъ, легкаго потрескиванія тяжелыхъ стеблей, гудѣнья насѣкомыхъ.

Бланкетта дремала, прислонясь головою къ плечу Параго, какъ въ тотъ далекій, памятный вечеръ, когда мы возвращались изъ Шамбери. Дымокъ изъ его фарфоровой трубки шелъ кольцами кверху. Я сидѣлъ по другую руку его такъ близко, что онъ могъ коснуться рукой моей руки.

— Сынъ мой, — шепнулъ онъ мнѣ по англійски, — я былъ правъ, когда говорилъ, что пришелъ къ концу своего пути. Теперь оказывается, что я и во всемъ былъ правъ. Я предсказывалъ, что изъ маленькаго Огостэса Смита я сдѣлаю ученаго и джентельмена. Te voilà! Я зналъ, что мое долгое паломничество приведетъ меня въ концѣ концовъ въ Скинію Завѣта. Развѣ все это — не выпуская трубки, онъ повелъ рукой, описавъ кругъ, — развѣ все это не Святая Святыхъ дѣйствительности? Развѣ въ этой несказанно поэтической ночи есть хоть примѣсь иллюзіи? Развѣ лживо обѣтованіе этой плодородной земли? Боже мой! Астико! Я счастливъ. Когда душа смѣется, слезы выступаютъ на глазахъ. У меня есть все, чего можетъ желать душа — любовь вотъ этой моей дорогой жены, ребенокъ, спящій тамъ, за дверью — міровая мудрость, собранная мною по клочкамъ, и въ книгахъ, и въ моихъ несбыточныхъ, какъ я когда-то думалъ, поискахъ Истины — и гордость тобой, моимъ дорогимъ мальчикомъ, моимъ пріемнымъ сыномъ — и, наконецъ, непобѣдимѣйшій и самый сладкій сонъ, когда-либо смежавшій вѣжды смертнаго.

Онъ зѣвнулъ. Я возмутился. Было всего девять часовъ.

— Пора ложиться, — сказалъ Параго. — Мы встаемъ здѣсь въ пять.

— Боже мой, учитель, зачѣмъ же такъ безсовѣстно рано?

Онъ засмѣялся и процитировалъ Кандида:

— Il faut cultiver notre jardin.

— Нѣтъ, — сказала сонная Бланкетта, сообразившая, наконецъ, о чемъ идетъ рѣчь, — завтра надо убрать остальной хлѣбъ.

— Это одно и то же, моя дорогая, — нѣжно возразилъ Параго. — Мы говорили о философіи. Философія означаетъ просто напросто любовь къ мудрости. А все, что можетъ подсказать намъ мудрость всѣхъ вѣковъ, суммировано въ послѣдней фразѣ одной изъ мудрѣйшихъ книгъ, которыя когда либо были написаны: «мы должны воздѣлывать нашъ садъ».

Но, если моему дорогому учителю удалось втеченіе долгихъ лѣтъ воздѣлывать свой садъ и поле и кормиться отъ своей фермы, и выростить моего крестника въ страхѣ Божіемъ и любви къ землѣ — это только доказываетъ, что покойный философъ Мэтью Арнольдъ былъ безнадежно неправъ, категорически заявляя, что на свѣтѣ не бываетъ чудесъ.

"Русское Богатство", №№ 1—4, 1914

---

1. Hog — свинья; Hogson — свинячій сынъ.
2. Соусъ изъ телятины.
3. Бульваръ Сенъ-Мишель, средоточіе Латинскаго квартала.
4. Песъ возвращается на свою блевотину и вымытая свинья валяется въ грязи. Посл. ап. Петра, гл. II, ст. 22.