Встречи с прошлым. Выпуск 3
М., «Советская Россия», 1978
(Из воспоминаний И. В. Грузинова «Маяковский и литературная Москва»)
Публикация И. И. АброскинойМногообразие поэтических школ и направлений, возникших в конце 1910-х — начале 1920-х годов, сокращение издательств и бумажный кризис в первые послереволюционные годы вызвали к жизни немало литературных кафе, ставших местом выступлений известных и неизвестных, маститых и начинающих, пишущих, но мало печатающихся поэтов. Наступил, как говорили тогда, «кафейный период поэзии».
Такие кафе-эстрады — традиция давняя, хотя раньше они возникали лишь из потребности общения, развлечения, отдыха. Еще в 1912 году в Петербурге, в подвале дома № 5 на Михайловской площади молодым режиссером Б. К. Прониным был основан литературно-артистический кабачок «Бродячая собака», преемником которого стал в 1915 году «Привал комедиантов» («Звездочет»), обосновавшийся на углу Мойки и Марсова поля. Литературные чтения и спектакли привлекали многих писателей, актеров, художников и «просто» зрителей. Здесь можно было видеть А. А. Блока, В. В. Маяковского, А. М. Горького, Игоря Северянина, Корнея Чуковского, С. Ю. Судейкина, H. H. Сапунова и многих других.
В Москве одним из первых открылось футуристическое кафе в Настасьинском переулке, дом 1/52, в помещении бывшей прачечной. Наиболее активными его организаторами были Д. Д. Бурлюк, В. В. Маяковский и В. В. Каменский, «мама всего российского футуристического движения», как шутливо называл его Маяковский (см. В. Каменский. Жизнь с Маяковским. М., 1940, стр. 13). Просуществовало кафе лишь около двух месяцев. 15 апреля 1918 года газета «Фигаро» уже извещала о его закрытии. В. Г. Шершеневич в своих воспоминаниях «Великолепный очевидец» пишет: «…в маленькой хибарке было кафе жизни. Там собирались не только поэты. Туда приходили попавшие с фронта бойцы, комиссары, командармы… Там гремел Маяковский и Каменский. Там еще выступал не эмигрировавший Бурлюк. В переулке раздавалась пальба, за стенами шла жизнь… В этом кафе родилось молодое поколение поэтов, часто не умевших грамотно писать, но умевших грамотно читать и жить. Голос стал важнее орфографии» (ф. 2145, оп. 1, д. 73, л. 152).
Многих посетителей привлекало расположившееся на Кузнецком мосту, дом 5, кафе-кабаре «Питтореск» (переименованное в октябре 1919 года в «Красный петух»), оформленное художником Г. Б. Якуловым. Местом регулярных лекций и выступлений поэтов-неоклассиков был клуб «Литературный особняк» (Арбат, дом 7, позднее там помещался театр Н. М. Фореггера — «Маст-фор»). В ноябре 1919 года открылось литературное кафе «Стойло Пегаса», хозяином которого была «Ассоциация вольнодумцев» имажинистов во главе с С. А. Есениным, А. Б. Мариенгофом и В. Г. Шершеневичем. «Стойло Пегаса» обосновалось в помещении бывшего излюбленного актерами кафе «Бом» на Тверской улице, дом 37, содержавшегося до революции М. А. Станевским (клоуном Бомом). Оформлял новое кафе тот же Якулов.
С января 1919 года по 1925 год в помещении бывшего кафе «Домино» на Тверской улице, дом 18, помещалась сначала эстрада, а потом клуб Всероссийского союза поэтов.
