Лия (Зарин)

Лия
автор Андрей Ефимович Зарин

Опубл.: 1910. Источник: az.lib.ru • (Повесть последних дней).

Андрей Зарин

Лия.
(Повесть последних дней)

I.

Поручик запаса Борисов только что пообедал, когда денщик подал ему приказ.

Борисов развернул лист тонкой бумаги с бледным гектографическим оттиском, прочитать бумагу и недовольно поморщился. Батальон, в котором числилась его рота, должен был немедленно выступить из города и занять форт номер четвертый, расположенный где-то по окружности города.

Вместо послеобеденного сна Борисов надел шинель, поверх её боевое снаряжение, отдал необходимый распоряжения денщику и вышел из дома, сперва к батальонному командиру, потом в свою роту.

Толстый, с красным лицом и бровями в виде запятых, капитан Мухин встретил его уже одетый по-походному.

— Когда выступать, Иван Сергеевич?

— Как это, батенька, «когда»? — удивился капитан, поправляя на толстом животе ременный пояс. — Сейчас, сию минуту. Я думаю, первая рота уже вышла.

— А мне надо задержаться в городе, — сказал Борисов.

Борисов смущенно улыбнулся.

— Надо окончить пломбировку зуба. Не окончу — пропаду.

— Ну, это можно. Доверьте роту своему офицеру, Крякину, что ли, — окончите пломбировку и догоняйте нас. Только торопитесь.

Борисов поспешно пошел в роту. Там уже все было приготовлено к выступлению. Он обратился к прапорщику запаса:

— Петр Алексеевич, я попрошу вас повести роту, потому что мне надо бежать к зубному врачу. Я догоню вас по дороге.

— Нет ничего проще, — ответил весело Крякин, сверкнув ослепительно белыми зубами и расправляя богатырские плечи.

— Так я пошел…

— С Богом!..

Борисов кивнул Крякину и направился к зубному врачу, зайдя по дороге в табачный магазин, чтобы купить себе папирос.

Зубной врач, Исаак Лазаревич Червончик, огромный, жирный еврей, с плешивой головою, черной бородою, с толстыми, короткими пальцами, с толстым, носом и толстыми красными губами, усадил Борисова в кресло и стал копаться в его зубе, в то же время говоря без умолку:

— Другие евреи многие бежали из города, а я остаюсь и совсем спокоен. Чего, скажите, пожалуйста, мне могут сделать немцы? Ну, я буду лечить их зубы, как и вам — и все! Если я буду бежать, я буду совсем разорен. Разве я могу все это свезти на себе?..

Он махнул короткой, толстой рукой вокруг себя и снова нагнулся к зубу, захватив на пинцет пломбу.

— А без своего кабинета, что я таково? Пхе. Я вовсе не дурак. Жены у меня нет, детей тоже. Вы торопитесь? Ну, ну! Я закончу ваш зуб очень скоро. Потерпите немного. На форт? Они так и рвутся, чтобы войти к нам. Только я знаю, что это дудки. Сам Великий Князь, дай ему Бог здоровье, сказал: «это дудки»… Сидите, пожалуйста, спокойно. Я скоро… И чего мне бояться? Они, говорят, дерутся, как сумасшедшие, потому что пьяные, а лучше нашего солдата во всем мире нет. Ой-ой, какие молодцы эти солдаты! А казаки? Разве где-нибудь есть, как наши казаки? Я вас спрашиваю: где вы видали таких? Нигде!.. Вы торопитесь? Ну, я в одну минуту. Такой пломбы даже в Варшаве нету. Чемодан попадет, так ее не испортить. Ха-ха-ха!.. Когда это война окончится, будь она неладна, я непременно в Варшаву уеду. Вы торопитесь? Ну, теперь совсем кончено… Еще немножки и все будет очень хорошо и ни от какого ветра у вас зуб не будет болеть. Если вы будете в окопе по пояс в воде, по колена в снеге, и тогда у вас зуб болеть не будет. Это я вам верно говорю. Да-да! Спросите, кто не знает Червончика. Какие паны у меня зубы лечат. Пан Бржезовский ко мне из Варшавы приезжал. Вот какой Червончик.

Борисов сидел с раскрытым ртом, слушал непрерывную болтовню Червончика, и у него начала разбаливаться голова. Наконец, Червончик выпрямился, щелкнул пальцами и начал убирать свои инструменты.

— Все! Теперь совсем готово и вы сто раз будете говорить: «Спасибо господину Червончику». О-о! Я непременно уеду в Варшаву. Здесь что? Пхе! Одного паскудства. Сколько надо? Ну, давайте шесть рублей. Это совсем задаром. В Петрограде с вас брали бы и десять, и двенадцать, а я только шесть.

Борисов заплатил шесть рублей за что обыкновенно он платил три рубля, пожал толстую руку Червончика, оделся и вышел.

II.

Зима подходила к концу. В воздухе уже чувствовалось веянье весны, и почерневший снег лежал рыхлыми массами, непрочно скрепленный слабыми морозами. Дул резкий ветер и гнал по небу тёмные, тяжёлые тучи.

Борисов увидел жалкого извозчика, сел в ободранные сани и приказал везти его до городской черты.

— Чи до вигона, чи до заводов? — спросил извозчик.

— По дороге к форту номер четвертый.

— Ну, тогда до вигона, — и извозчик погнал свою клячу, неистово махая кнутом, вскрикивая и качаясь на козлах.

— Куда мне теперь идти? — спросил Борисов, сходя с саней на краю снежной поляны.

— А вот и дорога, — указал извозчик кнутовищем, — все прямо и прямо.

— Далеко?

— Версты три.

Борисов, держа в руке коробку с папиросами, перешел снежную поляну и вышел на дорогу.

Он шел бодро-свободным шагом по крепко укатанной снежной дороге, справа и слева которой по обочинам росли огромные дубы и грабы с толстыми ветвями, покрытыми снегом. Дорога лежала прямая и ровная. Борисов шел уже добрый час и, наконец, остановился. Он прошел не три-четыре версты, а все шесть и не видел ничего похожего на форт.

— Эй! — закричал он, увидев впереди себя крестьянина в белом зипуне и мохнатой шапке, который быстро шел, опираясь на длинную палку.

Крестьянин остановился и обернулся.

— Скажи, любезный, скоро ли будет форт номер четвертый?

— Четвертый? Тут не будет такого. Вам надо вот туда идти… — И он показал ему палкой совсем в другую сторону.

Борисов с досадою покачал головою.

— Куда же идти, если там и дороги не видно?

— А тут тропочка. Как тропочку пройдете, и дорога будет, по дороге прямо, прямо и форт! А тут ничего нет. Если двенадцать верст идти, то будет форт, только не четвертый, а восьмой.

Крестьянин зашагал дальше, мерно взмахивая палкой. Борисов свернул с большой дороги, перескочил канаву и пошел узкой, извилистой тропой, в сторону. Он уже потерял надежду нагнать свою роту и хотел только прийти до наступления ночи в форт. А вечер уже приближался. Темнеть начинало все быстрее и быстрее, и Борисов уж с трудом разбирал дорогу; огромные лохматые, черные тучи совсем нависли над землею и, вдруг, густыми хлопьями стал падать снег, мягкий, полуталый, какой обыкновенно падает в последние зимние дни. Дорога стала труднее.

