«Черный ангел: Фантастика Серебряного века. Том IV»: Salamandra P.V.V.; 2018
Федор Зарин-Несвицкий
правитьI
правитьБыл 1796 год. Императрица Екатерина заметно постарела и одряхлела. Несмотря на всю ее выдержку, это бросалось в глаза. На торжественных приемах, в церкви, она заметно уставала. Все реже и реже сзывались гости в Эрмитаж. Характер императрицы тоже сильно изменился: она сделалась подозрительна. Эго была уже не та государыня, которая тридцать лет тому назад созывала депутатов и составляла для них «Наказ». Теперь она тревожно присматривалась к русскому обществу, ей всюду чудились якобинцы. Державин едва не попал в опалу за переложение в стихи одного псалма Давида; Радищев жестоко пострадал за свое «Путешествие из Петербурга в Москву»…
Буря французской революции, страшный 93-й год повергла в смятение венценосцев Европы, в их числе и Екатерину. Кроме того, тяжелой утратой была для нее смерть Потемкина. Все, что было сделано в ее царствование блестящего и великого, все было связано с именем этого замечательного человека. Она не переставала оплакивать его. Она отлично понимала, что она потеряла с ним, и притом, хотя страсть ее продолжалась только два года, ее сердце хранило память о том, чем он был для нее, как для женщины, в расцвете ее сил. Никакая привязанность, никакое новое увлечение никогда не могли вполне вытеснить из ее сердца ее друга, и никогда он не терял своей власти над ее волей и умом. Она сохраняла к нему какой-то культ. И даже Зубов, молодой красавец, последняя, почти больная страсть императрицы, только со смертью Потемкина почувствовал себя полным властелином над сердцем Екатерины, хотя никогда не мог приобрести влияния на ее ум.
Несмотря на такое настроение в наступившую старость, изредка императрица словно молодела, жизнь ярко вспыхивала в ней, и ее изумительный темперамент побеждал и старость и недуги. Тогда устраивались карусели, спектакли, вечера. Бывало, что государыня сама приглашала гостей к кому-нибудь из близких придворных.
В один из обычных вечеров у императрицы, в ее собственных покоях, за игрой в вист, государыня была особенно весела. Ее партнером был ее любимец, известный острослов Нарышкин, а остальные двое — князь Платон Зубов и князь Бахтеев, человек, который, по словам Екатерины, преследовал в жизни только одну цель — разориться и, несмотря на все усилия, не мог достигнуть ее.
— Я слышала, Никита Кириллович, что вы на той неделе хотите у себя маскарад устроить, — с улыбкой обратилась государыня к Бахтееву.
— Как же, ваше величество, — ответил Бахтеев, совершенно не предполагавший никакого маскарада.
— Как это хорошо! — оживленно произнесла Екатерина. — Ну, мы повеселимся…
— Ваше величество, да неужли! — радостно воскликнул Бахтеев. — Да за такое счастье…
Императрица ласково улыбалась.
Ровно в десять часов она встала, дружески поклонилась гостям и в сопровождении Зубова прошла во внутренние покои.
С этого же дня князь Бахтеев стал готовиться к балу, который он хотел обставить самой безумной роскошью, какую только может представить фантазия.
II
правитьКнязь Никита Кириллович был вдовец. Его единственная дочь Варенька славилась своей красотой. Недавно ей исполнилось семнадцать лет, и она была пожалована во фрейлины. Самому князю едва исполнилось сорок лет, а на вид было и того меньше. Он любил хорошо пожить и считался завидным женихом. Но, видимо, не имел ни малейшего желания связывать себя.
Приготовления к балу велись, под его личным наблюдением, с лихорадочной поспешностью. Его дворец на Мойке чистился и снаружи и внутри. Князь опустошил все свои оранжереи в Москве и Петербурге. Из кладовых доставали заветное золото и серебро. Прибор для императрицы с ее брильянтовым вензелем был специально заказан князем. Список приглашенных был составлен с строжайшим выбором из числа лиц, приятных императрице, и своевременно вручен Зубову.
Императрица, не желая стеснять общего веселья, приказала, чтобы начали бал, не ожидая ее, и при ее входе не снимали масок.
Зная привычку императрицы нигде не засиживаться после десяти часов, князь разослал приглашения к шести часам.
Ноябрьский день короток. От самого начала Невской перспективы князь шпалерами расставил своих гайдуков с факелами. По всему пути следования были поставлены столбы, перевитые цветными гирляндами, увенчанные орлами и украшенные щитами с горящим вензелем «Е. II».
Многочисленные и разнообразные экипажи, сопровождаемые форейторами, со всех сторон тянулись ко дворцу Бахтеева; на фасаде дворца ярко горел вензель императрицы и вокруг него красовалась из цветных фонарей надпись: «Бессмертная». Толпы народа издали любовались сказочным зрелищем. Среди двух рядов лакеев гости подымались по мраморной лестнице, покрытой пушистым ковром.
Чудное и живописное зрелище представляли эти рыцари, пажи, пастушки, бедуины и прочие и прочие, беспрерывной вереницей подымающиеся среди редких цветов, отражающиеся в великолепных венецианских зеркалах.
Князь встречал гостей в маленькой гостиной. Гости проходила мимо него, молча кланялись ему и клали на золотое блюдо, стоявшее рядом на маленьком столике, особые, приложенные к пригласительным билетам, карточки.
В зале уже играл струпный оркестр князя. Но ожидание императрицы всех волновало, и веселье плохо ладилось.
Наконец, в восьмом часу, грянул военный оркестр, поставленный князем у начала Невской перспективы, «Славься сим, Екатерина!», раздались крики «ура». Князь выскочил на улицу.
В маленьких санях ехала императрица со своим генерал-адъютантом, князем Зубовым; за ними следовала еще сани, и князь с удивлением узнал цесаревича Павла Петровича с сыном Александром.
У подъезда снова заиграла музыка. С треском взлетели ракеты, и торжествующий князь, с непокрытой головой, в голубом камзоле, подбежал к саням государыни.
III
правитьМежду двух рядов почтительно склонявшихся замаскированных гостей государыня шла, взяв под руку Бахтеева, за нею следовал князь Зубов в атласном фиолетовом камзоле, с брильянтовой звездой и осыпанным брильянтами портретом императрицы на груди. За ним, пофыркивая носом, хмуря брови, в тяжелых ботфортах со шпорами, шел великий князь рядом с сыном. Юный девятнадцатилетний Александр был одет так же неуклюже. На его прекрасном лице, обрамленном мягкими золотистыми кудрями, лежало выражение неловкости и принужденности.
Великий князь Павел Петрович буквально ненавидел всех близких к матери лиц. Особенно ненавистен был ему наглый Зубов.
Он сегодня по делу приехал с сыном к матери. Ему были нужны деньги. Мать обещала ему денег, но позвала с собой к Бахтееву. Предложение было сделано в такой форме, что отказаться не было возможности.
На него смотрели с особенным любопытством. Его несчастная судьба, легенды, ходившие об его рождении, сам характер его и даже наружность, — все давало обильную пищу разговорам.
Чем ближе стоял кто-либо к большому двору, тем с большим пренебрежением относился к цесаревичу, конечно, насколько это было допустимо в том кругу. Было заметно, что невнимательность к великому князю нисколько не трогала императрицу.
С тех пор, как Александр вышел из детского возраста и черты его характера уже ясно обозначались, — характера, по- видимому, не похожего на отцовский, — отношение государыни к сыну стало еще холоднее и приобрело даже как будто оттенок враждебности. Имеющие очи смотрели и делали свои выводы. Зато и не было ни одного придворного, который не выказывал бы себя самым преданным слугой юного Александра, игнорируя его отца.
Великий князь, со свойственной ему подозрительностью, болезненно изощренной, все это видел и еще больше замкнулся у себя в Гатчине, бывая у матери только по необходимости. Но все же некоторых лиц при дворе матери он выделял. К числу таких он относил и князя Никиту Бахтеева, всегда сдержанного, корректного по отношению к нему и сумевшего сохранить при дворе полную независимость взглядов и поступков.
Во всяком случае, к нему было Павлу Петровичу менее неприятно поехать, чем к кому-либо другому, но все же неприятно.
Императрица прямо прошла в танцевальную залу, где в алькове, пышно убранном редкими цветами, стояло для нее высокое, вроде трона, кресло под малиновым, затканным золотыми орлами балдахином.
Императрица опустилась в кресло. За него стал князь Зубов, справа — Павел, слева — Александр.
Она дала знак рукой, — заиграла музыка, и танцы начались. Сам князь стоял невдали от императрицы, не спуская с нее глаз. Ему очень хотелось подвести к ней Вареньку, но он не смел, помня категорически выраженное императрицей желание сохранить неприкосновенной тайну маски.
Государыня с тихой улыбкой следила за молодыми, грациозными фигурами танцующих. Порой лицо ее принимало задумчивое выражение. Быть может, она вспоминала такие же маскарады давно-давно, больше сорока лет тому назад, при дворе ее тетки Елисаветы, когда она была еще так молода, когда ее, гонимую принцессу, любили за красоту и молодость… Вспоминала свою первую любовь… Салтыкова…
Вдруг императрица вздрогнула, словно от неожиданного прикосновения, и тревожно повернула голову.
