Ловель-вдовец (Теккерей)/ОЗ 1860 (ДО)

Ловель-вдовец
авторъ Уильям Теккерей, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Lovel the Widower, опубл.: 1860. — Источникъ: az.lib.ru

ЛОВЕЛЬ ВДОВЕЦЪ.

РОМАНЪ ТЕКЕРЕЯ.

I.

Холостякъ улицы Бикъ.

Кто будетъ героемъ этой повѣсти? Не я, пишущій ее. Я представляю только хоръ драмы; я дѣлаю замѣчанія о поведеніи участвующихъ въ ней характеровъ: я разсказываю ихъ простую исторію. Въ ней есть любовь и свадьба; въ ней есть печаль и обманутая надежда; сцена совершается въ столовой и подъ столовой. Нѣтъ, въ этомъ случаѣ столовая и кухня находятся въ одномъ этажѣ. Въ ней не является высшее общество, развѣ вы назовете вдову баронета знатною особою; и нѣкоторыя баронессы могутъ быть такими, но, конечно, нѣкоторыя вовсе не таковы. Я не думаю, чтобъ въ цѣлой драмѣ нашелся одинъ злодѣй. Въ ней есть, правда, отвратительная себялюбивая старуха, старый разбойникъ съ большой дороги, старый блюдолизъ, живущій по милости другихъ людей, старый неизмѣнный членъ батскихъ и чельпенгемскихъ пансіоновъ^[1] (про которые могу ли я что-нибудь знать, я, никогда въ мою жизнь небывшій ни въ одномъ пансіонѣ ни въ Батѣ ни въ Чельтенгемѣ); старый мошенникъ-купецъ, тиранъ надъ своею прислугою, мучитель бѣдныхъ — правда, онъ могъ бы стоять за злодѣя; но она считаетъ себя добродѣтельнѣйшею женщиною, какой не было еще на свѣтѣ. Героиня не безъ ошибокъ (а для нѣкоторыхъ это будетъ большою отрадою, потому-что добродѣтельныя женщины многихъ писателей — вы знаете, очень-безвкусны). Главное лицо, пожалуй, вы скажите, колпакъ. Но развѣ многіе изъ вашихъ почтенныхъ знакомыхъ лучше? и развѣ колпаки знаютъ, что они колпаки, и даже, зная это, развѣ они несчастливы? Развѣ дѣвушки откажутся выйти замужъ за колпака, если онъ богатъ? Развѣ мы откажемся обѣдать вмѣстѣ съ колпакомъ? Въ прошедшее воскресенье я слышалъ въ церкви колпака; всѣ женщины рыдали и плакали и, Боже мой! какъ великолѣпно онъ проповѣдывалъ! Развѣ мы не удивляемся его мудрости и краснорѣчію въ палатѣ общинъ? Развѣ мы не даемъ ему важные посты въ арміи? Не-уже-ли вы не можете указать колпака, сдѣланнаго перомъ? Развѣ жена ваша не посылаетъ за однимъ изъ нихъ, когда захвораетъ который-нибудь изъ дѣтей? Развѣ мы не читаемъ его милыя поэмы или даже романы? Да, можетъ-быть, даже этотъ романъ читается имъ или отъ написанъ. Ну? Quid rides? Не воображаете ли вы, что я пишу портретъ, представляющійся передо мною каждое утро въ зеркалѣ, когда я брѣюсь? Après? Не думаете ли вы, что я предполагаю, будто у меня нѣтъ слабостей, какъ и у моихъ ближнихъ? Развѣ я не слабъ? Всѣ мои друзья знаютъ, что есть одно блюдо, противъ котораго я не могу устоять — даже если я два раза плотно пообѣдалъ. Итакъ, мой любезный государь или государыня, нѣтъ ли и у васъ вашей слабости, вашего любимаго блюда? (или если вы этого не знаете, то это знаютъ ваши друзья). Нѣтъ, любезный другъ, тысячу противъ одного, что мы съ вами люди не высшаго ума, безъ громаднаго состоянія, не принадлежимъ къ древнѣйшей фамиліи, не отличаемся совершеннѣйшею добродѣтелью, безукоризненною красотою. Мы не герои и не ангелы; мы также не враги человѣчества изъ странъ неназываемыхъ, черные убійцы, вѣроломные яго, свыкшіеся съ кинжаломъ и отравою, которыхъ забава — убійство, игрушки — кинжалы, мышьякъ — насущный хлѣбъ, разговоры — обманъ и фальшивая подпись — обыкновенное письмо. Нѣтъ, мы не чудовища порока и не земные ангелы; по-крайней-мѣрѣ я знаю одного изъ насъ, кто не таковъ, какъ очевидно каждый день, если подадутъ ему ножъ, который не рѣжетъ или сырую баранину. Но мы не совсѣмъ звѣри, и есть люди, любящіе насъ. Наши стихи не такъ хороши, какъ поэзія Альфреда Теннисона; но мы съумѣемъ обточить куплетъ для альбома миссъ Фани; наши шутки не всегда перваго разбора; но Мери и ея мать любезно улыбаются, когда папа разсказываетъ свой анекдотъ или отпускаетъ остроту. Мы имѣемъ многія слабости, но мы не отъявленные злодѣи, точно также, какъ и мой другъ Ловель, напротивъ, это былъ добрѣйшій и безвреднѣйшій малый, когда я познакомился съ нимъ. Теперь, когда его положеніе измѣнилось, онъ, можетъ-быть, заважничался (и, конечно, меня не приглашаетъ на лучшіе обѣды, какъ прежде, гдѣ вы едва-ли встрѣтите нашего брата, мѣщанина; но, погодите! я забѣгаю впередъ). Когда начинается эта исторія, я говорю, Ловель имѣлъ свои недостатки — кто изъ насъ ихъ не имѣетъ? Онъ схоронилъ свою жену, которая, всѣмъ извѣстно, держала его подъ ноготкомъ. Сколько мужчинъ, нашихъ братій, подобны ему! У него было хорошее состояніе — я бы желалъ имѣть такое же, хотя, я увѣренъ, многіе въ десять разъ богаче его. Онъ былъ довольно-недуренъ собою; хотя это зависитъ отъ того, милостивыя государыни, нравится ли вамъ блондинъ или брюнетъ. Онъ имѣлъ загородный домъ, только въ Пёпнэ. Онъ имѣлъ дѣла въ Сити и, какъ человѣкъ гостепріимный, оставилъ три или четыре запасныя спальни для своихъ друзей, всегда встрѣчавшихъ радушный пріемъ въ Шрёбландсъ, особенно послѣ смерти мистрисъ Ловель, которая была довольно-любезна ко мнѣ въ первое время своего замужства, но потомъ разлюбила меня и стала принимать холодно. Холодный пріемъ — такое кушанье, котораго я никогда не могъ терпѣть (хотя знаю господъ, которыхъ пищеваренію оно не мѣшаетъ, которые свыклись и не разстанутся съ нимъ). Итакъ, когда жена Ловеля стала показывать мнѣ, что мое общество прискучило ей, я сталъ убѣгать; увѣрялъ, что я уже отозванъ, когда фредъ неохотно приглашалъ меня въ Шрёбландсъ, но принималъ его кроткія извиненія и предложенія обѣдать вмѣстѣ en garson въ Гриничѣ или клубѣ и т. п., и никогда не отплачивалъ ему за равнодушіе его жены, потому-что, за всѣмъ тѣмъ, онъ былъ мнѣ истиннымъ другомъ въ моихъ критическихъ обстоятельствахъ: никогда не скупился у Гарпо или Лавгрова и ставилъ бутылку моего любимаго вина, не думая про его цѣну. Что касается до его жены, то ея нерасположеніе еще было небольшою потерею: мнѣ казалась она тощею, костлявою, жеманною, себялюбивою, гордою, безвкусною тварью; что же касается до его тещи, которая живала у Фреда, пока дочь выносила ея присутствіе, то скажетъ ли кто-нибудь про нея доброе слово — кто-нибудь, кто знавалъ эту извѣстную старую леди Бекеръ въ Батѣ, Чельтенгамѣ или Брогтонѣ, гдѣ только собиралось вмѣстѣ нѣсколько старыхъ колотовокъ, гдѣ только сочинялись сплетни, гдѣ только сходились поблекшія репутаціи, и вдовы съ замаранными титулами, и вѣчно спорили между собою о первомъ мѣстѣ? Какой лавочникъ, съ которымъ только она имѣла дѣло, не былъ ею надутъ? Отъ всего сердца желалъ бы разсказать вамъ исторію, въ которой главнымъ характеромъ была бы добрая тёща; но вы знаете милостивая государыня, всѣ добрыя женщины въ романахъ безвкусны. Конечно, эта женщина не была такою: она не только не была безвкусна, но, напротивъ, все въ ней отзывалось дурнымъ вкусомъ. У нея былъ длинный, злой языкъ, глупая башка, прескверный характеръ, гордость, дерзость безъ конца, сынъ мотъ и очень мало денегъ. Что еще я могу сказать сильнѣе про женщину? А! моя милая леди Бекеръ! Я mauvais sujet — не такъ ли? Я пріучаю Фреда курить, пить и къ другимъ холостымъ повадкамъ — не такъ ли?.. Я, его старый другъ, который не одинъ разъ занималъ у него деньги впродолженіе послѣднихъ двадцати лѣтъ, унижаю васъ и вашу драгоцѣннѣйшую дочку моимъ знакомствомъ? Право! Я заплатилъ ему деньги, которыя занималъ у него, какъ человѣкъ порядочный; но хотѣлось бы мнѣ знать, платили ли вы когда-нибудь ему ваши долги? Когда имя мистрисъ Ловель появлялось въ первомъ столбцѣ газеты «Times»^[2], Фредъ и я отправлялись, какъ я сказалъ, въ Гриничъ и Блак-уанъ, тогда его доброе сердце чувствовало за своего друга, тогда мы могли распить бутылку стараго кларета, и появленіе Бедфорда и кофе, которое приносили намъ во дни мистрисъ Ловель, прежде нежели мы, бывало, успѣемъ позвонить для второй бутылки, хотя она и леди Бекеръ выпивали каждая три рюмки изъ первой — честное слово: три полныя рюмки каждая! Нѣтъ, сударыня, было время, когда вы преслѣдовали меня; теперь пришла моя очередь и я пользуюсь ею. Нѣтъ, старая карга, хоть ты увѣряешь будто никогда не читаешь романовъ, но какой-нибудь изъ твоихъ же проклятыхъ добрыхъ пріятелей сообщитъ тебѣ объ этомъ романѣ. Вы здѣсь, моя милая, какъ писанная — слышите ли вы это? Здѣсь я васъ выставлю. И я намѣренъ выставить также другихъ женщинъ и другихъ мужчинъ, оскорбившихъ меня. Переносить насмѣшки и оскорбленія — и не мстить! Добро легко забывается, но обиды… Какой достойный человѣкъ не хоронитъ ихъ бережно въ сердцѣ?

Прежде нежели я начну свой разсказъ, позвольте мнѣ объявить вамъ, чистосердечная публика, что хотя все это правда, въ этомъ нѣтъ и слова правды; что хотя Ловель живъ и благоденствуетъ, и, вѣроятно, вы встрѣчали его, но, я отвѣчаю, вы мнѣ не укажете его; что его жена (Ловель уже болѣе не вдовецъ) совсѣмъ не та леди, которую вы себѣ представляете, говоря (какъ вы это обыкновенно дѣлаете): «о! это мистрисъ Пингами, или этотъ характеръ срисованъ съ леди такой-то». Нѣтъ, вы рѣшительно ошибаетесь. Помилуйте, даже сочинители пуфовъ-объявленій почти отказались отъ этой старой штуки въ родѣ Тайны высшаго круга. Beau monde съ удивленіемъ узнаетъ портреты своихъ блистательнѣйшихъ характеровъ въ новомъ Roman de Société миссъ Уитингъ". Или «мы подозрѣваемъ, извѣстная герцогская фамилія будетъ себѣ ломать голову, чтобъ угадать какимъ образомъ безжалостный авторъ Таинствъ Май-Фэръ узналъ (и выставилъ безпощадною рукою) нѣкоторые семейные секреты, до-сихъ-поръ остававшіеся извѣстными только немногимъ знатнѣйшимъ членамъ аристократіи». Нѣтъ, я объявляю, эти глупыя приманки, чтобъ поймать на удочку легковѣрную публику, не будутъ нашими орудіями. Если вы станете примѣрять, приходится ли извѣстная шляпа на одну изъ тысячи головъ, можетъ-быть, вы и нападете на истинную; но шляпочникъ скорѣе умретъ, прежде нежели онъ вамъ выскажетъ, развѣ онъ имѣетъ въ виду отомстить личную обиду или сдѣлать непріятность кому-нибудь, кто не въ-состояніи отплатить за нее; тогда дѣйствительно онъ смѣло выйдетъ впередъ и напустится на свою жертву — (духовный или женщина, безъ грубыхъ, задорныхъ родственниковъ, лучше всего для этого) и нахлобучитъ на него или на нее такую шапку, съ такими ушами, что весь свѣтъ расхохочется надъ жалкимъ созданіемъ, дрожащимъ, краснѣющимъ какъ свекла, и плачущимъ со злости и досады, что его сдѣлали посмѣшищемъ цѣлаго общества. Кромѣ-того, я продолжаю еще обѣдать у Ловеля; его общество и кухня въ числѣ лучшихъ въ Лондонѣ. Если они будутъ подозрѣвать, что я описываю ихъ, то онъ и его жена перестанутъ приглашать меня. Захочетъ ли какой-нибудь великодушный человѣкъ лишиться такого дорогаго друга изъ-за шутки, или будетъ такъ глупъ, чтобъ выставить его въ романѣ? Всѣ люди, сколько-нибудь знающіе свѣтъ, откажутся отъ подобной мысли, не только ради ея подлости, но по ея глупости. Я приглашенъ къ нему на будущей недѣли: vous concevez, я не могу назвать здѣсь дня: онъ какъ-разъ меня откроетъ, и тогда, конечно, не будетъ болѣе пригласительныхъ билетовъ для его стараго друга. Онъ не захочетъ явиться на сцену человѣкомъ слабодушнымъ, какимъ, должно сознаться, онъ выведенъ въ этомъ мемуарѣ. Онъ считаетъ себя самымъ твердымъ, самымъ рѣшительнымъ человѣкомъ. На словахъ онъ запальчивъ, носитъ страшную бороду, рѣзко говоритъ съ прислугою (которая сравниваетъ его съ вышеупомянутою частью спальнаго туалета) и распекаетъ свою жену такъ жарко, что, мнѣ кажется, она думаетъ будто онъ считаетъ себя господиномъ въ домѣ. «Елизавета душа», я воображаю себѣ, говоритъ Ловель, «онъ мѣтитъ на А, И, или Д», а она отвѣчаетъ: «О, да! это, конечно, вылитый Д!» Она, пожалуй, знаетъ, что я описываю ея мужа въ этихъ простыхъ словахъ, но она мнѣ этого никогда не дастъ знать, развѣ покажетъ особенною вѣжливостью, болѣе частыми приглашеніями, взглядомъ этихъ бездонныхъ глазъ (милосердый Боже! подумайте, она такъ давно носитъ очки, какъ-будто нарочно, чтобъ закрыть ихъ), смотря въ которые, вы тонете такъ глубоко, такъ глубоко, что, я отвѣчаю, вы никогда не проникнете ихъ тайны.

Когда я былъ молодымъ человѣкомъ, я жилъ въ уликѣ Бикъ, возлѣ Улицы Регента. (Я столько же жилъ въ Улицѣ Бикъ, какъ и на Белгрэвъ скверѣ: но я только говорю такъ и, конечно, ни одинъ порядочный человѣкъ не забудется до того, чтобъ противорѣчить другому) — такъ я говорю, я жилъ въ Улицѣ Бикъ, возлѣ Улицы Регента. Мистрисъ Прайоръ было имя моей хозяйки. Она видала красные дни въ своей жизни, какъ это часто случается съ хозяйками. Ея мужъ — его нельзя было назвать хозяиномъ, потому-что мистрисъ Прайоръ распоряжалась всѣмъ — въ счастливое время былъ капитаномъ или поручикомъ въ милиціи, потомъ проживалъ въ Доссѣ, въ Норфолькѣ, безъ всякаго дѣла, потомъ въ Норичскомъ Замкѣ, гдѣ онъ содержался за долги, потомъ въ Лондонѣ; въ саутгамптонскомъ зданіи, гдѣ онъ былъ писцомъ у адвоката, потомъ въ Бом-Ретаро Какодоресъ, на службѣ ея величества королевы португальской, потомъ въ Мелино-Плэсъ, Сен-Джорисъ Фильдсъ, и т. д. Я удерживаюсь отъ дальнѣйшихъ подробностей этой жизни, которая была прослѣжена, шагъ за шагомъ, полицейскимъ біографомъ и которая была нѣсколько разъ предметомъ юридическаго обслѣдованія въ Линкольнсъ-инъ Фильдѣ^[3]. Въ то время Прайоръ выплылъ снова, послѣ тысячи кораблекрушеній, и пріютился конторщикомъ у торговца углемъ, на берегу Темзы. «Вы понимаете, сэръ» говорилъ онъ, «это только временное занятіе — судьба войны, судьба воины!» Онъ зналъ по нѣскольку словъ изъ многихъ иностранныхъ языковъ, былъ весь пропитанъ табачнымъ запахомъ. Бородатые господа, обыкновенно таскающіеся около Улицы Регента, заходили иногда по вечерамъ и спрашивали «капитана». Онъ былъ извѣстенъ во многихъ сосѣднихъ бильярдныхъ и, я полагаю, неслишкомъ уважаемъ. Въ которое время капитанъ Прайоръ надоѣстъ вамъ своимъ грубымъ бахвальствомъ, замучитъ васъ безпрестанными просьбами денегъ въ займы, чтобъ сожалѣть о его потерѣ, которая, вы можете себѣ представить, случилась до поднятія занавѣса нашей драмы. Я думаю, два человѣка только сожалѣли о немъ: его жена, все еще увлекавшаяся воспоминаніемъ о красивомъ молодомъ человѣкѣ, ухаживавшемъ за нею и преклонившемъ ее, и его дочь Елизавету, которую онъ провожалъ каждый вечеръ въ ея «академію». Вы угадали: Елизавета — главный характеръ въ этой повѣсти. Когда я зналъ эту худую, пятнадцатилѣтнюю дѣвочку, покрытую веснушками, въ узкомъ платьецѣ, съ красноватыми волосами, она обыкновенно брала у меня книги читать и играла на фортепьяно постояльца перваго этажа, въ его отсутствіи его звали Слёмлэ. Онъ былъ издателемъ выходившей въ то время газеты Прощалыга, авторомъ множества народныхъ балладъ, другомъ нѣсколькихъ музыкальныхъ магазиновъ — и стараніями Слёмлэ Елизавета была принята воспитанницею въ заведеніе, которое въ семействѣ называли «академіею».

Капитанъ Прайоръ обыкновенно провожалъ свою дочь въ эту академію; но часто ей приходилось вести его домой. Дожидаясь около заведенія два, три, иногда и пять часовъ, пока Елизавета учила свои уроки, у него естественно являлось желаніе пріютиться отъ холода въ ближайшемъ увеселительномъ домѣ. Каждую пятницу миссъ Беленденъ и другія молодыя дѣвицы получали золотую медаль, а иногда даже двадцать-пять серебряныхъ медалей, за хорошее поведеніе и прилежаніе въ этой академіи. Миссъ Беленденъ отдавала золотую медаль своей матери, оставляя себѣ только пять шилинговъ, на которое бѣдное дитя покупала перчатки, башмаки и другіе скромные предметы туалета.

Разъ или два капитану удалось перехватить золотую монету и, я полагаю, онъ роскошно угостилъ своихъ бородатыхъ друзей, бродягъ Квадранта. Онъ былъ щедрый малый, когда въ его карманъ западали чужія деньги. Сводя счеты, онъ поссорился съ торговцемъ углемъ. Бесси, разъ или два поддавшись его неотступной просьбѣ, вѣря его торжественному обѣщанію въ уплатѣ, имѣла теперь достаточно твердости, чтобъ отказать отцу въ фунтѣ стерлинговъ, который тотъ охотно бы взялъ у нея. Но ея пять шилинговъ, ея несчастныя, жалкія карманныя деньги, представлявшія ея одолженія и пріятности для меньшихъ братьевъ и сестеръ, скромныя украшенія, даже необходимыя принадлежности ея туалета, эти старательно-починенныя перчатки, такъ-часто штопанные чулки, жалкіе сапожки, которымъ доставалось проходить послѣ полуночи нѣсколько томительныхъ миль, эти ничтожныя бирюлки, брошку, браслетъ, которыми бѣдный ребенокъ украшалъ свое простое платье, ея жалкіе пять шилниговъ, изъ которыхъ Мери иногда получала свою пару башмаковъ, Томми — фланелевую курточку, и малютка Биль тележку и деревянную лошадку — эту несчастную сумму, эту крупицу, которую Бесси раздѣляла между столькими неимущими — я опасаюсь очень — отецъ иногда отымалъ у нея. Я обвинилъ разъ въ этомъ ребенка и она не могла отрицать. Я далъ страшный обѣтъ, что если я когда-нибудь еще услышу, что она давала деньги Прайору, то я оставлю квартиру и не стану давать болѣе дѣтямъ ни ледендовъ, ни кубарей, ни сикспенсовъ^[4], ни мармаладу, ни инбирныхъ пряниковъ, ни театральныхъ картинокъ, ни красокъ для раскрашиванья ихъ, ни стараго платья, въ которое одѣвали маленькаго Томи и маленькаго Тиля и которое кроили, перекраивали, чинили, гладили и катали съ необыкновеннымъ искусствомъ мистрисъ Прайоръ, Бесси и ихъ служанка. И право, принимая въ уваженіе все, что происходило между мною и Прайорами, эти денежныя сдѣлки, это платье и мою доброту къ дѣтямъ, послѣ всего этого, право жестоко, что мои банки съ вареньемъ опустошались, что мои бутылки съ коньякомъ текли. И потомъ еще, въ заключеніе, пугать брата исторіею о неумолимомъ кредиторѣ… О мистрисъ Прайоръ! О, стыдъ, мистрисъ Прайоръ!

Итакъ Бесси ходила въ свою школу въ поношенной шали, въ полинялой шляпкѣ, въ бѣдномъ узкомъ платьѣ, покрытомъ грязью и пылью вмѣсто оборокъ, между-тѣмъ, какъ были другія молодыя дѣвицы, ея же товарки, которыя помѣщали свои золотыя медали съ гораздо-большею выгодою. Миссъ Деламиръ съ восьмнадцатью шилингами въ недѣлю (вы видите, я только въ шутку называлъ ихъ серебряными медалями), имѣла двадцать новыхъ шляпокъ, шелковыя и атласныя платья по сезону, перья въ изобиліи, муфты и пелеринки изъ лебяжьяго пуха, премилые носовые платки и драгоцѣнныя вещи, и для бѣдной, подруги не жалѣла формы желе, бутылки хересу, или теплаго байковаго одѣяла. Что же касается миссъ Монтавиль, которая получала то же самое жалованье, такую же стипендію — около пятидесяти фунтовъ стерлинговъ въ годъ, то она жила въ изящномъ маленькомъ котежѣ, въ Паркѣ Регента, держала брумъ^[5] въ одну лошадь и грумъ^[6] ея, котораго страшно презирали на ближайшей извощичьей биржѣ, носилъ шляпу съ громаднымъ золотымъ галуномъ. Тётка или мать — не знаю, кто именно (надѣюсь, это была только тётка), которая ходила за Монтанвиль, была всегда хорошо одѣта: у ней самой были браслеты, брошки и богатѣйшія бархатныя мантильи. Но миссъ Монтанвиль была хорошею экономкою. Никогда она не помогала бѣдной подругѣ въ несчастіи, не подавала отощавшему брату, или сестрѣ, куска хлѣба или рюмки вина. Она назначила десять шилинговъ въ недѣлю своему отцу, котораго звали Боскинсономъ и который былъ дьячкомъ въ раскольничьей часовнѣ въ Падингтонѣ; но никогда она не видала его — нѣтъ, даже когда онъ лежалъ больной въ госпиталѣ; и хотя, правда, она дала тринадцать фунтовъ въ займы миссъ Уильдеръ; но она засадила Уильдеръ въ тюрьму за вексель въ двадцать-четыре фунта и продала ея мебель всю, до послѣдней щепки, такъ-что цѣлая академія пристыдила ее. Но несчастье приключилось съ миссъ Монтанвилль, и кто хочетъ, пусть жалѣетъ о немъ. Вечеромъ 26-го декабря 18… года начальники академіи давали большую рождественскую пантомиму — я долженъ бы сказать: публичное испытаніе воспитанницъ въ присутствіи многочисленнаго общества друзей. Монтанвиль, которая была здѣсь на этотъ разъ не въ своемъ брумѣ, но къ великолѣпной воздушной колесницѣ, везомой горлицами, упала съ радуги, черезъ балдахинъ трона королевы Амаранты и чуть-чуть не придавила Беленденъ, сидѣвшую на тронѣ въ голубомъ газовомъ платьѣ, вышитомъ блестками, размахивавшую жезломъ и произносившую безсмысленные стихи, для нея написанные профессоромъ литературы при академіи. А Монтанвилль? пусть ее себѣ-летитъ внизъ черезъ тронъ, ломаетъ ногу и отправляется домой; она не въ числѣ характеровъ нашей повѣсти. Она никогда не могла говорить: у нея былъ такой же грубый голосъ, какъ у рыбной торговки. Возможно ли, чтобъ эта огромная, толстая привратница у ложъ въ театрѣ — которая ковыляетъ по первому ярусу и предлагаетъ дамамъ эту несносную скамеечку подъ ноги и неуклюже присѣдаетъ и смотритъ такъ зло и такъ нагло, какъ-будто она признала знакомую въ великолѣпной дамѣ, входящей въ ложу — возможно ли, чтобъ эта непріятная старуха была блистательная Эмилія Монтанвиль? Я слышалъ, что въ англійскихъ театрахъ нѣтъ привратницъ у ложъ. Я привожу это какъ доказательство моего особеннаго старанія и искусства защищать личности, съ которыхъ списаны характеры этой исторіи, отъ злонамѣреннаго любопытства. Монтанвиль не привратница у ложъ; можетъ-быть, подъ другимъ именемъ, она держитъ магазинъ всякой всячины въ берлингтонскомъ пассажѣ — почемъ вы знаете; но эту тайну никакая пытка не заставитъ меня разнести. Въ жизни встрѣчаются возвышенія и паденія, и ты не укрылась отъ нихъ, старая вѣдьма, Монтанвиль, какъ-бы не такъ! Ступай своею дорогою! Вотъ тебѣ шилингъ (Благодарю васъ, сэръ). Уноси свою проклятую скамейку и не показывайся намъ на глаза!

Теперь прекрасная Амаранта была похожа на одну милую молодую дѣвицу, про которую мы читали въ нашей ранней молодости. До двѣнадцати часовъ одѣтая въ блестящемъ костюмѣ, она танцуетъ впервой съ принцемъ (Градини, извѣстный подъ именемъ Гради во дни своего изгнанія въ K. Т. Дублинѣ). За ужиномъ она занимаетъ свое мѣсто возлѣ отца-принца (который до-сихъ-поръ живъ и продолжаетъ иногда царствовать, такъ-что мы не упомянемъ его почтеннаго имени). Она представляетъ, будто пьетъ изъ картоннаго вызолоченнаго кубка, а ѣсть колоссальные пуддинги. Она улыбается какъ добрый, старый, но раздражительный монархъ, колотитъ перваго министра и поваровъ; она блещетъ великолѣпіемъ; она сіяетъ тысячью самоцвѣтныхъ камней, передъ которыми куи-нуръ — жалкій голышъ; она исчезаетъ въ такой колесницѣ, въ какой никогда не ѣзжалъ лордъ-мерь и въ полночь. Кто это молодая женщина, пробирающаяся по грязнымъ улицамъ въ сломаной шляпкѣ, бумажномъ платкѣ и узенькомъ платьишкѣ, загвожденномъ на подолѣ грязью?

Наша Чиндарелла подымается рано поутру; она отправляетъ немалую долю домашней работы; она одѣваетъ своихъ сестеръ и братьевъ; она приготовляетъ завтракъ для отца. Когда у ней нѣтъ утреннихъ уроковъ въ академіи, она помогаетъ готовить обѣдъ. Милосердое небо! она часто приносила мой обѣдъ, когда я оставался дома, и готовила для меня бараній бульйонъ, когда я бывалъ боленъ. Иностранцы являются въ домъ, дѣловые люди приходятъ къ мистеру Слёмлэ, капитаны, изгнанные изъ Испаніи и Португаліи, сотоварищи ея отца-воина. Удивительно, какъ изучила она ихъ произношенія и нахваталась также и по-французски и по-итальянски! Она игрывала также иногда на фортепьяно мистера Слёмлэ, какъ я замѣтилъ выше, но теперь оставила музыку и совсѣмъ не заходитъ къ нему. Я подозрѣваю: онъ былъ человѣкъ безъ правилъ. Его газета жестоко нападала на репутацію многихъ личностей, и театральные и оперные артисты страшнымъ образомъ прославлялись и уничтожались въ Прощалыгѣ. Я помню, нѣсколько лѣтъ позже, я встрѣтилъ его у подъѣзда оперы: онъ былъ въ необыкновенномъ азартѣ, когда выкликали кареты одной леди, и ревѣлъ во все горло, употребляя необыкновенно-сильныя выраженія, которыя излишне повторять здѣсь слово-въ-слово. «Посмотрите на эту женщину! Провались она! Я вытащилъ ее, сэръ; досталъ ей ангажементъ, когда семья ея умирала съ голоду, сэръ! Видѣли вы ее, сэръ? Она даже и не взглянетъ на меня!» Правда, мистеръ Слёмлэ въ эту минуту не былъ особенно-привлекателенъ, чтобъ на него смотрѣть.

Потомъ я вспомнилъ, что когда мы жили вмѣстѣ въ улицѣ Викъ, у этого человѣка была ссора съ хозяйкою. Непріятности, какія были, порѣшились ahulando. Онъ выѣхалъ изъ квартиры, оставивъ превосходное фортепьяно, какъ обезпеченіе своего долга, мистрисъ Прайоръ; и дѣйствительно, хозяева, содержатели музыкальнаго магазина, увезли его въ тотъ же день. Но, въ-отношеніи драгоцѣнной біографіи мистера Слёмлэ, будемте осторожны: вѣдь это «оскорбленіе литературѣ утверждать, что есть безчестные и замаранные люди, которые пишутъ въ газетахъ».

Ничто, любезный другъ, не укрывается отъ вашей проницательности: стоитъ сказать остроту въ вашемъ присутствіи — вы сейчасъ же подхватите ее и ваша улыбка награждаетъ забавляющаго васъ шутника; точно также вы сейчасъ угадали, что когда я говорилъ про Елизавету и ея академію, я разумѣлъ театръ, въ которомъ бѣдная дѣвочка танцовала за гинею, или двадцать-пять шилинговъ въ недѣлю. И вѣрно у нея было достаточно искусства и таланта, чтобъ подняться до двадцати-пяти; въ то время она была нехороша собою: это была длинная, нескладная дѣвочка, съ темными волосами и большими глазами. Дольфинъ, режиссёръ, не имѣлъ о ней большаго мнѣнія, и они проходила мимо него въ толпѣ водяныхъ нимфъ, баядерокъ, фей, краковяковъ (съ развѣвавшими значками, и въ луковыхъ, красныхъ сапожкахъ), незамѣчаемая также точно, какъ рядовой Джонсъ въ строю подъ ружьемъ, когда проскакиваетъ мимо него галопомъ его королевское высочество фельдмаршалъ. Для миссъ Беленденъ не было драматическихъ тріумфовъ; къ ея ногамъ не бросали букетовъ: лукавые мефистофели, отряженные какимъ-нибудь фаустомъ, разгуливавшимъ по улицѣ, не подкупали ея дуенъ, не приносили ей коробочекъ съ драгоцѣнностями. Еслибъ нашелся какой-нибудь обожатель Беленденъ, то Дольфинъ не пришелъ бы отъ этого въ ужасъ, напротивъ, вѣроятно, онъ повысилъ бы ея жалованье. На-дѣлѣ — хотя самъ онъ, я опасаюсь, былъ человѣкъ не строгой нравственности — онъ уважалъ, однакожъ, нравственность. «Беленденъ добрая, честная дѣвочка» говаривалъ онъ автору этого романа: «работаетъ исправно, отдаетъ деньги своей семьѣ; отецъ скромный малый. Говорятъ, вся семья хороша!» и онъ переходилъ къ другимъ предметамъ, обыкновенно занимающимъ режиссёра.

Теперь къ-чему жалкой хозяйкѣ, отдающей квартиры въ наймы, дѣлать изъ этого такой секретъ, что ея дочь заработываетъ честнымъ образомъ гинею, танцуя на театрѣ? Зачѣмъ называть театръ академіею? Зачѣмъ мистрисъ Прайоръ такъ называла его мнѣ, который зналъ истину и отъ котораго сама Елизавета не дѣлала тайны изъ своего призванія?

Есть дѣйствія, событія въ жизни, на которыя добропорядочная бѣдность набрасываетъ покрывало, довольно-приличное. Мы всѣ можемъ, если захотимъ, видѣть насквозь черезъ эту рѣдкую занавѣску: часто за нею не скрывается позора, но только пустыя тарелки, жалкіе объѣдки — очевидные признаки голода и холода. И кому охота выставлять свое рубище на-показъ людямъ и кричать на улицѣ: я голоденъ? Въ это время (ея характеръ утратилъ всю любезность впослѣдствіи) мистрисъ Прайоръ была по виду дама почтенная и, несмотря на это, какъ я уже замѣтилъ, мой чай и сахаръ уничтожались съ непостижимою быстротою; мои бутылки съ виномъ и коньякомъ текли, пока не устранилъ я ихъ отъ вліянія воздуха, подъ патентованнымъ замкомъ; мое малиновое варенье отъ Мореля, до котораго я былъ страшный охотникъ, поѣдалось кошкою или этою несчастною работницею, такою дѣятельною, такою терпѣливою, такою грязпою, такою доброю, такою обязательною, если оставляли его на столѣ на нѣсколько часовъ. Не-уже-ли эта служанка таскала чай и сахаръ? Я видѣлъ сороку-воровку и знаю, что несчастныхъ служанокъ иногда обвиняютъ напрасно, и кромѣ-того, въ моемъ случаѣ, признаюсь, я мало забочусь кто былъ виноватый. Къ концу года эта домашняя пошлина не разоритъ холостяка. Въ одно воскресенье, вечеромъ, простуда удержала меня дома и поѣвъ бараньяго бульйона — который Елизавета приготовляла такъ отлично и который она принесла мнѣ сама, я подалъ ей ключъ и просилъ достать мнѣ изъ буфета бутылку съ коньякомъ. Она видѣла мое лицо, когда я взглянулъ на нее: страданіе безошибочно было написано на немъ. Коньяку было едва на донышкѣ, онъ весь вытекъ; день былъ воскресный и купить порядочной водки въ этотъ вечеръ не было возможности.

Елизавета, я говорю, замѣтила мое горе. Она поставила бутылку и заплакала; сначала она удерживалась, но потомъ слезы брызнули.

— Моя милая, милое дитя! сказалъ я, взявъ ее за руку: — вы не предполагаете, что я подозрѣваю, будто вы…

— Нѣтъ, нѣтъ! сказала она, утирая рукою глаза: — нѣтъ, нѣтъ! но я видѣла бутылку, когда вы пили изъ нея послѣдній разъ съ мистеромъ Уорингтономъ. О, купите патентовый замокъ!…

— Патентованный, моя милая? я замѣтилъ. — Какъ это странно: вы выучились произносить такъ хорошо итальянскія и французскія слова, а дѣлаете такіе промахи на родномъ языкѣ! Ваша мать говоритъ довольно-правильно.

— Она родилась барыней; ее не посылали въ ученье къ портнихѣ, какъ меня, и потомъ въ этотъ… о! это мѣсто, между этими взбалмошными дѣвочками!… Бесси, въ отчаяніи, ломая руки.

Вотъ весело! зазвонили къ вечерней службѣ колокола у св. Бака. — «Елизавета!» раздался снизу потреснувшійся голосъ мистрисъ Прайоръ, и дѣвочка отправилась въ церковь, которую она постоянно посѣщала вмѣстѣ съ матерью каждое воскресенье; а я спалъ такъ-же хорошо и безъ грога.

Когда Слёмле выѣхалъ съ квартиры, мистеръ Прайоръ явилась ко мнѣ съ задумчивымъ видомъ и спросила: не стану ли я противиться, что мадамъ Бентивольйо, оперная пѣвица, заняла первый этажъ? Это уже было слишкомъ! Какъ могла идти моя работа, еслибъ эта женщина практиковалась и ревѣла цѣлый день внизу? Но, отказавъ такому хорошему жильцу, я не могъ отказаться ссудить Прайорамъ небольшую сумму, и Прайоръ непремѣнно хотѣлъ дать мнѣ вексель по формѣ, который онъ ручался честью офицера и джентельмена заплатить въ срокъ. Позвольте: это было сколько лѣтъ назадъ? Тринадцать, четырнадцать, двадцать?… Все-равно. Моя милая Елизавета, я думаю, еслибъ вы увидѣли теперь подпись вашего бѣднаго отца, вы бы поплакали по ней. Я напалъ на нее недавно, разбирая старый ящикъ, котораго я не открывалъ лѣтъ пятнадцать, вмѣстѣ съ письмами, писанными — о чемъ бы то ни было — и старою перчаткою, имѣвшею для меня нѣкогда такую цѣну, и этимъ паплиновымъ жилетомъ изумруднаго цвѣта, подареннымъ мнѣ старою мистрисъ Макмалусъ и который я носилъ на балѣ лорда-намѣстника въ паркѣ Феникса въ Дублинѣ, гдѣ я танцовалъ съ нею. Боже! Боже! этотъ жилетъ не сойдется около моей тальи такъ жe точно, какъ и вокругъ толстяка Даніэла Ломберта?^[7] Какъ мы выростаемъ изъ многаго?

Но такъ-какъ я не представлялъ ко взысканію этого сложнаго векселя на 43 фунта съ чѣмъ-то (23 фунта были даны мною, чтобъ спасти домъ отъ описи), такъ-какъ я не ожидалъ, чтобъ мнѣ заплатили его когда-нибудь, то, право, было бы жестоко со стороны мистрисъ Прайоръ писать къ своему брату (она сочиняетъ удивительныя письма), благословляя Провидѣніе, даровавшее ему хорошій доходъ, обѣщая ему молиться за него, чтобъ онъ болѣе благодѣтельствовалъ и получалъ свое большое жалованье, и объявлять ему, что неумолимый кредиторъ, котораго онъ не хочетъ назвать (разумѣя меня) держитъ капиталъ Прайора въ своей власти (какъ-будто, обладая его грязнымъ царапаньемъ, я съумѣлъ что-нибудь сдѣлать изъ него), имѣя вексель мистера Прайора въ 43 фунта 14 шил. 4 пенса срокомъ по 3-е іюля (мой вексель), грозитъ разореньемъ семьѣ, если часть денегъ не будетъ уплачена. Когда я заѣхалъ въ мою старую коллегію и посѣтилъ Сарджента, жившаго въ домѣ Бонифаса, онъ принялъ меня такъ церемонно, какъ-будто я былъ студентомъ, едва говорилъ со мною въ залѣ, гдѣ я, конечно, обѣдалъ за столомъ членовъ, и во все время моего пребыванія позвалъ меня только разъ на чай. Теперь этотъ человѣкъ убѣдилъ меня жить у Прайоровъ. Однажды онъ заговорилъ со мною за обѣдомъ и началъ толковать своимъ высокопарнымъ тономъ про несчастную сестру въ Лондонѣ, несчастную партію, сдѣланную въ ранней молодости; мужъ капитанъ Прайоръ, кавалеръ португальскаго ордена лебедя съ двумя головами, отличный офицеръ, но безразсудный спекуляторъ; квартира необыкновенно-выгодная въ центрѣ Лондона, спокойная, возлѣ клубовъ — если я когда-нибудь заболѣю (я вѣчно хворалъ), мистрисъ Прайоръ, его сестра, будетъ ухаживать за мною какъ мать. Короче, такимъ образомъ я попалъ къ Прайорамъ; я нанялъ комнаты: меня привлекли дѣти. Амалія Дженъ (вышеупомянутая грязная дѣвчонка-работница) тащила колясочку, въ которой сидѣла пара грязныхъ ребятишекъ; третій шелъ возлѣ, неся на рукахъ четвертаго, почти величиною съ себя. Этотъ крупный народъ, слѣдуя могучему потоку Улицы Регента, повернулъ въ спокойную вѣтку ея Улицу Бекъ, именно, когда мнѣ случилось идти за ними. И дверь, у которой остановился этотъ небольшой караванъ, та же самая дверь, которую я искалъ, была отворена Елизаветою, тогда только-что вышедшею изъ дѣтства, съ темными волосами, прикрывавшими ея величавые глаза.

Видъ этихъ ребятишекъ, конечно, оттолкнулъ бы всякаго, но меня онъ привлекъ. Я человѣкъ одинокій. Можетъ-быть, со мною худо обошлись, но это было не здѣсь и не въ то время. Будь у меня свои дѣти, я бы для нихъ былъ добрымъ отцомъ. Прайоръ показался мнѣ прощалыгою, его жена — хитрою, жадною бабою; но дѣти заинтересовали меня. Я нанялъ комнаты; и пріятно было слышать по утрамъ топотъ ихъ ножекъ надъ моею головою. У ней — о комъ я говорилъ выше, ихъ нѣсколько — мужъ судья въ Вестиндіи. Allons! теперь вы знаете, какъ я попалъ къ мистрисъ Прайоръ.

Хотя я теперь солидный, закоренѣлый, старый холостякъ (съ вашего позволенія я буду называть себя г. холостякъ въ этой исторіи, и есть одна далеко, очень-далеко, которая знаетъ, что я никогда не промѣняю этого названія), но я былъ нѣкогда удалымъ малымъ. Я не считалъ удовольствій юности ниже себя; я изучилъ кадриль нарочно, чтобъ танцовать съ нею впродолженіе этой длинной вакаціи, когда я приготовлялъ моего молодаго друга лорда виконта Полдуди въ Дубитсъ! Молчи, глупое сердце! Можетъ-быть я даромъ потратилъ мое время, бывши студентомъ. Можетъ-быть, я читалъ слишкомъ-пристально романы, занимался много «изящною литературою» (это была наша казенная фраза) и ораторствовалъ слишкомъ-часто въ собраніи, гдѣ я пользовался значительною репутаціею. Но мое краснорѣчіе не доставило мнѣ коллегіальныхъ призовъ, я не добился степени Фелло^[8], имѣлъ потомъ непріятности съ моими родственниками, но я имѣлъ свои средства, хотя скудныя, которыя добывалъ, подготовляя студентовъ для маленькихъ карьеръ и для полученія обыкновенной ученой степени. Наконецъ, одинъ мой родственникъ умираетъ и оставляетъ мнѣ небольшой капиталецъ: я бросаю университетъ и переѣзжаю жить въ Лондонъ.

На третьемъ году моего университетскаго курса поступилъ въ коллегію Сен-Бонифасъ, молодой джентльменъ, который былъ однимъ немногихъ богатыхъ людей въ нашемъ обществѣ. Популярность его быстро росла. Это былъ добрый, простой юноша; его полюбили бы, я увѣренъ, еслибъ онъ даже былъ не богаче остальныхъ насъ; но несомнѣнно, что тщеславіе, лесть, поклоненіе золотому тельцу — недостатки общіе, и молодымъ и старымъ малымъ; и богатый юноша въ школѣ или коллегіи имѣетъ свою свиту поклонниковъ, какъ и пожилой мильйонеръ въ Пэль-Мэлѣ, оглядывающій свой клубъ, чтобъ выбрать, кого увести съ собою домой обѣдать, между-тѣмъ, какъ смиренные блюдолизы выжидаютъ въ волненіи, думая «ахъ! возьметъ ли онъ меня сегодня? или онъ опять пригласитъ эту отвратительную тварь, подлипалу Генчмана?» Ну, ну! это старая исторія про льстецовъ и объѣдалъ. Милостивѣйшій государь, я никакъ не намѣренъ сказать, что вы одинъ изъ нихъ; а если позволите, съ нашей стороны подло и низко любить особенно человѣка ради его денегъ. «Я знаю» обыкновенно говаривалъ Фредь Ловель, «я знаю, товарищи приходятъ ко мнѣ потому, что я получаю хорошее положеніе; у меня вдоволь вина изъ отцовскаго погреба, и даю хорошіе обѣды; меня не проведешь, но по-крайней-мѣрѣ пріятнѣе: у меня хорошо обѣдать и пить доброе вино, нежели идти на скучный чай къ Жаку Гигстону, или наливаться отвратительнымъ оксбриджскимъ портвейномъ у Неди Ропера». И я допускаю, что собранія у Ловеля были гораздо-пріятнѣе, нежели у большей части товарищей въ коллегіи. Можетъ-быть, достоинство обѣда и вина увеличивало пріятность бесѣды. Обѣдъ въ коллегіальной залѣ и оловянная посуда — все это очень-хорошо и отъ всего сердца я прочту молитву передъ этимъ обѣдомъ; но обѣдъ. съ рыбою изъ Лондона, дичью и двумя или тремя изящными entrées, конечно, лучше, и въ цѣломъ университетѣ не было лучше нашего повара въ Сеи-Бонифасѣ, и — ахъ! тогда были апетитъ и пищевареніе, которые придавали двойную цѣну хорошему обѣду.