Борисов скользил и спотыкался, попадая ногою в колеи; шашка мешала свободному шагу, и коробка с папиросами казалась тяжелой. Снег падал сплошною, холодною массою. Немая тишина стояла кругом. Непроглядная тьма окружила Борисова. Он уже шел, не разбирая дороги, и вдруг упал, провалившись в яму. Коробка с папиросами отлетела в сторону. Борисов поднялся, оправился и медленно двинулся опять по дороге, проклиная в душе болтовню Червончика, который задержал его на добрый час. Идти становилось все труднее. Борисов достал из кармана электрический фонарь, и яркий луч прорезал ночную мглу и осветил падающие хлопья снега. Борисов загасил фонарь и вынул шашку, чтобы концом её ощупывать дорогу.

Крестьянин сказал, что он должен выйти на трактовую дорогу. Значит, надо только все прямо, и Борисов, ободряя себя, медленно подвигался, скользя, спотыкаясь, время от времени освещая фонарем дорогу и опираясь на обнаженную шашку.

Вдруг в немой тишине до него совершенно ясно донесся топот копыт, едва уловимый звон оружия и голоса. Кто-то выругался, кто-то закашлял. Борисов сразу вспомнил, что только несколько дней назад, за линию фортов прорвался эскадрон германских улан. Часть их была убита, часть взята в плен, некоторые успели уйти, а некоторые остались и блуждали вокруг города, стараясь выбраться из форта. Казаки ловили их каждый день и забирали в плен.

Борисову стало жутко.

Он крепче сжал в руке обнаженную шашку, отошел к краю дороги и припал на колена. Конский топот стал слышнее, ясно послышался немецкий говор, и Борисову показалось, что он видит сквозь пелену снежной завесы фигуры всадников. Совсем близко заржал конь, железные ножны зазвенели, ударившись о стремя, грубый голос произнес по-немецки проклятье… Темные силуэты утонули во мгле и исчезли. Снова наступила мертвая тишина.

Борисов поднялся и двинулся в путь. Теперь он шел уже без всякой надежды выбраться; шел, потому что стоять на одном месте не было никакого смысла.

Дорога становилась все труднее. Рытвины и ямы, засыпанные снегом, походили на капканы. Борисов то и дело проваливался в сугробы. Мокрый снег залепил ему лицо и делал дорогу скользкой. Борисов поскользнулся, упал, и, когда поднимался, за что-то зацепил рукавом шинели. Он протянул руку и тотчас быстро отдернул ее. Рука наткнулась на острые шипы проволочного заграждения.

Теперь уже не было никакого сомнения, что он заблудился окончательно. Надо было выбраться хотя из сети заграждений, и Борисов, поднявшись на ноги, засветил свой фонарь.

Со всех сторон торчали колья, и по всем направлениям тянулась в 3-4 ряда колючая проволока. Казалось удивительным, как можно было забраться в такую глубину этой сплошной изгороди.

Борисов уже не гасил фонаря, и яркие серебряные лучи его, прорезая полночную завесу падающего снега, освещали куски дороги и черные полосы колючих заграждений. Борисов стал осторожно пробираться, идя извилистою тропою и уже совсем не думая о направлении.

Утомленный и возбужденный, он, наконец, прошел последнюю линию и вышел на узкую дорогу. Снег перестал падать и лежал вокруг то белой пеленою, то сугробами, — словно огромный саван, под которым лежали тела и в один ряд, и наваленные грудами.

Батарея в фонаре иссякла, и свет вдруг погас, но небо очистилось от туч, и Борисов скоро освоился с темнотой. Он медленно двинулся по дороге, вдоль, с одной стороны которой тянулась изгородь из колючей проволоки, а с другой — широкая канава с низкими кустами, теперь занесенными снегом.

Вдруг какая-то тень метнулась через дорогу и скрылась в канаве.

Борисов тотчас остановился. Быть может, это притаившийся враг.

Он переложил шашку в левую руку, вынул револьвер и осторожно двинулся к тому месту, где скрылась мелькнувшая фигура. Нервы напряглись, слух обострился. Ему послышался легкий шорох и тихий вздох.

— Кто там? выходи! — крикнул Борисов, поднимая револьвер.

Кругом царила мертвая тишина. Борисову стало жутко.

Притаившийся враг всегда страшнее, чем десять нападающих открыто. Явная опасность вселяет мужество, скрытая — парализует волю.

— Выходи, а то буду стрелять! — снова крикнул Борисов, и глухой выстрел прорезал тишину ночи.

— Ну, пожалуйста, не стреляйте! — вдруг раздался дрожащий голос, и из канавы вылез человек. — Это я.

— Кто ты? — спросил Борисов, опуская револьвер и чувствуя в душе живую радость. По дрожащему голосу и характерному акценту, он сразу узнал перепуганного еврея.

— Ц? Толька Хаим Струнка, — ответил дрожащий голос.

Борисов в темноте смутно увидал согнувшуюся фигуру подошедшего к нему еврея. Он не мог разглядеть его лица, но увидел невысокую фигуру в ватном пальто и меховой шапке, торчащую бороду и узкие поднятые плечи.

— Как ты сюда попал?

— Ну? а как попали вы? — ответил, видимо, уже оправившийся от страха, еврей.

— Я заблудился. Мне нужно пройти на форт номер четвертый.

— На форт номер четверты-ый? — сказал еврей. — Пхе! это совсем не здесь.

— А где здесь? куда отсюда можно выйти?

— А вы же у города. Я шел домой и вижу огонь. Сверкнет здесь, сверкнет там. Я совсем перепугался и спрятался в канаву.

— Ты говоришь, я у города. Проводи меня в город. Я озяб, устал и голоден.

— Пойдемте, пожалуйста, — сказал еврей. — Тут совсем близко. Вы можете у меня и согреться, и немного покушать…

Борисов был рад, что окончились блуждания, и он может провести ночь у еврея.

— Веди, — сказал он.

Еврей тотчас повернулся и быстро пошел по дороге. Борисов шел следом за ним.

— Куда же ты ходил? — спросил он еврея.

— А тут мой Мойша стоит с солдатами в форте у номер восьмой. Я был у него, а потом пошел себе до дома. А вот и город! — Еврей остановился и указал рукою вперед.

Борисов разглядел слабо мерцающие огоньки.

— Сейчас и дома будем! Прошу пана! — Еврей прибавил шаг; они, увязая в сугробах снега, перешли дорогу и подошли к крошечному домику, с тремя крошечными окнами и крошечным крыльцом, занесенным снегом. Еврей постучал в окошко и закричал:

— Ну! Лия! это я, отвори…

III.

В окошко мелькнул свет. За дверью послышался нежный девичий голос:

— Ты, отец?

— Я, Лия, отвори…

Дверь открылась. В просвете открытой двери Борисов увидал девушку. Свет от керосиновой лампы падал на её лицо, и Борисов успел разглядеть тонкие, строгие черты, большие, черные глаза, вьющиеся черные волосы. Тонкая, стройная девушка стояла в дверях, держа в одной руке жестяную лампу, а другой запахивая на груди платок. Лицо её вдруг приняло испуганное выражение, и взгляд с тревогою остановился на Борисове.

— Ну, это господин офицер, — сказал еврей, входя в тесные сени. — Они заблудились, и я их привел к нам.

Лицо девушки стало спокойно. Она отодвинулась. Борисов вошел в сени следом за евреем и молча поклонился девушке.

— Запри дверь, — сказала Лия еврею и, повернувшись, пошла в комнату.

— Идите за ней; я буду запирать двери.

Борисов сбил с сапог снег и вошел в тесную, низкую комнату. На него пахнуло затхлым душным воздухом бедного еврейского жилья. В смешанном запахе слышался запах чеснока, хлеба, кожаного товара, чего-то кислого и коптящей керосиновой лампы. За печкой у стены стояла широкая кровать с грязным ситцевым одеялом и грудою подушек в красных наволочках; напротив стояли сосновый стол, табурет, скамья и несколько стульев, в углу на стене висел маленький шкаф; у окна стоял низкий табурет с кожаным сиденьем, и подле него на полу валялись сапожный товар, молоток и колодки.