Из-за колонны, увитой цветами, прямо на нее глядели темные, пронизывающие глаза. Она заметила острую, высокую шапку с яркими золотыми звездами и темный, широкий балахон.
Она недовольно отвернулась. Но через несколько минут снова почувствовала то же беспокойство, опять повернула голову и опять увидела те же глаза, остроконечную шапку и темный балахон.
Это становилось несносно. Государыня напрягла всю свою волю, чтобы сдержать, под сотнями наблюдающих ее глаз, рвавшееся наружу раздражение. Через несколько минут она почувствовала как бы успокоение. Невольно повернувшись, она уже никого не увидела за колонной.
Не она одна обратила внимание на человека в костюме мага.
Еще раньше ее все признаки раздражения проявлял великий князь Павел. Он нетерпеливо стучал шпорами, и его большие голубые глаза сверкали гневом. Он едва сдерживал себя. Глаза мага беспокоили его, и их упорный взгляд он находил дерзким.
Танцы продолжались.
Между тем, возбудивший неудовольствие высоких гостей маг скользнул за колонну и с пытливым любопытством разглядывал гостей. Наконец он как будто нашел, кого искал, и медленно начал пробираться к одной из танцующих пар. Эта пара давно уже обращала на себя внимание своим изяществом. Грациозная турчанка и рыцарь в серебряных доспехах, с золотыми шпорами. Легкая полумаска, как забрало, скрывала его лицо.
Маг остановился и ждал, когда они после фигуры вернутся на свое место. Когда рыцарь усаживал свою даму, маг тихо наклонился к нему и едва слышно прошептал: «Макбенак». Рыцарь быстро и с удивлением оглянулся и в ту же минуту почувствовал в своей руке записку. Но прежде, чем он успел что-либо сказать, маг исчез. Рыцарь инстинктивно сжал в руке записку и сунул ее за перчатку.
Танец кончался. Рыцарь стал на одно колено, поцеловал у своей дамы руку и отошел в сторону. Гости смешались в толпу. Рыцарь, видимо, торопясь прочесть таинственную записку, поспешил выйти из залы. Но в ту минуту, когда он выходил в одни двери, в другие входил его двойник. Такого же роста, такой же стройный рыцарь в серебряных доспехах и золотых шпорах.
Первый рыцарь, выйдя из толпы, прошел несколько комнат и наконец нашел укромное местечко в угловом фонаре, нежно освещенном голубыми лампионами. Здесь он торопливо вынул записку и развернул ее. Сперва он словно не верил своим глазам, потом поднес ее ближе к свету и наконец с полным недоумением опустил руку.
IV
правитьНа записке было изображено:
— Господи! Что же это? — вслух произнес рыцарь.
Он был сильно взволнован. Какая тайна скрывалась в этой записке? Кому она была предназначена? Что значило таинственное слово, произнесенное кем-то ему на ухо? Рыцарю стало душно. Он оглянулся кругом. Никого. Тогда он торопливо снял маску и открыл молодое лицо с резкими и правильными чертами, с выражением решимости и сдержанной силы.
Он снова внимательно посмотрел на записку.
«Меня приняли за другого», — решил он наконец.
Он встал, надел маску и направился к выходу, в задумчивости вертя записку между пальцами… И вдруг на пороге столкнулся со своим двойником. Впечатление было столь сильно и неожиданно, что оба с легким возгласом сделали шаг назад. Несколько мгновений они стояли неподвижно друг перед другом, и каждому, наверное, казалось, что он стоить перед зеркалом. Оба стройные, одного роста, оба в серебряных латах, даже маски имели тот же серо-стальной цвет.
Второй рыцарь наконец пришел в себя.
— Мой двойник, благородный рыцарь, разрешит ли мне войти? — спросил он с учтивым поклоном.
Первый сделал шаг назад и, так же учтиво кланяясь, ответил:
— Я буду очень рад, если мой двойник, благородный рыцарь, разрешит мне остаться тоже здесь и разделить с ним общество.
Рыцари снова поклонились друг другу. Второй вошел и опустился на маленький диван с видом усталого человека. Первый сел против пего на бархатную скамейку. Несколько минут продолжалось молчание. Наконец второй рассмеялся искренне и чистосердечно и произнес:
— Дорогой рыцарь, я узнал вас и, хотя на маскарадах не принято говорить этого, но я не хочу притворяться. Я узнал вас. Но, — быстро добавил он, заметив нетерпеливое движение собеседника, — слово рыцаря, — я никому не выдам вашей тайны и без вашего позволения не произнесу вашего имени даже наедине с вами.
Первый рыцарь серьезно взглянул на него и ответил:
— Благодарю за откровенность. Ваше замечание вполне естественно. Но я не хочу быть узнанным наполовину. Если вы действительно узнали меня, я разрешаю вам назвать меня, и если вы не ошибетесь, я сниму маску.
— Я не ошибусь, — уверенно произнес второй, — вы — поручик Кавалергардского полка князь Арсений Кириллович Шастунов.
Едва он договорил последнее слово, как князь Арсений открыл свое лицо.
— Вы правы, — сказал он. — Как вы узнали меня?
— По глазам, князь, и по голосу, — ответил второй и продолжал: — Но рыцарь должен поднять забрало, говоря с другим рыцарем, поднявшим его.
С этими словами он сдернул маску, и Шастунов увидел перед собой энергичное бледное лицо с проницательными, серыми, холодными глазами, с резко очерченными, твердыми губами. Было что-то властное в его серых глазах, в повороте его головы, в интонации голоса.
— А чтобы не оставлять вас в недоумении, — продолжал он, — я вам тоже назовусь. Я — князь Александр Юрьич Бахтеев, племянник нашего амфитриона, князя Никиты; третьего дня я вернулся из Лондона, куда ездил на несколько дней после шестимесячного отпуска из посольства. Теперь я отозван оттуда, и вчера… Боже, что это такое? — вдруг в сильном волнении прервал он себя, быстро наклоняясь.
Шастунов тоже нагнулся. На полу лежал беленький треугольник. Это он уронил полученную им записку. Молодой Бахтеев быстро поднял ее.
— Это моя записка, — проговорил князь Шастунов, протягивая руку.
— Простите, — слегка вспыхнув, ответил Бахтеев, подавая ему записку.
Неожиданная мысль вдруг поразила Шастунова. Одинаковые костюмы, волнение Бахтеева при одном взгляде на эту записку… Не ему ли предназначалась она?
Под влиянием этой мысли Шастунов решительно протянул записку Бахтееву и сказал:
— Князь, я получил эту записку странным образом сегодня во время танцев от человека, которого я даже не мог рассмотреть. Кажется, он был в костюме мага. Этот человек прошептал мне в ухо какое-то дикое слово. Как оно? — мак… мах…
— Макбенак, — порывисто произнес Бахтеев.
— Да, да, но откуда вы знаете? — с глубоким удивлением спросил Шастунов.
Но Бахтеев его уже не слушал. Он с жадным любопытством читал записку. Он быстро встал. Вид его поразил князя Арсения. Бахтеев побледнел; брови его нахмурились. Несмотря на все усилия, было заметно, что он сильно взволнован.
— Так. Пора, — проговорил он вполголоса. — Игра началась…
Князь Шастунов с удивлением смотрел на него. Бахтеев опомнился.
— Князь, конечно, это останется между нами, — начал он. — Записка предназначалась мне… Вы внушаете мне доверие… Можете вы помочь мне сегодня ночью?
Таинственность приключения, располагающая наружность Бахтеева, любопытство, все вместе заставило князя Шастунова пылко воскликнуть:
— Когда угодно!
Александр Юрьич крепко пожал ему руку.
— Я все объясню вам потом, а теперь пора в залу.
— Да, пойдем, — ответил Шастунов.
Но едва они двинулись, как послышались резкие, характерные шаги, сопровождаемые звоном шпор, и высокий крикливый голос.
— Цесаревич! — взволнованно воскликнул Бахтеев. — Сюда, скорей сюда!
И, прежде чем Шастунов успел что-либо сообразить, Бахтеев толкнул его за трельяж и сам стал рядом с ним, судорожно сжимая его руку.
И было пора.
В дверях показалась фигура великого князя Павла Петровича, рядом с магом.
Переступая порог, великий князь гневно кричал:
— Oh! Mon astrologue! C’est trop! Voyz avez l’air d’un charlatan! Parbleu!..
— Monseigneur, — раздался в ответ спокойный и уверенный голос, — vous trompez[1].
Молодые люди боялись дышать, стоя за своим трельяжем.
Великий князь тяжело опустился на диван. Астролог почтительно стоял перед ним, слегка наклонив голову и вертя в руках черную палочку с инкрустацией слоновой кости.
V
правитьПавел нетерпеливо ударял тяжелой перчаткой по ботфорте и высоким крикливым голосом говорил (разговор все время велся по-французски):
— Ну, господин колдун, я вас держу наконец. Я не позволю меня дурачить.
