Об оде Ломоносова на прибытие Елизаветы Петровны из Москвы в СПб., 1742 г. (Акад. изд. 1, 10) Мерзляков высказывает интересное суждение в 1817 г. (цит. Акад. изд., I, прим., стр. 201): «недостает единства в оде и ровности, которою в_п_р_о_ч_е_м всегда отличался Ломоносов (следовательно, но Мерзлякову, эта ода неровна не в пример прочим); искусственные, принужденные переходы… показывают, что песнопевец писал ее в разное время и не в одинаковом расположении духа». Объяснение наивное, но «неровность», т. е. стилистическая многосоставность оды отмечена верно. Ода, написанная, вероятно, в конце 1742 г. (Елизавета приехала в Петербург 20 декабря), является памятником замечательного стилистического кризиса, который мы и подвергнем краткому анализу.
1 править
Начало оды не представляет ничего нового.
Ст. 1 «Какой приятный зефир веет» ср. в оде февр. 1742 (1, 7) ст. 105 «Лишь зефир веет тепл, смиренный», а также идиллический пейзаж в анти-Бироновой оде авг. 1741 г. (1, 4), строфы 1 (Нагреты ясным югом воды…) и 7. С вопросительным запалом:
Ст. 1—4 Какой приятный зефир веет
И нову силу в чувства льет?
Какая красота яснеет?
Что всех умы к себе влечет?
ср. вопросительное зачало оды 1741 г. (1, 6):
Какой утехи общей луч
В Российски свитит к нам пределы?
Который свет прогнал тьму туч?
(в немецком оригинале Штелина: Welch…? Welch…?).
Ст. 9 «Брега Невы (= Петербург) руками плещут» есть вариант уже устойчивой темы: «ликование Петербурга», которая подробнее была развита во 2-й редакции оды февр. 1742 г. на прибытие Петра Голштинского (1, 8), строфа 9:
Коликой славою блистает
Сей град в прибытии твоем
. . . . . . . . . . . . . .
Но воздух наполняет плеском
. . . . . . . . . . . . . .
Далее, ст. 5 «дщерь Петрова» ср. из той же оды (1, 8) «Петрово племя» и «Петрова кровь». Мифологический лексикон (Зефир, Муза, нектар, Парнасе) того же типа и так же узок, как и в предшествующих одах 1739—1742 гг. Рифмы ниже минимума:
С Гомером как река шуми
И как Орфей с собой веди
тоже характерны для раннего Ломоносова; их много в переводе Штелинской оды 1741 г. (1, 6) — свету: кажу, вступи: вси, тишине: лице. Вообще все начало оды (строфы 1—4) в стилистическом отношении представляет переложение, а часто и редукцию уже разработанных образов и даже словосочетаний.
Все меняется со строфы 5, причем вторжение нового так стремительно, что получается несообразность. За стихом 42
Отверз О_л_и_м_п всесильный дверь
непосредственно следует:
Вся т_в_а_р_ь со многим страхом внемлет
а далее Елизавета (ст. 47) стоит перед лицом вышнего, и вся фразеология становится совершенно библейской (щедро взирает, завет и др.). Строфы же 6—8 (длинная речь «ветхого денми») представляют совершенно консистентную богословскую тираду, стилистически (напр., «утешил я в печали Ноя») резко расходящуюся с началом оды, а, следовательно, и со всей суммой предшествующей работы Ломоносова. С концом речи бога, происходит резкий стилистический обрыв, и строфа 10 возвращает нас к Гюнтеровой баталистике: батальный дым, пожар Финляндии, с явными отзвуками Хотинской оды:
Ст. 81 Тюмень в брегах своих мутится
ср. Хот. ода ст. 220: «Евфрат в твоей крови смутится…»
Строфа 10 (Претящим оком вседержитель…) снова вся теологична, притом написана «грандиозным» (впервые у Ломоносова) языком (о чем ниже), а строфа 11, снова батальная, вполне укладывается в обычный тип милитарной оды. Строфы 12—13 развивают типично одическое «убеждение врага»:
Стокгольм, глубоким сном покрытый,
Проснись… не жди… отринь… ты всуе и т. д.,
которое можно сравнить со строфой 17 Хотинской оды, откуда, кстати, стих:
Целуйте руку ту в слезах…
перенесен в нашу оду:
Целуй Елизаветин меч
в форме, еще более близкой к Гюнтеру: Und küsse Karl’s gereiztes Schwert (вообще у раннего Ломоносова баталистика и международная политика почти всегда окрашены Гюнтеровской фразеологией). Дальнейшие строфы 15—17 тоже нормальны для военной оды, за исключением ст. 148: Россию сам господь блюдет, представляющего ослабленный отзвук из строфы 10: Я сам Россию защищаю. В общем, строфы 11—17 нормальны. Зато в строфу 18, несмотря на продолжающуся батальную картину, снова вторгается богословская тема:
Внимай, как Юг пучину давит,
С песком мутит, зыбь на зыбь ставит,
Касается морскому дну,
На сушу гонит глубину
И с морем град и дождь мешает…
«Касается» с дательным падежом, «глубина» в см. морской пучины — библеизмы. Тем это интереснее, что «библейское» наводнение начато было, как обыкновенное батальное сравнение (битва — Этна, битва — буря, битва — наводнение и пр.), в соответствии с чем в начале картины Юг (т. е. Нот), так что вторжение богословского стиля произошло уже при развертывании темы: очевидное доказательство силы нового элемента, который проникает даже в специфически одические строфы.
