Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Кажется, целиком снесены Китайгородские стены, что-то писалось об этом, не уследишь, а справиться нельзя: сейчас не только вся Москва, а и вся Россия за китайской стеной. Раньше, на протяжении от Владимирских до Ильинских ворот и дальше, к Варварке, по внешней стене Китай-города, была прекрасная московская Азия — лотково-балаганный базар, малая толкучка. И как — свет с Востока, то тут же гнездилась и первобытная грамотность в книжных ларях, к дням войны1 начавших развиваться в большие лавки. Нужно понять: человеку, в грамоте не сильному, страшно заходить в настоящий книжный магазин. Как спросить, да что тебе ответят, да еще станут ли разговаривать? Иное дело, когда книжки на улице, у всех на виду, а хозяин разговорчив и умеет свой товар показать и похвалить. Книжки ярки, обложки говорят за себя сами, по стенам и на прилавке лубки высоконравственного содержания, с императорами, чертями, богатырями и пляшущей бабой, с забавным стишком; на всякий вкус, на всякую цену, на любой спрос.
Лавка Ивана Ивановича Фомина (немножко изменяю фамилию, не знаю, где он и что с ним) помещалась против Ильинских ворот в угловом доме; Иван Иванович торговал не столько в розницу, сколько оптом. Он был сам родом из владимирских офеней, книжных разносчиков, и его отец, тоже Иван Иваныч, как и его дед, — еще носил книги по деревням всей России, забираясь и в Сибирь. Наш молодой Иван Иванович сохранил бороду, володимерский говорок, деловитость и бойкость, но уже вышел в купцы и походами не занимался, а снабжал книжками пришлых офеней, отчасти издавая книжки и картины сам, отчасти перепродавая издания чужие, в последнее время преимущественно сытинские, творчества славной памяти Ивана Дмитриевича. Не будучи весьма просвещенным, Иван Иванович Фомин водил знакомство с самыми лучшими лубочными художниками и писателями и мечтал развить свое дело так, чтобы услыхал о нем если не Лев Толстой, то хоть. Владимир Галактионович Короленко. И было бы несправедливостью сказать, что руководила им жажда наживы, — хотя от доходов он не уклонялся. Нет, это была настоящая деловая страсть и подлинная любовь к книге, унаследованная от предков Иванов Ивановичей. К книге, к картинкам, к читателям, грамотеям, к яркости, к острому слову.
За обширной лавкой, где бывал народ, помещался закоулок, скромная контора, стол, лавка да три стула. Здесь вершились дела, подписывались соглашения и векселя, и сюда же Иван Иванович приглашал почетных посетителей лавки, захожих «интеллигентов», каким-нибудь боком примыкавших к народной литературе. Меня завел сюда доктор Андрей Степанович Б.2, бывший толстовец (в дневниках Толстого и Софьи Андреевны упоминаются и он, и его брат, профессор-пчеловод), он же — огородник, автор популярных книжек, отец множества детей, а сейчас уже дед легиона внуков. С Андреем Степановичем мы работали в нескольких кружках — составляли народные библиотечки, писали статейки, мечтали об издании дешевых книжек и не одобряли правительство. Это было в 1904 году, в дни войны с Японией, когда народный лубок, преимущественно патриотический, был в большом ходу и спросе, как и газета, которую на всех железнодорожных станциях выпрашивали целые толпы крестьян; вообще — просвещение двинулось. Иван Иванович Фомин это понимал и дорожил знакомством с «просветителями». В их числе был и отец Яков Шестаков3, автор многих книжечек и брошюр характера исторического и этнографического, кропатель статеек в разных провинциальных газетках, исследователь старины, — один из тех неизвестных, участием которых создавались в городах и городках школы, музейчики, библиотечки, возникли газетки, крошечные издательства. Отец Яков был священником без прихода, пострадавшим за какие-то провинности, о которых никто ничего не знал, а он говорить не любил; был человек с хитрецой, может быть, святой, а вернее грешник, но мы знали и ценили в нем его безграничную, пламенную любовь к книге, вообще — ко всякой книге, его писательскую страстишку и его жадность к жизни, к событиям, к заметным людям, к науке, старине, новизне, ко всему, в чем проявляется непокойный и любознательный человеческий дух. Признаюсь с откровенностью, что отца Якова, великого российского землепрохода, истинного свидетеля истории, ныне покойного, я пристроил на теплое местечко героя романа4, — да простит мне его тень!