Между мною и Ловелемъ возникла дружба, которую, я надѣюсь, не уменьшитъ даже изданіе этого романа. Тотчасъ послѣ полученія степени баккалавра, студентъ обыкновенно находится въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Лавочники невѣжливо пристаютъ съ уплатою счетовъ. Гравюры, которыя мы брали calidi jurenta, запанки и булавки, которыми насильно украшали нашу невинную грудь золотыхъ дѣлъ мастера, щегольскіе переплеты для нашихъ книгъ, франтовскіе сюртуки для насъ самихъ — за все это платится по полученіи степени. Мой отецъ, который былъ тогда живъ, отказалъ на-отрѣзъ удовлетворить этимъ требованіямъ подъ очень-справедливымъ предлогомъ: я сознаюсь, что назначенное мнѣ положеніе было совершенно-достаточно, и что ради моего мотовства, доля сестеръ не должна быть обрѣзана, и меня ожидали большія непріятности, пожалуй, даже заключеніе моей особы въ тюрьмѣ, еслибъ Ловель, въ опасности изгнанія изъ коллегіи, не бросился въ Лондонъ къ своей матери (которая имѣла тогда особенныя причины быть любезной къ своему сыну), досталъ у нея денегъ и привезъ ихъ ко мнѣ въ ужасную отель Шекеля, гдѣ я тогда жилъ. Слезы были на его добрыхъ глазахъ; горячо жалъ онъ мою руку, бросивъ мнѣ на колѣно пачку банковыхъ билетовъ, и нашъ наставникъ (Саржентъ былъ тогда только наставникомъ), который хотѣлъ донести на него мастеру^[9], за нарушеніе дисциплины, отеръ слезу на рѣсницѣ, когда я съ трогательнымъ краснорѣчіемъ разсказалъ ему, что случилось, и предалъ все дѣло забвенію за старымъ портвейномъ 1811 года, котораго выпили мы вдоволь въ его комнатахъ въ этотъ вечеръ. Въ нѣсколько взносовъ я успѣлъ расплатиться съ Ловелемъ. Я подготавливалъ студентовъ; какъ я сказалъ, обратился къ литературнымъ занятіямъ, сдѣлался постояннымъ участникомъ литературнаго журнала, и — стыжусь сказать — выдавалъ себя передъ публикою за классическаго ученаго. И меня никакъ не считали менѣе-ученымъ, когда мой родственникъ, умирая, оставилъ мнѣ небольшое независимое состояніе; и мои переводы съ греческаго, мои стихотворенія, подписанныя псевдонимомъ Бета, и статейки въ журналѣ, котораго я былъ на половину хозяиномъ впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, имѣли успѣхъ въ свое время.

Дѣйствительно, въ Оксбриджѣ, если я не добился университетскихъ почестей, то по-крайней-мѣрѣ обнаружилъ вкусъ къ литературѣ. Я получилъ призъ за одинъ опытъ въ Бонифасѣ и, винюсь, я писалъ опыты, стихи и даже трагедіи. Мои коллегіальнне товарищи подшучивали надо мною (очень-бѣдныя шутки забавляютъ тяжелыхъ питухъ портвейна и смѣшатъ ихъ долгое время), пусть веселятся они на мой счетъ, по случаю покупки, сдѣланной мною по пріѣздѣ въ Лондонъ и въ которой я попался не хуже Мозеса Примроза^[10], купившаго зеленые очки. Мой Дженкинсонъ былъ старый знакомый по коллегіи, котораго я, болванъ, считалъ за человѣка почтеннаго. У него былъ чрезвычайно сладкой языкъ и такая масляная, святая наружность. Онъ былъ довольно-популярный проповѣдникъ и обыкновенно плакалъ на каѳедрѣ. Этотъ господинъ и довольно-подозрительный виноторговецъ и ростовщикъ, именемъ Шерикъ, по какому-то случаю были владѣльцами очень-опрятной литературной газеты Музей — вы, можетъ-быть, и помните; и мой другъ Медовичъ убѣдилъ меня своимъ сахарнымъ языкомъ купить эту удивительную литературную собственность. Я не злопамятенъ. Теперь этотъ человѣкъ въ Индіи, гдѣ, я надѣюсь, онъ платитъ и мяснику и булочнику. Ему страшная была нужда въ деньгахъ, когда онъ продалъ Музей; онъ началъ плакать, когда, нѣсколько дней спустя, я сказалъ ему, что онъ мошенникъ, и прорыдалъ изъ-за носоваго платка молитву, что современемъ я перемѣню о немъ мое мнѣніе; напротивъ, подобное же замѣчаніе произвело совершенно другое дѣйствіе на его сообщника Шерика, который захохоталъ мнѣ въ лицо и сказалъ, «а вы дуракъ». Мистеръ Шерикъ былъ правъ. Точно дуракъ тотъ, безъ всякаго сомнѣнія, кто имѣлъ какія-нибудь денежныя сдѣлки съ нимъ; и несчастный Медовичъ былъ также правъ; я не думаю о немъ такъ худо, какъ прежде. Малый, которому до того были нужны деньги, едва-ли могъ противостоять искушенію обдуть такого зеленаго. Съ вашего позволенія, я задавалъ еще тону, какъ издатель этого практическаго «Музея», предполагалъ себѣ образовать вкусъ публики, распространить нравственность и солидную литературу въ націи и набить себѣ порядочно карманъ взамѣнъ за мои услуги. Съ вашего позволенія я напечаталъ мои собственные сонеты, мою собственную трагедію, мои собственные стихи (къ существу, котораго имени я не назову, хотя мое вѣрное сердце обливалось кровью отъ его измѣны). Съ вашего позволенія я писалъ сатирическія статьи, въ которыхъ я тщеславился моимъ остроуміемъ и вѣрностью критики, на случай почерпнутой изъ энциклопедіи и біографическихъ словарей, такъ-что я самъ удивлялся моему знанію. Съ вашего позволенія я изъ себя разъигрывалъ порядочнаго дурака передъ свѣтомъ; но мой другъ будь откровененъ: развѣ ты этого никогда самъ не дѣлалъ? Если ты никогда не глупилъ, то, будь увѣренъ, ты никогда не будешь благоразумнымъ человѣкомъ.

Я думаю, мой блистательный confrère, жилецъ перваго этажа (у него были денежныя дѣла съ Шерикомъ, и два или три раза онъ сидѣлъ въ столичныхъ тюрьмахъ ея величества по ходатайству этого джентльмена) первый указалъ мнѣ, какъ печально я былъ надутъ къ покупкѣ газеты. Слёмлэ писалъ для журнала, который печатался въ нашей типографіи. Тотъ же мальчишка приносилъ часто порректуры намъ обоимъ — худенькій, востроглазый бѣсёнокъ, выглядѣвшій не старше двѣнадцати лѣтъ, хотя ему было шестнадцать — мужчина но уму, когда по росту онъ былъ ребенокъ, подобно многимъ дѣтямъ бѣдныхъ.

Этотъ крошечный Дикъ Бедфордъ обыкновенно спалъ сидя у моихъ дверей, или Слёмлэ, пока мы подготавливали у себя въ комнатѣ наши драгоцѣнныя творенія. Слёмлэ былъ негодяй, но добрая душа, и давалъ ребенку ѣсть и пить съ своего стола. Я также обыкновенно удѣлялъ завтракъ этому человѣку и съ удовольствіемъ смотрѣлъ, съ какимъ апетитомъ онъ кушалъ. Сидя съ мѣшкомъ на колѣняхъ, склонивъ голову во снѣ, едва доставая до пола своими сапожками, Дикъ былъ удивительнымъ сюжетомъ для картины. Весь домъ любилъ его. Пьяный капитанъ кивалъ ему головою, важно спускаясь съ лѣстницы съ галстухомъ, сюртукомъ и жилеткой въ рукахъ, въ заднюю кухню, гдѣ его высокоблагородіе исправлялъ свой туалетъ. Дѣти и Дикъ были друзьями, и Елизавета покровительствовала ему и повременамъ очень-серьёзно разговаривала съ нимъ. Вы знаете Кланси композитора? можетъ-быть, онъ вамъ лучше извѣстенъ подъ своимъ именемъ Фридриха Доннера? Доннеръ сочинялъ музыку на слова Слёмлэ или vice versa, и приходилъ иногда въ улицу Викъ, гдѣ онъ и поэтъ пробовали свое произведеніе на фортепьяно. При звукахъ этой музыки глаза маленькаго Дика разгорались. «О, это великолѣпно!» говорилъ юный энтузіастъ. И я вамъ скажу, этотъ добродушный мерзавецъ Слёмлэ давалъ ребенку не только пенсы, но и билеты въ театръ, концерты и т. п. Дома у Дика была хорошая пара платья; его мать сдѣлала ему очень-порядочную жилетку изъ моей студенческой мантіи; и онъ и она, очень почтенная женщина, въ своихъ праздничныхъ платьяхъ появлялись довольно-прилично въ партерѣ англійскаго театра.

Между прочими мѣстами общественнаго увеселенія, мистеръ Дикъ посѣщалъ также академію, гдѣ танцовала миссъ Беленденъ и откуда бѣдная Елизавета Прайоръ выходила послѣ полуночи въ своемъ поношеномъ платьешкѣ. И разъ, когда капитанъ, отецъ и покровитель Елизаветы, не могъ ходить совершенно-твердо и говорилъ довольно-громко и несвязно, такъ-что обратилъ на себя вниманіе господъ полицейскихъ, Дикъ явился на выручку, посадилъ Елизавету и отца въ кэбъ^[11], заплатилъ извощику изъ своихъ денегъ и привезъ съ торжествомъ обоихъ домой, сидя самъ на козлахъ. Случилось, что я возвращался тогда домой (послѣ великолѣпнаго soirée мистрисъ Устерингамъ въ Дореет-скверѣ и остановился у моей двери, какъ къ ней подъѣхалъ Дикъ съ своимъ караваномъ. «Стой, Каби!» говоритъ Дикъ, подавая ему деньги и смотря своими огненными глазами. Гораздо пріятнѣе глядѣть на его сіяющее личико, нежели на капитана, едва-стоящаго на ногахъ и поддерживаемаго его дочерью. Елизавета разсказывала мнѣ, что Дикъ заплакалъ, когда, недѣлю спустя, она хотѣла отдать ему назадъ шилингъ, и она говорила, какой это странный мальчикъ!

Я обращаіось къ моему другу Ловелю. Я приготавливалъ Ловеля къ его ученой степени, (которую, между нами, я думаю, онъ едва-ли бы получилъ), когда онъ вдругъ извѣстилъ меня изъ Веймута, гдѣ онъ Проводитъ вакаціонное время, о своемъ намѣреніи оставить университетъ и отправиться за границу. «Случились такія событія, мой милый другъ» писалъ онъ, «которыя сдѣлали домъ моей матери ненавистнымъ для меня (мало подозрѣвалъ я, когда ѣздилъ въ Лондонъ по вашему дѣлу, отчего она была такъ удивительно-любезна ко мнѣ). Она сокрушила бы совершенно мое сердце, Чарльзъ (меня зовутъ Чарльзъ); но раны его нашли цѣлителя!»

Теперь въ этой первой главѣ приведено нѣсколько маленькихъ секретовъ, и не будь подобная хитрость ниже меня, я могъ бы заставить читателя ломать надъ ними голову цѣлый мѣсяцъ:

1) Почему мистрисъ Прайоръ постоянно называла академіею театръ, на которомъ танцовала ея дочь?

2) По какимъ причинамъ Мистрисъ Ловель была особенно-любезна къ своему сыну и дала ему 150 фунтовъ стерлинговъ сейчасъ же, когда онъ попросилъ у нея денегъ?

3) Отчего сердце Фреда Ловеля сокрушилось и

4) Кто былъ его цѣлителемъ?

Я отвѣчу на нихъ разомъ, безъ малѣйшаго отлагательства и увертокъ.

1) Мистрисъ Прайоръ, постоянно-получавшая деньги отъ своего брата, Джона Эразма Сарджента, доктора богословія, мастера коллегіи Сен-Бонифасъ, знала очень-хорошо, что еслибъ мастеръ (котораго она преслѣдовала на-смерть) провѣдалъ о томъ, что она пустила его племянника на сцену, то онъ бы не далъ ей болѣе ни шилинга.

2) Эмма, вдова покойнаго Адольфа Лёфеля, сахаровара въ Уайт-Чапелѣ, была особенно-милостива къ своему сыну Адольфу Фредерику Ловелю, баккалавру коллегіи Сеи-Бонифасъ, въ Оксбриджѣ, и главному партнёру съ самаго дѣтства, въ фирмѣ вышеупомянутаго Лёфеля; потому-что она, Эмма, намѣревалась вступить во второй бракъ съ высокопреподобнымъ Самуиломъ Бонингтономъ.

4) Это извѣстіе сильно сокрушало сердце Фреда Ловеля; онъ придавалъ себѣ видъ Гамлета, одѣвался въ черное, спускалъ свои длинные волосы на глаза и обнаруживалъ тысячу признаковъ печали и отчаянія, пока

4) Луиза (вдова покойнаго сэра Попгама Бекера, изъ Бекерстоуна, въ графствѣ Килькени, баронета) не убѣдила мистера Ловеля отправиться на Рейнъ вмѣстѣ съ нею и Цециліею, четвертою и единственною незамужнею дочерью вышеупомянутаго сэра Попгама Бекера.

Я высказалъ уже на предъидущей страницѣ откровенно мое мнѣніе о Цециліи. Этого мнѣнія я держусь и не стану повторять его. Для меня это сюжетъ непріятный, точно также, какъ она была сама при жизни. Что понравилось въ ней Фреду — я не могу сказать; на наше счастье, вкусы мужчины и женщины различны. Вотъ ея портретъ, писанный покойнымъ мистеромъ Гандишемъ. Она стоитъ, приложивъ пальчики къ той арфѣ, которая столько разъ выводила меня изъ терпѣнія, когда она аккомпанировала себѣ вѣчные Tara’s Halls и Poor Marianne^[12]. Она обыкновенно до того преслѣдовала Фреда и грубила его гостямъ, что онъ смиренно говаривалъ ей, чтобъ успокоить ее: «Моя милая, дай намъ послушать твоей музыки!» — и вотъ перчатки Долой, стрень-брень, и начинается: Tara’s halls.

«Звукъ арфы однажды…» проклятыя струны не знали другой музыки, и это однажды сто разъ, по-крайней-мѣрѣ, терзало мои уши! Потомъ пришло время, когда она стала холодно принимать меня и я пересталъ ѣздить въ Шребландсъ.

То же самое сдѣлала и леди Бекеръ, только, замѣтьте, не по доброй волѣ. Она ставила домъ не ради холоднаго пріема, но потому, что въ томъ домѣ ей было черезчуръ жарко. Я помню, какъ Фредъ пришелъ ко мнѣ въ необыкновенно-веселомъ расположеніи духа и описалъ довольно-смѣшно страшную баталію между Цециліею и леди Бекеръ, которая закончилась пораженіемъ и бѣгствомъ послѣдней. Она бѣжала, однакожь, не далѣе деревеньки Петнэ, гдѣ она собрала свои силы и на-время укрѣпилась въ наемной квартирѣ. На слѣдующій день она сдѣлала отчаянную, но безуспѣшную атаку; явившись у воротъ Шрёбландсъ съ угрозою, что она и горе на вѣкъ водворятся здѣсь, и что весь свѣтъ узнаетъ, какъ дочь обращалась съ своею матерью. Но ворота были заперты; Борнетъ, садовникъ, показался у нихъ съ словами: «такъ-какъ вы пожаловали, сударыня, то не заблагоразсудите ли вы заплатить моей хозяйкѣ вами занятыя у ней двадцать-четыре шилинга?» И онъ ухмылялся на нее сквозь рѣшетку, пока снова не обратилась она въ постыдное бѣгство. Ловель заплатилъ забытый счетъ; никогда еще, говаривалъ онъ, двадцать-четыре шилинга не были такъ хорошо употреблены…

Восемь лѣтъ прошло. Въ послѣдніе четыре года изъ нихъ я рѣдко видѣлъ моего стараго друга, встрѣчая его только въ клубахъ и тавернахъ, гдѣ возобновляли мы не одно прежнее веселье и теплоту, но и старую дружбу. Въ одну зиму онъ отправился съ своею семьею за границу. Здоровье Цециліи было разстроено, говорилъ мнѣ Ловель, и докторъ совѣтовалъ, чтобъ она провела зиму на югѣ. Онъ не остался съ ними: у него были важныя дѣла въ Англіи; онъ былъ заинтересованъ во многихъ предпріятіяхъ: кромѣ отцовскаго сахарнаго завода, участвовалъ во многихъ компаніяхъ, былъ директоромъ компанейскаго банка — короче, не одинъ утюгъ нагрѣвался у него на огнѣ. При дѣтяхъ была вѣрная гувернантка; вѣрная прислуга ухаживала за больною, и Ловель, обожая жену свою — въ чемъ не было никакого сомнѣнія — переносилъ ея отсутствіе довольно-равнодушно.

Я былъ немало пораженъ весною, прочтя въ газетахъ между умершими: «Въ Неаполѣ скончалась отъ скарлатины 25 числа Цецилія, жена Фредерика Ловеля и дочь покойнаго сэра Попгама Бекера баронета». Я зналъ, каково должно быть горе моего друга. Онъ поспѣшилъ за границу при первой вѣсти о ея болѣзни; онъ не доѣхалъ до Неаполя во-время, чтобъ услышать послѣднія слова бѣдной Цециліи.

Нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ этой катастрофы, я получилъ записку изъ Шрёбландса. Ловель писалъ старымъ, дружескимъ тономъ.

Онъ звалъ къ себѣ своего стараго друга утѣшить его въ его уединеніи. Буду ли я къ нему обѣдать въ этотъ вечеръ?

Конечно, я отправился прямо къ нему. Я нашелъ его въ гостиной, къ глубокомъ траурѣ, вмѣстѣ съ дѣтьми, и, признаюсь, я былъ немало удивленъ, встрѣтя въ той же комнатѣ леди Бекеръ.

— Васъ, кажется, удивляетъ, что вы меня здѣсь видите, господинъ холостякъ! сказала леди съ своею обыкновенною любезностью и учтивостью. Она если принимала одолженія, то всегда оскорбляла людей, которые ихъ дѣлали для нея.

— Нисколько, сказалъ я, смотря на Ловеля, жалобно-повѣсившаго голову. Маленькая Сиси сидѣла у него на колѣняхъ; онъ самъ сидѣлъ подъ портретомъ умершои музыкантши, которой арфа, теперь завернутая въ кожаномъ чехлѣ, мрачно стояла въ углу комнаты.

— Я здѣсь не по моему желанію, но по чувству долга передъ этимъ отлетѣвшимъ ангеломъ! сказала леди Бекеръ, указывая на портретъ.

— А когда мама была здѣсь, вы вѣчно ссорились, сказалъ маленькій Попгамъ, наморщивъ брови.

— Вотъ какъ пріучили этихъ невинныхъ дѣтей смотрѣть на меня! зарыдала бабушка.

— Молчи Попъ! говоритъ отецъ: — и не будь дерзкимъ мальчикомъ.

— Какой дерзкій мальчикъ, Попъ! повторилъ Сиси.

— Молчи Попъ, продолжалъ отецъ, или вы отправитесь наверхъ, къ миссъ Прайоръ.

II.

Въ-продолженіе этой главы миссъ Прайоръ осталась у дверей.

Конечно, мы всѣ знаемъ, кто была такая миссъ Прайоръ Шрёбландеръ, которую папенька и бабушка приставили къ неблагонравнымъ ребятишкамъ. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ я отрясъ съ моихъ ногъ прахъ улицы Бикъ. Мѣдная дощечка съ именемъ «Прайоръ» была снята съ знакомой двери и привинчена, можетъ-быть, почемъ я знаю, къ гробу покойника негодяя-хозяина. Проходя мимо на прошедшей недѣли, я замѣтилъ на ней мѣдныя шляпки гвоздочковъ, ее покрывавшія, какъ грибы, и надпись «Café des ambassadeurs»; три голубыя чашки, загаженныя мухами, пара кофейниковъ изъ извѣстнаго британскаго металла и два засаленные нумера Independence Belge были выставлены въ окошкѣ. Не-уже-ли это ихъ превосходительства посланники стоятъ у этой двери и курятъ сигару? Бильардъ и пулька написаны на ихъ физіономіяхъ, шляпахъ и локтяхъ. Можетъ-бытъ, они посланы искать своего счастья и, безъ сомнѣнія, въ немилости при дворѣ королевы фортуны. Подобные же имъ оборванцы успѣли снова попасть къ ней въ милость, вымыли свои грязныя лица, перевязали свои полинялые жилеты орденскими лентами и попали въ великолѣпныя кареты изъ сферы никакъ не ниже Café des ambassadeurs. Еслибъ я жилъ по сосѣдству съ Лейстер-Скверомъ и держалъ кафе, то я бы всегда обращался съ иностранцами съ необыкновеннымъ уваженіемъ. Они, пожалуй, могутъ быть теперь бильярдными маркерами или служить по тайной полиціи, но отчего же имъ не сдѣлаться впослѣдствіи генералами или великими государственными сановниками? Положимъ, что тотъ господинъ теперь парикмахеръ; но почемъ вы знаете, что въ его котомкѣ, вмѣстѣ съ щипцами и фиксатуаромъ, не спрятаны также его эполеты и маршальскій жезлъ? Надъ колокольчикомъ втораго этажа, гдѣ были мои комнаты, а внизу вырѣзано имя «Плёг-уэль». Кто можетъ быть этотъ Плёгъ-уэль? Чьи ноги теперь грѣются у того же камина, передъ которымъ я проводилъ такіе длинные вечера? А этотъ господинъ, съ мѣховымъ воротникомъ, растрепанною бородою, открытою и привлекательною улыбкою и хриплымъ голосомъ, который кричитъ мнѣ съ порога «взойдите и прикажите сдѣлать отличнѣйшій портретъ за одинъ шилингъ?» не-уже-ли и онъ посланникъ? Ахъ, нѣтъ! это только повѣренный въ дѣлахъ фотографа, живущаго наверху, гдѣ, безъ-сомнѣнія, жили прежде ребятишки. Господи помилуй! Фотографія была также ребенокъ и въ пеленкахъ, когда мы всѣ процвѣтали въ улицѣ Викъ.

Сознаться ли мнѣ, что ради стараго времени я отправился наверхъ и заказалъ тамъ отличный портретъ за одинъ шилингъ? Хотѣлось бы мнѣ знать, желала ли бы имѣть его одна особа (я, кажется, сказалъ уже, что она замужемъ и на отдаленномъ островѣ) и вспомнила ли бы она человѣка, котораго она знала въ цвѣтущей молодости, съ каштановыми кудрями, глядя на это изображеніе пожилаго джентльмена съ челомъ обнаженнымъ, какъ билльярдный шаръ? Когда я подымался и спускался по той темной лѣстницѣ, мнѣ казалось, что призраки дѣтей Прайора, смотрѣли на меня сквозь перила; маленькія личики улыбались мнѣ въ полумракѣ: раны (сердца моего) снова вскрылись и точили кровь! Какія адскія мученія терпѣлъ я за этою дверью, въ этой комнатѣ — я разумѣю ту комнату, гдѣ живетъ теперь Плёг-уэль. Проклятый Плёг-уэль! Интересно было бы знать, что думаетъ обо мнѣ эта женщцца, которая видитъ, какъ я грожу кулакомъ на дверь? Вы принимали меня за сумасшедшаго, милостивая государыня — мнѣ это все-равно. Вы думаете, что, говоря сейчасъ о призракахъ дѣтей Прайора, я хотѣлъ сказать этимъ, будто одинъ изъ нихъ умеръ? Всѣ живы, сколько мнѣ извѣстно. Высокій, нескладный синекафтанникъ^[13], съ густымъ пухомъ на щекахъ, недавно заговорилъ со мною страшнымъ басомъ, объявивъ, что онъ «Густъ Прайоръ». — «А какъ поживаетъ Елисавета?» прибавилъ онъ, кланяясь своею головою круглою, какъ пушечное ядро. Елисавета косолапый неучъ! Елисавета — а между-тѣмъ, какъ долго заставляетъ ждать!

Вы понимаете, когда я ее увидѣлъ, множество воспоминаній поднялось передо мною и я не могъ не заболтаться; когда, конечно — и вы совершенно справедливы, только вы могли бы поберечь ваше замѣчаніе; я очень хорошо знаю, что вы хотѣли сказать — когда, конечно, гораздо-лучше было бы придержать мой языкъ. Елисавета для меня цѣлая исторія. Она явилась мнѣ въ самый критическій періодъ моей жизни. Мое сердце изнывало, истекало кровью послѣ поступка другой особы (мистрисъ О’Т…ея, имя теперь — имя отвратительное — я сказалъ уже, никогда, никогда я не назову его), пораженный на-смерть моимъ несчастьемъ, я вернулся изъ сосѣдней столицы на мою старую квартиру въ улицѣ Викъ и здѣсь странная дружба возникла между мною и старшею дочерью моей хозяйки. Я разсказалъ ей мою исторію — по правдѣ говоря, я готовъ былъ разсказать ее каждому, кто захотѣлъ бы слушать. Она, казалось, сочувствовала мнѣ. Задумчива приходила она въ мои комнаты и приносила мнѣ мою кашицу (нѣсколько времени я не могъ ничего ѣсть послѣ… послѣ того происшествія, на которое я долженъ бы прежде намекнуть), она приходила ко мнѣ и жалѣла меня; и я передавалъ ей все, повторяя одно и то же. Цѣлые дни проводилъ я, выворачивая мое сердце въ той комнатѣ, во второмъ этажѣ, которая теперь носитъ имя Плёг-уэля. Каждое послѣ обѣда я высказывалъ Елисаветѣ исторію моей любви и моихъ оскорбленій, показывалъ ей жилетъ, о которомъ я уже говорилъ вамъ, перчатку (ея рука была неслишкомъ миньятюрна), ея письма, двѣ или три пустыя безсмысленныя записки съ орѳографическими ошибками, которыхъ я не замѣчалъ тогда; всю эту дрянь я показывалъ Елизаветѣ — и она жалѣла меня!

Каждый день приходила она ко мнѣ, и я обыкновенно бесѣдовалъ съ нею; она сама не говорила много. Можетъ-быть, она и не слушала, но мнѣ это было все-равно. Не останавливаясь, я продолжалъ болтать о моей страсти, моихъ оскорбленіяхъ, моемъ отчаяніи; я не уставалъ жаловаться, но еще менѣе утомлялось состраданіе моего юнаго слушателя. Пронзительный голосъ ея матери поканчивалъ нашу бесѣду и она подымалась съ словами: «Что за досада!» и уходила прочь; но на слѣдующій день добрая дѣвочка опять приходила, и мы повторяли нашу трагедію.

Съ вашего позволенія, вы начинаете предполагать (впрочемъ, это дѣло обыкновенное и, конечно, не нужно быть колдуномъ, чтобъ догадаться), что всѣ эти слезы и чувствительность, которыя старый дуракъ-сердечкинъ изливалъ передъ молодою дѣвушкою, вся эта плаксивость и жалостливость могли привести къ другому чувству, очень сродному состраданію; но, вѣдь, милостивая государыня, вы рѣшительно ошибаетесь: у нѣкоторыхъ людей оспа бываетъ два раза, я не изъ такихъ. Въ моемъ случаѣ сердце разбилось, и его не починишь: цвѣтокъ завялъ и не ожить ему. Если мнѣ пріятно выставлять мое горе въ смѣшномъ видѣ — что вамъ до этого? Съ чего вы взяли, что я хочу сдѣлать трагедію изъ такого стараго и избитаго пошлаго сюжета, какъ кокетка, которая играетъ любовью человѣка, смѣется надъ нимъ и потомъ бросаетъ его? Хороши страданія! Да! отравленіе, писчая бумага съ чернымъ бордюромъ, Ватерлооскій Мостъ^[14] — еще одинъ несчастный и такъ далѣе. Нѣтъ, пусть себѣ идетъ она куда хочетъ! si celeres quatit pennas. Я отдуюсь! Но помните, трагедій у меня не будетъ!

Пожалуй, должно сознаться, что человѣкъ, отчаянно-влюбленный (какимъ я былъ тогда и оскорбленный поведеніемъ Глорвины) есть самое себялюбивое созданіе: между-тѣмъ, какъ женщины такъ нѣжны, такъ несебялюбивы, что онѣ могутъ забывать или скрывать свое собственное горе, утѣшая друга въ отчаяніи. Я не замѣчалъ — хотя я говорилъ съ нею каждый день по возвращеніи изъ этого проклятаго Дублина — что моя маленькая Елизавета была блѣдна, разсѣянна, печальна и молчалива. Она, бывало, сидитъ совершенно-безмолвна, пока я болтаю, сложивъ руки на колѣняхъ, или утирая ими свои глаза. Повременамъ она скажетъ, бывало: «да, бѣдный, бѣдный!» какъ бы давая грустное подтвержденіе моей печальной исторіи, но большею частью она оставалась спокойна, поникнувъ головою, опершись подбородкомъ на руку и прислонивъ ноги къ рѣшеткѣ капища.

Однажды, по обыкновенію, я наигрывалъ на той же струнѣ: я разсказывалъ Елизаветѣ, какъ послѣ подарковъ, послѣ переписки (если ея царапанье заслуживаетъ названія писецъ), какъ послѣ всего этого только недоставало рѣшительнаго слова, я разсказывалъ Елизаветѣ, какъ въ одинъ проклятый день мать Глорвины встрѣтила меня, когда я пріѣхалъ въ М--рр--н--скверъ, словами: «Любезный, любезный, господинъ холостякъ, мы считаемъ васъ совершенно за роднаго! Поздравьте меня, поздравьте, мое дитя: милый Ходъ получилъ мѣсто судьи въ Табаго, и онъ женится на своей кузинѣ, Глори».

— Какой кузинѣ? заревѣлъ я съ изступленнымъ хохотомъ.

— Моей бѣдной Глорвинѣ! Дѣти любили другъ друга съ-тѣхъ-поръ, какъ начали лепетать. Я знаю, вы первый готовы радоваться въ сердцѣ ихъ счастью.

И такимъ-образомъ, говорю я, оканчивая мою исторію, я, который считалъ себя любимымъ, былъ брошенъ безъ малѣйшей жалости, я, который могъ привести тысячу причинъ, доказывавшихъ, что Глорвина была расположена ко мнѣ, долженъ былъ выслушать, что она считала меня дядюшкою! Развѣ такія письма пишутъ племянницы? Кто слышалъ, чтобъ дядя по цѣлымъ часамъ ходилъ по Меріон-скверу въ дождливую ночь и смотрѣлъ на окошко спальни, потому-что его племянница могла скрываться за нимъ? Я поставилъ на карту все мое сердце, и вотъ какова была мнѣ награда! Цѣлые мѣсяцы она меня приголубливаетъ; ея глаза слѣдятъ за мною; ея проклятыя улыбки привѣтствуютъ и чаруютъ меня, и минуту спустя, по призыву другаго, она смѣется надо мною и бросаетъ меня!

Моя маленькая, блѣдная Елизавета, все поникнувъ головою, стонетъ: «О, мерзавецъ, мерзавецъ!» и рыдаетъ такъ, что вы можете подумать, что ея сердчишко разорвется.

— Нѣтъ, говорилъ я: — моя милая, мистеръ О’Таутъ не мерзавецъ. Его дядя сэръ Гекторъ отличный офицеръ; его тётка, урожденная Молай, все семейство очень-хорошее, хотя, я полагаю, въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, и молодой Томъ…

— Томъ? застонала Елизавета съ растеряннымъ взглядомъ. — Его звали не Томъ, любезный господинъ холостякъ; егь имя было Ви…ви…ильямъ!

И слезы полились снова.

Ахъ, мое дитя, мое бѣдное созданіе! и вы также испытали жестокій ударъ! вы также провели бурныя ночи страданій! вы также прислушивались къ печальному бою часовъ, встрѣчали безотрадное восхожденіе солнца глазами, незнавшими сна, пробуждались отъ грёзъ, въ которыхъ, можетъ-быть, любезный улыбался вамъ, нашептывалъ слова любви — о! съ какою сладостью припоминаемыя! Какъ! ваше сердце было также похищено? ваша кладовая также была обширна и опустошена! Бѣдная дѣвочка! И я глядѣлъ въ то печальное лицо, и не видѣлъ въ немъ скорби! Вы рѣшились принять на себя сладкую обязанность — утѣшать мое больное сердце, а я не замѣчалъ, какъ ваше сердце истекало кровью! Что, вы болѣе меня страдали, моя бѣдная дѣвочка? Надѣюсь, нѣтъ. Вы такъ молоды, не-уже-ли цвѣтъ вашей жизни поблекъ навсегда? Чаша бытія утратила всю сладость, солнце померкло или почти невидимо надъ вашею головою? Истина разомъ озарила меня: мнѣ стало стыдно, что моя себялюбивая скорбь до того меня ослѣпила.

— Какъ! сказалъ я: — мое бѣдное дитя. Вы также?….

И я указалъ внизъ моимъ пальцемъ.

Она кивнула своею бѣдною головой.

Я зналъ, это былъ жилецъ, занявшій нижній этажъ вскорѣ послѣ отъѣзда Слёмлэ. Это былъ офицеръ въ бомбейской арміи; онъ жилъ на квартирѣ три мѣсяца и отправился въ Индію до моего возвращенія изъ Дублина.

Елизавета ждетъ все это время, войдти ей? Нѣтъ, нѣтъ еще. Мнѣ еще нужно сказать нѣсколько словъ о Прайорахъ.

Вы понимаете, что она уже болѣе не была миссъ Прайоръ улицы Викъ и что домъ даже въ описываемое мною время давно перешелъ въ другія руки. Капитанъ умеръ; его вдова со слезами просила меня у нея остаться; я и остался, не имѣя силъ противостоять такой просьбѣ. Ея показанія въ-отношеніи ея дѣлъ были несовершенно-точны. Женщины часто ошибаются въ денежныхъ счетахъ. Хозяинъ, негодовавшій, и не безъ повода, передалъ домъ въ улицѣ Викъ другимъ жильцамъ. Недоимки въ платежѣ королевскихъ податей обрушились на жалкую мебель бѣдной мистрисъ Прайоръ, и на одну ли только ея собственность? на мои пожитки также: на мои красиво-переплетенныя университетскія книги, съ изображеніемъ Бонифація, нашего патрона и епископа Бёджона, основателя коллегіи, на мои изящныя гравюры Рафаэля Моргена, купленныя въ дни студенчества. (Силы небесныя! что заставляло насъ брать въ кредитъ первые оттиски Рафаэля, умирающихъ оленей, банкетовъ герцога Веллингтона? и т. п.); мою гармонію, за которою нѣкто мурлыкалъ романсы моего сочиненія (разумѣется, слова, ловко-описывавшія мои страданія, мои надежды или мое отчаяніе); на мой богемскій хрусталь, купленный на Цейлѣ, во Ыранкфуртѣ-на-Майнѣ; на портретъ моего отца, служившаго во флотѣ, въ бѣлыхъ панталонахъ, съ подзорною трубкою и, конечно, показывавшаго морское сраженіе, происходившее на заднемъ планѣ; на миньятюру моей бѣдной матери, работы стараго Адама Бёка, нарисованную карандашомъ и карминомъ и безъ малѣйшихъ слѣдовъ тальи; на мой чайникъ и молочникъ (чистаго серебра) и сотню подобныхъ бездѣлушекъ, украшающихъ комнату одинокаго человѣка. Я нашелъ всѣ эти сокровища во власти исполнителей закона, и долженъ былъ заплатить пошлины за Прайоровъ прежде, нежели я могъ снова вступить во владѣніе моею собственностью. Мистрисъ Прайоръ могла вознаградить меня только вдовьими слезами и благословеніями (Прайоръ еще прежде покинулъ этотъ міръ, котораго давно онъ пересталъ быть украшеніемъ). Слезами и благословеніями она надѣлила меня вдоволь, и они были въ порядкѣ. Но зачѣмъ же, милостивая государыня, попрежнему подъѣзжать къ моей чайницѣ? зачѣмъ запускать вашъ палецъ — хорошъ палецъ! цѣлую вашу лапу — въ банку съ вареньемъ? Но, что было ужасно! бутылки съ виномъ и водкою текли точно такъ же по смерти Прайора, какъ и впродолженіе его бездѣльной жизни. Разъ, послѣ обѣда, мнѣ вдругъ случилась надобность вернуться домой и я накрылъ на мѣстѣ мою несчастную хозяйку, какъ она воровала мой хересъ. Она захохотала истерически и потомъ залилась слезами; она объявила мнѣ, что, послѣ смерти ея бѣднаго Прайора, она сама не знаетъ, что говоритъ или дѣлаетъ. Положимъ, что рѣчь ея была несовсѣмъ-свѣжая, но, конечно, въ этомъ случаѣ она говорила истину.

Если хотите, я говорю слегка, необдуманно о старой мистрисъ Прайоръ, съ ея рѣзкою, корыстолюбивою улыбкою, ея рысью физіономіей, нахмуренными бровями и отвратительнымъ голосомъ; но, пожалуй, я могъ бы явиться здѣсь и очень-серьёзнымъ проповѣдникомъ. Когда-то она была довольно-красивою женщиною съ розовыми щеками, лгала не такъ безсовѣстно, не воровала хересу; сердце ея было доступно для нѣжнаго чувства и, почемъ знать, можетъ-быть, она цаловала очень-нѣжно своего отца, дряхлаго, слабаго священника, прощаясь съ нимъ въ тотъ самый вечеръ, когда она бѣжала черезъ садовою калитку съ мистеромъ Прайоромъ. Она нечужда была и материнскаго чувства; она выкормила ребятишекъ, какъ могла, своею пищею — грудью и ради ихъ голодала, обирала и обкрадывала другихъ. По воскреснымъ днямъ она подновляла свое изношенное черное шелковое платье и шляпку, приглаживала воротничокъ и отчаянно держалась Церкви. У нея былъ вылинявшій рисунокъ церкви и священническаго дома въ Дорсет-ширѣ и силуэты отца и матери, которые сопровождали ее на всѣхъ квартирахъ, гдѣ она жила. Она часто переѣзжала, и во всѣхъ мѣстахъ своего пребыванія она непремѣнно приставала къ рясѣ приходскаго священника, говорила ему о ея миломъ отцѣ викаріи^[15], богатомъ и ученомъ братѣ деканѣ колегіи Бонифація, давая чувствовать при этомъ, что докторъ Сарджентъ могъ бы дѣлать болѣе для своей бѣдной сестры и ея семейства, еслибъ желалъ. Она гордилась (о, жалкая, поношенная гордость!) тѣмъ, что принадлежала къ духовенству; въ свою молодость она читала много старомодныхъ богословскихъ сочиненій и писала крупнымъ почеркомъ, которымъ она переписывала отцовскія проповѣди. За дѣла совѣсти считала она, засвидѣтельствовавъ свое нижайшее почтеніе его преподобію мистеру Грину, попросить его объясненія такого-то мѣста въ его удивительной проповѣди и привести, при случаѣ, цитаты изъ Гукера Бевериджа и Іереміи Тэйлора. Я думаю, у нея была старая записная книжка съ множествомъ подобныхъ выписокъ, и она очень-ловко, хотя очень-забавно, умѣла приплести ихъ къ разговору. Гринъ принималъ въ ней участіе; молодая, хорошенькая мистрисъ Гринъ иногда заходила къ ней, негодуя внутренно на стараго доктора Грауна, ректора прихода, за его холодность къ мистрисъ Прайоръ. Между мистрисъ Прайоръ и Гринами начинались денежныя дѣла; посѣщенія мистрисъ Гринъ прекращались: знакомство мистрисъ Прайоръ было слишкомъ накладно. Я помню, Пай Модлинъ, передъ своимъ переходомъ въ римскую церковь, былъ постоянно въ маленькой гостиной мистрисъ Прайоръ съ своими книжичками, картинками, образками и т. и т. д. — вы знаете. Въ Оксбриджѣ они звали бѣднаго Джока іезуитомъ; но въ мою бытность въ Римѣ я встрѣтилъ его (съ выбритою маковкою и въ шляпѣ дона Базиліо), и онъ сказалъ мнѣ^[16]: мой любезный холостякъ, знаете вы эту особу на вашей квартирѣ? Это хитрая тварь! она заняла у меня четырнадцать фунтовъ и не помню сколько — кажется, семь — у Барфута изъ Corpus Christi^[17], передъ… передъ самымъ нашимъ переходомъ. И я увѣренъ, она успѣла еще занять у Пёммеля, чтобъ отдѣлаться отъ насъ, іезуитовъ. Идете вы слушать кардинала? Ступайте, ступайте слушать его. Всѣ идутъ: въ Римѣ это самое фешонэбльное развлеченіе. И отсюда я заключаю, что есть лисы патрикѣевны и въ другихъ исповѣданіяхъ, кромѣ римскаго.

Теперь маменька Прайоръ очень-хорошо знала про шуры-муры между своею дочерью и скрывшимся бомбейскимъ капитаномъ. Подобно Елизаветѣ, она называла капитана Іолкнигама, не задерживаясь, «мерзавцемъ»; но если я сколько-нибудь знаю женскую натуру — а я ее вовсе не знаю — старая хитрячка слишкомъ-часто наводила свою дочь на офицера, сама усердно помогала кокетству, позволяла бѣдной Беси принимать подарки отъ капитана Іолкнигама, устроила и направила зло, которое за тѣмъ послѣдовало. Вы видите въ этомъ низшемъ слоѣ жизни, не со всѣмъ-добросовѣстныя маменьки ласкаютъ, ублажаютъ и завлекаютъ съ джентлменовъ, которыхъ онѣ считаютъ за хорошихъ жениховъ, чтобы пристроить своихъ любезныхъ дѣтушекъ. Конечно, Прайорша дѣйствовала подъ вліяніемъ самыхъ лучшихъ побужденій. Никогда, никогда это чудовище не видала Веси безъ меня или котораго-нибудь изъ ея братьевъ и сестеръ, а Джакъ и милая Елена не глупѣе другихъ въ Англіи дѣтей, объявляла мнѣ мистрисъ Прайоръ, полная негодованія; и еслибъ одинъ изъ моихъ мальчиковъ подросъ; то Іолкингамъ никогда не осмѣлился бы повести себя такъ — безсовѣстная тварь! Мой бѣдный мужъ наказалъ бы его, какъ онъ этого заслуживаетъ. Но что могъ онъ сдѣлать при своемъ разстроенномъ здоровьѣ? О! вы мужчины, мужчины господинъ холостякъ! Какъ вы безсовѣстны!

— Помилуйте, добрѣйшая мистрисъ Прайоръ сказалъ я; — вы сами позволяете Елизаветѣ приходить довольно-часто въ мою комнату.

— Чтобъ наслаждаться бесѣдою друга ея дяди, человѣка благовоспитаннаго, который гораздо старше ея! Конечно, мой любезный сэръ! каждая мать желаетъ добра своему дѣтищу. И кому же мнѣ довѣриться, какъ не вамъ, которыя всегда были такимъ другомъ для меня и для моего семейства? спрашиваетъ мистрисъ Прайоръ, утирая свои сухіе глаза кончикомъ платка и стоя у камина съ моимъ мѣсячнымъ счетомъ въ рукахъ, написаннымъ ея чоткимъ, старомаднымъ почеркомъ и составленнымъ съ поразительною щедростью, которую она обыкновенно обнаруживала въ разсчетахъ со мною.

— Господи помилуй! говорила мнѣ разъ крошечная мистрисъ Скитръ, моя кузина, заѣхавшая навѣстить меня, когда я былъ боленъ, разсматривая одинъ изъ упомянутыхъ документовъ: — у васъ, Чарльзъ выходитъ чаю болѣе, нежели на все наше семейство, а насъ семеро; столько же сахару и масла — не удивительно, что вы страдаете печенью!

— Но, моя милая, я люблю очень-крѣпкій чай, говорю я, а вы пьете такой слабый: я замѣтилъ это на вашихъ вечеринкахъ.

— Это, просто, срамъ, такъ грабить человѣка! кричитъ мистрисъ.

— Какъ это добро съ вашей стороны обвинять въ воровствѣ, Флора! отвѣчаю я.

— Это моя обязанность Чарлзъ! восклицаетъ моя кузина. — Я хотѣла бы знать, кто такая та высокая, нескладная рыжая дѣвка въ коридорѣ?