— Монсеньор, — ответил незнакомец, — мы никого не дурачим, и было короткое время, когда граф Северный посетил Париж[2], он имел больше доверия к рыцарям Кадоша[3] и Розового Креста[4].
— Розенкрейцеры, — воскликнул Павел, порывисто вскакивая с места.
— Великий рыцарь Кадоша. Великий избранник. Это он, он, — едва слышно прошептал с трепетом и благоговением Бахтеев.
Несколько мгновений Павел молчал.
Потом тихо проговорил:
— Рыцари Розового Креста — действительно рыцари.
Глаза незнакомца сверкнули.
— Благодарю, монсеньор, — с поклоном ответил он, — а чтобы вы не сомневались, кто я, взгляните на эту пламенеющую звезду.
С этими слонами он протянул свою палочку, и вдруг на ее конце ослепительно засияла маленькая треугольная звезда.
Незнакомец опустил палочку — звезда погасла.
— Верховный князь, — прошептал пораженный Павел.
Незнакомец снял маску и показал свое тонкое, бледное лицо с большими черными глазами, с выражением непреклонной воли и сосредоточенной мысли.
— Мы видались с монсеньором в Париже, в ложе Королевской арки. Я приехал сюда несколько дней тому назад и был представлен ко двору ее величества под фамилией шевалье де Сент-Круа, эмигранта. Но я не эмигрант. У меня иные цели…
Павел овладел собой.
— Чего же вы хотите? Зачем весь вечер вы так упорно следили за мной? Зачем вы так дерзко и настойчиво глядели на императрицу? Что видели вы?
Все эти вопросы великий князь произнес, не останавливаясь.
— Я видел смерть за плечами императрицы, — слегка понизив голос, ответил шевалье.
При этих словах сильная бледность покрыла лицо будущего императора.
Неподвижно смотрел он на таинственного рыцаря Кадоша.
— Это мистификация, — произнес он наконец, овладевая собой. — Императрица здорова, как никогда. Она бодра и свежа.
— Дни императрицы сочтены, — уверенно повторил маг.
— Чего же вы хотите от меня? — гордо спросил Павел.
Рыцарь Кадоша помолчал и затем тихо начал:
— Монсеньор, вы всегда сочувствовали нам. Наши благородные цели всегда находили отклик в вашей рыцарской душе. И если вы до сих пор не соглашаетесь стать верховным князем…
— Тсс! Молчите! Ни слова! — нервно перебил его Павел, протягивая руку.
Маг поклонился и продолжал:
— Так было несколько лет тому назад. С тех пор произошли великие события. Началось пробуждение народов. Граф Северный едва ли забыл наши предсказания в Париже.
Павел молча наклонил голову.
— И когда бур я народного гнева опрокинула трон Людовика XVI, когда властители Европы почувствовали, что и их троны в опасности, тогда, монсеньор, начались гонения на нас, вольных каменщиков. И что же мы видим, монсеньор? — продолжал этот странный человек. — Нас стали травить! Нас, монсеньор, нас! Елисавета Португальская отдала нас в жертву всем ужасам инквизиции! Немногие успели спастись в Америку. Фердинанд VI объявил нас врагами церкви и династии в всех осудил на смертную казнь! Франц II требует закрытия всех ваших лож в Германии! А ведь император Франц II был нашим, как и вы, монсеньор… Вы хорошо знаете, как относится к нам ваша августейшая мать… Об Италии что же говорить… Мы ютимся в Ганновере и Брауншвейге… Правда, у нас есть место во Франции и Англии, но ведь наш вольный союз интернационален. Как русский масон переселится в Англию? Разве это так просто?.. И вот, монсеньор, я от имени четырех великих лож приехал в Россию, зная, что дни императрицы сочтены…
— И вы, — угрюмо прервал его Павел, — видя во мне будущего императора, заранее хотите испросить от меня отмену всех стеснительных мер, принятых моею матерью против масонов. Так? Не правда ли?
— Почти так, монсеньор. Мы хотели убедиться, сохранили ли вы свои симпатии к нам и не начали ли видеть в нас, подобно нашему недавнему брату Францу II, мятежников и врагов.
— Я верю вам, — коротко ответил Павел.
Верховный князь несколько минут пристально всматривался в лицо Павла и потом сказал:
— Мы тоже верим вам, монсеньор, и тоже поможем вам.
— Вы? Мне? — с удивлением и неудовольствием произнес Павел. — Но в чем?
— Вступить на трон, — спокойно ответил тот.
— Ах, это уж слишком! — в страшном возбуждении вскричал Павел. — Вы, милостивый государь, уже полчаса морочите мне голову вашими фокусами! Я был достаточно милостив, что слушал вас и обещал вам свое покровительство. Знайте, милостивый государь, мне не нужна ваша помощь! Мне не нужны ни ваши ложи, ни ваши рыцари! Я следую только природному инстинкту справедливости и никогда не унижусь до того, чтобы преследовать людей, заслуживающих уважения! А вам, милостивый государь, стыдно, вам не следовало бы прибегать к таким фортелям; вы должны были бы лучше понимать мой характер! Меня нельзя ни купить, ни застращать!
Павел стоял, положив руку на эфес шпаги. На высоком лбу его вздулись жилы, большие глаза его еще расширились и налились кровью, нижняя челюсть заметно дрожала.
Им овладевал один из тех свойственных ему порывов бешенства, когда он ничего не соображал.
Но вид спокойно и с достоинством стоящего перед ним человека охладил его, тем более что этот человек был иностранец.
Вместо ответа этот странный собеседник вынул из внутреннего кармана своего балахона сложенный лист бумаги.
— Монсеньор, прочтите и сейчас же верните мне, если дорожите жизнью, — сурово произнес он, подавая Павлу бумагу.
Павел торопливо развернул ее.
Долго, не отрываясь, смотрел он на эту бумагу.
Синеватая бледность покрыла его лицо. Он судорожно сжал спинку кресла. Рука с бумагой бессильно опустилась. На бледном лбу проступил холодный пот.
Рыцарь креста осторожно взял из его рук бумагу, сложил и спрятал в карман. Павел не обратил на это внимания.
— Неужели же это возможно! Мать! Мать! — хрипло проговорил он наконец.
— Подлинный манифест, писанный и подписанный ею собственноручно. Именно для того, чтобы не было ни у кого сомнений. Верите ли вы теперь, монсеньор?
Глаза Павла дико блуждали…
— Безумен… Заточенье… Шлиссельбург… Сын Александр…
— Монсеньор, успокойтесь, — медленно и властно произнес рыцарь креста.
При звуках его голоса Павел очнулся. Он провел рукой по лицу. Глаза его приняли невыразимо скорбное выражение.
— Мать! — почти со стоном произнес он. — Ужели мало этих лет? Отца?.. Нет, нет, — торопливо прервал он себя, — я не буду осуждать… Как вы достали это?
— Я не могу ответить на ваш вопрос, монсеньор; могу только сказать, что эта бумага будет к возвращению императрицы на своем месте. Ее уничтожение ускорило бы наше падение. На этой бумаге не выставлено только число. На случай неожиданной смерти существует еще завещание, которое должно быть опубликовано в день смерти. Вы видите, монсеньор, что мы действительно можем помочь гам. И за ваше покровительство мы ручаемся, что эта бумага будет в ваших руках, ни в чьих иных; и мы примем все меры, чтобы этот манифест не был опубликован при жизни императрицы, а завещание — после ее смерти. Еще одно хочу сказать я, монсеньор: подумайте, чем грозит союз с Австрией и Англией против Франции. Монсеньор, вашему характеру отвечает рыцарски великодушная французская нация. Французский народ знает чувства вашего высочества. Того же требует и благо Российской Империи. Союз с новой Францией может поделить мир пополам.
— Да, да, — прервал его Павел, — союз с Францией нужен России.
— А между тем, — продолжал Сент-Круа, — лорд Витворт, английский посол при вашем дворе, составил проект тройственного союза России, Англии и Австрии и все против Франции. Уже сделано распоряжение о сформировании армии для действий против Франции; ваш флот готов. На днях этот договор будет подписан. Можно ли допустить это? А теперь, монсеньор, еще одно, последнее, слово, — продолжал он, — если вы не хотите видеть больше бедствий России теперь и грозящих ей еще в будущем, вам надо закрепить наш союз.
Сдвинув брови, Павел молча слушал его.
— И вы должны в торжественном нашем заседании принять степень мастера и верховного князя.
Бледный Павел отшатнулся.
— Когда же? — тихо спросил он.
Верховный князь Розового Креста склонился к его уху и что-то долго шептал.
Выразительное лицо Павла то краснело, то бледнело.
— От вас зависит ваша судьба и судьба великой Империи, — громко произнес Сент-Круа.
— Я согласен, — отрывисто и резко ответил Павел.
Сент-Круа низко поклонился.
— Значит, — сказал он, надевая маску, — мы еще увидимся с вами, монсеньор. Вопрос решен.