Лия, завернувшись в платок, сидела на скамье, прислонясь спиною к стене, и широко раскрытыми глазами смотрела на Борисова. Он поклонился ей еще раз и сказал:

— Я, вероятно, пропал бы, если бы не ваш отец.

— Они заблудились, — подтвердил еврей, входя за Борисовым и снимая шапку и пальто, — а я их встретил, Лия. Ты, может быть, найдешь что-нибудь нам покушать?

— У нас есть рыба и хлеб, — ответила Лия.

— Ну, дай рыбу и хлеба, а я буду делать самовар и заварю чай. У нас есть чай?

— Есть. Сахару есть десять кусков.

— Ну, ну! Это завсем будет хорошо. Садитесь, пожалуйста. Я буду ставить самовар. Зараз! а она вас займет. Она у меня в гимназии училась; должна была кончить, а теперь…

Борисов уже снял свое снаряжение, шинель и сел подле стола на табурет.

При свете лампы он разглядел Хаима Струнку. Струнка был небольшого роста с маленькой рыжей бородою и жидкими рыжими волосами на голове. Маленький острый нос его словно нюхал воздух; маленькие черные глаза, быстро бегали, словно тараканы.

Он кивнул рыжей головою и прошел назад в сени, сказав:

— Буду самовар ставить.

Борисов закурил папиросу и обратился к девушке:

— Вас только двое и есть?

— Нет, нас много, — ответила Лия.

— Ой, много! — отозвался из сеней Струнка, жена и маленького Ривка уехали. Я отправил их у Вильна. Там у меня брат есть, а сам тут остался с Лией. Она не хотела меня бросить, о-о-о! — словно простонал он из сеней, а Лия сидела неподвижно и смотрела широко открытыми глазами на Борисова.

— А чем занимается ваш отец?

— Он сапожник.

— Так маленькая починка, — опять откликнулся Струнка. — Немного починял сапоги, немного паял и лудил, делал маленького гендель и жили… и к чему этого война?

Лия сидела молча. Разговор оборвался. Лампа тускло светила и мигающим светом освещала грязные стены, груды подушек на постели и недвижно сидящую Лию.

— Ну, делай чай! — сказал Струнка, внося в комнату и ставя на жестяной стол самовар.

Лия поднялась, подошла к висящему шкафу и достала из него рыбу, хлеб и посуду.

— Кушайте, пожалуйста, — сказал Струнка, садясь у другого конца стола на стул. — Лия, налей чай.

Лия молча встала, налила две кружки чаю, пододвинула одну к Борисову, другую отцу, отошла к своему месту и опять села, завернувшись в платок.

— Ох, ох! — вздохнул Струнка, придвигая к себе кружку чая и встряхивая головой. — Эта война, будь она не ладна, таково несчастье, которое посылает Господь только на испытание людям. Что теперь будет, что теперь будет?.. Для всех разорение.

— Всем худо, — сказал Борисов.

— Всем худо, а нам хуже всех, — услышал он вдруг нежный заглушённый голос.

Он оглянулся на девушку и увидал, как вспыхнули её глаза и как она крепче завернулась в платок, нервно передернув плечами.

— Почему? — машинально спросил он, уже предчувствуя ответ.

— О, правда, правда, — сказал. Струнка, отодвигая кружку. — А почему? Потому что мы евреи…

Он глубоко вздохнул, потом поднял свою маленькую голову, причем нос его словно воткнулся в воздух, и заговорил торопливо, мигая воспаленными веками.

— Вот послушайте, пожалуйста. У меня теперь сын Мойша, и Лейзер, и Аарон, и совсем небольшой Лейба, которому было всего только семнадцать лет. Ну? И Мойша солдат и стоит у форта номер восьмой. Лейзер тоже солдат, и я завсем не знаю, где он. Может быть, под Краковым или Перемышля. Аарон тоже солдат, и его убили, как только началась война, а теперь мой младший Лейба… Что сделал Лейба? Шел мой Лейба, — и в голосе Струнки послышались слезы. — Ну, и ничего себе — шел. И вдруг идут немцы, и они схватили его и говорили ему: «веди нас». Ну, он завсем испугался и пошел с ними, а тут нападали казаки, и немцы убежали, а моего Лейбу взяли и говорят: «Ты шпион». Ну, а какой он шпион? Что будет делать маленький еврейский мальчик, если его будут захватывать солдаты, махать над ним саблями, ставить ему у самого лица пистолет и кричать: «убью!»? Говорите, пожалуйста, что он мог сделать? И тогда его схватывают и говорят: «ты шпион». А потом приедут казаки и скажут: «ну, Струнка, веди нас на фольварк Маевского», и я поведу их, а нападут немцы, схватят меня и будут говорить: «ты шпион». Где же правда?

— Что же Лейба? — спросил дрогнувшим голосом Борисов.

— Ну, что же, — грустно махнул рукой Струнка, — его взяли, потом отправили в Варшаву и что с ним — я совсем не знаю. Может, его уже повесили… Да, да…

До слуха Борисова донеслось легкое всхлипыванье. Он оглянулся. Лия наклонила голову, и её плечи вздрагивали.

— Отчего вы отсюда не уедете? — сказал Борисов.

— Уехать? — Струнка покачал головою. — Мы не уедем, я им всем говорил: уезжайте, пожалуйста, а я останусь, здесь мой Мойша, я хожу к нему, я его видаю. Спасибо господину командиру, он меня не гонит, и я Мойше приношу кушать и для господина командира делаю всякие услуги. Ну, а когда Мойше погонят дальше, или, если не дай Бог, Мойше убьют, то я вместе с моей Лией тоже уеду, а теперь не могу. Все у меня тут: вот я от моего тателя имел этот домик и жил тут, и работал, и тут стояла наша корова, и тут моя Ривка имела свой огород, и здесь я работал. Тут родились и Мойше, и Лейзер, и Аарон, и Лейба, и Лия, и Ривка. Все! И я не могу. Я вот тут, — голос у Струнки задрожать, он стал трясти головой и махать руками: — знаю каждый кусочек. Тут, у окна, сидел мой тателя; на этой кровати мамеля и тателя лежали и умирали оба, а потом лежали и я и Ривка; я тут бегал завсем маленький, и что вы хотите, чтобы я все это бросил и сказал: «пропадай все»? И мне это так тяжело, тяжело. А тут Аарон помер, Лейба нет, Мойше бьется здесь с немцами, а Лейзер там где-то; може жив, може помер… Ой, какое паскудство эта война… И скажите мне, пожалуйста, — вдруг сказал он, — почему когда у меня четыре сына, и я сам завсем слабый, почему мне не оставили хотя бы одного, а всех взяли на война, и все бьются, а мне говорят: паршивый жид! Ну, разве так можно?

Борисов смущенно опустил голову.

— Потому что нет на земле правды, — дрогнувшим голосом сказала Лия.

Борисов промолчал.

— Ой, Лия, Лия, — воскликнул жалобным голосом Струнка, — и я тебе говорю — уезжай пожалуйста, не оставайся со мной, утешь свою мамеле. Что будет, если ты тоже будешь здесь пропадать?.. А я потом поеду за вами, и кончится война и мы придем опять сюда. Уезжай, Лия…

— Нет, нет, тателе, не проси меня об этом, — ответила Лия.