Несчастный я! имя единственной женщины, которой принадлежало это сердце, была не Елизавета, хотя, сознаюсь, одно время я думалъ, что моя лиса-хозяйка не уперлась бы, еслибъ я предложилъ сдѣлать миссъ Прайоръ супругою господина-холостяка. И не одни бѣдные и неимущіе одержимы подобною страстью, но также и богатые. Въ самомъ высшемъ кругу — я слышалъ отъ первыхъ авторитетовъ — идетъ такое же сватанье. Ахъ, женщина, женщина! ахъ, запойная супруга! ахъ, мать, любящая своихъ прекрасныхъ дочерей! какъ развито въ тебѣ это желаніе прибавить ко всѣмъ твоимъ титуламъ еще названіе тёщи! Мнѣ говорили, когда ты его добилась, часто оно приносило горечь и разочарованье. Очень-вѣроятно, зять непочтителенъ къ вамъ, грубое, неблагодарное животное! Очень можетъ быть, дочь возстаетъ противъ вашей власти, безчувственная змѣя! и вы все-таки продолжаете хитрить: Луиза и ея мужъ обманули ваши ожиданія, но вы пробуете найти мужа для Джемаймы и Маріи и даже для крошки Тодльсъ, едва-бродящей по дѣтской въ прекрасныхъ башмачкахъ! Когда я вижу, какъ дерётся она съ маленькимъ Томомъ, сыномъ вашего сосѣда, изъ-за ноева ковчега, или лѣзетъ съ нимъ на деревяннаго конька, я увѣренъ, вы думаете въ вашей неразсудительной головѣ: «сойдутся ли эти ребятишки чрезъ двадцать лѣтъ?» И вы отрѣзываете Томи большой ломоть пряника и готовите хорошій подарокъ ему на ёлку — вы это сами знаете, хотя онъ грубый, сорванецъ-мальчишка и уже прибилъ Тодльсъ и отнялъ у нея куклу и заставилъ ее плакать. Я помню, когда я самъ страдалъ отъ поведенія одной молодой особы, въ столицѣ, гдѣ вице-король имѣетъ свое пребываніе, и, пораженный жестокосердіемъ ея и ея ближайшей родственницы, которая, я надѣялся когда-то, будетъ моею тёщею, я воскликнулъ къ моему другу, случайно декламировавшему нѣсколько стиховъ изъ тенисоновскаго Улиса: "Клянусь Юпитеромъ! Уорингтонъ, я увѣренъ, когда молодыя сирены махали своими зелеными шапками старому греческому капитану и его экипажу и приманивали его своими бѣлыми руками и свѣтлыми улыбками, и привлекали сладчайшими напѣвами, я увѣренъ, маменьки сиренъ (съ напомаженными накладками и разрумяненными щеками), оставались за скалами и кричали оттуда: «Гальціона, мое дитя, арію изъ Pirata! Милая Глакописъ, смотри хорошенько на этого стараго джентльмена на кормѣ! Любезная Баенколпасъ, вотъ матросъ на реѣ, онъ упадетъ прямо къ твоимъ ногамъ, помани его только!» и такъ далѣе, и такъ далѣе. И я хохоталъ дикимъ голосомъ отчаянія. Потому-что я самъ также былъ на опасномъ островѣ и вернулся оттуда безумный, бѣшеный, котораго надобно было связать.

И такимъ образомъ, когда бѣлорукая сирена, по имени Глорвина, околдовывала меня своими соблазнительными взглядами и пѣніемъ, я не замѣчалъ тогда, но теперь я знаю, что хитрая мать подущала этого лукаваго ребенка.

Какимъ образомъ, по смерти капитана, исполнители закона заняли домъ — я разсказалъ уже на предъидущей страницѣ и не имѣю большаго желанія особенно распространяться объ этомъ непріятномъ предметѣ. Я думаю, полицейскіе уже были на мѣстѣ до окончательнаго передвиженія Прайора; но онъ не зналъ объ ихъ присутствіи. Что я долженъ былъ дать выкупъ за всѣхъ — это еще не большая бѣда; я говорю только, что со стороны мистрисъ Прайоръ было очень-недобросовѣстно выставлять меня шейлокомъ передъ деканомъ Бонифація. Довольно, довольно! я полагаю, есть другіе господа, кромѣ Чарльза-холостяка, которые были оклеветаны въ свою жизнь. Саржентъ и я послѣ того объяснились, и миссъ Бесси была причиною нашего сближенія.

— Честное слово, мой милый холостякъ, говорилъ онъ мнѣ въ одно рождество, которое я пріѣхалъ провести въ старой коллегіи: — не зналъ я, какъ много мое — гм! мое семейство было обязано вамъ! Моя — гм! племянница, миссъ Прайоръ, передала мнѣ различныя черты — гм! великодушія, которое вы показали моей бѣдной сестрѣ, и ея еще болѣе несчастному мужу. Вы помѣстили моего другаго — гм! племянника — извините меня, если забылъ его имя — въ эту… какъ называется, она? школу синекафтанниковъ; во многихъ случаяхъ вы оказывали значительныя денежныя услуги семейству моей сестры. Университетскія степени не придадутъ человѣку добраго — гм! сердца, и мое честное слово, холостякъ, я и моя — гм! жена, искренно благодаримъ васъ!

— Позвольте мнѣ замѣтить вамъ, деканъ, отвѣчалъ я: — есть одно обстоятельство, за которое точно вы мнѣ обязаны и которое сберегло также вашъ карманъ.

— Признаюсь, я васъ не понимаю, говоритъ деканъ съ надменнымъ видомъ.

— Я нашелъ вамъ и мистрисъ Саржентъ очень-хорошенькую гувернантку для вашихъ дѣтей и за очень-очень малое вознагражденіе, говорю я.

— Знаете ли, что мнѣ стоитъ уже моя несчастная сестра и ея семейство? говоритъ деканъ, покраснѣвъ, какъ капишонъ его докторской мантіи.

— Вы часто объ этомъ говорили, отвѣчалъ я. — Вы взяли къ себѣ Бесси гувернанткою…

— Нянюшкою. Она выучилась по-латини и многому другому въ моемъ домѣ! заревѣлъ деканъ.

— Гувернанткою и на жалованье горничной, продолжалъ я, не конфузясь, какъ коринѳская мѣдь.

— Развѣ моя племянница… моя — гм! гувернантка моихъ дѣтей жалуется на мое обращеніе? кричитъ деканъ.

— Мой любезный деканъ, я спросилъ: — не-уже-ли вы предполагаете, что я сталъ бы выслушивать ея жалобы, или по-крайней-мѣрѣ повторять ихъ до сегодняшняго дня?

— А почему въ сегодняшній день, холостякъ, хотѣлось бы мнѣ знать? говоритъ деканъ, расхаживая взадъ и впередъ, полный негодованія, по своему кабинету, подъ портретами св. Бонифація, епископа Бёджона и другихъ дигнитаріевъ коллегіи: — а почему въ сегодняшній день, холостякъ, хотѣлось бы мнѣ знать? говоритъ онъ.

— Потому, мой любезный деканъ, что, пробывъ съ вами три года и, разумѣется, усовершенствовавшись значительно, какъ должна каждая женщина въ вашемъ обществѣ, миссъ Прайоръ стоитъ, по-крайней-мѣрѣ, пятьдесятъ фунтовъ болѣе, нежели сколько вы ей даете, и я не далъ бы ей говорить, пока не нашла бы она лучшаго мѣста.

— Вы хотите сказать, что она намѣрена оставить меня?

— Одинъ мой богатый пріятель, который, между-прочимъ, былъ въ нашей коллегіи, ищетъ гувернантку и ее рекомендовалъ ему миссъ Прайоръ за семьдесятъ гиней въ годъ.

— А позвольте спросить, кто этотъ членъ нашей коллегіи, который даетъ моей племянницѣ семьдесятъ гиней? спросилъ деканъ страстно.

— Вы помните Ловеля, джентльмена-пансіонера?

— Сахаровара, который избавилъ васъ отъ тю….?

— Одно доброе дѣло стоитъ другаго, говорю съ горячностью. — Я то же самое дѣлалъ для вашихъ родныхъ, Саржентъ!

Раскраснѣвшійся деканъ, который все время расхаживалъ но комнатѣ, шумя своею мантіею, вдругъ остановился, какъ огорошенный. Онъ посмотрѣлъ на меня. Онъ покраснѣлъ еще болѣе и провелъ рукою по глазамъ.

— Холостякъ, говоритъ онъ: — я прошу у васъ прощенья. Я забылся; да проститъ мнѣ небо! Я забылъ, какъ вы были добры къ моимъ роднимъ, моимъ — гмъ! бѣднымъ роднымъ, и какъ благодаренъ я долженъ быть за покровительство, которое они нашли въ васъ. Голосъ его совершенно смирился, когда онъ говорилъ, и конечно, его раскаяніе обезоружило негодованіе, которое я могъ чувствовать противъ него. Мы разстались лучшими друзьями. Онъ не только сжалъ мнѣ руку у дверей своего кабинета, но проводилъ меня до дверей коллегіи и пожалъ мнѣ руку на крыльцѣ своего домика. Гёкисъ-наставникъ (котораго мы въ наше время звали Гекисъ-ботинки) и Ботсъ (мишурный профессоръ) случайно проходившіе черезъ дворъ, остановились въ удивленіи при видѣ такого чуда.

— Холостякъ, скажите пожалуйста, спрашивалъ Гёкисъ: — не сдѣлали ли васъ маркизомъ?

— Отчего маркизомъ, Гёкисъ? спрашиваю я.

— Саржентъ не провожаетъ до своихъ дверей никого ниже Маркиза, говоритъ Гёкисъ шопотомъ…

— Или хорошенькою женщиною, говоритъ Ботсъ (онъ не пропуститъ случая съострить). Холостякъ, мой старый Тирезіасъ, не превратились ли вы par hasard въ прелестную, молодую дамочку?

— Убирайтесь вы, мишурный профессоръ! говорю я.

Но это обстоятельство было предметомъ толковъ въ этотъ вечеръ не только въ нашей столовой за виномъ, но и въ цѣлой коллегіи. И потомъ другія событія заставили всѣхъ смотрѣть на Саржента съ особеннымъ удивленіемъ. Впродолженіе цѣлаго терма Саржентъ не приглашалъ къ себѣ нашего вельможу, лорда Саквиля (сына лорда Уигмора; отецъ лорда Уитмора; Дёфъ, вы знаете былъ хлѣбникомъ коллегіи). Впродолженіе цѣлаго терма онъ только два раза нагрубилъ Пёрксу, младшему наставнику и то очень-слегка; и, что еще удивительнѣе, онъ подарилъ племянницѣ платье, далъ свое благословеніе, поцалуи и отличную рекомендацію, когда она оставляла его, и обѣщалъ помѣстить одного изъ меньшихъ братьевъ въ школу. Это обѣщаніе — я считаю излишнимъ прибавить — онъ свято исполнилъ, потому-что у Саржента были хорошія правила. Онъ грубъ; онъ не воспитанъ; онъ надутѣе всѣхъ, кого я только зналъ: онъ немного избалованъ счастьемъ, но онъ великодушенъ; онъ готовъ сознаться, что былъ несправедливъ; и Боже мой! какъ онъ знаетъ удивительно по-гречески!

Хотя мой покойный пріятель капитанъ только умѣлъ тратить деньги, заработываемыя его семействомъ, но его безславное присутствіе оказывало доброе вліяніе на внутренній обиходъ. «Мой милый мужъ поддерживалъ всю семью», говаривала миссъ Прайоръ, покачивая своею тощею головою изъ-подъ скромнаго вдовьяго чепчика. «Небу одному только извѣстно, какъ я буду теперь промышлять для этихъ овечекъ, послѣ его смерти». И точно, только послѣ смерти этого вѣчнаго пастуха, волчье племя исполнителей закона напало на его ягнятъ, меня включая, хотя для меня давно прошла пора ягнячества и мятнаго соуса. Волки напали на наше стадо въ улицѣ Бикъ, говорю я, и опустошили его. Что оставалось мнѣ дѣлать? Могъ ли я бросить вдову и дѣтей въ несчастьи? Я самъ знавалъ невзгоду и зналъ, какъ помогаютъ несчастному. Нѣтъ, я даже думаю, эта небольшая передряга; опись моего имущества^[18] и проч. грубое нахальство людей, захватившихъ его: одного изъ нихъ я чуть-чуть не побилъ, и другія событія, случившіяся въ моей печальной жизни, разбудили меня и разсѣяли мою грусть и меланхолію, отъ которой я страдалъ послѣ жестокаго поведенія со мною миссъ Мёллиганъ. Я знаю я проводилъ капитана до его послѣдняго обиталища. Мои добрые друзья типографщики взяли одного изъ его мальчиковъ въ свою контору. Синій кафтанъ и пара желтыхъ чулокъ были обезпечены Августу; и видя, какъ дѣти декана гуляли въ саду Бонифація съ нелюбимою старою нянькою, мнѣ пришло въ голову предложить ему взять свою племянницу миссъ Прайоръ — и да проститъ мнѣ небо! я ни слова не сказалъ ея дядѣ про академію и миссъ Беленденъ. Съ вашего позволенія, я на удивленіе расписалъ ее. Ея грамматическія ошибки я прикрылъ довольно-ловко; сожалѣлъ, что бѣдная мать Елизаветы принуждена была оставлять дѣвочку въ обществѣ невоспитанныхъ людей и прибавилъ, что, конечно, она исправитъ свой языкъ въ домѣ одного изъ отличнѣйшихъ ученыхъ въ Европѣ и образованнѣйшей дамы. Честное слово, я это сказалъ, серьёзно смотря въ лицо мистрисъ Саржентъ, полувоспитанной выскочкѣ; и я смиренно уповаю, если эта ложь мнѣ вмѣниться въ грѣхъ, то ангелъ небесный приметъ въ уваженіе, что побужденіе было доброе. Но я полагаю, не этотъ комплиментъ, а желаніе достать гувернантку почти задаромъ подѣйствовало на мадамъ Саржентъ. И такимъ образомъ Несси попала къ своей тёткѣ, вкушала хлѣбъ зависимости, пила чашу униженія, наслаждалась невкуснымъ блюдомъ смиренія, воспитывала, какъ было ей по силамъ, своихъ несносныхъ маленькихъ родственниковъ и преклонила главу лицемѣрія передъ доминусомъ дядею и надутою выскочкою, своею тёткою. Она самая воспитанная дама въ Англіи; она тщеславный поджарый кремень!

Мать Бесси неохотно разсталась съ пятидесятью фунтами, которые ея дочь получала изъ академіи; но ея удаленіе оттуда было неизбѣжно. Тамъ случилась какая-то ссора, о которой дѣвочка не желала особенно распространяться. Кто-то нагрубилъ миссъ Беленденъ и миссъ Прайоръ рѣшилась не поддаваться, или, можетъ-быть, она хотѣла оставить пріютъ, напоминавшій ей ея собственное несчастіе и забыть англійскаго капитана? Приди сюда, товарищъ по страданію! приди сюда, дитя несчастія, приди сюда! Здѣсь старый холостякъ обмѣняется съ тобой слезою.

Теперь я объявляю: миссъ Прайоръ наконецъ входитъ въ комнату. Блѣдное лицо, темные волосы, зачесанные назадъ, прикрыты черною наколкою; синіе очки — увѣряю васъ! черное платье въ-обтяжку, съ высокимъ воротомъ, застегнутое по самую шею; голова смиренно поникнута: такова миссъ Прайоръ. Она едва беретъ мою руку, которую я протянулъ ей. Она неохотно присѣдаетъ мнѣ и отвѣчаетъ на мои вопросы скромными, односложными словами. Она постоянно обращается къ леди Бекеръ, какъ бы ища ея указанія или подтвержденія для своихъ отвѣтовъ. Какъ! не-уже-ли шесть лѣтъ рабства до того измѣнили эту открытую, смѣлую дѣвочку, которую я помню въ улицѣ Бикъ? Она выше, круглѣе, нежели была. Она неловка, сутуловата; но, конечно, у нея превосходная фигура.

— Чай для миссъ Сиси и мистера Бойгамъ прикажете подать сюда или въ классную комнату? спрашиваетъ буфетчикъ Бедфордъ у своего господина.

— Миссъ Прайоръ смотритъ вопросительно на леди Бекеръ.

— Въ клас… начинаетъ леди Бекеръ.

— Здѣсь, здѣсь! ревутъ дѣти: — здѣсь гораздо-веселѣе, и вы, папа, пришлите намъ фруктовъ со стола! кричитъ Сиси.

— Пора одѣваться къ обѣду, говоритъ ея высокоблагородіе.

— Первый звонокъ прозвонилъ? спрашиваетъ Ловель.

— Да, первый звонокъ прозвонилъ и бабушкѣ пора идти; она всегда такъ долго одѣвается къ обѣду! кричитъ Попъ.

И дѣйствительно, взглянувъ на леди Бекеръ, знатокъ сей-часъ увидитъ, что высокорожденная леди составная особа и ея подложныя прелести требуютъ особенно-тщательнаго расположенія. Есть много старыхъ, разваливающихся домовъ, въ которыхъ красильщики, стекольщики и столяры вѣчно работаютъ.

— Сдѣлайте одолженіе позвоните въ колокольчикъ! говоритъ она торжественно миссъ Прайоръ, хотя, я думаю, сама леди Бекеръ была ближе къ нему.

Я бросился къ колокольчику и моя рука встрѣтилась съ рукою Елизаветы, которая спѣшила исполнить приказанія леди и подвигалась теперь, присѣдая мнѣ церемонно. По звонку являются буфетчикъ Бедфордъ (это былъ также мой старый пріятель) и молодой Бёльонсъ, мальчикъ подъ буфетчикомъ.

Леди Бекеръ указываетъ на ворохъ разныхъ вещей, лежавшихъ на столѣ, и говоритъ Бедфорду:

— Пожалуйста Бетфордъ, скажите моему человѣку, чтобы онъ отдалъ эти вещи моей дѣвушкѣ Пингорнъ: пусть она возьметъ ихъ въ мою комнату.

— Позвольте мнѣ ихъ отнести, милая леди Бекеръ, говоритъ миссъ Прайоръ.

Но Бедфордъ, взглянувъ на своего подчиненнаго, говоритъ:

— Томасъ, скажите Бёлклэ, человѣку ея высокоблагородія, чтобы онъ взялъ вещи ея высокоблагородія и отдалъ ихъ дѣвушкѣ ея высокоблагородія. Голосъ мсьё Бедфорда отзывался сарказмомъ, даже пародіею, хотя движенія его были очень-важны и почтительны. Выпрямившись и съ жестомъ не невѣжливости, не пренебреженія, леди Бекеръ уходитъ, въ сопровожденіи мальчика, несущаго нескончаемыя картонки, шали, свертки, зонтики и пр. Милый Бойгамъ становился на голову при уходѣ своей бабушки.

— Не повѣсничай! кричитъ маленькая Сиси (обыкновенно разыгрывающая роль маленькаго ментора передъ своимъ братомъ).

— Буду повѣсничать, когда хочу! говоритъ Попъ и дѣлаетъ ей гримасы.

— Вы знаете вашу комнату, холостякъ? спрашиваетъ хозяинъ дома.

— Прежняя комната господина холостяка была всегда голубая комната, говоритъ Бетфордъ, смотря на меня съ добродушіемъ.

— Подай намъ! кричитъ Ловель: — бутылку того со…

— …терна, который любилъ господинъ холостякъ. Шато-икемъ. Очень хорошо! — говоритъ Бетфордъ. Какъ прикажите подать тюрбо, который вы привезли съ собою? съ голландскимъ соусомъ? прикажете изъ омара сдѣлать саладъ. Мистеръ Бонингтонъ любитъ салатъ съ омаромъ, продолжаетъ Бедфордъ. Попъ между тѣмъ лѣзетъ на спину буфетчика. Очевидно Бедфордъ фаворитъ цѣлаго семейства. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ поступилъ въ него по моей рекомендаціи, и съ-тѣхъ-поръ былъ вѣрнымъ слугою, буфетчикомъ и мажор-домомъ Ловеля. Бедфордъ и я всегда встрѣчались хорошими друзьями.

— Кстати, Бедфордъ, отчего за мною не прислали къ мосту барушъ? кричалъ Ловель. Я долженъ былъ идти пѣшкомъ всю дорогу до лому и нести лапту и колки для Попа, корзинку съ рыбою и картонку съ…

— Хи-хи! ухмылялся Бедфордъ.

— Хи-хи! пропадите вы совсѣмъ! Чего вы стоите и ухмыляетесь? Я говорю, зачѣмъ я остался безъ экипажа? реветъ хозяинъ дома.

— Вы знаете, сэръ, говоритъ Бетфордъ: — она взяла экипажъ, И онъ указываетъ на дверь, черезъ которую сейчасъ вышла леди Бекеръ.

— Такъ зачѣмъ же не прислали за мною фаэтона? спрашиваетъ баринъ.

— Ваша маменька и мистеръ Бонингтонъ взяли фаэтонъ.

— А отчего же имъ и не взять? мистеръ Бонингтонъ, хромаетъ. Я цѣлый день сижу за дѣломъ. Я бы хотѣлъ очень знать, почему имъ не взять фаэтона? говоритъ Ловель, обращаясь ко мнѣ. Когда мы сидѣли, разговаривая, до появленія миссъ Прайоръ, леди Бекеръ сказала Ловелю:

— Ваша маменька и мистеръ Бонинстонъ конечно пріѣдутъ обѣдать, Фридерикъ?

— Конечно, они будутъ, сказалъ Ловель съ надменною заносчивостью, которую я теперь начинаю понимать. Дѣло въ томъ, что обѣ женщины спорили объ обладаніи этимъ ребенкомъ; но кто будетъ Соломономъ, который рѣшитъ, кому долженъ онъ достаться? Не я, нѣтъ, я не положу моего весла ни въ чью лодку. Я хочу тихой жизни, мои любезные друзья, и переправьте меня черезъ нее безъ шума.

— Не мѣшало бы вамъ потеплѣе одѣваться, говорилъ сурово Бедфордъ, смотря на своего господина: первый звонокъ прозвонилъ четверть часа назадъ. Прикажете подать 34 года?

Ловель вскочилъ, посмотрѣлъ на часы.

— Вы уже готовы, холостякъ, я вижу. Я надѣюсь, вы останетесь съ нами нѣсколько времени — не такъ ли?

И онъ исчезъ, чтобы принарядиться въ свой трауръ и крахмалъ. Я остался такимъ образомъ одинъ съ миссъ Прайоръ и ея юными питомцами, которые принялись сейчасъ же за свои дѣтскія шалости и ссоры?

— Моя милая Бетси! говорю я, протягивая обѣ руки. — Я отъ души радъ…

— Die m’appelez que de mon nom paternel devant toutes mondes s’il vous plait mon cher ami; mon bon protecteur! говоритъ онъ поспѣшно съ очень-хорошимъ французскимъ выговоромъ, сложивъ руки и присѣдая.

— Oui, oui, oui! Parlez vous Franèais? J’aime tu aimes, il aime! кричитъ милый мистеръ Попгамъ. — О чемъ вы тамъ толкуете? Вотъ и фаэтонъ! и невинный младенецъ бросается въ открытое окошко на лугъ, куда за нимъ слѣдуетъ его сестра, и гдѣ мы видимъ теперь экипажъ съ мистеромъ и мистрисъ Бонингтонъ, катящійся но гладкой дорожкѣ.

Бетси приближается теперь ко мнѣ и даетъ мнѣ охотно свою руку, которую она прежде отдернула.

— Я никакъ не думалъ, чтобъ вы когда-нибудь отказали мнѣ ее дать, Бетси, говорю я.

— Не дать ее моему лучшему другу, говоритъ она, сжимая мою руку. — Ахъ, любезный господинъ холостякъ, какая неблагодарная тварь я была бы, еслибъ я это сдѣлала!

— Дайте мнѣ взглянуть на ваши глаза. Зачѣмъ вы носите очки? Вы никогда ихъ не носили въ улицѣ Бикъ, говорю я.

Видите, я любилъ ее, какъ ребенка. Она такъ сроднилась со мною. Благодаря извѣстной особѣ, сердце мое обратилось въ развалину. Персеполисъ, милостивый государь, совершенный Тадморъ. Но что же изъ этого? Развѣ страннику нельзя отдохнуть подъ его столбами? Развѣ юная аравитянка не можетъ расположиться здѣсь, въ ожиданіи разсвѣта и появленія каравана? Да, мое сердце Пальмира, но въ немъ обитала нѣкогда царица (о Зенобія! Зенобія! и тебя увелъ плѣнницею О’Т. Страшно подумать!). Теперь я одинъ, одинъ среди глухой пустыни. Какъ бы то ни было, если странникъ придетъ ко мнѣ, я пріючу его подъ моею сѣнью и освѣжу его утомленные члены. Обопрись о мой мраморъ на минуту твоею ланитою, юная дѣва, потомъ оставь меня и продолжай твой путь.

Вотъ что промелькнуло въ моей головѣ, какъ бы въ отвѣтъ на мою просьбу. «Дайте мнѣ взглянуть на ваши глаза». Бетси сняла свои очки; я взялъ ихъ и посмотрѣлъ на нее. Зачѣмъ я не сказалъ ей: «Моя милая, чудная Елизавета! глядя на ваше лицо, я вижу, что вы много перестрадали: въ вашихъ глазахъ неисповѣдимая грусть. Мы, посвященные, знаемъ свою братью, членовъ общества печали. Мы оба потерпѣли крушеніе въ различныхъ корабляхъ, и вы брошены на этотъ берегъ. Пойдемте рука-объ-руку, отъищемъ гдѣ-нибудь себѣ пещеру, которая бы пріютила насъ вмѣстѣ». Я говорю, зачѣмъ я не сказалъ ей этого? Она пришла бы — я увѣренъ, что она бы пришла. Мы были бы на половину соединены другъ съ другомъ. Мы заперли бы уголокъ въ сердцѣ, гдѣ находился скелетъ, не говорили бы ни слова про него; потомъ сломали бы заборъ и пили вмѣстѣ жиденькій чай въ нашемъ общемъ саду. Я живу теперь въ Помп-Кортъ. Мнѣ было бы отраднѣе, нежели среди настоящаго грязнаго уединенія, съ прачкою табачницею, которая преслѣдуетъ меня. Но для Бетси? Пожалуй, пожалуй; можетъ-быть, и для нея также было бы лучше.

Я помню, эти мысли промелькнули въ моей головѣ, пока я держалъ очки. И какое множество другихъ вещей я припоминаю! Я помню двухъ канареекъ, дававшихъ страшный концертъ въ своей клѣткѣ. Я помню голоса двухъ дѣтей, ссорившихся на лугу, скрипъ колесъ экипажа, раздавливавшихъ щебень, и потомъ старый, тонкій, знакомый голосъ, пропищавшій мнѣ на ухо: «Возможно ли, господинъ холостякъ? вы ли это?» И рысья физіономія выглядываетъ на меня изъ-подъ старой шляпки.

— Это мама, говоритъ Бетси.

— Я пришла пить чай съ Елизаветою и милыми дѣтьми, пока вы будете обѣдать, любезный господинъ холостякъ. Благодарю, благодарю за всѣ милости! Ахъ, Боже мой! Мистрисъ Боннингтонъ здѣсь! Какъ вы еще кажетесь, моя милая — увѣряю, вамъ нельзя дать болѣе двадцати! И любезный мистеръ Бонингтонъ! О, сэръ! позвольте мнѣ сжать вамъ руку. Что за удивительная проповѣдь въ прошедшее воскресенье! Весь Бёпнэ рыдалъ!

И крошечная женщина вытягиваетъ свои поджарыя руки и схватываетъ жирную руку осанистаго мистера Бонингтона, какъ онъ и добрая мистрисъ Бонингтонъ входятъ въ открытую дверь. Крошечная женщина встрѣчаетъ ихъ. «Не угодно ли вамъ пойдти наверхъ, надѣть вашъ чепчикъ? Какія миленькія ленты! Какъ голубой цвѣтъ къ лицу, мистриссъ Бонингтонъ! Я всегда это говорила Елисаветѣ», кричитъ она, заглядывая въ небольшой свертокъ, который мистрисъ Бонингтонъ несла въ рукѣ. Обмѣнявшись со мною дружескими привѣтствіями, эта леди удаляется въ сопровожденіи своего маленькаго адъютанта-шакала. Осанистый священникъ оглядываетъ въ зеркало свою самодовольную фигуру. «Ваши вещи въ вашей старой комнатѣ; угодно пойти въ нее и почиститься немного?» шепчетъ мнѣ Бедфордъ. Вы видите, я принужденъ идти, хотя я думалъ, пока Бедфортъ мнѣ не замѣтилъ, что поѣздка на имперіалѣ пётнейскаго омнибуса провѣтрила мое платье, придала моимъ юнымъ щекамъ свѣжій, привлекательный румянецъ и не было необходимости чиститься.

Моя старая комната, какъ зоветъ ее Бедфордъ, сообщалась двойною дверью съ гостиною и изъ нея вы можете выйдти въ окошко прямо на лугъ.

— Вотъ ваши книги, вотъ ваша бумага, говорилъ Бедфордъ, указывая мнѣ дорогу въ комнату. — Отрадно больнымъ глазамъ снова увидѣть васъ здѣсь, сэръ. Вы можете теперь курить. Клоренсъ Бекеръ куритъ, когда бываетъ здѣсь. Тонготи приготовитъ вамъ вино, которое вы любите.

И глаза добраго малаго сверкаютъ добродушіемъ, когда онъ кланяется мнѣ и уходитъ заняться приготовленіемъ къ столу. Конечно, вы угадываете, что этотъ Бедфордъ былъ разсыльный мальчикъ въ типографіи въ прежнее время. Что за странный человѣкъ! Я сдѣлалъ ему добро, и онъ остался благодаренъ.

ГЛАВА III,

Въ которой я шпіоню.

Комната, куда проводилъ меня Бедфордъ, самая пріятная въ цѣломъ домѣ Шрёбландсъ. Какое огромное удовольствіе лежать тамъ на спокойной, прохладной, холостой постели, смотрѣть на птичекъ, прыгающихъ по лугу, выглянуть въ венеціянское окно на свѣжее, раннее утро, подышать отраднымъ воздухомъ, созерцать полевые цвѣты, еще залитые росою, прислушиваться къ нѣжному щебетанью пташекъ, потомъ выйти въ садъ въ халатѣ и туфляхъ, сорвать клубнику съ гряды, или налившійся абрикосъ прямо съ вѣтки, затянуться нѣсколькими глотками сигаретки; и, когда старинные часы на пётнейской колокольнѣ пробьютъ шесть (за три часа слѣдственно до завтрака) броситься снова въ постель съ любимымъ романомъ или обозрѣніемъ для лучшаго усыпленія (видите, я нисколько не злобенъ: я могъ бы здѣсь подставить имъ имя какого-нибудь утомительнаго болтуна, на котораго я точу зубы), броситься снова въ постелю, говорю я, съ книгою, наводящую на васъ второй сонъ, укрѣпляющій ваше здоровье, настроивающій расположеніе вашего духа, изощряющій вашъ апетитъ; какое это удовольствіе, и какое невинное удовольствіе! Много разъ наслаждался я имъ въ Шрёбландсѣ съ благодарнымъ сердцемъ. Это сердце имѣло свое горе, но оно доступно для наслажденія и утѣхи. Эта грудь была растерзана, но поэтому развѣ не слѣдуетъ ранѣ зажить. Послѣ нѣкотораго происшествія въ Дублинѣ, даже очень вскорѣ послѣ него — мѣсяца три спустя, я помню, я замѣтилъ себѣ — что же! благодарю мою звѣзду, я не потерялъ вкуса къ лафиту 34 года. Разъ какъ-то въ Шрёбландсѣ я слышалъ ночью шаги въ комнатѣ надо мною и слабый, но постоянный плачъ ребенка. Я проснулся. Мнѣ стало досадно, но потомъ я повернулся и снова заснулъ. Я зналъ, адвокатъ Биделькомбъ занималъ верхнюю комнату. На слѣдующее утро, когда онъ сошелъ внизъ, щеки его были страшно-желты, и темные волосы окаймляли его глаза. Онъ всю ночь проносилъ на рукахъ ребенка, котораго мучили зубы, и мистрисъ Бидделькомбъ, я слышалъ еще, страшно преслѣдуетъ его. Онъ едва прожевалъ кусочекъ поджареннаго хлѣба и отправился въ омнибусѣ въ контору. Я очистилъ второе яйцо; я могъ бы еще отвѣдать нѣсколько лакомыхъ блюдъ, стоявшихъ на столѣ, страсбургскаго пирога, напримѣръ, отъ котораго я никогда не отказываюсь и который, я убѣжденъ, совершенно безвреденъ. Я могъ самъ полюбоваться въ зеркало противъ меня на мой благовидный образъ, и мои щеки были румяны, какъ поджаренныя кусочки лососины. Хорошо — хорошо! я подумалъ, когда адвокатъ исчезъ на имперіалѣ омнибуса, у него есть domus и placens uxor — но placens ли она? Placet не прогуливаться всю ночь съ ревущимъ ребенкомъ пріятно ли ложиться въ постель послѣ тяжкаго дневнаго труда и выслушивать, какъ грызетъ васъ ваша супруга за то, что она была не приглашена къ леди канцлерши на soirée? Представьте, что Глорвина, которую вы такъ любили, досталось бы вамъ? Ея брови, по всему было видно, способны наморщиться; ея глаза могли какъ-будто загорѣться гнѣвомъ. Припомните, какъ ударила она мальчика, облившаго соусомъ ея поплиновое платье. Представьте себѣ parvulus aula, господина холостяка въ миньятюрѣ, ваше дѣтище, всю ночь страдающее зубами въ вашей спальнѣ? Эти мысли быстро пробѣжали въ моей головѣ, пока я наслаждался пріятнымъ завтракомъ, стоявшимъ передо мною. «Послушайте, какую пропасть блиновъ вы ѣдите! кричитъ невинный мистеръ Ловель. Женатый, богатый, благоденствующій Биделькомбъ довольствовался однимъ жалкимъ кускомъ сухаго поджареннаго хлѣба». А! вы скажете, этотъ человѣкъ утѣшаетъ, себя послѣ своей неудачи. О скряга! и вамъ жаль для меня этого утѣшенія? Благодарю васъ, милая миссъ Прайоръ. Другую чашку, и пожалуйста, побольше сливокъ. Конечно, леди Бэкеръ не была за столомъ, когда я сказалъ: милая миссъ Прайоръ. При этой высокорожденной леди я былъ такъ, какъ мышонокъ. Елизавета успѣла шепнуть мнѣ съ своимъ невозмутимымъ тономъ, въ продолженіе дня: «Это рѣдкой случай. Леди Бэкеръ никогда не позволяетъ мнѣ завтракать съ мистеромъ Ловелемъ; но сегодня она стоитъ далѣе, я полагаю, потому, что вы и мистеръ и мистриссъ Бидлькомбъ здѣсь».

Можетъ-быть, что одна изъ двойныхъ дверей комнаты, которую я занималъ, оставалась случайно-отворенною и глаза и уши г. холостяка были особенно наострены, и замѣчали множество вещей, которыхъ не увидѣли бы и не открыли люди, менѣе наблюдательные; только изъ этой комнаты, гдѣ я оставался нѣсколько дней, я смотрѣлъ, какъ изъ засады на все, что дѣлалось въ домѣ и успѣлъ заглянуть и въ исторію и характеры окружавшихъ меня лицъ. Двѣ бабушки дѣтей Ловеля господствовали надъ этимъ податливымъ господиномъ, какъ женщины — не только бабушки, но сестры, жены, тётки, дочери — станутъ владычествовать, если имъ только позволить. А! Глорвина какая сѣдая вѣдьма вышла бы изъ васъ, еслибы вы избрали г. холостяка своимъ супругомъ! (Но я замѣчаю объ этомъ вздыхая въ скобкахъ). Дѣти приняли сторону своихъ бабушекъ; и между-тѣмъ какъ бабушка со стороны матери объявила, что мистеръ Попъ весь вышелъ въ Бекеровъ и учили его презирать сахароварное дѣло и всякую торговлю; маленькая Цецилія была любимицею мистриссъ Бонингтонъ, повторяла съ жаромъ, пожалуй не по лѣтамъ гимны Уатса, говорила, что она выйдетъ замужъ только за священника, читала дѣтскія проповѣди своему брату и горничной о мірской суетѣ, и, если сказать правду, надоѣдала мнѣ необыкновеннымъ уваженіемъ къ своимъ собственнымъ добродѣтелямъ. Старыя леди питали другъ къ другу любовь, какъ это себѣ можно представить, совершенно соотвѣтствующую ихъ относительному положенію. Постоянно схватывались онѣ и перестрѣливались надъ окровавленными и безсильными трупами Ловеля и его достойнаго и добродѣтельнаго вотчима мистера Бонингтона. Леди Бекеръ пускала намеки надъ вторыми браками, двойными семействами и тому подобное, отъ которыхъ, конечно, покоробливало мистрисъ Бонингтонъ. Но извѣстная денежная неакуратность леди Бекеръ давала нѣкоторую преимущество мистрисъ Бонингтонъ. Никогда она не обращалась къ кошельку своего сына; за это она могла благодарить небо. Она не боялась встрѣтить любаго купца въ Петнэ или изъ Лондона: никогда не выгоняли ее изъ дома при покойной Цециліи: ей можно было ѣхать въ Булонь и наслаждаться тамъ свѣжимъ воздухомъ. Это послѣднее замѣчаніе было страшнымъ бичомъ въ ея рукахъ. Леди Бекеръ, я долженъ сказать, къ моему сожалѣнію, была разъ посажена въ тюрьму въ Булонѣ; это случилось именно въ самое жаркое время ея ссоры съ покойною дочерью, и добрый мистеръ Бонингтонъ избавилъ ее отъ заключенія. Почемъ я знаю это? Бедфордъ, фактотумъ Ловеля, разсказалъ мнѣ про то, и еще какъ старыя люди дрались какъ кошки.

Была, однакожь, одна статья, въ которой обѣ леди соглашались. Богатый вдовецъ, еще нестарый, красивый собою, добраго нрава, мы знаемъ, можетъ найти милую женщину, готовую утѣшить его въ одиночествѣ и пещись о его сиротствующихъ дѣтяхъ. Съ ближняго пустыря, изъ Вимбльдона, Рогамптона, Борнса, Мортлека, Ричмонда, Эшера Уолтона, Виндзора даже Рединга, Балога, Эксетера, самаго Пензанса, или изъ какого хотите уголка Британіи, куда угодно только броситься вашему воображенію, явились бы семейства съ милыми юными дѣвами, чтобъ позаботиться о будущемъ счастьи этого человѣка: но эти два дракона не подпускали женщинъ къ своему сокровищу. Незамужняя женщина съ приличною наружностью не преступала за порогъ Шрёбландсъ. Еслибъ появилась такая, то маменька Ловеля, измолола бы ея несчастныя кости. Разъ или два онъ осмѣлился обѣдать у своихъ сосѣдей; но леди послѣ того такъ его преслѣдовала, что бѣдный малый отказался навсегда отъ такого удовольствія и жалобно объявилъ свое предпочтеніе къ дому.

— Любезный холостякъ, говорилъ онъ: что мнѣ въ этихъ обѣдахъ у сосѣдей? Есть ли у кого-нибудь изъ нихъ поваръ искуснѣе или вино лучше моего? Когда я возвращаюсь домой послѣ дѣла, это такая нестерпимая тоска — одѣваться и тащиться за семь или восемь миль на холодныя entrées, поддѣльный лафитъ и сладкій портвейнъ. Я ненамѣренъ этого выдержать, и онъ топаетъ ногою съ рѣшительнымъ тономъ.

— Дай мнѣ спокойную жизнь виноторговца, на котораго я могу положиться, и кружокъ моихъ собственныхъ друзей около моего камина. Выпьемте еще? Можемъ мы отправить еще другую бутылку втроемъ, мистеръ Боннингтонъ?

— Пожалуй, говорилъ мистеръ Боннингтонъ, подмигивая на свою рубиновую рюмку.

— Я не откажусь, Фредерикъ, отъ другой бутылки.

— Кофе готовъ, сэръ! нревозглашалъ Бедфордъ, входя.

— Пожалуй, пожалуй съ насъ было и довольно, говоритъ достойный мистеръ Бонингтонъ.

— Совершенно-довольно; мы всѣ пьемъ слишкомъ-много, говоритъ Ловель съ оживленіемъ. — Идемте пить кофе?

Мы отправляемся въ гостиную. Фредъ, я и двѣ леди садимся за вистъ; миссъ Прайоръ играетъ намъ сонату Бетховена, подъ легкой акомпаниментъ греческаго носа мистера Бонингтона, заснувшаго надъ газетою. Впродолженіе нашей игры Бесси ускользаетъ сѣрою тѣнью изъ комнаты. Бонингтонъ просыпается, когда приносятъ подносъ. Леди Бекеръ любитъ этотъ хорошій старинный обычай; онъ всегда былъ въ модѣ въ дублинскомъ замкѣ, и она беретъ добрый стаканъ нигосу^[19] и мы всѣ слѣдуемъ ея примѣру. Разговоръ оживлялся; Фредъ Ловель надѣется, что я буду спать лучше эту ночь; онъ очень подшучиваетъ надъ бѣднымъ Биддлькомбомъ, какъ этотъ именитый королевской совѣтникъ подъ ноготкомъ у своей жены.

Итакъ изъ моей холостой комнаты, находившейся въ нижнемъ этажѣ, среди моихъ уединенныхъ прогулокъ по саду, откуда я также могъ видѣть многое въ домѣ, изъ откровенной рѣчи Бедфорда, всегда очень-дружелюбной, чистосердечной и любопытной, и наконецъ при помощи моего собственнаго наблюденія, которое, обѣщаю вамъ, проникнетъ до самыхъ жернововъ жизни многихъ людей, я успѣлъ раскрыть тайны Шрёбландсъ, уже болѣе непредставлявшаго мнѣ ничего таинственнаго и, подобно «Хромому Бѣсу», поднялъ крыши многихъ въ немъ комнатъ.

Напримѣръ, въ первый же день моего пріѣзда, пока все семейство прихорашивалось къ обѣду, я случайно нашелъ открытыми два потаенные шкапа въ домѣ и узналъ, что скрывалось въ нихъ. Пингорнъ, горничная при дѣтяхъ, маленькая вѣтрогонка въ розовой лентѣ, принесла необходимыя принадлежности къ туалету въ комнату моего высокоблагородія и, уходя, не притворила двери за собою: я могъ бы подумать, что миньятюрная головка этой вострушки никогда не болѣла отъ печали; но — ахъ! черная печаль сидитъ за плечами у всадника, замѣчаетъ Горацій, и не одного всадника, но и у лакея также, и даже за полненькими плечиками горничной. Такъ было и съ Пингорнъ. Конечно, вы замѣчали за домашнею прислугою, что она съ вами разговариваетъ тономъ жеманнымъ, неестественнымъ, принимая, когда они между собою, совершенно другой голосъ и жесты, которыхъ не видятъ и не слышатъ ихъ господа. Эта маленькая Пингорнъ съ вашимъ покорнѣйшимъ слугою была всегда жива, рѣзва, бойка, подымая свою головку, которая, нѣтъ сомнѣнія, могла бы понравиться многимъ.

Что до меня, признаюсь, прелести служанокъ меня не соблазняютъ. Еслибъ сама Венера подала мнѣ спальный подсвѣчникъ и кружку съ теплою водою, то я далъ бы ей сикспенсъ^[20], и не болѣе. Вы видите, отдавшись весь одной жен… Пш! старая исторія, пожалуй, съ вашего позволенья, это маленькое созданье могло быть кокеткою; но я обращалъ на нея вниманіе не болѣе, какъ на корзинку съ углемъ.

Теперь положимъ, что она была кокетка; положимъ, что подъ личиною вѣтренности она скрывала глубокую печаль. Вы думаете, что эта первая женщина, которая разыгрываетъ эту комедію? Вы думаете, что если она получаетъ пятнадцать фунтовъ^[21] въ годъ, чай, сахаръ и пиво, и вретъ своимъ господамъ, такъ у нея нѣтъ уже и сердца? Она вышла изъ комнаты, подшучивая и скаля зубы со мною, перекинувъ огромное одѣяло на руку; но въ слѣдующей комнатѣ, я слышалъ, ея голосъ совершенно перемѣнился и другой голосъ, также измѣнившійся, но не совсѣмъ, спрашивалъ ее. Голосъ моего друга Дака Бедфорда, когда онъ обращался къ тѣмъ, кого судьба поставила выше его, былъ всегда грубъ и отрывистъ. Казалось, онъ думалъ объ одномъ: какъ бы скорѣе раздѣлаться съ своею рѣчью, и самый тонъ, по видимому, высказывалъ: «Вотъ, вотъ вамъ мое дѣло, я вамъ его передамъ; но вы очень-хорошо знаете, что я нисколько не хуже васъ». И дѣйствительно это было такъ — я всегда былъ въ этомъ увѣренъ; съ этимъ даже соглашалась дрожащая, безпорядочная, подозрительная леди Бекеръ, когда она приходила въ столкновеніе съ нимъ. Маленькій Дикъ мнѣ напоминалъ Свифта у сэра Вильяма Темнеля, или Спартака, когда онъ еще былъ рабомъ счастливаго римлянина, обладавшаго имъ. Дикъ былъ очень-толковъ, послушенъ и хорошій слуга; но его надменность ограничивалась не одними старшими; я полагаю, что и между ровными- онъ былъ несовсѣмъ-пріятнымъ товарищемъ и что многіе изъ нихъ ненавидѣли его за его дерзость, честность и пренебреженіе ко всѣмъ.

