И. А. Гончаров. Лихая болесть
'''Оригинал находится здесь.'''
========================================================================
'''В декабре 1830 года, когда холера находилась
''''''еще в Москве, но уже значительно уменьшилась, из
''''''двухсот пятидесяти кур пятьдесят в самом
''''''непродолжительном времени лишились жизни.'''
''Ученая брошюра о действиях холеры
в Москве, доктора Христиана Лодера;
Москва; страница 81.''
Читали ли вы, милостивые государи, или по крайней мере слыхали ли о
странной болезни, которою некогда были одержимы дети в Германии и Франции и
которой нет названия и другого примера в летописях медицины; именно: в них
поселялось какое-то непостижимое стремление идти на гору св. Михаила
(кажется, в Нормандии).
Тщетно отчаянные родители старались удержать их: малейшее
сопротивление их болезненным желаниям влекло за собою печальные следствия -
жизнь детей медленно угасала. Удивительно? не правда ли? - Не будучи знаком
с литературою медицины, не следуя за ее открытиями и успехами, я не могу
сказать вам, объяснен ли этот факт или по крайней мере подтверждено ли его
вероятие; но зато с своей стороны сообщу свету о подобной же не менее
странной и непостижимой эпидемической болезни, губительных действий которой
я был очевидным свидетелем и чуть не жертвою. Предлагая наблюдения мои со
всевозможною подробностию, я осмеливаюсь предупредить читателя, что они не
подвержены никакому сомнению, хотя, к сожалению, не запечатлены верностью
взгляда и ученым изложением, свойственным медику.
Прежде нежели опишу этот недуг со всеми его признаками, долгом
поставляю уведомить читателя о тех особах, которые имели несчастие испытать
его.
Несколько лет назад я познакомился с добрым, милым, образованным
семейством Зуровых и проводил у них почти все зимние вечера. Время
неприметно текло среди их самих, среди круга их знакомых, наконец, среди
тех удовольствий, которые они избрали и допустили в своем доме. Там,
правда, не было карт, и напрасно праздный старик или избалованный
бездействием, мучимый головною и душевною пустотою юноша стали бы искать
денег и развлечения в этом занятии: надежды их никогда не сошлись бы с
благородным образом мыслей Зуровых и их гостей; но зато танцы, музыка, а
чаще всего чтение, разговоры о литературе и искусствах поглощали зимние
вечера.
С каким удовольствием вспоминаю я эту густую толпу друзей, осаждавшую
большой круглый стол, перед которым на турецком диване сиживала Мария
Александровна, добрая хозяйка, и разливала чай, а сам Алексей Петрович
ходил обыкновенно с сигарою и чашкою холодного чая вдоль по комнате, по
временам останавливался, вмешивался в разговор и опять ходил. Помню и
восьмидесятилетнюю бабушку, разбитую параличом, которая, сидя поодаль в
укромном уголке на вольтеровских креслах, с любовию обращала тусклый взор
на свое потомство, и соленая слеза мирного счастия мутила глаза ее, и без
того расположенные к слепоте. Помню, как она поминутно подзывала младшего
внука Володю и гладила его по голове, что не всегда нравилось резвому
мальчику, и он часто притворялся, будто не слышит ее призыва. Сверх всего
этого, бабушка была презамечательная особа во многих отношениях; а потому
да позволено будет мне сказать еще несколько слов о ней: она сидела, как
было упомянуто выше, постоянно на одном месте и владела только левою рукою:
подивитесь же деятельности! умела употребить и единственную свою длань с
пользою для общества; следовательно, несмотря на угасшие силы и едва
таившуюся искру в ветхом сосуде жизни, занимала почетное звено в цепи
существ. Когда утром внуки и внучки, подняв ее с постели, усаживали в
кресла, тут она поднимала левою рукою с материнскою заботливостью стору у
окна, и Боже сохрани, если б кто другой предупредил ее! Но только ли еще?
Ужели умолчу о главной ее способности, которая дорого покупается бедным
человечеством, - увечьем на службе или параличом; бабушка купила последним.
Дело в том, что она во всякое время предсказывала погоду и служила как бы
домашним живым барометром. Так, ежели Марье Александровне, Алексею
Петровичу или кому-нибудь из старших внуков нужно было идти со двора, то
предварительно спрашивали ее: "Матушка (или бабушка), какова-то погода
будет?" - и она, пощупав который-нибудь из онемевших членов, как
вдохновенная сивилла, отрывисто отвечала: "Снежно - ясно - оттепель -
великий мороз", - смотря по обстоятельствам, и никогда не обманывалась. Не
полезно ли иметь такое сокровище в семействе? Помню и старого заслуженного
профессора, который, оставив кафедру политической экономии, с большим
успехом занимался еще исследованием разных сортов нюхального табаку и
влияния его на богатство народов. Помню, наконец, свое место подле
племянницы Зуровых, чувствительной, задумчивой Феклы, с которой я любил
беседовать тишком о разных предметах, например о том, долго ли могут
проноситься чулки после штопанья или сколько бы аршин холста потребовалось
мне на рубашки и проч., на что она всегда давала ясные и удовлетворительные
ответы. Помню, как острые, но не язвительные шутки сыпались со всех сторон
и возбуждали дружный хохот; помню... Но простите, милостивые государи и
государыни, что не могу привести в ясность и разместить в приличном порядке
всех воспоминаний: они смешанной толпой теснятся в мою голову и выжимают
оттуда слезы, которые струятся по щекам и потом орошают сию писчую бумагу.
Позвольте обтереть их: иначе не дождетесь моего рассказа...
Ну вот теперь я покойнее и могу снова заняться своим предметом, от
которого отворотили меня умиление и сострадание. "Сострадание? - спросите
вы, - как? почему? какое?" Да, сострадание, милостивые государи и
государыни, глубокое сострадание. Я был привязан к моим знакомым не только
душевными, но и сердечными узами, которые хотел укрепить законным образом.
Вспомните мой давешний намек на разговор с Феклой: это недаром; гм!
понимаете? Как же не плакать, как не терзаться, когда подумаю, что всё
семейство, начиная с бабушки и до шалуна Володи, погибло, погибло
невозвратно жертвою страшной эпидемии, которая, к счастию,
удовольствовалась этим, хотя и распространилась было и между знакомыми их,
но те впоследствии избегли ее. Вот, извольте видеть, как это происходило.
Я вначале упомянул, что проводил у Зуровых зимние вечера, а об летних
не сказал ни слова потому, что я летом не жил в Петербурге, а уезжал, по
приглашению дяди-старика, к нему в деревню пить с ним, по его настоятельным
просьбам, домашние наливки, из которых рябиновка, приготовленная по
особенному рецепту, могла, как утверждал он, восстановить порядок в моей
нервной системе, а простокваша и варенцы, любимый его полдник, -
предохранить от желудочных болей, которым я был тогда подвержен. Как на
минеральные воды, целые три лета сряду ездил я в деревню лечиться и взял
три таких курса; но на четвертое небесам угодно было послать два страшные
бедствия на ту губернию, где жил дядя: первое - неурожай на ягоды,
вследствие чего наливочные бутылки остались пусты и праздны; и второе -
скотский падеж, столь сильный, что число трехсот пятидесяти голов скота
сократилось в три, варенцы и простокваша оскудели; дядя мой, видя, что
белый счет мало-помалу теряет свою заманчивость и что любимые его занятия
исчезают, с горя также пал вместе с последнею любимою коровою и оставил
меня наследником имения. - Остаток лета я употребил на приведение в порядок
дел, а к началу зимы возвратился в Петербург. Первый мой визит был,
разумеется, к Зуровым. Мне обрадовались. Я нашел всё по-прежнему, и зима
опять застала те же лица в теплой зале Зуровых, за тем же чайным столом, -
меня опять подле Феклы, Алексея Петровича с сигарою, Марью Александровну, с
прежнею любезностью и умом, за нескончаемою от века работою, вышиванием
ковра по канве, начатого ею еще до замужства. В детях только произошли
некоторые перемены: старший сын возмужал, вступил в университет и начал
прислушиваться к шороху женского платья, а младший перестал прятать у
своего учителя-немца платок с табакеркой и сажать бабушку мимо кресел, да
еще бабушка сама усугубила деятельность и в забывчивости опускала стору
середь дня или, отходя ко сну, поднимала ее. Впрочем, всё остальное было
по-прежнему.
Быстро проходила зима; вечера стали короче; бабушка перестала
предсказывать о великом морозе; на языке у ней чаще вертелось слово
"оттепель". Настал апрель; солнце пламенным лучом проводило последний
зимний день, который, уходя, сделал такую плачевную гримасу, что Нева от
смеху треснула и полилась через край, а суровая земля улыбнулась сквозь
снег. Ветреная щебетунья ласточка и верхолет жаворонок уже донесли о
наступлении весны. В природе поднялся обычный шум: те, которые умирали или
спали, воскресли и проснулись; всё засуетилось, запело, запрыгало,
заворчало, заквакало - на небеси горe, и на земли низэ, и в водах и под
землею. Вот и петербургские жители заметили весну.
В первый теплый день я весело пустился из дому прямо к Зуровым
поздравить их с праздником природы и провести у них целый день.
- Здравствуйте, Алексей Петрович! - сказал я. - Честь имею кланяться,
Марья Александровна! поздравляю вас с весной. Нынче очень тепло.
Едва я выговорил эти слова, как - и теперь весь дрожу! - вдруг в целом
семействе произошло необыкновенное движение: Алексей Петрович зевнул и
значительно взглянул на жену; та отвечала ему болезненной улыбкой; двое
младших детей судорожно запрыгали, а старшие захлопали в ладоши; глаза
самой бабушки оживились каким-то неестественным блеском, и во всем этом
проглядывала дикая радость. Я остановился и посмотрел на них в недоумении.
- Что с вами? - спросил я наконец с робостью, - здоровы ли вы?
- Слава Богу, - отвечал Алексей Петрович, сильно зевая.
- Но с вами творится что-то чудное. Не огорчены ни вы чем?
- О нет! напротив, мы радуемся наступлению весны: приходит время
начать наши загородные прогулки. Мы любим пользоваться воздухом и большую
часть лета проводим за городом.
- Прекрасно! - сказал я, - надеюсь, что вы и мне позволите разделять с
вами это удовольствие.
Опять то же движение.
- С радостью, - отвечал Алексей Петрович и бросил на меня дикий
взгляд. Я испугался не на шутку и не знал, что делать и как объяснить себе
эту сцену. Я стоял в нерешимости; но чрез минуту всё приняло обыкновенный
вид, и приветливость хозяйки вывела меня из затруднительного положения.
- Вы, надеюсь, с нами обедаете сегодня? - спросила она.
- С удовольствием, - отвечал я, - но как теперь еще рано, то позвольте
мне сделать визит в один дом.
- Ступайте! - кричал мне вслед Алексей Петрович, - только непременно
приходите, и как вы обещали ездить с нами за город, - тут опять он начал
зевать, - то мы условимся, когда и как устроить первую поездку
"Да еще теперь далеко до загородных прогулок", - подумал я, но сказать
этого не решился, видя, как они горячо принимают к сердцу предстоящее
удовольствие.
Вышед от них, я стал доискиваться причины этой непостижимой выходки
целого семейства.
"Уж не питают ли они против меня какого-нибудь неудовольствия?" -
подумал я; но приглашение к обеду и дружеские проводы не соответствовали
странной встрече. Что бы это значило? Размышляя таким образом, я наконец
вздумал пойти узнать всё от их старого знакомого... Да! я забыл сказать,
что в числе посетителей дома Зуровых были двое, которых надобно познакомить
с читателем покороче, потому что в этом деле они играют важную роль.
Один - Иван Степанович Вереницын, статский советник не у дел,
искренний друг Зуровых с самого детства. Он был обыкновенно задумчив и
угрюм, редко принимал участие в общем разговоре, сидел всегда поодаль от
прочих или молча ходил взад и вперед по комнате. Многие сердились за его
нелюдимость, холодное обращение, а потому и пропустили неблагоприятные
слухи на его счет: одни говорили, что он страждет отвращением к жизни и раз
чуть было не утопился, но мужики вытащили его из воды, за что и награждены
медалями для ношения на анненской ленте; какая-то старушка уверяла, что он
знается с демоном, и вообще все называли его гордецом и бранили за
презрение к миру, а иные даже под великим секретом разглашали, - есть же
такие злые языки! - что он влюблен в женщину сомнительного поведения; одним
словом, если поверить всему, что об нем говорили, то надобно было
возненавидеть его; если же не верить, то возненавидеть других за черную
клевету. Я не сделал ни того ни другого и после увидел, что поведение его
есть следствие особенного взгляда на мир и тех наблюдений, которые... если
бы он захотел, публиковал бы сам, а нам в чужое дело вмешиваться не
следует: нам довольно знать, что он всякий день бывал у Зуровых и
пользовался их особенною привязанностью.
Другое лицо - мой товарищ по ученью, Никон Устинович Тяжеленко,
малороссийский помещик, тоже старый знакомый Зуровых, чрез которого и я
познакомился с ними. Этот славился с юных лет беспримерною методическою
ленью и геройским равнодушием к суете мирской. Он проводил бoльшую часть
жизни лежа на постели; если же присаживался иногда, то только к обеденному
столу; для завтрака и ужина, по его мнению, этого делать не стоило. Он, как
я сказал, редко выходил из дому и лежачею жизнью приобрел все атрибуты
ленивца: у него величественно холмилось и процветало нарочито большое
брюхо; вообще всё тело падало складками, как у носорога, и образовывало род
какой-то натуральной одежды. Он жил у Таврического сада, а пойти туда
прогуляться было для него подвигом. Напрасно врачи предсказывали ему
неизбежную борьбу с целым легионом болезней и разных сортов смертей: он
опровергал возражения самыми простыми и ясными доводами; например, если
упрекали его, что он мало ходит и может подвергнуться апоплексическому
удару, он отвечал, что у него из передней в спальню ведет темный коридор,
по которому он пройдет по крайней мере раз пять в день, чего, по его
мнению, очень, очень достаточно, чтобы предохранить от удара. К этому, в
виде заключения, он прибавлял следующее рассуждение, что ежели, дескать, и
постигнет его, Тяжеленку, удар, то этот случай даст ему повод и законную
причину сидеть безвыходно дома и послужит красноречивою защитою от
всяческих нападений, и что тогда уже ему нечего будет опасаться насчет
своего здоровья. Что же касается до воздуха, которым ему советовали
пользоваться, то он утверждал, что, просыпаясь утром, он прикладывал лицо к
отворенной форточке и насасывался воздуху на целый день. Врачи и друзья
пожимали плечами и оставляли его в покое. Таков мой приятель Никон
Устинович. Он любил Зуровых и бывал у них раз в месяц, но как это казалось
ему выше сил, то он нарочно познакомил меня с ними.
- Ходи к ним почаще, братец, - сказал он мне, - они прекрасные люди, я
их страх как люблю; да требуют, чтобы я раз в неделю бывал у них - эка
шутка! Так, пожалуйста, ходи ты за меня и сообщай новости им обо мне, а мне
об них.
К нему-то я отправился после странности, замеченной мною у Зуровых, в
надежде, что он, как старый знакомый зная всё касающееся до них, объяснит и
мне. В ту минуту, когда я зашел к нему, он замышлял о перевороте на левый
бок.
- Здравствуй, Никон Устиныч, - сказал я. Он, лежа, кивнул головой. -
Здоров ли? - Он опять кивнул, в знак подтверждения: Никон Устинович даром
не любил терять слов. - Зуровы тебе кланяются и пеняют, что ты совсем
разлюбил их. - Он потряс головой в знак отрицания. - Да промолви же хоть
словечко, мой милый!
- Вот... погоди... дай расходиться, - наконец медленно произнес он. -
Сейчас подадут мой завтрак, так я, пожалуй, и привстану.
Через пять минут человек с трудом дотащил к столу то, что Никон
Устинович скромно называл "мой завтрак" и что четверо смело могли бы
назвать своим. Часть ростбифа едва умещалась на тарелке; края подноса были
унизаны яйцами; далее чашка или, по-моему, чаша шоколада дымилась, как
пароход; наконец, бутылка портеру, подобно башне, господствовала над
прочим.
- Ну вот теперь я... - начал было Тяжеленко говорить и вместе
привставать, но ни то ни другое не удалось ему, и он опять упал на подушку.
- Неужели ты один съедаешь столько?
- Нет, и собаке дам, - отвечал он, указывая на крошечную болонку,
которая, вероятно в угождение своему господину, лежала, как и он, постоянно
на одном месте.
- Ну, Бог тебя суди! Однако, не шутя, - продолжал я, - не пойдешь ли
ты со мной обедать к Зуровым?
- И! что ты! в уме ли? - сказал он и махнул рукой. - Лучше останься со
мною: у меня будет славный окорок, осетрина, сибирские пельмени, сосиски,
пудинг, индейка и чудесная дрочена. Сам, братец, командовал, как
приготовить ее.
- Нет, спасибо; я дал слово; к тому же у нас нынче за столом будет
интересный разговор о приготовлениях к загородным прогулкам.
Вдруг лицо Тяжеленки оживилось; он сделал над собой страшное усилие и
- привстал.
- И ты! - И ты! - вскрикнули мы оба в одно время.
- Что значит твое восклицание? - спросил я.
- А твое?
- Мое, - отвечал я, - вырвалось от удивления, что давеча с Зуровыми
сделались конвульсии, а теперь ты чуть не встал на ноги оттого только, что
я заговорил о весне и загородных прогулках. Теперь ты видишь, что я
воскликнул не без причины. Ну а ты отчего?
- Моя причина важнее, - отвечал он и поместил в рот кусок ростбифа. -
Я думал, что ты болен.
- Болен? Спасибо за участие, но с чего ты взял это?
- Я думал, что... ты заразился.
- Час от часу не легче! От кого? чем?
- От кого! от Зуровых.
- Что за дичь! Объяснись, пожалуйста.
- Погоди, дай... поесть. - И он тихо, медленно, как корова, жевал
мясо. Наконец исчез последний кусочек; всё было съедено и выпито, и
человек, принесший завтрак обеими руками, вынес остатки двумя пальцами. Я
подвинулся ближе, и Тяжеленко начал:
- Заметил ли ты в эти три года твоего знакомства с Зуровыми что-нибудь
особенное в них?
- До сих пор ничего.
- А поедешь ли летом в деревню?
- Нет, останусь здесь.
- В таком случае, начиная с нынешнего утра, ты будешь каждый день
замечать диковинные штуки.
- Да что же это значит? скоро ли я добьюсь от тебя? и если в них
скрывалось что-нибудь особенное, отчего ты не сказал мне об этом прежде?
- Значит это то, - продолжал Тяжеленко с расстановкою, - что у Зуровых
недуг.
- Что ты говоришь? Какой недуг? - вскричал я с ужасом.
- Странный, братец, очень странный и заразительный. Сядь, слушай и не
торопи меня... Я предвижу, что мне нынче и без того придется до смерти
устать. Шутка ли, сколько рассказывать! Да нечего делать: надо спасти тебя.
Не говорил я тебе до сих пор об этом потому, что не было никакой
надобности: ты жил в Петербурге только зиму, а в это время в них заметить
ничего нельзя; ума у них пропасть, время неприметно летит в их беседе; а
вот летом, так чудо! они на себя не похожи; совсем другие люди; не едят, не
пьют: только одно на уме... Жалость! жалость! а помочь нечем!
- По крайней мере скажи мне название и свойство болезни, - спросил я.
- Названия ей нет, потому что это, вероятно, первый случай; а свойство
сейчас объясню. Как бы, с чего начать?.. Вот, видишь ты... Да это
премудреная вещь, когда не знаешь имени... Ну, хоть пускай, назову пока
"лихой болестью", а там как медики дознаются, то окрестят по-своему. Дело в
том, что Зуровым летом дома не сидится: вот какой страшный, убийственный
недуг.
И Тяжеленко одним вздохом выпустил с полфунта воздуха, сделав
прекислую гримасу, как будто у него из зубов вытаскивали лакомый кусок. Я
захохотал.
- Помилуй, Никон Устиныч! да это - недуг только в твоих глазах. Ты сам
одержим гораздо опаснейшею болезнию: целый век лежишь на одном месте. Эта
крайность скорее доведет до гибели. Или ты, может быть, шутишь?
- Какие шутки! болезнь, братец, страшная болезнь! Наконец скажу яснее:
их губит неодолимая страсть к загородным прогулкам.
- Да это приятнейшая страсть! Я сам дал слово участвовать в поездках.
- Ты дал слово? - воскликнул он. - О несчастный Филипп Климыч! что ты
сделал! Ты пропал! - Он чуть не заплакал. - Ты уж и с Вереницыным говорил
об этом?
- Нет еще.
- Ну, слава Богу! есть время всё исправить: только слушайся меня. - Я
в недоумении смотрел на него, а он продолжал: - Я сам, бывало, помнишь ли,
в старые годы, когда имел глупость бoльшую часть дня и даже ночи проводить
на ногах: то-то молодость! - не прочь пойти в лес с маленьким запасом,
например... этак... с жареной индейкой под мышкой и с бутылкой малаги в
кармане; сяду под дерево в теплый день, поем и лягу на травку;
ну-а потом и домой. А эти люди убивают себя прогулками. Вообрази, до
чего дошли! если летом в который день остаются дома, то, по собственному их
признанию, которое я подслушал в один из припадков, их что-то давит,
гнетет, не дает им покою; какая-то неодолимая сила влечет за город,
какой-то злой дух вселяется в них, и вот они... - Тут Тяжеленко начал
говорить с жаром: - Вот они плывут, скачут, бегут и, приплывши,
прискакавши, прибежавши туда, ходят чуть не до смерти - как не падут на
месте! то взбираются на крутизны, то лазят по оврагам. - Здесь каждое из
этих понятий он сопровождал живописным жестом. - Пускаются вброд по ручьям,
вязнут в болотах, продираются между колючими кустарниками, карабкаются на
высочайшие деревья; сколько раз тонули, свергались в пропасти, вязли в
тине, коченели от холода и даже - ужас! - терпели голод и жажду!
Всё это красноречие выходило из Тяжеленки вместе с потом. О, как он
был прекрасен в эту минуту! благородное негодование изображалось на
обширном челе его, крупные капли пота омывали лоб и щеки, а вдохновенное
выражение лица позволяло принять их за слезы. Предо мной воскресли златые,
классические времена древности; я искал ему приличного сравнения между
знаменитыми мужами и отыскал сходство в особе римского императора Вителлия.
- Браво! брависсимо! хорошо! - кричал я, а он продолжал:
- Да, Филипп Климыч! бедствие, сущее бедствие постигло их! Ходить
целый день! Хорошо, что они еще потеют: это спасает их; но скоро и эта
благодатная роса иссякнет от изнурения, и тогда - что с ними станется? А
зараза глубоко пустила корни; она медленно течет по жилам их и пожирает
жизненную эссенцию. Этот добрый Алексей Петрович! эта любезная Марья
Александровна! почтенная бабушка! дети - бедные молодые люди! Юность,
цветущее здоровье, блестящие надежды - всё истает, исчезнет в изнурении, в
тяжких, добровольных трудах! - Он закрыл лицо руками, а я захохотал. - И ты
можешь смеяться, жестокосердый человек?
- Да как же, братец, не смеяться, когда ты, равнодушнейший человек,
беспечный до того, что если бы мир обрушился над твоею головою, ты бы не
раскрыл рта спросить, что за шум, - ты целый час убиваешься и потеешь, а
если б мог, и заплакал бы оттого только, что другие предаются
ненавистнейшему для тебя удовольствию - прогулке!
- Ты всё еще не постигаешь, что я не шучу. Разве ты не видал зловещих
признаков? - сказал он с досадой.
- Не знаю... мне показалось... Однако, какие же это признаки? -
спросил я.
- А беспрестанная зевота, задумчивость, тоска, отсутствие сна и
аппетита, бледность и в то же время какие-то чудные пятна по всему лицу, а
в глазах что-то дикое, странное.
- Вот об этом-то я и пришел спросить тебя.
- Ну так пойми же и знай, что лишь только они вспомнят о лесах, полях,
болотах, уединенных местах, то все эти признаки обнаруживаются и ими
овладеет тоска и дрожь до тех пор, пока они не удовлетворят бедственному
желанию: тогда они торопливо несутся вон, не оглядываясь, едва захватив с
собой необходимое, как будто подстрекаемые, гонимые всеми демонами ада.
- Да куда ж они ездят?
- Всюду: на тридцать верст от Петербурга нет ни одного куста, которого
бы они не обшарили. Не говорю об известных местах - Петергофе, Парголове,
которые всеми посещаются: они теперь ищут мало посещаемых захолустьев, для
того чтоб, слышь, беседовать с природой, дышать свежим воздухом, бежать от
пыли, и... кто их знает еще от чего! Послушай Марью Александровну, она тебе
понаскажет: тут, дескать, от одних рынков да рестораций задохнешься! Гм!
какая несправедливость! какая черная неблагодарность! от рынков и
рестораций, этих приютов здоровья, мирного счастия! бежать средоточия
произведений двух богатейших царств природы - животного и растительного;
задыхаться воздухом тех мест, где сладчайшей потребности, еде, созидают
чертоги, сооружают алтари! Скажи-ка мне, какая площадь величественнее
Сенной и чем уступает выставка естественных произведений, которая бывает на
ней, выставке художественных? Наконец, бежать наслаждения, которое только
одно не убегает нас и - вечно юное, всегда свежее, ежедневно осыпает
новыми, неувядаемыми цветами! Всё остальное есть призрак; всё непрочно,
непостоянно; прочие радости ускользают от нас в ту минуту, когда их
достигаешь, тогда как тут, если бы что-нибудь и вздумало ускользнуть, то
меткая пуля летит вперед, по гласу прихотливого желания, и покоряет дерзкое
существо. Зачем же эти удобства и обширные средства, как не для того, чтоб
с признательностью наслаждаться и...
Видя, что Тяжеленко ударился в тонкости гастрономии, науки, которую он
обработывал с успехом как теоретически, так и практически, в чем и дал мне
два образца в одно утро, я остановил его.
- Ты забыл о Зуровых, - сказал я.
- Что тебе еще говорить об них? Погибшая семья! Вообрази, - продолжал
он, - что обыкновенная прогулка Алексея Петровича составляет такой круг,
который едва ли не превосходит сумму прогулок всей моей жизни. Он,
например, отправляется из Гороховой в Невский монастырь, оттуда на Каменный
остров, там гуляет, гуляет, переходит на Крестовский, с Крестовского через
Колтовскую на Петровский, с Петровского на Васильевский, и назад в
Гороховую, каково? и всё это пешком, и всё бегом - не ужас ли? То ли еще!
Иногда в глубокую ночь, когда всё лежит, и богатый, и бедный, и звери, и...
птицы...
- Кажется, птицы не лежат, - заметил я.
- Да... ну всё равно. А жаль их! Зачем бы природе лишать их этого
невинного наслаждения! На чем, бишь, я остановился?
- Птицы, сказал ты.
- Да ведь ты говоришь, что птицы не лежат? Постой же; кто еще лежит?..
- Да нельзя ли, любезный Тяжеленко, попростее, так, знаешь, поближе к
предмету? А то ведь устанешь.
- Правда, правда. Спасибо, что напомнил. Позволь же, я лучше прилягу:
мне тогда будет ловчее. - Он прилег на подушки и продолжал: - Итак, иногда
ночью вдруг Алексей Петрович вскочит с постели, выйдет на балкон и потом
будит свою супругу: "Какая славная ночь, Марья Александровна! что если бы
поехать!" И вдруг - куда девается сон! весь дом вскакивает, наскоро
одеваются и бегут вон в сопровождении двух вернейших слуг - увы! также
зачумленных. Или в другой раз, чему я сам бывал свидетелем, в середине
обеда, в самый отрадный момент нашего бытия, между соусом и жарким, когда
первые порывы голода миновались, но приемлемость к дальнейшим наслаждениям
еще не притупилась, вдруг Алексей Петрович восклицает: "Что если бы мы
доели это пирожное и жаркое за городом!" За мыслью мгновенно следует
исполнение, - и жаркое с пирожным улетают в поле, а я, один, со слезами на
глазах, возвращаюсь домой. Короче, никогда ни один поклонник женолюбивого
пророка не стремился с такою жадностью в Мекку, ни одна московская или
костромская старуха не жаждала так сильно подышать святостью киевских
пещер.
- При таком влечении к природе, им бы жить на даче или в деревне, -
сказал я.
- Они и жили прежде, но дети выросли; заботы об их воспитании и другие
важные обстоятельства удерживают их в городе. Пускай бы уж они одни несли
бремя "лихой болести", а то вот беда: при их достоинствах, многие ищут
знакомства с ними, и те, которые живут лето здесь, - погибают. Старый
профессор начинает тосковать, теряет аппетит и сон; у племянницы его
Зинаиды убыло несколько поклонников, которым не понравился новый талант ее
- зевота; и прелестной супруге дипломата несдобровать бы, если бы она не
уезжала каждый год летом на воды.
- Мне кажется, так недуг-то у тебя, - сказал я, - вот уж мне от твоих
пустяков спать хочется.
- В этом я тебе никогда не помешаю, - отвечал Тяжеленко с
неудовольствием, - равно как и в том, хочешь ты верить или нет.
- Ну, не сердись, мой милый! а лучше скажи, как же хотел спасти меня и
где корень зла?
- Как! разве я тебе по сю пору не сказал еще? Вереницын, братец: вот
кто всему причиной! он и Зуровых заразил!
- Возможно ли! кажется, человек такой к ним приверженный...
- Да, да, - прервал Никон Устинович, - славный человек, и поесть
любит, и всё; да что ж делать! Лет восемь назад он отправился
путешествовать по России, был и в Крыму, и в Сибири, и на Кавказе, - охота
же людям шататься по свету! точно как нечего глотать здесь! - наконец
уединился в Оренбургском крае и жил всё там, а года четыре назад
возвратился сюда с переменою в характере и "лихой болестью". Он по-прежнему
посещал Зуровых каждый день и каждый день вливал понемногу отравы в их мозг
- и отравил; и все те, которые ближе, искреннее с ним, скорее, легче и
более заражаются.
- Что же, - спросил я, - осведомлялся ли ты о причине этой странности?
- Как же! у него самого, да он всегда глухо отвечает, с
неудовольствием отворотится и проворчит сквозь зубы: "Так, болезнь!"
Впрочем, экономка Зуровых, Анна Петровна, моя добрая приятельница,
сказывала мне под секретом, что будто он, живучи в Оренбургском краю,
частенько ездил в степи и влюбился там в какую-то калмычку или татарку, кто
его знает! Видишь, он какой! от него слова путного не добьешься;
попробуй-ка спросить его когда-нибудь: "Что вы, Иван Степаныч, обедали
сегодня? какие кушанья?" - ни за что не скажет: пренеоткровенный! Итак,
Анна Петровна утверждает, что он даже жил в улусах кочующих племен и прижил
там двоих детей, которых девал неизвестно куда. Ну, что мудреного, если он
среди степей приобрел это расположение к полям? а что оно приманчиво, так
это не чудо: азиатские колдуньи всегда были мудренее европейских. Читал ли
ты, что пишут про арабских волхвов? чудеса! Может быть, калмычка из
ревности заворожила его. Зайди-ка к нему вечерком когда-нибудь:
проклятые-то так и смотрят ему в глаза!
- Кто проклятые?
- А котята-то! двое всегда за пазухой, двое на столе, да двое на
постели; а днем всё пропадают. Что ни говори, а тут не просто!
- И тебе не стыдно верить таким пустякам?
- Я не верю, а только пересказываю предположения Анны Петровны.
- До сих пор, однако же, не успел сказать мне, почему ты не заразился
сам и есть ли какое средство к спасению?
- Постоянного нет; всякий должен сам придумать. Меня предостерег
покойный полковник Трухин, который также не был подвержен "лихой болести".
Он был малый не промах, и как скоро Вереницын стал его заговаривать, тот,
чувствуя в себе что-то необыкновенное, употребил все силы, чтобы
исторгнуться из беды. К счастию, он вспомнил какое-то стихотворение,
которое нагоняло всегда тоску на Вереницына. Полковник и давай
декламировать: тот упал в обморок, а он спасся. С тех пор Вереницын больше
не покушался погубить его, хотя он вообще усердно хлопочет об этом и, как
демон-искуситель, вкрадывается в душу, усыпляет, доводит до
бесчувственности, а там уж и поразит своею чарою, - не знаю, съесть ли,
выпить ли что даст... Ну вот когда он расположился опутать меня адовыми
сетями, я стал придумывать, как бы сразить его чем-нибудь необыкновенным,
что особенно предписывал мне Трухин. Я думал, думал, думал и наконец -
угадай, чем поразил?
- Не знаю, - отвечал я.
- Ты помнишь мой голос?
- Твой голос? что, бишь, это такое?..
- Ну, неужели не помнишь? Вот, постой, я спою. Он вытянул губы, надул
щеки и хотел уж огласить храмину нечестивыми звуками, но мне вдруг
припомнился этот скрып немазаных колес: у меня от воспоминания затрещало в
ушах, я замахал руками и благим матом закричал:
- Помню, помню! Сделай милость, не начинай! Чудовищный голос!
- Ну, то-то же, - сказал он. - Хотя моя родина славится мелодическими
голосами, да в семье не без урода! Так когда только лишь он начал
заговаривать меня, я вдруг запел во всё горло: он зажал уши и скрылся. Ты
тоже изобрети что-нибудь, только помни, что надобно ошеломить его с первого
раза, а иначе прощай! погибнешь. После Зуровы сами затеяли было втянуть
меня и уговорили пойти прогуляться в Летний сад, вероятно, с намерением
увлечь оттуда за город. Дорого стоило им исторгнуть мое согласие; наконец,
мы пошли. Я, заметив их враждебный умысел, стал оглядываться, куда бы
скрыться, - и что же? колбасная лавка в двух шагах! Думать нечего: они
заговорились, а <я> и нырнул в нее. Они никак не догадались, куда я
скрылся: осматривались, осматривались, а я поглядываю из окна да помираю со
смеху! Вот всё, что могу сообщить тебе о "лихой болести", - больше не
спрашивай. Посмотри мне в лицо: видишь, как в нем нарушено спокойствие
горестными воспоминаниями и продолжительным рассказом? Постигни же и почти
великость жертвы, принесенной дружбе; не тревожь моего покоя и - удались. -
Эй, Волобоенко! - закричал он своему человеку, - воды! окати мне голову,
опусти сторы и не беспокой меня ничем до самого обеда.
Напрасно я пытался сделать ему еще несколько вопросов: он остался
непреклонен и свято хранил упорное молчание.
- Прощай, Никон Устиныч! - Он молча кивнул головой, и мы расстались.
"Кто ж из них болен? - думал я по выходе от него, - верно, Тяжеленко.
Что за вздор молол он мне об этих милых, добрых Зуровых? Как я посмеюсь с
ними над ленью моего приятеля!"
Погуляв еще немного, я возвратился к Зуровым, и хотя час обеда
приближался, но ни слуги, ни господа не думали об том. Алексей Петрович
занимался с старшими детьми приведением в порядок рыболовного снаряда;
Марья Александровна что-то писала. Я заглянул в бумагу и прочитал сверху
надпись крупными словами: "Реестр серебру, столовому белью и посуде,
назначенным на сие лето для загородных прогулок".
"Ого! - подумал я, - да приготовления-то идут не на шутку!"
А еще подальше Феклуша штопала серые чулки под цвет пыли, тоже для
прогулок. Марья Александровна приветствовала меня зевотою.
- Иван Степаныч вас ждет в бильярдной, - сказала она. - Теперь еще
рано: он просит сыграть с ним партию.
Вереницын встретил меня с тем видом, с каким встречает вас купец в
лавке, портной в своей мастерской, то есть с надеждой на добычу. Мы
вооружились киями и стали играть. Вдруг во время игры случилось мне
взглянуть на него попристальнее: он зевал и с тоскливой миной посматривал
на меня.
- Что вы? что вы? - вскричал я, подбежав к нему.
- Ничего, продолжайте играть, - сказал он басом, - сорок семь и
тридцать четыре.
- Нет, - отвечал я, - мы доиграем после, а теперь позвольте отдохнуть:
я много ходил.
- И прекрасно! сядемте же на диван.
Мы сели. Я положил голову на подушку. Он, приклонясь к моему уху,
начал что-то нашептывать так тихо, что я не мог расслышать ни слова. Мне
стало скучно: я задремал.
- Вы спите? - спросил он торопливо.
- Поч...ти... - пробормотал я сквозь сон.
- Ах, не спите, пожалуйста! мне надо поговорить с вами о многом, а я
только начинаю.
- Из... ви... ните... не... могу...
Далее не помню, что было: я заснул; только впросонках слышал, как он,
уходя, проворчал со вздохом: "Опять неудача! этот заснул, не слушав. Видно,
придется не распространять моего недуга далее, а влачить его целый век
одному и ограничиться единственными спутниками, Зуровыми".
Не знаю, долго ли я спал; человек разбудил меня, когда уже все сели за
стол.
"Опять неудача, сказал он, - думал я. - Неужели рассказ Тяжеленки
справедлив? Бедные Зуровы. А я, стало быть, избавился от дьявольского
прельщения благодатным сном!"
За обедом кроме Зуровых была еще Зинаида с дядею. Сначала
разнообразный разговор весело перебегал между собеседниками; но к концу
обеда вдруг Алексей Петрович начал неистово зевать, и зевота сообщилась
всем, кроме меня.
- А когда за город? - спросил Алексей Петрович, обращаясь к
Вереницыну.
- Послезавтра, - отвечал тот.
- Бабушка! - закричал Володя, - какова погода будет послезавтра?
- Облачно, - отвечала старуха.
- Что за беда, что облачно! - сказала Марья Александровна, - хоть бы и
дождик, мы всё можем ехать.
- Помилуйте! - воскликнул я, - дождитесь по крайней мере мая: теперь
холодно, в поле даже нет травы. Как можно за город в апреле месяце, и с
вашим здоровьем!..
- А что ж, разве мое здоровье худо? - прервала она меня. - Я довольно
часто бываю здорова: помните, в свои именины, на третий день Рождества,
Великим постом три раза чувствовала себя хорошо, - чего еще хотеть?
- А вы поедете? - спросил у меня Алексей Петрович, - вы дали слово.
- Я готов разделять с вами это удовольствие, - отвечал я, - только не
прежде июня месяца, а не беспрестанно и во всякое время, как вы
собираетесь. Я не понимаю, как не наскучит быть слишком часто за городом:
что там делать?
- Возможно ли! - закричали все хором, - что делать за городом! - И
начали: - Сидеть без шапки на жару и удить рыбу, - вопил неистово Алексей
Петрович.
Фёкла: - Есть масло, сливки, собирать ягоды и грибы.
Зинаида: - Взирать на лазурь неба, дышать ароматами цветов, глядеться
в водный ток, блуждать по злаку полей.
Вереницын: - Ходить с трубкою даже до усталости, смотреть на всё
задумчиво и заглядывать в каждый овраг.
Бабушка: - Сидеть на траве и жевать изюм.
Старший сын, студент: - Есть черствый хлеб, запивать водой и читать
Виргилия и Феокрита.
Володя: - Лазить по деревьям, доставать гнезда и вырезывать из сучьев
дудки.
Марья Александровна: - Короче, наслаждаться природою в полном смысле
этого слова. За городом воздух чище, цветы ароматней; там грудь колеблется
каким-то неведомым восторгом; там небесный свод не отуманен пылью,
восходящею тучами от душных городских стен и смрадных улиц; там
кровообращение правильнее, мысль свободнее, душа светлее, сердце чище; там
человек беседует с природой в ее храме, среди полей, познает всё величие...
И пошла! и пошла! О Господи! больнехонько! Вижу, вижу, прав Никон
Устиныч - погибшая семья! Я поник головой на грудь и молчал, да и к чему бы
послужили противоречия? можно ли бороться одному с толпою?
С того времени я стал грустным наблюдателем хода "лихой болести".
Иногда мне приходило на мысль попробовать избавить их, хотя на время, силою
от дьявольского обаяния, заперев двери в минуту отъезда, или броситься к
знаменитейшим врачам и, возбудив сначала любопытство, а потом участие,
умолять о помощи несчастным страдальцам; но это значило бы поссориться с
ними навек, потому что они не теряли рассудка, и когда не было в помине
прогулок, то это были те же "зимние Зуровы", то есть те же любезные и
добрые, как и зимой.
Не стану утомлять читателя изображением всех разнообразных оттенков и
отдельных случаев "лихой болести": в рассказе моего приятеля Тяжеленки,
который я передал почти без перемены, заключается общее понятие об этой
болезни, а мне остается только прибавить, для большей ясности и
достоверности, описание одной или двух поездок, наиболее обличающих
болезненное состояние духа моих знакомых.
Каждая из них непременно отличалась каким-нибудь особенным
приключением: то ломалась ось, коляска опрокидывалась набок, и оттуда, как
из рога изобилия, сыпались разные предметы в чудеснейшем беспорядке -
кастрюльки, яйца, жаркое, мужчины, самовар, чашки, трости, галоши, дамы,
крендели, зонтики, ножи, ложки; то многодневный дождь и усталость
заставляли искать убежища в хижине, которая тоже превращалась в любопытную
сцену по своему разнообразию, - теляты, ребятишки, голые лавки, черные
стены, русские и чухонские мужчины, тараканы, сковороды, тарелки, русские и
чухонские дамы, салопы, плащи, армяки, дамские шляпки и лапти без
приготовления разыгрывали разнохарактерный дивертисмент. Кроме общего,
большого случая происходили частные и мелкие: то кто-нибудь из детей падал
в воду, то Зинаида Михайловна ошибкою обмакивала стройную ножку в тинистую
канаву... Но можно ли пересказать всё, что случалось во время этих набегов
на поля и леса; да и могло ли быть иначе, когда несчастные сами стремились
навстречу всем неудобствам? Так, помню я, однажды утром, когда погода была
еще изрядная, мы согласились в тот же день после обеда ехать в Стрельну,
осмотреть тамошний дворец и сад. Во время обеда свинцовая туча покрыла
небо, вдали перекатывался гром; наконец ближе, ближе, и полился страшный
дождь. Я было обрадовался, думая, что без всякого сомнения прогулка будет
отложена, тем более что крупный дождь превратился в мелкий и
продолжительный; но напрасно я радовался: часов в пять подъехало ко крыльцу
несколько наемных экипажей.
- Что это значит?
- Как что? а в Стрельну? - воскликнули все.
- Да неужели кто-нибудь осмелится ехать в такую погоду?
- А чем погода дурна? только дождь.
- Этого вам мало! Но ведь мы можем иззябнуть, простудиться, умереть.
- Так что же? зато погуляем! С нами пять зонтиков, семь непроникаемых
плащей, двенадцать галош и...
- И удочки! - прибавил Алексей Петрович.
Делать нечего; я дал слово и поехал. Дождь ливмя лил до другого утра,
а потому мы, приехав в Стрельну, должны были, не осматривая дворца, ехать
прямо в трактир, где имели наслаждение напиться чаю сомнительного качества,
цвета и вкуса да пожевать сухого бифстека.
С той поры я стал реже ходить к Зуровым, потому что по милости
прогулок был три раза болен, да и самих их часто не заставал дома, а если и
заставал, то всегда среди приготовлений к прогулкам или в отдохновении от
них, - чаще они бывали больны. Однако я всё еще не отчаивался в их
выздоровлении и думал, что советы друзей, помощь врачей и, наконец,
утекающее здоровье истребят корень несчастной мономании. Увы! как я жестоко
ошибался! следующие три припадка, или - по их названию - три прогулки,
достаточно покажут, до какой степени "болесть" овладела несчастными.
Однажды я пришел к ним вечером и удивился тишине, которая
господствовала в доме, где веселые восклицания, смех, звуки фортепьяно
обыкновенно сменялись одни другими. Я спросил человека о причине
непостижимого молчания.
- Несчастие, сударь, случилось, - отвечал он шепотом.
- Какое? - спросил я в испуге.
- Старая барыня изволила ослепнуть.
- Возможно ли! О Боже! бедная бабушка! Отчего?
- Вчера за городом очень долго изволили сидеть на жару и пристально
смотреть на солнце, а когда приехали домой, так уж ничего не изволили
видеть.
В гостиной встретил меня Алексей Петрович и подтвердил сказанное,
прибавив, что он сожалеет о бабушке, тем более что это обстоятельство
остановило на время поездки. Я пять раз покачал головой, из которых одним
старался выразить сожаление о бабушке, а четырьмя - негодование на слова
Алексея Петровича. "Ну, - думал я, - по крайней мере дня четыре посидят
дома; я очень рад; авось понемногу отстанут". С этими утешительными мыслями
я ушел домой и лег спать.
На другой день утром, часу в шестом, смешанные голоса и шум многих
шагов на тротуаре разбудили меня и заставили встать с постели. Полагая, что
поблизости случился пожар, я выглянул из форточки на улицу, и что же
представилось моим взорам! Алексей Петрович без шапки, с развевающимися
волосами, с дикою радостью в глазах, пожирал скачками пространство; плащ на
нем раздувался от ветру, как парус; в руках были две удочки со всем
прибором; а за ним дети, мал мала меньше, неслись с воплями, прискакивая,
отставая, забегая вперед. Я остолбенел; еще ни разу "болесть" не
обнаруживалась в такой сильной степени. Смотрю - вся ватага остановилась и
начала зевать перед моими окошками.
- Куда стремите ваш бег, несчастные, и почто возмущаете покой
ближнего? - возопил я вдохновенным голосом. Так как они показались мне в
эту минуту особенными существами, на которых лежит печать проклятия, то я и
почел за нужное употребить, как водится в подобных случаях, особенный язык
в разговоре с ними.
- Пешком в Парголово! - закричали они хором.
- Ужели? А бабушка?
- Пускай ее! мы не вытерпели; при ней осталась жена. Пойдемте с нами.
- В уме ли вы? Ведь до Парголова двенадцать верст!
- Так не идете?
- Ни за что!
- У! у! у! - завыли они и понеслись далее. Я долго смотрел им вслед, и
две крупные слезы скатились с ресниц моих. "За что тяготеет над ними кара
небесная? - подумал я. - Господи! неисповедимы судьбы Твои".
Часа через три после того сильный туман, который еще с полночи
разостлался над городом, превратился в частый дождь и с севера поднялся
холодный ветер. Я вспомнил о несчастных, и сожаление не позволило мне
оставаться хладнокровным к их гибели. Я поспешно оделся, взял с собою
цирюльника, за неимением знакомого лекаря, и на дрожках отправился в
погоню, чтоб подать помощь, которая, как я полагал, будет им необходима, -
и не ошибся.
В самом Парголове я их не нашел, а от мужиков узнал, что они ушли еще
верст за семь, на какое-то озеро, удить рыбу и избрали для того болотистую
дорогу, а по проезжей не пошли. Нечего делать, надо было ехать по их
следам. Вскоре эти следы открылись: то были растерянные фуражки и перчатки,
как такие вещи, которые, по мнению Алексея Петровича, только мешали в
прогулках. Наконец нашел: Алексей Петрович сидел на берегу с мутными
глазами, свесив ноги в воду по самые колена и держал в руках удочку. Он
дремал и бредил, потому что вся кровь бросилась от ног в голову. Подле
него, с разинутым ртом, лежал окунь, а далее местами, точно в таком же
положении, валялись дети, окоченевшие от холода. Сапоги у них до половины
были наполнены водою, а платье промочено дождем. Цирюльник, похлопотав с
полчаса, успел привести их в чувство, а я между тем сбегал в ближайшую
деревню и нанял три чухонские тележки, в которые уложив Алексея Петровича с
детьми и накрыв рогожами, повез в город в отчаянном положении.
После этого приключения я не заглядывал к ним целые две недели.
Наконец в воскресенье, утром, вхожу в переднюю. Там оба зачумленные лакея,
со всеми зловещими признаками, спорили, как лучше ездить за город и
наслаждаться воздухом - стоя на запятках или сидя с кучером на козлах.
"Эге! да здесь опять нездорово! - подумал я, - видно, наши едут". Из залы
послышался голос Алексея Петровича: он приказал подавать экипажи. Я
опрометью бросился вон, с намерением возвратиться вечером, проведать, не
случилось ли с ними чего, то есть не убился ли кто-нибудь, не простудился
ли, не утонул ли, не ослеп ли и проч. Часу в десятом я пришел и - охнул от
удивления: они не походили на самих себя. Бледные, тощие лица, растрепанные
волосы, запекшиеся уста и мутные взоры - вот что поразило меня в них. Иной,
не зная причины, подумал бы, что они претерпели страшную пытку, и
действительно, они могли бы, не нарушив приличия, проплясать танец мертвых
в "Роберте". Марья Александровна лежала на постели и едва дышала; на
столике подле нее стояло множество баночек и пузырьков со спиртами и
разными крепительными и успокоивающими медикаментами. В столовой оба
недужные человека, также бледные и изнуренные, накрывали на стол.
- Откуда? что с вами? - были мои первые вопросы.
- Славно погуляли, - отвечал Зуров, едва переводя дыхание. - Вот мы
вам расскажем.
- Погодите, успокойтесь прежде: вы сейчас умрете.
- Эй! давайте скорее кушать! Смерть, есть хочется.
- Да разве вы ужинать хотите?
- Нет, обедать.
- Как обедать! неужели по сю пору не обедали?
- Нет еще. Сначала некогда было: всё ходили, и даже немножко устали, а
потом, как захотелось есть, мужики ничего не дали, кроме молока, а мы взяли
с собой только соленых булок в надежде, что к обеду воротимся, так и не
ели. Да в еде ли дело! Зато как славно погуляли!
- Где же вы были? - спросил я.
- За Средней Рогаткой, пять верст в сторону от большой дороги, есть
славное место!
- Ах, что за место! - сказала едва внятным голосом Марья Александровна
и приняла несколько капель, - какие виды! Жаль очень, что вы с нами не
поехали. Как иногда бывает игрива и вместе великолепна природа! Расскажи,
Зинаида, - я не могу.
- Представьте себе, - начала Зинаида, - преживописный песчаный косогор
над канавой; на косогоре три сосны да береза - точь-в-точь над могилой
Наполеона, как справедливо заметил Иван Степаныч; далее видно озеро,
которое то трепещет от ветра, как кисейное покрывало, то замирает и лежит
неподвижно, гладкое и блестящее как зеркало; по берегам его со всех сторон
теснятся маленькие хижинки, как будто желают спрыгнуть в воду, - всё приюты
незатейливого счастия, труда, довольства, любви и семейных добродетелей!
Через озеро, с одного крутого берега на другой, с удивительным искусством и
смелостью, которые сделали бы честь лучшему инженеру, переброшен мост из
легких жердей, устланный... чем, бишь, mon oncle?<ref>дядюшка - фр.</ref> вы давеча
сказали, да я забыла.
- Навозом, моя милая, - отвечал профессор, - вещь самая простая.
- Да, может быть; только это придает пейзажу особенный, чрезвычайно
живописный вид и напоминает Швейцарию и Китай. К сожалению, природа и там,
вдали от толпы, не свободна от нечистого прикосновения людей! Представьте:
в этом милом озере, на которое, кажется, самый ветерок едва может дышать,
солдаты моют белье, и мыльная пена растекается по всей поверхности!
- Стало быть, ваше озеро не больше этой комнаты, - заметил я, - когда
мыло покрывает всю поверхность.
- Нет, побольше, - нерешительно отвечал Зуров.
- Погода нынче прекрасная, - продолжала Зинаида Михайловна, - а там
она вдвое хороша: зной необыкновенный...
- Да, славно жарило! - примолвил Алексей Петрович, - у меня даже во
рту пересохло. Чудо! прелесть! люблю жары! Я дорогой потерял шапку и удил
всё с открытой головой.
- Вероятно, из почтения к рыбам, - сказал я.
- Нет, рыбы не было: всё лягушки попадались. Да что до этого за дело!
Понимаете ли вы одно бескорыстное наслаждение сидеть и ждать, когда
зашевелится поплавок? Вы - профан! никогда не поймете этого божественного
ощущения. Для этого надобно иметь не такую черствую душу, как ваша, и
чувство понежнее.
Я просил Зинаиду Михайловну продолжать, и она опять начала:
- Итак, зной необыкновенный, как под тропиками; место открытое, тени
нет, спрятаться некуда, - настоящая Аравия! А что за воздух! как в Южной
Италии! отвсюду веет ароматом, но опять люди нарушают гармонию: там, где
царствует сладостный запах, где под каждой травкой наслаждается жизнию
насекомое, где ветерок ласкает каждый цветочек, где пернатые поют согласным
хором хвалебный гимн Творцу, - и там, как черви, копышатся люди, и туда
принесли свои мелочные заботы: рабы презренных нужд и расчета, они унизили
рабством природу. Вообразите, что на этом клочке земного рая они завели...
какой, бишь, завод, mon oncle? я опять забыла.
- Салотопенный, - отвечал старик. - Ты забываешь самые обыкновенные
вещи.
- Вот это в самом деле неудобно! - простонала бабушка, - я чуть не
задохлась от дыму, а вонь какая - упаси Создатель!
- Зачем вы старушку-то берете? - сказал я вполголоса. - Она только что
оправилась от недавней болезни, да, кроме того, ей бы и не по летам
разъезжать.
Старуха услыхала.
- Что ты это, батюшка, отговариваешь их брать меня? - сердито
проворчала она,- ведь я живой человек; что мне дома-то делать?
- Ну а вы, дети, как себя чувствуете после прогулки?
- У меня голова от жару трещит, а то весело было.
- И мне бы славно, да целый день всё что-то тошнило.
- У меня так лицо перетрескалось - нельзя дотронуться.
- А у меня целый день в животе ворчит, не знаю отчего, - проговорили
они один за другим.
- А Вереницын был с вами?
- Как же! он и поездку-то затеял.
- Где же он?
- Его отнесли домой.
- Как отнесли?
- Он очень много ходил; у него ноги отнялись.
- Вот тебе раз! Славно же вы гуляете. Теперь видите ли, - начал я
проповедовать, - понимаете ли, до чего доводит вас гибельная страсть? Ведь
это болезнь, неужели вы не замечаете? Смотрите: Марья Александровна едва
дышит; Зинаида Михайловна теряет прелестный цвет лица и худеет ко вреду
своего здоровья и красоты; дети почти при смерти; вы сами, Алексей
Петрович, укоротили свой век по крайней мере на десять лет. Отстаньте! ну,
право, ей-Богу, отстаньте!
Он задумчиво смотрел на меня и, казалось мне, раскаивался. Я
обрадовался. "Вот действует! - думал я, - каково! с пяти слов!"
- Постойте, - вдруг вскричал он, - слушайте, что я скажу: как скоро
жена и дети выздоровеют от этой прогулки, мы учреждаем пикник и едем в
Токсово!
- Браво! брависсимо! - грянули все. Я махнул рукой, вздохнул и
располагался выйти, бросив слезный взгляд на Феклу Алексеевну.
- Вы с нами едете, непременно едете! - сказал мне Алексей Петрович, -
иначе поссоримся.
- Поезжайте, - примолвила Зинаида Михайловна, - а то вы, как ваш
приятель Тяжеленко, от лени растолстеете и будете похожи на кубарь.
- Что ж за беда! тогда мне не нужно будет ходить, а только
перекатываться с места на место, что, кажется, легче.
На другой и следующие дни утром я получал по три записки, которыми
напоминали мне о пикнике. Зачумленные лакеи попеременно ходили ко мне, и
между ними и моими людьми завелись даже подозрительные связи, что не на
шутку встревожило меня, и потому, для потушения зла в начале, я отправился
сам к Зуровым для переговоров, как и когда ехать. Назначили через неделю и
на мой вопрос, что привезти, отвечали: "Что хотите".
Тут мне опять пришло в голову попытаться спасти их. Место отдаленное:
легко может случиться несчастье, а здоровый только один я: кто станет
отвечать? Но как предупредить опасность? Броситься к обер-полицеймейстеру,
рассказать ему откровенно всё и просить команды, которую скрыть в засаде,
для наблюдения, а потом, в случае беды, вызвать сигналом. Но ввериться
обер-полицеймейстеру - значит обнаружить зло перед всеми, а этого бы мне не
хотелось. Пойду, посоветуюсь с Тяжеленкою.
- Да какого же несчастия ты опасаешься? - спросил он.
- Например, пожара в деревне, от неосторожности. Ты знаешь, что в поле
они сами не свои: поставят самовар, закурят сигарку и потом бросят. Боюсь,
чтоб кто-нибудь из них не утонул, не убился. Да мало ли что может
случиться?
- И! не тревожься, этого не будет. Ведь они помнят себя. Ты только
наблюдай, чтобы они не ходили чересчур, не простудились, а главное - не
оставались бы долго без пищи: вот что важно!
- Где ж мне одному усмотреть за всеми! Знаешь ли что, любезный Никон
Устиныч: ты никогда не был прочь от доброго дела; покинь на один день
леность и поедем со мной.
Он сурово взглянул на меня и не сказал ни слова. Это, однако же, не
смутило меня: я еще раз покусился уговорить и - вообразите! - к вечеру
успел исторгнуть из него согласие, обещав обеспечить его со стороны
продовольствия и экипажа.
В назначенный день, в семь часов утра, мы с ним догнали за заставой
шарабан, в котором кроме самих Зуровых помещался старый профессор с
Зинаидой Михайловной, а сзади в коляске ехали дети. Тяжеленко взял любимого
своего лакомства - ветчины, а я конфект и малаги.
По дороге мы останавливались по крайней мере раз восемь: то Марье
Александровне желалось понюхать цветочек, растущий на завалине; то Алексею
Петровичу казалось, что в большой луже, образовавшейся от дождей, должна
водиться рыба, и он закидывал удочку; между тем дети во время этих
остановок беспрестанно что-то ели. Но как всему на свете есть конец, то и
мы наконец добрались до какого-то села, где оставили экипажи и при них
человека, а другого взяли с собой. Алексей Петрович тотчас куда-то скрылся
с двумя старшими детьми; бабушку, по причине слепоты, посадили на траву
недалеко от села, где остановились; а Тяжеленко, едва сделал шагов двести,
как упал в изнеможении подле бабушки. Мы, оставя их там, сами пошли и, как
говорится в сказках, шли, шли, шли, - и не было конца нашей ходьбе; скажу
только, что мы спускались в пять долин, обогнули семь озер, взбирались на
три хребта, посидели под семьдесят одним деревом пространного и дремучего
леса и при всех замечательных местах останавливались.
- Какая мрачная бездна! - сказала Марья Александровна, заглянув в один
овраг.
- Ах! - с глубоким вздохом прибавила Зинаида Михайловна, - верно, она
не одно живое существо погребла в себе. Посмотрите: там, во мгле, белеются
кости!
И точно, на дне валялись остовы разных благородных животных - кошек,
собак, между которыми бродил Вереницын, страстный охотник заглядывать во
все овраги, как сказано было выше. В другом месте моя незабвенная Феклуша
нашла оказию плениться природою.
- Взойдемте на этот величественный холм, - сказала она, указывая на
вал вышиною аршина в полтора, - оттуда должен быть прелестный вид.
Вскарабкались - и нашим взорам представился забор, служивший оградою
кирпичному заводу.
- Везде, везде люди! - с досадой сказала Зинаида Михайловна.
Но тут суждено было случиться маленькому несчастию: Володя сделал
прыжок и очутился во рву: Марья Александровна в испуге нагнулась и
подверглась той же участи; Зинаида, со страху и в предупреждение беды,
обмакнула ножку в канаву по самое колено, что с нею случалось почти в
каждой прогулке. Я, Вереницын и племянник Зуровых поспешили на помощь и
вытащили их в прежалком положении: у Володи текла из носу кровь, Марья
Александровна перепачкалась в грязи, Зинаида Михайловна должна была сесть
на берегу ручья и переменить чулки, которые каким-то чудом очутились в
запасе. То-то предусмотрительность! ну приходило ли вам, господа, в голову
запасаться когда-нибудь в подобном случае лишними... Да что и говорить!
женское дело!
Ходьба утомила нас до крайности; я помышлял об отдохновении и пище.
- Пора бы обедать, - сказал я, - три часа.
- Нет, мы прежде напьемся чаю, - отвечала Зурова, - а обедать пойдем
назад.
У меня зачесался лоб и затылок, когда я вспомнил, что мы отошли от
села верст восемь. Человек нес маленький самовар, чай и сахар. Я
обрадовался и этому. Теперь надо было подумать, куда приютиться, и вдруг -
о счастие! - в полуверсте от нас, на маленькой речке, виднелась мельница.
Нечего и думать: туда!
- Нам сама судьба благоприятствует! - сказала Марья Александровна. - С
каким наслаждением я буду пить чай, прислушиваясь к шуму воды! Воображение
перенесет меня к водопаду Рейна, на берега Ниагары; ах! если бы побывать
там, подышать тамошним воздухом!
- Со временем, - сказал тихонько Вереницын. Я с удивлением посмотрел
на него, но он замолчал и быстро отвернулся в сторону. Убитые усталостью,
мы наконец доползли до мельницы. Чухонец, весь в муке, живая вывеска своего
художества, встретил нас у дверей с колпаком в руке.
- Пусти, пожалуйста, отдохнуть и напиться чаю: мы тебе заплатим.
- А хорошо, - сказал он лениво.
Мы вошли и разместились по лавкам, на которых была в изобилии посеяна
мука. Напрасно старались мы завести разговор: усталость, а пуще шум
мельничных колес налагали досадное молчание на наши уста.
Человек принес самовар, а мы спросили у чухонца чашек. Он пошел и
через минуту воротился с огромной деревянной чашей. Мы старались объяснить
ему, что нам нужно, и догадливый финн ударил себя по лбу и принес несколько
узеньких, продолговатых стаканчиков, какими наши мужички пьют заздравные
тосты. Всё это начинало смешить меня, а прочих сердить. Дамы боялись
дотронуться руками до этих фиалов зеленоватого стекла, но делать нечего:
чашек не взяли, и необходимость, то есть нестерпимая жажда, принуждала
касаться не только руками, даже... и вспомнить-то нехорошо! - губками.
Подумаешь, до каких странностей принуждает иногда касаться необходимость!
Но тут судьба, кажется, сжалилась и не решилась оскорбить нежные дамские
уста противузаконным прикосновением: Марья Александровна спросила чай;
Андрей подал китайский ларчик; открыли и - ахнули от изумления, ужаса и
досады! вообразите: на самом чаю лежала вверх дном открытая жестяная
табакерка; несчастный Андрей ошибкою положил ее туда и смешал чай с
табаком! - Секунду длилось молчание; потом вдруг Марья Александровна и
Зинаида Михайловна, которым очень хотелось чаю, зарыдали; Феклуша
попыталась было отделить нечистое зелье, но мелкий зеленчак проник до
глубины ларчика и вместе наших сердец. Только одного Андрея не сразила
собственная его неловкость; когда мы напали на него с упреками, он с
большим неудовольствием проговорил:
- Что мудреного! велика важность - ваш чай! Я сам в убытке - весь
табак потратил. Со мной и не то бывало: один раз, дорогой с генералом, я
ошибкою положил сальную свечу в карман парадного мундира; она в тепле
растаяла и расплылась по всему мундиру. То важнее, да и тогда мне горя
мало!
- Нет ли у тебя, по крайней мере, чего-нибудь поесть? - спросил
Вереницын у чухонца. И простодушный сын природы принес пучок луку, в
знакомой чаше квасу и с поклоном поставил на стол. Дамы отскочили прочь.
- Больше ничего нет?
- Мука есть, - сказал он торжественно. С невыразимой усталостью во
всем теле пустились мы в обратный путь; в горле и груди жгло будто огнем;
сверх всего этого, должно было попеременно вести дам. Сколько бы упреков
имел я право высказать тогда! Но великодушие не было мне чуждо, и я затаил
желчь на дне души.
Едва ли крестоносцы с бoльшим восторгом завидели святой град, как мы
свое пристанище; но радость наша нарушилась особенным приключением:
приближаясь к селу, мы услышали крик знакомых голосов: "Помогите!
помогите!" Ускоряем шаги и видим, что бабушка и Тяжеленко, сидя на траве, с
отчаянием отмахиваются от трех охотничьих собак, которые, прыгая и играя,
успели уже стащить со старухи головной убор, а с Тяжеленки картуз и
продолжали с визгом бегать и резвиться около них. В одно время с нами из
перелеска показались охотники и отогнали собак.
Когда восстановился порядок, Никон Устинович бросил на меня взор
немого упрека; на лице его боролись два чувства: праведного негодования и
раздраженного аппетита.
- В пять часов обедать! - воскликнул он, - слыханное ли дело!
- Как мы славно погуляли, monsieur Tiagelenko! - сказала Зинаида
Михайловна, - как жаль, что вас не было!
- Вам, конечно, тошно видеть меня на свете, - отвечал он с горькою
улыбкою, - вы хотели бы, чтобы я от ходьбы пал на месте бездыханен; мало
того, что я не ел до сих пор!
- Прямой кубарь! - прошептала насмешница. Профессор торопил идти в
село. Наконец, со всеми признаками страшной усталости, мы достигли привала.
- Кушать, кушать поскорее! - раздавалось со всех сторон. Все
зараженные устремились было обедать на луг, но Тяжеленко загородил им
дорогу.
- Вы пойдете на луг не иначе как по моему телу! - сказал он, что было
физически трудно, а потому накрыли на стол в избе. Марья Александровна
велела поставить горчицу, уксус и другие приправы.
- Кто, господа, запасся холодным? - спросила она, - велите подавать. -
Молчание. - Отчего же никто не говорит?
- Да, вероятно, оттого, что ни у кого нет, - сказал я.
- Ну так начнем пастетом. Андрей, подай!
- Да пастета нет, сударыня: дети дорогой весь изволили скушать.
Я не спускал глаз с Тяжеленки: лицо его покрылось гробовою бледностью;
он бросил на меня яростный взор.
- У вас, Никон Устиныч, кажется, была ветчина? чего же лучше? - сказал
Вереницын. - Велите подать.
- Ее собаки съели, которых вы отогнали от нас, - проговорил с
замешательством Тяжеленко.
- Как, батюшка! - проворчала старуха, - мне еще задолго до собак
слышалось, что ты как будто всё жевал что-то.
- Нет... это так... ваш изюм ел.
- Ну, нечего толковать много. Подавайте бульон!
- Бульону не брали, сударыня.
- Стало быть, нам приходится обедать a la fourchette, {холодными
блюдами - фр.} - сказал профессор, - горькая доля, господа! Перейдемте
к жаркому. У кого есть жаркое и какое?
- У меня никакого. - И у меня. - И у меня, - проговорили один за
другим девять голосов, принадлежавшие девяти членам пикника. Остальных трех
лиц, то есть Алексея Петровича с детьми, в наличности не оказалось: никто
не знал, куда они скрылись, и я уже помышлял об обязанности, которую
наложил на себя касательно безопасности больных; но беспокойное, острое,
пронзительное ощущение голода заглушило всякое другое постороннее чувство;
особенно филантропические помышления. Как скоро увидели, что жаркое на
перекличку не являлось, все поникли головами на груди, а Никон Устинович с
глухим стоном заключил свой живот в объятия, как иногда два друга,
пораженные одним и тем же бедствием, находят в горячих объятиях взаимное
утешение, - и живот его, как будто по сочувствию, отозвался жалобным
ворчанием.
- Что же у кого есть? говорите, господа! - провозгласила дрожащим
голосом Марья Александровна. - Начните, профессор.
- У меня венский пирог и малага, - отвечал он.
Второй голос: - У меня конфекты и малага.
Третий: -У меня две дыни, два десятка персиков и - малага.
Четвертый: - У меня creme au chocolat<ref>шоколадный крем - фр.</ref> и - малага.
Пятый: - У меня сыроп к чаю, миндальное и - малага.
Бабушка: - У меня изюм.
И подобного рода яства, каждое в сопровождении малаги, шли до восьми
голосов.
- Вот тебе раз! - сказал печально профессор, - ни бутылочки сотерну,
ни капельки мадеры! Да разве был уговор всем привезти малаги?
- Нет, это простой случай.
- Как простой! самый необыкновенный и досадный!
Наконец девятый голос робко произнес:
- У меня пармезан и лафит.
Все взоры быстро обратились в ту сторону, откуда происходил голос: то
был мелодический, небесный голос моей милой, несравненной Феклуши. О! как
она величаво прелестна казалась в эту минуту! Я торжествовал, видя, как
жадная, нелицемерно жадная толпа готова была вознести на пьедестал богиню
моей души и преклонить пред нею колена. Кровь забушевала во мне, как
морская волна, воздымаемая ветром до небес; сердце застучало, как проворный
маятник; я гордо окинул взорами общество и забыл на пять минут о голоде,
что при тогдашних обстоятельствах было весьма важно. Как ни говорите, а
минута торжества любимого предмета есть божественная минута! Профессор с
чувством поцеловал ей руку; Марья Александровна обняла торжествующую
племянницу три раза с непритворною нежностию; все прочие, облизываясь,
осыпали ее самыми лестными комплиментами; а Тяжеленко патетически изрек
следующие достопамятные слова:
- В первый раз постигаю достоинство женщины и вижу, до чего она может
возвыситься!
Но скоро радость превратилась чуть не в плач и рыдание: сыру было
только два с половиною фунта, и девять жадно отверзшихся ртов печально
сомкнулись, а в некоторых из них послышался скрежет зубов. Никон Устинович
с презрением оттолкнул предложенный ему ломоть и впал в летаргическую
бесчувственность. В самом деле, каково потерять надежду, которую почти
держали в зубах! Все хранили грустное молчание и угрюмо поедали сласти,
запивая малагою. К концу этого необыкновенного обеда подоспел измученный
Алексей Петрович, без шапки и без перчаток, как у него всегда водилось, с
двумя детьми и тремя ершами.
- Есть! есть! ради Христа и всех святых, есть! - Но ему оставалась
одна малага - приторная насмешка случая над обманутым аппетитом, доведенным
до крайних пределов, за которыми начинаются муки исполинской казни -
голода.
Обед заключился крынкой молока. Однако малага произвела обычное
действие: все развеселились, а Зинаида Михайловна пришла в необыкновенный
восторг; она, встав из-за стола, начала пощелкивать нежными пальчиками,
притопывать ножкою и весело напевать вариации на тему: "А я, молодешенька,
во пиру была".
- Помилуй! ты на ногах не стоишь, моя милая! - сказал ей дядя.
- Да и не вижу в том большой надобности! - отвечала она так мило, с
такой очаровательной улыбкой, с таким упоением в глазах, с каким бы я тогда
готов был... поцеловать у ней ручку, да не посмел!
Зуровы предложили было после обеда прогулку; но я, полагая, что пришла
минута действовать, приступил с посильным красноречием к святому делу.
- Ни с места! - сказал я, - выслушайте меня! - Тут я, не хвастаясь
скажу, искусно развернул перед ними картину бедственной страсти со всеми ее
ужасными последствиями. Они внимательно слушали и по временам
переглядывались. Я с жаром продолжал убеждать их силою слова, как некогда
Петр Пустынник, только с тою разницею, что тот уговаривал, а я отговаривал;
наконец, довел до катастрофы.
- Вы одержимы ужасным, доселе неслыханным недугом, которому нет
примера, нет названия ни в веках минувших, ни в настоящее время, ни в
странах отдаленных, ни пред очами нашими. - Тут в речи у меня прекрасно
были помещены противное, свидетельства и примеры. - Вы погублены,
ослеплены, увлечены в пропасть, и виновник вашей гибели еще здесь, еще жив,
еще разделяет вашу трапезу!! Вот он! - сказал я, указывая на Вереницына.
Каков оборот, почтенные читатели! Припомните одно подобное место в
которой-то речи Цицерона против Катилины.
- Вот он! - повторил я с большею силою. Гляжу, и... что же? все спят
мертвым сном. Я чуть не лишился чувств. - В город! - воскликнул я громовым
голосом, так что все вскочили в одно время.
- За город! - завопил спросонья Алексей Петрович. Я повелительным
жестом привел всех в движение. Кучера в минуту запрягли экипажи.
- Как же мы славно погуляли! - сказали оба вдруг, Зуров и Вереницын,
влезая в шарабан.
- Какие места! - прибавили Марья Александровна и Зинаида Михайловна, -
и как мы здесь повеселились! Когда-нибудь в другой раз приедем.
В десять часов мы поехали из селения, а к трем только что добрались до
Петербурга. На этот раз все попытки Зуровых останавливаться на дороге,
"походить по ночной росе", как просились Марья Александровна и Зинаида
Михайловна, были безуспешны: мы с Тяжеленкой решительно воспротивились и
действовали сообразно принятому намерению.
Подъехав к Воскресенскому мосту, передовой экипаж остановился. Я,
вообразив, что причиною остановки было какое-нибудь загородное желание
Зуровых, хотел уже напомнить им, что мы в городе, как вдруг увидел или,
точнее, не увидел моста.
- Где же он? - спросил я у будочника.
- Разве не видите, барин, что развели! - отвечал он.
- А когда наведут?
- Часов в шесть.
- Поздравляю вас, mesdames: нам нельзя попасть домой: мост разведен!
Вдруг все мои больные встрепенулись.
- Так можно ехать опять за город! - закричали они. - Что теперь дома
делать! Эй, Парамон! ворочай назад!
К счастию, зараза не приставала к кучеру, между тем как голод и сон
давно одолевали его. Он с жалостной миной взглянул на меня.
- Стой на одном месте! - сказал я. - Он обрадовался и проворно
соскочил с козел. Вдруг стал накрапывать дождь; надо было искать приюта. У
Марьи Александровны от холода показались слезы; Зинаида Михайловна и милая
Фекла едва переводили дыхание и жалостно просили есть и пить, а есть и пить
было нечего. Профессор и Алексей Петрович, сидя в шарабане, дремали,
беспрестанно кланяясь друг другу в пояс; а из Тяжеленки исходили по
временам глухие стоны. Между тем Марья Александровна, разглядывая от скуки
окружавшие нас домы, вдруг остановила лорнет на одной вывеске, и радость
заблистала в ее глазах.
- Ах, какая приятная нечаянность! - сказала она, - здесь есть
кондитерская! Посмотрите! мы можем там подкрепить себя пищею и отдохнуть.
- Да, тут пирожного и малаги вдоволь, - отвечал я, взглянув на
вывеску, которой обрадовалась Зурова, и прочел: - "Здесь приуготовляют
кушанье и чай".
- Это не кондитерская, - с радостным трепетом произнесла Зинаида
Михайловна, - тут есть кушанье и чай.
- А может быть, и шоколад! - примолвила Марья Александровна.
- Прекрасно! - воскликнули все. Мужчины обрадовались потому, что
надеялись найти закусить, а дамы не знали, что заведение под этой
заманчивой вывеской была харчевня, об которой они не имели никакого
понятия. - Дождь принялся изливаться обильными струями, и мы поспешили под
благодетельный кров. Было еще очень рано; в харчевне все спали, а потому
нам стоило большого труда разбудить хозяев. Наконец дородный плешивый
мужичок в красной рубашке отпер двери и остановился от изумления, встретив
посетителей необыкновенного калибра. Он долго был в нерешимости, пускать
ли, но узнав от нас причину неожиданного посещения, с шумом и низкими
поклонами растворил обе половинки.
Не берусь описывать внутренность подобного заведения, потому что для
этого недостаточно одного беглого взгляда, а до тех <пор> я никогда не
проникал туда, хотя, с того времени как дамы (и какие дамы: Марья
Александровна, Зинаида Михайловна!) стали посещать подобные заведения, мне
и подавно не стыдно бы было признаться в этом. Но, к сожалению, я не лгу.
Впрочем, всякий, кто любит бродить по петербургским улицам, более или менее
имеет понятие о харчевнях, потому что они располагаются большею частию в
нижних этажах, даже подвалах, и не представляют никакой преграды
любопытному взору. Кому мимоходом не бросались в глаза занавески на окошках
из розового или голубого коленкора? Если вы взглядывали с улицы прямо в
дверь, то верно видели в глубине комнаты огромный стол, уставленный
штофиками, карафинчиками, тарелками с разной закуской, и за этим столом
бородатого Ганимеда; если в воскресный день смотрели в окно, то верно
замечали пирующих друзей, лица которых пылали, как освещенные переносным
газом; а хохот, песни и орган уведомляли вас, что вы недалеко от храма
утех. "Кто же обычные посетители?" - спросите вы. Недогадливый читатель!
неужели не случалось вам, по выходе из театра или из того места, где вы
оставляли сердце до следующего вечера, неужели - говорю - не случалось
подходить к бирже и заставать только одних лошадей с пустыми санями? И
когда вы вскрикивали: "Извозчик!" - то, помните ли, вдруг трое или четверо
выскочат неведомо откуда. Итак, если случалось, что они выскакивали перед
вами, то это из харчевни. Или - отчего хозяин мелочной лавочки, против
которой вы живете, часто отлучается, оставляя торговлю в руках мальчика?
Оттого что по соседству есть харчевня. А отставной офицер с просительным
письмом, которого никогда никто не читает, получив от вас пособие, куда
идет? Туда же. По недостатку наблюдений и опытности в этом случае, я не мог
собрать довольно фактов и изложить их обстоятельнее; впрочем, не должно
отчаиваться: слухи носятся, что два плодовитые писателя, один московский, а
другой санктпетербургский, О-в и Б-н, обладающие всеми нужными сведениями
по этому предмету, который они исследовали практически, давно готовят
большое сочинение.
К сожалению, в ранний час, в который мы попали в харчевню, не было
публики, а потому мы и не могли ознакомиться ни с обычаями этого заведения,
ни с образом мыслей и склонностями посетителей. Особенно я сокрушаюсь за
дам: горизонт их наблюдений и без того так тесен; а они тут лишились, может
быть, единственного случая запастись надолго свежими и разнообразными
впечатлениями.
- Пожалуйте-с! пожалуйте-с! сюда, в гостиную! - говорил хозяин, вводя
нас в грязную низенькую комнату, увешанную портретами, которые имели
странное достоинство - представлять одно и то же лицо под видом разных
особ.
- Боже мой! куда мы попали? - воскликнули дамы и попятились назад, но
назади замыкала выход фаланга голодных мужчин под предводительством
Тяжеленки, а потому, волею или неволею, дамы вошли.
- Чего прикажете-с? Что угодно-с? - продолжал услужливый мужичок. - У
нас всё есть. Не извольте думать об нашем заведении, что оно, примерно
молвить, какое-нибудь мужицкое. Извозчиков вовсе мало; гости все хорошие;
вот, примерно, бывает камердинер из генеральского дома, такой степенный
кавалер, с часами! а теперь и вас Бог принес. Милости просим вперед! Мы
таким гостям ради-с.
Алексей Петрович прервал его:
- Нам есть и пить хочется.
- Всё можно-с.
- Нельзя ли сварить шоколаду? - спросила Марья Александровна.
- Нет-с; щикаладу не держим.
- Ну, кофе?
- Кофий отличнейший; только сливочек негде взять: раненько изволили
пожаловать; с Охты молочница не бывала.
- Что же есть?
- Водка чудеснейшая, всех сортов. Пирожок можно испечь, наивкуснейший,
с подливочкой аль с вареньицем. Печенка свежая, студень, баранина - всё
есть-с!
Как он ни хвастался обилием, но никто из нас не решился дотронуться до
предлагаемого: только Тяжеленко обласкал окорок черствой ветчины, а прочие
напились чаю.
Пробыв часа полтора, мы наконец вырвались из области неудобств,
беспокойств и подобных приключений, переехав благополучно мост, который
между тем навели. Я вздохнул свободнее. "Теперь не скоро поедут опять, -
думал я, - эта поездка и моя речь, вероятно, сильно подействовали на них".
В том месте, где нам с Тяжеленкой следовало отстать от Зуровых и ехать
домой, Алексей Петрович велел кучеру остановиться и вылез из шарабана.
- Я и жена имеем до вас покорнейшую просьбу, - сказал он.
- К вашим услугам. Что прикажете?
- Вот извольте видеть: хотя мы и славно погуляли, и весело было, и
прекрасное место, но чтоб сколько-нибудь дать вам понятие о том, что значит
настоящая загородная прогулка, мы с женой убедительно просим вас поехать с
нами в пятницу в Ропшу - единственное место! а в субботу, воскресенье и
понедельник - в Петергоф, Ораниенбаум и Кронштадт. Всё это придумали мы для
того, чтобы как можно более придать разнообразия прогулкам. До сих пор вы
путешествовали с нами по суше: надо познакомиться и с морем.
- Боже мой! они неизлечимы! - горестно воскликнул я. - Извините,
Алексей Петрович, мне нельзя исполнить вашего желания: в среду я еду в
деревню, а завтра приеду с вами проститься.
- Возможно ли! какое горе! - воскликнула Марья Александровна. - А
знаете ли что: не провести ли нам завтра, последний день, вместе за
городом?
Я бросился в коляску и поскакал домой не оглядываясь.
Я не лгал: обстоятельства принудили меня надолго оставить Петербург, и
потому я действительно распрощался с Зуровыми на другой день. Но мысль, что
они останутся без призрения и погибнут, заставила меня прибегнуть к
решительной мере: за несколько часов перед отъездом я открыл всё одному
умному, опытному и сострадательному врачу, просил его познакомиться с ними,
и ежели найдет средство, то уничтожить или по крайней мере притупить силу
"лихой болести", а между тем время от времени уведомлять меня об успехах.
Предоставив таким образом больных его попечениям, я веселее выехал из
города и благополучно прибыл в деревню.
_______
Прошло два года, и я еще не получил ни одной строки от доктора. Но к
концу этого срока, однажды вечером, мне принесли вместе с кучею газет и
журналов и письмо за черной печатью. Я поспешно вскрыл и... Здесь опять
глаза мои наполняются слезами, а голова, несмотря на все мои старания
держать ее прямо, валится на сторону. Не берусь описывать, что случилось,
потому что не соберу мыслей, не найду слов; а лучше выпишу из рокового
письма целиком те строки, в которых заключается горестная весть как о
Зуровых, так и о Тяжеленке: с последним доктор был большой приятель.
Сначала о Тяжеленке...
"Это случилось с ним, - пишет доктор, - с пятнадцатого на шестнадцатое
марта, ночью. Волобоенко в страхе прибежал ко мне с известием, что его
барину "пришло дурно"; глаза подкатились под лоб, а сам весь посинел. Я
бросился к нему и действительно нашел Никона Устиновича в отчаянном
положении; он не мог произнести ни слова, а только глухо стонал; после
четырех кровопусканий я успел привести его в чувства, но..." Несколько
пониже: "Другой апоплексический удар, последовавший вскоре за первым, лишил
его жизни". На другой странице о Зуровых: "Полагая, что письмо их ко мне
была одна шутка, я, после двухнедельной отлучки за город, отправился к ним,
но, к величайшему изумлению, нашел все двери в доме на замке. На дворе
встретился мне старый слуга, Андрей, и на вопрос, где господа, отвечал, что
уехали в "Чухонию", чем подтвердилось то, что они сами писали ко мне. Желая
подробнее узнать об этом, я отправился к их родственнику, известному вам
господину Мебонелдринову. Он повторил то же самое и прибавил, что намерение
их побывать в Финляндии и потом ехать в Швейцарию было обдумано давно, но
они искусно умели скрыть его от всех, даже от меня, и что целию их было
пробраться в Америку, где, по словам их, природа занимательнее, в воздухе
гораздо больше запаху, горы выше, пыли меньше и пр.".
Вскоре я сам отправился в Петербург и от того же родственника узнал,
что они точно уехали в Америку, со всем движимым имуществом, и там
поселились. Долгое время спустя я случайно свел знакомство с одним
английским путешественником, который жил в Америке. Он уведомил меня, что
знал это семейство, а также и страсть их к прогулкам, которая напоследок
кончилась самым печальным образом. "Однажды, - так заключил англичанин
рассказ свой, - они, с большим запасом платья, белья и съестных припасов,
пустились в горы и оттуда более не возвращались".