Лицедеи (Тихонов)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
|
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
| Лицедѣи |
| Источникъ: Тихоновъ В. А. Военные и путевые очерки и разсказы. — СПб: Типографія Н. А. Лебедева, 1892. — С. 275. |
Лѣтъ пять тому назадъ мнѣ пришлось посѣтить одинъ изъ бойкихъ сибирскихъ уѣздныхъ городковъ. Грязная гостинница съ «нумерами для гг. пріѣзжающихъ», куда завезъ меня мой ямщикъ, выходила своимъ фасадомъ въ городской общественный садъ, разбитый на берегу глубокаго заводскаго пруда.
Содержатель гостинницы, пожилой еврей, встрѣтилъ меня довольно привѣтливо, съ большою ловкостью помогъ вылѣзть изъ брички и даже покушался поддерживать «подъ локотокъ». Пока я поднимался по скрипучей деревянной лѣстницѣ во второй этажъ, онъ клялся и божился, что приметъ всѣ мѣры сдѣлать мое пребываніе въ ихъ городишкѣ наиболѣе пріятнымъ и веселымъ, и въ концѣ-концовъ отвелъ мнѣ очень грязную и вонючую комнату. Когда-же я сдѣлалъ ему на этотъ счетъ соотвѣтствующее замѣчаніе, онъ, не обращая вниманія на мои слова, бросился къ окну, распахнулъ раму и, показывая рукой куда-то вдаль, воскликнулъ съ большимъ пафосомъ:
— Но вы пошмотрите за-то какой видъ!
Видъ былъ, дѣйствительно, недуренъ. Вдали темнѣли голубовато-сѣрыя уральскія горы. Подъ самыми окнами разстилался сверкавшій на солнцѣ прудъ. Густыя аллеи тянулись по его берегу. По аллеямъ, по случаю воскресенья, гуляла разношерстная публика. Доносились звуки гармоники и веселый праздничный говоръ толпы. Дѣлать было нечего — я примирился съ комнатой и попросилъ, чтобы мнѣ дали умыться. Хозяинъ исчезъ, а вмѣсто него появился босой малый, въ пестрой ситцевой рубашкѣ. Онъ, тяжело сопя носомъ и встряхивая непослушными волосами, принялся поливать мнѣ на руки.
— Тебя какъ зовутъ? — спросилъ я его.
— Трифонъ.
— А знаешь-ли ты, гдѣ живетъ инженеръ Александръ Ивановъ Ламзинъ?
— Гы! — осклабился малый во всю ширину своей сіяющей физіономіи. — Чего спрашиваете!
— Какъ чего спрашиваю? Спрашиваю: гдѣ Ламзинъ живетъ? — повторилъ я, не понимая его глуповатой улыбки.
— Такъ нешто я не знаю? — расхохотался Трифонъ.
— А знаешь — такъ скажи!
— Вотъ! Да у насъ всякій въ городѣ знаетъ, гдѣ Лександра Иванычъ живетъ.
— Ахъ ты шутъ гороховый, да понимаешь ты, что я-то не знаю.
— Ну?! Неужто не знаете? — удивился малый и, сдѣлавъ сейчасъ-же серьезную физіономію, принялся объяснять мнѣ, что Александръ Иванычъ живетъ за прудомъ, въ домѣ Бушуевыхъ, что возлѣ заводскихъ казармъ, а что въ настоящее время его въ городѣ нѣтъ — уѣхалъ на ревизію, вернется же дней черезъ пять не раньше.
Это меня очень огорчило: перспектива прожить лишнихъ пять дней въ этомъ городишкѣ, а главное — прожить безъ всякаго дѣла, не представляла изъ себя ничего привлекательнаго. Знакомыхъ у меня здѣсь не было ни души, развлеченій тоже никакихъ не предвидѣлось и я положительно не зналъ, чѣмъ наполнить предстоящее одиночество.
Умывшись, я принялся за поданный мнѣ тѣмъ-же Трифономъ самоваръ. Не успѣлъ я налить себѣ еще первый стаканъ, какъ дверь изъ корридора тихо скрипнула и въ комнату ко мнѣ, робко переступая босыми ножками, вошелъ мальчуганъ лѣтъ пяти съ типичной жидовской мордочкой. Въ рукахъ онъ держалъ какой-то листъ сѣрой печатной бумаги.
— Тебѣ что? — спросилъ я.
— Афиса… — пролепеталъ мальчуганъ, протягивая мнѣ бумагу.
— Афиша! Какая афиша? — не сообразилъ я сразу. — Ну, ну, давай твою афишу… Что тутъ такое?
И, развернувъ поданный мнѣ листъ, я такъ и ахнулъ отъ удивленія: на афишѣ, крупнымъ, хотя и очень грязнымъ шрифтомъ, значилось:
Какъ? Гамлетъ?! Здѣсь, за Ураломъ — Гамлетъ?! И я внимательно принялся за чтеніе: «Съ дозволенія начальства сегодня, въ воскресенье, 16-го іюня (слова „въ воскресенье“, 16-го іюня, были вписаны чернилами), труппою драматическихъ артистовъ подъ управленіемъ и при участіи извѣстнаго столичнаго артиста М. И. Глумова-Карпинскаго, а также и знаменитой провинціальной артистки Ладо, представлено будетъ: „Гамлетъ, принцъ Датскій“, трагедія В. Шекспира». Затѣмъ уже слѣдовало перечисленіе дѣйствующихъ лицъ и фамилій участвовавшихъ артистовъ. Фамиліи были все очень громкія, преимущественно двойныя, а одна — артиста, исполнявшаго роль Полонія — даже тройная: Грошъ-Петровъ-Загибинъ. На самомъ низу афиши было написано чернилами, что «билеты можно получать въ домѣ купца Валенкова, гдѣ будетъ происходить и самое представленіе».
«Вотъ такъ сюрпризъ!» — подумалъ я, опуская афишу… и тутъ только замѣтилъ, что маленькій жиденокъ еще въ комнатѣ и стоитъ въ той же самой позѣ съ протянутой ко мнѣ рученкой.
— Чего-же тебѣ еще?
— Гостинца… — прошепталъ онъ.
Я сунулъ ему какую-то мѣдную монету, онъ торопливо сжалъ кулачокъ, быстро юркнулъ изъ номера и по корридору пронеслось дробное топанье его босыхъ ноженокъ.
