Петр Краснов
правитьЛунною ночью
правитьI
правитьЯ шел один, без проводника, по каменистой дорожке, вьющейся между пышным южным кустарником по склону хребта Яйлы, к верхней Массандре. Был конец сентября, солнце пекло невыносимо. Пот лил с меня градом, но я бодро подавался вперед, полный желания засветло добраться до Массандровских пещер. Прихотливо извиваясь дорожка постепенно поднималась выше и выше и, наконец, подошла к громадной террасе, на которой, рисуясь строгими линиями, высился новый, еще не отделанный Массандровский дворец. Дальше я не знал дороги; рабочие тоже не умели ее показать и я стал наугад подыматься по узкой тропинке, еле заметной между скал. Впереди меня и наперерез мне, согнувшись под тяжестью хвороста, шла старая, старая старуха. Среди мощной Крымской природы, между раскидистых дубов и каштанов, шиповника и мирт, подле развалившегося домика она казалась явлением из сказки. Бабой-Ягой, — добрым и злым гением русской народной фантазии. Я обратился к ней с вопросом, как пройти к пещерам.
— Трудно, батюшка, одному-то пройти, — ласково улыбаясь, чистым русским старушечьим языком отвечала мне Баба-Яга, — нешто детей тут нет? Тут дети водят.
— Нет, бабушка, дети мне не попадались, — отвечал я.
— И то, значит, нет. Да постой маленько, я хворост сложу, да и провожу тебя, тут недалече.
Я присел на камне, старуха снесла вязанку в избушку и через минуту вернулась ко мне.
— Пойдем, батюшка барин.
Мы пошли. Она впереди, я сзади, а где позволяла дорога, рядом. Старуха оказалась словоохотливой и всю дорогу рассказывала мне предания Крыма и свои воспоминания о разных великих людях, посещавших Крым. Мы спустились несколько с горы, потом круто свернули направо, в гору, и по каменным неотделанным ступеням стали подниматься наверх. Какой переворот и когда набросал так смело саженные камни, выворотил из земли целые скалы и, бросив их вниз, накрыл ими другие скалы. Одна скала вклинилась между двух камней и образовала темный вход в пещеру, острым углом свешиваясь вниз. Войдешь в таинственный лабиринт камней, в темные своды, обернешься, и радостный пейзаж Крымских гор улыбается, озаренный солнечными лучами. Все камни поросли густой блестящей зеленью. Мелкие листочки мирты смело взбежали на громадную скалу, между ними желтел шиповник и виноград цеплялся за камни. Кругом зелень, покрывающая высокие горы, а за горами голубое сверкающее небо…
Очарованный стоял я у выхода из пещеры и смотрел на бешеную игру природы, на громадный обвал скал, построивший эти темные переходы и мрачную пещеру. Старуха поместилась у моих ног и, сев на ступенях узкого входа, продолжала мне свои рассказы.
— А вот на этом месте, — певучим голосом говорила она, — я, не сходя, девять недель просидела. Больную одну стерегла. И пещеру-то тогда не узнать было. Вся-то она занавешена была коврами, да тканями, пуховики мягкие положены, а кругом лампы засвечены. И лежала она такая тихая, спокойная и такая красавица, просто, ангел небесный. Лежит и не спит, сердечная… «Бабушка, — скажет — ты здесь?» — А я говорю — здесь я, матушка барыня, куда мне деваться, здесь я. — «Засвети, бабушка, огонь мне пожарче». — Я пойду и подкручу — светло, светло станет в пещере, а она закроет глазки и уснет, а я-то сейчас лампы снова и приспущу — пускай спит, сердешная… И девять недель так-то я подле нее на камушке просидела. Муж ейный, мать тут — под горой на даче жили, меня к ней приставили.
— Кто же она такая была, бабушка? — живо заинтересованный необычностью рассказа спросил я.
— А порченая. Нечистый дух, значит, вселился в нее и беспокоил ее.
— Так зачем же ее в пещеру посадили?
