Любимец короля
правитьФанчиолло был первоклассным комическим актером и почти что другом короля.
Но можно считать установленной истиной, что люди, проходящие свой жизненный путь в качестве шутов, комедиантов и тому подобных весельчаков, питают роковую склонность к серьезным делам. И, как это ни странно, — идеи отечества, свободы могут всецело завладеть и душой скомороха.
То же случилось и с Фанчиолло; в один прекрасный день он оказался крамольником, вступив в заговор, составленный против короля некоторыми дворянами. Ибо таковы уж прихоти человека: даже среди сытых и знатных могут иногда найтись люди, помнящие о том, что есть на свете голод и угнетение.
Однако, повсюду также водятся добродетельные господа, назначение которых своевременно доносить правительству о тех, кто мечтает перестроить общество на новых, хотя бы и лучших, основаниях, не посоветовавшись предварительно с установленными властями.
Во всяком случае, король, считавший Фанчиолло почти что своим другом, не желал никаких преобразований для своего государства, и заговорщики были арестованы.
Во всем подобный прочим монархам земли, государь этот отличался от них лишь тем, что непредусмотрительное Провидение одарило его способностями более обширными, нежели принадлежавшие ему владения.
Страстно влюбленный в красоту, поклонник и покровитель искусств, он и сам был истинным артистом в душе. При том же, ненасытный в наслаждениях, не знал на свете врага более опасного, чем скука, с которой и боролся всеми доступными ему средствами. Он до того ненавидел ее, что не разрешал своим подданным писать ни о чем, кроме как о предметах, которые доставляют удовольствие или же приводят в изумление; а изумление, как известно, есть то же удовольствие, только в наиболее утонченной форме. И тяжкая кара падала на не подчинявшихся этому закону.
Никто поэтому не был особенно удивлен, когда вскоре разнесся слух, будто король изволил помиловать заговорщиков; ибо всякий понимал, что зрелище казни не может доставить удовольствия.
Поводом к такому слуху послужило объявление о постановке на придворной сцене великолепного спектакля, в котором комик Фанчиолло должен был играть свою лучшую роль.
И вот настал этот день.
Немногочисленный двор развернулся во всем великолепии, поражая своей пышностью приглашенных на спектакль иностранных посланников; для многих из них было совершенно непонятно, каким это образом знать столь небольшого и стесненного в средствах государства могла обнаружить столько блеска.
Фанчиолло особенно удавались немые или необильные словами роли, значение которых в драмах-сказках состоит в том, чтобы символически изображать тайну жизни.
В этой области он был неподражаем.
Знаменитого актера прямо из тюрьмы привезли и поставили па сцену, едва дав ему времени загримироваться.
Неизвестно, успел ли кто передать ему весть о высочайшей милости, или, быть может, упоение искусствами обладает таким свойством, что гений в состоянии играть комедию на краю могилы, не видя под собой черной бездны, — только Фанчиолло в этот вечер превзошел все ожидания.
Он ходил, двигался, смеялся, плакал, содрогался, неизменно сохраняя вокруг своей головы немеркнущее сияние, — то сияние, которого нельзя видеть, но для избранных возможно чувствовать: ореол гения.
Все зрители, несмотря на свою пресыщенность и легкомыслие, скоро были покорены всемогущей силой таланта.
Никому не приходила на мысль смерть, казни, траур, и суета на миг покинула сердца. Без докучных дум о повседневном каждый предался во власть тончайших наслаждений, которыми дарил его артист, поднявшийся в своем искусстве на предельную грань совершенства.
Настала минута, когда восторг зрителей достиг наивысшего напряжения, и уже несколько раз своды зала потрясали взрывы аплодисментов, не уступавшие по силе сдержанным раскатам грома.
К этому внешнему выражению всеобщего упоения присоединился п сам король.
Но было странно лицо короля.
Сознавал ли он себя побежденным в своем могуществе властелина? Или вдруг почувствовал, что посрамлен в уменье наводить трепет на сердца и отупение на умы?
Кто знает. Только все плотнее сжимались его губы, ярче и ярче разгорались неведомым (внутренним) огнем глаза, а на бледное обычно лицо ложилась новая бледность, подобно тому, как снег нарастает на снег.
И вот он обернулся к маленькому пажу, стоявшему позади его кресла и сказал ему что-то на ухо.
Подвижное личико прелестного ребенка засветилось улыбкой. Мальчик быстро оставил королевскую ложу, как бы затем, чтобы выполнить какое-то спешное поручение.
Прошло несколько мгновений, как вдруг раздался в зале свисток — резкий, продолжительный.
Как молния, поразил он сердца и уши зрителей, а Фанчиолло прервал на полуслове.
И с того места, откуда раздалось это неожиданное и в присутствии короля невозможное порицание актеру, красивый мальчик, задыхаясь от смеха, бросился бежать коридором.
Артист, только что купавшийся всем своим существом в райском свете, который исключает всякую мысль о могиле и разрушении, сразу был сброшен на землю.
Сперва он закрыл глаза, потом сейчас же раскрыл их: они так были расширены, что казались двумя черными ямами. Затем он открыл рот, силясь вздохнуть; качнулся слегка вперед, назад — и грохнулся во весь рост на пол…
Что же, разве эти подмостки должны были служить ему эшафотом?
А свисток — быстрый и ужасный — ударом топора?..
Замешанные в заговоре дворяне в последний раз наслаждались комедией. В ту же самую ночь они были вычеркнуты из книги живых.
С той поры немало знаменитых актеров, высоко стоявших в своем искусстве, выступало на сцене этого короля. Но ни один из них даже в самой отдаленной степени не мог доставить ему такого удовольствия, какое доставил некогда его любимец и почти что друг Фанчиолло в час своей смерти.
Текст издания: журнал «Пробуждение», 1910, № 11.