Павел хотел что-то сказать, но астролог уже скрылся. Цесаревич сел и глубоко задумался. Двое рыцарей из своей засады видели, как тихо шевелились его губы. Но вот он вскочил и тихо засмеялся.
— Шлиссельбург… Шлиссельбург… — громко произнес он. — Посмотрим…
Его лицо приняло суровое выражение и, тяжело стуча ботфортами и гремя шпорами, он вышел из фонаря.
VI
правитьКогда затих шум его шагов, рыцари-двойники вышли из своей засады.
Александр Юрьич был спокоен. По-видимому, подслушанный разговор давал ему какую-то разгадку.
Напротив, князь Арсений был очень взволнован. Как почти все молодое дворянство того времени, он обожал императрицу, такую ласковую, такую снисходительную к ним; напротив, суровая Гатчина пугала избалованную молодежь.
— Что же делать? — взволнованно спросил он, обращаясь к Бахтееву. — Предупредить императрицу?
Бахтеев пожал плечами.
— О чем? О том, что смерть стоит у нее за плечами? На это у нее есть свои медики.
— Но бумага… — начал Шастунов.
— Один намек на эту бумагу — и вы будете в Шлиссельбурге, предварительно побывав в Тайной канцелярии, — ответил Бахтеев.
— Но что же делать? — снова повторил Шастунов.
— Что делать? Да ничего. Случай позволил нам узнать государственную тайну. Что мы можем сделать из нее?
Шастунов опустил голову. Он чувствовал, что его двойник прав. Через минуту он поднял голову.
— Князь, — начал он, — я обещался вам помогать и, конечно, сдержу свое обещание, но я хотел бы спросить у вас кое о чем…
— О чем же?
— Во-первых, кто этот астролог или маг, этот похититель бумаг?
— Будьте осторожнее, — сурово возразил Бахтеев. — Это один из могущественнейших людей нашего времени. Здесь, при нашем дворе, он известен под именем шевалье де Сент- Круа. Это один из древнейших родов Франции. Вы сами слышали или, наверное, поняли, что он стоит во главе широкой организации…
— Масонов? — спросил Шастунов.
— Это все равно, масоны — те же рыцари Кадоша, Розового Креста, Розенкрейцеры, — это не делает разницы. Вы слишком много узнали сегодня, — закончил князь Бахтеев, — но…
— Но вы можете мне верить, — горячо воскликнул Шастунов и протянул руку своему собеседнику. — Можете рассчитывать на меня.
— Благодарю вас, я верю вам, — серьезно ответил Бахтеев, крепко пожимая протянутую руку. — Я еще сегодня рассчитываю на вашу помощь.
— Я уже обещал вам, — коротко ответил Шастунов.
Они вышли в залу в ту минуту, когда танцы уже прекратились и все гости направлялись в столовую к роскошно сервированным столам. Впереди шла императрица, опять под руку с князем Никитой.
Все уже сняли маски. Юный Александр шел под руку с Варенькой, одетой турчанкой.
Шастунов с любопытством искал в толпе шевалье, но его нигде не было видно.
Со своего места императрица тоже, видимо, кого-то искала глазами. Наконец она обернулась к стоявшему за ее креслом Бахтееву.
— А где же астролог? — спросила она. — Кто этот современный Нострадамус?
— Это шевалье де Сент-Круа, ваше величество, — ответил Бахтеев, — но его уже нет, к сожалению.
— А, — произнесла Екатерина, — эмигрант?
Павел казался расстроенным; он был очень бледен, хмурил брови, кусал губы и пофыркивал носом.
Екатерина не любила засиживаться за едой, и потому, несмотря на обилие и изысканность раннего ужина, он не затянулся. Впрочем, сама императрица не любила никаких изысканных блюд.
После ужина государыня, со свойственной ей ласковостью, говорила с гостями, обласкала красавицу княжну Бахтееву, никого не обошла своим вниманием и вскоре уехала; за ней последовали и цесаревич с сыном.
После ее отъезда бал продолжался с новым оживлением, и гости знали, что до второго ужина, то есть до рассвета, князь их не выпустит.
Гости, уже узнавшие друг друга под маскарадными костюмами, по большей части в перерывах между танцами уходили парами, отыскивая укромные уголки в бесконечных анфиладах бахтеевского дворца, почти все комнаты которого были превращены в цветущие беседки, голубые гроты, среди которых, причудливо освещенные цветными огнями, били фонтаны. В большом зимнем саду гости могли рвать прямо с деревьев апельсины и персики, на свободе летали канарейки, благоухали редкие цветы…
Этот праздник по сказочности обстановки сравнивали со знаменитым потемкинским праздником в Таврическом дворце, когда великолепный князь Тавриды приехал после победоносной войны. Последний его праздник, после которого, так и не «вырвав больного зуба», он уехал, томимый мрачными предчувствиями, — уехал, чтобы умереть в глухой степи…
Под темными кипарисами, в углу сада, сидел молодой князь Бахтеев. Он то и дело посматривал на часы. Его новый друг Шастунов покинул его после ужина для прекрасной турчанки.
Князь вынул из кармана так взволновавшую его записку и задумался.
Эта записка, повергшая в такое недоумение князя Шастунова, была написана масонским шифром, долго бывшим тайной, доступной только избранным {Масонская азбука сохраняет угловатость первобытных письмен. Вот она:
Буква а пишется
тот же знак с точкой обозначает b
знак
обозначает с, с точкой
— d и т. д. Любознательный читатель может легко дешифровать приведенную в рассказе записку.}.
— Полночь… Монсеньор… — прошептал он.
Он передернул плечами и нетерпеливо встал.
Он пошел искать князя Шастунова. Ему посчастливилось найти князя Арсения Кирилловича в то время, когда Варенька с дамами ушла на свою половину.
— Князь, — сказал Бахтеев, — вы обещали мне помощь. Обращаюсь к вашему великодушию. Готовы ли вы?
Хотя Шастунов ожидал свою очаровательную турчанку и рассчитывал провести вместе с ней сегодня время, он, не колеблясь, ответил:
— Я готов.
Бахтеев отвел его в сторону и торопливо начал:
— Сегодня в полночь будет важное собрание… Дело идет о будущем Русской империи…
— Я слышал, — кивнул головой Шастунов. — Я знаю, о чем вы говорите.
— Не все, — ответил Бахтеев, — вот что самое важное. На этом собрании будет присутствовать цесаревич…
— Цесаревич! — взволнованно воскликнул Шастунов.
— Тсс… — прервал его Бахтеев, — да, он будет.
— Что же я должен делать? — спросил Шастунов.
— Вы будете охранять особу его высочества, — ответил Бахтеев. У него много врагов. Вы проводите его до Гатчины после собрания.
Несколько мгновений Шастунов колебался.
— Скажите мне, князь, на честное слово, — твердо произнес он наконец, — это не против императрицы?
— Нет, — задумчиво ответил Бахтеев, — нет. Круг ее судьбы завершился. Никакая человеческая сила не спасет ее от реющей над ней смерти. Дело идет о будущности империи.
— Тогда я ваш, — ответил Шастунов.
Бахтеев взглянул на часы.
— Пора. Едем.
С легком вздохом последовал за ним Шастунов. Он думал о прекрасной турчанке.
VII
правитьНесмотря на то, что было только начало ноября, снег уже выпал и стоял легкий мороз.
Легкие санки князя Бахтеева, запряженные кровным рысаком, купленным за пятьсот золотых из московских конюшен князя Алексея Орлова, понеслись по Невской перспективе, свернули на Фонтанку, миновали дом Державина и соседний с ним дом Гарновского, фаворита Потемкина, и остановились у большого сада, в глубине которого стоял барский дом, в деревне Калинкиной, там, где теперь Калинкинский мост.
Кругом было тихо. Вокруг ни души.
Бахтеев выскочил из саней, за ним Шастунов. Шепнув что-то кучеру, Бахтеев торопливо направился к калитке у ворот.
У калитки висел небольшой металлический щит в форме треугольника, и при нем бронзовый молоток.
Бахтеев дважды сильно ударил молотком по щиту. Через несколько мгновений со двора послышался недовольный голос:
— Кто там? Хозяев нет дома.
— Свет с востока, брат, — коротко ответил князь.
Сейчас же послышался шум отодвигаемого засова, затем щелканье замка, и калитка отворилось.
Бахтеев и Шастунов переступили ее порог.
Бахтеев, видимо, хорошо знал это место.
Он прямо и уверенно направился по широкой аллее, повернул в глубокой тьме направо, потом налево и через несколько минут очутился у маленькой двери бокового флигеля. Он ударил в эту дверь несколько раз с неровными промежутками, и дверь распахнулась, открывая длинный, узкий, слабо освещенный коридор. Коридор кончался небольшой комнатой, из которой вели три двери.
Бахтеев остановился.
— Князь, — начал он, — в последний раз спрашиваю вас: остаетесь ли вы при своем намерении помочь мне? Я со своей стороны даю вам слово, что ваша помощь нужна только для безопасности цесаревича. Если вы колеблетесь, вы свободны уйти. Когда начнется заседание, будет поздно. Судьба остановила свой выбор на вас.