В её голосе послышалась нежность любящей дочери и твердость решительной девушки. Струнка закачал головою и сказал:

— О, беда, беда! А что вы думаете, война скоро кончится?

— Разве я могу сказать, — ответил Борисов. — Мы здесь только сражаемся и ничего не знаем.

— Ох, — вздохнул Струнка, — теперь, говорят, нас всех будут выселять оттуда, где война. Ну, и чтой то будет, скажите на милость? — воскликнул он и взмахнул руками.

— Все погибнем, — сказала Лия глухим голосом.

— Ну, ну, — ободряющим тоном сказал Борисов. — Зачем так мрачно; напротив, когда кончится эта проклятая война, всем будет хорошо. Все люди будут братья; поверьте, не будет ни поляков, ни евреев, ни татарина, все станем одно. Да и теперь у всех один враг. Значит, мы все друзья и братья.

— Да, это вы говорите сейчас, — проговорила Лия, поднимая голову и смотря на Борисова горящими глазами. — Но когда все кончится, тогда вы заговорите совсем другое. Мы это знаем, испытали, — и она горько усмехнулась.

Борисов не нашелся что ответить, покачал головой и сказал с слабой улыбкой:

— Какая вы, Лия, горячая. Сразу вспыхнули, как порох.

— Есть от чего, — сказала Лия и вдруг замолчала, опять завернувшись в платок и прислонясь к стене.

— Ну, хозяин, — проговорил Борисов. — Если вы мне покажете какой-нибудь угол, я лягу. Я очень устал.

— Ну, и зачем угол, — сказал Струнка, вскакивая со стула, — вы будете ложиться на нашу постель, вот и будет хорошо.

— Но как же… кто у вас всегда здесь лежит?

— Всегда спит Лия, ну, а теперь она пойдёт в комнату и будет там, а вы здесь…

— Мне неловко.

— Пожалуйста, — сказала Лия, вставая. — Там тоже стоит постель.

И, сказав это, она кивнула головой и вышла.

— Покойной ночи, — успел сказать Борисов уходящей Лии. — А вы где же ляжете?

— Я?.. ну, и что такое я?.. Я вот буду ложиться тут и будет очень хорошо, — и Струнка торопливо положил на скамейку подушку, взял свое теплое пальто и тоже кинул его на скамью.

Борисову не раз приходилось в походной жизни стеснять хозяев, и он, сбросив с себя сапоги, снял ременный пояс и, прикрыв подушку носовым платком, лег на еврейскую постель. Едва он лег, как тотчас все закружилось вокруг него, и он сразу погрузился в тяжелый, крепкий сон.

Была глухая полночь, когда Борисов проснулся и вскочил с постели. Он с содроганием почувствовал на своём лице отвратительных насекомых, резкий запах их поразил его обоняние, а зуд в теле показывал, что они не теряли своего времени. Он чиркнул спичку, осветил подушку, с омерзением отошел от кровати и сел на стуле подле стола.

— Ну, и что таково? — спросил вдруг проснувшийся Струнка.

— Не спится, — ответил Борисов.

— Я понимаю, — сказал Струнка. — От них мы никогда не можем избавляться; надо прямо сжигать весь дом.

Борисов ничего не ответил. Струнка поворочался на скамейке, и скоро в темноте раздалось его легкое похрапывание. Борисов вытянул ноги, положил голову на сложенный руки и стал дремать. Совершенная тьма окружала его. За окном поднялась снова непогода, гудел ветер, и в стекла ударял мокрый снег. Борисов дремал и в полудреме ему представлялась Лия с бледным лицом и прекрасными глазами. Он слушал её прерывающийся голос, любовался ею и жалел ее. Потом ему слышались отдаленные звуки выстрелов, трескотня пулемета, жалобные крики Струнки: «Вот у меня четыре сына, и всех их взяли. Двое, может быть, живы, а один убит наверное». — «Кончится война, и будет общий мир, все будут братья и все будут счастливы», — говорил кому-то Борисов и проснулся.

Тьма поредела, и бледные сумерки пробивались сквозь маленькие окна. Струнка поднялся и тер руками заспанное лицо.

— И вы тут и спали? — спросил он Борисова.

— Да, здесь отлично, — ответил Борисов, с трудом поднимая отяжелевшую голову и выпрямляясь на стуле. — Где бы ополоснуть лицо? — спросил он.

— Сейчас! — Струнка засуетился. — Идите, пожалуйста, сюда.

Борисов прошел за ним в сени и над грязной лоханкой стал умываться из ковша, в который Струнка зачерпнул воды. Он освежил лицо, вытерся носовым платком и вернулся в комнату.

— А где ваша дочь?

— Ну, она себе спит… Молодая, — ответил Струнка.

Лицо его осветилось улыбкой.

— Вы бы ее все-таки отослали к матери, — сказал Борисов.

Струнка только поднял плечи.

— Что я сделаю? Я ей говорю, а она свое: «я от тебя не уеду». Ну, потом мы с нею вернемся вместе. Как только Мойше куда-нибудь пошлют, так мы и уйдем.

— Ну, — сказал Борисов, закуривая папиросу. — Теперь, может быть, вы мне укажете дорогу?

— Ну, и пожалуйста, с полным удовольствием, — сказал Струнка. — Может быть, вы хотите выпить чаю?

— Нет, — ответил Борисов, — Надо торопиться, я должен был быть там вчера вечером. Пойдемте, если вам не трудно.

— Почему трудно… Сделайте ваше одолжение.

Он тотчас стал надевать пальто. Борисов надел шинель, опоясался и, осторожно положив на стол два рубля, сказал Струнке:

— Ну, я готов, пойдемте.

Он подошел к двери, сунул в нее голову и нежным, ласковым голосом сказал:

— Лия, я пойду проводить господина офицера; ты запри дверь; через два-три часа я буду дома; ты приготовь что-нибудь кушать… У тебя есть гроши?

— Двадцать копеек, — ответила Лия. — Ты иди, я все сделаю.

— Ну, ну, благослови тебя Бог! — сказал Струнка и обратился к Борисову: — Пойдемте.

Борисов громко сказал;

— До свидания, Лия.

И вышел следом за Стрункой.

IV.

Круглое лицо денщика Сурова расплылось в сплошную улыбку, когда он увидел Борисова.

— Ваше благородие! объявились! — воскликнул он, забывая отдать даже честь, — а мы уже думали, что вы немцев сустретили! Совсем я душою упал. Говорят, они здесь плутают.

Борисов дружески улыбнулся.

— Поживем еще, Суров!.. Заблудился я, — сказал он. — Ну, а где наше жилье?

— Тут, пожалуйте. И очень даже хорошо устроились.

Денщик побежал вперед и провел Борисова в занятое для него и младшего офицера помещение. В теплом каземате для него и Крякина была отведена большая, светлая комната. Справа и слева у стен стояли койки; впереди под окошком большой сосновый стол, два стула и два табурета составляли меблировку. Крякин, одетый в боевое снаряжение, собирался выйти, когда увидел Борисова и вскрикнул от радости:

— Очень приятно, что вы вернулись. Мы думали, что вы к немцам попали, — повторил он слова денщика и крепко пожал руку Борисова.

Борисов повторил, что он заблудился.

— Ну, а здесь не произошло ничего особенного? — спросил он.

— Ничего, решительно. Устроились великолепно. Кроме нас, здесь отличный народ собрался. Артиллеристы, кавалерия, казаки. Будем жить припеваючи. Офицерское собрание; всего вдоволь.

Крякин широко улыбнулся; он считался весельчаком и скучал без общества.

— Вы куда собрались? — спросил его Борисов.