— Божие соизволение на то, батюшка барин, было. Приснился матери ейной, ночью, во сне старик и говорит — вези дочку в Крым, в город Ялту, там в пещере схорони ее. Вот и отписали они священнику, отцу Гавриилу, про то. Стали сейчас искать пещеры и вот нашли, послали ответ заказной, чтобы злые люди не похитили и не напортили чего. А через четыре недели, глядим, и сами из Москвы приехали и ее привезли — молодая красавица такая… Вот и устроили ее. Только не долго, сердешная, и томилась здесь. Девять недель всего. Под конец священник со мной тут был, все ей из божественного читал. Устанет, уйдет, тут же кресло у него было, и приляжет, а она: «Бабушка! ты здесь?» — «Здесь я, — говорю, — куда мне матушка барыня, деваться-то — здесь»… — «А батюшка здесь?» — «Здесь и батюшка, — говорю и позову его, — батюшка, встаньте-ка». Встанет батюшка и подойдет к ней. И уже не ела, сердешная, ничего последние дни, так лежала. Батюшка ей святых тайн сквозь губы пропустит — только и всего. И такая прекрасная она лежала, такая красивая, чисто ангел небесный!
— Ну и что же, поправилась она, бабушка?
— Какое поправилась, батюшка барин! Девять недель, как прошло, а ей все не легче. Вот под вечер и зовет она меня. — «Бабушка!» — Я и подошла. — «А батюшка, говорит, здесь?» — Подошел и батюшка. Тут она и мужа своего позвала. — «Иона Васильевич здесь?..» А он к себе уже вниз прошел. Дело-то к ночи было. — «Придет он сейчас, я позову его», — говорю я… — А она тут так содрогнулась вся — и потом личико ангельское такое стало… «Иона Васильевич!» — позвала его… и преставилась…
Старуха кончила. Темные своды пещеры низко нависли надо мной и таинственно зияла там чернота. Солнце спускалось за горы и зелень, еще так недавно яркая и веселая висела уныло вниз… Становилось жутко в этой немой тишине между величественных скал, среди горных утесов, громадных деревьев и кустов.
Какая тайна скрывалась в этом простом рассказе? Какой ужас чего-то непонятного, сверхъестественного, необычайного заставил скрыть больную в этом диком и уединенном месте, в страшной пещере со старухой у ног ее. Какую картину волшебной сказки должна была изображать красавица, спящая на пуховиках между безобразных скал и камней, и старуха с клюкою, сидящая у ее ног на узких каменных ступенях коридора, сложенного из громадных глыб?!.
Я простился со старухой и затемно возвращался в Ялту… И тайна, похороненная среди скал Массандровской пещеры, мне не давала покоя.
II
правитьБывают чувства, которые не подчиняются никакому анализу, бывают боли, которые еще неисследованы медициной и перед которыми бессильны самые сильные лекарства. Иногда среди глубокого сна вы вдруг просыпаетесь словно от толчка и чувствуете, что больше ни за что не заснете. Томительная тишина царит кругом. Тишина могилы. Такая тишина, что, кажется, слышишь, как идет время. Все нормально кругом и комната, в которой вы спите, так логично проста, как и всякая другая комната, но червь мысли возится в вашем мозгу и подыскивает ужасы призраков, населяя ими углы.
Так было и со мною, когда я вернулся в семь часов вечера, не чуя под собою ног от усталости после бесконечно длинной и утомительной прогулки по горам с раннего утра. В девять часов я бросился в постель и вот проснулся с сознанием, что ни за что не засну до утра. Я взглянул на часы, зажег свечу. Было одиннадцать часов! Целых шесть часов томительного ожидания, шесть часов лежания на постели и странного беспричинного страха…
Я пробовал закрыть глаза: луна вливала беспокойные таинственные лучи сквозь белую занавесь и мешала думать. Словно с мертвенным светом ее являлись отжившие тени прошлого и бродили по комнате, холодя своим присутствием предметы, населяя душу мучительным ужасом.
Я пробовал читать — не читалось.