Взволнованный необычайным приключением, чувствуя непонятное доверие к Бахтееву, Шастунов ответил:
— Князь, я не беру назад своего слова.
— Вы не раскаетесь, — горячо ответил Бахтеев. — Пока вы должны оставаться в этой комнате. Но… тсс!.. Пора… Прощайте… Ждите…
В воздухе резко прозвучал гонг. Все стихло. Князь Шастунов остался один. Тяжелое раздумье овладело им. Он почувствовал себя в положении человека, вовлеченного в заговор, цели и путей которого он не знал. Он сам удивлялся себе, как мог он так легко дать увлечь себя. Он знал отношение императрицы к масонам, знал, что, если его участие в предприятии масонов дойдет до нее, то не только его карьера погибнет навсегда, но ему грозит еще жестокая кара.
Императрица не знала жалости, если подозревала кого- нибудь в посягательстве на ее высокие права. А масонов она именно считала врагами царей и престолов.
Но, с другой стороны, Шастунова успокаивала мысль, что сам цесаревич не видел в масонах преступников и согласился приехать к ним. И хотя, как и большинство гвардейской молодежи, он относился несколько неприязненно к великому князю, тем не менее он не мог не отдать должного врожденному благородству Павла, прямоте его характера, неспособного на низость, хотя необузданного и часто увлекающего цесаревича на жестокость или несправедливость.
Кроме всего, молодой Шастунов был честолюбив, и в глубине его души жила глубокая вера в слова рыцаря Кадоша, что дни императрицы сочтены. И потому — оказать теперь услугу завтрашнему императору не значило ли сделать блестящую карьеру? Эта последняя мысль смутно шевелилась в нем. В напряженном состоянии своей души он не замечал времени. Было жутко и тоскливо в уныло освещенной четырехугольной комнате. По стенам стояли скамьи, в углу высокое кресло, посредине что-то вроде аналоя. Трудно было в мертвой, удручающей тишине подслушать полет времени. Часы могли казаться минутами и минуты часами. Шастунов ходил взад и вперед. Наконец тревожное ожидание чего-то до такой степени напрягло его нервы, что он не мог более переносить одиночества. Он подошел к одной из дверей, — заперта. К другой, — тоже. К третьей, — она свободно открылась от толчка: это была та дверь, через которую поспешно скрылся от него Бахтеев.
Шастунов шагнул за порог и очутился в темном коридоре. Где-то далеко перед ним мерцал слабый свет. Не раздумывая, он двинулся вперед. Свет, оказывается, выходил из небольшого четырехугольного отверстия в стене коридора. Отверстие было значительно выше головы князя, но вдоль стены тянулся широкий плинтус, закругленный внизу и плоский сверху, довольно высокий, похожий на длинную ступень, хотя узкую.
Князь стал на него носками, уперся руками в раму отверстия и заглянул в него.
Он едва удержал готовый вырваться у него крик…
VIII
правитьБольшая четырехугольная комната была слабо освещена желтыми восковыми свечами. Вся она была задрапирована черным сукном, и на нем по стенам изображены были мертвые головы, скелеты и скрещенные кости. На восточной стороне комнаты, на возвышении под балдахином, стояло кресло, на нем сидел человек, одетый во все черное, в широком голубом поясе, на котором были изображены солнце, луна и семь звезд.
Перед ним, у подножия возвышения, на аналое лежала раскрытая книга, и свет на нее падал из глазных впадин черепа, поставленного тут же, и этот мертвый свет озарял еще гроб с лежащим в нем мертвецом. Пламя в черепе колебалось и неровными полосами освещало лицо мертвеца, и казалось, что череп смотрит своими мертвыми глазами во все стороны. На гробе лежала ветка акации, в головах наугольник, к востоку открытый циркуль.
Князь не сразу заметил по темным углам мрачные фигуры, одетые так же, как человек, сидящий на троне. Их было много. Но в неровном свете желтых свечей, в темных углах, князь не мог их сосчитать. Он не мог и рассмотреть их лиц, полуприкрытых капюшонами.
В собрании царило торжественное молчание. От незримого дуновения ветра колебалось желтое пламя свечей, и под его причудливой игрой лицо мертвеца словно оживало мгновениями. Князь Шастунов пристально вглядывался в это лицо и вдруг снова едва не вскрикнул и не упал, узнав в этом мертвом лице недавно полное жизни и силы лицо князя Бахтеева.
Он готов был одно мгновение выхватить шпагу и броситься в эту таинственную и мрачную храмину… Но опомнился. Прежде всего, он не знал, как в нее проникнуть, а потом, что мог он сделать в этом чужом доме, один…
Шастунов был смел. Он понял одно: что его минутный приятель погиб жертвой ошибки или предательства, что такая же участь грозит и ему, и решил не даром отдать свою жизнь. Упорно, как загипнотизированный, продолжал он смотреть. Было что-то страшное в этом молчании перед черным гробом, в тусклом мерцании желтых свечей. И вот среди этой тишины чей-то голос, раздавшийся словно издалека, глухой и зловещий, произнес:
— Убийцу Хирама ведут.
В храмине произошло легкое движение, и снова все застыли в неподвижной позе.
В ту же минуту раскрылись двери, и в сопровождении двоих, одетых, как и все остальные, в храмину вступил человек. Грудь, руки и колени были у него обнажены. Башмаки не были застегнуты. Как будто он, торопясь, как попало всунул в них ноги, попав одними носками, не успев заправить пяток.
При его входе все встали. Человек, сидящий на троне, протянул ему руку и властно произнес:
— Остановись!
Пришедший остановился, едва перейдя порог. Напрасно Шастунов напрягал зрение — он не мог рассмотреть его лица.
— Ты видишь, брат, — снова раздался голос председателя, — мы в скорби и слезах, мы оплакиваем смерть великого мастера, строителя храма Соломонова — Хирама… Мы ищем его убийц. Не ты ли поднял на него руку?
— Я не убивал Хирама, я неповинен в этом преступлении. Вместе с вами я оплакиваю смерть великого мастера, — отвечал твердым голосом новоприбывший, и князь Шастунов вздрогнул, узнав голос великого князя Павла Петровича.
— Тогда, — продолжал председатель, — если ты невинен, займи его место, — и он указал рукой на гроб.
К удивлению Шастунова, гроб был пуст…
Великий князь сделал шаг по направлению к гробу.
— Постой, — снова произнес председатель. — Знаешь ли ты, кто был Хирам?
— Великий мастер, унесший с собою в могилу «слово», — последовал ответ.
— Выслушай же его историю![5] — торжественно начал председатель. — Готов ли ты?
— Я готов, — ответил Павел.
— Так слушай же, — и среди напряженной тишины снова зазвучал голос председателя. — Был великий мастер Хирам. Он воздвиг храм Соломона. Он воздвиг трон его из чеканного золота и украсил Иерусалим пышными зданиями. И люди ходили около них и смотрели на вид и восторгались в душе своей. Но не любили его люди и не понимали его, потому что он был велик и знал тайны неба и земли. И был он печален и одинок, и не много было у него друзей и учеников. И сам Соломон в славе своей дивился и завидовал ему, ибо от края и до края земли говорили люди: «Великолепен храм Соломона. Мудр и богат Соломон, но храм воздвиг Хирам». И, дивуясь на храм Соломонов, говорили люди: «Как дивен строитель Хирам!»
И дошла слава царя Соломона до пределов земли, до самой царицы Савской — Балкис. И поехала Балкис, царица Савская, в Иерусалим приветствовать великого царя и посмотреть на чудеса его царствования. И принял ее Соломон со всей великолепной пышностью своей.
И нашла она Соломона сидящим на троне из позолоченного кедрового дерева, и приняла его за статую из золота, с руками из слоновой кости.
И показал ей царь Соломон чудо своего царствования — великий храм Адоная.
И захотела царица увидеть строителя храма сего.
И увидела царица его, и затмилась в ее очах слава Соломонова перед славой великого мастера…
С напряженным вниманием слушал Шастунов эту таинственную легенду.
Председатель помолчал и снова начал:
— И возревновал царь Соломон к славе великого мастера Хирама. И подготовил он гибель его.
И выбрал трех подмастерьев его, завидующих ему, тех, кого Хирам не захотел сделать мастерами: каменщика Фа- нора — сирийца, плотника Амру — финикийца и рудокопа Мафусаила — еврея. Наступил час, когда слава Хирама должна была вознести его до звезд. В этот день расплавленная огнем медь должна была влиться в дивные формы, созданные Хирамом.
Но три подмастерья испортили двери, сдерживающие медное море. И двери растворились преждевременно и сразу, и медное морс перелилось через края форм и огненным потоком понеслось неудержимо вперед.
Хирам поднял руку, и встали огромные водяные столбы, и смешались огонь и вода: вода поднималась густым паром и падала в виде огненного дождя, распространяя ужас и смерть. И окруженный огненным морем Хирам искал и ждал смерти.