— Проверить посты и заглянуть в роту.

— Отлично… А я пойду к нашему батальонному.

— А оттуда идите в офицерское собрание, там позавтракаем.

— Суров, приготовишь мне постель. Не спал всю ночь, — сказал Борисов и вышел следом за Крякиным.

Они вышли на тесную площадку, и Крякин объяснил дорогу.

— Пойдете все прямо, мимо батарей, а потом направо; там увидите беленький домик. В нем канцелярия и там же живет наш Иван Сергеевич. Он вам объяснит, где собрание. Ну я пошел.

Крякин оставил Борисова, и тот пошел по указанному направлению.

Мухин сидел в канцелярии и сосал толстую папиросу. Красное, круглое лицо его оживилось, едва он увидел Борисова, и, кивая круглой, коротко-остриженной головою, он сказал сиплым голосом:

— Вернулись, батенька… Неужто столько времени зуб пломбировали?

— Никак нет, — ответил Борисов. — Сбился с дороги и блуждал.

— Как это блуждали? Садитесь, батенька, и расскажите.

Борисов пожал руку Мухина, сел и коротко рассказал происшествие ночи.

— И отлично могли к этим немцам в лапы попасть, — сказал, дымя папиросою, Мухин. — В плен бы они вас не взяли, потому что сами они, как крысы, в западне, а пакость бы с вами сделали: глаза, что ли, выкололи бы, уши отрезали, все могли.

Борисов даже вздрогнул.

— А как это на дороге жид очутился? — спросил Мухин.

— Возвращался от сына, — ответил Борисов, — сын его — солдат. Сейчас в каком-то форту. К нему и ходил.

— От сына?.. — Мухин покачал головой. — Все они тут между фортов по дорогам шныряют, кто от сына, кто от племянника. Подозрительный народ.

— Что вы говорите, Иван Сергеевич, — с укором произнес Борисов. — Ведь, они здешние жители; поневоле ходить приходится.

— Ну, да… поневоле. Не верю я им. — Мухин сердито шевельнул усами, скрутил новую папиросу и, уже улыбаясь, сказал: — А этих немцев, которые здесь заблудились, что ни день, наши приводят по два, по четыре, а намедни — шесть зараз. Нахалы, а как захватят — трусливее зайцев. Сейчас начинают прощенья просить. Им там наговорили, что мы мучаем пленных, а как только его покормят, сунут в рот папиросы, так он своих ругать начинает. Подлый народ.

— Опасности пока нет? — спросил Борисов.

— Шут их знает… Сейчас притихли, но, кажись, готовят нападение. Посылали разведчиков. Говорят, тащат тяжёлые орудия. Ну, значит, как по-писанному: сперва ураганный огонь на добрые сутки, а там атака. Ну, да мы их тут встретим! Видали форт?

— Нет, я только пришел…

— Здоровая штучка, скажу вам. Бетон да железо. Батареи на славу. Ну, и народ есть. Пусть сунутся! — капитан засмеялся и встал, подтягивая широкий ремень на своем животе.

— Вот что, — сказал он, — пойдемте-ка в собрание завтракать.

В собрании было шумно и весело, словно не накануне боя, а во время маневров. Большая, светлая комната, с отдельными столиками вдоль стен и большим, длинным столом посредине комнаты, была полна офицерами. Борисов быстро познакомился со всеми. Крякин вернулся из роты, сел за столик вместе с Борисовым, потребовал отбивную котлету и стал жадно есть, говоря:

— Все обстоит благополучно. Сейчас пришли разведчики и рассказывают, что появился конный отряд. От нас послали сотню казаков. Интересно, какие новости они привезут.

— Непременно к вечеру будет пальба, — сказал артиллерист с длинным носом и седыми усами.

— Почему вы думаете?

— Много признаков. Говорят, тащат тяжёлые орудия… Ну, да и у нас есть им на закуску, — усмехнулся он.

— Стрельба по квадратам, — отозвался юный поручик с другого конца комнаты.

Борисов позавтракал и встал.

— Куда? — спросил Крякин.

— Устал; пойду высплюсь.

Борисов вышел. Он перешел единственную улицу и, пройдя по узкому каменному коридору, вошел в свою комнату. Денщик уже приготовил ему постель. Борисов разделся, с наслаждением вытянулся и завернулся в теплое одеяло. Веки его отяжелели, и он заснул почти тотчас. Он проснулся от яркого света.

— Ну, и здорово спали! — раздался голос Крякина, — и обед, и ужин проспали. Два раза вас будил. Что делать будете?

Борисов засмеялся:

— Выпью чаю и опять спать буду.

— Отлично, — сказал Крякин, — а я письмо напишу и тоже на боковую.

Он зажег свечку, сел к столу и начал писать.

Борисов закурил папиросу и позвал денщика:

— Давай нам чаю!

Суров вышел и снова вернулся с двумя кружками крепкого чаю и большим куском ситного. Борисов выпил один стакан и стал пить второй, когда Крякин встал от стола и сел на постель, держа в руке кружку чая.

— Ну, написал письмо брату. Месяц собирался.

Он отхлебнул из кружки, поставил ее на табурет и стал раздеваться.

— Как капитан встретил? ворчал?

— Нет, — ответил Борисов. — Только, когда я стал рассказывать ему про свою встречу, то он, кажется, заподозрил моего еврея в шпионстве.

— Еврей! — сказал Крякин. — Еврей всегда в подозрении. А что за встреча?

Борисов подробно рассказал о своих скитаниях и проведенной у Струнки ночи.

— Меня он растрогал, — окончил рассказ Борисов. — Подумайте, четверо сыновей: одного убили, а другого, самого младшего, может быть, уже повесили.

— Ну, что же, — равнодушно сказал Крякин. — Где их там разберешь. Я могу вас уверить, что где евреи, там и шпионы. Кто нам доставляет сведения? а?

— Что за вопрос? — ответил Борисов. — Нам они служат, как своим, а служба немцам — измена. Посмотрели бы вы на этого несчастного, и у вас не повернулся бы язык на такую клевету. И сколько раз я собирался не разговаривать с вами!

Крякин засмеялся: — Забавный вы! в вас есть что-то более чем сентиментальное. Вы хотели бы воевать без крови. Нет-с, война есть война! а что касается еврея, то он великолепно продаст нас за 30 серебряников.

— Вы не смеете этого говорить! — воскликнул Борисов.

— И очень смею, — ответил Крякин, — и говорю об этом с полным убеждением. Как ваш еврей ночью прошел наши проволочные заграждения? Что он там делал?

— Я вам уже сказал, что он возвращался от сына.

— Так… А я скажу, что это требует проверки.

Борисов замолчал.

Крякин лег в постель и продолжал говорить:

— Доказано уже, что евреи руководят немецкой стрельбой, подают сигналы, сообщают всякое наше передвижение. Скажите, пожалуйста, откуда немцы тотчас узнают, что такой-то полк пришел туда-то, такой-то батальон передвинулся в такое-то место. Объясните мне, пожалуйста, как это вышло, что, когда наш батальон занял фольварк Зианчек, так нас тотчас стали осыпать снарядами.

— Хорошо организована разведочная служба, — ответил Борисов.

— Очень даже хорошо, — усмехнулся Крякин, — все еврейское население на службе.

— Перестаньте, — резко остановил его Борисов. — Вы не хотите понять, что вы говорите. Хороша их служба, если эти немцы их разоряют, бьют, вешают. Кто больше евреев пострадал в эту войну? а вы еще говорите такую клевету.

— Как угодно. Будем молчать, — холодно ответил Крякин, и они замолчали.