Вотъ ужь подлинно: «голенькій охъ! а за голенькимъ Богъ!» Думалъ, что здѣсь никакихъ развлеченій, анъ оказывается, что тутъ подвизается цѣлая труппа артистовъ, да еще съ такими громкими, хотя и никому неизвѣстными фамиліями. Одно меня смущало: по силамъ-ли будетъ величайшее произведеніе величайшаго поэта разнымъ Глумовымъ-Карпинскимъ, Ладо и Грошъ-Петровымъ-Загибинымъ? Но вспомнивъ остроумное замѣчаніе одного стараго театрала, что Гамлетъ такая роль, въ которой ни одинъ актеръ провалиться не въ силахъ, — рѣшилъ немедленно отправиться за билетомъ.
Розыскать домъ купца Валенкова было не трудно — онъ оказался почти напротивъ моей гостинницы. Какая-то облѣзлая дама съ подвязанною щекой сидѣла за маленькимъ ломбернымъ столикомъ и штопала бѣлый чулокъ. При моемъ входѣ она быстро спрятала работу и сдѣлала умильную физіономію.
— Вамъ билетъ-съ?
— Да, пожалуйста, на сегодняшній спектакль.
— Въ первомъ ряду?
— Зачѣмъ-же въ первомъ, я думаю, что это будетъ слишкомъ близко отъ сцены — неудобно смотрѣть.
— Нѣтъ, ничего-съ… между сценой и креслами оркестръ — такъ что не очень близко; а то сзади, знаете, здѣсь публика очень простая, вамъ непріятно будетъ…
— Ну что-жь — давайте хоть въ первомъ! — согласился я.
— Рубль пятьдесятъ копеекъ.
Я вручилъ деньги.
— А на вторникъ не желаете взять билетикъ? — заискивающе посматривая мнѣ въ глаза, снова предложила кассирша. — Очень интересное представленіе будетъ: «Фальшивый монетчикъ», драма въ пяти дѣйствіяхъ.
— Нѣтъ, благодарю васъ.
— Отчего-же? возьмите, пожалуйста! А то, право, никто не ходитъ…
Я рѣшительно отказался.
Возвратясь въ гостинницу, я наткнулся на маленькую сценку: въ буфетной комнатѣ два какихъ-то юныхъ оборванца резонились съ жидомъ-содержателемъ.
— Ей Богу-же сегодня отдадимъ! — увѣряли юноши.
— Ладно сегодня! А откуда вы сегодня возьмете? — сомнѣвался еврей.
— Изъ сбора. Сегодня воскресенье и сборъ навѣрное будетъ хорошій, — Матвѣй Ильичъ обѣщалъ сегодня раздать жалованье.
— Пхе! Вашъ Матвѣй Ильичъ имѣетъ деньги и безъ сбора, отчего онъ вамъ не даетъ, когда вы у него служите артистами?
— Да полноте, у него самого нѣтъ, а вотъ сегодня изъ сбора… Ей Богу-же! Вы намъ хоть однихъ щей отпустите… Ну хоть щей только! — упрашивали артисты.
— Щей! И щи деньги стоятъ!
Но въ концѣ концовъ, хозяинъ смилостивился и крикнулъ стоявшей за буфетомъ не старой еще и очень недурненькой еврейкѣ:
— Соня, вели имъ отпустить одну порцію щей.
Соня что-то недовольно пробурчала подъ носъ и вышла въ другую комнату.
День провелъ я въ прогулкѣ по городишку и въ осмотрѣ разныхъ его достопримѣчательностей, которыхъ, къ слову сказать, было немного. Еврей-хозяинъ угостилъ меня, къ удивленію моему, очень вкуснымъ обѣдомъ и порядочнымъ виномъ, увѣряя при этомъ, что завтра еще лучше будетъ.
— Завтра я подамъ вамъ нельму, настоящаго сибирскаго нельму… Ахъ, что это за рыба! — патетически восклицалъ онъ.
— А что?
— Такого вкуснаго рыбу вы уфъ цѣломъ свѣтѣ не будете кушать!
Въ половинѣ восьмого я отправился въ театръ. Низенькій и узкій зрительный залъ, слабо освѣщенный тремя висячими лампами, былъ уже биткомъ набитъ. Было душно, а между тѣмъ окна оказались наглухо закрытыми деревянными ставнями, вѣроятно въ огражденіе отъ любопытныхъ и безплатной публики, толпившейся передъ фасадомъ дома купца Валенкова. Я пробрался въ первый рядъ. Передо мной помѣщался оркестръ, ничѣмъ, впрочемъ, не отгороженный отъ партера. Оркестръ весь состоялъ изъ четырехъ инструментовъ: скрипки, кларнета, контръ-баса и гуслей. Публика была сбродная. Чуйки, поддевки, смазные сапоги, ситцевые кофточки и цвѣтные платочки, по преимуществу. Изрѣдка попадался «интеллигентный» сюртучекъ и два-три горныхъ мундирчика; была дама съ турнюромъ, была барышня безъ турнюра, одна особа явилась даже въ какой-то вылинявшей бархатной накидкѣ, подбитой мѣхомъ (это лѣтомъ-то!). Публика сидѣла чинно, разговаривала въ полголоса и усердно грызла кедровые орѣшки. Въ заднихъ рядахъ кто-то было заигралъ на гармоникѣ, но его тотчасъ-же остановили.
Но вотъ появился капельмейстеръ. Появился онъ почти совершенно такъ-же, какъ и во всѣхъ благоустроенныхъ театрахъ, т. е. изъ за кулисъ, но только не изъ подъ сцены, какъ это бываетъ, а прямо со сцены, отодвинувъ для этого уголъ грубо размалеваннаго полотна занавѣси и неуклюже спрыгивая съ подмостковъ на полъ. Въ публикѣ раздался сдержанный смѣхъ. Но г. chef d’orchestre[1], нисколько не смущаясь этимъ, досталъ откуда-то изъ подъ стула свою завернутую въ красный платокъ скрипку (явившуюся такимъ образомъ пятымъ инструментомъ), бережно развернулъ ее и принялся настраивать, перебрасываясь со своимъ оркестромъ отрывочными фразами на чистѣйшемъ еврейскомъ жаргонѣ. Затѣмъ, немного спустя, со сцены раздались какіе-то сигнальные стуки, и музыканты, переглянувшись между собой, грянули польку.
Но, Боже, что это была за музыка! Даже слоны и гипопотамы едва-ли рѣшились-бы танцовать подъ нее. Отрадное исключеніе представляли однѣ только гусли, которыя съ необычайной ловкостью выдѣлывали свои замысловатые пассажи. Гусляръ, единственный русскій артистъ изъ всего оркестра, кажется самъ заслушивался своего инструмента; зажмуривъ глаза и вдохновенно откинувъ голову назадъ, онъ съ необычайной ловкостью скользилъ по струнамъ своими грубыми и костлявыми пальцами. Я сидѣлъ напротивъ него и былъ несказанно доволенъ, что онъ хоть нѣсколько отвлекалъ мое вниманіе отъ несносной какофоніи остального оркестра.