Из всех перечисленных литературных кафе бывшее «Домино» было бесспорно самым популярным и посещаемым, и прежде всего потому, что являлось клубом союза, объединявшего поэтов самых разных школ и направлений. В начале 20-х годов здесь можно было увидеть Маяковского, Есенина, Андрея Белого, Марину Цветаеву, Бориса Пастернака, Сергея Городецкого, Н. А. Клюева, И. С. Рукавишникова, С. П. Боброва, И. А. Аксенова, Рюрика Ивнева, Г. А. Шенгели, Е. И. Габриловича, Н. Р. и Б. Р. Эрдманов, а также А. В. Луначарского, В. П. Полонского, П. С. Когана, В. Э. Мейерхольда и многих других. В находящейся в ЦГАЛИ охранной грамоте Наркомпроса, выдаваемой членам Союза поэтов, говорится: «…Всероссийский союз поэтов и функционирующая при нем эстрада-столовая преследует исключительно культурно-просветительные цели и является организацией, в которую входят членами все видные современные русские поэты…» (ф. 2145, оп. 1, д. 118, л. 1). Руководители союза многое делали для налаживания работы в бывшем кафе «Домино». Как сообщал «Вестник театра» от 2 марта 1920 года, вместо эстрады-столовой 24 февраля 1920 года состоялось открытие клуба: «Помещение отремонтировано, стены украшены карикатурами художника Мака на современных поэтов. Вход в клуб свободен только для членов союза и членов профсоюза работников искусств… В вечер открытия профессор П. С. Коган прочел доклад о поэзии дореволюционной. Доклад вызвал прения, в которых выступили пролетарские поэты Кириллов, Родов, Полетаев, критик Жиц и футуристы В. Маяковский и Шкловский. …Маяковский прочел отрывок из своей новой пьесы-поэмы „150 000 000“… Поэма технически совершенна, произвела на слушателей огромное впечатление».
В 1921 году вышел первый коллективный сборник Союза поэтов под названием «СОПО». На обороте титульного листа напечатано: «Всероссийский союз поэтов, приступая к издательской работе, намечает ряд сборников-бюллетеней союза под общим наименованием „СОПО“, где будут представлены все литературные направления и школы, объединяемые ВСП». А редакционная коллегия сборника, называя его участников, поясняла, к какому направлению или школе они принадлежат: имажинисты — И. Грузинов, Р. Ивнев; футуристы — С. Буданцев, Г. Ечеистов; акмеисты — О. Эрберг; центрифугисты — И. Аксенов, С. Бобров; эклектики — Н. Бенар, В. Ковалевский; неоромантики — В. Стенич; парнасцы — Федоров; символисты — А. Белый, В. Брюсов, Ф. Сологуб. (Кстати, в этом сборнике было впервые опубликовано стихотворение А. А. Фета «Амур — начальник Гименея».) Второй сборник, вышедший в 1922 году, представил новые литературные направления — беспредметников и экспрессионистов — и включил стихи поэтов, стоящих «вне групп», в том числе М. И. Цветаевой и И. Л. Сельвинского. Еще два сборника Союза поэтов под названием «Новые стихи» вышли в 1926 и в 1927 годах.
Многочисленность литературных группировок — имажинистов, футуристов, акмеистов, центрифугистов, эклектиков, неоромантиков, парнасцев, ничевоков, — объединяемых Всероссийским союзом поэтов, в большой степени определила трудности работы союза, постоянные изменения его состава и сменяемость председателей. Возглавляли союз поочередно В. В. Каменский, В. Г. Шершеневич, позднее И. А. Аксенов, Г. А. Шенгели и др.
Несколько раз на пост председателя избирали В. Я. Брюсова. Его авторитет поэта и общественного деятеля сыграл большую роль в налаживании работы союза. Он сам часто выступал на диспутах и вечерах, читал лекции, председательствовал на шумных литературных судах. В ЦГАЛИ хранится письмо Брюсова к одному из самых активных членов Союза поэтов М. Д. Ройзману. На предложение в 1921 году возглавить ВСП Брюсов писал: «Уважаемый Матвей Давидович! В ответ на Ваш запрос сообщаю Вам, что вполне обдумав то положение, в котором ныне находится Всероссийский] союз поэтов, я нахожу возможным подтвердить свое согласие — выставить свою кандидатуру в члены правления союза, надеясь, что при удачном избрании других сочленов нам удастся провести необходимые реформы в общих делах союза. Уважающий Вас Валерий Брюсов» (М. Ройзман. Все, что помню о Есенине. М., 1973, стр. 124).
Хочется также привести стихотворение Брюсова (рукопись которого тоже находится в ЦГАЛИ), посвященное кафе «Домино». Оно интересно тем, что это образчик распространенных в то время стихотворных импровизаций на заданную тему, в чем Брюсов был непревзойденным мастером, оно свидетельствует также об отношении самого Брюсова и к Союзу поэтов, и особенно к кафе «Домино», где большую роль играл именно М. Д. Ройзман и где работал также его отец.
Кафе «Домино»
M. Д. Ройзману
Не стратегом, не навархом,
Что воюют, люд губя, —
Лилипутным патриархом
Здесь я чувствую себя,
Авраамом длиннобрадым,
Что стада свои ведет
К водопою и к прохладам
На траве у мертвых вод…
Правда, часто стадо это
Склонно встретить пастуха
Не мычанием привета,
А булавками стиха.