Их сдружила боевая жизнь, но они были совершенно различны, как по своим взглядам, так и по своей жизни до войны.

V.

На другой день Борисов принял роту. Вечером он с Крякиным вернулся из собрания, где поужинал и прочитал приказ и уже собирался ложиться спать, когда в комнату вошел фельдфебель и сказал:

— Наши захватили двух немцев и шпиона.

— Еврея? — быстро спросил Крякин.

— Так точно, жид, — ответил фельдфебель.

— Ну, вот вам! — с торжеством воскликнул Крякин.

Борисов досадливо отмахнулся и обратился к фельдфебелю:

— Почему шпиона?

— Так что он с немцами был и жид.

— Проведи в казарму; я сейчас.

Борисов надел шашку и прошел в казарму, куда под конвоем четырех солдат привели двух немцев и еврея. Борисов сел к столу и подозвал немцев. Это были два рослых, крепких солдата в уланской форме. У одного лицо было разбито и окровавлено, у другого была окровавлена рука, и он поддерживал ее здоровой рукою.

— Кто взял? — спросил Борисов.

— Так что мы, — ответили двое солдат, выдвигаясь вперед.

— Как их взяли?

— А тут, у леса стояли и подле них этот жид значит, и промеж себя что-то говорили, и жид все рукою указывал; мы, это, подкрались и их взяли. Этого Осипов прикладом ударил, а этого я штыком, — и солдат указал сперва на немца с разбитым лицом, а потом на немца с пораненной рукой.

— А еврей где?

— Тут… — солдаты отодвинулись.

Раздался жалкий крик. Борисов поднял голову и вздрогнул: два солдата держали Хаима Струнку. Рыжие волосы его выбились из-под шапки, борода тряслась от волнения, и он моргал воспаленными глазами.

— Ваше высокородие! — закричал он пронзительным голосом. — Ваше высокородие! и я завсем не виноват; я шел домой от сына, они мне встретились и спросили дорогу, а я говорил, что ничего не знаю, а в это время меня схватили. Что я такого делал, скажите мне для Бога? Почему я и шпион? Ваше высокородие! — закричал он и рванулся вперед. — Вы же меня знаете, вы же у меня были ночью. Чи я, разве, шпион? Говорите, пожалуйста.

Он в отчаянии протянул руки, и голос его оборвался.

Солдаты окружили стол, за которым сидел Борисов, пленников и еврея безмолвной толпою. Пламя нагоревших свечей колебалось и странная, причудливые тени качались на стене и загибались на потолке.

Борисов смущенно отвернулся. Сердце его сжалось тоской.

— Уведите его, — сказал он.

Еврей забился в руках солдат и закричал пронзительным голосом:

— Ну, пожалуйста, отпустите меня! Лия, дочка моя…

Солдаты уволокли его, и голос его замер.

Борисов обратился к немцам и заговорил с ними на немецком языке. Солдат с разбитой головою угрюмо молчал и на все вопросы только качал головою, а солдат с раненой рукою объяснил, что они принадлежат к эскадрону, проскочившему за линию фортов. Их лошади были убиты, и они трое суток блуждали и прятались без еды и сна. Случайно набрели на еврея и хотели расспросить у него дорогу, когда на них напали и захватили.

Борисов с тяжелым чувством вернулся к себе.

Крякин лежал в постели и тотчас спросил:

— Ну, что?

— Вообразите, тот самый еврей, который приютил меня.

— Нашли бумаги?

— Пустое. Они его встретили и спросили дорогу, а в это время наши патрульные их захватили. Немцы трое суток не спали, не ели; еврей почти умер от страха.

— Знаем мы эту дорогу! — сказал Крякин. — Рассказывал все подробно, а те бы вернулись и по начальству донесли.

— Перестаньте, Крякин, — с горечью, устало сказал Борисов. — Теперь не теоретически разговор, а страшная действительность.

— Обыденное дело, — равнодушно проговорил Крякин.

Борисов не ответил ему.

Он молча разделся, молча лег и тотчас загасил свечу.

— Лия, дочка моя!..

Этот вопль звучал в ушах Борисова, и ему представлялась крошечная, грязная комната; желтое пламя коптящей лампы и бледная девушка, недвижно сидящая у стола и кутающая зябкие плечи в рваный платок.

Сидит и ждет отца, чутко и пугливо прислушиваясь к каждому шороху и, быть может, сердце её тоскливо ноет от предчувствия беды. Мать и сестра далеко, братья на войне и один уже сложил голову, младший, быть может, уже повешен и — теперь отец.

Борисов почувствовал, как нервный клубок подкатывается к его горлу. Он поспешно нашарил в темноте портсигар, спички и закурил папиросу.

— Лия, дочка моя!..

Это вопль не Хаима Струнки, а целого народа.

Не хватало этой страшной клеветы, чтобы совсем добить их и выбросить из семьи, из родины, — и вот она обрушилась на их головы, как снежная лавина.

Да, из семьи, из родины, — потому что здесь они родились, росли, умирали; потому что эта девушка Лия учится здесь, думала жить и работать здесь, среди своих, близких… И рушится все…

Борисов не мог заснуть всю ночь. Едва его охватывала дремота, как перед ним загорались черные глаза на бледном лице, и слышался полный горечи голос Лии.

— Всем худо, а нам хуже всех!

Вздрагивал, пробуждался, погружался в дремоту и тотчас звучал раздирающий сердце вопль: — Лия, дочка моя!..

Он поднялся рано утром, совсем разбитый бессонной ночью, и пошел к батальонному с докладом. Капитан выслушал его, добродушно склонив голову на плечо и, дымя папиросою, сказал:

— Пленных отправить коменданту, в крепость, а жида повесить.

Борисов вздрогнул, как ужаленный. Лицо его выразило смятенье.

— Повесить? Иван Сергеевич, побойтесь Бога!

— А что же, батенька, если шпион…

— Да какой же он шпион? — при обыске ничего не нашли. Живет здесь безвыездно. Встретил двух немцев и — шпион.

Капитан вздохнул, покачал головою и выпустил струю дыма.

— Такая, батенька, здесь каша, что не разберешь, где шпион, где не шпион. Разговаривал с немцами, а почем вы знаете, о чем они говорили. Он им чёрт знает, что мог рассказать: сколько людей, пушек, расположение батарей. Все…

— Он бы к немцам ушел, а не стал бы говорить солдатам, которые в ловушке сидят. Чёрт знает кому. И какая ему польза? Жалкий оборванный нищий!..

— Те, те, те… Это уже философия и психология. Да что вам в нем!..

— Это тот самый Струнка, у которого я провел ночь.

— Ну, чёрт с ним! — сказал решительно капитан. — Пошлите его с рапортом и протоколом допроса в крепость к коменданту.

— Но, ведь, там его повесят! — воскликнул Борисов.

— Судить будут! — строго сказал капитан и встал. — Ну, а как ваша рота? заболеваний нет? всем довольны?

Борисов понял, что разговор окончен.

В полдень после занятий все офицеры сошлись в собрании.

Командир второй роты, Свирбеев, с рыжими усами и рябым лицом подошел к Борисову и сказал:

— Вашим солдатам, кажется, удалось захватить немцев и шпиона?..

Борисов нахмурился.

— Да! все еще тех ловим. Двое потеряли лошадей и блуждали. Мои часовые их захватили, а попутно прихватили и еврея.

— Ну, да! если шпион, так уж всегда еврей.

— Позвольте, я не сказал шпиона, — недовольно заметил Борисов.

Если еврей, так и шпион, — сказал Свирбеев и засмеялся.