Но женщины не всегда ненавидятъ человѣка, ихъ презирающаго и пренебрегающаго ими. Женщинъ не возмущаетъ наша грубость и надменность. Женщины, если только онѣ дрессированы какъ слѣдуетъ, согнутся подъ каблукъ своего господина, по его приказу, и будутъ цаловать руку, которая нѣсколько разъ подымалась на нихъ. Я не говорю, чтобъ благородный Дикъ Бедфордъ когда-нибудь замахнулъ свою руку на бѣдную служанку; но онъ стегалъ ее своимъ языкомъ; его холодность давила ее, и она плакала и подходила къ нему, когда онъ только шевелилъ пальцемъ. Гм! Не говорите мнѣ того. Если вы хотите, чтобъ все было у васъ спокойно въ домѣ и всѣ довольны — такъ надо обращаться съ женщинами.

Случилось, что Бедфордъ былъ въ сосѣдней комнатѣ. Это утренняя комната. Вы входите изъ нее въ столовую, и въ ней обыкновенно приготовляется десертъ къ обѣду. Бедфордъ готовилъ десертъ, когда Пингорнъ вошла туда изъ моей комнаты; и онъ начинаетъ подшучивать надъ нею, прикашливая саркастически.

— Ого! смотри, пожалуй, вы ухаживали за холостякомъ — не такъ ли?

— Ахъ, мистеръ Бедфордъ, вы знаете очень-хорошо, кто для меня дорогъ! говоритъ она со вздохомъ.

— Чортъ побери! замѣчаетъ мистеръ Бедфордъ.

— За что жь, Ричардъ? (Плачетъ).

— Оставьте мою руку, оставьте мою руку, говорю я! (Что могло бы вызвать подобное восклицаніе?)

— О, Ричардъ, мнѣ нужна не ваша рука — ваше се-се-сердце, Ричардъ!

— Мери Пингорнъ, восклицаетъ тотъ: — ну, къ чему вся эта комедія? Вы знаете, что мы не можемъ быть вмѣстѣ счастливы, вы знаете, мысли ваши не такія, Мери. Это не ваша вина. Я не корю васъ за то, моя милая. Одни люди родятся умными, другіе высокими; я не высокъ.

— О, Ричардъ! для меня вы довольно-высоки.

Здѣсь Ричардъ опять принужденъ былъ закричать:

— Перестаньте, я говорю! Ну, что если Бекеръ войдетъ и увидитъ, какъ жмете мою руку? Я говорю, одни люди родятся съ большимъ умомъ, другіе съ большою фигурою. Посмотрите на этого осла Бёлклэ, человѣка леди Бекеръ: ростомъ онъ гвардеецъ, и по мыслямъ, по воспитанію та же говядина, которою онъ набиваетъ себѣ желудокъ.

— Помилуйте, Ричардъ, что это у васъ на умѣ?

— Вамъ какъ знать, что у меня на умѣ? Сложите-ка книги, соберите всѣ томы вмѣстѣ — что за глупая! и газеты также, да приготовьте столъ для дѣтскаго чая… Да перестаньте хныкать, нечего изъ себя дуру представлять, Мери Пингорнъ!

— О, у васъ каменное сердце, каменное, каменное! восклицаетъ Мери, заливаясь слезами. — Хотѣла бы я одного: повѣсить этотъ камень на шею да броситься въ колодезь… А вотъ колокольчикъ сверху!

За звонкомъ, я полагаю, Мери исчезла, потому-что я только слышалъ теперь прикашливанье мистера Бедфорда, потомъ стукъ тарелокъ, двиганье стульевъ и мебели, послѣ чего настало краткое молчаніе, прерванное входомъ Бётонса, который накрылъ столъ для чая дѣтей и миссъ Прайоръ.

Здѣсь опять повторяется старая исторія. Вотъ вамъ любовь безъ взаимности, сердце чувствительное поражено и несчастно. Бѣдная Мери! Я тоже грѣшенъ, дамъ ей крону^[22], когда буду уѣзжать, вмѣсто обыкновенныхъ двухъ шиллинговъ. Пять шиллинговъ не будутъ для тебя большимъ утѣшеніемъ. Ты не станешь воображать, что я подкупаю тебя съ лукавою мыслью? Полно Ich habe genossen das irdische Glück — ich habe geliebt!

Я полагаю, теперь вошла мистрисъ Прайоръ, хотя и не слышалъ ея тихихъ шаговъ, но ея надтреснутый голосокъ доходитъ до меня довольно-ясно:

— Добрый день, мистеръ Бедфордъ! О, Боже мой! много, много лѣтъ мы съ вами знакомы. Помню васъ такимъ хорошенькимъ мальчикомъ, какъ вы приходили къ г. холостяку изъ типографіи, а теперь, посмотрю, выросли вы такой молодецъ!

Бедфордъ. — Что за молодецъ!? Я ростомъ всего пять футовъ четыре дюйма.

Мистрисъ Прайоръ. — Какая у васъ чудесная фигура, Бедфордъ! Право, право такъ! Да, вы сильны, а я слаба; вы здоровы, а я такая хворая и немощная.

Бедф. — Чай сейчасъ подадутъ, мистрисъ Прайоръ.

Мрсъ П. — Не можете ли вы мнѣ дать стаканъ воды и капельку хересу, пожалуйста. Благодарю васъ. Какъ это хорошо! Какъ это оживляетъ жалкую, старую тварь! А вашъ кашель, Бедфордъ? каковъ вашъ кашель? Я принесла вамъ лепешечекъ: сэръ Генри Гольфордъ прописывалъ ихъ моему милому мужу, и…

Бедф. — (отрывисто). Мнѣ пора идти. Оставьте мой кашель въ покоѣ теперь, мистрисъ Прайоръ.

Мрсъ П. — Что это такое здѣсь? миндаль, изюмъ, бисквиты, абрикосы въ сахарѣ. Ахъ, Господь съ вами! какъ вы испу-у-угали меня!

Бедф. — Не трогайте! мистрисъ Прайоръ, прошу, умоляю васъ: руки ваши подалѣе отъ десерта. Я не могу этого похвалить. Я принужденъ буду сказать барину, если эти штуки продолжатся.

Мрсъ П. — Ахъ, мистеръ Бедфордъ! это для моего бѣднаго ребенка: докторъ велѣлъ давать ей абрикосы, право, любезный Бедфордъ; онъ велѣлъ для ея груди!

Бедф. — Будь я проклятъ, если вы не подъѣзжали уже къ бутылкѣ съ хересомъ. Ахъ, мистрисъ Прайоръ, вы сводите меня съ ума, право. Я видѣть не могу, когда мистера Ловеля такъ обираютъ. Вы, знаете, еще на прошедшей недѣлѣ я вздулъ мальчика, по подозрѣнію, что онъ воровалъ хересъ, а, вѣдь, это были ваши штуки.

Мрсъ П. (съ живостью). — Для больнаго ребенка, Бедфордъ. Чего только не сдѣлаетъ мать для больнаго ребенка!

Бедф. — Ваши дѣти вѣчно больны. Вы вѣчно берете вещи для нихъ. Я скажу вамъ только, мистрисъ Прайоръ: клянусь хоть на библіи, я этого не хочу и не долженъ терпѣть.

Мрсъ П. (съ сердцемъ). — Подите и скажите вашему барину, Бедфордъ! Подите насплетничайте на меня, милостивый государь. Пусть выгонятъ меня изъ этого дома; пусть выгонятъ и мою дочь отсюда. Ступайте, срамите ея бѣдную мать!

Бедф. — Мистрисъ Прайоръ, мистрисъ Прайоръ! вы отлили хересъ. За рюмкою я не постою; но, вѣдь, вы принесли съ собою эту проклятую бутылку?

Мрсъ П. (хныкая). — Это для Шарлоты, Бедфордъ! Для моего бѣднаго, щедушнаго ангела Шати: ей предписано вино, право, предписано.

Бедф. — Пропадай ваша Шати! Я не могу этого потерпѣть, я не долженъ и не стану, мистрисъ Прайоръ!

Здѣсь шумъ и стукъ, поднятый появленіемъ другихъ лицъ, прервалъ эту бесѣду между мажор-домомъ Ловеля и матерью гувернантки его дѣтей, и я услышалъ теперь голосъ мистера Попа, говорившаго:

— Вы будете съ нами пить чай, мистрисъ Прайоръ?

Мрсъ П. — Ваши добрыя бабушки пригласили меня, милый мистеръ Попгамъ.

Попъ. — Вамъ было бы пріятнѣе, еслибъ васъ позвали къ обѣду — не правда ли? Съ позволенія вашего, у васъ чертовски-скверный обѣдъ дома — не такъ ли, мистрисъ Прайоръ?

Сиси. — Не говорите чертовски: это дурное слово, Попгамъ!

Попъ. — Хочу говорить «чертовски». Черто-оо-овски — вотъ вамъ! Захочу, такъ скажу слова еще хуже, а вы извольте молчать. Что здѣсь къ чаю? Варенье къ чаю, земляника къ чаю, блины къ чаю? вотъ оно что: земляника и блины къ чаю! А потомъ мы еще пойдемъ къ десерту — вотъ такъ отлично! Послушайте, миссъ Прайоръ!

Миссъ П. — Что такое, Поигамъ?

Попъ. — Хотѣли бы вы пойдти къ десерту? Тамъ бездна лакомствъ и вина. Только когда бабушка разсказываетъ свой анекдотъ про-про моего дѣдушку и короля Джоржа Четвертаго…

Сиси. — Вступилъ на престолъ въ 1820, умеръ въ Виндзорѣ въ 1830 году.

Попъ. — Пропадай Виндзоръ! Такъ когда она разсказываетъ этотъ анекдотъ, я могу вамъ заявить, что это такая тоска…

Сиси. — Не годится, Попъ, отзываться такъ о вашей бабушкѣ!

Попъ. — А вы, миссъ, извольте держать вашъ языкъ за зубами! Буду говорить, какъ хочу: я мужчина; весь вашъ вздоръ и пустяки не для меня. Послушайте, Мери, дайте намъ мармаладу!

Сиси. — И безъ того есть что кушать; мальчикамъ не слѣдуетъ такъ много ѣсть.

Попъ. — Мальчики могутъ ѣсть что хотятъ. Мальчики могутъ ѣсть вдвое противъ женщинъ. Возьмите, больше не хочу: пусть доѣдаетъ, кто хочетъ, остатки.

Мрсъ П. — Какой чудесный мармаладъ! Я знаю дѣтей, мои милые, которые…

Миссъ П. (умоляющимъ тономъ). — Мама, прошу васъ…

Мрсъ П. — Я знаю трехъ милыхъ дѣтей, которыя очень-очень-рѣдко отвѣдываютъ такого удивительнаго мармалада и такого вкуснаго торта.

Попъ. — Знаю, кого вы разумѣете: это Августъ, Фредерикъ и Фани, ваши дѣти? Хорошо, будетъ у нихъ мармаладъ и тортъ.

Сиси. — О, да! я отдамъ имъ всю мою долю.

Попъ (говоритъ какъ-будто съ полнымъ ртомъ). — Я не дамъ имъ моего; но возьмите для нихъ другую банку. Въ вами всегда есть корзинка, мистрисъ Прайоръ. Вы ее имѣли съ собою. Помните, вы унесли холодную курицу.

Мрсъ П. — Для несчастнаго слѣпаго негра! О, какъ благодарилъ онъ своихъ юныхъ благодѣтелей! Онъ человѣкъ и братъ; и милый мистеръ Попгамъ, это было такъ похвально съ вашей стороны помочь ему!

Поп. — Черный нищій мнѣ братъ? Онъ не мой братъ!

Мрсъ П. — Нѣтъ, мои милые, въ цѣломъ свѣтѣ не отыщется такого чудеснаго цвѣта лица, какъ у васъ.

Пои. — Чортъ побери — цвѣтъ лица! послушайте, Мери, другую банку мармалада.

Мери. — Право, я не знаю, мистеръ Поп…

Поп. — Хочу. Если вы не дадите, то я все разобью въ дребезги — да, разобью.

Сиси. — Дурной, грубый мальчикъ!

Поп. — Держи языкъ за зубами, глупая! Говорю вамъ, хочу другую банку.

Мрсъ П. — Пожалуйста, потѣшьте его, Мери. Я увѣрена, моимъ милымъ дѣтямъ дома будетъ отъ этого лучше.

Поп. — Вотъ ваша корзинка: ну, кладите въ нее этотъ тортъ, остатокъ масла, сахаръ на него — ура, ура! Вотъ такъ смѣхъ! Вотъ еще кусокъ торта… нѣтъ, я его себѣ оставлю; и мистрисъ Прайоръ, скажите Густи, Фани и Фреду, я послалъ это имъ и они не будутъ нуждаться, пока высокоблагородный Фредерикъ Попгамъ Бекеръ Ловель въ состояніи давать. Что, понравилось Густи мое сѣрое пальто, которое мнѣ болѣе ненужно?

Миссъ П. — Надѣюсь, вы ему не отдали вашего новаго пальто?

Попъ. — Оно было свински-отвратительно, и я ему его отдамъ; и отдамъ и это, если захочу. И вы не извольте со мною говорить; я поступаю въ школу и скоро обойдусь безъ гувернантокъ.

Мрсъ П. — Ахъ, милый ребенокъ! какое это отличное пальто, и какъ пристало оно моему бѣдному мальчику!

Миссъ П. Мать, мать! умоляю васъ — Мать!

Мистеръ Ловель входитъ. А! дѣти за чаемъ и въ самомъ разгарѣ. Какъ вы поживаете мистрисъ Прайоръ? Я думаю мы справимъ это дѣльце для вашего втораго мальчика, мистрисъ Прайоръ.

Мрсъ П. Небо да благословить васъ, да благословить оно васъ, мой добрый, милый благодѣтель! Елизавета, не удерживай меня, нѣтъ, я должна поцаловать его руку.

Вотъ позвонилъ второй колокольчикъ и я вхожу въ утреннюю комнату и вижу огромную корзинку мистрисъ Прайоръ, лукаво-выглядывающую изъ-подъ скатерти. Корзинку? port-manteau; porte-bouteille; porte-gateau, porte-pantalon, porte-butin вообще. Такимъ образомъ я заключаю, что мистрисъ Прайоръ жадно собирала остатки жнитвы всякій разъ, какъ она являлась въ Шрёнбландсъ. Что же, Воозъ былъ богатъ, а эта неумолимая Ручъ была голодная нищая.

На пріятный призывъ втораго звонка являются также мистеръ и мистрисъ Бонингтонъ; послѣдняя въ новомъ чепчикѣ, которымъ такъ восхищалась мистрисъ Прайоръ и который она привѣтствуетъ теперь, улыбкою. Ахъ, сударыня! чудо какъ хорошъ — я говорила вамъ это, шепчетъ мистрисъ Прайоръ, и хозяйка этого чепчика съ голубыми лентами повертываетъ свое доброе, благообразное лицо къ зеркалу и, я надѣюсь, не находить причины сомнѣваться въ чистосердечіи мистрисъ Прайоръ. Бонингтонъ, я замѣчаю, далъ высыпку передъ обѣдомъ; я думаю, это обыкновеніе изощряетъ апетитъ и подготавливаетъ умъ къ застольной бесѣдѣ.

— Дѣти хорошо вели себя? спрашивалъ папа у гувернантки.

— Есть дѣти хуже ихъ, сэръ, отвѣчала кротко миссъ Прайоръ.

— Торопитесь съ вашимъ обѣдомъ; мы придемъ къ десерту! кричитъ Попъ.

— Какъ же идти обѣдать безъ бабушки? спрашиваетъ папа. Сѣсть за столъ безъ леди Бекеръ! Хотѣлъ бы я посмотрѣть, какъ онъ сядетъ за обѣдъ безъ леди Бекеръ.

Въ ожиданіи появленія высокорожденной леди, папа и мистеръ Бонингтонъ подходятъ къ открытому окну и смотрятъ на лугъ и на пётнейскую колопольню, подымающуюся надъ стѣною.

— Охъ, моя добрая мистрисъ Прайоръ, говоритъ жалобно мистрисъ Бонингтонъ: — какъ мои внуки страшно избалованы!

— Не ваши только, сударыня, говоритъ мистрисъ Прайоръ съ видомъ участія. — Ваши милыя дѣти дома, я увѣрена, совершеннѣйшіе образцы благонравія. Здоровъ ли мастеръ Эдуардъ, сударыня? а мастеръ Робертъ, мастеръ Ричардъ, и эта милая, забавная крошка мастеръ Уильямъ? Ахъ, какое для васъ благословеніе — эти дѣти! Еслибы ихъ своенравный племянникъ пошелъ по нимъ?

— Этотъ негодный мальчишка! восклицаетъ мистрисъ Бонингтонъ, знаете ли вы, Прайоръ, мой внукъ Фредерикъ (не знаю почему они зовутъ его здѣсь Попгамъ, какъ-будто стыдно ему носить отцовское имя), знаете ли, этотъ Попгамъ пролилъ чернила на воротнички моего милаго мужа, которые тотъ прячетъ въ своемъ большомъ диксіолерѣ, и подрался съ моимъ Ричардомъ, хотя онъ тремя годами старше его и дѣйствительно прибилъ своего собственнаго дядю!

— Божеская милость! воскликнулъ я: — не-уже-ли, сударыня, этотъ Попъ наложилъ свою буйную руку на своего почтеннаго родственника? Я чувствую, кто-то нѣжно дернулъ меня за фракъ. Не предостерегаетъ ли это меня, миссъ Прайоръ, чтобы я себѣ не позволялъ много подшучивать надъ доброю мистрисъ Бонингтонъ?

— Я не знаю отчего вы называете моего бѣднаго ребенка почтеннымъ родственникомъ, замѣчаетъ мистрисъ Бонингтонъ. Я знаю только: Попгамъ былъ съ нимъ очень-дерзокъ. Робертъ прибѣжалъ на помощь къ своему брату, и этотъ негодный мальчишка Попгамъ схватилъ палку; мой мужъ теперь пришелъ, и — представьте себѣ, Попгамъ….

Ловель началъ брыкать мистера Боннигтона и бодаться, какъ козленокъ. Если вамъ кажется смѣшнымъ такое обращеніе, то я этого не нахожу, г. холостякъ!

— Моя милая, милая леди! закричалъ я, схвативъ ея руку, потомучто она готова была заплакать; а неотертая слеза на глазахъ женщины всегда чертовски какъ растроиваетъ меня: — ни за что въ свѣтѣ не сказалъ бы я слова, чтобъ оскорбить васъ. Я самъ думаю, что хорошія поронцы принесутъ огромную пользу этому ребенку.

— Сударыня, мы знаемъ, кто балуетъ его, говоритъ мистрисъ Прайоръ. — Милая леди Бекеръ, ахъ какъ красный цвѣтъ идетъ къ вамъ!

Дѣйствительно, теперь выплыла леди Бекеръ, разубранная пунсовыми лентами, съ безчисленнымъ множествомъ брошекъ, висюлекъ, украшавшихъ ея полновѣсную персону. И теперь по приходѣ высокорожденной леди, Бедфордъ объявилъ, что обѣдъ поданъ; Ловель предложилъ свою руку своей тёщѣ, я — мистрисъ Бонингтонъ и повелъ ее въ сосѣднюю столовую. И добрая, миролюбивая душа скоро заключила со мною миръ. И мы ѣли и пили и наслаждались лучшими блюдами Ловеля. И леди Бекеръ разсказала намъ свой знаменитый анекдотъ про комплиментъ Джорджа Четвертаго ея милому покойному мужу сэру Джорджу, когда его величество посѣтилъ Ирландію. Мистрисъ Прайоръ и ея корзинка исчезли, когда мы возвратились въ гостиную: собравъ добычу цѣлаго дня, голодная мать возвратилась теперь къ своимъ широкоротымъ птенцамъ. Елизавета, казалось, очень-блѣдна, но хороша, читая при лампѣ. И вистъ, и маленькой подносъ съ нигосомъ закончили второй день въ Шрёбландсѣ.

Я гулялъ одинъ по аллеѣ, освѣщенной луною, когда все семейство отправилось на покой, и курилъ сигару подъ звѣзднымъ небомъ. Я провелъ около тридцати часовъ въ домѣ, и какая странная драма развивалась передо мною! Какая борьба и игра страстей совершалась здѣсь, что за certamina и moins animorum! Этотъ Ловель, такая податливая лошадь, и что за толпу родственниковъ, какую бездну клади довелось вести этому честному малому! Какъ потомъ работала, интриговала, льстила, поддѣлывалась и грабила эта маленькая мистрисъ Прайоръ! А эта свѣтлая Елизавета съ какимъ совершеннымъ искусствомъ и благоразуміемъ приходилось ей дѣйствовать, чтобы удержать свое положеніе между двумя такими соперницами, владычествовавшими надъ нею. И Елизавета не только осталась на своемъ мѣстѣ, но еще была любима двумя этими женщинами! Елизавета Прайоръ, мое удивленіе и уваженіе къ тебѣ возрастаетъ съ каждымъ часомъ, который у меня проходитъ въ наблюденіи твоего характера. Какъ это вы живете съ этими львицами и онѣ еще не разорвали васъ на части? Какіе лакомые куски лести вы имъ бросали, чтобъ утолить ихъ! Я не думаю, можетъ-быть, чтобъ моя Елизавета воспитывала хорошо двухъ дѣтей; и дѣйствительно, рѣдко случалось мнѣ встрѣчать между знакомыми ребятъ еще непріятнѣе. Но ея ли это вина, или насмѣшка судьбы? Можетъ ли гувернантка справиться лучше ея съ этими двумя бабушками, поперемѣнно-балующими дѣтей? Какъ успѣла она усыпить ихъ природную ревность? Я разрѣшу эту запутанную задачу, да, я разрѣшу ее въ нѣсколько дней. И я вижу здѣсь еще другія тайны. Сердце бѣдной Мери разрывается изъ-за буфетчика. А этотъ буфетчикъ, отчего онъ потворствуетъ мошенничеству мистрисъ Прайоръ? А! здѣсь также тайна; и, клянусь, я ее скоро проникну. Говоря такимъ образомъ я бросаю окурокъ душистаго товарища моего уединенія и вхожу въ мою комнату черезъ открытое венеціанское окно въ ту самую минуту, какъ Бедфордъ появляется въ дверяхъ. Я слышалъ голосъ этого достойнаго слуги, напѣвавшаго печальную арію у окна буфетной комнаты, когда я проходилъ по лугу. Послѣ того, какъ семейство отправляется на покой, Бедфордъ остается часа два въ буфетѣ и учится, читая газеты, новыя сочиненія и составляя свое мнѣніе о книгахъ и политикѣ. Право, я имѣю поводъ думать, что письма въ Пётнейскомъ Вѣстникѣ и Портлекскомъ Указателѣ, подписанныя «голосъ изъ людской», — сочиненія Бедфорда.

— Пришелъ посмотрѣть, все ли безопасно на ночь, сэръ, да закрыть окошки, замѣчаетъ мистеръ Дикъ: — лучше не оставлять ихъ открытыми: простудитесь, да и народъ нехорошій кругомъ. Помните бромлейское убійство! Взойдутъ въ ваше венеціанское окно — вы закричите; вамъ перѣжутъ глотку — и къ слѣдующему утру чудесная статейка для газетъ!

— Какой славный голосъ у васъ, Бедфордъ, говорю я. — Я слышалъ, какъ вы напѣвали сейчасъ — удивительный басъ, честное слово!

— Всегда былъ охотникъ до музыки, попѣваю — себѣ, когда чищу серебро. Выучился въ старой улицѣ Бикъ. Она, бывало, учила меня, и онъ указываетъ на верхній этажъ.

— Какой вы были тогда мальчуганъ! Помните, какъ приходили ко мнѣ за корректурою для Музеума, замѣчаю я.

— Я и теперь невеликъ сэръ; но большіе не всегда исправнѣе въ дѣлѣ, замѣчаетъ буфетчикъ.

— Я помню, миссъ Прайоръ говорила, что вы были однихъ съ нею лѣтъ.

— Гм! я едва былъ ей по локоть.

— Такъ миссъ Прайоръ выучила васъ нѣтъ? говорю я, прямо глядя ему въ лицо.

Онъ опустилъ глаза: онъ не могъ выдержать моего пытливаго взгляда. Теперь я узналъ всю исторію.

— Когда мистрисъ Ловель умерла въ Неаполѣ и миссъ Прайоръ везла дѣтей, вы исправляли должность курьера?

— Да, сэръ, говорилъ Бедфордъ. — Мы ѣхали въ каретѣ. Тѣло бѣдной мистрисъ Ловель, конечно, было отправлено водой, и я привезъ домой малютокъ и… и остальное семейство. Я умѣлъ сказать avant! avant! итальянскимъ почтальйонамъ и спросить des chevaux, когда мы перевалились черезъ Альпы, сэръ.

— И вы обыкновенно всѣхъ располагали по комнатамъ въ трактирахъ и будили ихъ поутру, и у васъ всегда ружье было наготовѣ, чтобъ встрѣтить разбойниковъ?

— Да, говоритъ Бедфордъ.

— И хорошее это было время?

— Да, говоритъ Бедфордъ съ скрежетомъ и повѣся свою побѣдную голову, — О! да это было пріятное время.

Онъ отвернулся, топнулъ ногою, проговорилъ сквозь зубы какое-то проклятіе, потомъ прикинулся будто разсматриваетъ книги и принялся вытирать ихъ салфеткою, которая была у него въ рукахъ.

— Бѣдный Дикъ! говорю я.

— Старая, старая исторія, говорилъ Дикъ. Это опять, сударь — вы и ваша ирландская барышня. Я знаю, что я только слуга, но я… Пропадай все! И онъ принялся утирать глаза кулаками.

— Такъ вотъ почему вы позволяете старой мистрисъ Прайоръ воровать хересъ и сахаръ? спрашиваю я.

— Вы почемъ это знаете? Помните, какъ она чванилась въ улицѣ Бикъ? спрашиваетъ Бедфордъ гнѣвно.

— Я подслушалъ васъ съ нею передъ обѣдомъ, сказалъ я.

— Подите и нажалуйтесь на меня Ловелю — пусть онъ прогонитъ меня со двора. Это будетъ лучше всего, восклицаетъ Бедфордъ съ сердцемъ, топая ногою.

— Мое всегдашнее обыкновеніе дѣлать какъ можно болѣе зла, Дикъ Бедфордъ, говорю я съ тонкою насмѣшкою.

Онъ схватываетъ мою руку.

— Нѣтъ, вы добряга — всѣ это знаютъ. Простите меня, сэръ, но вы видите, я такъ, такъ несчастливъ, что я право не знаю, хожу ли я на головѣ или на ногахъ.

— Такъ вы не успѣли тронуть ея сердце, бѣдный Дикъ? сказалъ я.

Дикъ покачалъ головою.

— У нея нѣтъ сердца? говоритъ онъ: — а если и было оно, такъ этотъ молодецъ изъ Индіи увезъ его съ собою. Ее теперь не занимаетъ не одинъ живой человѣкъ. Я ей нравлюсь такъ же, какъ всѣ. Я думаю, она меня цѣнитъ; иначе и быть не можетъ, не можетъ — будь я проклятъ. Она знаетъ, я лучше многихъ, которые бываютъ здѣсь, лучше, не будь я только слугою. Еслибъ я только былъ аптекаремъ — какъ эта осклабляющаяся ослина, который пріѣзжаетъ сюда въ своемъ кабріолетѣ изъ Баросса и хочетъ жениться на ней — она бы пошла за меня. Она его водитъ и поощряетъ: на это она мастерица. Тьфу! Чего я дурачусь! Я только лакей. Для меня и Мери хороша; она вотъ сейчасъ пойдетъ. Простите меня, сэръ, я изъ себя дурака строю; не я первый, сэръ. Добрая ночь, сэръ; надѣюсь, вы будете хорошо почивать.

И Дикъ возвращается въ буфетную, къ своимъ занятіямъ, и я думаю «вотъ еще другая жертва, которая страдаетъ отъ безжалостныхъ стрѣлъ всеобщаго мученія».

— Удивительный онъ человѣкъ! замѣтила мнѣ миссъ Прайоръ, когда, на слѣдующій день, я гулялъ съ нею по пёпнейскому пустырю, между-тѣмъ, какъ ея воспитанники бѣгали и возились въ отдаленіи. — Удивляюсь, мой милый г. холостякъ, какъ далеко этотъ свѣтъ пойдетъ, и гдѣ предѣлъ движенію ума! Я никогда не встрѣчала человѣка хладнокровнѣе, спокойнѣе и развязнѣе этого Бедфорда. Когда мы были за границею вмѣстѣ съ бѣдною мистрисъ Ловель, онъ поразительно какъ наметался пофранцузски и поитальянски. Онъ беретъ теперь книги изъ библіотеки, и самыя серьёзныя сочиненія, сочиненія, которыя я не возьму на себя читать, право. Мистеръ Бонингтонъ говоритъ, что онъ выучился самоучкою исторіи, по-латинѣ, читаетъ Горація въ оригиналѣ, алгебрѣ, и не знаю еще чему. Онъ разговаривалъ съ прислугою и лавочниками въ Неаполѣ лучше меня — увѣряю васъ.

И Елизавета вздергиваетъ свою голову къ небу, какъ-будто желая спросить у облаковъ, какъ это возможно, чтобъ такой человѣкъ былъ не хуже ея?

Она ступаетъ по пустырю здоровая, высокая, стройная; ея твердая, хорошенькая ножка едва касается травы. На ней были надѣты голубые очки; но, я думаю, и безъ очковъ она могла бы прямо смотрѣть на солнце, не мигая. Это солнце играло съ ея темными волнистыми локонами и посыпало ихъ золотистою пылью.

— Удивительно, какъ эти люди задаютъ собою тону! сказалъ я, любуясь на нее — и стараются подражать высшимъ!

— Поразительно! говоритъ Бесси. Въ ея сложеніи нѣтъ и частички юмора. Я думаю, Дикъ Бедфордъ, она безъ сердца. Что жь, у нея славныя лёгкія, отличное здоровье и превосходный апетитъ: съ этимъ можно прожить вѣкъ спокойно.

— Вы и святая Цецилія уживались между собою, Бесси? я спрашиваю.

— Какая святая?

— Покойная мистрисъ Ловель.

— О, мистрисъ Ловель! Да какой вы странный человѣкъ! Я не поняла о комъ вы говорили, отвѣчаетъ Елизавета прямая.

— Несовсѣмъ хорошаго нрава, я думаю? Фредъ и она дрались?

— Онъ никогда не дрался.

— Маленькая птичка передала мнѣ, что она была несовсѣмъ-равнодушна къ любезностямъ мужскаго пола.

— Я не говорю худо о моихъ друзьяхъ, г. холостякъ! отвѣчаетъ Елизавета благоразумная.

— Трудная вамъ, должно-быть, работа съ двумя старыми леди въ Шрёбландсѣ.

Бесси пожимаетъ плечами. — «Извѣстнаго рода обхожденіе необходимо во всѣхъ семействахъ» говорила она:

— Леди, естественно, не безъ маленькой ревности другъ къ другу; но вообще онѣ ко мнѣ довольно-добры и мнѣ приходится переносить не болѣе чѣмъ достается другимъ женщинамъ въ моемъ положеніи. Въ Сен-Бонифасѣ съ моимъ дядею и тёткою тоже не все были однѣ пріятности, г. холостякъ. Я полагаю, у всѣхъ гувернантокъ есть свои затрудненія, и я должна справиться съ моими, какъ могу, и быть благодарна за хорошее жалованье, которое вы мнѣ доставили, по вашей добротѣ, и которое даетъ мнѣ возможность помогать моей бѣдной матери и моимъ братьямъ и сестрамъ.

— Я полагаю, вы отдаете ей всѣ ваши деньги?

— Почти всѣ; онѣ необходимы ей: бѣдной мама приходится кормить столько ртовъ!

— А notre petit coeur Бесси? спрашиваю я, смотря на ея свѣжее лицо. — Замѣстили мы кѣмъ-нибудь индійскаго офицера?

Вторичное пожатіе плечъ.

— Я полагаю, г. холостякъ, мы всѣ переносимъ эти глупости. Я помню, кто-то былъ также въ ужасномъ отчаяніи, и она искоса посматриваетъ на жертву Глорваны. — Моя глупость умерла и давно уже схоронена. Я должна пристально работать для матери и для моихъ братьевъ и сестеръ, и мнѣ недостаетъ времени для пустяковъ.

Здѣсь подъѣхалъ къ намъ черезъ пустырь джентльменъ въ плейскомъ кабріолетѣ, запряженномъ рысистою лошадью, и, благодаря глубокому знанію человѣческой природы, я сейчасъ увидѣлъ, что слуга, сидѣвшій возлѣ правившаго джентльмена, былъ докторскій мальчикъ и что самъ джентльменъ былъ опрятный, чистенькій лекарь.

Онъ посмотрѣлъ на меня сурово, кланяясь миссъ Бесси; я прочелъ ревность и подозрѣніе на его лицѣ.

— Благодарю васъ, милый мистеръ Дренчеръ, говоритъ Бесси: — за вашу добрую внимательность къ мама и нашимъ дѣтямъ. Вы заѣдете въ Шрёбландсъ? Леди Бекеръ была нездорова это утро? Она говоритъ, когда ей невозможно достать доктора Найтера, что ужь нѣтъ доктора подобнаго вамъ, и острячка сладко улыбается мистеру Дренчеру.

— Я долженъ заѣхать въ богадельню, потомъ у меня есть больная въ Рогамптонѣ, и около двухъ я буду въ Шрёбландсъ, миссъ Прайоръ, говоритъ молодой лекарь, котораго Бедфордъ прозвалъ осклабляющимся ослиной. (Онъ сдѣлалъ особенное удареніе на два.)

— Проваливайте! Знаемъ мы не хуже другихъ, что значатъ два и два, мистеръ Дренчеръ! Онъ бросалъ на меня яростные взгляды изъ своего кабріолета. Змѣи этого несчастнаго эскулапа сползали съ его кадуцея и грызли его переполнившееся сердце.

— Хорошая практика у этого мистера Дренчера? спрашиваю я какъ ловкій плутъ.

— Онъ очень-добръ къ мама и нашимъ дѣтямъ. Эта практика не приноситъ ему большой прибыли, говоритъ Бесси.

— И я полагаю, наша прогулка кончится прежде двухъ часовъ, замѣчаетъ лукавецъ, гуляющій съ миссъ Прайоръ.

— Надѣюсь. Это время нашего обѣда, а эта прогулка по пустырю возбуждаетъ такой апетитъ! восклицаетъ гувернантка.

— Бесси Прайоръ, я сказалъ: — я убѣжденъ, вамъ столько же нужны очки, сколько и кошкѣ въ сумеркахъ.

На это она отвѣчала мнѣ, что я такой оригиналъ и что она право не можетъ меня понять.

Въ два часа мы вернулись въ Шрёбландсъ. Разумѣется, нельзя заставлять дѣтей ждать обѣда и, разумѣется, мистеръ Дренчеръ подъѣхалъ пять минутъ спустя на совершенно-взмыленной лошади. Я зналъ домашнія тайны и меня забавляли яростные взгляды, которые металъ Бетфордъ изъ-за буфета, подавая котлеты доктору. Дренчеръ, съ своей стороны, косился на меня. Я, съ моей стороны, былъ очень-спокоенъ, остроуменъ, любезенъ и, надѣюсь, очень-злобенъ и лукавъ. Я чванился передъ леди Беккеръ мопми аристократическими друзьями. Я накрывалъ ея старосвѣтскіе анекдоты про Джоржа Четвертаго послѣдними фешонэбльными новостями, которыя я узналъ въ моемъ клубѣ. Признаюсь, мое желаніе было поразить и взбѣсить молодаго доктора, и я наслаждался его бѣшенствомъ, видя, какъ задыхался онъ отъ ревности надъ кушаньемъ.

Но отчего леди Бекеръ гнѣвалась на меня? Какъ это случилось, что мои фэшонэбльные анекдоты не имѣли дѣйствія на эту свѣтскую даму? Вчера за обѣдомъ она была довольно-милостива и, поворачиваясь спиною къ этимъ бѣднымъ простячкамъ Бонингтонамъ, которые вовсе ничего не знали про beau-monde, нѣсколько разъ обращалась ко мнѣ исключительно съ ферёзами, въ родѣ «мнѣ вамъ ненужно говорить, г. холостякъ, что имя герцогини Дорсетширъ въ дѣвицахъ было де-Бобусъ», или «вы знаете очень-хорошо, что на балахъ намѣстника въ дублинскомъ замкѣ, по этикету жены баронетовъ» и т. п. Теперь отчего это произошло, говорю я, что леди Бекеръ, была такъ любезна и добра въ воскресенье и стала холодна ко мнѣ въ понедѣльникъ, какъ часть баранины, оставшаяся отъ вчерашняго дня, которую я предложилъ разрѣзать? Я думалъ остаться въ Шрёбландсѣ только два дня. Вообще, загородная жизнь мнѣ скоро прискучиваетъ. Я хотѣлъ уѣхать поутру въ понедѣльникъ, но Ловель, передъ своимъ уходомъ, когда мы завтракали съ дѣтьми и миссъ Прайоръ, просилъ меня остаться такъ искренно и неотступно, что я согласился довольно-охотно. Я могъ на-досугѣ кончить одну или двѣ сцены изъ моей трагедіи; кромѣ-того, въ театрѣ давали двѣ маленькія комедіи, которыя не возбуждали особенно моего любопытства.

Итакъ, леди Бекеръ ворчала на меня впродолженіе цѣлаго лонча^[23] Она перешептывалась и перемигивалась съ мистеромъ Дренчеромъ. Она велѣла позвать своего человѣка Бёлкле и преслѣдовала его. Она спросила, будетъ ли ей барушъ; и когда ей было объявлено, что барушъ къ ея услугамъ, она сказала, что слишкомъ-холодно для открытаго экипажа, и что она желаетъ брумъ. Когда ей сказали, что мистеръ и мистрисъ Боннингтонъ завладѣли брумомъ, она объявила, что она презираетъ людей, которые берутъ чужіе экипажи; и когда Бедфордъ замѣтилъ, что ея высокородію былъ предоставленъ утромъ выборъ и что она сама выбрала барушъ, она сказала:

— Съ вами не говорятъ, сэръ; и прошу васъ не обращаться ко мнѣ, пока я васъ не спрошу.

Она растопила баню такъ жарко, что я сталъ раскаяваться, что не уѣхалъ.

— А позвольте узнать, миссъ Прайоръ, гдѣ будетъ спать капитанъ Бекеръ? спросила она: — комната въ нижнемъ этажѣ занята теперь.

Миссъ Прайоръ кротко сказала:

— Для капитана Бекера будетъ приготовлена розовая комната.

— Комната возлѣ меня, безъ двойныхъ дверей? Невозможно! Кларенсъ вѣчно куритъ; Кларенсъ продымитъ весь домъ. Онъ не будетъ спать въ розовой комнатѣ. Я назначила для него комнату въ нижнемъ этажѣ, которую этотъ джентльменъ не хочетъ опростать. И милое созданіе мнѣ посмотрѣло прямо въ лицо.

— Этотъ джентльменъ также куритъ, и ему такъ спокойно въ его углу, что онъ намѣренъ остаться въ немъ, говорю я съ сладкою улыбкою.

— Зуйковыя яица, сэръ, говоритъ Бедфордъ, подавая мнѣ блюдо черезъ плечо. И, вообразите! онъ подтолкнулъ меня и проворчалъ: — «не отставайте, отработайте-ка ее.»

— Здѣсь, на пустырѣ, удивительный трактиръ, продолжалъ я, очищая скорлупу съ яйца: — если капитанъ Бекеръ непремѣнно долженъ курить, онъ можетъ занять тамъ комнату.

— Сэръ, мой сынъ неживетъ по трактирамъ, восклицаетъ леди Бекеръ.

— О, бабушка! полно такъ ли? А развѣ не было скандалу въ Star and Garter^[24], и папа еще заплатилъ тамъ счетъ за дядю Кларенса?

— Молчи, Пойгамъ! Маленькихъ мальчиковъ не должно быть слышно, говоритъ Сиси: — не такъ ли, миссъ Прайоръ?

— Они не должны оскорблять своихъ бабушекъ. О, моя Цецилія, моя Цецилія! восклицаетъ леди Бекеръ, подымая руку.

— И не прикасайтесь ко мнѣ! Я говорю: не прикасайтесь! реветъ Попъ, отступая назадъ и становясь въ боевую позицію передъ своею прародительницею.

Сцена становилась непріятною. А этотъ мошенникъ Бедфордъ давился отъ хохота у буфета. Бёлкле, человѣкъ леди, стоялъ спокойно, какъ судьба, но юный Бётонсъ прыснулъ отъ смѣха; причемъ, увѣряю васъ, леди Бекеръ посмотрѣла такъ же дико, какъ леди Макбетъ.

— Какъ, меня оскорбляетъ даже прислуга моей дочери! заревѣла леди Бекеръ. — Сію же минуту я оставлю этотъ домъ.

— Въ которомъ часу вамъ будетъ угодно приказать барушъ? говоритъ Бедфордъ, съ необыкновенною важностью.

Еслибъ мистеръ Дренчеръ вытеръ свой ланцетъ и пустилъ кровь леди Бекеръ тутъ же, на мѣстѣ, то онъ сдѣлалъ бы ей большую пользу. Я опущу занавѣсъ надъ этою горестною, унизительною сценою. Падай, занавѣска, на этотъ глупый, ничтожный актъ.

ГЛАВА IV.

Паршивая овца.

Мой другъ Дикъ Бедфордъ, повидимому, чувствовалъ особенное презрѣніе и отвращеніе къ одному созданію: это былъ мистеръ Бёлкле, долговязый лакей милой тёщи Ловеля. Одну изъ причинъ такой ненависти этотъ достойный малый объяснилъ мнѣ. Бёлкле обыкновенно относился въ людской о своей госпожѣ въ непочтительныхъ и сатирическихъ выраженіяхъ, выставляя ея многія слабости и описывая ея затруднительныя обстоятельства обычнымъ посѣтителямъ этого сборнаго мѣста низшаго слоя общества въ Шрёбландсѣ. У мистера Бёлкле былъ давнишній счетъ на барыню за жалованье, который та не имѣла желанія заплатить. И несмотря на это, лакей, вѣроятно, находилъ мѣсто прибыльнымъ, потому-что онъ оставался на немъ годъ за годомъ и жирѣлъ-себѣ, получая кой-какія выгодишки. Достоинство миледи не позволяло ей разъѣзжать безъ этой громады, и утѣшительно было для нея, я полагаю, думать, что во всѣхъ загородныхъ домахъ, которые она посѣщала (а она ѣздила всюду, куда только ее приглашали), ея слуга, не церемонясь, разсказывалъ про ея странности и передавалъ своимъ собратьямъ, въ какихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ находилась его госпожа. И все-таки эта женщина, которую, я полагаю, не уважала ни одна живая душа (развѣ она сама, въ счастливомъ заблужденіи, воображала себя женщиною почтенною) думала, что ея положеніе въ свѣтѣ не позволяло ей разъѣзжать безъ горничной и этой громоздкой туши въ плисовыхъ панталонахъ, и не показывалась безъ нихъ ни на водахъ, ни въ деревнѣ, ни въ отелѣ.

Итакъ, между Бедфордомъ и Бёлкле былъ раздоръ и взаимная ненависть. Бедфордъ дразнилъ великана постоянными насмѣшками и сарказмами, которые проникали сквозь его толстую шкуру и вызывали отъ него многократныя обѣщанія свернуть уродливую голову Дика. Ключница часто была принуждена разнимать своими толстыми руками бойцовъ; и можетъ-быть, Бедфордъ принужденъ былъ иногда успокоиться, потому-что Бёлкле былъ девятью дюймами выше его и постоянно хвалился своимъ искусствомъ боксировать. Султанъ этотъ также, можетъ-быть, имѣлъ желаніе бросить свой платокъ миссъ Мери Пинхорнъ, которая, удивляясь остроумію и ловкости Бедфорда, не могла также оставаться равнодушною къ великолѣпной груди, икрамъ и бакенбардамъ мистера Бёлкле. Объ этомъ нѣжномъ предметѣ, однакожъ, я не стану говорить. Оба лакея ненавидѣли другъ друга. Вы, безъ-сомнѣнія, замѣчали въ-теченіе вашей собственной жизни, что когда люди ненавидятъ другъ друга изъ-за женщины, или по другой причинѣ, никогда они не объясняютъ вамъ настоящаго повода. Вы говорите «обращеніе такого-то человѣка съ его бабушкою, его поступокъ при продажѣ лошади Бенсону, его прическа съ проборомъ посрединѣ, или что-нибудь въ этомъ родѣ дѣлаютъ его особенно-непріятнымъ для меня и я терпѣть его не могу». Его стихи, поэтому, посредственны; его парламентскія рѣчи никуда негодятся; его судебная практика уменьшается съ каждымъ годомъ; его способности (всегда ограниченныя) окончательно слабѣютъ, и онъ повторяетъ до тошноты свои несносныя шутки. Да, вотъ въ эти три дня я прочелъ о самомъ себѣ милую статейку, написанную, разумѣется, съ сожалѣніемъ, безъ желчи, нашимъ извѣстнымъ confrère Уиггинсомъ, въ которой онъ оплакиваетъ упадокъ и проч. и проч. А статейка Уиггинса, которая не попала ни въ одинъ журналъ? Allons donc! Пьяница говоритъ, что у него болитъ голова отъ маринованной лососины; человѣкъ, который ненавидитъ насъ, приводитъ отговорку, а не причину. Бедфордъ сердился на Бёлкля за то, что тотъ поносилъ свою госпожу въ людской. Да. Но за что еще, кромѣ того? Я не интересуюсь, да и вы, высокоблагородный читатель, можетъ-быть, не интересуетесь этими пошлыми, вульгарными ссорами въ кухнѣ.