И вдруг услышал он чудный зов сверху: «Хирам! Хирам! Хирам!» Он поднял глаза и увидел гигантскую человеческую фигуру. Голос продолжал: «Иди, мой сын, не бойся. Я сделал тебя неуязвимым. Бросься в пламя». И, покорный чудному зову, Хирам бросился в огненное море.
«Куда ты ведешь меня?» — спросил он неведомое существо. — «В центр земли, в душу мира, в царство свободы, в царство великого Каина. Там кончается власть тирана Адонаи. Там жилище отцов твоих, и там ты безбоязненно можешь вкусить от древа познания добра и зла». — «Кто же ты?» — спросил Хирам. — «Я отец твоих отцов, я сын Ламеха, я Тубалкаин». И ввел Тубалкаин Хирама в святилище огня, и открыл ему великое слово, и вдохновил его духом огня на борьбу с Адонаи, и предрек потомству его, поклонникам духа огня, владычество над миром.
И дал ему молоток, которым сам создал дивные работы, и вернул Хирама на землю.
И наутро восстановил Хирам работу свою, и дивился народ тайному могуществу Хирама.
И возревновал Соломон к славе его и велел подмастерьям Фанору, Амру и Мафусаилу убить мастера.
IX
правитьС этими словами председатель сделал рукой знак, и в ту же минуту три человека заняли места у трех дверей.
— Хирам вошел в храм в полдень, — продолжал он, — а убийцы стали у дверей восточной, западной и южной и потребовали, чтобы Хирам открыл им слово мастера. Хирам отказался и пошел к восточным дверям…
При этил словах великий князь сделал движение и порывисто подошел к восточным дверям.
— Тогда, — продолжал председатель, — Фавор, стоявший у этих дверей, ударил Хирама правилом в двадцать четыре дюйма…
В то же мгновение человек, стоявший у восточных дверей, высоко поднял руку и опустил ее на Павла.
— Тогда Хирам, — звучал голос председателя, — бросился к южным дверям…
Великий князь был уже у южных дверей.
— Там Амру нанес ему такой же удар…
Павел отшатнулся.
— Хирам бросился к западным дверям, но тут Мафусаил нанес ему последний удар молотком…
Человек, стоявший у западных дверей, поднял руку, вооруженную молотком, и опустил ее.
Павел пошатнулся. Его поддержали.
— И умер Хирам, — как во сне слышал Шастунов, — и положили во гроб его…
Молчаливые фигуры подняли неподвижное тело Павла и положили в гроб.
— И вынесли его в западные двери, и над могилою его воткнули ветку акации…
Председатель сошел со своего места, приблизился к недвижно лежащему в гробу Павлу и вложил в его руку ветку акации, поданную ему одним из присутствующих.
— Народ волновался отсутствием Хирама, и Соломон в угоду толпе отправил двенадцать надежных подмастерьев искать его, и отправил он троих к югу, троих к северу, троих к востоку и троих к западу.
И устали идущие к западу и сели отдохнуть на пригорке, и один из них увидел ветку акации и взял ее, и она легко отделилась от земли и осталась в руках его, и подумали они, что почва здесь недавно взрыта, и стали копать ее, и откопали тело Хирама.
Оно уже разложилось, так как лежало в земле четырнадцать дней, и один из подмастерьев воскликнул: «Макбенак», что значит: «мясо сошло с костей».
И стало это слово словом мастера, так как решили они первое произнесенное слово при открытии тела мастера считать «словом».
Но не могло быть поднято тело Хирама подмастерьями. Нужно было «львиное прикосновение» мастера. И мастер подошел.
Председатель приблизился к гробу, наложил обе руки на голову Павла.
— И сказал мастер: «Макбенак!» и легко поднял тело Хирама.
Великий князь поднялся. В ту же минуту его окружили люди.
Шастунов не мог разглядеть, что делали эти люди. Внезапно полусвет сменился ярким светом.
Это был чудный, странный свет, белый и резкий. Шастунов никогда в жизни не видел ничего подобного. Над троном, где сидел председатель, засияли звезды. Прямо над его головой загорелся мистический треугольник с какими-то таинственными письменами внутри его. Налево загорелось солнце, направо — месяц. И надо всем, в самом потолке, необычайным блеском засияла звезда.
Увлеченный этим необычайным видом Шастунов едва пришел в себя, когда увидел великого князя, облаченного в просторный голубой плащ, усеянный серебряными звездами.
Председатель сошел со своего места, подошел к Павлу и, низко склонясь, произнес:
— Верховный князь, займи свое место, — он рукой указал на трон, — и выслушай великую тайну.
Павел стремительно направился к трону. В эту минуту в коридоре послышались шаги.
Шастунов поспешно соскочил с карниза, на котором стоял, и бросился в ту комнату, где был первоначально. Прошло несколько минут, и показался князь Бахтеев. Шастунов сделал вид, что дремал.
— Скучно, князь, а? — спросил Бахтеев. — Вы, кажется, вздремнули?
— Нет, — с улыбкой ответил Шастунов, — я не скучал.
— Ну, тем лучше.
Бахтеев сел рядом с Шастуновым.
— Недолго уже вам томиться, — начал он, — сейчас все кончится.
— Что кончится? — спросил Шастунов.
— Ах, — прервал его Бахтеев, — не будьте очень любопытны, дорогой князь…
— Князь Александр Юрьич, — с достоинством произнес Шастунов, — уже в продолжение трех часов я являюсь игралищем каких-то непонятных тайн. Сперва письмо, потом случайно подслушанный разговор и, наконец, я здесь, в неведомом загадочном доме. Никогда в жизни я не был в положении куклы. Я обещал вам свое содействие, я верю вам, но все же я хочу знать, какую роль играю я во всей этой истории. Мне кажется, я имею право быть любопытным.
Бахтеев серьезно выслушал Шастунова.
— Вы правы, — начал он, — вы должны звать, что вы делаете и чему помогаете. Я верю вашей чести и сейчас посвящу вас в то, что мы предпринимаем, хотя мне кажется, что после того, что вы слышали, вопрос для вас ясен.
Шастунов молчал.
— Дело заключается в том, что великий князь Павел Петрович на днях будет императором.
Шастунов вскочил с места.
— А почем вы это знаете?
— Вы слышали, — спокойно ответил Бахтеев.
— И вы верите этому? — воскликнул Шастунов.
— Я знаю это, — спокойно ответил Бахтеев.
— Если все, что я слышал, если все это… и смерть… и завещание… и манифест — правда, то… то… — растерянно начал Шастунов.
Протяжный звук гонга прервал его слова.
— Тсс!.. Мы еще увидимся, пора, — поспешно произнес Бахтеев, торопливо поднимаясь с места. — Теперь идите в эту дверь, все прямо… ждите на крыльце.
И с этими словами Бахтеев отпер ему одну из дверей, а сам скрылся в другую.
При слабом свете одинокой лампы Шастунов шел все прямо.
Коридор имел несколько поворотов. Князь вошел в просторную комнату. Перед ним были двери. Он толкнул их и очутился на крыльце. Весь двор перед крыльцом был покрыт снегом. У крыльца стояли парные сани.
Шастунов с недоумением глядел вокруг. Он был как во сне. Офицер Кавалергардского полка, почему-то нелюбимого цесаревичем, проникнутый благоговением к императрице, он очутился вдруг в положении заговорщика. Вокруг него что-то происходило, чего он не мог понять.
Но у него не было много времени раздумывать. На крыльце появились две фигуры, закутанные в плащи.
— Ваш проводник здесь, монсеньор, — произнес по-французски знакомый князю голос Бахтеева.
В ту же минуту князь сделал шаг вперед к закутанной фигуре. Бахтеев скрылся.
Узенькие санки были на одного.
— Стань на запятки! — услышал Шастунов резкий, высокий, повелительный голос.
Ворота широко раскрылись, лошади рванулись и понесли.
Шастунов заметил, что впереди несся верховой.
Ветер со снегом залеплял глаза князю. Ему было неудобно и трудно держаться на запятках.
— Кто ты такой? — послышался голос из-под широкой шинели.
— Кавалергардского ее величества полка поручик Шастунов, — ответил князь, склоняясь вперед.
— Ты оказал мне сегодня услугу, ротмистр, — послышался ответ.
— Поручик, — возразил Шастунов, напрягая голос.
— Очень хорошо, ротмистр, — раздался ответ.
Лошади неслись.
Руки Шастунова окоченели. На полпути стояла подстава. Лошадей перепрягли в одну минуту. Сани понеслись дальше.
Но вот караульные посты Гатчины.
Полосатые будки, масляные фонари. Сани остановились у ворот дворца. Закутанная фигура сбросила свой плащ на сиденье.
Павел вышел из саней.
— Спасибо, полковник, — отрывисто проговорил он, входя в подъезд.
Князь Шастунов остался один.
«Полковник, — тревожно думал он. — Что же это такое? Полковник!»
И долго стоял он в раздумье перед дворцом, пока не вспомнил, что надо подумать о том, как добраться назад, или где заночевать.