— Вот, я говорю тоже! — сиплым голосом заметил Мухин.

— Здорово! — отозвался подошедший Крякин, — а что до моего командира, то он всегда за жида! — и Крякин засмеялся.

— Не могу обвинить человека за его национальность, — ответил холодно Борисов. — Как сказать, что он шпион, потому что еврей.

— Да, это уж очень решительно, господа, — проговорил молодой поручик с энергичным смуглым лицом. — Нельзя так огулом обвинять все еврейство в предательстве. Масса попадают невинно, масса шпионов поневоле. Я сам был очевидцем такого случая.

— Как так? — спросил Мухин.

— Очень просто. Наехали немцы на хату; выхватили девчонку, посадили на лошадь и велели указать дорогу на фольварк, в котором был наш эскадрон. Она даже не понимала, что служит проводником немцам, и указывала им дорогу.

— И что вы с ней сделали?

— Понятно, отпустил…

Борисов посмотрел на драгуна с благодарностью, а Мухин покачал головою. Крякин отошел к столику и позвал Борисова.

— Пока что, будем завтракать.

Разговор перешел на предстоящую ночь, в которую ожидали нападения. Начальник гарнизона отдал распоряжение, и все были в напряженном состоянии.

VI.

Борисов провел весь день в роте, пообедал и пошел к себе. У входа в каземат его ждал Суров и таинственно сказал ему:

— Ваше благородие, тут жидовка одна вас спрашивает.

— Какая жидовка? откуда и как попала?

— Сама прибежала, — зашептал денщик. — Уж как просит!

Борисов недовольно нахмурился.

— Здесь не место посторонним. Надо было гнать.

Он прошел в комнату. Крякин остался в роте старшим по караулу.

— Прикажете привести?

— Веди, — сказал Борисов.

Суров вышел, и почти тотчас в комнату быстро вошла девушка, завернутая с головою в платок. Она скинула платок, и Борисов вздрогнул, сразу узнав Лию.

— Господин офицер! ваше благородие! — заговорила она взволнованно. — Солдаты взяли моего отца; правда, что его обвиняют в шпионстве? скажите мне.

— Он говорил с немецкими солдатами, — ответил Борисов.

Лия всплеснула руками, отчего платок упал на пол. Короткое гимназическое платье с черным передником, узкие плечи, неразвившаяся грудь — и лицо страдающей женщины с глазами, полными отчаянья, поразили Борисова своим контрастом.

— Но, ведь, это еще не обвинение? Он не может быть шпионом! — воскликнула Лия.

— Я знаю, — ответил смущенно Борисов, поднимая с полу её платок.

Лия с недоумением смотрела па него.

— Сядьте, — сказал Борисов, подвигая стул и бросая её платок на постель. — Его отправят в крепость и там решат дело.

— Как Лейбу! — простонала Лия, — как он может быть шпионом?! мы и так только дрожим за свою жизнь.

— Да, лучше бы, если бы вас здесь не было, — сказал Борисов.

— Мы не могли уехать, — ответила Лия, опустив голову. — Мойше у отца любимый сын. Он просил быть с ним, и отец все время ходил к Мойше и там плакал. А я… я не хотела оставить его одного, и вот мы остались… Господин офицер, вы его можете отпустить со мною?

Борисов грустно покачал головой.

— Не могу, Лия, — сказал он. — Это не в моей власти.

— Не в вашей! — воскликнула Лия. — А в чьей, кого мне просить? Отца значит повесят, как Лейбу?

— Успокойтесь, — сказал Борисов, — просить никого не надо. Там его допросят и наверное отпустят. А вам здесь быть нельзя… Вы должны тотчас идти, — он нежно взял её холодную руку.

— А отец?

— Отец останется здесь. Завтра мы его пошлем в город.

Лия резко отняла свою руку и вскочила. Глаза её засверкали, щеки покрылись ярким румянцем.

— Его повесят! — воскликнула она, — ой, как это несправедливо, и только за то, что он еврей! О, бедный, обиженный Богом, проклятый, всеми ненавидимый мой народ! Как мы несчастны! Разве наша вина в том, что мы везде, как чужие, что нас гонят, преследуют, презирают только потому, что мы жиды… Жиды!.. А кто сейчас больше нас вынес?.. кто сейчас не имеет пристанища, у кого отнят последний кусок хлеба? Мы, одни мы. А разве наши братья, отцы, мужья сейчас не бьются в рядах ваших войск? Почему же нам нет пощады, почему у нас сына берут на войну, а его отца вешают, как шпиона, только по одному подозрению?! Где правда? У кого искать ее; есть ли люди или вы все так же жестоки, как звери, и вместо сердца у вас камень? Что делать? Что мне делать?.. Она кричала, как безумная, а потом вдруг бессильно опустилась на стул, сложила на столе руки, уронила на них голову и зарыдала, всхлипывая и причитая, как беспомощный ребенок. Худенькие плечи её вздрагивали и голова ударялась о стол.

Борисов растерялся.

— Лия, милая Лия, успокойтесь… Правда есть на земле, и его отпустят… Лия, перестаньте плакать…

Он протянул руку к бутылке с водою, налил в кружку и старался поднять голову Лии, чтобы напоить ее. Заплаканное лицо её сморщилось и было жалко, зубы стучали о край кружки, она протяжно стонала: о… о-о, и снова плакала.

— Что я скажу маме?.. куда пойду я?.. что будет со мною?.. тата, тата…

Борисов сел на постель и бессильно сжал голову руками. Мысли вихрем проносились в мозгу и жгли его; в сердце боролись разнородные чувства. Он чувствовал, что правда на стороне Лии, что жестоко по одному подозрению обвинить человека и, быть может, предать его позорной казни, и в то же время мысль о внушенном дисциплиною долге не покидала его. Где истинный долг, в чем правда?

Он вдруг встал и положил руку на вздрагивающее плечо Лии.

— Лия, — сказал он решительным голосом. — Я отпущу вашего отца. Только уведите его прочь, совсем прочь отсюда.

Лия быстро повернулась к нему, схватила руку Борисова и прижала к ней свое мокрое лицо, не говоря ни слова, продолжая вздрагивать от рыданий.

— Довольно. Перестаньте. Оденьте платок и пойдемте, — сказал Борисов, отдергивая руку. — Ну, смелей, ободритесь, все будет хорошо, — прибавил он, стараясь казаться веселым.

Лия поспешно завернулась в платок, Борисов вышел и сказал Сурову:

— Проводи ее за линию и подожди с нею там у колодца…

— Слушаю-с, — ответил денщик.

Лия рванулась к Борисову.

— Вы не нарочно, не обманете?.. нет?

Борисов почувствовал, что для него нет отступления. Разве мыслима такая подлость…

— Я сказал, — ответил он Лии строго, и быстрыми шагами пошел к каземату, где была его рота.

Фельдфебель вытянулся перед ним и доложил:

— Все по роте обстоит благополучно. Все наготове.

— Отлично, — сказал Борисов. — Поди и приведи ко мне захваченного жида.

— Слушаю-с, — ответил фельдфебель и, повернувшись, вышел из казармы.

Борисов с нетерпением ходил взад и вперед по гулкому каменному полу. В казарме стоял смутный говор; солдаты были одеты для похода и готовились к бою.

Фельдфебель вернулся, ведя за собою дрожащего Хаима Струнку. Он шел съёжившись, шатаясь, и, казалось, потерял способность соображать и чувствовать. Глаза его бессмысленно блуждали по сторонам. Борисов взглянул на него и вздрогнул: в этом взгляде он прочел тупую покорность овцы под занесенным над её головою топором.