Итакъ, я не намѣренъ былъ двинуться изъ моей комнаты въ нижнемъ этажѣ, несмотря на всѣ старанія леди Бекеръ выжить меня оттуда; и въ тотъ же вечеръ Бедфордъ прославлялъ, ухмыляясь, храбрость, показанную мною при пораженіи непріятеля за завтракомъ. Я думаю, онъ сказалъ про это своему господину, потому-что Ловель показался мнѣ очень-встревоженнымъ и не по-себѣ, когда мы поздоровались съ нимъ, но возвращеніи его изъ города; но онъ опять пришелъ въ себя, когда леди Бекеръ явилась, по второму звонку, къ обѣду, безъ малѣйшаго признака на ея великолѣпной наружности той бури, которая такъ взволновала ее утромъ. Какъ превосходно, между прочимъ, нѣкоторые люди умѣютъ скрывать свои ссоры, прятать ихъ, какъ работу въ ящикъ, при наступленіи обѣда, и опять приниматься за нихъ при удобномъ случаѣ! Леди Бекеръ была кротка и тиха, немножко-грустна и сантиментальна, исполнена нѣжной заботливости о миломъ сынѣ и дочери въ Ирландіи, къ которымъ она должна съѣздить — какъ ни въ чемъ не бывало: словомъ, къ нашему великому утѣшенію, она поцаловала Ловеля уходя, и призывала всевозможныя благословенія на своего Фредерика. Потомъ она обратилась къ портрету: какъ это было трогательно и чувствительно!

— Она уѣдетъ, говорилъ мнѣ мистеръ Бедфордъ, вечеромъ. Нѣтъ, не таковская: она знаетъ, гдѣ ей тепло. Передъ тѣмъ, какъ ей сюда пріѣхать, она была принуждена оставить Бекерстаунъ. Мнѣ сказывалъ такъ этотъ скотъ Бёлкле. Она вѣчно ссорилась со своимъ сыномъ и его женой. Ангелы не вездѣ такъ плодятся, какъ въ Пётней, господинъ холостякъ! Хорошо вы ее отпотчивали за завтракомъ!

Впродолженіе моего пребыванія въ Шрёбландсѣ, Бедфоръ каждый вечеръ посѣщалъ меня въ моей комнатѣ, раскладывалъ carie du pays передо мною и въ своихъ отрывистыхъ выраженіяхъ знакомилъ меня съ характерами обитателей дома и происшествіями, случавшимися въ немъ.

Капитанъ Кларенсъ Бекешъ не пріѣхалъ въ Шрёбландсъ въ тотъ день, когда его заботливая маменька хотѣла очистить мое гнѣздо (и прогнать любезную птичку, въ немъ находившуюся) для своего сына. Кажется, знаменитый кулачный бой, который долженъ былъ происходить на эссекскихъ болотахъ и который отлагался вслѣдствіе вмѣшательства полиціи, былъ причиною или, по-крайней-мѣрѣ, предлогомъ къ промедленію капитана. «Капитанъ-то лучше любитъ смотрѣть, какъ дерутся, чѣмъ драться самому», замѣтилъ мой мажор-домъ. «Его полкъ получилъ назначеніе въ Индію, онъ и продалъ свое мѣсто: климатъ, видите, вреденъ для его драгоцѣннаго здоровья. Капитанъ давно не былъ здѣсь; онъ пріѣзжалъ въ послѣдній разъ еще, какъ была жива покойная мистрисъ Ловель, до поступленія къ намъ миссъ Прайоръ: у капитана Кларенса была страшная ссора съ сестрой. Онъ молодецъ на всѣ руки, и ужь куда не изъ отличнаго круга! я вамъ скажу, г. холостякъ». Тутъ Бедфордъ начинаетъ смѣяться. «Читали вы когда-нибудь сэръ, фарсъ, подъ названіемъ „Буря?“ Теперь бездна на свѣтѣ Джереми Дидлерсовъ, и также капитановъ Джереми Дидлерсъ и леди Джереми Дидлерсъ. Есть у васъ полкроны? есть, такъ не кладите ее въ карманы нѣкоторыхъ людей — вотъ и все. Извините, сэръ, что я надоѣдаю вамъ своимъ болтаньемъ!» Все время, пока я оставался въ Шрёбландсѣ, я завтракалъ обыкновенно съ моимъ добрымъ хозяиномъ, его дѣтьми и ихъ гувернанткою; леди Бекеръ завтракала въ своей собственной комнатѣ. Но когда въ домѣ не было посѣтителей, она иногда выходила, охая, изъ своей комнаты, къ завтраку и разсказывала маленькому обществу случаи изъ жизни отлетѣвшаго ангела, подъ крылья котораго мы собирались и ухмылявшееся изображеніе котораго смотрѣло на насъ со стѣны надъ арфою. Глаза портрета слѣдовали за вами повсюду, какъ это всегда бываетъ съ такими портретами; и эти взгляды, мнѣ казалось, еще до-сихъ-поръ повелѣвали Ловелемъ и заставляли его трепетать, какъ и при жизни оригинала. Тамъ, въ углу, стояла арфа Сесиліи, съ ея кожанымъ чехломъ. Я сравнивалъ этотъ чехолъ съ барабаномъ, который умиравшій Диска приказалъ сдѣлать изъ своей кожи и бить въ него передъ своимъ войскомъ, чтобъ внушать ужасъ. Foas concevez, я не сказалъ Ловелю за завтракомъ, сидя передъ этимъ грознымъ музыкальнымъ инструментомъ. «Мой любезный другъ, этотъ чехолъ изъ кордованской кожи, покрывающій арфу вашей покойной Сесиліи, похожъ на шкуру, которую…» и проч.; но, признаюсь, на меня вначалѣ находило какое-то непріятное чувство, какъ-будто какой-то болѣзненный, нѣжный призракъ носился около этого мѣста, призракъ въ необыкновенно-дурномъ расположеніи духа, пробовавшій браниться и приказывать, и который видѣлъ, что никто не слышитъ его замогильнаго голоса, старавшійся оживить свои потухшіе взгляды и завядшія улыбки, и который находилъ, что никто не удивляется имъ и не обращаетъ на нихъ вниманія. Кто эта бѣлая фигура, носящаяся около безмолвной арфы въ полусвѣтѣ сумерекъ, въ темномъ углу, гдѣ стоитъ эта завернутая собесѣдница пѣсни? Разъ, какъ-то мы всѣ собрались въ эту комнату пить чай, и въ открытое окно влетѣла птичка и сѣла на музыкальный инструментъ. Попгамъ бросился за ней. Ловель былъ занятъ разговоромъ о пошлинахъ на вино съ однимъ членомъ парламента, котораго онъ привезъ къ себѣ обѣдать. Леди Бекеръ, съ вашего позволенія, тараторила, по обыкновенію, и разсказывая одинъ изъ своихъ тяжелыхъ анекдотовъ о лордѣ-намѣстникѣ Ирландіи мистеру Боннингтону, и не обратила вниманія на птичку. Елизавета, казалось, не замѣтила ее: для нея птичка на арфѣ была только простая ласточка, сидѣвшая на кожаномъ чехлѣ! Всѣ духи пётнейскаго кладбища могли бы стучать своими костями и не испугали бы эту желѣзную душу.

Меня забавляли и нѣсколько тревожили предосторожности, принятыя Бедфордомъ противъ леди Бекеръ, и также недовѣріе, которое онъ показалъ къ ней, когда, однажды возвратившись изъ города, куда я ѣздилъ на нѣсколько часовъ, я нашелъ дверь моей комнаты запертою и самъ Дикъ явился ко мнѣ съ ключомъ. «Онъ написалъ, что пріѣдетъ сегодня вечеромъ, и пріѣзжай онъ, когда васъ не было, леди Бекеръ не задумалась бы вынести ваши вещи и занять вашу комнату и потомъ стала бы божиться, что она думала будто вы уѣхали совсѣмъ. Леди Бекеръ иногда прибѣгаетъ къ ужаснымъ крайностямъ, г. холостякъ. Такъ, вы видите, я ей отвѣтилъ тѣмъ же, и сказалъ ей, что вы положили ключъ въ карманъ, чтобъ не трогали вашихъ бумагъ. Она было пробовала открыть окно изъ сада, да я заперъ его на задвижку; и капитану все-таки достанется розовая комната, пусть его себѣ-куритъ тамъ въ каминъ. Хотѣлось бы мнѣ посмотрѣть, какъ онъ, или вы, или кто другой, стали бы курить при покойной мистрисъ Ловель!»

Въ мою поѣздку въ Лондонъ я встрѣтился случайно съ моимъ пріятелемъ, капитаномъ Фицбудлъ, который членомъ въ дюжинѣ клубовъ и которому непремѣнно извѣстно что-нибудь про каждаго человѣка въ Лондонѣ. «Знаете вы Кларенса Бекеръ?» спросилъ я его. «Разумѣется», отвѣчаетъ фицъ; «и если вы ищете какія-либо renseignement о немъ, мой любезный, то я имѣю честь васъ увѣдомить, что другой такой паршивой овцы вы не найдете на лондонскомъ pavé. Вездѣ, гдѣ только извѣстно имя этого ловкаго офицера — у Татерсало, въ его клубѣ, въ мужскомъ обществѣ, въ женскомъ обществѣ, въ этомъ обширномъ и пріятномъ кругу, который нельзя назвать вовсе обществомъ — вездѣ поднимается цѣлый хоръ проклятій, если вы только упомянете про Бекера. Знаю ли я Кларенса Бекеръ! Знаю столько, любезный мой, что у васъ могутъ посѣдѣть волосы, слушая меня, если природа, какъ я полагаю, уже не подвергнула ихъ этому процесу, въ такомъ случаѣ, разумѣется, я отказываюсь дѣйствовать на краску. (Бакенбарды господина, говорившаго со мною, торчали передъ моими глазами и были выкрашены въ самый безсовѣстный пурпуровый цвѣтъ).

— Кларенсъ Бекеръ, сэръ, такой молодецъ, который въ Спартѣ могъ бы служить предостереженіемъ противъ пьянства, какъ живой примѣръ. Онъ далъ возможность полковому доктору сдѣлать рядъ самыхъ интересныхъ опытовъ надъ delirium tremens. Его знаютъ, и ему не вѣрятъ въ каждой бильярдной залѣ въ Брайтонѣ, Кентенбёри, Йоркѣ, Теффильдѣ, въ каждой улицѣ, гдѣ только гремѣли шпоры этого драгуна. При помощи мудрой системы ренонсовъ, онъ проигрывалъ игры въ вистъ, возбудившія удивленіе и недовѣріе къ нему не только его партнёровъ, но даже его противниковъ и цѣлаго клуба; еще задолго до своего совершеннолѣтія и послѣ онъ подписывалъ свое знаменитое имя на всякомъ векселѣ и отказывался платить его, благородно опираясь на свое несовершеннолѣтіе. Во всѣхъ городахъ, гдѣ квартировалъ съ своимъ полкомъ, онъ похищалъ не только сердца модистокъ, но ихъ и товары, перчатки и духи. У него были недоразумѣнія съ корнетомъ Гринъ относительно продажи лошади, спорные счеты по скачкамъ съ лейтенантомъ Брауномъ и несогласія по карточной игрѣ и пари съ капитаномъ Планомъ. И я готовъ держать съ вами пари въ четырехъ вещахъ, если вы останетесь съ нимъ впродолженіе трехъ дней въ одномъ домѣ, какъ вы, кажется предполагаете, именно, что онъ поссорится съ вами, нагрубитъ вамъ и попроситъ извиненія; что онъ напьется нѣсколько разъ; что онъ предложитъ вамъ играть въ карты и не заплатитъ проигрыша (если же онъ выиграетъ, то мнѣ едвали нужно говорить, какъ онъ поведетъ себя въ этомъ случаѣ) и что до своего отъѣзда онъ постарается занять у васъ денегъ и, вѣроятно, также и у вашего лакея.

Сказавъ это, многословный Фицъ взошелъ на лѣстницу одного изъ своихъ клубовъ въ Пал-Мэлъ и оставилъ меня совершенно-предостереженнымъ и, я надѣюсь, вооруженнымъ противъ капитана Кларенса и всѣхъ его штукъ.

Мой противникъ, когда я въ первый разъ увидѣлъ его, не показался мнѣ очень-опаснымъ. Предо мной былъ маленькій, слабый человѣчекъ съ китайскими глазами, съ маленькими ногами и ручками, блѣдное лицо котораго свидѣтельствовало о ночахъ, проведеннныхъ въ устричныхъ лавкахъ и казино. Его маленькая грудь и пальцы были украшены запонками и кольцами, и атмосфера табаку окружала его. Его напомаженные рѣдкіе усы были тщательно закручены въ колечки. И я замѣтилъ, что маленькая ручка, подергивавшая ихъ, тряслась ужасно и изъ узкой груди его вылеталъ сильный и глухой кашель.

Когда я вошелъ, онъ лежалъ на диванѣ, и дѣти играли вокругъ него.

— Если вы нашъ дядя, то зачѣмъ не пріѣзжали вы къ намъ чаще? спрашиваетъ Попгамъ.

— Какъ могъ я знать, что вы такія милыя дѣти? спрашиваетъ капитанъ.

— Мы не милы для васъ, говоритъ Попгамъ. — Отчего вы кашлаете такъ. Мама также кашляла. И отчего ваши руки такъ трясутся.

— Моя рука трясется потому, что я боленъ, — и я кашляю также потому, что боленъ. Ваша мать умерла отъ этого; вѣроятно и, мнѣ придется отъ того умереть.

— Я надѣюсь, вы будете добрые и раскаетесь, дяденька, прежде, чѣмъ умрете. Я вамъ дамъ почитать такія хорошенькія книжки.

— Не надоѣдай ты съ своими книжками! кричитъ Попъ.

— И я надѣюсь, вы будете добры, Попгамъ, и держите свой языкъ за зубами миссъ, и я буду, и я не буду» и вы покажете, и "я пойду скажу миссъ Прайоръ, " — «поди говори перескащица» Бу… Бу… Бу… Бу…

Не знаю какія еще восклицанія вылетали быстро изъ устъ этихъ милыхъ дѣтей въ присутствіи дяди, лежавшаго передъ ними съ платкомъ у рта, поднявъ свои маленькія ножки на подушку дивана.

Капитанъ Бекеръ повернулъ однимъ глазомъ на меня, когда я вошелъ, но не перемѣнилъ своего покойнаго и изящнаго положенія. Когда я приблизился къ дивану, на которомъ онъ лежалъ, онъ снисходительно закричалъ:

— Рюмку хереса!

— Это г. холостятъ; это не Бедфордъ, дяденька, говоритъ Сиси.

— Г. холостякъ не носитъ хереса въ карманѣ — не правда ли г. холостякъ? Вы не прячете всего въ карманъ, какъ старая мистрисъ Прайоръ — не такъ ли? кричитъ Попъ и заливается хохотомъ при одной мысли, что меня приняли за Бедфорда.

— Извините. Какъ могу я знать — сами посудите? мычитъ больной съ дивана. «Теперь всѣ одинаковы». «Сэръ!» говорю я, и это было все, что я могъ сказать. Дѣло въ томъ, что хотя я могъ бы сказать ему что-нибудь порѣзче и совершенно уничтожитъ эту мартышку, которая осмѣлилась принять меня за лакея; но то бѣда, что я придумалъ мой отвѣтъ только восемь часовъ спустя, лежа въ постели; къ своему сожалѣнію, долженъ сознаться, что большая часть моихъ лучшихъ bon mots было выдумано такимъ же образомъ. Такъ-какъ у меня не было наготовѣ ѣдкаго замѣчанія, то, разумѣется, я не сказалъ его капитану Бекеру, но знаю только, что я сильно покраснѣлъ, проговоривъ, и сказалъ «сэръ» и — и ничего болѣе.

— Вы хотѣли что-то сказать? спросилъ капитанъ любезно.

— Вы, кажется, знаете моего друга, мистера Фицбудля? сказалъ я. На самомъ дѣлѣ я не зналъ, что сказать.

— Вы ошибаетесь вѣрно; не думаю.

— Онъ членъ флаг-клуба, замѣтилъ я, глядя моему малому прямо въ лицо.

— Я не принадлежу къ нему. Тамъ есть молодцы, которые Богъ-знаетъ чего не наскажутъ.

— Вы, можетъ-быть, не знаете его, но онъ, кажется, знаетъ васъ очень-хорошо. Скоро мы будемъ пить чай, дѣти? говорю я, бросаясь въ кресло и принимая спокойную позу, хотя, я думаю, я былъ красенъ, какъ индѣйскій пѣтухъ, и ярость кипѣла внутри меня.

Такъ-какъ въ Шрёбландсѣ у насъ былъ всегда прекрасный завтракъ и обильный полдникъ, то, разумѣется, натура наша не могла выдержать до обѣда въ пять часовъ безъ чашки чаю, о которой я и спрашивалъ. Бедфордъ съ его серебрянымъ чайникомъ, въ сопровожденіи своего сателита, обшитаго пуговицами, принесъ теперь это прохлажденіе и дѣти, разумѣется, закричали ему:

— Бердфордъ! Бердфордъ! дядя принялъ за васъ г. холостяка.

— Меня не могли бы принять за человѣка болѣе-честнаго, Попъ, сказалъ я. И Бедфордъ, державшій самоваръ, обратилъ на меня благодарный, ласковый взоръ, который почти возстановилъ мое хладнокровіе.

— Такъ-какъ вы буфетчикъ, то принесите мнѣ рюмку хересу, говоритъ капитанъ.

Бедфордъ вышелъ и чрезъ минуту возвратился съ виномъ.

Рука молодаго джентльмена тряслась до того, что онъ долженъ былъ улучить минуту, когда рюмка приблизилась къ его рту и схватить ее зубами. Онъ выпилъ вино и протянулъ руку за другою рюмкою. Его рука уже не тряслась такъ.

— Вы тотъ же самый человѣкъ, который былъ здѣсь прежде? спрашиваетъ капитанъ.

— Шесть лѣтъ тому назадъ, когда вы были, сэръ, отвѣчалъ буфетчикъ.

— Что, развѣ не измѣнился?

— Да, сэръ.

— Такъ какъ же, чортъ побери! вы помните меня?

— Вы позабыли заплатить деньги, которыя у меня заняли, фунтъ пять шиллинговъ, сэръ, говоритъ Дикъ, бросая на меня лукавый взглядъ.

И тутъ, по своему обыкновенію, вошла въ комнату миссъ Прайоръ, въ черномъ платьѣ. Она шла своею обыкновенною походкою, съ поднятою головою, но остановилась на минуту, и мнѣ показалось, когда она подошла ближе, что она била блѣднѣе обыкновеннаго. Она слегка наклонила голову, и должно прибавить, что капитанъ

Бекеръ, при ея появленіи, на минуту поднялся съ своего дивана. Потомъ она сѣла спиной къ нему, обратившись къ столу и чайному прибору.

Леди Бекеръ, по возвращеніи съ катанья, нашла насъ за чаемъ. Она бросилась къ своему милому блудному сыну, взяла его руку; она приглаживала волосы на его мокромъ лбѣ.

— Мое милое дитя! говоритъ любящая мать: — какой у васъ быстрый пульсъ!

— Вѣрно оттого, что я пилъ, говоритъ блудный сынъ.

— Отчего вы не поѣхали кататься со мною? Погода была прелестная.

— Дѣлать визиты въ Ричмондъ? Нѣтъ, покорный слуга, сударыня, говоритъ больной. — Весело очень толковать съ старухами о пуделяхъ, библейскихъ обществахъ и тому подобномъ! Нужна чертовски-хорошая погода, чтобъ принудить меня къ такимъ удовольствіямъ.

И тутъ начинается припадокъ кашля, вызывающій громкія соболѣзнованія матери.

— Уб-би-биваю себя! задыхаясь произноситъ капитанъ: — знаю это. Никто не выдержитъ такой жизни, какъ я веду. Умираю по вершкамъ! По цѣлымъ аршинамъ клянусь Юп-и-итеромъ!

Дѣйствительно, этотъ несчастный капитанъ былъ такъ же плохъ въ физическомъ, какъ и въ нравственномъ отношеніи.

— Этотъ человѣкъ Ловеля, кажется, будь онъ проклятъ, дерзкая дрянь, замѣчаетъ онъ теперь весьма-кстати.

— О, дяденька, не говорите такія слова! кричитъ его племянница Сиси.

— Дядя мужчина и можетъ говорить что хочетъ, и я также буду, когда выросту. Да я скажу это и теперь, если захочу! кричитъ мистеръ Попгамъ.

— Но вы не захотите огорчить меня, Попгамъ — не правда ли? спрашиваетъ гувернантка.

На что мальчикъ отвѣчаетъ:

— Кому же охота огорчать васъ, миссъ Прайоръ?

И нашъ разговоръ оканчивается возвращеніемъ хозяина дома изъ Сити.

Чему я особенно удивлялся въ нѣкоторыхъ милыхъ женщинахъ, это — ихъ способности къ ссорамъ и примиренію. Когда я смотрѣлъ, какъ леди Бекеръ вѣшалась на шею своему сыну и гладила его скудныя кудри, мнѣ приходили въ голову тѣ ужасныя исторіи объ этомъ распутникѣ, которыми она потѣшала насъ въ прежніе дни. Ея сердце было пронзено какъ булавочная подушка сыновними преступленіями. Настоящіе волосы ея сіятельства, скрывавшіеся подъ калиноваго цвѣта парикомъ, посѣдѣли отъ его злодѣяній. Его рано-развившійся апетитъ уничтожилъ большую часть ея состоянія. Онъ смотрѣлъ равнодушно на самыя опасныя болѣзни; былъ самымъ дурнымъ сыномъ, братомъ, никуда-негоднымъ мальчикомъ, самымъ безнравственнымъ молодымъ человѣкомъ, ужасомъ семействъ, ловеласомъ провинціальныхъ городовъ, развратителемъ молодыхъ офицеровъ, такъ-что леди Бекеръ не знала, какъ она могла перенести всѣ огорченія, причиненныя имъ, еслибъ ее не поддерживало особенно-сильное чувство религіи.

Самъ капитанъ объяснялъ очень-вѣрно эти переходы отъ ласкъ къ ссорамъ.

— Видѣли, какъ старуха цаловала и гладила меня? говоритъ онъ своему зятю. — Какъ это пріятно — не правда ли? Будь я повѣшенъ, я такъ и думалъ, что она пришлетъ мнѣ кусочекъ сладкаго мяса съ своей тарелки. Вчера она пришла въ мою комнату, хотѣла поправить мою постель и ругала брата цѣлый часъ. Вы видите, когда я у ней въ милости, то она ругаетъ Бекера; когда онъ — такъ она ругаетъ ему меня. А моя невѣстка… вотъ-такъ доставалось отъ нея моей невѣсткѣ! Позвольте мнѣ васъ безпокоить, г. холостякъ? А бѣдная Сесилія… да будь я повѣшенъ, бывало, она пойдетъ — эта бутылка закупорена? чортъ возьми, пойдетъ, бывало, говорить про Сесилію, и какъ еще честитъ, Галло!…

Тутъ прерывалъ его нашъ хозяинъ, который заговорилъ строго:

— Вы меня очень обяжете, забывъ про эти ссоры, или не упоминая о нихъ здѣсь. Хотите еще вина, холостякъ?

И Ловель встаетъ и гордо выходитъ изъ комнаты. Нужно отдать Ловелю справедливость, что онъ презиралъ и не любилъ своего шурина; что, при всемъ своемъ добродушіи, онъ не всегда могъ скрыть.

Итакъ, нашъ хозяинъ отправляется въ гостиную, оставляя капитана Кларенса за виномъ.

— Не уходите! говоритъ мнѣ капитанъ. — Ужасный чудакъ мой шуринъ, такой оригиналъ — чортъ его побери. Они всегда такіе! вы знаете, эти торгоши, люди полуобразованные. Я такъ и говорилъ моей сестрѣ, но она выбрала его, потому-что у него бездна денегъ — вамъ это хорошо извѣстно. И она отказала одному малому, котораго очень любила. Я говорилъ ей, будешь жалѣть объ этомъ. Я говорилъ также леди Бекеръ, что она будетъ жалѣть объ этомъ. Это все дѣло леди Бекеръ. Она заставила Сеси отказать тому малому. Онъ былъ женихъ плохой, Томъ Моунтецъ, и глуповатъ-себѣ; но, по-крайней-мѣрѣ, онъ былъ джентльменъ, почище какого-нибудь сахаровара изъ Ратллиф-Гайуей.

— Вы, кажется, находите, что этотъ кларетъ очень-хорошъ? замѣтилъ я саркатически моему молодому другу, который глоталъ рюмку за рюмкой.

— Кларетъ хорошъ, да, чертовски-хорошъ!

— Такъ, вы видите, нашъ проклятый сахароваръ даетъ вамъ что у него лучше.

— А отчего бы ему и не давать? будь онъ повѣшенъ. Человѣкъ давится деньгами. Что значитъ для него, сколько онъ истратитъ? Вы бѣдный человѣкъ — я это вижу. Вы не глядите такимъ, какъ-будто вы были слишкомъ-отягощены деньгами. Разумѣется, если вы дадите хорошій обѣдъ, тогда оно будетъ какъ слѣдуетъ, то-есть оно покажетъ, вы понимаете меня; но сахароваръ съ десятью тысячьми въ годъ, что значитъ для него одна бутылка кларета болѣе или менѣе?

— Пойдемте къ дамамъ, говорю я.

— Идти къ матери! Я не хочу идти къ моей матери! кричалъ откровенный юноша — Я не хочу идти къ сахаровару, будь онъ повѣшенъ! Я не хочу идти къ дѣтямъ; я бы лучше выпилъ стаканъ грога съ вами, старый пріятель. Эй, ты! какъ твое имя, Бедфордъ! Я долженъ тебѣ двадцать-пять шилинговъ — не правда ли, старый Бедфордъ? Дай намъ добрую рюмку шнапса и я заплачу ихъ. Послушайте, холостякъ, я ненавижу этого сахаровара. Два года назадъ, я далъ на него вексель, и онъ не хотѣлъ заплатить его; можетъ-быть, онъ бы и заплатилъ, но моя сестра не позволила ему. Послушайте, не выкурить ли намъ сигару въ вашей комнатѣ? Моя мать страшно ругала мнѣ васъ сегодня утромъ. Она всѣхъ ругаетъ. Она ругала Сиси. Сиси ругала ее; дрались какъ двѣ кошки…

И если я передаю этотъ разговоръ, любезный спартанскій юноша, если я показываю тебѣ этого илота, упившагося виномъ, то это съ цѣлью — научить тебя самого быть умѣреннымъ. Если этотъ врагъ, войдя въ твой ротъ, лишалъ тебя разсудка, если вино заставляло тебя пробалтывать тайны, дѣлало тебя эгоистомъ и глупцомъ — берегись его. Но если оно было твоимъ другомъ подъ конецъ дня тяжелой работы, веселымъ товарищемъ, источникомъ согласія, добродушія, невиннаго удовольствія — будь ему благодаренъ за это. Два года назадъ, когда на осеннемъ небѣ горѣла комета, я стоялъ на крыльцѣ замка одного богатаго владѣльца виноградинка: "Boirais-je de ton vin, о Comète? сказалъ я, обращаясь къ свѣтилу съ пылавшимъ хвостомъ. Буду ли я morituro наслаждаться сокомъ этихъ благородныхъ гроздій, созрѣвшихъ подъ твоимъ вліяніемъ? Это была торжественная мысль. А! мои милыя братья! кто знаетъ пути судебъ? Когда мы войдемъ въ мрачныя ворота? Кто изъ насъ уйдетъ, кто останется и будетъ пить знаменитый пятьдесятъ-восьмой? Проповѣдь — честное слово! А отчего жь и не сказать маленькаго поученія въ осенній вечеръ, надъ пурпуровымъ гроздіемъ? Еслибъ этотъ сорванецъ-мальчишка пилъ только одинъ кларетъ, то, я увѣренъ, что его руки не тряслись бы, его языкъ не болталъ бы пустяковъ, его ничтожный мозгъ и тѣло не коробились бы отъ горячки. — Чортъ-возьми! сказалъ онъ мнѣ на слѣдующій день: — опять срѣзался послѣдній вечеръ. Мнѣ сдастся, что я ругалъ Ловеля. Я всегда, знаете, говорю что думаю, когда передо мною вино на столѣ. Послѣдній разъ, какъ я былъ здѣсь при покойной сестрѣ, я сказалъ ей что-то искреннее и, разумѣется, непріятное, именно что — не знаю. Кажется, это было про молодца, съ которымъ она кокетничала прежде, чѣмъ вышла за сахаровара. И мнѣ приказано было уѣхать. Клянусь Юпитеромъ, сэръ, хорошо же мы задали потомъ другъ другу на лѣстницѣ! О, какъ мы посчитались! И это былъ послѣдній разъ, что я видѣлъ Сесилію — честное слово. Чертовски-злопамятная женщина была моя покойная сестра, и, между нами, холостякъ, такой кокетки свѣтъ не производилъ. Послушали бы вы ее съ леди Бекеръ! А, мама! вы ѣдете кататься — трюхъ, трюхъ? Нѣтъ, благодарю васъ, какъ я уже прежде имѣлъ честь объявить вамъ: мы, съ г. холостякомъ, съиграемъ партію на бильярдѣ.

Я согласился и выигралъ, и донынѣ не получилъ еще моего маленькаго выигрыша.

На другой день послѣ пріѣзда храбраго капитана миссъ Прайоръ, въ лицѣ которой я прежде замѣтилъ какое-то разстроенное и безпокойное выраженіе, не появлялась ни за завтракомъ, ни за дѣтскимъ обѣдомъ.

— Миссъ Прайоръ была несовсѣмъ здорова, сказала леди Бекеръ, съ самымъ довольнымъ видомъ. — Мистеръ Дренчеръ зайдетъ къ ней послѣ обѣда и, вѣроятно, пропишетъ ей что-нибудь, прибавляетъ ея сіятельство, плутовски подмигивая мнѣ.

Я никогда не могъ понять, что такъ забавляло леди Бекеръ, пока она сама не объяснила этого.

— Мой любезный сэръ, сказала она: — я думаю, что миссъ Прайоръ, несовсѣмъ-непріятно быть больной. И киванье головой возобновилось.

— Что? я спрашиваю.

— Быть больною, или по-крайней-мѣрѣ, видать доктора.

— Любовь между гувернанткою и костопиломъ, смѣю замѣтить? говоритъ капитанъ.

— Именно, Кларенсъ — очень-приличная партія. Я все видѣла прежде, чѣмъ еще миссъ Прайоръ созналась мнѣ, то-есть я хотѣла сказать, не отперлась отъ этого. Она говоритъ, что ей нельзя думать о замужствѣ, что она должна заботиться о своихъ братьяхъ и сестрахъ. Она дѣвушка съ хорошими правилами и дѣлаетъ честь вашей рекомендаціи, г. холостякъ, и воспитанію, которое она получила у своего дяди.

— Сиси въ школу, Попа въ Итонъ, а миссъ, какъ ее зовутъ — толочь пилюли въ лавочку костопила, понимаю! говоритъ капитанъ: — онъ, кажется, такой ёрникъ, прощалыга, этотъ костопилъ.

— Разумѣется, душа моя. Что можно ожидать отъ человѣка изъ такого круга? спрашиваетъ мама, которой отецъ былъ маленькимъ стряпчимъ въ одномъ ирландскомъ городкѣ.

— Я желалъ бы имѣть его чертовское здоровье, кричитъ Кларенсъ, кашляя.

— Мой бѣдняжка!… говоритъ мама.

Я не сказалъ ничего. Итакъ Елизавета выходитъ за этого огромнаго, широкоплечаго доктора, съ красными бакенбардами, гигантскимъ апетитомъ и неправильнымъ придыханіемъ на буквѣ h^[25]. Отчего жь нѣтъ? Что мнѣ до этого? Отчего ей не выйти за него? Развѣ онъ не честный человѣкъ и не пара ей? Да. Очень-хорошо. Только если я полюблю какую-нибудь птичку или цвѣтокъ, то онъ непремѣнно завянетъ прежде другихъ. Если я пристращусь къ молодой газелѣ, она первая… Чушь! Какъ могу я думать о такихъ пустякахъ? Развѣ можетъ любящее сердце когда-нибудь забыть и развѣ не любитъ оно вѣрно до… Дичь! Пора мнѣ оставить эти глупости. Я могъ бы составить счастье женщины; я думаю что я могъ бы. Но годы бѣгутъ, моя талія теперь шире груди и мнѣ суждено остаться одинокимъ!

Тонъ моего голоса, когда я въ слѣдующій разъ увидѣлъ Елизавету, выражалъ печаль — не гнѣвъ. Дренчеръ, молодой докторъ, вы можете быть увѣрены, приходилъ акуратно посмотрѣть на своего паціента. Маленькая Пинкорнъ съ улыбкою провожала молодаго врача до предѣловъ классной комнаты. Его скрипящіе ботинки быстро взбѣгали по лѣстницѣ. Мнѣ случилось быть въ прихожей и я посмотрѣлъ на него съ выраженіемъ мрачнаго удовольствія. «Теперь онъ въ классной», думалъ я. «Теперь онъ беретъ ея руку — какая бѣленькая эта ручка! онъ щупаетъ пульсъ» и такъ далѣе, и такъ далѣе. Разумѣется, Пинкорнъ остается въ комнатѣ. Въ этихъ печальныхъ размышленіяхъ я сижу на столѣ въ прихожей и смотрю вверхъ на лѣстницу, по которой Хакимъ (дубина, съ морковными бакенбардами!) поднялся въ священные предѣлы гарема. Между-тѣмъ, въ прихожую открывается другая дверь; изъ нея высовывается нахмуренное лицо и также глядитъ вверхъ на лѣстницу — это Бедфордъ, который ускользнулъ изъ буфета и также подсматриваетъ за докторомъ. И ты тоже, мой бѣдный Бедфордъ! О! весь міръ изнемогаетъ подъ тщетными порывами сердца и волнуется отъ стремленій и напрасныхъ желаній! Каждую ночь по всему свѣту, какъ роса, падаютъ горючія слезы и печальныя воспоминанія прерываютъ сонъ. Посѣти меня, о дорогой сонъ! не прерывайте его, вы, милые, обманчивые образы прошедшаго. Часто вашъ образъ Глорвина мелькаетъ передо мною въ моихъ грёзахъ, но не въ видѣ толстой матери многихъ дѣтей, какъ теперь — вы всегда имѣли опасное сходство съ вашею матерью, Глорвина; но какъ вы были — стройная, темноволосая, голубоглазая дѣва, когда ваши коралловыя губки чирикали Долипу Авока или Шопотъ Ангела.

— Что это? говорю я, глядя наверхъ: — не-уже-ли я начинаю ревновать ее къ этому аптекарю? О, глупецъ!

И въ эту минуту изъ кладовой высовывается лицо Бедфорда, и я вижу, что онъ также мучится ревностью. Я завязываю мой башмакъ, сидя на столѣ, и дѣлаю видъ, будто совсѣмъ не замѣчаю Бедфорда (который прячетъ свою голову, увидавъ меня), потомъ беру съ вѣшалки мою круглую шляпу, надѣваю ее набекрень, выхожу изъ дверей прихожей и отправляюсь гулять но петнейскому пустырю, гдѣ возвращается ко мнѣ мое спокойствіе.

По временамъ я держу маленькій дневникъ и обращаясь къ нему, я припоминаю сцену, къ которой относятся мои замѣтки. Въ этотъ день я нашелъ слѣдующее:

Пятница, 14-го іюля. Е. сегодня сошла внизъ. Повидимому, ей необходимы частыя посѣщенія Д. Сшибка между вдовами, послѣ обѣда. Е. вы безъ меня поймете, Елизавета. Д., вы знаете, разумѣется кто это. Сшибка между вдовами означаетъ генеральное сраженіе между мистрисъ Боннингтонъ и леди Бекеръ, которое нерѣдко горѣло подъ гостепріимною кровлею Ловеля.

Гигантскій лакей леди Бекеръ нногда прислуживалъ за семейнымъ обѣдомъ въ Шрёбландсѣ, и тогда, разумѣется, онъ долженъ былъ подчиняться Бедфорду. Бедфордъ съ радостью обошелся бы безъ этого лондонскаго лакея, на икры котораго, онъ говорилъ, они съ мальчикомъ постоянно спотыкались; но достоинство не позволяло леди Бекеръ разстаться со своимъ человѣкомъ, и ея добродушный зять позволялъ ей, какъ и всѣмъ дѣлать, что она хотѣла. Я опасаюсь мистеръ Бёлкле не былъ особенно-строгъ въ своихъ нравахъ. Мистрисъ Боннингтонъ питала къ нему особенное отвращеніе; его поведеніе въ деревенскомъ кабакѣ, гдѣ постоянно виднѣлась его пудра и плюшевые панталоны; его свобода въ обращеніи и разговорахъ съ нянькою и горничными доброй леди возбуждали ея гнѣвъ и подозрѣнія. Не разъ читала она мнѣ о своемъ отвращеніи къ этому обсыпанному мукою чудовищу; и на сколько могло такое доброе созданіе, она показывала своимъ поведеніемъ нерасположеніе къ нему. Лакейское хладнокровіе не могло быть потревожено такими слабыми выраженіями неудовольствія. Съ высоты своей напудренной головы онъ глядѣлъ на мистрисъ Боннингтонъ, и ея уваженіе или ненависть не досягали до него.

Въ пятницу 14-го января, капитанъ Кларенсъ уѣхалъ на одинъ день въ городъ, и наша Елизавета опять появилась. Рецепты доктора, я полагаю, помогли ей. Мистеръ Бёлкле, который разносилъ кофе дамамъ, не разсудилъ предложить его миссъ Прайоръ, и мнѣ забавно было видѣть, какъ Бедфордъ наступилъ на ногу лакея, указывая ему на гувернантку. Какія ужасныя проклятія долженъ былъ Бёлкле проглотить въ молчаніи! Но должно отдать справедливость храброму малому: я думаю, онъ скорѣе бы умеръ, чѣмъ рѣшился заговорить въ комнатѣ при гостяхъ. Онъ подпрыгнулъ и обратился съ подносомъ къ молодой дѣвушкѣ, которая отклонила предложенія.

— Фредерикъ, начинаетъ мистрисъ Боннингтонъ по окончаніи кофейной церемоніи: — теперь прислуга ушла и я должна побранить васъ, мой милый, за безполезную растрату въ вашемъ хозяйствѣ. Ну, къ чему было откупоривать эту большую бутылку шампанскаго? Леди Бекеръ выпила только два бокала. Господинъ холостякъ не прикоснулся къ нему. (Нѣтъ, благодарю васъ, милая мистрисъ Боннингтонъ: я старый питухъ). Зачѣмъ не подать полубутылки? Бедфордъ не пьетъ. Я полагаю, лондонскому лакею оно пришлось по-вкусу.

— Милая маменька, мнѣ, право, неизвѣстны его вкусы, говоритъ Ловель.

— Такъ зачѣмъ же не приказать Бедфорду подавать полбутылку, мой милый? продолжаетъ мама.

— О, Бедфордъ, Бедфордъ! мы не должны и говорить о немъ. Мистрисъ Боннингтонъ! кричитъ леди Бекеръ: — Бедфордъ совершенство. У Бедфорда ключи отъ всего. Бедфорда ни въ чемъ ненужно повѣрятъ. Бедфордъ, можетъ-быть, дерзокъ съ моимъ слугою.

— Бедфордъ съ необыкновенною добротою ухаживалъ за вашею дочерью, леди Бекеръ, говоритъ Ловель, хмуря брови: — что жь касается до вашего лакея, то, я думаю, онъ довольно-великъ, чтобъ защитить себя противъ всякой дерзости бѣднаго Дика! Добрый малый разсердился на одну минуту и былъ ужь готовъ на примиреніе и согласіе.

Леди Бекеръ принимаетъ свой аристократическій тонъ. Этимъ тономъ она часто уничтожала добрую, простую мистрисъ Боннингтонъ. И она любила принимать его въ присутствіи смирныхъ людей, или гостей изъ Сити. Вы видите, она считала себя выше насъ съ вами, и есть много чистосердечныхъ леди Бекеръ, которыя думаютъ то же.

— Мой милый Фредерикъ! говоритъ леди Бекеръ, совершенно-мейферскимъ^[26] тономъ: — извините меня, но вы не знаете этого класса прислуги, къ которому принадлежитъ Бёлкле. Мнѣ уступилъ его, какъ особенное одолженіе, лордъ Тадльби. Такіе люди не привыкли выѣзжать за каретою въ одиночку.

— Если ихъ не двое на запяткахъ, то, я полагаю, они зачахнутъ, замѣчаетъ Ловель: — какъ птички-неразлучки.

— Безъ-сомнѣнія, безъ-сомнѣнія, говоритъ леди Бекеръ, которая совершенно не поняла его: — я говорю только, что вы не привыкли здѣсь, въ этомъ домѣ — вы понимаете меня? къ такой прислугѣ.

Но тутъ мистрисъ Боннингтонъ не можетъ долѣе удержать своего гнѣва.

— Леди Бекеръ! кричитъ оскорбленная мать: — не-уже-ли домъ моего сына недовольно-хорошъ для всякаго пудренаго мерзавца въ Англіи? Не-уже-ли домъ британскаго купца…

— Моя милая, моя милая! возражаетъ ея сіятельство: — это домъ британскаго купца и самый комфортэбльный домъ.

— Да какъ вы это находите? замѣчаетъ мама.

— Да какъ я это нахожу, когда пріѣзжаю сюда присмотрѣть за дѣтьми этого покойнаго ангела, мистрисъ Боннингтонъ (тутъ леди Бекеръ указываетъ на изображеніе Сесиліи): — за сиротами этого милаго серафима, митрисъ Боннингтонъ! Вы этого не можете. У васъ другія обязанности, другія дѣти, муліъ, котораго вы оставили въ слабомъ здоровьи и который…

— Леди Бекеръ! восклицаетъ мистрисъ Боннингтонъ: — никто не осмѣлится сказать, что я не забочусь о моемъ миломъ мужѣ!

— Моя милая леди Бекеръ! моя милая, милая маменька! кричитъ Ловель, éploré, и говоритъ мнѣ въ сторону: — вотъ такъ они бьются каждый вечеръ, когда мы одни. Это ужь слишкомъ — не правда ли холостякъ?

— Я говорю, напротивъ, что вы заботитесь о мистерѣ Боннингтонъ, возобновляетъ Бекеръ съ мягкостью, она уже уколола мистрисъ Боннингтонъ въ больное мѣсто, и съ улыбкою хочетъ повторить ударъ. — «Я говорю, что вы заботитесь о своемъ мужѣ, моя милая, и вотъ почему вы не можете посвятить себя Фредерику. И какъ у него такой мягкій характеръ, только иногда не для матери его бѣдной Сесиліи, то онъ и позволяетъ всѣмъ лавочникамъ обсчитывать себя, всей прислугѣ обманывать себя, Бедфорду быть дерзкимъ со всѣми; со мною даже, ужь я не говорю про моего лакея Бёлкле, который мнѣ отлично аттестованъ комнатнымъ грумомъ лорда Тадльби».

Мистрисъ Боннингтонъ торопливо вмѣшалась, говоря, что она никогда не слыхала будто-бы аристократы держали грумовъ въ своихъ комнатахъ, и что имъ гораздо-приличнѣе быть на конюшнѣ, и когда они обѣдали у капитана Гёффа, его человѣкъ всегда приносилъ съ собою такой ужасный запахъ конюшни, что тутъ она остановилась. Глаза Бекеръ устремлены были на нее и на лицѣ этой вдовы сіяла жестокая улыбка торжества.

— Ха-ха! Вы ошибаетесь, моя добрая мистрисъ Боннингтонъ! говоритъ ея сіятельство. — Ваша бѣдная мать ошибается, мой милый, Фредерикъ. Вы жили въ скромномъ и очень-почтенномъ кругу, но вы не понимаете…

— Чего? скажите, пожалуйста, леди Бекеръ. Мы живемъ въ этомъ околоткѣ двадцать лѣтъ. При моемъ покойномъ мужѣ, когда милый Фредерикъ былъ еще въ уестминстерской школѣ, мы жили открыто и платили за все, что брали, въ эти двадцать лѣтъ, и не остались должны пенни ни одному лавочнику. Можетъ-быть, у насъ не было напудренныхъ лакеевъ шести футовъ вышиной, наглыхъ скотовъ, которые дѣлаютъ дерзости всѣмъ горничнымъ. Нѣтъ, я буду говорить, Фредерикъ! Но были слуги, которые любили насъ и которые получали свое жалованье и ко-то-ры-ры-е…

Утрите свои глаза, любезные друзья! вынимайте ваши носовые платки. Признаюсь, я не могу равнодушно смотрѣть на женщину въ печали. Разумѣется, Фредъ Ловель бѣжитъ утѣшать свою милую старушку-мать, и увѣряетъ, что леди Бекеръ не хотѣла оскорбить ее.

— Хотѣла оскорбить? Мой милый Фредерикъ, я и не думала этого! Я только сказала, что ваша мать, кажется, не знаетъ, что такое комнатный грумъ. Какъ же она можетъ это знать?

— Ну, ну! говоритъ Фредерикъ: — довольно объ этомъ. Миссъ Прайоръ съиграйте намъ что-нибудь.