Беспокойство и ожидание чего-то росли. Я открыл окно и засмотрелся на бледное покойное море, облитое лунным светом, серебристое и чудное. И море спало под этим светом, подергиваясь нервной дрожью, и лунные лучи и ему, как и мне, не давали покоя. Шхуны и бриги дремали на рейде. Луна серебрила их ванты и реи, и призраки ночи цеплялись за сеть такелажа, висели на носу и на корме, серебристые, мутные, неопределенные… И на белую часовню св. Николая, что стоит у мола, и на мол, и на церковь на горе возле кладбища, на далекие кипарисы Массандры, на скалы и утесы гор лился лунный свет, как что-то живое, одухотворенное, и камни оживали и, если не шевелились, то думали под мягким светом луны.
А мое беспокойство росло. Мой мозг был парализован ужасными мыслями. Камни думали!! Кипарисы грезили, весь мир неодушевленный, вечный мир, который не знает смерти и тлена, думал! О, его думы, его мысли должны быть ужасны. Их не теснит суетная забота жизни, забота о еде, о сне, о тепле. Что может думать камень? Если он может мыслить и вспоминать — какие громадные периоды времени захватит его память! И что я перед ним? Кожаный мешок с костями и кровью, добыча червей, ничтожество, слизень, ползущий по скале. И чем больше я думал, тем беспокойнее становилось на душе, нестерпимее блеск моря под луной и таинственнее горные дали…
Нервы шалили. Доктора приписывают это морским купаньям и климату.
Доктора! Ничтожные люди, корчащие из себя знатоков! Разве проникли они в эту тайну человеческой души, познали, что такое сон и что смерть и сумели ли они отделить душу от ее покровов и разобрать ее болезни… Нервы! Нет, тут есть что-то большее, чем нервы, тут есть какое-то общение с миром, недоступным пониманию.
Я сидел у открытого окна и впивал в себя лунный свет и чувствовал, что он опьяняет меня, мутит мой рассудок, чувствовал, что я не выдержу далее, потому что беспокойство мое росло.
Я человек рассудка. Я сангвиник, я люблю жизнь, люблю сытный обед, хорошее вино, милую женщину, покойный сон и я враг призраков, враг фантазии.
Я захотел людей. Мне они стали нужны. Нужен стал вид этой суеты людской, бегающие лакеи, винт или безик на веранде курзала, Петр Семенович, Марья Ивановна, Надежда Семеновна… Мне нужны стали разговоры о том, какая была вода сегодня, до которого часа вчера играли, как подают в «России» и служат в «Марино», словом, людская суета мне была необходима, чтобы успокоить мои глупые нервы и я наскоро оделся и вышел в городской сад…
О, если бы это были только нервы!
Когда, ступая по гравию дорожек между кипарисов и мирт, я приближался к ресторанной беседке — я был спокоен. Что в самом деле волноваться? Электричество соперничало с луной, Надежда Семеновна сидела с белой «Тюнькой» у ног, и играла с генералом и Головой в карты. Слышались обычные «пас», — «две пики» — «без козырей» — словом, загробный мир, населивший было мою комнату и приведший дух мой в смятение — улетучился почти совершенно.
Приходу моему не были рады. Я мешал игре и милая Надежда Семеновна, всегда очаровательно любезная, предложила мне познакомиться с молоденькой дамой, всего три дня приехавшей в Ялту. «Курсовое знакомство», — подумал я. А хотя бы знакомство с самим дьяволом — не все ли равно!
— Вот, позвольте представить — Петр Дмитриевич.
— Маргарита Войцеховна.
Я поднял глаза. Передо мною было бледное лицо, узкие, миндальные, немного косые глаза, прикрытые золотым пенсне, рыжие волосы, сбегающие на лоб и на уши из-под шляпки с большими серыми страусовыми перьями, идущими вперед и вниз, маленький острый нос, как и губы, опущенный вниз. Что за лицо! Оно чаровало своей молодостью и оно отталкивало своим необычным странным видом. Длинные косые глаза смотрели из-за стекол со странной насмешкой; она протянула мне руку, усеянную кольцами, и рука ее, холодная и скользкая, как рука мертвеца, скользнула в моей руке и тяжело упала на ее платье.