— Идем, — нарочно грубым голосом сказал ему Борисов.

Фельдфебель с удивлением взглянул на него.

— Я беру его на свою поруку, — сказал Борисов.

— Слушаю-с.

Фельдфебель вытянулся, а Борисов взял Струнку и пошел с ним из казармы.

Струнка шел, заплетаясь ногами, не зная куда и, быть может, думая, что его ведут на казнь. Борисова охватила острая жалость. Он вывел его из казармы и, ведя по траншее, сказал:

— Я, Хаим, отпускаю тебя на волю; только уезжай отсюда тотчас же.

Струнка, казалось, не понял его слов и съёжился еще больше.

Они прошли по темному проходу, вышли на дорогу и оказались за линией форта. У колодца Борисов увидал смутные силуэты. Он подошел ближе. Лия рванулась вперед, бросилась к отцу и с криком обвила его шею руками.

— Лия, дочка моя, — пробормотал Струнка.

— Идите! — проговорил Борисов. — Помните же и уезжайте тотчас.

— Как нам благодарить вас? — проговорила Лия.

Борисов грубо оттолкнул ее и торопливо пошел к своему каземату. Придя в комнату, он увидел Сурова. Лицо денщика улыбалось и глаза благодарно смотрели на Борисова.

— Теперь спать, — сказал Борисов, но в то же мгновенье он услышал протяжный гул летящего снаряда и следом за этим раздался оглушительный взрыв, — Началось! — крикнул он и быстро выбежал из комнаты.

Ночная тьма исчезла; лучи прожекторов освещали все окрестности ярко, как днем, в воздухе стоял сплошной гул, звон, треск и гром. Казалось, колебалась земля и трескались своды неба. Внутри Борисова все содрогалось от. грохота взрывов. Он добежал до казарм. Фельдфебель выводил солдат, и все спешно шли в окопы. Борисов перебежал с ротою открытую площадку за линией форта и там залег в окопы. В стороне расположилась пулеметная команда. Выстрелы слились в беспрерывные громы и, казалось, вся земля была охвачена огнем и пламенем. Начался кровавый бой. Беспрерывный ураганный огонь извергал тучу снарядов, и они вспахивали землю; черные массы наступавшего неприятеля сменялись одна другою; трещали пулеметы, гремели батареи; покрывалась трупами земля и на миг все смолкало. А потом снова ураганный огонь и снова атака, треск пулеметов, взрывы шрапнелей, смерть и ад…

До самого утра длился жестокий бой.

В логовище Борисова спустился Мухин.

— Ну, как, батенька, у вас? — спросил он, куря толстую папиросу.

— Трое убитых, восемь раненых. — ответил Борисов.

Мухин перекрестился.

— В 6-ой роте девять убитых.

Он тяжело засопел и улыбнулся.

— А отбились на славу! Здорово всыпали им! Всю дорогу уложили трупами. — Он помолчал, потом сказал: — а к ночи надо опять ждать атаки.

— Ничего, встретим, — ответил Борисов и, вдруг, принимая официальный тон, сказал: — Должен доложить вам, что я выпустил на волю захваченного вчера еврея.

— Как, что? — спросил Мухин, вынимая изо рта папиросу.

— Отпустил еврея, — ответил Борисов.

— Почему? — спросил Мухин.

— Я боялся, что его осудят и повесят, а он совершенно невинен и глубоко несчастен.

Мухин помолчал, потом покачал головою и сказал:

— Неосторожно, батенька, неосторожно… А впрочем, — прибавил он, — теперь не до него. Может, и, правда, не шпион.

— Я ручаюсь за него.

— Ну, и пусть его… Пищу подали?

— Сейчас приехали с кухней.

— Ну, я пойду дальше, — сказал Мухин. — Эту ночь вы снова проведете в окопах, а там вас сменят.

VII.

Наступили дни беспрерывных жестоких боев. Под натиском громадных сил наши войска должны были оставить форты крепости и город, но потом подоспело подкрепление, и наши войска дружным натиском погнали врагов назад. Смятенные немцы бежали, бросая оружие, оставляя повозки и пушки. Их гнали, не давая времени оправиться. Борисов со своей ротой должен был перейти город и занять окопы в смену пятой роте. Он поспешно вел свою роту через знакомые улицы, теперь разорённые, опустошённые, по сторонам которых дымились развалины недавно жилых домов. Было пасмурно, сеял мелкий дождь и от этого как-то особенно тяжело пахли дымящиеся развалины. Борисов шел впереди роты с Крякиным и молча смотрел по сторонам. Они уже вышли из города, когда Борисов приостановился и вскрикнул, указывая в сторону.

— Смотрите, смотрите!

У маленького обгоревшего домика на перекладине крыльца висел труп старика еврея. Руки его болтались, голова бессильно свесилась на грудь, рот был страшно открыт. Борисов подошел ближе и вдруг с криком опустился на землю. Под ногами повешенного лежала девушка; голова её была запрокинута, растрепанные волосы были втоптаны в грязь, лицо и руки были покрыты кровью и разорванные одежды обнажали тело.

Борисов узнал Струнку и его дочь.

— Лия, Лия! — воскликнул он, бережно стараясь поднять труп девушки.

Голова её бессильно запрокинулась. Борисов с ужасом отшатнулся, и труп снова упал на землю, обнажая на горле страшную рану. Борисов встал и обратил бледное лицо к Крякину.

— Вот эти шпионы! — сказал он жестким голосом. — Видите? Его повесили немцы. Вот дом, в котором родился его отец и помер, в котором этот несчастный тоже родился, рос, женился и растил сыновей, которые сейчас бьются в наших рядах. Его сожгли немцы. Вот его дочь; они ее изнасиловали и зарезали… Правда, похожи на предателей?

Крякин смущенно отвернулся. Подбежавшие солдаты осторожно сняли труп повешенного, подняли Лию и внесли в полусожженный дом. Борисов вошел следом за ними, посмотрел на два обезображенных трупа и нежно поцеловал Лию в обескровленное лицо. Потом он вышел и снова обратился к Крякину:

— Нет, Крякин, этого больше не должно быть. Наша пролитая кровь смешалась с этой невинной кровью; в этом бедствии мы ведь братья. Нет ни поляка, ни еврея. Надо стыдиться чувства ненависти к ним. Все мы братья. Бедная Лия также пострадала за родину; её братья также служат ей, как служим мы. Ну, идем!..

Он поспешно подошел к остановившейся роте и сказал:

— Надо наверстывать время. Вперед! Беглым шагом!

И он побежал, увлекая за собою роту, чтобы занять скорее окопы; а когда пришло время и его рота сошлась в ручном бою с немцами, Борисов словно обезумел от ярости и его шашка мелькала в воздухе, нанося беспощадные удары. Перед ним все время стоял неотступно образ Лии.

Вот она сидит на скамье, прислонясь к стене, кутаясь в платок, и с горечью говорит:

— Всем худо, а нам хуже всех…

Вот она у неге в комнате, с пылающим лицом, защищает свой несчастный народ, а после бессильно плачет. И вот она там, у сгоревшей избы, поруганная, истерзанная, зарезанная…

Смерть без пощады…

И Борисов, увлекая примером свою роту, обращал немцев в беспорядочное бегство.

*  *  *

Это было. Это совсем недавнее прошлое, но сейчас оно кажется далеким, словно свершилось в старые века. Так нелеп и страшен пережитый сон. Война кровью спаяла всех, и теперь все мы братья, и то, что было, то прошло невозвратно и не повторится. Вот почему этот рассказ я назвал повестью «последних дней».

---

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.