Миссъ Прайоръ съ большою торжественностью и блескомъ разыгрывала на фортепьяно сонату Бетховена, когда возвратилась паршивая овца къ нашему мирному стаду и, къ-сожалѣнію, я долженъ сказать, въ очень-буйномъ расположеніи. Неестественный блескъ его глазъ, покраснѣвшій носъ, невѣрная походка и голосъ выводили наружу капитана Кларенса, который опрокинулъ нѣсколько стульевъ прежде, чѣмъ онъ дошелъ до своего мѣста возлѣ меня.

— Вшё въ порядкѣ, штарый дружище, говоритъ онъ, мигая мнѣ: — опять шрѣзался — чертовшки, добрый марррый. Это почище чѣмъ ошштаваться съ тобою, шштарая дура.

И онъ началъ напѣвать дикимъ голосомъ «фоль-де-роль-роль» въ аккомпаниментъ съ музыкой.

— Ей-богу, это ужъ слишкомъ! ворчитъ Ловель. — Леди Бекеръ, прикажите вашему великану уложить его въ постель. Благодарю васъ, миссъ Прайоръ.

При послѣднемъ ревѣ, который испустилъ этотъ молодой негодяй, Елизавета остановилась и встала, блѣдная, изъ-за фортепьяно. Она поклонилась и хотѣла выйдти изъ комнаты, когда несчастный капитанъ вскочилъ, посмотрѣлъ на нее и, бросившись на софу, опять дико захохоталъ. Бесси выбѣжала изъ комнаты, испуганная и блѣдная, какъ полотно.

— Да отнесите наконецъ въ спальню это животное! кричитъ въ гнѣвѣ хозяинъ дома.

И кутила былъ отведенъ въ свою комнату, крича по дорогѣ:

«Пойдемъ штарый ша-а-а-хороваръ.»

На другое утро послѣ этой выходки, мама капитана Кларенса Бекеръ, объявила намъ, что ея милый страждущій сынъ не можетъ сойти внизъ къ завтраку по своей болѣзни; и я полагаю, онъ самъ прописалъ себѣ наперцованную индѣйку и содовую воду, которыя онъ и принялъ въ своей комнатѣ. Ловель, рѣдко сердившійся, сильно гнѣвался на своего брата и былъ только-что учтивъ съ леди Бекеръ, хотя это также съ нимъ рѣдко случалось. Я увѣренъ, эта женщина сама испортила свое дѣло. Впродолженіе завтрака, она ужь слишкомъ-часто обращалась къ портрету Сесиліи; она вздыхала, кивала мнѣ головою и говорила безпрестанно объ этомъ «ангелѣ» въ самыхъ патетическихъ выраженіяхъ. Все это очень-хорошо; но вашъ ангелъ, приводимый tout propos, ваше отшедшее сокровище, безпрестанно вызываемое изъ могилы всякій разъ, когда бабушка хочетъ настоять на чемъ-нибудь, когда дѣти нехорошо себя ведутъ, или шумятъ, когда папа обнаруживаетъ слабое желаніе обѣдать въ своемъ клубѣ, или привести съ собою въ Шрёбландзъ холостяка-пріятеля, я говорю, вашъ ангелъ, постоянно притаскиваемый за крылья, теряетъ свой эффектъ. Ни одинъ человѣкъ не оплакивалъ болѣе Ловеля кончину Сесиліи. Принимая въ собраніе обстоятельства, эта печаль дѣлала ему много чести; но имѣть такого Deus intent во время чая за завтракомъ, при разговорѣ о лакеѣ Бёлкле, о каретѣ, коляскѣ, о всякой домашней мелочи, короче — это было ужь слишкомъ. И я замѣтилъ, съ внутреннимъ удовольствіемъ, что когда леди Бекеръ произносила свой пышныя погребальныя фразы, закатывала свои глаза къ потолку и обращалась къ портрету, дѣти кушали свое варенье, ссорились и болтали своими маленькими ногами подъ столомъ, Ловель читалъ свою газету и посматривалъ на часы, чтобъ не пропустить омнибуса; и Бесси дѣлала чай, нисколько не тревожась трагическою болтовнею старой барыни.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, леди Бекеръ нужно бы послать за мистеромъ Дренчеромъ, сказалъ я, когда Бекеръ описывала ужасный кашель и лихорадочное состояніе своего сынѣ; и должно быть я произнесъ это отвратительное имя съ особеннымъ сарказмомъ, потому-что Бесси подняла изъ-подъ очковъ свои сѣрые глаза и устремила на меня взглядъ невыразимой грусти, и потомъ снова обратила ихъ на полоскательную чашку и самоваръ, въ которомъ ея блѣдныя черты представлялись, разумѣется, страшно-вытянутыми.

— Вы не привезете никого съ собою къ обѣду, Фредерикъ, мой бѣдный мальчикъ въ такомъ положеніи? спрашиваетъ леди Бекеръ.

— Онъ можетъ оставаться въ своей спальнѣ, я полагаю? отвѣчаетъ Ловель.

— Онъ братъ Сесиліи, Фредерикъ! кричитъ лэди.

— Чортъ бы поб… началъ Ловель. Что только онъ хотѣлъ сказать?

— Если вы проклинаете вашего ангела на небесахъ, то мнѣ ничего не остается сказать болѣе, говоритъ со слезами мать Кларенса.

— Parbleu madame! говоритъ Ловель пофранцузски: — не-уже-ли вы думаете, что я позволилъ бы ему оставаться здѣсь, еслибъ онъ не былъ братомъ моей жены?

-- Parlez franèais? Oui, uni, oui! кричитъ Понъ: — я знаю, что папа говоритъ!

— И я также знаю. Я дамъ почитать дядѣ Кларенсу книжки, кoторыя мнѣ подарилъ Боннингтонъ, и…

— Молчать всѣ! кричитъ Ловель, топая ногою.

— Вы, вѣроятно, будете такъ добры и дадите мнѣ вашу карету иди, по-крайней-мѣрѣ, позволите остаться здѣсь, пока можно будетъ перевезти моего больнаго сына, мистеръ Ловель? говоритъ леди Бекеръ съ видомъ мученицы.

Ловель позвонилъ.

— Карету для леди Бекеръ, когда будетъ угодно ея сіятельству, Бедфордъ, и телегу также для ея вещей: ея сіятельство и капитанъ Бекеръ уѣзжаютъ.

— Я потеряла одно дитя, мистеръ Ловель, о которомъ нѣкоторые люди, кажется, забыли. Я не хочу быть убійцею другаго! Я не оставлю этотъ домъ, если только не выгоните меня силою, пока докторъ не увидѣлъ моего сына.

И тутъ она опять усѣлась со своимъ горемъ. Она всегда только грозила; вѣчно она только примѣривала петлю, подходила подъ висѣлицу, но никогда не подавала знака, чтобъ спустили доску.

Я видѣлъ по маленькому движенію Бесси, что гувернантка думала объ этомъ предметѣ; словомъ, леди Бекеръ также далеко уѣхала сегодня, какъ и въ прежніе сорокъ разъ, когда она объявляла о своемъ намѣреніи ѣхать. Она принимала благодѣянія, вы видите, но въ то же время оскорбляла своихъ благодѣтелей, поканчивая такимъ образомъ всѣ счеты.

Здоровый, цвѣтущій медикъ съ рѣзкими бакенбардами, пришелъ около двѣнадцати часовъ, повидалъ мистера Бекеръ, прописалъ ему что-то и, разумѣется, онъ долженъ былъ сказать нѣсколько словъ миссъ Прайоръ и узнать о состояніи ея здоровья. Какъ и прежде, мнѣ случилось быть въ прихожей, когда Дренчеръ пошелъ наверхъ; Бедфордъ также случайно выглянулъ изъ своей кладовой. Я разразился смѣхомъ, когда увидѣлъ посинѣвшее лицо Дика: это было пріятное зрѣлище для моей звѣрской души.

Только-что медикъ ушелъ, Бесси серьёзная и блѣдная, въ шляпкѣ и очкахъ, сошла внизъ, скользя по лѣстницѣ, разумѣется, не по периламъ, это было любимымъ образомъ схожденія у Попа; но стройная, высокая, холодная, какъ монахиня, она, казалось, летѣла внизъ по ступенямъ. И тутъ, когда мы пошли съ дѣтьми, выглянулъ опять изъ кладовой носъ мистера Бедфорда. Скажите, пожалуйста, развѣ это было его дѣло постоянно слѣдить за всѣми, кто гулялъ съ миссъ Прайоръ?

— Такъ, Бесси, сказалъ я: — что говоритъ мистеръ… гм! мистеръ Дренчеръ объ интересномъ больномъ?

— О, просто, ужасъ! Онъ говоритъ, что капитанъ Бекеръ уже нѣсколько разъ имѣлъ страшную болѣзнь отъ пьянства и сходилъ съ ума. Онъ забывается совершенно; видитъ демоновъ. Когда бываетъ въ этомъ состояніи, за нимъ должно слѣдить тогда.

— Дренчеръ все вамъ разсказываетъ.

— Онъ лечитъ всѣхъ насъ, когда мы бываемъ больны, говоритъ она кротко.

— Онъ лечитъ весь домъ; онъ постоянно пріѣзжаетъ въ Шрёбландсъ! замѣчаю я съ тонкою ироніей.

— Онъ пріѣзжаетъ очень-часто, говоритъ серьёзно миссъ Прайоръ.

— И не-уже-ли вы хотите сказать, Бесси, говорю я свирѣпо, сбивая моею палкою двѣ или три головки желтаго дрока: — хотите увѣрить меня, что человѣкъ, незнающій употребленія буквы h, можетъ быть для васъ пріятнымъ гостемъ?

— Я была бы очень-неблагодарною въ противномъ случаѣ, холостякъ… говоритъ миссъ Прайоръ. — Называйте меня, пожалуйста, по фамиліи — и онъ заботится о всемъ семействѣ и…

— Разумѣется, разумѣется, разумѣется, миссъ Прайоръ! говорю я съ жестокостью: — это ужь такъ заведено на свѣтѣ; мы бываемъ больны и вылечиваемся и остаемся благодарны доктору, который вылечиваетъ насъ.

Она покачиваетъ серьёзно головою:

— Вы были когда-то добры ко мнѣ, г. холостякъ, въ прежніе дни, во время моей… вашей печали! Да, моя милая, это прекрасный цвѣтокъ! О, какая хорошенькая бабочка! (Сесилія гонится за бабочкой). — Вы были добры ко мнѣ, когда мы оба были несчастны.

— Я былъ несчастенъ, говорю я: — но я пережилъ это. Я былъ боленъ, но теперь, слава Богу, здоровъ, благодарю васъ. Я былъ обманутъ коварною, бездушною женщиною. Полагаете вы, что нѣтъ другихъ бездушныхъ женщинъ на свѣтѣ?

Я увѣренъ, что еслибъ у Бесси была не стальная грудь, то ножи и кинжалы, которые метали теперь мои глаза, нанесли бы ей страшныя раны.

Но она покачала головою и посмотрѣла на меня такъ грустно, что мои кинжалы попадали на землю, потому-что, вы видите, хотя я и ревнивъ, какъ турокъ, но я очень-легко успокоиваюсь, такъ-что еслибъ я былъ «Синяя Борода» и моя жена, когда я готовился ее обезглавить, подняла бы свою голову и поплакала немножко, я бросилъ бы мою саблю и сказалъ: «Хорошо, хорошо, Фатима, не безпокойтесь пока объ этомъ ключѣ и кабинетѣ, я отрублю вашу голову въ другой разъ». Я говорю, Бесси обезоружила меня. Да, женщины будутъ дурачить меня до конца. О, милосердыя парки! прервите нить моей жизни, пока она неслишкомъ растянулась. Положимъ, что я доживу до семидесяти, и какая-нибудь негодяйка-женщина поставитъ мнѣ западню? Она меня поймаетъ — я знаю это напереди. Всѣ мужчины въ нашемъ родѣ были влюбчивы и мягкосердечны до крайности, до униженія. Что же, Бесси Прайоръ протянула мнѣ руку, посмотрѣла на меня и сказала:

— Вы у меня самый старый и лучшій другъ, г. холостякъ, мой единственный другъ.

— Я, Елизавета? проговариваю я съ бьющимся сердцемъ.

— Сиси бѣжитъ къ намъ съ бабочкою (наши руки разошлись). Не-ужели вы не видите всѣхъ трудностей моего положенія? Развѣ вы не знаете, что леди часто ревнуютъ къ гувернанткамъ, и что еслибъ… еслибъ они не вообразили что я… будто я расположена къ мистеру Дренчеръ, который очень-добръ, то шрёбландскимъ дамамъ могло бы не понравиться мое пребываніе въ одномъ домѣ съ… съ… вы понимаете меня? На минуту глаза ея взглянули изъ за-очковъ, и въ слѣдующую же минуту скромная шляпка уже опустилась къ землѣ.

Я не знаю слышали ли они біеніе моего сердца. О сердце! о сердце! о раненое сердце! думалъ ли я, что ты будешь биться — биться снова?

— Ел-елл-изавета, говорю я, задыхаясь отъ внутренняго волненія, вы-вы-вы ска-кажите вы не-не-любите этого актера?

Она пожимаетъ своими плечами, своими очаровательными плечами.

— И еслибъ, продолжаю я съ жаромъ: — если джентльменъ, если человѣкъ зрѣлыхъ лѣтъ — это правда; но съ теплымъ сердцемъ и четырьмя стами фунтовъ въ годъ дохода — сказалъ вамъ, Елизавета! хотите вы, чтобъ увядшій цвѣтъ жизни снова расцвѣлъ? Елизавета, хотите вы залечить раненое сердце?

— О, г. холостякъ!… она вздохнула, потокъ прибавила скороговоркой: — пожалуйста не берите мою руку. Сюда идетъ Попъ.

И это милое дитя — Богъ съ нимъ! тутъ же — прибѣжалъ, говоря: «О, миссъ Прайоръ! посмотрите сюда: какой большой грибъ я нашелъ!» И вслѣдъ за нимъ пришла и Сиси съ проклятою бабочкою.

Ричардъ Третій! не проклинали ли тебя за то, что ты задушилъ въ Тоурѣ двухъ несносныхъ малютокъ? Чѣмъ докажете вы мнѣ, что эти ребятишки не были достойны своей судьбы и что онъ не былъ самымъ человѣколюбивымъ смертнымъ? Душка Сиси тутъ подходитъ къ намъ и говоритъ такъ мило и наивно: «Я не хочу, чтобъ вы шли съ г. холостякомъ подъ-руку; возьмите мою руку!» и она трясетъ головкою и идетъ рядомъ съ своею наставницею.

— Les en fans ne comprennent guère le Franèois, говоритъ поспѣшно миссъ Прайоръ.

— Après lunchs? шепчу я. Въ моемъ волненіи я позабылъ какъ пофранцузски завтракъ. Тутъ нашъ разговоръ прекратился, и я слышалъ только одно біеніе сердца.

Наступилъ завтракъ. Я ничего не могъ ѣсть: я давился. Бесси кушала съ апетитомъ и выпила стаканъ пива; это былъ ея обѣдъ. Паршивая овца не появлялся. Мы не жалѣли объ этомъ. Когда леди Бекеръ начала разсказывать свою исторію о Георгѣ Четвертомъ, въ Слэн-Костолѣ, я отправился въ мою комнату, взялъ книгу и вышелъ въ садъ. Я вынулъ сигару. Нѣтъ, не стану курить: можетъ-быть, она — многіе не любятъ, чтобъ курили. Я пошелъ въ садъ. «Выйди въ садъ, Магдалина». Я усѣлся подъ густою сиренью и ждалъ, можетъ-быть, она пройдетъ. Окна столовой были отворены. Придетъ ли она? А кто эта такая высокая фигура, проскользнувшая въ комнату, какъ прекрасный призракъ? Кто такъ похожъ на ангела? Я увѣренъ, это она. Она подходитъ къ зеркалу, кладетъ на каминъ свои очки; она подпираетъ бѣлою рукою свою каштановую головку и глядитъ въ зеркало. «Елизавета, Елизавета! я иду!»

Когда я приближался, я увидѣлъ, надъ спинкою кресла поднялось маленькое, уродливое, улыбавшееся, распутное лицо, глядѣвшее на Елизавету. Разумѣется, это былъ капитанъ Паршивая овца. Онъ положилъ свои локти на спинку стула, поглядѣлъ жадно съ дьявольскою улыбкою на ничего-не-подозрѣвавшую дѣвушку. Я только-что подошелъ къ окну, когда онъ закричалъ: «Бесси Белленденъ, клянусь Юпитеромъ…»

Елизавета обернулась, вскрикнула и… но что случилось, я разскажу въ слѣдующей главѣ.

ГЛАВА V, въ которой я уязвленъ змѣею.

Еслибъ Бекеръ, послѣ того, какъ я услышалъ, что онъ закричалъ «Бесси Белленденъ» и призывалъ Юпитера въ свидѣтели, бросился къ Елизаветѣ, схватилъ ее за талію, или нанесъ ей какое-нибудь личное оскорбленіе, то я также, съ своей стороны, вышелъ бы впередъ и завязалъ съ нимъ битву. Хотя я и толстый человѣкъ среднихъ лѣтъ, невысокаго роста и страдаю одышкою, но я знаю то, что я чета этому маленькому, полоумному капитану на высокихъ каблукахъ. Чета ему? Я думаю, миссъ Бесси сладила бы съ нами обоими. Ея бѣлая рука была тверда, какъ выполированная слоновая кость. Еслибъ она подняла ее противъ нападавшаго дракона, то я увѣренъ, что и онъ отскочилъ бы отъ своей жертвы: я не сомнѣваюся въ этомъ случаѣ: курица была сильнѣе воровки-лисы и выклевала бы au besoin, глаза мародёру. Еслибъ, повторяю опять, наоборотъ, то я навѣрное выступилъ бы впередъ, непремѣнно бы выступилъ. Будь онъ волкъ, а не лисица, я навѣрное бросился бы на него, схватился бы съ нимъ, вырвалъ бы сердце и языкъ изъ его ядовитой глотки и затопталъ бы гнуснаго звѣря.

Но я ничего не сдѣлалъ подобнаго. Я только-что готовился вбѣжать — и остановился. Я только-что хотѣлъ броситься на помощь къ Бесси, прижать ее (безъ сомнѣнія) къ моему сердцу, схватить за бороду усатаго бойца, который былъ передъ нею, и сказать: «успокойся, успокойся моя угнетенная невинность, моя возлюбленная — моя Ревекка! Выходи, сэръ Бріанъ де-Буа-Жильберъ, презрѣнный тампліеръ! Это я, сэръ, Уильфредъ Айвеное». (Кстати, хотя малый этотъ и не былъ тампліеромъ, но подворье тампліеровъ было ему знакомо; онъ прошелъ два раза съ великимъ безчестьемъ черезъ судъ несостоятельныхъ должниковъ, находящійся теперь тамъ; но я не говорилъ геройскихъ рѣчей. Для Ревекки не было нужды выскакивать въ окно и рисковать своею прелестною шейкою. И въ-самомъ-дѣлѣ, какъ могла она это сдѣлать, когда венеціанское окно было почти наровнѣ съ землею? И я даю вамъ честное слово: я готовился; уже крикнулъ мой воинственной кликъ и съ копьемъ на перевѣсѣ броситься à la reconsse на сэра Бекера, какъ вдругъ внезапная мысль заставила меня опустить мое копье (фигура); новая идея принудила меня остановить моего галопировшаго коня (метафора) и пощадить Бекера на этотъ разъ.

Предположимъ, что я вошелъ бы. Но за этимъ предположеніемъ слѣдуетъ возможность существованія г. холостякъ. Я могъ бы сдѣлаться запуганнымъ отцомъ десяти человѣкъ дѣтей. (Елизавета дѣвушка съ характеромъ). Что такое четыреста-двадцать фунтовъ въ годъ съ женою и, пожалуй, полдюжиною ребятъ? Буду ли я сколько-нибудь счастливѣе отъ этого? будетъ ли счастливѣе Елизавета? О, нѣтъ! Но все-таки мнѣ дѣлается какъ-то стыдно, даже теперь, когда подумаю, что я тогда не пошелъ. Я не боялся, какъ намекали нѣкоторые — клянусь въ этомъ. Но вотъ причина, вслѣдствіе которой я не бросился впередъ.

Если хотите, я и добѣжалъ полпути и потомъ, признаюсь, я остановился. Это была ошибка, необдуманная, но не трусость. Лордъ Джонъ Саквилъ былъ храбрый человѣкъ, и въ самомъ огнѣ холоденъ какъ огурецъ; но онъ не произвелъ атаки во время минденскаго сраженія и принцъ Фердинандъ успѣлъ, какъ мы знаемъ, наварить каши. Бингъ былъ храбрый человѣкъ; и я спрашиваю васъ: не было ли страшною несправедливостью казнить его? То же самое было и со мною. Вотъ вамъ мое объясненіе; я дѣлаю его открыто. Мнѣ все-равно. Меня обвиняютъ въ томъ, что я видѣлъ, какъ женщину оскорбляли и не поспѣшилъ къ ней на помощь. Я говорю, что я невиноватъ. Даже, откладывая въ сторону превосходство Елизаветы по силѣ надъ непріятелемъ, клянусь, у меня были самыя благородныя и убѣдительныя причины, въ силу которыхъ я не сдѣлалъ атаки.

Видите, я случайно стоялъ за сиреневымъ кустомъ (и точилъ куплетъ — милосердое небо! — въ которомъ только одна смерть могла разлучить меня съ Елизаветою); когда я увидѣлъ лицо Бекера, выглядывавшее изъ-за спинки креселъ. Я бросаюсь впередъ, когда онъ крикнулъ «клянусь Юпитеромъ». Если бы миссъ Прайоръ закричала сама, то, я увѣренъ, сила двадцати титановъ воодушевила бы эту руку; но она только поблѣднѣла и сказала: «О, Боже! Капитанъ Бекеръ, пощадите меня!»

— «Какъ! вы помните меня, Бесси Белленденъ?» спрашиваетъ капитанъ, приближаясь.

— «О, не называйте меня такъ, пожалуйста!» кричитъ Бесси.

— «Я думалъ, что я узналъ васъ еще вчера, говоритъ капитанъ. — Только, чортъ возьми, передо мною на столѣ было столько кларета, что я едва могъ различать вещи. О Бесси! у меня такая головная боль…»

— «О, пожалуйста, мое имя миссъ Прайоръ. Прошу васъ, перестаньте, сэръ!»

— «Вы похорошѣли, чертовски похорошѣли. Теперь я узнаю васъ безъ очковъ. А! вы пришли сюда учить моего племянника и племянницу, дурачить мою сестру, строить куры сах… О, вы хитрая штучка!»

— «Капитанъ Бекеръ! прошу, умоляю васъ», говоритъ Бесси, или что-то въ этомъ родѣ, потому-что бѣленькія ручки приняли умоляющую позу.

— «У! меня не дурачьте», говоритъ полоумный капитанъ, или что-то похожее на это, и хватаетъ эти двѣ твердыя, бѣлыя руки своими сырыми, трясущимися пальцами.

Теперь вы понимаете, отчего я остановился. Когда денди подошелъ, улыбаясь, съ фамильярностью прежняго знакомства, когда блѣдная Елизавета умоляла его пощадить ее, острая стрѣла ревности пронзила мое сердце и оттолкнула меня назадъ. Я наткнулся на бронзовую группу въ саду. Эта группа представляла льва, уязвленнаго змѣею. Я самъ былъ похожъ на этого льва. Даже Бекеръ могъ бы сбить меня съ ногъ. Адъ и демоны! онъ зналъ ее прежде? Академія, жизнь, которую она вела, негодный старый пьяница-отецъ, несмотрѣвшій за нею — всѣ эти обстоятельства въ біографіи бѣдной Бесси промелькнули въ моемъ умѣ, и я предложилъ мою руку и сердце этой женщинѣ! Теперь, мой любезный сэръ, я обращаюсь къ вамъ. Что сдѣлали бы вы на моемъ мѣстѣ? Было ли бы вамъ пріятно, чтобъ такое внезапное подозрѣніе пало на предметъ вашей любви? Я слышалъ, какъ она сказала яснымъ, слишкомъ-яснымъ патетическимъ голосомъ «о! пощадите! пощадите меня!» За этимъ слѣдовало довольно-громкое: «А!» и я опять почувствовалъ львиную силу въ моей груди — теперь даю вамъ честное слово — и я готовился выступить — выступить? броситься изъ-за вазы, гдѣ я стоялъ на минуту съ бьющимся сердцемъ, какъ за бессинымъ «А!» послѣдовалъ звукъ оплеухи, яснѣе котораго я ничего не слышалъ въ жизнь мою, и я увидѣлъ, какъ капитанъ покатился съ кресла вверхъ ногами и началъ кричать во все горло и ругаться…

Но это длилось недолго, едва капитанъ повалялся со стуломъ, въ комнату вбѣгаетъ человѣкъ, бросается, какъ пантера, на распростертаго капитана, бьетъ капитана по носу, по глазамъ и зажимаетъ ему ротъ кулакомъ, останавливая вырывавшіяся оттуда проклятія.

— О, благодарю васъ, Бедфордъ! пожалуйста, оставьте его, довольно, не бейте его больше! говоритъ Бесси со смѣхомъ! со смѣхомъ, честное слово.

— А! будешь еще? говоритъ Бедфордъ. — Лежи смирно, мерзавецъ, или я сверну тебѣ голову. Взгляните сюда, миссъ Прайоръ. — Елизавета милая, милая Елизавета! я люблю васъ всѣмъ сердцемъ, душою, силою люблю.

— О, Бедфордъ, Бедфордъ!… шепчетъ Елизавета.

— Я люблю васъ — это не моя вина. Я долженъ сказать это. Съ самаго Рима я люблю васъ. — Лежи смирно, ты, пьяное животное! — Это безполезно, но я обожаю васъ, о Елизавета! Елизавета!

И Дикъ, постоянно-слѣдившій за миссъ Прайоръ и подсматривавшій за нею въ замочную щелку, объяснялся ей теперь въ любви надъ распростертымъ тѣломъ капитана.

«Ну, что мнѣ было дѣлать? не находился ли я въ самомъ неловкомъ положеніи? Леди была оскорблена — леди? да, леди, и я ре защитилъ ее! Ея дерзкій врагъ былъ опрокинутъ, и не мною. Боецъ, тремя дюймами ниже меня, пришелъ и нанесъ ударъ. Я былъ въ такой ярости, что мнѣ хотѣлось поколотить и капитана, и самого Бедфорда. Съ первымъ, я знаю, что я сладилъ бы; второй былъ кряжистый маленькій герой, и онъ защитилъ дѣвицу, между-тѣмъ, какъ я оставался зрителемъ! Въ этомъ странномъ, неожиданномъ и непріятномъ положеніи что оставалось сдѣлать и что я сдѣлалъ?

Позади группы льва съ змѣею находится каменная стѣна съ мраморною балюстрадою, выстроенная повидимому безъ особеннаго назначенія, но съ боку ограничивающаяся тремя ступеньками, которыя выводятъ на террасу, поднимающуюся въ-уровень съ окошками дома; позади этой балюстрады ростутъ кусты сиреней, и обойдя ихъ, вы можете выйдти на другую дорожку, также ведущую къ дому. Такъ-какъ я не бросился впередъ — о, горе мнѣ! и бой уже кончился, то я… я прошелъ вокругъ этого кустарника къ другой дорожкѣ и такимъ образомъ явился въ домъ, подобно Фортинбрасу въ „Гамлетѣ“, когда всѣ уже убиты, лежатъ въ растяжку и дѣло покончено.

Но, кажется, не было конца ни стыду моему, ни торжеству Бедфорда. Въ этотъ короткій промежутокъ времени, пока я обходилъ другой дорожкой (для того только, чтобъ имѣть предлогъ войдти хладнокровно въ домъ), этотъ счастливецъ завязалъ бой съ другимъ и болѣе-опаснымъ соперникомъ: это былъ Бёлкле, первоклассный слуга миледи Бекеръ. Капитанъ началъ звать его, между своими ругательствами и крикомъ, и онъ явился въ маленькой шотландской шапочкѣ на головѣ.

— Гей! что это за содомъ? говоритъ Голіаѳъ, входя.

— Убей этого ёрника! Повѣсь его, убей его! кричитъ капитанъ Паршивая Овца, поднимаясь съ окровавленнымъ носомъ.

— Слушайте, что у васъ тутъ за содомъ? спрашиваетъ гренадеръ.

— Шапку долой передъ леди! приказываетъ Бедфордъ.

— Шайку долой! будь ты про….

Но онъ не успѣлъ докончить, потому-что маленькій Бедфордъ подскочилъ фута на два отъ пола и сбилъ шапку долой, и цѣлое облако ароматической пудры наполнило комнату. Громадная фигура великана затряслась отъ этого оскорбленія.

— Я не оставлю тебя въ живыхъ, чертёнокъ! заворчалъ онъ и приближался съ твердымъ намѣреніемъ уничтожить Дика, когда я вступилъ въ облако пудры, слетѣвшее съ его головы.

— Я размозжу твою дурацкую башку! кричитъ Бедфордъ, схватывая кочергу.

Тутъ я вмѣшался.

— Что это? что это за шумъ? говорю я, приближаясь съ удивленнымъ и рѣшительнымъ видомъ.

— Прочь съ дороги! дайте, я отшибу ему голову! орётъ Бёлкле.

— Поднимите вашу шапку, сэръ, и оставьте комнату, говорю я съ тою же изящною твердостью.

— Положи кочергу, трусъ! реветъ чудовище-лакей.

— Миссъ Прайоръ! говорю я, какъ достойный лицемѣръ: — я надѣюсь, что никто не сдѣлалъ вамъ грубости?

И я бросаю гнѣвный взоръ сперва на рыцаря кроваваго носа, а потомъ на его оруженосца.

Лицо миссъ Прайоръ, когда она отвѣчала мнѣ, выражало ужасное презрѣніе.

— Благодарю васъ, сэръ, сказала она, глядя на меня изъ-за плеча своими сѣрыми глазами: — благодарю васъ, Ричардъ Бедфордъ. Богъ да наградитъ васъ! Я останусь всегда благодарна вамъ, гдѣ бы я ни была.

И стройная фигура вышла изъ комнаты.

Она видѣла меня позади этой проклятой группы, и я не прибѣжалъ къ ней. О, муки и пытки! О, скорпіоны, дьяволы и вилы! На лицѣ Бедфорда (пылавшемъ рыцарскою благодарностью, когда она, выходя, обратилась къ нему съ этими ласковыми словами) также было написано презрѣніе. Онъ обернулся ко мнѣ и стоялъ съ раздутыми ноздрями, тяжело дыша, гнѣвно посматривая на своихъ враговъ и сжимая въ рукахъ свою палицу.

По уходѣ Елизаветы наступила минутная пауза, потомъ Паршивая Овца опять начинаетъ кричать, прижимая окровавленный платокъ къ своему носу:

— Убей его! я говорю. Какъ онъ осмѣлился ударить человѣка моего званія, и когда еще я на полу! Бёлкле, ты, длинная ослина, убей его, я говорю тебѣ!

— Пусть его сперва положитъ эту кочергу — вотъ оно что! ворчитъ Блёкле.

— Ты боишься его, подлое животное! Вы у меня отправитесь къ чорту, мистеръ… какъ васъ зовутъ… мистеръ Бедфордъ… васъ отсюда вытурятъ, сэръ — это вѣрно, какъ ваше имя Бедфордъ! Я все разскажу моему зятю; что жь касается до этой женщины…

— Если вы скажете одно слово противъ нея, я отваляю васъ, гдѣ бы я васъ не встрѣтилъ, капитанъ Бекеръ! кричу я.

— Кто съ вами говорилъ? спрашиваетъ капитанъ, закидывая голову назадъ и нахмуривая брови.

— Кто просилъ васъ соваться сюда съ вашимъ носомъ? говоритъ его оруженосецъ.

Я былъ въ такой ярости и только искалъ предмета, на который бы я могъ излить ее; я бросился на Блёкле и далъ ему два самые сильные удара подъ грудь, отъ которыхъ онъ согнулся съ такими страшными кривляньями, что Бедфордъ залился хохотомъ, и даже самъ капитанъ съ разбитымъ носомъ и глазомъ засмѣялся. Потомъ, слѣдуя примѣру Дика, я схватилъ со стола и обнажилъ острый, блестящій кинжалъ, употребляемый обыкновенно для разрѣзыванія журналовъ и обозрѣній; я навѣрное вонзилъ бы его въ раздутое тѣло великана, еслибъ тотъ подошелъ ко мнѣ, но онъ только закричалъ:

— Я не оставлю васъ въ живыхъ, вы трусы! я не оставлю васъ обоихъ въ живыхъ!

И, схвативъ съ пола свою шапку, вышелъ изъ комнаты.

— Славно вы распорядились! говоритъ Бекеръ, кивая головою.

— Однако, я лучше себѣ-уберусь.

И тутъ демонъ ярости, который не давалъ мнѣ покоя, уступилъ мѣсто еще худшему демону — демону ревности, и я обратился къ капитану, который тольно-что хотѣлъ ускользнуть:

— Стойте! закричалъ или, лучше сказать, завопилъ я.

— Кто говорилъ съ вами, желалъ бы я знать? и какъ смѣете вы, чортъ возьми, со мною такъ разговаривать? сказалъ капитанъ Кларенсъ, пересыпая свою рѣчь другими восклицаніями, которыхъ я не помѣщу здѣсь; но онъ остановился все-таки и неловко повернулся ко мнѣ.

— Вы только-что говорили теперь о миссъ Прайоръ? сказалъ я. — Имѣете вы что-нибудь противъ нея?

— Что вамъ до этого? спросилъ онъ.

— Я самый старый другъ ея. Я ввелъ ее въ это семейство. Смѣете ли вы сказать одно слово противъ нея?

— Какого чорта вы отъ меня добиваетесь?

— Вы знали ее прежде?

— Да, я зналъ.

— Когда она была извѣстна подъ именемъ Белленденъ?

— Разумѣется, я зналъ. И что вамъ до того? вскрикиваетъ онъ.

— Сегодня я предложилъ ей быть моей женою, сэръ — вотъ что мнѣ до этого! отвѣчалъ я съ выраженіемъ строгаго достоинства.

— О, если такъ… разумѣется, ничего! говоритъ онъ.

Демонъ ревности опять зашевелился и началъ терзать меня.

— Вы хотите сказать, тамъ было что-то? спросилъ я, бросая гнѣвный взоръ на молодаго развратника.

— Нѣтъ, говоритъ онъ, сильно испугавшись. — Нѣтъ, ничего не было. Честное слово, ничего, я знаю. (Я глядѣлъ необыкновенно-свирѣпо въ это время и желалъ бы поссориться съ кѣмъ-нибудь). — Нѣтъ, въ-самомъ-дѣлѣ, ничего не было, сколько мнѣ извѣстно. Много лѣтъ назадъ, мы съ Томомъ Папильйономъ, Тёркнигтономъ и двумя или тремя другими молодцами ходили въ этотъ театръ. Его содержалъ тогда Дольфинъ. Мы ходили за кулисы… и… и, я сознаюсь, что у меня была исторія съ нею; я былъ виноватъ, признаюсь, въ этомъ. Она оставила театръ; она вела себя какъ слѣдуетъ. Очень сожалѣю я о моей глупости; я думаю, она женщина примѣрная. Отецъ ея былъ никуда-негодный человѣкъ, но очень-почтенный. Въ бомбейской арміи служилъ одинъ малый, по имени Уакеръ или Уокингамъ… да, Уокингамъ; и я встрѣчался съ нимъ въ погребкѣ „Гармоніи“. Онъ мнѣ говорилъ, что она, какъ и слѣдуетъ быть. Ему чертовски жаль было оставить ее; онъ бы женился на ней, пожалуй, еслибъ не генералъ, его отецъ, который не согласился на это. И онъ готовъ былъ повѣситься, когда уѣхалъ; онъ страшно пилъ и, бывало, начнетъ ругаться со всѣми за нея, а мы его дразнимъ; такой онъ былъ прощалыга и необыкновенно-вспыльчивъ. Если вы женитесь на ней… разумѣется, вы знаете, я прошу вашего извиненія… и честное слово джентльмена, я не знаю ничего дурнаго о ней. И желаю вамъ всякихъ радостей и пр. и пр. Въ-самомъ-дѣлѣ, я не шучу!

Сказавъ это, злая мартышка ускользнула и поднялась въ свою собственную комнату.

Въ эту минуту вошла достойная мистрисъ Боннингтонъ съ парою своихъ птенцовъ; она имѣла ключъ отъ садовой калитки и привела въ полдень своихъ дѣтей поиграть и подраться съ ихъ племянникомъ и племянницею. Конечно, Бесси худо воспитывала свою молодёжь. Можетъ-быть, бабушки баловали ихъ и мѣшали гувернанткѣ? Можетъ-быть, эта молодёжь была шаловливѣе (что часто случается) отъ природы, или это было слѣдствіемъ нерадѣнія ихъ воспитательницы. Еслибъ Бесси любила своихъ воспитанниковъ болѣе, не сдѣлались бы они лучше? Есть ли у нея доброе, любящее, материнское сердце?

Эта мысль, это ревнивое сомнѣніе, вдругъ поразили мое сердце; и если она будетъ моя, если она сдѣлается матерью многочисленныхъ маленькихъ холостяковъ, станетъ ли она любить ихъ? Не будутъ ли они капризными, себялюбивыми, несносными маленькими негодяями — словомъ, какъ эти дѣти? Нѣтъ, нѣтъ! Положимъ, что у Елизаветы холодное сердце; мы не можемъ всѣ быть совершенными. Но, perconizo, нельзя отвергнуть, что, при всей своей холодности, она выполняетъ свои обязанности. Какъ добра она была для своихъ братьевъ и сестеръ! какъ охотно отдавала она имъ всѣ сберегаемыя ею деньги, какъ удивительно она вела себя въ-отношеніи къ своей матери, держа втайнѣ всѣ мерзости этой хитрой, безчестной старухи и всегда находя извиненіе и оправданія для всѣхъ ея неприличныхъ поступковъ! Ея мать? Ah! grands Dieux! Вы хотите жениться, Чарльзъ Холостякъ, и эта жадная нищая будетъ вашею тещею! эти неуклюжіе синекафтанники, эти косолапые мальчуганы, пускатели волчковъ, пожиратели медовниковъ, эти необразованныя дѣвушки будутъ вашими зятьями и невѣстками! Они сядутъ вамъ на шею. Вы до такой глупости добродушны и слабы… вы сами знаете… вы никогда не будете въ-состояніи противиться этому. Эти мальчики выростутъ: сдѣлаются конторщиками или сидѣльцами; станутъ должать и ожидать, что вы заплатите ихъ векселя, захотятъ поступить къ стряпчимъ и тому подобное, и придутъ къ вамъ за преміею. Мать ихъ будетъ безвыходно въ вашемъ домѣ; она будетъ шарить въ вашихъ ящикахъ и шкапахъ, красть вашъ чай, сахаръ и бросать жадные взоры на самую рубашку и сюртукъ на вашихъ плечахъ, и разсчитывать, когда пріобрѣтетъ она ихъ для своихѣ сыновей. Эти неотесанные молодые негодяи будутъ непремѣнно обѣдать съ вами каждое воскресенье; они приведутъ съ собою своихъ друзей; они будутъ давать на васъ векселя; и если вы не аксептуете ихъ, то они станутъ считать васъ безчувственнымъ скрягою, бездушнымъ виновникомъ ихъ погибели. Дѣвушки будутъ играть на фортепьяно вашей жены; онѣ не будутъ уже пріѣзжать только по однимъ воскресеньямъ: онѣ будутъ постоянно гостить въ вашемъ домѣ; вѣчно будутъ прерывать téte-à-téte между вами и женой. Когда выростутъ, онѣ потребуютъ, чтобъ вы ихъ брали съ собою на вечера и давали вечера для нихъ, на которые они пригласятъ вамъ своихъ несносныхъ вздыхателей; онѣ будутъ требовать, чтобъ вы унижались и доставали имъ билеты въ театръ отъ знакомыхъ вамъ издателей ліурналовъ. Вы принуждены будете сидѣть сзади, платить за извощичью карету въ оба конца, смотрѣть, какъ онѣ обмѣниваются взглядами и поклонами съ знакомыми, подозрительными франтами въ фойе; позволять имъ носить перчатки, шарфы, драгоцѣнности нашей жены, которыя, разумѣется, онѣ никогда не отдадутъ назадъ. Если Елизавета сдѣлается нездорова по какой-нибудь причинѣ, онѣ совершенно завладѣютъ вашимъ домомъ, и она станетъ ревновать ихъ. Дамы, ваши родственницы, будутъ, разумѣется, ссориться съ ними, и ваша тёща, вѣроятно, не поцеремонится сказать, что она думаетъ. И вы готовите себѣ всю эту мрачною будущность потому только, что вы влюбились въ стройненькую фигуру, пару сѣрыхъ глазъ и голову съ каштановыми (если еще не рыжими) волосами! О, Чарльзъ холостякъ! въ какую галеру ты попадешь и что за семья столпится въ твоей лодкѣ!

Всѣ эти мысли пронеслись въ моей головѣ, между-тѣмъ, какъ добрая мистрисъ Боннингтонъ болтала — о чемъ — я и не знаю. Мнѣ кажется, что я уловилъ кой-какія отрывочныя фразы о патагонской миссіи, народныхъ школахъ и ломѣ въ поясницѣ у мистера Боннингтона; но я не могу сказать навѣрное. Я былъ занятъ своими собственными мыслями; я дѣлалъ ужасный вопросъ и не получилъ отвѣта. Бесси ушла даже, сердясь на мою трусость, но я не безпокоился на этотъ счетъ. Что жь касается мистера Дренчера, то она уже сказала мнѣ, каковы были ея чувства къ нему; и хотя я гораздо-старше его, но я не считалъ его опаснымъ соперникомъ. Но если она скажетъ „да“? Боже мой! Боже мой! Да, относится къ Елизаветѣ — конечно, это отличная молодая дѣвушка, но это роковое слово включаетъ также мистрисъ Прайоръ и Густиньку, и Амелію Дженъ, и все ужасное семейство. Неудивительно, что, при такихъ печальныхъ мысляхъ, толпившихся въ моей головѣ, мистрисъ Боннингтонъ нашла меня очень-разсѣяннымъ и сказала на одинъ изъ моихъ странныхъ отвѣтовъ: „Что съ вами? Вы, должно быть, влюблены, г. холостякъ!“ Влюбленъ! Хорошо было бы, еслибъ нѣкоторые изъ людей любили такъ же, какъ я. Въ мои лѣта и послѣ такой сумасшедшей любви, которую я питалъ къ одной особѣ въ Дублинѣ, человѣкъ выдерживаетъ второй припадокъ уже гораздо-спокойнѣе. Но жребій брошенъ и мнѣ оставалось только ожидать послѣдствій. Что это со мною? я блѣденъ и нездоровъ. — „Не послать ли за мистеромъ Дренчеромъ?“ — Благодарю васъ, милая мистрисъ Боннингтонъ, у меня была сильная, сильная зубная боль, да, зубная боль; и она не дала мнѣ спать цѣлую ночь. Благодарю васъ. Самое лучшее — выдернуть зубъ. Мистеръ Дренчеръ дергаетъ зубы превосходно, и выдернулъ шесть зубовъ у вашихъ дѣтей. Теперь боль меньше, а думаю, скоро будетъ гораздо-лучше.

Я ухожу въ мою комнату и беру книгу; не могу прочесть ни одного слова. Принимаюсь за мою трагедію. Трагедія — чушь!

Я полагаю, мистеръ Дренчеръ думалъ, что его вчерашній паціентъ требуетъ еще новаго лекарства, и потому онъ заѣхалъ въ Шребландсъ во второй разъ въ этотъ день, только-что послѣ непріятной исторіи съ капитаномъ, и пошелъ, по своему обыкновенію, наверхъ. Онъ засталъ капитана Кларенса занятымъ, вѣроятно, промываньемъ носа, и прописалъ что-нибудь для этого поврежденнаго органа. Разумѣется, онъ постучался у дверей учебной комнаты миссъ Прайоръ (этотъ молодецъ всегда находилъ какой-нибудь предлогъ, чтобъ войдти въ эту комнату). И Бедфордъ явился предо мною съ разстроеннымъ посинѣвшимъ лицомъ и говоритъ:

— Ха-ха! молодой костопилъ съ нею наверху!

— Такъ-то, мой бѣдный Дикъ, говорю я: — я слышалъ ваше признаніе, когда я самъ бѣжалъ туда, чтобъ защитить миссъ Прайоръ отъ этого мерзавца.

— Кровь закипѣла во мнѣ, ворчитъ Дикъ: — я не могъ не броситься на подлеца, когда увидѣлъ, что онъ прикоснулся къ ней. Я ударилъ бы его, хотя будь онъ мой отецъ. И я не могъ удержаться, чтобъ не сказать ей все, что у меня было на сердцѣ. Это должно было выйдти наружу. Я зналъ, что когда-нибудь этимъ кончится; добиться же я имѣю такъ же мало надежды, какъ и попасть на луну. Она считаетъ себя выше меня, и, можетъ-быть, она ошибается. Но все это пустое; она не думаетъ обо мнѣ; она ни о комъ не думаетъ. Такъ-какъ это признаніе вырвалось у меня, то я уже не долженъ здѣсь болѣе оставаться.