И я почувствовал, что беспокойство мое снова росло. Я заговорил. Быстро, глупо, о погоде, о красотах Ялты, я предложил ей ужинать, закидал ее вопросами, словом, старался потопить в себе болтовней беспокойство. Но оно не проходило…
Нервы! Глупые нервы шалили.
— Вы говорите о красотах Ялты, — наконец, проговорила она, тихо и медленно отчеканивая каждое слово, и ее голос звучал, как струны арфы звучат издали. — Хотите посмотреть настоящую истинную красоту Ялты? Поедемте сейчас верхом в горы.
Я был в восторге. Дурак! Я был в восторге от этого дьявольского предложения. Я не понимал, что вся сила луны теперь в горах, я не думал, что каждый камень, каждый утес размягчился под серебристыми струями лучей и мыслит и грезит — и их мысли — ужас, и их грезы-призраки!
И беспокойство мое росло. А я, глупый, думал утешить его верховой ездой…
Мы послали лакея за лошадьми и за полночь помчались в горы. Маргарита Войцеховна ехала впереди. Она шла просторной иноходью на вороной лошади. Она не одевала ни амазонку, ни цилиндр, но ехала, как была, в шляпе с серыми перьями, в своем сером просторном платье, расшитом серебристыми лилиями. Я ехал рядом, едва поспевая за нею: сзади скакал проводник.
Мы миновали набережную, старый город и понеслись по тропинке под обрывом. Вправо, как раскаленное серебро, сверкало безбрежное тихое море, слева были утесы, поросшие кустарником. Вот мелькнули виноградники и вот мы в Массандре.
Маргарита остановила свою лошадь и спрыгнула с седла. Проводник подхватил ее лошадь. Я последовал ее примеру. Лицо ее после быстрой езды не раскраснелось, но стало напротив еще более бледным. Лунный свет упадал на стекла ее пенсне, и из-за него странные, чужие смотрели на меня глаза. И словно призрак смотрел на меня из-под серой шляпки и кивая звал и манил меня. Куда? Наверх в пещеру!..
И я пошел. Я знал, что там меня ждет ужас, что в этих скалах ночью нет ни одного живого существа, что на нагроможденных разгульной дикой природой камнях сосредоточена теперь вековая дума минерала… Что там при помощи лучей происходит обмен воспоминаний между камнями луны и камнями земли. Каких воспоминаний!!. Каких переворотов они были свидетелями и что они видели! Им смешна наша история козявок и наше летосчисление, ограниченное шестью тысячами лет!!.
И как ни росло мое беспокойство, я пошел за этой женщиной…
И мы вошли в пещеру.
Она села в глубине ее и серые глаза ее в каком-то неземном восторге устремились в расселину. Какая феерия! Какой декоратор даст вам это впечатление горных масс, нагроможденных одна на другую и посеребренных луною. Зелень мирты, как черное серебро, взбегала наверх, а оттуда словно тень свешивалась озаренная луною сосна. Трава была неподвижна, и камни раскиданные вокруг были торжественно немы.
— А ! — воскликнула Маргарита, — вы видите, вы чувствуете это холодное прикосновение ночи. Вы понимаете смысл бытия. Разве ваши мысли не серые теперь, а душа не полна уксуса жизни… Ха-ха! Я понимаю прелесть в ужасе… Вы мужчина, вы трясетесь… Разве не ужас эта тишина! Не ужас эта луна! Эти безмолвные немые камни, которых смерть не смеет тронуть… Разве не ужас этот плющ, прилипший к мертвой скале и не смеющий от нее отстать?.. Вы мужчина, вы боитесь! А я! Я умираю от ужаса и… наслаждаюсь.
Ее лицо было невидно совсем и она говорила тихим голосом, волнуемым страстью, голосом едва слышным… И вдруг она насторожилась вся и вцепилась в мой локоть с неестественной силой… Я оглянулся. Пенсне спало с ее тонкого острого носа и ее косые узкие глава смотрели на меня с таким ужасом, что мороз сковал мои члены.
— Ты слышишь!.. Ты видишь… Ах, какая она красавица! И как она бледна! Она умирает! Какие лампы, какие ковры… Боже, какая страшная старуха сидит там на ступенях… Ты, ты видишь!.. Это призраки, или живые?!. Смотри, она приподнимается, какой тонкий батист, какое кружево на ее бессильной груди!.. Какие глаза… Ты видишь: ее губы открыты, кровь на них! Она зовет!..
Я ничего не видел… Но я!.. О, да будет проклят тот день, когда я родился! Я слышал этот просящий, умоляющий голос, этот звук призыва, страстный и робкий…
«Иона Васильевич!» — долетело до моего уха из глубины пещеры.
— Иона Васильевич! — отдалось эхом у выхода, отчетливое, как день, и робкое, как ночь… Маргарита без чувств лежала у меня на коленях. Камни, залитые луною, молчали торжественно, а я, неверующий, не признающий души, я слышал ушами, я чувствовал каждым нервом моего существования этот призыв больной тоскующей души. Он проник до самого дна моего сердца, он отозвался в голове моей и поднял дыбом мои волосы. Что может быть ужаснее не понимать того, что происходит, что может быть томительнее, ждать чего-то ужасного, и не знать, когда оно придет!
Маргарита, лежащая у меня на коленях, давила меня неподвижным, словно мертвым, телом. А я не мог крикнуть, не мог поднять руки, не мог двинуться и лишь смотрел, не мигая, на острый угол громадного камня, спускающегося вниз.
Ночь убывала постепенно и с нею убывал мой ужас…
И только зазолотились вершины гор, Маргарита вздохнула и приподнялась. Я не узнал ее. Зеленая, с потухшими измученными глазами с ужасом, навсегда застывшим в косых глазах, она судорожно вздрагивала и силилась улыбнуться. И с первыми лучами радостного солнца, на ступенях пещеры показалась старуха…
Она удивилась, увидев нас. Меня она узнала.
— И ты тут, батюшка барин, — с легкой укоризной проговорила она. — А я вот каждое утречко хожу помолиться за рабу Божию Александру… Святое это место-то, батюшка барин, Божие место родные!..
Мы встали и пошли.
Кругом смеялась веселая природа. Жаворонки и перепелки носились в ветвях каштанов и буков, море синело под первыми лучами солнца, и парус, золотой от млеющего восхода — стоял недвижный на его просторе.
Но мне было гадко на душе, мне было жутко и беспокойно…
Проводник нас ждал на дороге и подал нам лошадей, храня слишком двусмысленное молчание…
III
правитьЧто досказать вам в моей повести? Маргарита исчезла из Ялты. Я вернулся больной с расстроенными нервами домой. Доктора говорят — мне повредили морские купанья. Соль и фосфор через кожу раздражили нервы и явилось переутомление… Мне прописали мышьяк… Но я, я сангвиник и неверующий когда-то человек, я боюсь луны и в лунные ночи брожу по улицам ища толпы, ища людей и шума. В Крым я не поеду ни за что. У меня на столе лежит черная книжечка с надписью «за упокой» и там первое имя — «раба Александра»…
Я не поправлюсь никогда. Я это знаю… Мои нервы, мое другое «я», спали… Их разбудили призывом сверху из иного мира… Если я останусь один в лунную ночь, я слышу страстный, томящий призыв «Иона Васильевич» — а по всему телу моему бегут мурашки и я начинаю думать о чем-то великом, бессмертном, неизведанном, о чем думать и знать могут только камни. И в эти часы я боюсь громадных камней, залитых луной, я боюсь их молчаливого созерцания и обдумывания !..
А в обществе мне подобных мешков из кожи с кровью и костями — я слыву за нервного человека… Пусть так — нервы… Но есть что-то больше чем нервы… И это что-то — ужасно…
Ялта
1900 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.