Впрочем, разве эпиграмма,
Как ни остр ее конец,
Уязвляет Авраама?
Он мычащих всех отец, —
Пролетарской синей блузы,
Пиджаков и галифе,
Всех, кого приводят Музы
К папе Ройзману в кафе.
(М. Ройзман, стр. 81).
О кафе «Домино» рассказывают и хранящиеся в ЦГАЛИ воспоминания поэта Ивана Васильевича Грузинова (1893—1942) — автора стихотворных сборников «Бубны боли», «Бычья казнь», «Западня снов», «Малиновая шаль», «Розы», активного члена президиума Союза поэтов.
В этих воспоминаниях, озаглавленных «Маяковский и литературная Москва» (1939) и охватывающих период с 1913 по 1921 год, Грузинов рассказывает о шумных выступлениях молодого Маяковского, Давида Бурлюка и Василия Каменского, о поэзоконцертах Игоря Северянина и выступлениях «футуриста жизни» Владимира Холынпмидта, о студии стиховедения, организованной Надеждой Павлович, о литературных диспутах и вечерах в Политехническом музее, Большом зале Консерватории и в Лито Наркомпроса.
Не все в этих воспоминаниях одинаково интересно; как и всякие воспоминания, они субъективны; иногда в них встречаются неточности. Так, например, годом издания первого сборника стихов «СОПО» назван 1918 вместо 1921; неточно цитируются отрывки из поэмы Каменского «Стенька Разин» и из его стихов «Гимн 40-летним юношам» и «Эмигрант качается изысканно»; кафе «Питтореск» находилось в те годы на Кузнецком мосту в доме № 5, а не 13.
В публикуемых ниже отрывках из воспоминаний речь идет о Маяковском, Василии Каменском, Велимире Хлебникове и Брюсове; наиболее односторонне, субъективно, нам кажется, воспринят Грузиновым Хлебников.
Хлебников обращает на себя внимание многих авторов, хотя пишут о нем по-разному: одних больше занимает личная, бытовая сторона его жизни, других — творческая. Маяковский, прекрасно знавший и высоко ценивший талант поэта, писал: «Читая, он обрывал иногда на полуслове и просто указывал: „Ну и так далее“. В этом „и т. д.“ весь Хлебников; он ставил поэтическую задачу, давал способ ее разрешения, а пользование решением для практических целей — это он предоставлял другим. Биография Хлебникова равна его блестящим словесным построениям. Его биография — пример поэтам и укор поэтическим дельцам» (В. Маяковский. ПСС, т, 12. М., 1959, стр. 23-24).
Литературная жизнь Москвы первых послереволюционных лет стала темой для многих ее очевидцев и участников: С. М. Городецкого, В. Г. Шершеневича, А. Е. Крученых, Р. Ивнева, В. Эрлиха, Э. Л. Миндлина, Н. К. Вержбицкого, И. Н. Розанова, М. Д. Ройзмана. Своими полемическими статьями и выступлениями того времени и воспоминаниями, написанными через несколько десятилетий, они вводят нас в литературный быт тех лет. К их числу надо присоединить и публикуемые воспоминания Грузинова (ф. 336, оп. 7, д. 56, лл. 41—81), которые знакомят читателя с новыми фактами, по-своему рассказанными еще одним очевидцем.
В 1918 году в Москве возник Всероссийский союз поэтов. Председателем Союза поэтов был избран Василий Каменский.
Президиум Союза поэтов прежде всего организовал кафе. Для этой цели было переоборудовано кафе «Домино», помещавшееся в доме № 18 по Тверской улице.
Поэты, посещавшие «Домино», шутили:
Можно славно развлекаться В доме № 18.
После переоборудования кафе многие по-прежнему называли его «Домино», некоторые именовали его кафе поэтов, а некоторые — «СОПО» или фамильярно — «Сопатка».
Кстати, наименование «СОПО» красуется на первом коллективном сборнике стихов Союза поэтов, изданном в 1918 году.
В кафе «Домино» было два зала и маленькая комнатка, на двери которой при переоборудовании кафе прикрепили надпись: «Президиум ВСП». В обоих залах кафе было множество миниатюрных столиков со стеклянными покрытиями. Под стеклянными покрытиями столиков — оранжевая бумага. На эту бумагу, под стекло, поэты клали рукописи со своими стихами, а художники — свои рисунки: карикатуры и шаржи. Таким образом, в кафе поэтов никогда не прекращалась выставка стихов и графики.