— Вы можете легко найти себѣ другое мѣсто съ вашимъ аттестатомъ, Бедфордъ.

Но онъ покачалъ головою. — Я не расположенъ болѣе чистить чужіе сапоги. У меня есть другой планъ. Я сберегъ немного денегъ. Моей бѣдной матери, къ которой вы были такъ добры, г. холостякъ, нѣтъ уже на свѣтѣ: я одинъ теперь. Чортъ побери этого костопила! Что же это, онъ никогда не уйдетъ? Я разскажу вамъ когда нибудь о моихъ планахъ, сэръ, и, я увѣренъ, вы будете такъ добры, что поможете мнѣ.

И Дикъ уходитъ прочь, представляя собою совершенную картину печали и отчаянія.

Теперь спускается сверху костопилъ. Вы видите, я случайно стоялъ въ прихожей и говорилъ съ Дикомъ; мистеръ Дренчеръ неистово глядитъ на меня. Я полагаю, я отвѣтилъ ему такимъ же гордымъ взглядомъ; онъ ненавидѣлъ меня, я — его; мнѣ была пріятна его ненависть.

— Какъ вашъ паціентъ, мистеръ Дренчеръ? спрашиваю я.

— Пустой ушибъ носа. Приложить сѣрой бумаги съ уксусомъ, говоритъ докторъ.

— О, небо! не-уже-ли злодѣй ударилъ ее по носу? кричу я, въ ужасѣ.

— Ее? кого? говоритъ онъ.

— О-о… да… дѣйствительно, это ничего, говорю я, улыбаясь.

На самомъ же дѣлѣ я позабылъ Бекера въ моемъ естественномъ безпокойствѣ о Елизаветѣ.

— Я не знаю, что вы находите тутъ смѣтнаго, сэръ, говоритъ красноволосый медикъ. — Но если вы намѣрены шутить, господинъ холостякъ, то позвольте мнѣ сказать вамъ, что я не хочу и не намѣренъ шутить.

И костопилъ уходитъ, бросая на меня самый микстурный взглядъ.

„Онъ ревнуетъ меня“ думаю я, садясь въ кресло въ столовой, гдѣ только-что пропсходило сраженіе. „И ты попался въ западню, мой бѣдный врачъ! Что за очарованіе въ этой дѣвушкѣ! Буфетчикъ, докторъ, я; капитанъ также пораженъ ею — пораженъ въ носъ. Не-уже-ли и садовникъ побѣжденъ и пажъ кусаетъ свои пуговки отъ ревности? и мсьё Бёлкле также влюбленъ въ нее?“

Я беру журналъ и размышляю объ этомъ, перевертывая страницы.

Между-тѣмъ, какъ я читаю, появляется самъ мсьё Бёлкле, неся бурнусы и посылки, принадлежащіе его госпожѣ.

— Сдѣлайте одолженіе, снимите свою шапку, говорю я спокойно.

— Вы, сдѣлайте одолженіе, запомните, что я сверну вашу уродскую голову, если встрѣчу васъ не въ этомъ дому, говоритъ чудовищный слуга.

Но я обнажаю кинжалъ — и онъ удаляется, ворча.

Отъ отчаянія я перехожу къ надеждѣ, и перспектива женитьбы, представлявшаяся въ такихъ темныхъ краскахъ, становится свѣтлѣе. У меня четыреста фунтовъ и домъ въ Девонширской Улицѣ, Блюмбсбюри-скверъ, верхній этажъ котораго совершенно-достаточно для насъ. Если у насъ будутъ дѣти, они могутъ гулять и играть въ Квин-Скверѣ. Я знаю также въ этомъ сосѣдствѣ нѣсколько порядочныхъ семействъ, которыя будутъ посѣщать мою жену, и такимъ-образомъ у насъ составится пріятное маленькое общество, по нашимъ средствамъ. Лавки въ Ламбс-Кондюит-Стритъ превосходны и музыка въ воспитательномъ домѣ очаровательна. Я оставлю одинъ изъ моихъ клубовъ; другой же отъ меня въ нѣсколькихъ шагахъ.

Нѣтъ, родные моей жены не станутъ надоѣдать мнѣ. Бесси — умная, рѣшительная жещина и разсудительная; она станетъ видѣться съ мистрисъ Прайоръ повременамъ (и, я надѣюсь, изрѣдка). Ея братья и сестры будутъ знать свое мѣсто и не будутъ надоѣдать мнѣ и гостямъ, которыхъ я у себя принимаю. Мои друзья, люди образованные и джентльмены, не перестанутъ посѣщать меня, потому-что я живу надъ лавкою (нижній этажъ моего дома, въ Девонширской Улицѣ, я отдаю въ наймы подъ нѣмецкую игрушечную лавку). Я прибавлю къ нашему доходу фунтовъ сто или двѣсти моею литературною работою. И Бесси, которая во всю свою жизнь была умѣренна, была хорошею дочерью и сестрою, окажется на самомъ дѣлѣ доброю женой и, Богъ дастъ, доброю матерью. Что жь, четыреста фунтовъ — очень-хорошенькій доходъ. А мой старый университетскій товарищъ, Ушморъ, который только-что сдѣланъ судьею? онъ найдетъ, онъ долженъ найдти мнѣ мѣсто… скажемъ, въ триста фунтовъ въ годъ. Съ девятьюстами фунтовъ въ годъ мы можетъ жить хорошо.

Любовь исполнена надеждъ и отчаянія. Будущее, надъ которымъ только нѣсколько минутъ передъ этимъ висѣло такое мрачное облако, представлялось мнѣ въ самомъ прелестномъ розовомъ цвѣтѣ. Я уже видѣлъ себя счастливымъ, любимымъ, съ состояніемъ, и воображалъ себѣ, что я отдыхаю въ одинъ лѣтній вечеръ въ восхитительномъ саду Ред-Лайон-Сквера, и полдюжины маленькихъ холостяковъ рѣзвятся кругомъ на травѣ, усыпанной цвѣтами.

Послѣ нашего маленькаго разговора, мистрисъ Боннинггонъ, не находя большаго удовольствія въ моемъ угрюмомъ обществѣ, ушла съ своими дѣтьми въ комнату миссъ Прайоръ; дверь столовой была открыта и я могъ слышать, какъ милые малютки бѣгали по корридору, играя въ лошади, дрались, и тому подобное. Чрезъ нѣсколько времени добрая мистрисъ Боннингтонъ сошла внизъ изъ учебной комнаты.

— Что такое случилось, холостякъ? сказала она мнѣ, проходя чрезъ столовую. — Миссъ Прайоръ блѣдна и разсѣянна; вы очень блѣдны и разсѣянны. Ужь не строите ли вы ей куры. Вы дурной человѣкъ. Не хотите ли вы замѣстить мистера Дренчеръ? Ну, вотъ и покраснѣли, какъ моя лента! О! Бесси добрая дѣтушка, и такъ любитъ моихъ дѣтей! — „О, милая мистрисъ Боннингтонъ!“ намедни она говоритъ мнѣ — но, разумѣется, вы не скажете объ этомъ леди Бекеръ: это приведетъ ее въ ярость. — „О!“ говоритъ мнѣ миссъ Прайоръ „я желала бы, ма’мъ, чтобъ мои маленькіе воспитанники походили на своего милаго дядю и тётку; они такъ прекрасно воспитаны!“ Попъ опять хотѣлъ прибить своего дядю. Что, Фредерикъ не пошлетъ этого ребенка въ школу? Миссъ Прайоръ сознается, что онъ не по силамъ ей. Пойдемте, дѣти, пора обѣдать».

И послѣ этой болтовни, добрая леди зоветъ своихъ малютокъ, которые сходятъ изъ учебной комнаты вмѣстѣ съ своимъ племянникомъ и племянницею.

За племянникомъ и племянницею идетъ серьёзная миссъ Прайоръ, на которую я бросаю лукавый взглядъ, говорящій такъ ясно, какъ только могутъ глаза говорить.

— Елизавета, придите на минутку побесѣдовать съ вашимъ вѣрнымъ холостякомъ!

Она отвѣчаетъ мнѣ взглядомъ искоса, оставляетъ зонтикъ и пару перчатокъ на столѣ, уходитъ съ мистрисъ Боннингтонъ и ея дѣтьми въ садъ, выжидаетъ тамъ, пока супруга священника со своими малютками не исчезнетъ за калиткою и ея собственные юные воспитанники не углубятся въ земляничныя гряды, и, разумѣется, возвращается въ столовую за своимъ зонтикомъ и перчатками, которые ненарочно позабыла. Въ этой женщинѣ такое необыкновенное хладнокровіе, такая свободная, безстрастная ловкость, что мнѣ становится страшно — ma parole d’honneur. Не мраморъ ли скрывается въ этой груди, вмѣсто сердечнаго апарата? Не стальныя ли кости сокрыты подъ бархатной бѣлою кожею въ этой холодной рукѣ?

— Итакъ, Дренчеръ былъ здѣсь опять, Елизавета, говорю я.

Она пожимаетъ плечами.

— Онъ пріѣзжалъ взглянуть на капитана. Этотъ ужасный человѣкъ умретъ. Онъ былъ въ нетрезвомъ видѣ, когда онъ, когда я, когда вы видѣли его. Какъ жаль, что вы не пришли прежде, помѣшать этой отвратительной, неприличной ссорѣ! Меня она заставляетъ серьёзно подумать, г. холостякъ. Онъ скажетъ своей матери, мистеру Ловель. Я должна буду оставить домъ — я знаю это.

— И развѣ вы не знаете, гдѣ найдти для себя домъ, Елизавета? Не-уже-ли слова, говоренныя мною въ это утро, уже забыты?

— О! г. холостякъ! вы говорили въ жару увлеченія. Вы не могли думать серьёзно о такой бѣдной дѣвушкѣ, какъ я, безъ друзей и связанной такими обязанностями передъ своимъ семействомъ. Попъ смотритъ въ эту сторону, пожалуйста. Что принесу я человѣку, воспитанному подобно вамъ?

— Вы можете осчастливить мою жизнь, Елизавета, кричу я. — Мы такіе старые — старые друзья, что вамъ хорошо долженъ быть извѣстенъ мой характеръ.

— О! я увѣрена, говоритъ она: — что никогда не было такого добраго характера, или такого кроткаго созданія, какъ вы (мнѣ казалось, она произнесла слова «кроткое созданіе» съ выраженіемъ сарказма). Но подумайте о вашихъ привычкахъ, любезный сэръ. Я помню, какъ еще въ улицѣ Бикъ вы постоянно все отдавали и, несмотря на вашъ доходъ, были бѣдны. Вы любите свободу и роскошь; и не-уже-ли вы, имѣя теперь столько, что достаточно для себя, взвалите на свою шею такую обузу? Я всегда буду почитать васъ, уважать, любить, какъ лучшаго друга, котораго я имѣла, и voici venir la mère du vaurien.

Леди Бекеръ входитъ.

— Я прерываю têle-а-téte?? спрашиваетъ она.

— Мой благодѣтель зналъ меня еще ребенкомъ и покровительствовалъ мнѣ съ того времени, говоритъ Елизавета со взоромъ, блиставшимъ простосердечіемъ и добротою. — Мы только-что говорили — я только-что — а! говорила ему, что мой дядя звалъ меня пріѣхать, когда я буду свободна, въ Сент-Бонифасъ; и если вы съ семействомъ отправляетесь тою осенью на островъ Уайтъ, то вы, можетъ-быть, попросите за меня мистера Ловеля, чтобъ онъ мнѣ далъ нѣсколько дней отдыха. Мери будетъ пока смотрѣть за дѣтьми. Мнѣ такъ хочется увидѣть мою милую тётеньку и кузинъ! Я просила г. холостяка употребить также и его вліяніе. Вотъ о чемъ былъ нашъ разговоръ.

Чорта съ-два, объ этомъ былъ разговоръ! Разумѣется, я не могъ сказать, нѣтъ; но, признаюсь, до сей минуты я не думалъ, что разговоръ нашъ былъ о тёткѣ и дядѣ изъ Сент-Бонифаса. Опять явилось у меня это страшное подозрѣніе, это ужасное сомнѣніе, точно будто голодная змѣя ползала но моей спинѣ — и подъ вліяніемъ котораго я остановился на одномъ мѣстѣ, задыхался и блѣднѣлъ, когда Бесси говорила съ капитаномъ Кларенсомъ. Что случилось въ жизни этой женщины? Знаю ли я ее вполнѣ, или совсѣмъ не знаю, или знаю на столько, сколько она хочетъ? О! холостякъ, холостякъ! Я опасаюсь: вы, просто, старый дуракъ, не болѣе.

— Мистеръ Дренчеръ сейчасъ былъ здѣсь и не видѣлъ вашего сына, продолжаетъ Елизавета тихо: — онъ проситъ и умоляетъ ваше сіятельство, чтобъ вы приказали капитану Бекеру быть осторожнѣе. Мистеръ Дренчеръ говоритъ: капитанъ Бекеръ сокращаетъ жизнь своею неосторожностью.

Мистеръ Догель пріѣзжаетъ изъ Сити и дѣти бѣгутъ на встрѣчу папа. Миссъ Прайоръ дѣлаетъ своей покровительницѣ вѣжливый книксенъ и удаляется изъ комнаты. Съ больнымъ сердцемъ я говорю самому себѣ: «она дурачила; да, именно дурачила леди Бекеръ. Елизавета! Елизавета! не-уже-ли это правда, что ты дурачишь и меня также?»

До прихода Ловела Бедфордъ быстро пробѣгаетъ черезъ комнату. Онъ блѣденъ какъ мертвецъ; его лицо страшно-мрачно.

— Вотъ, хозяинъ пришелъ, Дикъ шепчетъ мнѣ: — теперь все должно выйдти наружу. Такъ она поймала и васъ — не правда ли? Я думалъ объ этомъ.

И онъ улыбается мертвенною улыбкой.

— Что такое? спрашиваю я и, вѣроятно, сильно краснѣю.

— Я все знаю. Я разскажу вамъ вечеромъ, сэръ. Провались она!

И онъ утираетъ кулакомъ глаза и выбѣгаетъ изъ комнаты, ужь чуть не опрокидывая пуговочнаго пажа, входящаго съ подносомъ.

— Что это съ вами и отчего все бросаете? спрашиваетъ Ловель, за обѣдомъ, у своего буфетчика, который распоряжался какъ полусумасшедшій.

Мрачное выраженіе ярости было замѣтно на обыкновенно-печальной физіономіи Дика, и онъ дѣлалъ, прислуживая, безпрестанные промахи. Съ своимъ зятемъ Ловель не сказалъ ни слова. Онъ не простилъ еще Кларенса за его продѣлку, два дня назадъ. И когда леди Бекеръ вскрикнула: «Боже, мой! что вы это сдѣлали съ собою?» и капитанъ отвѣчалъ: «наткнулся въ темнотѣ на дверь и расшибъ носъ», Ловель посмотрѣлъ на него и не выразилъ своего сочувствія. «Еслибъ онъ свернулъ свою негодную шею, я бы и тогда не пожалѣлъ», прошепталъ мнѣ вдовецъ. Дѣйствительно, голосъ капитана, его тонъ и манеры вообще особенно были противны Ловелю, который могъ переносить тиранство женщинъ, но возставалъ противъ грубости и нахальства мужчинъ.

Покуда еще ничего не было сказано объ утренней ссорѣ. Мы всѣ сидѣли тутъ, съ мечомъ Дамокла надъ головами, улыбаясь, болтая и говоря о столѣ, политикѣ, погодѣ и Богъ-знаетъ о чемъ. Во время чая Бесси была совершенно спокойна и полна достоинства. Опасность, казалось, не имѣла на нея дѣйствія. Еслибъ ее ожидала смертная казнь подъ конецъ вечера, она дѣлала бы чай, играла сонаты Бетховена, отвѣчала бы на вопросы своимъ обыкновеннымъ голосомъ, ходила бы съ своимъ обыкновеннымъ важнымъ спокойствіемъ, пока не наступилъ бы часъ казни, и тогда она бы поклонилась, вышла изъ комнаты и тихо и спокойно позволила бы совершить надъ собою эту операцію. Я удивлялся ей, я боялся ее. Мурашки бѣгали у меня по кожѣ, когда я о ней думалъ. Я дѣлалъ такія страшныя ошибки за вистомъ, что даже добрая мистрисъ Бонингтонъ потеряла терпѣніе вмѣстѣ со своими четырнадцатью шиллингами. Миссъ Прайоръ съиграла бы свою партію безошибочно — я въ этомъ увѣренъ. Она ушла въ свой обыкновенный часъ. Мистрисъ Бонингтонъ выпила свою рюмочку глентвейна, и также удалилась. Такъ-какъ Ловель все время посматривалъ искоса на капитана, то офицеру нашему удалось только выпить немножко хереса съ зельцерскою водою и онъ пошелъ спать трезвымъ. Леди Бекеръ приняла Ловеля въ свои объятія; мой бѣдный другъ вынесъ эту операцію съ необыкновенною кротостью. Всѣ разошлись спать, и ничего не было сказано о происшествіяхъ утра. Казнь была отсрочена, по-крайней-мѣрѣ, до слѣдующаго дня. Надѣнь твой ночной колпакъ Дамоклъ и успокойся на эту ночь: сонъ твой не будетъ прерванъ ужасною сѣкирою рока.

Вы спросите, можетъ-быть, чего мнѣ было бояться? Ничто не могло случиться со мною. Я не могъ потерять мѣста гувернантки. Если сказать правду, то я не дѣйствовалъ съ полною откровенностью при опредѣленіи Бесси. Рекомендуя ее Ловелю и покойной мистрисъ Ловель, я отвѣчалъ всѣмъ за ея честность и тому подобное. Я расписалъ почтенность ея семейства, военные подвиги ея отца, знаменитыя проповѣди ея дѣда (стараго доктора Сарджента) и распространялся съ особеннымъ краснорѣчемъ объ учености и достоинствахъ ея дяди, ректора коллегіи С. Бонифаса, и о его уваженіи къ своей племянницѣ. Но, признаюсь, я не коснулся той части біографіи Бесси, которая обнимала ея пребываніе въ академіи. А quoi bon? Захочетъ ли какой-нибудь джентльменъ, или леди, чтобъ о немъ, или о ней, разсказывали все? Итакъ я держалъ академію втайнѣ; то же самое сдѣлалъ храбрый Дикъ Бедфордъ; и я зналъ, что въ домѣ произойдетъ страшное волненіе, если этотъ мерзавецъ-капитанъ откроетъ секретъ, Я навлекъ бы на себя справедливые упреки Ловеля за suppressio veri и гнѣвъ двухъ полновѣсныхъ бабушекъ, дѣтей Ловеля. Я болѣе боялся женщинъ, чѣмъ его самого, хотя совѣсть шептала мнѣ, что я несовсѣмъ-благородно поступилъ съ моимъ другомъ.

И такъ, когда свѣчи были зажжены и всѣ пожелали другъ другу спокойной ночи, я принялъ самую лицемѣрную улыбку и сказалъ шутя:

— А! капитанъ Бекеръ, зайдите теперь въ мою комнату, я дамъ вамъ ту книгу.

— Какую книгу? говоритъ Бекеръ.

— Ту, о которой мы говорили сегодня утромъ.

— Будь я повѣшенъ, если я что-нибудь понимаю, говоритъ онъ.

И, на мое счастье, Ловель, со отвращеніемъ пожавъ плечами и пожелавъ мнѣ доброй ночи, вышелъ изъ комнаты со свѣчкою въ рукахъ. Онъ думалъ, безъ-сомнѣнія, что его негодный зять плохо помнилъ послѣ обѣда о чемъ онъ говорилъ и что дѣлалъ утромъ.

Такъ-какъ я оставался теперь одинъ съ Паршивою Овцою, то я сказалъ очень-спокойно:

— Вы совершенно-справедливы: у насъ не было разговора о книгѣ, капитанъ Бекеръ. Но я хотѣлъ видѣть васъ одного и сообщить вамъ мое желаніе, чтобъ все случившееся сегодня утромъ — слышите вы? все осталось въ совершенной тайнѣ и не было никому передано — понимаете меня? — никому.

— Будь я проклятъ, кричитъ Бекеръ: — если я понимаю, что вы хотите сказать вашими книгами и вашею совершенною тайной. Я стану говорить, что хочу — будь я повѣшенъ!

— Въ такомъ случаѣ, сэръ, говорю я, вы меня обяжете, приславъ одного изъ вашихъ друзей къ моему пріятелю, капитану Фицбудлю? Я считаю дѣло личнымъ между нами. Вы оскорбили, какъ я теперь вижу, во второй разъ леди, въ которой мои отношенія вамъ извѣстны. Вы не извинились ни передъ нею, ни передо мною, на что мы имѣемъ полное право. Вы не хотите даже молчать о непріятной сценѣ, которую вызвалъ грубый и подлый поступокъ; и я не отвѣчаю за послѣдствія, сэръ, я не отвѣчаю за послѣдствія! И я бросаю на него гнѣвный взглядъ изъ-за свѣчки.

— Чортъ меня побери! будь я повѣшенъ! и т. д. говоритъ онъ: — если я что-нибудь понимаю изъ этого. Какого вы тамъ чорта толкуете про книги, молчаніе, извиненія, и еще хотите прислать ко мнѣ капитала Фицбудля, этого толстаго скота? Знаю я его очень-хорошо.

— Тсъ! говорю я: — здѣсь Бедфордъ.

Дѣйствительно, Дикъ явился въ эту минуту, чтобъ погасить лампы и запереть домъ.

Но капитанъ Кларенсъ говорилъ или кричалъ громче прежняго:

— Что мнѣ до того, если меня услышатъ? Этотъ малый уже оскорбилъ меня сегодня и я вышибъ бы изъ него духъ, не лежи я на полу; я такъ чертовски-слабъ и нервенъ, у меня только-что прошла горячка. Чортъ побери все это! Что вамъ нужно такое, мистеръ… какъ васъ зовутъ?

И жалкое, маленькое созданье почти плачетъ, говоря это.

— Въ послѣдній разъ, соглашаетесь ли вы, чтобъ дѣло, о которомъ я говорилъ, осталось между нами? сказалъ я строго, какъ Драконъ.

— Я ничего не буду говорить объ этомъ. Оставьте меня, пожалуйста, и не надоѣдайте. Какъ бы мнѣ достать стаканъ грога. Говорю вамъ, я не могу спать безъ этого, и несчастный хнычетъ.

— Сожалѣю, что я наложилъ на васъ руку, сэръ, говоритъ Бедфордъ печально: — не стоило этого. Ступайте спать, я принесу вамъ чего-нибудь тепленькаго.

— Принесите! я не могу спать безъ того. Пожалуйста, пожалуйста! Я ничего не скажу, право не скажу — честное слово джентльмена, не скажу. Спокойная ночь, мистеръ… какъ васъ зовутъ?

И Бедфордъ уводитъ илота въ его комнату.

— Я уложилъ его и задалъ ему порцію; я прибавилъ еще туда опіума. Онъ не выходилъ. Онъ не былъ пьянъ сегодня, говоритъ Бедфордъ, возвращаясь въ мою комнату, съ необыкновенно-блѣднымъ лицомъ.

— Вы дали ему опіума? спрашиваю я.

— Костопилъ давалъ ему вчера и сказалъ мнѣ, чтобъ я далъ ему капель сорокъ, ворчитъ Бедфордъ.

Потомъ мой мрачный мажоръ-домъ кладетъ руку въ жилетный карманъ и смотритъ на меня.

— Вы хотите драться съ нимъ — не правда ли, сэръ? вызывать на дуэль и тому подобное? Фу!

И онъ смѣется презрительно.

— Маленькій негодяй не стоитъ того, я сознаюсь, говорю я: — и для такого мирнаго человѣка, какъ я, дико говорить о порохѣ и пуляхъ на ночь. Но, что жь мнѣ было дѣлать?

— Я говорю вамъ, она не стоитъ того, сказалъ Дикъ, вынимая свои сжатые кулаки изъ жилетныхъ кармановъ.

— Что вы хотите этимъ сказать, Дикъ? спрашиваю я.

— Она дурачитъ васъ, она дурачитъ меня, она дурачитъ всѣхъ, заоралъ Дикъ. — Взгляните сюда, сэръ! и онъ бросаетъ изъ сжатаго кулака на столъ бумажку.

— Что это такое? спрашиваю я. — Это ея письмо. Я вижу на бумагѣ красивыя прямыя строчки.

— Это не къ вамъ и не ко мнѣ, говоритъ Дикъ.

— Такъ какъ же вы смѣли читать его, сэръ? спрашиваю я, весь трясясь.

— Это къ нему, это къ костопилу, прошипѣлъ Дикъ. — Костопилъ его выронилъ, влѣзая въ свой кабріолетъ, и я прочелъ его, все-равно, къ кому бы оно ни было написано. Она объявляетъ ему, что вы хотѣли на ней жениться. (А!) Вотъ какъ я узналъ объ этомъ. И знаете вы, какъ она васъ называетъ и какъ онъ называетъ васъ, это микстурное животное? И знаете вы, что они говорятъ про васъ? Что вы побоялись защитить ее сегодня. Тамъ все это написано ея собственною рукою. Вы можете читать или не читать, какъ хотите. И если опіумъ или мандрагора усыпятъ васъ потомъ, то я совѣтую вамъ принять ихъ. Я пойду и хлебну каплю изъ стклянки капитана, право.

И онъ оставляетъ меня и роковую бумажку на столѣ.

Вообразите себя въ моемъ положеніи: прочли бы вы эту бумажку, или нѣтъ? Положимъ, что въ ней какое-нибудь извѣстіе — дурное извѣстіе, о женщинѣ, которую вы любите — выслушаете ли вы его или нѣтъ? Былъ ли Отелло мошенникъ, потому-что онъ слушалъ Яго? Бумажка была передо мною; она сверкала при огненномъ свѣтѣ и въ домѣ все было тихо.

ГЛАВА VI.

Преемница Сесиліи.

Monsieur et honoré Lecteur! Я вижу такъ хорошо, какъ-будто вы сидѣли напротивъ меня, выраженіе презрѣнія, написанное на вашей благородной физіономіи, когда вы читаете мое признаніе, что я, Чарльзъ-холостякъ, воровскимъ образомъ вошелъ въ домъ Эдуарда Дренчера (фи! отвратительный аптечникъ; я всегда терпѣть его не могъ!), разломалъ замокъ и прочелъ письмо, принадлежащее ему. Я могъ быть неправъ, но я откровененъ. Я признаюсь въ моихъ проступкахъ: нѣкоторые люди умалчиваютъ о нихъ. Кромѣ-того, мой добрый читатель, вы должны принять въ соображеніе искушеніе и ужасныя извѣстія о содержаніи записки, которыя Бедфордъ уже сообщилъ мнѣ. Пріятно ли было бы вамъ узнать, что дѣва вашего сердца играетъ имъ, потому-что сама безъ сердца, или отдала его другому. Я не хочу выдавать за мистрисъ Робинъ Грей всякую женщину потому только, что мать заставляетъ ее идти замужъ противъ ея желанія. «Если миссъ Прайоръ, думалъ я, предпочитаетъ мнѣ этого трепальщика корпіи, то развѣ я долженъ совершенно отъ нея отказаться? Онъ дѣйствительно моложе и сильнѣе меня. Нѣкоторые даже могутъ считать его красавцемъ. (Кстати, какъ странно! женщины въ сердечныхъ дѣлахъ никогда не думаютъ о томъ, избранный ими человѣкъ — джентльменъ или нѣтъ). Можетъ-быть, мое превосходное состояніе и высшее положеніе въ свѣтѣ заставятъ Елизавету поколебаться въ своемъ выборѣ между мною и моимъ кровопускателемъ, зубодёромъ. Если такъ, и меня предпочтутъ только изъ интереса, то счастливая жизнь предстоитъ намъ обоимъ въ будущемъ. Возьми оспо-прививателя, женщина, если ты предпочитаешь его. Я испыталъ уже, что такое значитъ быть несчастнымъ въ любви. Хотя оно и мучительно, но я перенесу это. Я долженъ узнать, я узнаю, что въ этой запискѣ!» Говоря это, я хожу вокругъ стола, на которомъ бѣлѣется письмо при свѣтѣ ночника; я протягиваю мою руку… я схватываю записку… я… ну, я сознаюсь… да… я взялъ и прочелъ ее.

Или, скорѣе, я могу сказать, я прочелъ часть ея, которую кровопускатель бросилъ. Это былъ только отрывокъ письма, отрывокъ — о! какъ горекъ онъ былъ для меня! Кусокъ эпсомской соли не могъ быть противнѣе. Изъ показаній Бедфорда я заключилъ, что Эскулапъ, влѣзая въ свой кабріолетъ, выронилъ изъ кармана этотъ лоскутокъ бумаги; остальную часть онъ прочелъ, вѣроятно, въ присутствіи писавшей. Очень можетъ быть, что во время чтенія онъ взялъ и пожалъ коварную руку, начертавшую эти строки. Очень-вѣроятно, что первая часть этого драгоцѣннаго документа содержала комплименты ему — я заключаю такъ по ужасному продолженію, комплименты этому торгашу піявками и бандажами, въ сердцѣ котораго я желалъ бы воткнуть десять тысячъ ланцетовъ, когда я перечитывалъ льстивое къ нему посланіе невѣрной! Это было видно изъ документа. Какъ каждое слово его врѣзывалось въ моемъ больномъ сердцѣ! Если третья страница письма, которая, я полагаю, была въ моихъ рукахъ, такова, каковы же должны быть страницы первая и вторая? Ужасный документъ начинался такъ:

«…дорогіе волосы въ медальйонѣ, которые я всегда буду носить на память о томъ, кто далъ мнѣ ихъ» (дорогіе волосы! право, отвратительныя рыжины! «Хотя бы постыдилась называть ихъ дорогими волосами») — «на память о томъ, кто далъ мнѣ ихъ и котораго строптивость я прощаю, потому-что, при всѣхъ своихъ ошибкахъ, онъ любитъ немножко свою бѣдную Лизи! О, Эдуардъ! какъ могли вы такъ разсердиться въ послѣдній разъ на бѣднаго г. X.! Не-уже-ли вы думаете, что я могу питать другое чувство къ этому доброму старому джентльмену, кромѣ уваженія дочери?» (Il était question de moi, ma parole d’honneur. Я былъ добрый старый джентльменъ). "Я знала его съ самаго дѣтства. Онъ былъ другомъ нашего семейства въ прежнее и болѣе-счастливое время; жилъ у насъ и, я должна сказать, былъ необыкновенно-добръ къ намъ, дѣтямъ. Если онъ тщеславенъ, вы — злой мальчикъ, но развѣ онъ исключеніе въ вашемъ полѣ? Не-уже-ли вы думаете, что такой старичокъ (старый колпакъ, какъ вы называете его, злой насмѣшникъ!) можетъ сдѣлать какое-нибудь впечатлѣніе на мое сердцѣ? Нѣтъ, сэръ! (Ага! такъ это я былъ старый колпакъ) хотя я не хочу, чтобъ вы были также тщеславны, или чтобъ другіе смѣялись надъ вами, какъ вы смѣетесь надъ добренькимъ г. холостякомъ, но я думаю, сэръ, вамъ стоитъ только взглянуть въ зеркало, чтобъ успокоиться насчетъ такого соперника. Вы воображаете, что онъ внимателенъ ко мнѣ? Вамъ стоитъ только взглянуть на него посердитѣе — и онъ убѣжитъ въ Лондонъ. Сегодня, когда вашъ ужасный паціентъ осмѣлился схватить мою руку и я дала ему такую пощечину, что онъ покатился на другой конецъ комнаты — бѣдный г. холостякъ до того испугался, что не смѣлъ войдти въ комнату, и я видѣла, какъ онъ выглядывалъ изъ-за статуи на лужайкѣ; онъ пришелъ послѣ прислуги. Бѣдный человѣкъ! Не всѣ мы можемъ быть такъ храбры, какъ одинъ Эдуардъ, который, я знаю, смѣлъ какъ левъ. Теперь, сэръ, вы не должны ссориться съ этимъ несчастнымъ капитаномъ за его дерзость. Я показала ему, что съумѣю защитить себя. Я узнала эту отвратительную фигурку, когда въ первый разъ взглянула на него, хотя онъ не узналъ меня. Нѣсколько лѣтъ назадъ, я встрѣчалась съ нимъ, и я помню, что онъ былъ такъ же дерзокъ и такой же пья….

Тутъ письмо было разорвано. Далѣе «пья….» я не могъ читать, но этого было довольно — неправда ли? Этой женщинѣ я предложилъ кроткое и мужественное и, могу сказать, доброе и нѣжное сердце; я предложилъ ей четыреста фунтовъ годоваго дохода, кромѣ моего дома въ Девоширской Улицѣ, Блумсбюри-Скверъ — и она предпочла Эдуарда, вѣроятно, ради микстурной банки въ его гербѣ: пусть десять тысячъ пестовъ размозжатъ мою башку!

Вы можете представить, какую ночь я провелъ послѣ чтенія этого отрывка. Увѣряю васъ: не спалъ слишкомъ много. Я слышалъ какъ били часы. Я лежалъ посреди разбитыхъ канителей, обломанныхъ колоннъ разрушившагося дворца, который я выстроилъ въ моемъ воображеніи. О, какимъ величіемъ онъ сіялъ! Я сидѣлъ посреди развалинъ моего счастья, окруженный трупами моихъ невинныхъ видѣній семейныхъ радостей. Тикъ-тикъ! и я слѣдилъ по часамъ, минута за минутою, за мѣрными стопами вѣчно-бодрствующаго горя. Я задремалъ къ утру, и мнѣ снилось, что я танцовалъ съ Глорвиной, когда меня вдругъ разбудилъ Бедфордъ, который принесъ мнѣ воду для бритья и открывалъ ставни. Когда онъ увидѣлъ мое угрюмое лицо, онъ покачалъ головою.

— Вы прочли его, я вижу сэръ, говоритъ онъ.

— Да, Дикъ, простоналъ я изъ постели: — я проглотилъ его. И я засмѣялся демонскимъ смѣхомъ. — И теперь, послѣ такой дозы никакой опіумъ уже не усыпитъ меня на нѣсколько времени.

— У нея нѣтъ сердца, сэръ. Я не полагаю, чтобъ она много думала и о другомъ маломъ, ворчитъ мрачный буфетчикъ. — Она не можетъ, знавши насъ, и мой товарищъ въ печали, поставивъ кружку съ горячей водой, удаляется.

Я не порѣзался бритвою; я преспокойно выбрился и сошелъ къ семейному завтраку. Мнѣ казалось, я блисталъ сарказмомъ и остротою. Я ласково улыбнулся миссъ Прайоръ, когда она вошла. Никто не могъ заключить по моему обращенію, чтобъ я страдалъ внутренно. Я былъ обманчивъ, какъ яблоко, проточеное червемъ. Могли ли вы замѣтить червяка въ моей серцевинѣ? Нѣтъ, нѣтъ! Кто-то — кажется, старая Бекеръ, сдѣлала мнѣ комплиментъ на счетъ моей наружности. Я улыбался какъ озеро. Могли ли вы замѣтить, глядя на мою зеркальную поверхность, между бѣлоснѣжными водяными лиліями мертвое тѣло, скрывавшееся въ моей холодной глубинѣ? «Кусочекъ наперцованной курицы?» — «Нѣтъ, покорно благодарю. Кстати, Ловель, я думаю ѣхать сегодня въ городъ» — «Вы вернетесь къ обѣду, разумѣется?» — «Нѣтъ, не думаю». — «О, пустяки! Вы обѣщали мнѣ остаться до завтра. Робинзонъ, Броунъ и Джонъ завтра будутъ здѣсь и вы увидитесь съ ними». Такъ мы болтали. Я отвѣчаю, я улыбаюсь, я говорю. «Да, позвольте еще чашечку», или «сдѣлайте одолженіе, передайте мнѣ мёффинъ»^[27], или что-нибудь въ этомъ родѣ. Но я мертвъ. Я чувствую, какъ-будто я подъ землею и погребенъ. Жизнь, чай, болтовня, мёффины идутъ, разумѣется, своимъ порядкомъ, и маргаритки цвѣтутъ и солнце освѣщаетъ траву, я лежу подъ нею. О, Боже! это жестоко, это скучно, это странно; я не принадлежу болѣе къ этому міру. Я покончилъ съ нимъ. Но духъ мой возвращается и порхаетъ по свѣту, съ которымъ онъ болѣе не имѣетъ сношеній: мой призракъ приходитъ на мою могилу и улыбается. Здѣсь лежитъ Чарльзъ-холостякъ, нелюбимый никѣмъ. О! я одинъ, одинъ, одинъ! Зачѣмъ, о, рокъ! опредѣлилъ ты мнѣ быть безъ подруги? Скажите мнѣ, гдѣ вѣчный жидъ: я пойду и сяду съ нимъ. Есть вакантное мѣсто на какомъ-нибудь маякѣ? Кто знаетъ, гдѣ островъ Жуанъ-Фернандецъ? Наймите корабль и везите меня туда немедленно. Мистеръ Робинзонъ Крузе, если не ошибаюсь? Любезный Робинзонъ, потрудитесь передать мнѣ вашу шапку, панталоны и зонтикъ изъ козьихъ шкуръ. Поѣзжайте домой и оставьте меня здѣсь. Хотите вы знать кто самый одинокій человѣкъ на землѣ? Это я. Вѣдь была же на свѣтѣ котлетка, которую я ѣлъ за завтракомъ, былъ ягненокъ, который рѣзвился прошлую недѣлю на лужку (за стѣною, гдѣ грѣлся на солнышкѣ огурецъ, неподозрѣвавшій, что онъ пойдетъ на соусъ), былъ ягненокъ, говорю я, и природа создала его такимъ нѣжнымъ для того только, чтобъ я могъ его ѣсть. А мое сердце? Бѣдное сердце! не-уже-ли ты было сотворено такимъ мягкимъ для того только, чтобъ женщины могли поражать тебя? Такъ я колпакъ — а! И она всегда будетъ носить медальйонъ съ его «дорогими волосами», будетъ она? Ха-ха! Господа на имперіалѣ омнибуса посмотрѣли съ удивленіемъ, увидѣвъ какъ я смѣюсь. Они подумали, что я бѣжалъ изъ Гануэлла^[28], а не изъ Пётней. Бѣжалъ? Кто можетъ убѣжать отъ своей судьбы? Я отправился въ Лондонъ. Я зашелъ въ клубы. Джокинсъ, разумѣется, былъ тамъ и говорилъ по обыкновенію. Я взялъ другой омнибусъ и поѣхалъ назадъ въ Пётней. «Пойду опять на мою могилу», думалъ я. Говорятъ, что духи умершихъ въ первое время послѣ смерти носятся около своихъ прежнихъ жилищъ, порхаютъ между своими старыми друзьями и знакомыми и слышатъ, я полагаю, много печальныхъ замѣчаній на свой счетъ. Но представьте себѣ, они возвратились и находятъ, что никто не говоритъ о нихъ, или, положимъ, что Гамлетъ (отецъ, король датскій) возвращается и находитъ Клавдія и Гертруду за частью холоднаго ростбифа, или другимъ какимъ-нибудь кушаньемъ? Не-уже-ли теперешнее положеніе покойнаго джентльмена можетъ назваться пріятнымъ? Кричи пѣтухъ! торопись разсвѣтъ! Разверзайся могила! Allons: лучше спрятаться опять подъ землю. Такъ я колпакъ — а? Какая странная это дорожка на холмѣ, которая вела къ дому! Вчера Шрёбландсъ былъ совсѣмъ другимъ. Лишилось солнце своего свѣта, цвѣты утратили свои краски, острота потеряла свой блескъ и въ кушаньѣ нѣтъ прежняго вкуса? Да что это со мной! что такое сама Лиза — только обыкновенная женщина, въ веснушкахъ, скучная до нестершшости и безъ малѣйшей искры юмора: и вы хотите сказать Чарльзъ-холостякъ, что ваше сердце билось когда-то для этой женщины? Подъ ударомъ перехваченнаго письма, этого холоднаго убійцы, мое сердце умерло, умерло безвозвратно. А propos, я помню — это было еще при моей первой смерти, причиненной Глорвиною, во время моей второй поѣздки въ Дублинъ, съ какимъ страннымъ чувствомъ ходилъ я подъ деревьями Фениксъ-парка, подъ которыми я обыкновенно встрѣчался съ моею невѣрною нумеръ первый. Тѣ же деревья, тѣ же ноющія птички, та же скамейка, на которой мы, бывало, сидѣли — тѣ, да не тѣ! На деревьяхъ были другіе листья удивительнаго амарантоваго цвѣта; птицы пѣли пѣсни райскія; скамейка была ложемъ изъ розъ и свѣжихъ цвѣтовъ, и юная любовь обвивала душистыми гирляндами статую Глорвины. Розы и свѣжіе цвѣты? Ревматизмъ и фланелевыя фуфайки — вотъ вамъ, глупый старикъ! Листья и пѣсня? О, старая тараторка! Статуя! кукла, выжившій изъ ума болтунъ! кукла съ красными щеками и набитыми отрубями сердцемъ! Итакъ, въ ночь наканунѣ моего выѣзда изъ Пётней и вторичнаго возвращенія туда, я умеръ, и омнибусъ перевезъ меня на другую сторону Стикса. Я возвратился, но какъ безстрастный духъ, который помнилъ свою жизнь, но ничего не чувствовалъ. Любовь умерла, Елизавета? Докторъ пришелъ, отдалъ полную справедливость завтраку и я даже не сердился. Вчера я ругалъ его, ненавидѣлъ его, ревновалъ его. Сегодня, я уже не считалъ его соперникомъ; не завидовалъ его успѣху и не желалъ быть на его мѣстѣ. Нѣтъ, клянусь вамъ, я не имѣю малѣйшаго желанія обладать Елизаветою, еслибъ она даже сама этого хотѣла. Я могъ думать о ней вчера, вчера я имѣлъ еще сердце. Фу! мой добрый сэръ или мадамъ, вы сидите около меня за обѣдомъ. Можетъ-быть, вы хороши собою и исправно работаете вашими глазами.. Глазѣйте-себѣ, не стѣсняйтесь, пожалуйста. Но если вы воображаете, что я сколько-нибудь думаю о васъ, или о вашихъ глазахъ, или о вашихъ прекрасныхъ каштановыхъ волосахъ, или о вашихъ сантиментальныхъ замѣчаніяхъ вполголоса — о вашихъ похвалахъ мнѣ въ глаза (не моимъ глазамъ), или вашихъ насмѣшкахъ за моею спиной — о! какъ ошибетесь вы, Peine perdue, ma chère dame! Пищеварительные органы у меня еще въ порядкѣ — но сердце? Caret.

Я былъ необыкновенно-учтивъ съ мистеромъ Дренчеромъ и я въ-самомъ-дѣлѣ, удивляюсь, какъ могъ я въ моемъ гнѣвѣ (мысленно) прилагать самые непріятные эпитеты къ такому хорошему, достойному и красивому молодому человѣку, снискавшему любовь бѣдныхъ людей и довѣренность обширнаго круга паціентовъ. Я не дѣлалъ никакихъ замѣчаній миссъ Прайоръ, говорилъ только о погодѣ и цвѣтахъ въ саду. Я былъ услужливъ, развязенъ, веселъ, но не слишкомъ — вы понимаете. Нѣтъ, клянусь вамъ, ни одинъ нервъ не дрогнулъ у меня, ни малѣйшей перемѣны не было замѣтно въ моемъ поведеніи. Я услуживалъ двумъ старымъ вдовамъ, я слушалъ болтовню ихъ, улыбаясь, я вытеръ салфеткою мои панталоны, на которые Попгамъ вылилъ три четверти рюмки хереса. Держу пари, вы не узнали бы, что не задолго до того я перенесъ тяжелую операцію вырѣзыванья сердца. Сердце — фу! Я видѣлъ, какъ задрожала губа у миссъ Прайоръ. Не слыхавъ ни слова отъ меня, она хорошо видѣла, что все было коичепо между нами. Она мигнула раза два. Дренчеръ, между-тѣмъ, былъ занятъ своею тарелкой, и ея сѣрые глаза устремили на меня вопросительный и удивленный взглядъ. Она мигала, я говорю; и я даю вамъ честное слово, что мнѣ было рѣшительно все-равно, жалѣетъ ли она, радуется, или готова повѣситься отъ отчаянія. И я не могу дать вамъ лучшаго доказательства моего равнодушія, какъ приведя фактъ, что я написалъ въ двухъ, или трехъ экземплярахъ стихи, въ которыхъ описывалась моя скорбь. Они появились, можетъ-быть, вы помните, въ одномъ изъ тогдашнихъ журналовъ и ихъ приписывали самому сантиментальному изъ нашихъ молодыхъ поэтовъ. Я помню, критики говорили о нихъ, что они были «исполнены чувства», «исполнены страстнаго и горячаго чувства», и такъ далѣе. Чувство, право! Ха-ха! «Страстныя изліянія пораженнаго печалью сердца!» Страстное царапанье пустяковъ, мой добрый другъ. «Печаль», разумѣется, рифмуетъ съ «даль» «пылаетъ» — съ «бросаетъ», «отчаянья голосъ» — съ «твой волосъ», и такъ далѣе. Такое отчаяніе, не мѣшаетъ ни сколько хорошему обѣду — увѣряю васъ. Волосы фальшивыя — сердца фальшивыя. Виноградъ можетъ быть киселъ, господа, но лафитъ изъ него хорошъ. Не-уже-ли вы думаете, что я выплачу мои глаза потому только, что Хлоя обратила свои взоры на Стрефона? Если вы замѣтите въ нихъ хоть малѣйшій признакъ слезы. Пусть не любоваться имъ роскошнымъ малиновымъ цвѣтомъ портвейна.