X
править— Нет, граф, что бы вы ни говорили, это надо кончить, — решительно произнесла императрица, ходя взад и вперед по кабинету, нервно засучивая рукава своей кофточки, что служило у нее всегда признаком гневного волнения. — Я не могу, понимаете вы, не могу, не смею рисковать так наследием великого Петра, славой, стоившей неисчислимых жертв, делом долгого моего тридцатипятилетнего царствования; нет, нет, не возражайте мне, сердце матери иногда должно заставить себя замолчать!
Человек, которого она называла графом, и не думал пока возражать. Это был вице-канцлер граф Александр Андреевич Безбородко. Его грузное тело с трудом умещалось на маленькой табуретке, стоявшей у письменного стола императрицы. Сложив на большом животе короткие руки, полузакрыв свои и без того маленькие глазки, он, казалось, дремал.
Императрица продолжала:
— Вся Европа потрясена, колеблются тропы, в опасности алтари. Франция стала врагом королей и Бога. Наш долг раздавить ее… Англия и Вена согласны со мной… А мой сын!.. — воскликнула она. — Но нет, вы сами хорошо знаете его взгляды… А между тем, — понизив голос, продолжала императрица, — ведь не два века мне жить… я уже стара.
Тут впервые Безбородко открыл глаза, лицо его оживилось, и он сделал протестующее движение.
— Ну, ну, — с легкой улыбкой произнесла императрица, — я знаю, что говорю. А затем, — снова нахмурив брови, начала она, — что это за сношения с мальтийским орденом, с масонами! Нет, он безумец. Воля моя непреклонна. Александру уже девятнадцать лет, он не мальчик… Я решила. Теперь я не мать, я — императрица… И я исполню свой долг, хота бы от этого разорвалось мое сердце… И потом, — с живостью перебила она Безбородко, что-то хотевшего сказать, — разве не видите вы его постоянного тайного раздражения против меня? Разве не видите вы, что его Гатчина в карикатурном виде представляет антитезу моего двора, моих порядков? Нет, я не могу больше терпеть этого. Я решила.
Утомленная императрица опустилась на маленькое кресло за столом, против графа. Несколько мгновений длилось молчание.
— Что же вы молчите, граф? — нетерпеливо сказала она наконец.
— Вы запретили возражать, ваше величество, — лениво отозвался Безбородко.
Императрица улыбнулась.
— Я вам разрешаю говорить, мой упрямый хохол.
И лень и апатия исчезли с лица Безбородко. Глаза его засветились мыслью, лицо оживилось.
— В таком случае я должен доложить вам, что, во-первых, великий князь Александр не согласится на это…
По губам императрицы скользнула улыбка. Она насмешливо взглянула из-под очков на графа и произнесла:
— Я вас считала проницательнее, господин дипломат. У этого златокудрого юноши не столь чувствительная душа, как думаете вы и другие… Ну, а во-вторых?
— Во-вторых, — продолжал Безбородко, — на это не согласится цесаревич. Он не уступит своих прав.
Екатерина презрительно рассмеялась и с большой решимостью сказала:
— Завтра будет опубликован манифест. Сегодня вечером я поставлю на нем число: 6-е ноября. Ежели же, — улыбаясь, добавила она, — я сегодня ночью умру, то на этот случай у меня приняты меры. Верные люди знают, как и вы, где хранится моя последняя воля. Дело кончено. А теперь, дорогой граф, расскажите мне о ваших вчерашних переговорах с лордом Витвортом.
Граф Безбородко приступил к докладу.
Все придворные обратили внимание, что императрица в этот день была особенно озабочена.
Некоторые приписывали это якобы дурным известиям, полученным государыней из Закавказья от графа Валерьяна Зубова, где он после покорения Дербента, Баку и Ганжу (нынешний Елизаветполь) угрожал Персии, другие говорили, что лорд Витворт от имени Сент-Джемского кабинета внес какие-то поправки в заключаемый трактат.
К вечеру стали передавать шепотом, что государыня на утро 6-го ноября экстренно вызвала из Гатчины великого князя Александра, что гг. сенаторам предложено собраться завтра в торжественном заседании для выслушания, в присутствии самой императрицы, какого-то чрезвычайного манифеста. Глухо упоминалось имя цесаревича. В воздухе носилось что-то тревожное…
Императрица ушла к себе раньше обычного времени. Ей нездоровилось. Она чувствовала непонятную тяжесть в голове. Ее клонило ко сну. Но сон ее был тревожен. Ей было душно. Среди ночи она вдруг проснулась. Ей ясно послышались в соседней комнате чьи-то легкие шаги.
— Марья Савишна, это ты? — окликнула императрица свою верную камер-фрау Перекусихину.
Никто не отозвался. Подождав несколько мгновений, Екатерина, во своему обычаю не желая никого тревожить, зажгла свечу, надела горностаевые туфли и вышла в соседнюю комнату, где был ее малый рабочий кабинет.
Она остановилась на пороге и внимательно оглядела всю комнату. В комнате не было никого.
На столе в том же порядке лежали бумаги, стоял ларец с секретными документами, ключ от которого один всегда был при ней, а другой у князя Зубова, как говорила она, на случай ее нежданной смерти.
Она вернулась и снова легла. Но ее шаги и оклик все же услышала спавшая у других дверей спальни Марья Савишна. Она вошла.
— Ничего, ничего, Марья Савишна, — ласково отозвалась императрица на ее вопрос. — Спи спокойно, мне почудилось.
Марья Савишна, перекрестив императрицу, ушла к себе.
Настала тишина.
В полосе лунного света в малом кабинете появилась на миг темная фигура…
XI
править6-го ноября, ранним утром, когда еще деревья серебрились инеем в морозном воздухе и чуть брезжил свет зачинающегося дня, великий князь Павел был уже на ногах и прошел в парк в свою любимую беседку.
Там, среди густо окружавших ее дубов, он любил предаваться своим мыслям.
Все было тихо кругом. Он был один.
Тяжелые подозрения томили его. За долгое время царствования своей матери он привык никому не верить и всех подозревать.
Лишенный широкой деятельности, отстраненный от всякого участия в управлении государством, хотя и наследник, он предавался своим одиноким думам и составлял несбыточные, полубезумные планы. В своем вынужденном уединении он часто обращался мыслью к своему отцу, и мало-помалу всю нежность своего сыновнего сердца перенес на него. Он не знал ласки матери… И в его глазах отец его был жертвой, хотя мог бы быть героем. Он боялся участи отца, и разоблачения Сент-Круа доказали ему, что его предчувствия справедливы.
В это утро он был в особенно нервном настроении. Было несомненно, что опасность надвигается, что она уже близка. Ему грозила участь отца.
Что иное могло значить — вызов Александра, чрезвычайное собрание Сената?
Тусклым взором оглянул он низенькие домики казарм, где помещались его верные голштинцы, и болезненная, грустная улыбка скользнула по его губам.
Он представил себе несметные полчища победоносных войск, обожавших его мать.
— Потешное войско, — с горечью произнес он, — забава. Дитя неразумное в сорок лет. Безумец… Шлиссельбург…
Время летело незаметно. Уже давно проиграли утреннюю зарю. Забили барабаны. С напудренными косами, вытягивая по-журавлиному ноги, задыхаясь в узких, высоких воротниках, уже давно в экзерциргаузе парадировали его верные голштинцы, удивляясь тому, что «их» великий князь не присутствует на учении.
А великий князь, словно ожидая чего-то рокового с минуты на минуту, все быстрее и быстрее ходил из угла в угол в своей беседке.
Ученье приходило к концу. Павел остановился на пороге и стал напряженно всматриваться в даль, на прямую, длинную дорогу, откуда он мог ждать всего…
Вдруг сердце его сильно забилось. Он увидел на белой дороге темную движущуюся массу, словно толпу. Все ближе, ближе… Нет, это не толпа. Это бешено несущаяся коляска четверней, окруженная небольшим конвоем.
В коляске кто-то в форме… Вот шлагбаум сразу поднялся перед ними, не задерживая их стремительной скачки.
Что это? Человек в коляске что-то кричит; часовые у ворот берут на караул.
— Предатели! — хотел крикнуть великий князь, но словно оцепенение охватило его. Он замер на пороге беседки.
Ворота распахнулись. Коляска на миг приостановилась. Сидящий в ней что-то спросил у часовых. Они указали на беседку. Лошади рванули и через несколько мгновений, тяжело храпя, остановились около нее. Конные спешились.
Из коляски в одном мундире выпрыгнул молодой генерал, и великий князь отшатнулся, узнав в нем ненавистного Зубова.
В одно мгновение Павел отскочил в дальний угол и, обнажив шпагу, с налившимися кровью глазами, весь дрожа, готовился встретить нежданного посетители.
Как вихрь, пронеслись в его голове мысли:
«Манифест. Шлиссельбург… Отец… Нет, лучше смерть, их мало, мои голштинцы меня не выдадут… Я повешу его здесь же, на любом дереве…»
Зубов перешагнул порог. Увидев искаженное бешенством лицо Павла, он словно оробел и беспомощно обернулся назад, как будто ожидая себе поддержки.