Приспособить кафе «Домино» для выступлений поэтов было чрезвычайно легко: художник Анненков в первом зале кафе повесил на стену пустую птичью клетку, а рядом с ней — старые черные штаны Василия Каменского.
На стенах и плафонах обоих залов кафе Анненков написал масляной краской несколько строк стихов Василия Каменского.
Особенно выделялись крупные полуаршинные буквы на белоснежной штукатурке плафона первого зала «Домино», они яростно бросались в глаза входившему в кафе посетителю и во всю глотку кричали:
Будем помнить солнце Стеньку,
Мы от Стеньки, Стеньки кость!
И пока горяч кистень, куй,
Чтоб звенела молодость!!!
Посетители кафе поэтов, читая эту надпись, вместо «молодость» обязательно произносили «молодость».
Одни из посетителей делали так по наивности, другие — злостно, и те, которые делали это злостно, усиленно подчеркивали неправильное ударение в слове «молодость». Они произносили это слово настолько громко, чтобы поэты и публика отчетливо слышали их.
Усердие посетителей кафе, злостно коверкающих ударение в слове «молодость», усугублялось, когда они видели среди поэтов Василия Каменского. По всей вероятности, для улюлюкающих фонетический казус служил лишь прикрытием (маскировкой) более глубокого смысла: перенося ударение, хотели нанести удар поэту. Но Василий Каменский только улыбался на улюлюканье и, как истинный песнебоеи, в скором времени ответил улюлюкающим стихотворением, которое начиналось следующей строкой: «Мы в сорок лет совсем еще мальчишки…»
Для эстрады кафе поэтов был изготовлен чрезвычайно яркий занавес. Яркость занавеса обусловливалась взаимодополнительными тонами: он состоял из зеленых и алых полос. На цветных полосах занавеса были прикреплены замысловатые геометрические фигурки. Общее впечатление от занавеса, имевшего весьма важное значение при выступлениях поэтов, было гротескно-футуро-лубочное. Это же впечатление посетитель получал и от всего прочего декоративного убранства кафе поэтов.
Стиль выступлений поэтов, в особенности в первое время существования СОПО, вполне гармонировал с тем стилем кафе, какой был создан его декоративным убранством. Заслуга, если сие можно назвать заслугой, заслуга в выработке стиля выступлений в кафе поэтов принадлежит почти целиком высококвалифицированному мастеру этого дела Василию Каменскому.
Василий Каменский был главным выступающим лицом в кафе «Домино». В первое время существования кафе Василий Каменский выступал со своими стихами почти каждый вечер.
Приоткрывается цветной занавес.
На эстраде устанавливается вышка.
Вышка имеет вид усеченной пирамиды с небольшой площадкой наверху.
На площадку вышки ведут ступени.
По ступеням на вышку медленно-медленно взбирается Василий Каменский.
Садится он на верхнюю площадку вышки.
Сидит в задумчивости, сидит как бы в оцепенении.
Весь сей сон значит следующее: вышка — корабль, мчащийся по океанским волнам. Задумавшийся на площадке вышки Василий Каменский — это какой-то странный путешественник. По всей вероятности, этот путешественник — российский футурист в немыслимом гарольдовом плаще. Из дальних странствий, из-за океана, он возвращается на родину.
Попыхивая воображаемым кепстеном, Василий Каменский сидит на вышке столько времени молча, что его молчание начинает надоедать нетерпеливой публике.
Тогда он, мать российского футуризма, начинает медленно-медленно раскачиваться, затем медленно-медленно начинает с самых нижних, басовых регистров своего голоса вещать:
В России пал царизм,
Скатился в адский люк.
Постепенно переходя на верхние регистры своего голоса, поэт все громче и громче декламирует, всемерно подчеркивая и растягивая слово «футуризм»:
Теперь царит там футуризм:
Каменский и Бурлюк!
Описанное выступление Василия Каменского было самым обстановочным из всех его выступлений. Им он почти ежевечерне занимал публику в течение двух или трех месяцев.
Публика, прослушав несколько раз стихи знаменитого футуриста, знала их наизусть и в дальнейшем нередко декламировала их хором, вместе с выступающим поэтом.
Василий Каменский был тогда весь во власти своих выступлений. Он был в полном разгаре увлечения этими выступлениями. Он горел в каком-то выступленческом бреду. И не только сам горел, он зажигал этим горячечным бредом выступлений и других поэтов, в особенности молодых.