Увѣряю васъ, что я не чувствовалъ ни малѣйшей ревности, когда докторъ всталъ, говоря, что онъ пойдетъ посмотрѣть на сына-садовника, который былъ боленъ, и устремивъ многозначительный взглядъ на миссъ Прайоръ, даже когда она дѣйствительно послѣдовала за Дренчеромъ на лужайку, подъ предлогомъ будто бы позвать миссъ Сиси, выбѣжавшую туда безъ шляпки.

— Ну, леди Бекеръ, кто правъ: вы или я? спрашиваетъ добрая мистриссъ Боннингтонъ, кивая головою по направленію лужка, на которомъ рѣзвилась эта невинная пара.

— Вы думали, что между миссъ Прайоръ и докторомъ заварилось дѣло, говорю я, улыбаясь. — Это не секретъ, мистрисъ Боннингтонъ.

— Да, но были другіе несовсѣмъ-равнодушные на этотъ счетъ, говоритъ леди Бекеръ, и также киваетъ мнѣ своею старою головою.

— Вы намекаете на меня? отвѣчаю я невинно, какъ новорожденное дитя. — Я обжогшійся ребёнокъ, леди Бекеръ; я былъ уже у огня и совершенно испекся — благодарю васъ. Одна изъ вашего прекраснаго пола обманула меня нѣсколько лѣтъ назадъ; и одного раза довольно — премного обязанъ вамъ.

Я сказалъ все это не потому, чтобъ оно было правда; на самомъ дѣлѣ въ этомъ не было ни капли правды; но если я предпочиталъ лгать о своихъ собственныхъ дѣлахъ, что жъ тутъ такого? Большею частью я держусь строгой правды: но когда я лгу, я дѣлаю это смѣло и ловко.

— Если, какъ я заключаю изъ словъ мистрисъ Боннингтонъ, мистеръ Дренчеръ и миссъ Прайоръ любятъ другъ друга, то я желаю счастья моей старой пріятельницѣ. Я желаю счастья мистеру Дренчеръ отъ всего сердца. Это превосходная партія, по моему мнѣнію. Онъ достойный, умный и красивый молодой человѣкъ; и я увѣренъ, леди, вы можете засвидѣтельствовать ея достоинства, судя по тому, что вы знаете о ней.

— Мой любезный господинъ холостякъ, говоритъ мистрисъ Беннингтонъ, все еще улыбаюсь и подмигивая: — я не вѣрю ни одному слову изъ всего, что вы говорите — ни одному слову!

И она смотритъ очень-довольно на меня.

— О! кричитъ леди Бекеръ: — моя добрая мистрисъ Боннингтонъ, вы всегда сочиняете свадьбы — не противорѣчьте мнѣ. Я знаю вы думали…

— О, не говорите, пожалуйста! кричитъ мистрисъ Боннингтонъ.

— Я скажу. Она думала, господинъ холостякъ, она дѣйствительно думала, что нашъ сынъ… что мужъ моей Сесиліи неравнодушенъ къ гувернанткѣ! И леди Бекеръ устремляетъ сверкающій взоръ на портретъ покойной мистрисъ Довелъ, съ его глупою улыбкою и глазами, косившимися надъ арфой. — Какъ подумать, чтобъ какая-нибудь женщина могла замѣнить этого ангела!

— Въ-самомъ-дѣлѣ, я не завидую ей, говорю я.

— Не-уже-ли вы хотите сказать, господинъ-холостякъ, что мой Фредерикъ не составитъ счастья всякой женщины? восклицаетъ мистрисъ Боннингтонъ. Ему только еще тридцать-седьмой годъ. онъ такъ моложавъ для своихъ лѣтъ и у него такое любящее сердце. Я удивляюсь, какъ жестоко съ вашей стороны сказать, что вы не завидуете женщинѣ, которая выйдетъ за моего сына!

— Моя милая, добрая, мистрисъ Боннингтонъ, вы совсѣмъ не поняли меня, замѣчаю я.

— Еще когда была жива его покойная жена, продолжаетъ, хныкая, мистрисъ Боннингтонъ: — вы знаете, съ какою удивительною кротостью и добротою онъ переносилъ ея дурной характеръ — извините меня, леди Бекеръ!

— О, поносите, моего отлетѣвшаго ангела! кричитъ Бекеръ: — говорите, что вашъ сынъ долженъ жениться и забыть ее, говорите, что эти малютки должны забыть свою мать. Она была женщина благороднаго происхожденія, женщина съ воспитаніемъ, женщина хорошей фамиліи, Бекеры пришли въ Англію вмѣстѣ съ завоевателемъ, мистрисъ Боннингтонъ.

— Мнѣ кажется, я слышалъ, одинъ изъ нихъ былъ при дворѣ фараона замѣтилъ я.

— И сказать, что Бекеръ не стоитъ Ловеля — вотъ новости, въ-самомъ-дѣлѣ! Слышите это, Кларенсъ?

— Слышалъ, что, мамъ? говоритъ Кларенсъ, вошедшій на это. — Вы говорили довольно-громко; но провались я, если я слышалъ хоть одно слово.

— Вы опять курили, дурной мальчикъ:?

— Курилъ — еще бы нѣтъ! говоритъ Кларенсъ со смѣхомъ: — я былъ въ тавернѣ «Пяти колокольчиковъ» и съигралъ партію на бильярдѣ съ однимъ старымъ пріятелемъ, и онъ отправляется къ графину.

— А! не пейте больше, мое дитя! кричитъ мать.

— Я трезвъ, какъ судья, говорю вамъ. Вы оставляете всегда такъ мало въ бутылкѣ за обѣдомъ, что я долженъ пользоваться, когда могу — не правда ли, г. холостякъ, старый дружище? У насъ была сшибка вчера съ вами — не такъ ли? Нѣтъ, то былъ сахароваръ; я не сержусь; вы не сердитесь? Я не злопамятенъ. За ваше здоровье, старый товарищъ!

Несчастный джентльменъ осушилъ полную рюмку хереса и сказалъ, закидывая назадъ свои волосы:

— Гдѣ гувернантка, гдѣ Бесси Велленденъ? Кто это толкаетъ меня тамъ подъ столомъ?

— Гдѣ? кто? спрашиваетъ его мать.

— Бесси Велленденъ, гувернантка, это ея настоящее имя. Я знаю ее десять лѣтъ: она танцовала на театрѣ принцессы. Помню ее еще въ кор-де-бале; я хаживалъ тогда за кулисы. Чертовшки хорошенькая дѣвочка! бормочетъ пьяный юноша. — Поди шюда, шадишь возлѣ, Бесси Велленденъ, кричитъ онъ опять, когда въ комнату входитъ несчастный предметъ его разговора.

Вдовы встаютъ съ выраженіемъ ужаса въ лицахъ: «Балетная танцовщица!» кричитъ мистрисъ Боннингтонъ, «Балетная танцовщица!» повторяетъ леди Бекеръ: «молодая дѣвица; правда это?»

— Буль-буль а Роза — гэй? и капитанъ заливается хохотомъ. — Помнится, какъ вы съ Фосбери были въ голубомъ съ блештками? Ведленденъ, однако, всегда вела себя какъ должно. Фосбери нѣтъ, но Велленденъ какъ слѣдуетъ: отдаю вамъ шправедливошть въ этомъ, Белленденъ — бей меня по щекамъ. Я не жлопамятенъ — нѣтъ, нѣтъ! Эй хересу! ты какъ тебя зовутъ? Бедфордъ, буфетчикъ, я заплачу тебѣ тогда мой долгъ, и онъ смѣется дикимъ смѣхомъ, не сознавая нисколько, какое дѣйствіе произвелъ своими словами.

Бедфордъ стоитъ вытараща на него глаза, и блѣдный, какъ смерть. Бѣдная миссъ Прайоръ также страшно-блѣдна. Гнѣвъ, ужасъ, удивленіе написаны на лицахъ вдовъ, короче, это потрясающая сцена.

— Г. холостякъ знаетъ, я это дѣлала для того, чтобъ поддержать мое семейство, говоритъ бѣдная гувернантка.

— Да, клянусь Георгомъ! и никто не можетъ сказать слова про нея, вскрикиваетъ Дикъ, рыдая: — она не хуже здѣсь, каждой женщины!

— Кто просилъ васъ соваться съ вашимъ носомъ? кричитъ пьяный капитанъ.

— А вы знали, что эта особа была на сценѣ и ввели ее въ семейство моего сына? О, г. холостякъ, г. холостякъ! я не ожидала этого отъ васъ. Не говорите со мной, миссъ! кричитъ разгоряченная мистрисъ Боннингтонъ.

— Вы привели эту женщину къ дѣтямъ моей обожаемой Сесиліи? взываетъ другая вдова. — Вонъ изъ комнаты, змѣя! Укладывай свои вещи, ехидна! и тотчасъ же вонъ изъ дома! Не прикасайся къ ней, Сиси! Поди ко мнѣ, мое сокровище. — Пошла вонъ, тварь!

— Она не тварь; когда я былъ боленъ, она была такъ добра къ намъ, реветъ Попъ: — вы не уйдете отсюда, миссъ Прайоръ, моя милая, хорошенькая миссъ Прайоръ! вы не уйдете!

И ребенокъ бросается къ гувернанткѣ и покрываетъ ея шею поцалуями и слезами.

— Оставьте ее, Попгамъ, мое сокровище! оставь эту женщину! кричитъ леди Бекеръ.

— Я не оставлю ее, ты, старое животное!

— И она не уй-у-у-детъ; и я желаю, чтобъ вы умерли; и, моя милая, вы не уйдете: папа не пуститъ васъ! орётъ мальчикъ,

— О, Попгамъ! если миссъ Прайоръ дурно вела себя, она должна идти прочь! говоритъ Сесилія, тряхнувъ головою.

— Вотъ это дитя моей дочери! кричитъ леди Бекеръ.

И маленькая Сесилія, бросивъ свой камешекъ, смотритъ, какъ-будто она совершила доброе дѣло.

— Дай Богъ вамъ здоровья, мистеръ Попъ, вы молодецъ! говоритъ Бедфордъ.

— Да, Бедфордѣ; и она не уйдетъ отъ насъ — не правда ли? кричитъ мальчикъ.

Но Бесси наклонилась печально внизъ и поцаловала его.

— Да, я должна идти, мой милый, сказала она.

— Не прикасайтесь къ нему! Идите прочь, сэръ! Прочь отъ нея сію же минуту! кричатъ обѣ матери.

— Я ухаживала за нимъ во время его горячки, когда его мать не подходила къ нему, говоритъ Елизавета кротко.

— Провались я, если это не правда, рыдаетъ Бедфордъ: — и Богъ бла… благослови васъ, мистеръ Попъ!

— Этотъ ребенокъ уже и безъ того дуренъ, упрямъ и грубъ! восклицаетъ леди Бекеръ. — Я требую, молодая дѣвушка, чтобъ вы не оскверняли его больше!

— Это жестокое слово для честной женщины, ма’мъ! говоритъ Бедфордъ.

— Скажите, пожалуйста, миссъ, выходите вы также замужъ за буфетчика? шипитъ вдова.

— Ребенокъ Максуэла неопасно боленъ — это къ зубамъ. — Что такое случилось? Моя милая Лизи; моя милая миссъ Прайоръ, что это такое? кричитъ докторъ, который пришелъ изъ сада въ эту минуту.

— Ничего не случилось, только эта молодая дѣвушка появилась въ новой роли, говоритъ леди Бекеръ. — Мой сынъ только-что объявилъ намъ, что миссъ Прайоръ танцовала на сценѣ, мистеръ Дренчеръ; и если вы думаете, что такая особа будетъ принята въ семейство вашей матерью и сестрами, которыя ходятъ въ христіанскую церковь, то я… Я желаю вамъ всѣхъ радостей.

— Это… это… правда ли это? спрашиваетъ докторъ съ оторопѣлымъ видомъ.

— Да, это правда, отвѣчаетъ со вздохомъ дѣвушка.

— И вы мнѣ никогда не сказали объ этомъ, Елизавета? мычитъ докторъ.

— Она честная женщина, «взываетъ Бедфордъ». Она отдавала всѣ деньги своему семейству.

— Недобросовѣстно было не сказать мнѣ объ этомъ. Право недобросовѣстно, рыдаетъ докторъ и, бросая на нее мертвенный прощальный взоръ, онъ поворачивается спиною.

— Послушайте вы — гэй! Какъ васъ зовутъ? Костопилъ, кричитъ капитанъ Кларенсъ. — Вернитесь, я говорю вамъ. Она какъ слѣдуетъ. Вотъ честное слово, она ничего.

— Миссъ Прайоръ должна бы сказать мнѣ объ этомъ. Моя мать и сестра диссинтеры, и очень-строги. Я не могу ввести въ мое семейство особу, которая была… которая была… Желаю вамъ добраго утра, говоритъ докторъ и уходитъ.

— И теперь, пожалуйста, уложите наши вещи и отправляйтесь, продолжаетъ леди Бекеръ. Моя милая мистеръ Боннингтонъ, вы пола…

— Разумѣется, разумѣется, она должна идти! кричитъ мистеръ Боннингтонъ.

— Не уходите, пока Ловель не вернется. Миссъ, онѣ вамъ не госпожи. Не леди Бекеръ платитъ вамъ жалованье. Если вы уйдете, то я также — вотъ вамъ! говоритъ Бедфордъ и шепчетъ ей на ухо что-то о кончинѣ свѣта.

— Вы уйдете также — небольшая потеря, дерзкое животное! восклицаетъ вдова.

— О, капитанъ Кларенсъ! хорошее дѣло вы состряпали въ это утро, говорю я.

— Я не знаю, что это съ херешомъ, что это чортъ за суматоха, говоритъ капитанъ, играя пустымъ графиномъ. — Дѣвочка, очень-добрая дѣвочка, очень-хорошенькая дѣвочка. Хочетъ таншовать, чтобъ поддершивать шемейства; отчего ей не танцовать, чтобъ поддерживать шемейства?

— Это именно я и совѣтую этой особѣ, говоритъ Леди Бекеръ, тряхнувъ головою. И теперь вы обижаете меня, оставивъ комнату — слышите?

Когда бѣдная Елизавета повиновалась этому приказанію, Бедфордъ бросился за ней, и я знаю, что онъ предложилъ ей прежде, чѣмъ она успѣла ступить пять шаговъ, всѣ сбереженныя имъ деньги и все, что имѣлъ. Она могла располагать моими вчера. Но она обманула меня. Она играла мною, она ввела меня въ заблужденіе съ этимъ докторомъ. Я не могъ болѣе довѣрять ей. Моя вчерашняя любовь умерла, я говорю. Ваза была разбита и ее невозможно починить. Она знала, что все было кончено между нами. Она ни разу не взглянула на меня.

Двѣ дамы — изъ которыхъ одна, я думалъ, была немножко испугана своею побѣдой — уѣхали со двора въ первый разъ въ одной коляскѣ. Полоумный, который былъ причиной всего этого несчастія, также пропалъ куда-то.

Около четырехъ часовъ бѣдная, маленькая Пинкорнъ, дѣтская нянька, пришла ко мнѣ, заливаясь слезами, и дала мнѣ письмо.

— Она уходитъ, она спасла обоихъ дѣтей — ей-богу! Она написала вамъ, сэръ. И Бедфордъ уходитъ, и я также.

И плачущая служанка удаляется, оставляя меня, можетъ-быть, испуганнымъ, съ письмомъ въ рукѣ.

«Любезный сэръ — прочелъ я — я пишу вамъ нѣсколько строкъ, чтобъ проститься съ вами и поблагодарить васъ. Я поѣду къ моей матери! скоро я найду себѣ другое-мѣсто. Бѣдный Бедфордъ, у котораго такое благородное сердце, сказалъ мнѣ, что онъ намъ далъ мое письмо къ мистеру Дренчеръ. Я видѣла сегодняшнимъ утромъ, что вы знали обо всемъ. Я могу только сказать теперь, что за всю вашу продолжительную дружбу и доброту къ нашему семейству, я всегда останусь ваша искренняя и благодарная — Е. П.»

Да, это было все. Я думаю, что она была благодарна. Но она не была искренна со мною, и также съ бѣднымъ медикусомъ. Я не сердился, напротивъ, я чувствовалъ уваженіе и симпатію, даже удивленіе къ этой непоколебимой дѣвушкѣ, которая съ такою веселостью и бодростью разъиграла свою длинную, тяжелую роль. Но моя глупая любовная вспышка выгорѣла и погасла въ день; я зналъ, что она никогда не можетъ любить меня. Въ эту унылую безсонную ночь, по прочтеніи письма, я мысленно прослѣдилъ ея исторію и характеръ, и увидѣлъ, до какой притворной и неестественной жизни довела нужда ее. Я не порицалъ ее. При такихъ обстоятельствахъ, съ такимъ семействомъ, какъ могла она быть откровенна? Бѣдняжка! бѣдняжка! Почемъ намъ знать людей? А мы одиноки на этомъ свѣтѣ. Вы, у которыхъ, есть кого любить, льните къ нимъ и благодарите Бога. Вечеромъ я вошелъ въ прихожую: тамъ стояли ея бѣдные чемоданы и поклажа и маленькая нянька плакала надъ ними. Это зрѣлище растрогало меня; чуть ли я самъ не заплакалъ. Бѣдная Елизавета! и съ этими ничтожными пожитками ты хочешь опять начать странствовать по дорогѣ жизни! Я далъ нянькѣ двѣ гинеи. Она прорыдала: «Богъ, благослови васъ!» и заплакала пуще прежняго. У тебя доброе сердце, маленькая Пинкорнъ!

— Попросите сюда миссъ Прайоръ? Чьи это сундуки? говоритъ Ловель, возвратившійся изъ Сити.

Вдовы подъѣхали въ одно время съ нимъ.

— Видѣли вы насъ изъ омнибуса? говоритъ, ласково ея сіятельство. — Мы ѣхали вслѣдъ за вами.

— Мы были въ коляскѣ, мой милый, замѣчаетъ мистрисъ Бонинигтонъ нѣсколько-встревоженнымъ голосомъ.

— Чьи это сундуки? Что случилось? О чемъ нянька плачетъ? спрашиваетъ Ловель.

— Миссъ Прайоръ уходитъ, рыдаетъ Пинкорнъ.

— Миссъ Прайоръ уходитъ? Это ваша работа, леди Бекеръ? или ваша, маменька? говоритъ строго хозяинъ дома.

— Она уходитъ, душа моя, потому-что не можетъ долѣе оставаться въ этомъ семействѣ, говоритъ мама.

— Эта женщина недостойна быть наставницею дѣтей моего ангела, Фредерикъ! кричитъ леди Бекеръ.

— Эта особа обманула насъ всѣхъ, душа моя! говоритъ мама.

— Обманула? какъ? Обманула кого? продолжаетъ мистеръ Ловель, болѣе-и-болѣе разгорячаясь.

— Кларенсъ, душа моя! сойди сюда, милый! разскажи все мистеру Ловель. Сойди внизъ и скажи ему все сію же минуту, кричитъ леди Бекеръ своему сыну, который въ эту минуту показывается въ корридорѣ за прихожею.

— Что за шумъ, опять?

И капитанъ Кларенсъ сходитъ внизъ, спотыкаясь на чемоданы бѣдной Елизаветы и призывая на нихъ свои обыкновенныя проклятія.

— Скажите мистеру Ловель, гдѣ вы видѣли эту… эту особу, Кларенсъ! Теперь, сэръ, выслушайте брата моей Сесиліи.

— Видѣлъ ее… видѣлъ ее въ голубомъ платьѣ съ блестками въ Розѣ и Бульбуль, въ театрѣ принцессы и чертовски-хорошенькая она была дѣвушка! говоритъ капитанъ.

— Вотъ что, сэръ!

— Вотъ что, Фредерикъ! кричатъ въ одинъ голосъ матроны.

— И что жь? спрашиваетъ Ловель.

— Боже! вы спрашиваете: что жь, Фредерикъ? Знаете вы, что такое театръ? Скажите Фредерику, что такое театръ, г. холостяки, и что моихъ внуковъ не будетъ воспитывать эта…

— Мои внуки — дѣти моей Сесиліи, кричитъ другая: — не будутъ осквернены этою…

— Тише! я говорю. — Есть у васъ что-нибудь сказать противъ нея, Бекеръ, говорите?

— Нѣтъ. Чортъ-возьми! я не сказалъ ни одного слова противъ нея, говоритъ капитанъ: — нѣтъ, будь я повѣшенъ, но…

— Но, положимъ, что я зналъ объ этомъ все время, спрашиваетъ Ловель, съ маленькимъ румянцемъ на щекахъ: — положимъ, я зналъ, что она танцовала ради куска хлѣба для своего семейства; положимъ, я зналъ, что она трудилась и работала для поддержанія своихъ родителей, братьевъ и сестеръ; положимъ, я зналъ, что изъ своихъ заработковъ она продолжаетъ поддерживать ихъ: положимъ, я зналъ, что она ухаживала за моими дѣтьми, когда они были въ горячкѣ и опасности — за все это я долженъ выгнать ее? Нѣтъ, клянусь небомъ! нѣтъ! Елизавета! Миссъ Прайоръ, сойдите внизъ! Пожалуйте сюда, прошу васъ.

Гувернантка, совсѣмъ-одѣтая къ отъѣзду, появилась въ эту минуту въ корридорѣ. Когда Ловель продолжалъ говорить громко и рѣшительно, она сошла внизъ съ смертною блѣдностью на лицѣ.

Все еще разгоряченный, вдовецъ подошелъ къ ней и взялъ ее за руку. — Милая Елизавета! вы были лучшимъ другомъ для меня и для моихъ; вы ухаживали за моею женою въ болѣзни, вы заботились о моихъ дѣтяхъ, когда они были въ горячкѣ и при смерти; вы были удивительною дочерью, сестрою въ вашемъ семействѣ — и за это, за всѣ услуги, которыми мы обязаны вамъ мои родственницы, моя теща хочетъ выгнать васъ изъ моего дома! Этого не будетъ! клянусь, не будетъ!

Посмотрѣли бы вы на маленькаго Бедфорда, какъ онъ, сидя на чемоданѣ, поднялъ свои кулаки и закричалъ «ура!» при послѣднихъ словахъ своего господина, Громкіе голоса и восклицанія, раздававшіяся въ передней, привлекли, между-тѣмъ, сюда человѣкъ шесть прислуги. «Идите прочь, всѣ вы!» кричитъ Ловель, и домашнія passe исчезаютъ; послѣдній уходитъ изъ комнаты Бедфордъ, поощрительно кивая головою на своего господина.

— Вы очень-добры и милостивы, сэръ, говоритъ блѣдная Елизавета, поднося платокъ къ своимъ глазамъ. — Но я не могу остаться, мистеръ Ловель, потерявъ довѣріе этихъ леди. Богъ наградитъ васъ за вашу доброту. По я должна возвратиться къ моей матери.

Достойный джентльменъ свирѣпо посмотрѣлъ на двухъ старухъ и сказалъ, опять схвативъ руку гувернантки:

— Елизавета, милая Елизавета! я прошу васъ не уходить! Если вы любите дѣтей…

— О, сэръ! (батистовый платокъ скрываетъ волненіе миссъ Прайоръ и выраженіе ея лица при этомъ восклицаніи.)

— Если вы любите дѣтей, говоритъ, задыхаясь, вдовецъ: — останьтесь съ ними. Если вы уважаете ихъ… ихъ отца, (Тимонсъ, гдѣ твой носовой платокъ?) Останьтесь въ этомъ домѣ съ такими правами, которыхъ никто не можетъ оспоривать. Будьте госпожею его. Будьте моею женою, милая Елизавета! Продолжайте надзирать за дѣтьми, которыя не будутъ болѣе сиротами.

— Фредерикъ! Фредерикъ! но къ чему жь мы? кричитъ одна изъ старухъ.

— О! моя бѣдная, милая леди Бекеръ! говоритъ мистрисъ Беннингтонъ.

— О! моя бѣдная, милая мистрисъ Боннингтонъ! говоритъ леди Бекеръ.

— Фредерикъ, послушайся твоей матери! умоляетъ мистрисъ Бонингтонъ.

— Вашихъ матерей! рыдаетъ леди Бекеръ.

И онѣ обѣ падаютъ на колѣни, и я слышу задержанные залпы смѣха за обитою байкой дверью людской, гдѣ, безъ-сомнѣнія, находится мсьё Бедфордъ.

— А! г. холостякъ, милый г. холостякъ! поговорите съ нимъ, кричитъ добрая мистеръ Беннингтонъ. — Мы умоляемъ наше дитя, г. холостякъ, дитя, котораго вы знали еще въ коллегіи, когда онъ былъ такой добрый, кроткій, послушный мальчикъ. Вы имѣете вліяніе на моего бѣднаго Фредерика: употребите его въ пользу его несчастной матери, и я буду бла-бл-бл-гословлять васъ!

— Моя милая, добрая леди, восклицаю я: — не желая видѣть въ печали это доброе существо.

— Пошлите за докторомъ! Остановите этотъ припадокъ безумія! кричитъ леди Бекеръ: — или я, мать Сесиліи, мать этого убитаго сойду съ ума.

— Ангелъ! allom, говорю я: — съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ овдовѣлъ, вы не давали покоя бѣдному малому. Вы постоянно ссорились съ нимъ. Вы завладѣли его домомъ, распоряжались его прислугою, испортили его дѣтей, леди Бекеръ.

— Сэръ! кричитъ ея сіятельство: — вы низкій нахалъ! Кларенсъ, прибей этого грубіяна!

— Нѣтъ, говорю я: — довольно ссоръ на сегодняшній день. И я увѣренъ, капитанъ Бекеръ, не тронетъ меня. Миссъ Прайоръ, я восхищенъ, что другъ мой нашелъ женщину такого ума, такого прекраснаго поведенія и такого добраго нрава, женщину, которая имѣла много испытаній и переносила ихъ съ великимъ терпѣніемъ и которая будетъ заботиться о немъ и сдѣлаетъ его счастливымъ. Я поздравляю васъ обоихъ. Миссъ Прайоръ такъ хорошо переносила бѣдность, что, я увѣренъ, она съумѣетъ также наслаждаться счастьемъ; а это счастье — быть женою такого благороднаго, честнаго и добраго джентльмена, какъ Фредерикъ Ловель.

Послѣ такого спича, мнѣ кажется, я могъ сказать liberavi апітат. Ни одного слова жалобы, какъ вы видите, ни одного намека, Эдуардъ, ни одного сарказма, хотя я могъ пустить ужасныя стрѣлы изъ моего колчана, отъ которыхъ бы скорчило и Ловеля и избранную имъ подругу жизни. Но къ чему портить комедію? Стану ли я ворчать надъ пустымъ корытомъ, потому-что моему товарищу достался кусокъ мяса? ѣшь его, счастливая собака, и будь благодаренъ. Не подавился бы я самъ костью? Кромѣ того, я привыкъ къ разочарованію. Другіе выигрываютъ мои призы. Я привыкъ бѣжать вторымъ въ скучной скачкѣ любви. Вторымъ? Куда! Третьимъ, четвертымъ. Que sais-je? Въ юные дни, Бесси, уже былъ бомбейскій капитанъ, потомъ Эдуардъ. Теперь Фредерикъ. Куда тебѣ, Чарльзъ холостякъ! не жалуйся на судьбу, но оставайся холостякомъ попрежнему. У моей сестры есть дѣти. Я буду дядею, отцомъ для нихъ. Развѣ Эдуардъ съ красными бакенбардами не стоитъ. Развѣ бѣдный Дикъ не проигралъ скачки — бѣдный Дикъ! который никогда не имѣлъ надежды, и былъ достойнѣе насъ всѣхъ? Кромѣ того, какъ пріятно видѣть низложеніе леди Бекеръ: подумайте только, мистрисъ Прайоръ будетъ господствовать надъ нею! Краснорожая старая гурія, Бекеръ, уже не будетъ болѣе повелѣвать, свирѣпствовать и прижимать всѣхъ. Она должна укладываться и уѣхать — я увѣренъ въ этомъ. Я могу отъ души поздравить Ловеля — это фактъ.

И въ ту самую минуту, какъ бы для увеличенія комизма сцены, является тёща, нумеръ второй, мистрисъ Прайоръ, съ своимъ синекафтаннымъ мальчишкою и еще двумя или тремя дѣтьми, которыя были приглашены, или сами назвались, по своему обыкновенію, на чай къ маленькимъ Ловелямъ. У мистера Прайоръ, подъ-мышкою былъ образецъ его каллиграфіи, который онъ хотѣлъ показать своему патрону Ловелю. Его мама, ничего незнавшая о случившемся, вошла униженно въ своей старой шляпёнкѣ, съ своими бездонными карманами, служившими депо всевозможныхъ товаровъ, старымъ зонтикомъ и съ своею обыкновенною унылою улыбкой. Она поклонилась патронамъ, подвела своего синекафтаннаго мальчика къ мистеру Ловелю, въ чью контору она надѣялась помѣстить его современемъ и даже на чей сюртукъ и жилетъ она имѣла свои виды, пока они еще были на его плечахъ, и обратилась сейчасъ же къ вдовамъ:

— Миледи, я надѣюсь, ваше сіятельство въ добромъ здоровьѣ? (поклонъ) Милая добрая, мистрисъ Боннингтонъ! я пришла засвидѣтельствовать вамъ мое почтеніе, ма’амъ. Это Луиза, миледи, большая дѣвочка, которой вы обѣщали платье. А это моя маленькая дѣвочка, мистрисъ Боннингтонъ, это мой старый синекафтанникъ. Поди, поговори съ добрымъ мистеромъ Ловель, Густинька, нашимъ другомъ и покровителемъ — сыномъ и зятемъ этихъ добрыхъ леди. Посмотрите, сэръ, онъ пришелъ показать вамъ свое писанье; и для мальчика его лѣтъ это недурно — не правда ли, г. холостякъ? Вы знаете толкъ въ письмѣ и можете судить объ этомъ, къ вашимъ услугамъ сэръ и… Елизавета, Лизи, моя Милая! Гдѣ ваши очки. Вы — вы — вы…

Тутъ она остановилась и съ испугомъ посмотрѣла на собравшихся на сундуки, на краснѣвшаго Ловеля, на блѣдное лицо Елизаветы. «Боже милосердый!» сказала она, «что такое случилось? Скажи мнѣ Лизи, что это такое»?

— Что это сговорились они, скажите пожалуйста? вскрикиваетъ разсерженная мистрисъ Боннингтонъ.

— Сговорились милая, мистрисъ Боннингтонъ?

— Или намъ дѣлаютъ дерзости? кричитъ миледи Бекеръ.

— Дерзости, ваше сіятельство? Что это — что это такое? Чьи это ящики, Лизи? А! раздался крикъ матери, вы отсылаете прочь мою бѣдную дѣвочку! О! мое бѣдное дитя — мои бѣдныя дѣти!

— Театръ принцессы вышелъ наружу, мистрисъ Прайоръ, сказалъ я. Мать всилеснула сухими руками.

— Это была не ея вина. Она помогала своему бѣдному отцу. Это я заставила ее. О леди! леди! не отнимайте хлѣба у этихъ бѣдныхъ сиротъ! и настоящія слезы текли по ея желтымъ щекамъ.

— Довольно! гордо говоритъ Ловель: — Мистрисъ Прайоръ, ваша дочь не уѣзжаетъ. Елизавета согласилась остаться со мною и никогда не оставлять меня — не какъ гувернантка болѣе, но какъ… и тутъ онъ беретъ ее за руку.

— Его жена! Это — это правда, Лизи? говоритъ, задыхаясь, мать.

— Да, мама, кротко сказала Елизавета.

При этомъ старуха бросаетъ свой зонтикъ и, громко вскрикнувъ, сжимаетъ Елизавету въ своихъ объятіяхъ; потомъ она бѣжитъ въ Ловелю: «Мои сынъ! мой сынъ!» говоритъ она (увѣряю васъ, что лицо Ловеля не измѣнилось при этомъ привѣтствіи). Подите сюда, дѣти! подите. Густя, Фанни, Луиза, цалуйте вашего милаго брата, дѣти! И гдѣ ваши дѣти, Лизи? гдѣ Попъ и Сиси? Подите посмотрите, гдѣ вашъ миленькій племянникъ и племянница, милые: Попъ и Сиси вѣрно въ учебной или въ саду, мои милые, они будутъ теперь ваши: племянникъ и племянница, подите и приведите ихъ, говорю я вамъ.

Когда юные Прайоры убрались, мистрисъ Прайоръ обратилась къ двумъ матронамъ и сказала съ большимъ достоинствомъ:

— Ужасно-жаркая погода, ваше сіятельство! Мистеру Боннингтонъ, я думаю, очень-жарко проповѣдивать, мистрисъ Боннингтонъ! Господи! этотъ маленькій негодяй бьетъ на лѣстницѣ моего Джони. Перестаньте, Попъ, сэръ! Какъ-то будемъ мы держать къ согласіи этихъ дѣтей, Елизавета?

Скорѣй приди ко мнѣ какой-нибудь искусный живописецъ, изучившій типъ британской вдовы и изобрази мнѣ физіономію леди Бекеръ и мистрисъ Боннингтонъ!

— Вотъ-такъ славная штука, не правда ли, холостякъ, старый дружище? замѣчаетъ мнѣ капитанъ. — Леди Бекеръ, моя милая, вашему сіятельству, я полагаю, натянули носъ.

— О, Сесилія, Сесилія! не содрогаешься ли ты въ твоей могилѣ? кричитъ леди Бекеръ. — Позовите моихъ людей, Кларенсъ, позовите Бёлкле, позовите мою горничную! Я уйду изъ этого ужаснаго дома!

И старая леди бросилась въ гостиную, гдѣ она произносила какія-то непонятныя восклицанія и мольбы предъ холоднымъ, глянцовитымъ, ухмыляющимся портретомъ покойной Сесиліи.

Теперь я сообщу тактъ, въ подтвержденіе котораго я призываю въ свидѣтели Ловеля, его жену, мистрисъ Боннингтонъ и капитана Кларенса Бекеръ. Между-тѣмъ, какъ леди Бекеръ взывала къ портрету, струна сесиліиной арфы — всегда стоявшей въ углу комнаты въ своемъ саванѣ изъ кордованской кожи — струна, я говорю, сесиліиной арфы лопнула съ громкимъ трескомъ, который наполнилъ ужасомъ сердца присутствовавшихъ. Волненіе леди Бекеръ при этомъ случаѣ было ужасно. Я не хочу описывать его, не имѣя желанія пускаться въ трагедію въ этомъ разсказѣ, хотя я и могу писать трагедіи, какъ я надѣюсь, докажутъ это мои драматическія произведенія (достоинства которыхъ никакъ не хотятъ понять завистливые антрепренёры), когда они появятся въ моихъ посмертныхъ сочиненіяхъ.

Бекеръ всегда увѣряла, что сердце ея разорвалось въ одинъ моментъ съ струною арфы. Но какъ она жила впродолженіе многихъ лѣтъ и, можетъ-быть, еще жива доселѣ и постоянно занимаетъ у Ловеля деньги, то я долженъ оправдать его отъ обвиненія, которое она постоянно взводитъ на него, будто онъ ускорилъ ея смерть и уморилъ свою первую жену, Сесилію. «Арфа когда-то въ таровой залѣ» издававшая такіе слабые, унылые звуки, была свезена неизвѣстно куда и портретъ Сесиліи перенесенъ съ своего почетнаго мѣста (гдѣ, при теперешнихъ обстоятельствахъ, вы согласитесь, онъ едва-ли будетъ à propos) въ розовую комнату наверху, въ которой, во время моего пребыванія къ Шрёбландсѣ, жилъ бѣдный Кларенсъ.

Во всемъ домѣ были сдѣланы перемѣны. Въ залѣ стоитъ прекрасный органъ, на которомъ Елизавета разыгрываетъ церковную музыку. Что касается моей прежней комнаты, то, при настоящемъ правленіи, въ ней не позволяется курить. Она обращена въ библіотеку, гдѣ по стѣнамъ развѣшаны многіе подлинные портреты членовъ семейства съ гербомъ, представляющимъ волка, и девизомъ Gare à la louve и великолѣпный посмертный портретъ португальскаго офицера, покойнаго отца Елизаветы.

Добрая старушка мистрисъ Боннингтонъ, вы можете быть увѣрены, примирится съ каждымъ смертнымъ, который будетъ только добръ къ ней и со всякою перемѣною, которая можетъ сдѣлать ея сына счастливымъ: и Елизавета совершенно очаровала ее. Мистрисъ Прайоръ, послѣ низложенія другой вдовы, ожидала, безъ сомнѣнія, господствовать въ Шрёбландсѣ, но въ этомъ ожиданіи — я долженъ сказать, къ моему удовольствію — она ошиблась. Дѣйствительно, забавно было видѣть, какъ въ первый день ея воцаренія — этотъ достопамятный день, который мы уже оцѣнили — Елизавета хладнокровно и граціозно вытащила изъ-подъ старухи воздвигнутый-было ею тронъ.

Мистрисъ Прайоръ очень-хорошо знала домъ и все, что въ немъ было. Когда леди Бекеръ уѣхала съ сыномъ и прислугою, Прайоръ бросилась въ опустѣвшія комнаты подбирать все, что было забыто второпяхъ, и нашла красное перо въ комнатѣ вдовы и запонку и банку помады, принадлежавшія капитану.

— Они уѣхали. И такъ-какъ вы не можете остаться съ нимъ одна, моя милая, то я должна быть съ вами, говоритъ она, сходя внизъ къ своей дочери.

— Разумѣется, мама, я должна быть съ вами, говоритъ послушная Елизавета.

— Вотъ розовая комната, голубая комната и желтая комната для мальчиковъ, и будуаръ, обитый ситцемъ, для меня; я размѣщу ихъ всѣхъ такъ удобно.

— Я могу спать въ одной комнатѣ съ Луизой, мама, говоритъ Бесси. — Для меня неприлично оставаться здѣсь. Или я могу поѣхать къ Сен-Бонифасъ. Какъ вы думаете, не будетъ ли это лучше, Фредерикъ?

— Какъ вы хотите, моя милая Лизи? говоритъ Ловель.

— И, я полагаю, въ домѣ будутъ маленькія передѣлки. Вы говорили, помните, что хотѣли красить; мистеръ Ловель и дѣти могутъ переѣхать къ бабушкѣ Бонннигтонъ, и послѣ нашего возвращенія, когда передѣлки кончатся, мы всегда будемъ рады васъ видѣть, г. холостякъ, нашъ добрѣйшій старый другъ — не правда ли, Фредерикъ?

— Всегда, всегда, говоритъ Фредерикъ. — Пойдемте, дѣти, пить чай, кричитъ рѣшительнымъ голосомъ мистрисъ Прайоръ.

— Милый Попъ! я не уѣзжаю совсѣмъ; это только на нѣсколько дней, милый, говоритъ Бесси, цалуя мальчика: — и вы будете любить меня — не правда ли?

— Хорошо, говоритъ мальчикъ.

— Я всегда буду любить мою милую мама! говоритъ Сиси, когда ей былъ предложенъ тотъ же самый вопросъ, и дѣлаетъ своей будущей мачихѣ очень-вѣжливый книксенъ.

— Я думаю, вамъ бы лучше отказать этимъ господамъ, которыхъ вы ожидаете завтра къ обѣду, Фредъ? говорю я Ловелю.

— Я самъ такъ думаю, холостякъ, говоритъ онъ.

— Или, знаете, вы можете обѣдать съ ними въ клубѣ, замѣчаетъ Елизавета.

— Да, Бесси.

— А когда дѣти кончатъ свой чай, мы съ мама отправимся. Мои ящики, вы видите, уже готовы, говоритъ хитрая Бесси.

— А вы останетесь обѣдать съ мистеромъ Ловель — не правда ли, г. холостякъ? спрашиваетъ эта леди.

Это былъ самый скучный обѣдъ въ моей жизни. Ни одинъ гробовщикъ не могъ быть мрачнѣе Бедфорда, который прислуживалъ намъ. Мы пробовали говорить о политикѣ и литературѣ; мы пили много, съ намѣреніемъ — ничто не помогало.

— Будь я повѣшенъ, если я могу вынести это долѣе! сказалъ я Ловелю, когда мы сидѣли за нашею третьею бутылкою. — Я уѣду и буду спать на моей квартирѣ. Дѣло въ томъ, что я самъ былъ неравнодушенъ къ ней. Пью за ея здоровье и за ваше общее счастье отъ всего сердца.

Мы выпили по стакану каждый, и я оставилъ его; онъ не удерживалъ меня.

Бедфордъ стоялъ у воротъ, когда, въ-сумерки, за мною пріѣхала маленькая коляска.

— Дай Богъ вамъ здоровья, сэръ, говоритъ онъ. — Я не выдержу этого; я тоже уйду.

И онъ утираетъ руками глаза. Онъ женился на Мери Пингорнъ, и они эмигрировали въ Мельбурнъ, откуда, три года спустя, онъ прислалъ мнѣ дружеское письмо и красивую золотую булавку съ пріисковъ.

Чрезъ мѣсяцъ вы могли бы видѣть кэбъ, ѣхавшій изъ Темпля въ Ганновер-скверъ, а чрезъ день послѣ этого вы могли бы прочесть въ Постъ и Таймсѣ:

«Обвѣнчаны, въ четверкъ 10-го, въ церкви св. Георгія, Гановеръ-скверъ, его высокопреподобіемъ, ректоромъ коллегіи С. Бонифаса, въ Оксфордѣ, дядею невѣсты, Фредерикъ Ловель изъ Шрёбландса Рогамтонь съ Елизаветою, старшею дочерью покойнаго капитана Монтегю Прайоръ».

Мы можемъ услыхать когда-нибудь о Ловелѣ женатомъ; но здѣсь конецъ Вдовцу Ловелю Volete et plaudite, добрые люди, которые видѣли эту маленькую комедію. Спускайте занавѣсъ, закрывайте ложи, гасите лампы. Гей, кэбъ! Вези насъ домой, будемъ пить чай, а потомъ въ постель. Намъ было весело вмѣстѣ, и мы разстаемся съ тронутымъ сердцемъ и немножко-печальными лицами — не правда ли?

"Отечественныя Записки", №№ 7—8, 1860

---

1. Пансіонъ (boardinghouse) — заселеніе, гдѣ отдаются въ наемъ комнаты со столомъ и гдѣ жильцы обѣдаютъ вмѣстѣ за общимъ столомъ и большею частью вмѣстѣ проводятъ время.
2. Въ первомъ столбцѣ «Times» помѣщаются извѣстія о родившихся, женившихся и умершихъ.
3. Тамъ находится, вмѣстѣ съ другими судами, долговая коммиссія.
4. Мелкая серебряная монета.
5. Двумѣстная карета на плоскихъ рессорахъ.
6. Кучеръ и жокей вмѣстѣ.
7. Даніэль Ломбертъ прославился своею толстотою и показывалъ себя за деньги.
8. Члены университетскихъ коллегій, получающіе довольно-значительную пенсію.
9. Нѣчто въ родѣ декана.
10. Дѣйствующее лицо въ извѣстномъ романѣ Гольдсмита «Уэкфильдскій Священникъ» (Vicar of Wakkiefield).
11. Извощичья карета.
12. Романсы Томаса Мура.
13. Школа синекафтанниковъ (Blue coat boys school) — одно изъ древнѣйшихъ учебныхъ заведеній въ Англіи; оно было основано въ половинѣ XVI столѣтія Эдуардомъ IV: и воспитанники его до-сихъ-поръ носятъ средневѣковой костюмъ, синіе долгополые каштаны и желтые чулки и ѣдятъ съ первобытной деревянной посуды. Въ немъ образовались многія знаменитости Англіи.
14. Въ прежнее время въ Лондонѣ была мода бросаться съ Ватерлооскаго Моста.
15. Священникъ, имѣющій свой собственный приходъ и пользующійся всѣми доходами, изъ которыхъ онъ иногда нанимаетъ помощника или кюрата (curate), за него исправляющаго часть обязанности.
16. То же, что и викарій, только приходъ его обширнѣе и доходнѣе.
17. Названіе одной изъ оксфордскихъ коллегій.
18. Въ случаѣ неплатежа за квартиру, или различныхъ домовыхъ податей, хозяинъ и правительство обыкновенно захватываютъ себе и имущество всѣхъ живущихъ безъ разбора, оставляя имъ только одно носильное платье.
19. Подогрѣтое вино съ водою, съ различными пряностями.
20. Мелкая серебряная монета, около 15 коп. серебромъ.
21. 95 руб. серебромъ.
22. Серебряная монета въ пять шилиниговъ — 1 р. 55 к. с. въ шиллингѣ 31 к. с.
23. Второй завтракъ.
24. Извѣстная гостиница въ Ричмондѣ, около Лондона подъ вывѣскою ордена подвязки (Star-Garter).
25. Неточное произношеніе буквы h считается въ Англіи высшимъ признакомъ вульгарности.
26. Аристократическій уголокъ Лондона.
27. Блины.
28. Въ Гануэлѣ находится знаменитый сумасшедшій домъ.