Строфы 19—20 нормальны, но в конце 21-й снова «грандиозно-теологический» язык:
Мечи, щиты и крепость стен
Пред божьим гневом гниль и тлен;
Пред ним и горы исчезают,
Пред ним пучины иссыхают.
В остальной части длинной оды (строфы 22—44) многое заслуживает внимания, напр. первое появление у Ломоносова американской темы (строфа 29), первый[1] набросок петербургской темы:
Ст. 417 и грады, где был прежде лес
и многое другое. Но для нашего вопроса это материал посторонний.
2 править
Итак, новая тема обнаружила такую «силу», что в чужеродную ей политическую антишведскую оду ввела три строфы подряд (6—8), потом могущественную строфу 10, а далее, в совершенно небогословских частях (18 и 21) еще два фрагмента. Все эти вводы характеризуются стилистическими обрывами, создающими небывалую у Ломоносова, ни до 1742 г., ни позже, стилистическую чересполосицу. Как понять это явление? Но, прежде всего, каков характер богословских вставок? Строфа 10 есть апология бога в первом лице (я правлю солнце, землю, море, — кто может стать со мною в споре?) и притом в форме «распри бога с противными». Шведы в роли этих «противных» вносят явную непропорциональность, так как, в традиции такого рода тем, распря бога возможна только с человеком вообще, с «грешным», с «непокорным», «отпавшим» и т. д. Шведы, в роли адресатов апологического обращения бога, очевидно, не на месте. Естественно предположить, что совершилась транспозиция из круга чисто теологических тем, где и «распря» была чисто теологична. Тип таких од известен; известно и то, как неисчислимо много написано их в XVI—XVIII вв., особенно в лютеранских странах. Одна такая ода есть и у Ломоносова самого; это, конечно, ода из Иова (I, 64, по традиционной условной датировке, 1751 г.), дающая классическую трактовку «распри бога с человеком». Фразеологические параллели разительны:
|
Воззрев на полк вечерний рек Кто может стать со мною в споре И с морем град и дождь мешает Мечи, щиты и крепость стен Пред божьим гневом гниль и тлен Я правлю солнце, землю море |
Он к Иову из тучи рек Мужайся, стой и дай ответ Сквозь вихри, сквозь град, сквозь дождь блистая Копье и меч и молот твой Считает за тростник гнилой весь тип апологии космологическими доводами, строфы 2—7. |
В детали (синтакт., словарные параллели и пр.) не входим; богословские вставки в оде 1742 г. явно принадлежат той же стилистической сфере, что ода из Иова. Но столь же несомненные фразеологические нити связывают оду из Иова с Веч. (1743 г.) и Утр. (предпол. 1743 г.) размышлением, почти современными нашей антишведскои оде.
| 1743 | 1751 |
|
Открылась бездна звезд полна Звездам числа нет… |
Бесчисленны тьмы новых звезд |
|
О том, что окрест ближних мест Сия ужасная громада |
В обширности безмерных мест Обширного громаду света |
и нек. др. Однако гораздо важнее этих отдельных и разрозненных сближений общая параллельность обоих размышлений и оды из Иова: апология творца, переубеждение инакомыслящих, особая роль космологических доводов. Кроме того, сближает все четыре анализируемые произведения и родственная тональность энергических пар:
1742 Моя десница мещет гром,
Я в пропасть сверг за грех Содом.
1743 Се хладный пламень нас покрыл,
Се в ночь на землю день вступил.
1743 Тогда б со всех открылся стран
Горящий вечно океан.
1751 (?) Словами небо колебал,
И так его на распрю звал.
Напомним, что строфика оды 1742 г. уклоняется от канонического типа. Десятистрочие построено не из 4 + 3 + 3, а из 4 + 2 + 2 + 2, что тоже сближает эту оду со всеми тремя богословскими, строфы которых построены из различных комбинаций катрэнов и пар, либо одних пар (как в «Веч. разм.»).
Итак, 4 произведения (если богословские строфы антишведской оды условно представить как отдельное произведение) связаны тождеством стилистических признаков и, в основном, тождеством темы, которую можно определить, как апологию бога (в двух случаях в первом лице) космологическими доводами, с энергической грандиозностью языка.
Замечательно, что после 1743 г. до 1751 г. (?) богословская ода вовсе исчезает у Ломоносова. В «летней» оде 1743 г. (I, II, Уже врата отверзло лето…) библеизмы строф 6—7 принадлежат не «богословскому», а псалмопевческому стилю (Возвысится как кедр высокий… премудрость сядет в суд с тобою…). Лишь в эпиталамической оде 1745 г. (1, 15, Не сад ли вижу я священный… (ст. 30) подвигнуть ныне глубину) есть рудимент из группы богословских од 1742—1743 гг., о случайности и чужеродности которого свидетельствует стилистическая несогласованность: предыдущий стих «вы, бурны вихри, не дерзайте» нормального одического строя.
3 править
Все вышесказанное заставляет серьезно усомниться в правильности условной датировки оды из Иова 1751-м годом, исходящей из того, что она впервые была напечатана в Собр. соч. 1751 г. Прямых указаний на время написания нет никаких. Однако, ведь и «Веч. размышление» было напечатано в «Риторике» 1748 г., и лишь благодаря случайному упоминанию самого Ломоносова мы знаем, что оно было написано в 1743 г. Что же до «Утр. размышления», оно было напечатано впервые в том же издании 1751 г. рядом с одой из Иова, и только традиция, основанная на сходстве тем (и заглавий) сдвоила оба «Размышления» и датирует 1743 г. и «Утр. размышление». Здесь традиция поступила верно, но чистой случайностью является то, что традиция не присоединила к ним оды из Иова. В издании 1751 г. все три стоят рядом, в таком порядке: ода (духовная) 8-я из Иова, ода 9-я «Утр. разм.», ода 10-я «Веч. разм.». Если указание Ломоносова заставляет одну из этих трех од перенести в 1743 г., то уже этого было бы достаточно — даже если бы других данных не было — для условного отнесения к 1743 г. и «Утр. разм.» (что традиция и сделала) и оды из Иова (что традиция случайно не сделала). Но мы уже видели, что для этого есть и другие, внутренние основания: фразеологическая и тематическая близость оды из Иова к богословским строфам в оде 1742 г. и к обоим «Размышлениям» 1743 г. Принятая же датировка, отрывая на 8 лет оду из Иова и перенося ее в другое десятилетие, приводит к нарушению перспективы и искажению того важного перелома, который Ломоносов переживает зимою 1742—1743 гг.
Конечно, наша датировка прямым образом недоказуема. Но ведь и традиционная датировка условна. Hypothèse contre hypothèse, наименьшая вероятность за датировкой акад. издания.
Если вспомнить, что к 1743 г. относится и первый у Ломоносова перевод псалма, то важность совершающегося в это время изменения станет еще яснее. Заметим, что такое коренное явление державинской поэзии, как «грандиозный стиль», будет создано им чрез развитие ломоносовского материала, относящегося именно к богословским одам:
| Я небо мраком покрываю, | Я телом в прахе истлеваю, |
| Я сам Россию защищаю… | Умом громам повелеваю (1784) |
| И гласом громы прерывая | И глас его гремит в горах (1797) |
и мн. др., с полным, конечно, изменением функции, с чрезвычайным обогащением, количественным и качественным усложнением, но с сохранением стилистического зародыша, ломоносовская сигнатура которого несомненна. Вопрос, следовательно, идет о зарождении в 1742—1743 гг. того грандиозного образа и языка, который в будущем станет важнейшим элементом классической поэзии.