— А! — хриплым голосом закричал Павел, поднимая шпагу. — Вы не возьмете меня живым! Я убью вас, сударь, слышите, убью! Но вам не удастся лишить меня моих природных прав! Вы не увезете меня в Шлиссельбург… Я обращусь в войску… к народу… — Он задыхался от бешенства. — Я сам издам манифест и в нем я скажу… — снова начал он и вдруг замолчал, пораженный представившимся ему зрелищем.
Вчерашний «полудержавный властелин», надменный и дерзкий Зубов стоял на коленях, умоляюще протягивая к нему руки. По его красивому, искаженному теперь страхом или горем лицу неудержимо текли слезы, губы дрожали…
Гнев Павла сразу упал и сменился глубоким удивлением.
Молчание длилось долго. Наконец Зубов, все не вставая с колен, прерывающимся голосом произнес:
— Государь, ваше величество…
Павел протянул вперед руки и потом закрыл ими свое горящее лицо…
Переход от ожидаемого Шлиссельбурга к трону был слишком резок. Павел молчал.
Некоторые полагают, что в эту роковую минуту окончательно было нарушено равновесие его души, что в эту минуту им овладело безумие, оставившее следы на всем его недолгом царствовании.
— Ваше величество, — прервал молчание Зубов, — сегодня в семь часов утра великой Екатерины не стало, — и, не в силах сдержать своего искреннего отчаяния, он громко зарыдал.
Да, его отчаяние было несомненно искренно. Со смертью императрицы он терял все; кроме того, он имел основания бояться за свою дальнейшую судьбу.
Павел порывисто подошел к нему и вложил шпагу в ножны.
— Встаньте, сударь, — произнес он, протягивая ему руку.
Шатаясь, Зубов встал.
— А манифест? А завещание? — быстро спросил Павел.
— Их нет, ваше величество, — ответил Зубов. — Шкатулка оказалась пуста, вот ключ от нее.
С этими словами он протянул императору небольшой золотой ключик.
Павел машинально спрятал его карман.
— По-видимому, императрица, — продолжал несколько ободрившийся Зубов, — уничтожила эти акты по чувству врожденной ей справедливости.
Павел быстро взглянул на него, ничего не сказал.
— Как она умерла? — спросил он.
И Зубов, все еще волнуясь, рассказал, как умерла императрица. Она встала, как всегда, потом прошла в уборную и долго оттуда не выходила. Перекусихина, встревоженная этим, хотела войти, но что-то мешало отворить дверь.
Тут голос Зубова прервался.
— И это оказалось тело императрицы, — с рыданием закончил он. — Она умерла от удара. Она еще дышала, когда прибыл лейб-медик и он… Но ничего нельзя было сделать…
Сосредоточенный и угрюмый, слушал Павел взволнованный рассказ Зубова. Потом вдруг он произнес:
— Я не имею зла на вас, сударь. Все останется по-прежнему. Назначаю вас инспектором артиллерии.
Зубов снова упал на колени и поцеловал руку императора.
— А теперь — во дворец! — произнес Павел.
Известие о смерти императрицы уже распространилось по Гатчине.
Едва Зубов, по приказанию императора, распорядился подать экипаж, как, взволнованная и бледная, прибежала императрица с маленьким Константином. Император приказал собираться и ей. Через четверть часа экипажи уже мчались по петербургской дороге.
XII
правитьНевообразимая тревога царила во дворце. Всех, как громом, поразила весть о смерти императрицы. Крепкая и сильная, несмотря на свои шестьдесят семь лет, она сумела соединить в одной себе, за время своего тридцатишестилетнего царствования, всю власть, все вожделения народа; но мысль, привычная идти одним путем, останавливалась, как с разбега, перед фактом ее смерти, оставляющей за собой страшную пустоту. Весь уклад общественной жизни, особенно военной, вдруг подвергался страшной ломке, так как всем были известны антагонизм и крайнее различие взглядов между матерью и сыном, теперешним императором. Буквально все население столицы было охвачено паникой, особенно люди, близкие ко двору…
Они ждали опалы и чуть не казни.
Среди растерявшейся толпы цесаревич быстрыми шагами прошел к телу матери. Труп Екатерины положили на широкую кушетку в ее кабинете. Правая рука свесилась, лицо было спокойно и строго тем величием смерти, которое кладет она на чело избранников.
Павел молча опустился на колени перед этим трупом, еще накануне одушевленным великой волей, потрясавшей миром.
Близ него стояли Безбородко, Зубов, находившийся в полубессознательном состоянии, и прискакавшие следом за Павлом из Гатчины его любимцы Кутайсов и Аракчеев.
Стоя на коленях, низко опустив голову, прильнув губами к холодной руке императрицы, словно застыл в своей скорбной позе юный Александр.
— Ваше величество, — прошептал Безбородко, — надо немедля подписать манифест.
Император вздрогнул и быстро поднялся с колен.
— Да, да, — торопливо ответил он, — пойдемте.
Они вышли в большой приемный кабинет.
Безбородко разложил на столе текст манифеста.
— Не правда ли, граф, — вдруг произнес Павел, — какая по воле Божьей перемена. Ведь это не тот манифест?
И, быстро проглядев манифест, возвещавший его вступление на престол, Павел подписал его.
— Это именно тот манифест, — с едва заметной улыбкой произнес Безбородко, — тот, который нужен для блага Российской Империи.
Павел молча вышел.
В это время прибыл почетный караул от Кавалергардского полка, под командой князя Шастунова.
Император узнал его.
— А, полковник, здравствуй! — громко приветствовал он молодого поручика.
Князь Шастунов вспыхнул от удовольствия и отсалютовал государю шпагой.
Бесконечной вереницей тянулись придворные отдать последний долг праху императрицы.
Утомленный император прошел в библиотеку.
Все случившееся так сильно подействовало на него, что он чувствовал потребность в одиночестве.
Но его одиночество было скоро нарушено.
Тяжелые портьеры раздвинулись, и перед императором появилась стройная фигура шевалье де Сент-Круа.
— В тяжелую для вашего величества минуту я решаюсь предстать пред вами, — начал он с глубоким поклоном, быстро очерчивая в то же время в воздухе правой рукой мистический треугольник.
— Вы! Чего хотите вы? — отрывисто спросил Павел.
— Исполнить обещание, — с достоинством ответил Сент- Круа. — Вот, ваше величество, манифест, а вот завещание.
Страшно побледневший Павел протянул руку. Сент-Круа почтительно подал ему документы.
— Это дань признательности великому рыцарю Кадоша, — низко опуская голову, произнес он.
Император жадно проглядел бумаги.
— Опять! — воскликнул он. — Опять они в ваших руках. Как вы достали их?
— Их достали, — ответил Сент-Круа, — сегодня ночью; мы торопились, боясь за жизнь императрицы… Императрица открыла пропажу рано утром, и это ее так поразило, что она…
— Замолчите, замолчите, довольно… — исступленным голосом закричал Павел, — я не хочу ничего знать…
Рыцарь Кадоша низко поклонился и медленно и твердо проговорил:
— Мы исполнили свои обещания, ваше величество. Очередь за вами. Если же нет — наступит наш черед. — В его голосе послышалась угроза. — Какой мерой измерится, той же и отмерится[6], — закончил он.
И с этими словами шевалье де Сент-Круа, отдав глубокий придворный поклон императору, вышел из комнаты…
Комментарии
правитьВпервые: Нива: Ежемесячные литературные и научно-популярные приложения. 1916. № 2, февраль, за подписью «Ф. Зарин» и с подзаг. «Исторический рассказ».
Ф. Зарин-Несвицкий (наст. фам. Зарин, 1870—1941?) — поэт, прозаик, драматург, переводчик, младший брат писателя А. Зарина. После гимназии служил в армии, затем чиновник Министерства путей сообщения, с 1913 г. надворный советник. Проходил военную службу во время русско-японской и Первой мировой войн, в 1919—1920 гг. в Красной армии. В 1933 г. был арестован по обвинению в антисоветской деятельности, дело прекращено в 1934 г. за недоказанностью обвинения. Автор сб. стихотворений, исторических романов и повестей, очерков, пьес.
- ↑ Oh! Mon astrologue!.. trompez — Ах! Мой астролог! Это слишком! Понимаете, вы выглядите, как шарлатан! Черт побери!.. — Монсеньор, вы ошибаетесь (фр.).
- ↑ Под именем Comte du Nord великий князь Павел путешествовал с супругой по Европе (Здесь и далее прим. авт.).
- ↑ Кадош значит — «избранный». Высокая степень в иерархии масонства.
- ↑ Это восемнадцатая степень старого и принятого Шотландского устава. Рыцари Розового Креста, князья Розенкрейцеров, не имеют, между прочим, ничего общего с каббалистической и алхимической сектой Розенкрейцеров. Эту степень считают nec plus ultra (высшая, предельная точка, букв. «дальше некуда» — лат .) масонства.
- ↑ Выслушай же его историю! — Излагаемая далее «история» контаминирует собственно масонское предание о Хираме с фантазиями Ж. де Нерваля (1808—1855) и т. п. авторов.
- ↑ Какой мерой … — Лк. 6:38, Мф. 7:2: «Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам».