Литературные очерки
правитьII.
правитьМного людского горя, слез и страданий идет читателю на встречу из этих рассказов. Приехала в столицу, рассказывает Зарин, семья выброшенного за борт провинциального чиновника — хорошего, работящего человека. В «исканиях мест», Крепову пришлось испытать всего: томительные ожидания в приемной, замирание сердца при вызове к тому, от кого зависит решение, унижающие расспросы, холодные отказы, равнодушные «не могу» и «наведайтесь как-нибудь», а пока испивалась эта горькая чаша, деньги проживались; дети, худые и бледные, лишены воздуха, запертые в душные, смрадные меблированные комнаты; в глазах жены отражается безмолвный упрек, и он, теряя надежды, а с ними и энергию, становится нервен, раздражителен, подчас груб и несправедлив… И никого вокруг… Все чужие.
Наконец, судьба по-видимому, сжалилась: Крепова обнадежили получением должности в частном обществе. Но тут некоему чиновнику-тузу, в угоду жене, понадобилось пристроить сынка- неуча, бездельника и красивого спортс мэна. «на каких-нибудь 100, 150 рублей»… «ведь он томится без дела и, наконец, положение». При случае, об этом замолвлено было словечко представителю особенного типа «деловых» людей. «Кажется, они ничего не делают, проводя жизнь беспечного жуира. В полдень — у Кюба за завтраком, вечером — у Контана за обедом, во вторник — в фойе Мариинского театра, в воскресение — Михайловского, в субботу — в цирке, в уборной танцовщицы, в будуаре кокотки, на холостом ужине золотой молодежи, на серебряной свадьбе финансового туза, на пышном банкете торговой формы, на бегах и скачках, на бирже и в банкирской конторе, — везде появляется деловой человек, всюду принимаемый как „свой“, всегда остроумный, находчивый, щедрый. Кажется, он ничего не делает, а между тем, при его содействии учреждаются акционерные общества, совершаются крупные займы, исхлопатываются концессия, субсидии, производятся продажа и купля… Эти люди знают всех и все, они умеют быть всем необходимыми». Вот такой нужный человек, при случае, перетолковал с директором правления, и юный Гуляев был пристроен, причем сановный папаша наказал супруге: «Только скажи Аркадию, чтобы он хоть на время бросил велосипед свой. А то прямо неловко». Крепов остался не причем: «Что-то огромное, тяжкое обрушилось на него… Все погибли! Жалость к жене, детям, себе наполняла его сердце… Вот что такое борьба за существование! Жизнь наносит неожиданные удары, разбивает надежды, лишает близких людей, вырывает из горла кусок хлеба, а ты терпи. Надоест судьбе трепать тебя и ты… победитель»…
Такую же безотрадную эпопею рассказывает просто и правдиво о своих 30-летних мыканиях в Петербурге писательница, пожелавшая, по понятным побуждениям, скрыться за анонимность. Без занятий и знакомств, с тремя детьми на руках, г-жа К. В. И. из обеспеченной жизни перешла к положению пролетария. Перепробовала она все: секретарствовала, «толковою переписчицею» была, переводами занималась и после долгого искуса достигла того, что не без успеха повести и драмы сочиняла.
Писательнице как будто везло, но тяжелая ее была доля! "Не имея обеспеченных получек, я работала по 15—16 часов в сутки. Дети уходили в гимназию и только тогда ложилась я спать. Случались целые недели, что я не выходила на улицу и торопливо, страницу за страницею, писала роман или повесть, а едва окончив его, везла и в редакцию, продавала, мгновенно расплачивалась с поставщиками, которые очень интересовались вопросом о моей получке, а на завтра снова начинала «творить», должать и мечтать о моменте получения денег.
«Так шли годы… Случалось, налетит острый недуг на почве переутомления и выбьет из скромной, но все-таки обычной, колеи и опять несколько месяцев приходится бедствовать и нуждаться»…
«Талант дает золото; нет золота, значит нет и таланта, а люди не имеют мужества сознаться, что чисто материальные и семейные условия заставляют их подчиняться давлению корыстолюбивых издателей. Потребности возрастали, сложнее становилась жизнь и, волею-неволею, мне пришлось писать под псевдонимами, так как иначе мои кредиторы (все те же домовладельцы и лавочники) могли наложить арест на гонорар».
«Два раза у меня продавали все мое имущество, продали мою дорогую, с большими лишениями составленную, библиотеку, и я больше не заводила такой роскоши, стараясь сокращать свои потребности. Подобные погромы, как опись и продажа имущества, являлись следствием болезни. Для человека, живущего литературным трудом и не имеющего ничего определенного, болезнь — полное разорение. Один год — я хорошо помню его — вся семья моя и я, мы так часто. болели, благодаря квартире, что к весне я задолжала в аптеке более 400 рублей! Кроме этого, явился другой долг за квартиру, в лавки, прислуге, словом — получилось нечто ужасное!»…
А вот выхваченные из жизни не медвежьих углов, но бойких, культурных губерний (по-видимому Курской или Орловской) «деревенские впечатления» земского статистика, собиравшего сведения по частновладельческой программе.
Попадает г. И. П. Белоконский к помещику. «Оказалось, что ни гусар, ни его супруга о земстве не имеют ни малейшего понятия»; знали только, что «по земству» служат в губернии Иван Иванович, а в уездном городе Василий Васильевич. Знали, впрочем, что земство «дерет с нас шкуры — житья нет от налогов». Выслужив небольшую пенсию, гусар осел на 300 десятинах, в чаянии прокормить и воспитать семью. «Детям приходится учиться в одно время; за одно „правоучение“ приходится платить 500 руб., да квартира и содержание обходится minimum по 300 руб., т. е. 1,500 руб. — всего, значит, 2,000 руб. на одних детей»… В результате полная задолженность банкам и местным Колупаевым и Разуваевым… "Вот знаете ли, я, как тать скрываюсь (от кредиторов), а жена бедная объясняется. Известно мать--ей горько подумать даже, что дети будут необразованными. Вы не поверите, в эти четыре года жена сделалась неузнаваемой, благодаря всем неприятностям и переговорам с кредиторами. А иначе невозможно, потому, что если меня увидят — беда! Она вот и выдумывает: «уехал», «уехал за деньгами», «уехал продать хлеб, и т. д. Боишься только как бы вовсе имения не продали»….
Далее попадается статистику баба, которая обнимает телеграфный столб. "Остановились мы и спрашиваем: что ты, баба тут, робпшь? А она «с сыном говорить, с солдатиком разговариваю»… Ах ты, братцы мои-- да как же ты разговариваешь? А она отвечает: «бабы сказывали, ежели к столбам подойдешь и ухо приложишь и ежели гудит, с кем хочешь разговаривай — все услышит»… Баба оказывается не знающею своей фамилии и в течение почти года не может найти способов написать и отослать письма сыну, солдатику, потонувшему для нее в таинственном «Рывань-городе — на Капказе».
В другом захолустьи крестьяне при переверстке наделов стесняются перечить клубному официанту, прибывшему в деревню в ливрее и с разряженной подозрительною спутницею, которых односельцы в своей темной наивности принимают за «енерала» и «енаральшу» — благодаря позументам и красному жилету самозванец «блещет, як крест на церкви».
В каких-нибудь 20 верстах от цивилизации статистик натыкается на такие крестьянские недоумения.
«Член к ними. приезжал на счет приговоров…, чтобы, значит, училище строить». Дали мы это приговор, крестов понаставили по безграмотству, да как член уехал, грешным делом в кабак пошли, чтобы то есть приговор запить. Ладно, сидим, балакаем, гладь человечек приходит: поп не поп, чернец не чернец, а так тоже с гривою и в бриле, а за спиною котомочка… «Пошто, говорит, собрались — али веселие какое? Веселие, сказываем мы, не веселие, а приговор на училище дали. На училище? спрашивает, а потом головою -то замотал, вздохнул и перекрестился. Что, думаем, за оказия? Поднесли еще стаканчик. Выпил. — Чего ты головою мотаешь? спрашиваем. А того, говорит, что на Ахфон гору басурманы напали с языками многими и ежели, сказывают, Россия помощи не окажет, басурман с языками ту Ахфон гору возьмет, над церквами надругание сделает, а святителей и всех угодников божьих в киян-море с горы спустит. Вот куда денежки надо давать, а училища, говорит, — смутьянство одно. Члены эти по всем местам ездят и приговоры отбирают, а как отберут это всех, училища понастроют, грамотеев в них понаделают, да всех до чиста возьмут по писарской части, чтобы души, значит, считать, а потом того, всю землю поотберут и крестьянству — шаб-ба-аш!… Вот, таперича мы, ваше степенство, все и думаем»…
Целый ряд подобных фактов приводит статистика к мрачным размышлениям… "Незаметно пролетел я около 70 верст и вышел из вагона вполне культурным человеком, au courant, мировых событий, переполненный впечатлениями жизни людей всех пяти частей света.
«Но стоило только, оставив поезд, удалиться от него не более 30 сажен, как я уже окунулся в беспросветный мрак, в полном смысле слова… И чем дальше, тем, казалось, этот мрак сгущался все более»…
«Как жалки и мизерны островки нашей культуры! думалось мне. Вот здесь по сторонам дороги и направо и налево, начиная от рельс и до бесконечности, царит тьма, невежество, суеверие и сплошная безграмотность, о поезд обладает собственную культурою, не имеющею никакой связи с местностью, по которой летит… Разбейся он случайно, и оставшиеся пассажиры не нашли бы ничего, соответствующего их поездной обстановке; точно Робинзону на его острове, им пришлось бы окунуться в иную жизнь, о которой многие не имеют и милейшего представления»…
Эго сама жизнь, а далее, по выражению г. Горького, идет «жаркое из фантазии под соусом чистейшей истины».
Возьмемте хотя бы недурно изданную книжечку мелких рассказов В. Гиляровского.
На белильный завод купца Копейкина поступает кубовщиком на 4 р. в месяц «юнкарь» Луговской — он, впрочем, не первый и не последний. «Вот сейчас подпоручика Шалеева в больницу увезли… ослаб! Неужели рабочим, простым рабочим был подпоручик? — Эх барин! Да что подпоручик, капитан, да еще какой, работал у нас! Годов тому назад пяток, будем говорить, капитан был у нас — командир мой, на Кавказе вместе с ним мы горцев покорили, с туркою дрались… — Капитан? — Как есть; сижу я это, словно как теперь в сторожке… Вдруг, слышу, в ворота кто-то стучится, выхожу. Стоит это он у ворот, дрожит. Сапожонки ледящие, шапчонка на голове робячяя, махонькая, кафтанишки — пониток рваный, тело сквозь видать, не узнал я его сразу… А там, гляжу, знакомое лицо, так и хочется сказать: Левонтий Яковлевич, здравья желаю! Да уж изменился больно он, прежде-то, при мундире, да при орденах красавец лихой был, а тут осунулся, почернел, опять и одежда»…
Луговской устраивается на нарах вместе с солдатиком-рабочим «капказским», в заводской казарме — комнате сажен в пять длиною и сажени в 4 шириною; «по трем стенам в два ряда, один над другим, шли двухэтажные нары, буквально битком набнтые народом. Кроме того, спали под нарами, прямо на полу. Постели были у редких. Некоторые расположились на рогожках, с поленом в головах, некоторые раскинулись на полу, безо всего. Пол был покрыт, более чем, в вершок толщиною, слоем сероватой грязи, смеси земли и белил.
Не спалось Луговскому. Он, облокотись, с удивлением осматривал эту ужасную обстановку, этих ужасных, грязных оборванцев, обреченных на медленную смерть и загнанных сюда обстоятельствами.
Господи, неужели и совсем пропал! — невольно вырвалось у него.
С тяжкой работою Луговской справился столь же легко, как с предубеждением товарищей и сделался даже любимцем артели, но по весне он вырывается на простор--в „Рыбню“ крюшничать, а ментор его по казарме — „капказский“ погибает, — „от свинцу, от работы. Сперва завалы делаются, еды никакой по захочется, потом человек ослабнет-- и-- а там положили . в больницу — и умер“.
И какого человека этот свинец и съел, поминают „кавказского“ рабочие, — три года тому назад — сила был: лошадь одной рукою садиться заставлял, и по три свинки (12 пудов свинца) в третий этаж носил! А все свинец копейкинский: Много он нашего брата заел проклятый, да и еще заест!» И «Заплата» злобно погрозил кулаком по направлению к богатым палатам заводчика.
А вот юнкер Иванов. Приехал он с Кавказа, получив отставку, к тетке, но она оказалась умершею. Без средств, без знания жизни, Иванов в короткое время впадает в нищету, несмотря на усиленные поиски работы. На предложение услуг, он повсюду получает отказы то и вежливой, то в грубой форме. Так, один купец, повертев в руках ого чистенький указ об отставке, предложил юнкеру поступить в швейцары к подъезду. "Двери будешь отворять, калоши, платье снимать… жалованья пять, да чайных с красненькую набежит, а к празднику и с четвертную наподают, только услужить смоги!.. Просился Иванов в кондуктора, но на железной дороге ему прямо сказали, что без протекции высшего начальства мест не дают. С 7 копейками, вырученными от продажи ременного пояса, бедняга не находит себе пристанища даже на подгородных постоялых дворах; полузамерзшего, его принимают за пьянчугу и отвозят в больницу.
Далее г. Гиляровский выводит пред читателем некогда блестящего капитана, славившегося на всю Россию мастерскою игрою на биллиарде — он становится профессиональным игроком, играет в клубах, принят в порядочном обществе, одевается у лучших портных, живет в хорошем отеле и… поддерживает тесную дружбу с маркерами и и шулерами. То в кармане сотни рублей, то на другой день капитан пьёт чай у маркеров и раздобывается трешницею. А там, в Нижнем, такой же профессионал нещадно ого бьет — «Избили, Прохорыч, да в окно выкинули… Со второго этажа на мощенный двор… Руку сломали…. Положил в больнице, вышел — вот. один этот сюртучок на мне, да узелочек с бельем. Собрали кое-что маркеры в Нижнем, отправили по железной дороге, билет купили. Дорогой же другая беда: указ об отставке потерял и теперь на бродячем положении»… Больной, с переломленной рукой, капитан тут же пытается показать свое искусство; прежние знакомцы держат за него высокие пари, но плохо залеченная рука надламывается опять, возлагавшиеся на игрока надежды не оправдываются, у него отбирают последние деньги и выгоняют, больного и измученного. Капитан водворяется в ночлежном приюте, по утрам христарадничает на паперти с нищими, между которыми он известен за «безрукого барина». Он поседел, осунулся, согнулся, а жалкие лохмотья и ампутированная рука сделали ого совсем непохожим на былого щеголя.
Последним из этой галереи современников г. Гиляровский выводит красавца и богача Анатоля Ахметова, <…> много читавший, много видевший, совершивший кругосветное путешествие, участник <…> последних войн, Анатоль был культурным и веселым собеседником.
Единственный раз сбросив свою напускную веселость, призна<…> сестре: «Живу я беспорядочною, <…> жизнью, день да ночь — сутки про<…>ву так, потому что у меня ни<…> чего нет! Понимаешь, никакой <…>занности… нельзя сказать, чтобы я не любил жизнь… я ее люблю кусоч<…>. Много лет бродяжничал я по в<…>, по морям, по Дальнему Востоку… <…> в Китае, Индии, Тибете, буддизмом увлекался… Молодость провел слишком весело и бурно, слишком часто встречался лицом к лицу со смертью, с легким сердцем пережил много моментов, от которых поседеть <…>, но когда приходится бороться мелочами, я пасую. А из мелочей <…>ляется вся жизнь. Мелочи побе<…> все. Можно уберечься от пуль и медведя, но от ничтожной мелкой бациллы не спасешься. Ты замужем и потому знаешь --ведь семейное счастье расстраивают мелочи, и на них смотреть-то со стороны смешно! Пустые споры из за разбитого блюдечка, из-за тряпки, из-за лишнего <…>. Войны у государств загорались из-за неисполнения вздорного этикета, воображаешь себе, Лиза, . будто <…> сериозноs, крупное влияет на <…> семью, счастие, будущность и прочее. Нет, именно, мелочи!.. Постоянная борьба с мелочами, для которой не нужно ни ума, ни отваги, мне про<…> и не под силу».
И Анатоль, неожиданно для всех пускает себе пулю в лоб, оставив недописанное письмо, которое гласит «Я не умею отличать правду от лжи, хорошее от дурного, значит, не <…> и не должен жить. Вообще, я ли<…>. Не умел жить, не смог бороться с мелочами, и они меня уничтожили. <…> чем, все вздор».
Пусть все эти рассказы не за<…>лены «вечною истиною» и «нетленной красотою», пусть они, описывая за<….>ные чувства и обстоятельства бу<….>ных людей и серенькой действительности, не идут за пределы фотографии, тем не менее они ценны, потому что бесхитростны и являются более <…>нее «протоколярными человеческими документами».
В ближайших фельетонах мы побеседуем об авторах, ставящих себе задачи несравненно более широкие: о М. Горьком и П. Д. Боборыкине.
Источник текста: газета «С-Петербурские Ведомости», № 280, четверг 12 (25) октября 1900 г.