Постоянным посетителем лавки и ее закоулка был еще Константин Константинович Суздальцев, фамилия подлинная, один из ранних и убежденнейших наших кооператоров, родом, думаю, старообрядец, душою — новатор, профессией — бухгалтер, написавший книжечку «Копейка рубль бережет», которую издал Иван Иванович, а потом переиздавал многажды и он, и другие издательства в течение многих лет, маленький, болезненный, сухой человечек, сухой телом, а душою мягкий и хороший; кооперация была для него как бы прекрасной дамой, и через нее он мечтал спасти мир. Он же, помнится, был и одним из организаторов громадного Союза приказчиков, еще до первой революции, в котором я краткое время был юрисконсультом. С доктором Б. и Суздальцевым, при сочувственном участии отца Якова и активном — писателя Казимира Ковальского (впоследствии — романист «К. и О.»)5, мы положили основание издательству дешевой лубочной книжки под титулом «Жизнь и правда». Тираж — 12 тысяч экземпляров, цена — 60 копеек за сто штук, а в розницу копейка книжка. Доход издателя, Фомина, 3 рубля, автора — тоже 3 рубля с 12 тысяч экземпляров. И вот тут исполнилась мечта бескорыстного Ивана Ивановича: сотрудниками этой серии стали и Короленко, и сам старейший народник Златовратский, перед которым Иван Иванович положительно благоговел. Короленко в Москве не было, с ним сговорились по переписке, а Н. Златовратскому издательство, в день выхода его книжки, закатило обед с участием писателей-самоучек, с пельменями и приличным возлиянием, которое старик умел ценить.
Легкое возлияние (водка, селедка и огурцы) полагалось при каждом общем собрании сотрудников издательства в закоулке книжной лавочки у Ильинских ворот. Тарелок не было, и закуска лежала на бумажках, как это полагалось во всякой приличной конторе; для отца Якова, трезвенника, посылали в трактир за парой чаю. Именно тут, в тайнодействии, решили мы издать такой народный песенник, чтобы заткнуть за пояс все прежние, Клюкина и Сытина, и чтобы он был грамотным, художественно подобранным, ярко и красиво изданным, а его «направление» Фомин предоставлял нам, в это дело не вмешиваясь. Редактировать песенник взялись мы с доктором, собирать материал — все сотрудники, ведаться с цензурой — компаньон Ивана Ивановича, человек ловкий, умевший ладить со всяким начальством. Сборник песен проскочил бы в цензуре и так, попросту незамеченным, но наше издательство, лояльное и невинное, было отмечено статейкой «Русской мысли», — и это, вместе с честью, принесло нам ряд неудобств, обратив на нас внимание.
Песенник вышел на славу! И мужик камаринский, и «Песня о рубашке», и «Кинжал», и гражданские вирши Некрасова, и даже кой-какой новый перевод с чужих языков, исполненный молодыми поэтами, с которыми мы вошли в сношение. Никаких революционных песен, где уж там! Каждая сама по себе — пустяк, попадавшийся и в других сборниках, но подбор столь искусен и тонок, что Иван Иванович, торговавший царскими портретами, и сильно наживший на картине «Макаров под водой», заявил, что он знать ничего не знает, дело не его ума, и он только нашей рукописи покупатель; сам же был доволен, что работает со столь опасными людьми и что его книжки отмечены самим Гольцевым6 в «Русской мысли». Опытный в этих делах компаньон Фомина нащупал предварительную почву в цензурном ведомстве, — как там относятся к нашим книжкам, — и заявил, что потребуется расход на расстегаи в трактире Тестова с двойной подливкой: обычной и спиртной. Мы обсудили сообща меню; за расстегаями следовал настоящий обед; подливка, кроме водки, — два вина и шампанское. Дело шло не об одном песеннике, а вообще о дальнейшем издательстве, которое предполагалось развить; кроме листовок намечались брошюрки, а может быть, и картины в исполнении хороших художников и с хорошим «направлением». Обед на три персоны: компаньон, чиновник цензуры и кто-нибудь не из нас, а со стороны, из добрых знакомых лояльной мысли и с почтенным брюшком. Иван Иванович размахнулся: пятьдесят целковых! Не взятка — взятку давать и трудно, и невыгодно: возбудит подозрение, и пустяком не отделаться; цензор же, по словам компаньона, душевнейший человек и большой любитель покушать в приятной компании. Обед состоялся, и песенник был подписан еще до шампанского, а назавтра утречком, уже в ведомстве, поставлены и нужные печати. «Кинжалом», однако, пришлось пожертвовать.
Но подходили — и подошли веселые и смутные времена, дни мелких дел миновали, закоулок в лавочке опустел, картина «Макаров под водой» перестала пользоваться успехом и прикрывать издательство «Жизнь и правда». При прежней вере в пути достижения человеческого счастья остался только автор книжки «Копейка рубль бережет»: спасенье мира при помощи кооперации. В пятом году, в декабре, мы с доктором Б. отдались делу изучения быта таганской тюрьмы, откуда сначала он, а потом и я попали за границу. У меня нет ни одной книжечки из числа нами изданных, даже мною написанных нет: ни «Японии и Кореи» с собственноручными рисунками, ни «Русских военачальников» (в общем — не без почтительности), ни «Вознаграждения рабочих за несчастные случаи»7 (книжка разошлась в неделю по фабрикам, закупалась сотнями). Лубочные издания часто пропадают бесследно, так как никто их не хранит, а в библиотеки они редко попадают.
В 1912 году я был военным корреспондентом на Балканах от «Русских ведомостей». Выжидая разрешения ехать на фронт, зашел в Софии в книжарню — самый большой и лучший книжный магазин; и оказалось, что им заведует старый приятель, московский лубочный торговец, Иван Иванович Фомин, но уж не как хозяин, а как сытинский представитель и, кажется, пайщик. Это — поползла из Москвы в Болгарию русская книжная культура. Было что вспомнить и о чем поговорить, и книжарня стала местом встреч приезжих русских писателей и журналистов, в их числе назову ныне покойных В. Немировича-Данченко8 и Е. Чирикова9; из полупокойных вспомню Льва Троцкого, державшегося в стороне от прочих, хотя и писавшего в весьма буржуазной «Киевской мысли»; на фронте будущий советский главнокомандующий не был, держался тыла и скоро уехал в Белград — бранить болгар, а оттуда дальше — бранить сербов. Но писал отлично — рожденный фельетонист. В книжарне мы его не видали. И было в книжарне, как и у Ильинских ворот, радушное гостеприимство и «общие собрания» по всяким торжественным случаям, но уже не в закоулке, а в светлых и обширных хоромах, за длинным столом, на котором стоял и холодец, и «прасенце печено», и все, что тешит человека в его кочевой жизни. «Общим собранием» было отмечено, конечно, и перемирие с турками; мы вернулись с фронта, и меня тянуло вернуться в Италию, прямо из балканских снегов — в солнечную Венецию. Было прощанье, и были речи, каких еще нельзя было говорить в России, и я едва не опоздал заехать в свой отель за уложенным чемоданом. Последним болгарским впечатлением была русская книжарня и лица русских друзей, провожавших поезд. В Сербии пришлось задержаться лишь ненадолго; война с турками превращалась в войну братскую двух славянских народов. Под Новый год в совершенно пустом поезде я выехал в Австрию, по пути заглянул в Загреб, скатился к Фьюме и ранним утром, когда волны Адриатики молочны от низкого тумана, различил силуэт башни «мессер сан-Марко»; и прямо с парохода — на единственную в мире площадь, всегда праздничную, даже в будний день. Книжарня была забыта и выплыла в памяти только сегодня — с приятной непоследовательностью, за которую людей нашего звания не судят.
Лубочники
1 Имеется в виду русско-японская война 1904—1905 гг.
2 Буткевич, Андрей Степанович (1865—1948) — популяризатор науки, педагог.
3 Шестаков, Яков (Иаков) Васильевич (1870—1919) — провинциальный публицист, библиограф, историк, этнограф, издатель. Окончил Пермскую духовную семинарию. Убит красными в Перми (сообщено Д. А. Красноперовым, Пермь). О нем см. воспоминания М. А. Осоргина «Отец Яков» в сборнике «На чужой стороне» (Берлин; Прага, 1923. Кн. 2).
4 Имеется в виду роман М. А. Осоргина «Свидетель истории» (Париж, 1932) и его продолжение — «Книга о концах» (Берлин, 1935).
5 Ковальский, Казимир Адольфович (1878—?) — писатель, создавал романы вместе с женой, Ольгой Нестеровной, и подписывал их коллективным псевдонимом: К. и О. К-ие.
6 Гольцев, Виктор Александрович (1850—1906) — русский публицист и общественный деятель, редактор журнала «Русская мысль».
7 Две брошюры М. А. Осоргина, выпущенные издательством «Жизнь и правда» в 1904 г., вышли без его подписи («Япония», «Русские военачальники на Дальнем Востоке») и одна под его подлинной фамилией — М. А. Ильин («Вознаграждение рабочих за несчастные случаи. Закон 2 июня 1903 г.»).
8 Немирович-Данченко, Василий Иванович (1844/45—1936) — русский писатель. С 1921 г. — за границей. О нем см. ниже.
9 Чириков, Евгений Николаевич (1864—1932) — русский писатель. С 1920 г. — за границей.