Но вотъ на сценѣ снова раздались три зловѣщихъ стука и музыканты замолкли, впрочемъ не всѣ сразу: кларнетъ еще попробовалъ взять двѣ какихъ-то гнусливо-визгливыхъ ноты. Размалеванное полотно заколыхалось и какъ-то бокомъ наискось поползло вверхъ и… передъ нами явился тронный залъ во дворцѣ короля Клавдія…[2]
Описывать самый спектакль я не буду, да это и невозможно: слишкомъ уже неожиданно гадко и позорно было это представленіе! Скажу только, что ни костюмы, ни декораціи, ни артисты не оставляли желать ничего худшаго. Наиболѣе приличный костюмъ былъ на Гамлетѣ, котораго изображалъ самъ Глумовъ-Карпинскій, антрепренеръ и премьеръ труппы; но за то что это былъ за принцъ Датскій! Толстая и обрюзглая физіономія этого артиста какъ нельзя болѣе гармонировала съ его пьянымъ и хриплымъ голосомъ. Безсмысленная читка, перевираніе стиховъ, какіе-то несуразные жесты дѣлали его до такой степени отвратительнымъ, что я рѣшилъ въ первый-же антрактъ удалиться изъ театра, тѣмъ болѣе, что и остальные артисты достойно поддерживали ансамбль. Полоній, напримѣръ, не стѣсняясь, подпускалъ «отсебятину»! королева напоминала какую-то прачку; Офелія… Ахъ, эта Офелія! Извѣстная (по заявленію афиши) артистка Ладо оказалась настоящей трактирной арфисткой съ нижегородской или ирбитской ярмарки. Смотрѣть было не только нечего, но даже и стыдно: чувствовалось, что дѣлаешься и самъ невольнымъ участникомъ этого отвратительнаго кощунства, и я съ нетерпѣніемъ сталъ ожидать занавѣса, чтобы бѣжать изъ театра… Занавѣсъ, наконецъ, опустился, а я… остался и просидѣлъ даже весь спектакль до конца.
Меня удержалъ Лаэртъ.
Сколько разъ мнѣ приходилось видѣть «Гамлета», но я ни разу не встрѣчалъ еще мало-мальски сноснаго исполнителя роли Полоніева сына. Всѣ они были напыщены, или крикливы, или не въ мѣру развязны, но никогда — вполнѣ приличны. На этотъ разъ Лаэртъ заинтересовалъ меня чѣмъ-то оригинальнымъ, еще до сихъ поръ мною не встрѣченнымъ.
Актеръ, игравшій эту роль (какой-то Горичъ-Забайкальскій), очевидно, былъ полный новичекъ на сценѣ. Онъ совсѣмъ еще не умѣлъ ходить по подмосткамъ, не зналъ, куда дѣвать руки и въ своемъ «гишпанскомъ» костюмѣ чувствовалъ себя, очевидно, до крайности неловко. Мало того, съ увѣренностью можно было сказать, что онъ никогда въ своей жизни не видалъ представленія Гамлета на сценѣ и, слѣдовательно, не имѣлъ образчика для подражанія. Позаняться съ нимъ, вѣроятно, тоже было некому и вотъ онъ читалъ Шекспировскіе стихи (въ переводѣ Полевого)[3] по своему уразумѣнію, т. е., какъ Богъ на душу положитъ, и читалъ, надо отдать ему полную справедливость, хорошо, а мѣстами даже и прекрасно. Можетъ быть онъ даже не понималъ ихъ, но онъ ихъ чувствовалъ, — а это главное. Въ первый разъ передо мной Лаэртъ явился не самимъ по себѣ, а братомъ, роднымъ братомъ нѣжной, задумчивой Офеліи, — не той, конечно, Офеліи, которую безбожно коверкала передъ нами ярмарочная артистка Ладо, — а той, которая создана титаническимъ творчествомъ великаго драматурга.
Я старался не смотрѣть на жалкія отрепья, которыя покрывали стройную фигуру юнаго артиста, я забывалъ его непослушныя еще руки, я не улыбался, когда онъ неуклюже, какъ-то бокомъ передвигался по сценѣ, но я ни на минуту не отрывался отъ его прекраснаго и вдохновеннаго лица, обрамленнаго свѣтлокаштановыми кудрями, и съ наслажденіемъ слушалъ его молодой и бархатный голосъ.
Онъ былъ одинъ и нарушалъ весь ансамбль этого позорища. Остальные артисты всѣми силами старались портить ему его сцены (едва-ли, впрочемъ, умышленно), но правда поэта торжествовала и я любовался имъ. Необычайно просто и трогательно были произнесены имъ слова, обращаемыя къ сестрѣ передъ отъѣздомъ:
«Ужъ все мое на кораблѣ. Прощай, |
Съ этихъ-то словъ онъ и приковалъ мое вниманіе. Затѣмъ случился маленькій инцидентъ: появляется Полоній и говоритъ:
«Да чтожь ты медлишь? |
Почтенный г. Грошъ-Петровъ-Загибинъ счелъ нужнымъ подпустить тутъ легенькій фарсъ и вмѣсто словъ:
«Попутный дуетъ вѣтеръ»… |
съ явнымъ подчеркиваніемъ произнесъ:
«Попутный дутеръ вѣеръ»… |
а потомъ поправился:
«Пудутный дѣеръ вутеръ»… |
Публика наградила потѣшнаго артиста громкимъ хохотомъ и аплодисментами, и тотъ началъ стараться въ этомъ направленіи съ удвоенной силой.
Въ четвертомъ дѣйствіи, послѣ того, какъ Офелія-Ладо два раза на бисъ провизжала пѣсню безумной, врывается Лаэртъ. Самый выходъ его былъ неудаченъ и первыя фразы, очень сильныя и горячія, онъ какъ-то скомкалъ, но за то стихи:
«Изсохни мозгъ мой, лейтесь мои слезы! |
произнесены были имъ съ такимъ искреннимъ и сильнымъ чувствомъ, что за сердце схватили.
До самаго конца спектакля Лаэртъ приковывалъ мое вниманіе и съ дальнѣйшимъ развитіемъ его роли все чаще и чаще дарилъ моменты настоящаго вдохновенія. Артистовъ вызывали послѣ каждаго акта, особенно много выпало аплодисментовъ на долю потѣшнаго Полонія и полупьянаго Гамлета. Лаэртъ-же былъ всѣми забытъ и имя Горича-Забайкальскаго ни разу не было произнесено въ зрительной залѣ. Да оно и понятно: самая трагедія, благодаря безобразнымъ сокращеніямъ и перестановкамъ, очевидно, осталась совершенно непонятной для большинства, если почти не для всѣхъ зрителей. Восторги-же ихъ вызывали или безобразное рычанье и выкрики Гамлета, или пошлыя и плоскія «отсебятины» Полонія, или-же, наконецъ, хриплое пѣніе Офеліи. Лаэртъ ничего подобнаго себѣ не позволялъ и потому, естественно, остался незамѣченнымъ.
Только, уже сходя съ крылечка дома купца Валенкина, я случайно услыхалъ за собой кѣмъ-то оброненную фразу:
— Ну ужь и позорище! Всѣхъ-бы ихъ помеломъ со сцены. Впрочемъ, вотъ этотъ — Лаэртъ, приличный мальчикъ и изъ него еще кое-что можетъ выработаться…
Возвратился я къ себѣ поздно, былъ уже первый часъ въ началѣ, но, къ удивленію моему, городской садъ еще не совсѣмъ опустѣлъ и я могъ полюбоваться изъ окна моей комнаты, какъ мелькали неясные силуеты запоздавшихъ гулякъ, вспыхивали огоньки отъ закуриваемыхъ папиросъ. Гдѣ-то, на противоположномъ концѣ сада, назойливо надрывалась гармоника. По безлюднымъ улицамъ лаяли собаки.
Я закрылъ окно и улегся спать. По корридору послышались шаги нѣсколькихъ человѣкъ, потомъ кто-то пьянымъ и фальшивымъ голосомъ запѣлъ:
«Отворите мнѣ темницу, |
и почти вслѣдъ за этимъ-же въ сосѣднемъ номерѣ началась перебранка.
— А я тебѣ говорю, что рупь семь гривенъ! — увѣрялъ кто-то.
— А вотъ и врешь! — всего сорокъ копѣекъ!
— Зажилить хочешь?
— И вовсе не зажилить…
— Да ладно ужь! Подавись!..
— Самъ ты подавись, вотъ что!
Въ саду въ это время пронзительный женскій голосъ отчаянно закричалъ: «Краулъ!» Собаки на улицѣ залаяли громче прежняго…
Это мнѣ все такъ надоѣло, что я завернулся въ одѣяло и заснулъ.
Утромъ меня разбудилъ громкій говоръ въ сосѣдней комнатѣ. Оказалось, что тамъ квартировали артисты труппы Глумова-Карпинскаго, къ которымъ явился хозяинъ гостинницы и настойчиво требовалъ, чтобы они немедленно очистили номеръ. Перегородка была очень тоненькая и ко мнѣ ясно доносился весь разговоръ.
— Да, позвольте, мы вамъ сегодня за все заплатимъ! — увѣрялъ кто-то.
— Заплатите? А изъ какихъ капиталовъ? Что вы, золотыя розсыпи нашли, что-ли? — издѣвался еврей-хозяинъ.
— Да мы сегодня отъ антрепренера должны жалованье получить!
— Ха, ха, ха! Жалованье! Отъ антрепренера! Ну такъ я вамъ скажу, что вашъ антрепренеръ такой-же мазурикъ, какъ и всѣ!..
— Положимъ, это такъ; но деньги-то онъ все-таки отдастъ! — замѣтилъ кто-то голосомъ, напомнившимъ мнѣ вчерашняго Полонія.
— Да, пойдите — поймайте его! Вы вотъ все тутъ спали, а онъ тѣмъ временемъ отличнѣйшимъ образомъ далъ тягу.
— Удралъ?!! — воскликнуло нѣсколько голосовъ сразу и на время у сосѣдей все затихло.
— Ну, конечно, удралъ! — первымъ нарушилъ молчаніе еврей. — А то что вы думаете, васъ онъ что-ли дожидаться сталъ-бы?! Какъ-же! Ну такъ вотъ что, прошу васъ немедленно убираться изъ гостинницы, а то я пойду за полиціей.
Еврей вышелъ изъ номера, а артисты притихли. Напоминаніе о полиціи имъ, очевидно, было не по вкусу: грѣшки-ли кое-какіе водились, или, можетъ быть, нѣкоторые за неимѣніемъ паспорта жили просто «по афишамъ», но только слово полиція произвело на нихъ удручающее впечатлѣніе и переругиваться они начали уже вполголоса.
Въ этотъ день я собирался съѣздить за городъ на одинъ изъ ближайшихъ частныхъ заводовъ. Лошади были заказаны еще наканунѣ. Умывшись и напившись чаю, я тронулся въ путь, оставивъ номеръ за собой и сказавъ хозяину, что вернусь завтра къ вечеру или послѣ-завтра утромъ.
«А тѣмъ временемъ, можетъ быть, и мой пріятель Ламзинъ вернется», — соображалъ я.
Утро стояло прекрасное, сытая тройка сибирскихъ лошадокъ легко катила по наѣзженной дорогѣ маленькую таратайку. Ямщикъ — молодой парень съ сережкой въ одномъ ухѣ, весело покрикивалъ и встряхивалъ возжами.
— Ты изъ ссыльныхъ? — обратился я къ нему, когда мы выѣхали за городъ.
— Чего? — переспросилъ онъ, полуоборачиваясь ко мнѣ.
— Изъ ссыльныхъ ты, что-ли?
— Нѣтъ, мы тутошные, коренные!
— Раскольникъ?
— Чего это?
— По старой вѣрѣ?
— А вамъ на что?
— Да такъ, ни на что, просто спрашиваю…
— А коли ни на что, такъ и спрашивать нечего! — огрызнулся парень и отвернулся отъ меня.
Я понялъ, что мой неосторожный вопросъ испортилъ на нѣкоторое время наши отношенія.
Налѣво отъ меня синѣли далекія уральскія горы, дорога извивалась съ бугра на бугоръ, повременамъ впереди начиналъ обозначаться лѣсокъ. Перевалило за полдень, становилось душно.
— А вы изъ Рассеи? — заговорилъ, спустя нѣкоторое время, мой ямщикъ.
— Изъ Россіи.
— Чиновникъ?
— Нѣтъ, — такъ, по своимъ дѣламъ ѣзжу…
— По купечеству, значитъ… А вы изъ чьихъ будете?
Я назвалъ ему мою фамилію.
— Такихъ не слыхали! — замѣтилъ онъ на это и соскочилъ съ козелъ, такъ какъ передъ нами начинался довольно крутой подъемъ и лошади пошли шагомъ.
— Ну, варнакъ, пошевеливайся! — прикрикнулъ онъ на коренника, слегка подстегивая его кнутомъ по ногамъ…
Съ завода я вернулся дня черезъ три. Въ гостинницѣ мнѣ сообщили, что Ламзинъ уже пріѣхалъ и справлялся обо мнѣ. Я очень обрадовался этому извѣстію и сейчасъ-же, только слегка пообчистивъ мой запылившійся дорожный костюмъ, отправился къ пріятелю. Тотъ немедленно распорядился, чтобы мои вещи были перенесены изъ гостинницы къ нему на квартиру, такъ какъ онъ не допускалъ и мысли, чтобы я могъ квартировать не у него. Съ перваго же дня онъ принялся знакомить меня съ ихъ разнообразною инженерскою мудростью, не давая мнѣ, что называется, «ни отдыху, ни сроку».
На другой день, подъ-вечеръ, я, утомленный заводскимъ шумомъ и грохотомъ машинъ, отправился погулять въ общественный садикъ. Ламзинъ обѣщалъ притти туда попозже, по окончаніи работъ, и просилъ меня подождать его на террасѣ гостинницы, въ которой я жилъ первые дни пребыванія моего въ N.
Солнце стояло еще высоко, было довольно жарко и вслѣдствіе этого гуляющихъ въ саду встрѣчалось очень мало. Дойдя до гостинницы, я занялъ, какъ было условлено, столикъ на террасѣ, выходившей въ садъ, и спросилъ себѣ чаю.
— А что-же вы такъ и не попробовали у меня нельму? — не то съ упрекомъ, но то съ сожалѣніемъ замѣтилъ мнѣ хозяинъ-еврей, подходя къ моему столику.
— Ну, время еще не ушло, я не завтра уѣзжаю! — отозвался я.
— Да, время не ушло, а нельма ушла! Сегодня ее у меня всю купцы съѣли, а когда получу свѣжую — неизвѣстно! — и почтенный Исаакъ Давидычъ сокрушенно склонилъ голову и развелъ руками.
— И вотъ таково рыбу, что они еще до сихъ поръ въ себя придти не могутъ! — внезапно оживляясь продолжалъ онъ. — До сихъ поръ все запиваютъ это благородное кушанье шампанскимъ.
— Это не они-ли такъ и шумятъ у васъ въ гостинницѣ? — освѣдомился я, намекая на громкіе и пьяные голоса, доносившіеся до меня изъ внутреннихъ комнатъ.
— Они самые! Вторую дюжину ужь заканчиваютъ. Вы не смотрите, что нашъ городишко такой маленькій… О! въ немъ такіе капиталисты живутъ, что и для Москвы не стыдно! хе, хе, хе! Бойкое здѣсь мѣсто… И знаете-ли чѣмъ всѣ деньги нажиты? Ну не больше, не меньше, какъ… — и еврей наклонился къ моему уху, чтобы сообщить должно быть что-нибудь очень таинственное, но какъ разъ въ этотъ моментъ изъ гостинницы на террасу выскочилъ какой-то плохо одѣтый молодой человѣкъ и, громко хлопнувъ дверью, сбѣжалъ въ садъ.
Почти слѣдомъ за нимъ выскочилъ другой субъектъ, тоже очень оборваннаго вида и, остановившись на ступенькахъ, крикнулъ убѣгавшему:
— Петя! Петя! Да полно ты! Ну что ты ерепенишься?
— Отвяжись! — крикнулъ тотъ, уходя дальше и потомъ, пріостановившись на минуту и обернувшись къ намъ лицомъ, дополнилъ. — А имъ скажи, что всѣ они свиньи, и больше ничего!
Лицо и голосъ молодого человѣка мнѣ показались очень знакомыми, но только сразу я не могъ вспомнить, гдѣ я встрѣчался съ нимъ, но когда останавливавшій его субъектъ поднялся на террасу и, обращаясь ко мнѣ и Исааку Давидычу, проговорилъ пьяненькимъ и унылымъ голосомъ: «Вѣдь вотъ горячка-то! Ничего съ ними не подѣлаешь!» — я догадался, что ушедшій былъ Лаэртъ изъ труппы сбѣжавшаго Глумова-Карпинскаго, а оставшійся — потѣшный Полоній или, вѣрнѣе, самъ г. Грошъ-Петровъ-Загибинъ.
— Ну и что такое съ нимъ случилось? — освѣдомился еврей.
— Да что случилось, — съ гоноромъ человѣкъ, ну а купцы разбаловались, вздумали надъ нимъ пошутить, а онъ, конечно, и обидѣлся, — пояснилъ Полоній.
— Вотъ народецъ! — возмутился почтенный израиль, — самимъ кушать нечего, а тоже съ гоноромъ! Хо, хо! Да его за полтинникъ всего купить и продать можно.
— Ну этого не больно купишь! — вступился Грошъ-Петровъ-Загибинъ за товарища.
— Такъ отчего-же онъ мнѣ за номеръ и за кушанья долженъ остался? Если онъ такой гоноровый человѣкъ, почему-же онъ мнѣ не отдастъ два рубля пятнадцать копѣекъ?
— Отчего? оттого, что денегъ нѣтъ! Очень просто! Карпинскій насъ надулъ.
— А если денегъ нѣтъ, то зачѣмъ задирать носъ?.. Нужно быть еще очень благодарнымъ, что господа купцы обѣдомъ его кормили и сидѣть съ ними тихо и благородно и пить вино.
Изъ двери въ это время высунулась какая-то всклокоченная купеческая голова и, обращаясь къ Полонію, прохрипѣла:
— Ну что?
— Да что! Ушелъ совсѣмъ! — сокрушенно отвѣтилъ тотъ.
— А ушелъ, такъ и наплевать! Эй, ребята! идите сюда, здѣсь на воздухѣ не въ примѣръ чудеснѣе! — крикнула голова, поворачиваясь во внутреннія комнаты.
Вскорѣ вся купеческая компанія выбралась на террасу. Появились стаканы, недопитыя бутылки. Прислуживала купцамъ сама супруга Исаака Давидовича.
— Что-же этотъ твой пріятель такъ и не вернется? — обратился одинъ изъ компаніи къ Грошъ-Петрову-Загибину.
— Да Богъ его знаетъ, онъ у насъ съ придурью, — обидится на что-нибудь, уйдетъ и ужь вы его ни за какія шанижки[5] не воротите.
— Ахъ, скажите пожалуйста, форсъ какой! Обидится! На грошъ амуниціи, да рупь амбиціи! Какой прынцъ иностранный выискался!.. — издѣвалось купечество.
— Да, вѣдь, онъ, господа, не изъ простыхъ, — вступился за товарища комикъ, — онъ княжескій сынъ. Родился-то онъ уже здѣсь, въ Сибири, но отецъ его настоящій князь, только лишенный всего, потому что изъ ссыльныхъ…
— Ха, ха, ха! — раскатилась компанія. — Не изъ простыхъ! Ссыльное сіятельство! Знаемъ! Видали мы такихъ! Ты, можетъ, тоже изъ благородныхъ?
— Нѣтъ, я — что! Я какъ былъ просвирнинъ сынъ, такъ просвирнинъ сынъ и останусь! — отбояривался отъ этихъ восклицаній сбитый съ толку Полоній.
— Только, знаете, онъ отчаянный! — началъ онъ опять, когда купцы немного поуспокоились и выпили по стаканчику холодненькаго.
— Кто это?
— Да вотъ пріятель-то мой — Горичъ. Онъ у насъ въ Омскѣ какую штуку выкинулъ, — бѣда!
— А что такое?
— Да что, чуть человѣка не убилъ… Была у насъ актриска въ труппѣ, молоденькая и очень недурна собой; только, знаете, началъ за ней ухаживать одинъ купеческій сынокъ… Ну та, конечно, ломается, кокетничаетъ, чтобы, значитъ, покрѣпче закрутить молодца, — свою политику дѣвичью выводитъ…
— Это что говорить, — на это онѣ мастерицы!
— Да-съ! Однимъ словомъ, приковала его совсѣмъ, изъ-за кулисъ не выходитъ, и на репетиціи, и на спектаклѣ все у насъ… Сколько мы этого шампанскаго перепили — сказать невозможно!.. Только разъ вечеромъ — шла у насъ пьеса костюмная, т. е. значитъ не въ русскомъ платьѣ и при шпагахъ — купчикъ этотъ очень ужь увлекся и вздумалось ему поцѣловать свой предметъ… Ну та, конечно, не тутъ-то было… Онъ ее за руку, — вырывается; онъ это крѣпче, а она, какъ крикнетъ: «какъ, — говоритъ, — вы смѣете со мной такъ обращаться?» Извѣстное дѣло — дуритъ, кокетничаетъ… Только вдругъ, откуда ни возьмись, Горичъ: «Негодяй! — кричитъ, — хамъ! Забылъ, — кричитъ, — гдѣ ты!» Да, безъ дальнихъ разсужденій, выхватилъ свою шпаженку, да какъ пырнетъ купца въ бокъ, мы такъ всѣ и ахнули!..
Купцы тоже ахнули.
— Ахъ, оглашенный! А! Вотъ Иродъ! Да расказнить его за это мало! На купца посмѣлъ!.. — послышались восклицанія.
— Да-съ, — продолжалъ Грошъ-Петровъ-Загибинъ, — ужъ и не говорите! Бросились мы къ нимъ разнимать. Глядимъ — поцарапалъ вѣдь; положимъ, незначительно, — часы у того въ жилеткѣ были, такъ помѣшали, ну, а все-таки кровь… Купчикъ плачетъ: «только тятенькѣ, — говоритъ, — не сказывайте»…
— Боялся отца-то?
— Боялся! Ну, конечно, оштрафовалъ антрепренеръ Горича рублей на двадцать — этимъ и дѣло кончилось, затушили.
— Да что она ему, невѣста была, что-ли? — освѣдомился кто-то.
— Какая невѣста, ничуть не бывало. Онъ, можетъ, съ ней и двухъ словъ не сказалъ… Да дней черезъ пять она и совсѣмъ отъ насъ уѣхала; съ пріисковъ повѣренный влюбился — замужъ вышла.
— Такъ съ чего-же это онъ взбѣленился-то?
— А, значитъ, вступился за честь женщины.
— За честь?!
— Да-съ! Онъ вѣдь у насъ порядочный Донъ-Кихотъ.
— Кто такой?
— Донъ-Кихотъ — рыцарь, значитъ.
— И такъ ничего ему за это не было?
— Говорю, оштрафовалъ антрепренеръ на двадцать рублей.
— Мало! слѣдовало-бы при полиціи и посѣчь маленько.
— Ну, однако, что-же, братцы, за розсказнями-то у насъ въ стаканахъ паукъ паутину сплелъ! — спохватился кто-то, и всѣ опять принялись за вино.
Начались шутки и остроты грубыя, неотесанныя и неостроумныя. Комикъ Грошъ-Петровъ-Загибинъ съ ловкостью опытнаго прихлебателя юлилъ и поддакивалъ разгулявшейся компаніи и старался смѣшить ее разными анекдотцами и сценками. Исаакъ Давидовичъ и его супруга довольными, хозяйственными глазками посматривали на возраставшую батарею пустыхъ бутылокъ.
Въ саду начали показываться гуляющіе.
Я все посматривалъ на главную аллею — нейдетъ-ли Александръ Ивановичъ Ламзинъ, но очевидно какое-нибудь неожиданное дѣло задержало моего пріятеля. Близкое сосѣдство разгулявшихся купчиковъ мнѣ уже начинало надоѣдать, тѣмъ болѣе, что они дошли до того градуса, когда русская душа чувствуетъ потребность въ музыкѣ и обыкновенно начинаются попытки спѣть что-нибудь хоромъ. Ихъ фальшивые и пьяные голоса рѣзали уши. Пѣніе, конечно, не ладилось и изъ за этого возникали неудовольствія и перебранки.
Вдругъ вдали раздался какой-то крикъ… Потомъ сейчасъ-же еще и еще… Публика въ саду заволновалась и бросилась бѣжать по направленію къ озеру… Встрепенулась и купеческая компанія.
— Эй, что тамъ такое? — крикнулъ одинъ изъ нихъ пробѣгавшему мимо террасы парню.
— Да утонулъ кто-то! — отозвался тотъ на ходу.
— Кто? кто утонулъ-то?
Но парень былъ уже далеко.
Черезъ минуту терраса опустѣла. Событіе это заинтересовало и меня и я, сказавъ, чтобы мой чай не убирали, тоже поспѣшно направился вслѣдъ за бѣгущимъ народомъ.
На берегу заводскаго пруда собралась уже цѣлая толпа… Всѣ галдѣли, кричали, давали совѣты… Какой-то молодой паренекъ, сидя на берегу, медленно раздѣвался, а саженяхъ въ десяти отъ берега покачивалась маленькая лодочка, въ ней сидѣлъ какой-то мальчуганъ лѣтъ пяти и пронзительно визжалъ.
— Что такое? Кто утонулъ? — обратился я къ одному изъ толпы.
— Да вотъ мальченки… влѣзли въ лодку, оттолкнулись отъ берега, а одинъ-то изъ нихъ и скувырнулся… двое ихъ было, а теперь одинъ вонъ остался… — пояснили мнѣ.
Въ это время раздался плескъ — это раздѣвавшійся паренекъ бросился въ воду и ловко отмѣривая руками «по саженки» поплылъ къ лодкѣ.
— Да кто другой-то былъ? — допытывалась какая-то баба.
— Неизвѣстно…
— Другой? Да жиденокъ, никакъ…
— Какой жиденокъ? Исаака Давидыча?
— Онъ!
— Ври больше — жиденокъ! фершаловъ сынокъ!
— Вотъ тѣ и фершаловъ сынокъ! Фершаловъ-то сынокъ въ челнокѣ чай сидитъ! — раздавались голоса въ толпѣ.
Паренекъ въ это время доплылъ уже до лодки и, схвативъ за конецъ веревки висѣвшей на носу, хотѣлъ было подвести ее къ берегу.
— Не тронь! Не тронь лодку-то! — закричали на него съ берега. — Сведешь съ мѣста, потомъ и не знатно будетъ!.. не найти потомъ…
— А ты мыряй! Слышь, мыряй!
— Да, мыряй! Мырнешь тутъ! Тутъ такая глубина, что и дна не достанешь! Багоръ надо…
— Чего багоръ! — кошки бы принесли. Безпремѣнно кошки… За неводомъ бы послать… Ахъ ты, Господи! Да что-же это никто ничего не дѣлаетъ?! — галдѣла толпа, глядя, какъ паренекъ глупо и безтолково плавалъ вокругъ лодки.
Подгулявшіе купчики были ужь тутъ и тоже что-то кричали и топтались безъ толку. Народъ все прибывалъ и прибывалъ… Вдругъ въ толпѣ раздался раздирающій душу женскій крикъ. Это прибѣжала мать утонувшаго ребенка — еврейка, жена Исаака Давидовича. Шумъ и галдѣнье усилились еще больше. Появился и самъ Исаакъ Давидовичъ, блѣдный, дрожащій; онъ что-то непонятно лопоталъ на своемъ жаргонѣ и старался удержать обезумѣвшую отъ горя жену, порывавшуюся все броситься въ прудъ. Но вотъ мимо меня мелькнула какая-то знакомая фигура и черезъ минуту что-то грузное бултыхнулось въ воду.
Толпа вскрикнула.
— Бросился! Бросился! Кто? Кто бросился? Господинъ какой-то. Вонъ, вонъ онъ плыветъ! Одѣтый! Утонетъ вѣдь! Ахъ! Хоть раздѣлся бы! Да кто такой? Даже сапоги не снялъ! — раздавались голоса.
Я пробрался поближе къ берегу.
— Петя! Петька! Сумасшедшій! вернись! Сапоги-то хоть сними! — надрывался Грошъ-Петровъ-Загибинъ, маша руками вслѣдъ уплывавшему.
— Представьте себѣ, вѣдь это Горичъ бросился! — обратился онъ ко мнѣ. — Вѣдь вотъ онъ всегда такой! Утонетъ вѣдь! — и снова, повернувшись къ пруду, принялся кричать. — Петя! Петька! утонешь вѣдь! Вернись, говорю!..
Но Горичъ былъ уже у самой лодки и, ухватившись рукой за ея бортъ, приподнялся нѣсколько изъ воды, вѣроятно для того, чтобы сдѣлать небольшую передышку.
Толпа на берегу притихла, только бившаяся на землѣ еврейка продолжала что-то безсмысленно причитать.
Но вотъ рука Горича отдѣлилась отъ лодки и голова его исчезла подъ водой.
— Ну, утонетъ! Ну, конечно, утонетъ! — словно самъ съ собой, проговорилъ стоявшій возлѣ меня комикъ.
Наступила минута напряженнаго молчанія… Затихла даже и несчастная мать, глядя какими-то лихорадочными глазами на то мѣсто, гдѣ колыхалась маленькая лодочка. Мальчуганъ, сидѣвшій въ ней, тоже замолкъ. Голая спина паренька бѣлѣла возлѣ кормы. Круги по водѣ расходились во всѣ стороны…
Тяжелая томительная минута тянулась невыразимо долго. Но вотъ снова всколыхнулась лодка и голова Горича показалась на ея поверхности.
— Ну что? Что? Нашелъ? — раздались на берегу сдержанные вопросы.
Еврейка протянула руки впередъ и снова залилась слезами.
— Отдохни! Петя! Отдохни! Да сними ты сапоги-то! — опять заговорилъ Грошъ-Петровъ-Загибинъ, но такъ тихо, что слова его, очевидно, не могли долетѣть до лодки.
Горичъ отдохнулъ и снова исчезъ подъ водой, и снова напряженное молчаніе сковало толпу, стоявшую на берегу.
На этотъ разъ Горичъ вынырнулъ гораздо скорѣе и всѣ видѣли, какъ голый паренекъ бросился къ нему на помощь…
Толпа на берегу, вся какъ одинъ человѣкъ, радостно вскрикнула: маленькій еврейчикъ былъ найденъ!.. Вонъ, вонъ они кладутъ его въ лодку, а вотъ и лодка, подталкиваемая паренькомъ, направилась къ берегу.
Горичъ плылъ сзади.
Шумъ и галдѣнье началось невообразимое… Всѣ радовались, всѣ весело посматривали другъ на друга и можно было подумать, что не было тутъ человѣка, который не оказалъ какого-либо вліянія на спасеніе маленькаго утопленника. Вопросъ-же о томъ, живъ-ли еще онъ или уже успѣлъ задохнуться подъ водой, никому, кажется, не приходилъ въ голову. Даже на лицѣ матери появилось что-то вродѣ улыбки.
Грошъ-Петровъ-Загибинъ толкался возлѣ меня и все бормоталъ, какъ-то восторженно размахивая руками:
— Ахъ, Петька! Ахъ, молодчина! Вѣдь вотъ — всегда онъ такой!..
Лодка подплыла къ берегу и Исаакъ Давидычъ бережно вынесъ своего сына… Мать бросилась къ нему и снова завыла: мальчикъ казался мертвымъ. Началась снова галдѣнье, суетня, совѣты…
Въ толпѣ оказалась мать и другого мальчугана и когда того, страшно перепуганнаго и плачущаго, вынули изъ лодки, она быстро схватила его въ охабку и бросилась съ нимъ бѣжать домой.
Паренекъ одѣвался, уже сидя на берегу, и что-то оживленно разсказывалъ.
Горичъ сильно отсталъ отъ лодки, но вотъ и онъ вышелъ на берегъ…
Вода струилась съ его намокшаго синяго пиджачка, мокрые волосы липли къ бѣлому и довольно высокому лбу, лицо было утомлено и блѣдно.
— Ну что, мальчикъ живъ? — обратился онъ съ первымъ вопросомъ къ бросившемуся ему на встрѣчу комику.
— Ахъ, Петя! Ахъ, молодчина! — лепеталъ тотъ, ничего не понимая въ пьяномъ восторгѣ.
— Я спрашиваю, живъ-ли мальчикъ? — повторилъ Горичъ.
— Живъ, живъ! — отозвался кто-то изъ толпы.
— Кто сказалъ?
— Дохтуръ! Дохтуръ! Вонъ онъ возлѣ него возится… Эвося! Понесли! Понесли младеньчика-то!..
Докторъ, оказавшійся на счастье въ толпѣ, «констатировалъ», что ребенокъ еще живъ и что его можно привести въ чувство, а потому и распорядился, чтобы его осторожно отнесли въ гостинницу, т. е. къ родителямъ. Часть толпы двинулась за утопленникомъ.
— А гдѣ моя фуражка? — спросилъ Горичъ, посматривая на землю.
— А это вотъ, не ваша-ли, господинъ? — обратился къ нему какой-то мѣщанинъ, подавая скомканный и затоптанный ногами картузикъ.
— Ахъ, да, моя! Благодарю васъ!
Компанія загулявшихъ купчиковъ окружила Горича.
— Ну, братъ, ты молодчина! Одно слово — артистъ! Поэтому ты теперь долженъ безпремѣнно съ нами выпить.
— Оставьте вы меня пожалуйста въ покоѣ! — тихо, но съ раздраженіемъ проговорилъ Горичъ.
— Какъ въ покоѣ? Никакъ невозможно! Потому ты геройство сдѣлалъ. Теперь мы этого самого жида Исаака заставимъ не только твой долгъ забыть, но еще тебѣ на дорогу выдать.
— Ахъ, господа-купцы, заставьте пожалуйста! — заюлилъ вдругъ топтавшійся тутъ-же Грошъ-Петровъ-Загибинъ. — Помилуйте, онъ насъ съ квартиры выгналъ, по его милости мы вотъ третій день безъ пристанища и безъ пропитанія находимся и вдругъ сейчасъ мы его сына спасали!.. Неужели и въ ознаменованіе такого геройскаго факта… — тараторилъ онъ, обращаясь то къ одному, то къ другому.
— Не безпокойся — все сдѣлаемъ! Только ты купцовъ уважай! А мы для васъ все можемъ… Ну, трогай что-ли, ребята! Теперь еще сутки поканителиться можно… Пойдемъ, артистъ.
— Пойдемъ, Петя! — подпрыгнулъ обрадованный Грошъ.
— Не пойду! — отозвался Горичъ, выжимая свой пиджакъ и отряхивая фуражку.
— Ну, ладно, ладно! Полно ломаться-то! Чего амбицію-то наводишь! Иди ужь, пока зовутъ.
— Сказалъ не пойду! Что вы ко мнѣ пристаете?
— Да что ты фордыбачишь-то? Да мы, можетъ, теперь въ такомъ расположеніи, чтобы тебя съ ногъ до головы озолотить за твое геройство!
— Пойдемъ, Петя, пользуйся фортуной! — искушалъ комикъ.
— А пройдетъ наше расположеніе, такъ ты отъ насъ мѣдной копейки не увидишь!
— Ни золота вашего, ни мѣдной копейки мнѣ не надо.
— Что такъ?
— Да вотъ и такъ! Потому, что вы себѣ позволяете такія шутки, которыхъ я выносить не могу.
— Ахъ, Боже мой, принцъ какой! Жрать нечего, а тоже носъ деретъ. Пойдешь что-ли?
— Нѣтъ! — рѣшительно отрѣзалъ Горичъ, натягивая на плечи мокрый пиджакъ.
— Петя!.. — умоляюще прошепталъ комикъ.
— А не пойдешь, такъ и наплевать! И безъ тебя обойтись очень можемъ. Невидаль какая! — разсердились окончательно купцы. — Тоже всякій завалявшійся актерщикъ, а носъ задираетъ! Скажите пожалуйста! Сынокъ княжескій! Хе, хе, хе!
Горичъ бросилъ на нихъ молчаливый, но презрительный взглядъ, потомъ нахлобучилъ фуражку на свои мокрые волосы и усталой походкой пошелъ въ противуположную отъ гостинницы сторону…
При первомъ-же шагѣ, вода, скопившаяся въ его высокихъ охотничьихъ сапогахъ, фонтаномъ брызнула изъ подъ старыхъ заплатъ. Купцы это замѣтили и расхохотались:
— Сапожки-то, ваше сіятельство, починить нужно!
— Слѣдоваетъ! — острили они ему въ догонку.
— Ну, а ты съ нами что-ли? — обратились они къ комику.
Тотъ какъ будто поколебался немножко, но потомъ прошептавъ: «вѣдь вотъ всегда онъ такъ!» — довольно рѣшительно двинулся за купцами въ гостинницу.
Толпа окончательно разошлась. Черезъ полчаса я розыскалъ Ламзина и мы съ нимъ отправились къ занятому мною на террасѣ гостинницы столику.
Исаакъ Давидычъ, уже значительно успокоенный (мальчика привели въ чувство и онъ теперь былъ уложенъ въ постельку) откупоривалъ новыя бутылки для веселой купеческой компаніи и выражалъ намѣреніе не только простить долгъ, но даже выдать десять рублей на дорогу спасшему его сына артисту.
Немного спустя, въ гостинницу явился исправникъ. Принявъ обстоятельный докладъ о случившемся, онъ распорядился разыскать Горича, такъ какъ: «вѣдь, ему, шельмецу, за это медаль можно выхлопотать».
Но найти Горича нигдѣ не могли, ни въ этотъ, ни на другой день, а потому дѣло о медали рѣшено было предать забвенію…
Грошъ-Петровъ-Загибинъ, все время моего пребыванія въ городѣ — т. е. около мѣсяца, — слонялся вокругъ гостинницы Исаака Давидовича, пользуясь случайными подачками и угощеніями. Отъ него я слышалъ, что его молодой другъ уже далеко: онъ пѣшкомъ пробирался въ давно манившую его Россію…