Прежде всего, мало вероятно отсутствие иностранного образца. Заглавие «Утр. и веч. размышл. о божьем величии» звучит явным переводом с немецкого (Morgenandacht, Morgenbetrachhmg) или шведского. Распространенность такого рода благочестивых од в германских литературах общеизвестна. Сплошные мужские окончания в «Веч. разм.» беспримерны для эпохи и русского прецедента не имеют. Ломоносов точно знает, что богословскую оду надо писать иной строфой, чем политическую, — это предполагает знание каких-то образцов. У нас есть основания полагать, что образцы эти были шведские, но вопрос этот, за чрезмерной сложностью, может быть разобран только в отдельной работе об общей роли шведской поэзии в сложении русской оды XVIII века. Не забудем, что обычное в нашей оде именование шведов готами русские поэты переняли от шведских же.
4 править
Гораздо важнее общий лютеранский характер всех богословских од, вместе взятых. Нет следов не только церковного учения, но и тритеизма.[2] Нет следов евангельской системы образов. Грандиозные образы все ветхозаветного типа. Совершенно ветхозаветна и сама распря Ягве с непокорными и непризнающими его. Космологический тип апологии, с привлечением ветхозаветных образов, был обычным в лютеранской среде. Более того, оба размышления близки к лейбнице-вольфианской стадии лютеранства (на что не раз указывалось в общей форме, хотя настоящей работы о философском мировоззрении Ломоносова в нашей научной литературе еще нет). Возможно, что все три теологических оды именно вследствие их внецерковности не были сразу напечатаны Ломоносовым. Позднее они стали школьными текстами, и несколько поколений заучивало их наизусть, как назидательные образны, но процесс школьного переосмысления когда-то живых и вовсе не нейтральных произведений известен из истории всех литератур. На русской почве начала 1740 г., на фоне церковно-феодальной и дворянской реакции, рациональный, лютерански и лейбнициански окрашенный теизм Ломоносова был явлением европейски-буржуазного типа. Заметим, далее, реально-идеологический характер всей теологической группы: она представляет, не в пример одам 1739—1742 гг., реальный документ мировоззрения Ломоносова (хотя, само собою разумеется, это противоположение не абсолютно). Как раз этим путем и совершалась в XVIII в. эмансипация буржуазной мысли, еще в самих недрах классической системы.
Вслед за германской ориентацией метрического переворота 1739 г. создание теистической, внецерковной оды является вторым важным моментом в истории роста буржуазных тенденций в поэзии Ломоносова. Недаром после этого перелома 1742—1743 гг. основной темой его оды станет «тишина», перечень благ которой развернется в большую программу производственного и научного строительства. Так как почти все царствование Елизаветы прошло без войн и сам Ломоносов постоянно связывает тишину с личностью Елизаветы (одическая условность), получилось впечатление «елизаветинства» и самой темы и всего творчества Ломоносова в 1740—1750-е годы (Ломоносов, как известно, даже играет значением имени Елизаветы в еврейском языке). На деле менее всего монархичны оды тишине: в условиях дворянской реакции 1740-х гг. они о_п_п_о_з_и_ц_и_о_н_н_ы.
Вот почему важно было показать, что стоящие у порога этой эпохи вышеразобранные оды заключали философские предпосылки этих буржуазно-оппозиционных тенденций.
- ↑ Первый у Ломоносова. Повидимому, в проповедях (Феофана и др.) и в похвальных словах впервые установилась формула «где прежде — там ныне», так что стихи Пушкина: «где прежде финский рыболов… ныне там…» представляют ссылку на ораторско-одическую традицию с давностью в пять четвертей века. Формула почти современна основанию Петербурга.
- ↑ Случайно Ломоносов переводит из Иова как раз то место, в котором исследователи справедливо видят неистребленный позднейшей священнической редакцией след древнего израильского дуализма (борьба Ягве-витязя с Левиафаном, чудовищем глубин). Но, конечно, Ломоносов не мог знать действительного смысла этого эпизода, и для него текст Иова звучит вполне монотеистически.