Как сейчас помню.
Однажды вечером, собрав вокруг себя во втором зале «Домино» «род веча» из двух-трех десятков молодых поэтов, Василий Каменский ораторствовал.
Ораторствовал он, примерно, в таком роде:
«Товарищи, учитесь выступать. Вы совсем не умеете выступать, товарищи. Вы только злите публику, мямля и бурча себе под нос стихи. Эстрада есть эстрада. Конечно, вы обладаете большими внутренними возможностями, но у вас нет практики выступлений. (Заметьте: „возможности“ — одно из самых любимейших словечек Василия Каменского: оно очень часто фигурирует как в его стихах, так и в прозе.) Учитесь выступать, товарищи. Практика необходима. Все, что я умею показывать на эстраде, далось мне не сразу. Я выступаю уже добрый десяток лет. Учитесь, учитесь, товарищи! Однажды в Тифлисе я выступал со стихами в цирке. Да, в цирке. Я был верхом на лошади. То есть не верхом, а я стоял на седле, как настоящий циркач, и читал стихи. А лошадь при этом неслась по кругу цирка. И представьте себе, к концу моего чтения лошадь мчалась галопом!»
С каждой фразой Василий Каменский все больше и больше воодушевляется. Бледно-голубые глаза его, глаза зайца, горят. Он, по мере приближения к концу своей речи, постепенно становится в позу мчащегося на коне циркового наездника. Ноги его, наконец, стоят на воображаемом седле. Руки устремлены в пространство: это жест балансирующего наездника и жест разгоряченного оратора одновременно.
— Василий Васильевич, какие у вас тонкие, какие чудесные лирические стихи, — говорю я. — Вспомните, например, вот это стихотворение.
Я цитирую стихи из книги Василия Каменского «Звучаль веснянки».
— Стихи? Тонкие? Эти стихи — у меня? Не помню. Нет. У меня нет таких стихов. Вы ошибаетесь.
Голос Василия Каменского с самых верхних, возможных для него, теноровых регистров постепенно переходит на нижние басовые регистры. Глаза, глаза зайца, заволакивает туман. Вот — глаза потухли. Веки отяжелели. Веки готовы сомкнуться.
Я пристально всматриваюсь в лицо Василия Каменского и думаю: он прав, а я ошибаюсь самым решительным образом. Ведь если одно напоминание о тонких лирических стихах бросает его в сон, значит, он имеет полное право отказываться от них. Значит, он тысячу раз прав. Значит — «ядреный лапоть» больше всего ему к лицу.
Союз поэтов систематически и неуклонно посещал Велимир Хлебников.
Это было года за два или за три до смерти поэта.
Целую зиму Хлебников почти каждый день в сумерки появлялся в СОПО.
Он проходил во второй зал СОПО и садился за миниатюрный столик, стоявший у окна.
Сидел один. Всегда один.
Ему подавали обед.
Он молча съедал его.
Денег не платил: получал бесплатный обед в числе десяти или пятнадцати неимущих поэтов, которым президиум В СП регулярно выдавал обеды за счет возглавляемой им организации.
Хлебников носил шубу.
Шапку.
Ни шубу, ни шапку он в СОПО почти никогда не снимал.
Шуба на Хлебникове была с чужого плеча. Овчинная. Тяжелая. Крытая зеленовато-серой материей. Истертая. Архаическая. Новой эта шуба была не позже конца, а может быть, и средины минувшего века.
Цвет лица Хлебникова в тон цвету его шубы: лицо бледно-серое, с зеленоватым оттенком.
Цвет волос — неопределенный.
Глаза — невидящие.
Казалось: он смотрит и не замечает ни одного из окружающих его предметов, смотрит и не замечает никого из окружающих его людей.
Несомненно: взгляд его направлен на очень отдаленные объекты наблюдения.
У Хлебникова беспримерная рассеянность, безумная рассеянность. Нет, это не рассеянность. Это нечто большее: равнодушие ко всему и ко всем.
Но это не равнодушие эгоиста, а невольное и неизбежное безразличие поэта и философа, который покончил в жизни со всем и со всеми, который всецело поглощен своими мечтами и мыслями.
Больше: это подлинный и полный уход человека из мира действительности в мир мысли и мечты.
Велимир Хлебников последнего периода своей жизни нисколько не был похож на его фотопортреты, по крайней мере, на те из них, которые я видел до настоящего времени.
На портретах, виденных мною, лицо Хлебникова имеет очень определенные, почти строгие формы и очертания. В действительности, в тот период времени, в который я его наблюдал, Хлебников был совсем другим человеком.
При взгляде на поэта трудно было определить его возраст. Казалось: ему очень много лет. Во всяком случае он выглядел так, что вы легко могли преувеличить его возраст по меньшей мере в два раза.
При виде Хлебникова чаще других его стихотворений приходило на память одно, в котором есть следующие строки:
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило лицо.
Невольно хотелось внести одну поправку в этот стихотворный текст: вне времени жило лицо. Впрочем, смертельно бледное лицо Хлебникова было настолько бесформенным и неопределенным по своим очертаниям, что условно можно было отнести к его лицу слова цитируемого стихотворения без всяких изменений:
Вне протяжения жило лицо.
Хлебников всегда молчал.
Многим из поэтов, видевших Хлебникова, было неизвестно, какой у него голос.
Отчетливей всего у меня в памяти: Хлебников в сумерках, Хлебников, как полумертвец, безмолвно сидящий за миниатюрным столиком в СОПО.
В первое время пребывания Хлебникова в СОПО кое-кто из поэтов с некоторым любопытством или любознательностью приглядывался к нему. Прошла неделя-другая, и все стали смотреть на поэта с явным безразличием. Никто не замечал его. Толпа поэтов, художников, музыкантов, актеров проходила мимо Хлебникова с полным равнодушием. Как будто это было пустое место.
Однажды президиум Союза поэтов устроил в кафе «Домино» выступление Велимира Хлебникова.
Помню: был ранний вечер, была написанная от руки афиша, была при входе в «Домино» продажа билетов.
Хлебников появился на эстраде в своей тяжелой, защитного цвета шубе. Без шапки.
Он сидел на эстраде за столиком. Перед ним на столике — груда рукописей.
Глядя в заранее приготовленную для чтения рукопись, Хлебников открыл вечер поэзии.
Сначала он читал сравнительно громко: кое-что можно было расслышать, кое-какие стихотворные фразы можно было понять. Голос его становился все глуше и глуше, пока не перешел, наконец, в тихий лепет и невнятное бормотанье.
Через несколько минут, прошедших с начала его выступления, поэт, по-видимому, совсем забыл о слушателях. Он перебирал свои рукописи, путался в них. Вскоре перед ним — беспорядочный ворох рукописей. Затем это уже и не ворох рукописей: это — хаос. Окончательно запутавшись в рукописях, поэт извлекал одну из них наугад и начинал читать. Не дочитав до конца, возвращал ее в «родимый хаос».
Слушателями Хлебникова в этот вечер были почти без исключения стихотворцы. И несмотря на то что поэзия для подавляющего большинства слушателей была или должна была стать в дальнейшем «святым ремеслом», они один за другим тихо, но решительно стали покидать зал.
Зал наконец опустел. Два-три человека, оставшиеся на своих местах, по-видимому, были ярыми поклонниками Хлебникова. Кроме почитателей поэта, один человек оставался в зале по обязанности: это дежурный член президиума Союза поэтов.
Через месяц или месяца два президиум Союза поэтов снова устроил вечер Велимира Хлебникова.
Второй вечер был таким же неудачным и безуспешным, как и первый.
С тех пор Хлебникова оставили в покое. О Хлебникове в президиуме Союза поэтов говорили только тогда, когда нужно было возобновить на декаду или на месяц выдачу ему бесплатных обедов или когда нужно было взять у поэта стихотворение для издания коллективного сборника стихов…
Кроме самих поэтов, читавших свои стихи, на эстраде «Домино» с декламацией часто выступали артисты.
Артисты декламировали наиболее видных из живых и умерших поэтов.
Артисты не только декламировали, они нередко имитировали поэтов или выступали с пародиями и дружескими шаржами.
Лучшим имитатором и шаржистом в «Домино» считался артист Камерного театра Александр Оленин. В первое время существования СОПО Оленин выступал с имитациями или шаржами почти ежевечерне.
Имитируя, Оленин без грима старался передать выражение лица того или иного поэта, мимику данного поэта, его характерные жесты и голос.
Маяковского Оленин изображал так: свой срывающийся полубас-полутенор артист переключал на металлический бас; руки в карманах брюк; взгляд из-под надвинутой на лоб кепки.
По Оленину, Маяковский является перед публикой в аудитории Политехнического музея на одном из больших вечеров поэзии. В программе добрый дясяток футуристов, налицо один Маяковский.
Маяковский, приняв полагающуюся ему, по Оленину, позу, объясняется с публикой:
Сегодня должен был здесь с вами разговаривать мой друг Борис Пастернак, но Пастернак разговаривать с вами здесь сегодня не будет. Борис Леонидович встретил сегодня Георгия Богдановича Якулова и вместе с ним отправился на дачу к Георгию Богдановичу.
Маяковский, видя, что публика развеселилась, слушая задушевные рассказы о приятном времяпрепровождении его друзей, с большим успехом продолжает повествовать о них с эстрады. При этом о каждом из отсутствующих он неизменно повторяет ту же схему фразы: «Сегодня должен был здесь…». Только каждый раз подставлялось имя выступающего, объявленное на афише, и имя того, кто был виновником умыкания.
Таким образом, Маяковский, по Оленину, ведет программу в качестве докладчика и конферансье.
Продолжая программу, Маяковский, по Оленину, выступает, наконец, и как поэт: читает отрывок из поэмы «Война и мир». Начинает он поэму с самого начала, с пролога, и заканчивает чтение следующим образом:
Что им,
вернувшимся,
печали ваши,
что им
каких-то стихов бахрома?!
Им
на паре б деревяшек
лишь кое-как прохромат
антракт в 15 минут!
Последняя строка подлинного пролога поэмы «Война и мир» следующая:
День кое-как прохромать.
Слово «день» в последней строке приведенного отрывка подлинника заменялось словом «лишь» или опускалось. Объявление об антракте произносилось, не переводя дыхания. Таким путем отрывок получал трагикомический смысл.
Делались ли попытки со стороны руководителей Союза поэтов привлечь Маяковского к работе в указанном союзе?
Конечно. Такие попытки делались неоднократно, но они не приводили ни к каким положительным результатам.
В первое время существования Союза поэтов Маяковский не принимал никакого участия в жизни данной организации.
Причина безучастного отношения Маяковского к Союзу поэтов ясна: на первых порах своего существования Союз поэтов ограничивал свою деятельность исключительно выступлениями в кафе, а Маяковский к этому времени совершенно ликвидировал кафе футуристов, помещавшееся в Настасьинском переулке.
К описываемому времени Маяковский совершил окончательный и бесповоротный отход от богемной жизни каких бы то ни было поэтических или артистических кафе.
Союз поэтов уже несколько месяцев шумел своими выступлениями. Поэтический шум не только наполнял Москву, но переходил далеко за ее пределы: во многих крупных городах Советской Республики появились отделения Союза поэтов. За все это время Маяковский ни разу не появлялся в СОПО.
В дальнейшем он изредка стал заходить в кафе поэтов. В качестве гостя. В качестве наблюдающего. В качестве изучающего своих соратников по перу. Он, будущий руководитель ЛЕФа, — ЛЕФа как литературной группы и «ЛЕФа» как журнала — естественно должен был следить, куда направляется литературная жизнь Москвы, а Союз поэтов в той или иной мере был показателем направления московской литературной жизни.
Обыкновенно Маяковский приходил в СОПО один. Появлялся он в кафе поэтов часов в 8 или 9 вечера и уходил, пробыв там не больше двух или трех часов.
Для «Домино» это время — ранний вечер. Программа в «Домино» фактически начиналась довольно поздно, хотя в афишах обозначался сравнительно ранний час ее начала.
Только очень серьезные выступления, выступления, носившие академический характер, осуществлялись в ранние вечерние часы. В такие часы делали литературные доклады проф. Коган, критик Абрамович или Львов-Рогачевский, читал переводы древнегреческих трагиков Вячеслав Иванов, излагал с эстрады свои мысли об искусстве Андрей Белый.
Поздним вечером, после 11 часов, а иногда только после полуночи, кафе поэтов начинало свою шумную ночную жизнь.
Тогда кафе поэтов наполняла особая публика: ночная.
Для этой публики нужна была особая программа. Никакая соль не казалась ей достаточно соленой, никакая эксцентричность достаточно эксцентричной. Публика ночного кафе морщилась, делая вид, что ей кажутся пресными отчаянные вывихи самой отчаянной экстравагантности.
Часто случалось, что в кафе поэтов программа академического характера отсутствовала. В таком случае поэты и поэтессы, собравшись в кафе ранним вечером, оседали за столиками второго зала и вели дружеские беседы.
Среди собравшихся можно было увидеть не только представителей богемы, но и тех поэтов, которые вели семейный и весьма скромный образ жизни.
Эти скромные и тихие люди приходили в кафе «Домино», чтобы увидеть своих коллег и узнать, как они живут и работают: что пишут, что написали и что запланировали к написанию на ближайшее будущее.
Маяковский, появляясь в кафе поэтов, обычно проходил во второй зал. Садился за одним из миниатюрных столиков со стеклянным покрытием и слушал разговоры собратьев по перу. Их, собратьев по перу, нередко собиралось довольно большое количество: в те времена никого не удивило бы присутствие за столиками «Домино» доброй полусотни или сотни поэтов.
Обыкновенно Маяковский сидел в «Домино» среди поэтов за стаканом кофе, а иногда — за совершенно пустым столиком…
Помню, что в «Домино» в присутствии Маяковского нередко затевались литературные игры. Одной из излюбленных в то время литературных игр была игра в отгадывание стихотворных цитат.
Знатоки поэзии предлагали самые редкие, самые трудные для отгадывания цитаты из старых, новых и новейших поэтов. При этом трудность отгадывания усугублялась обычно современной распевной читкой: попробуйте отгадать — какой, например, пиит XVIII века написал вирши, если их преподнесут вам в распевной манере стихотворцев нашего времени!
Больше всего курьезов было с цитатами из Пушкина. Самым дружным смехом оглашалась «Сопатка», когда обнаруживалось, что никто из присутствующих поэтов не узнавал Пушкина, продекламированного в манере современного распевного речитатива.
Маяковский, присутствуя на литературных играх в кафе «Домино», не цитировал и не отгадывал цитат. Он обыкновенно сидел молча.
Когда настроение поэтов подымалось на значительную высоту, он рассказывал что-нибудь забавное о своем прошлом: о своих московских выступлениях, о своих литературных поездках по городам Советской Республики, о своих литературных спутниках.
Однажды он рассказал, например, о своем совместном литературном путешествии с Игорем Северяниным.
Рассказ свой Маяковский закончил так: «И вот, когда мы доехали с ним до Харькова, то я тут только обнаружил, что Игорь Северянин глуп».
В дальнейшем Маяковский неоднократно выступал с эстрады Всероссийского союза поэтов со своими произведениями. Помню: при выступлениях в Союзе поэтов он несколько раз читал отрывки из поэмы «150 000 000».
Как известно, поэма создавалась Маяковским в течение 1919—20 г. В этот период времени, по мере того, как поэма подвигалась вперед, Маяковский знакомил с ней слушателей в СОПО. Почти всегда не меньше половины слушателей поэмы в СОПО составляли поэты.
Читая поэму «150 000 000», Маяковский главным образом подчеркивал ее усложненный ритм.
Стремясь облегчить восприятие слушателями того или иного ритмического хода поэмы, Маяковский, в такт произносимым словам, слегка пристукивал ногой, делал размеренные движения корпуса влево и вправо, сопровождая движение корпуса жестами рук. Больше всего мне запомнились у читающего Маяковского плавные движения рук. Читая поэму, он поводил руками, как дирижер, перед которым играл оркестр, видимый только ему одному. Кстати. Если я заговорил о руках Маяковского, то здесь следует отметить, что он был левша. Во всем, что бы он ни делал, главенствовала левая рука. Было только одно исключение из общего правила, писал он правой рукой.
Маяковский декламировал поэму «150 000 000» с чрезвычайным воодушевлением. Такое воодушевление при чтении стихов было редким даже для него. Декламируя «150 000 000», он приходил в восторженное состояние: глаза ярко светились, тогда еще молодое лицо его покрывалось легким румянцем.
С 1918 по 1920 год состав президиума Всероссийского союза поэтов несколько раз претерпевал весьма существенные изменения. Состав президиума ВСП за указанный промежуток времени неоднократно обновлялся почти полностью.
Бессменными оставались только те члены президиума ВСП, которые были незаменимыми как технические работники, люди, ведущие чрезвычайно трудное в те времена издательское дело, и люди, родившиеся делопроизводителями. Во всю свою жизнь я не видел таких трудолюбивых делопроизводителей, какие были в СОПО: они с большим вдохновением и безукоризненной аккуратностью исполняли свои обязанности, не получая за это ничего или получая гроши.
Беспорядки и неурядицы в ВСП росли с каждым днем и к 1920 году, наконец, достигли таких размеров, что на одном из общих собраний решено было «призвать варягов».
Впрочем, множественное число, употребленное мною, в данном случае ни к чему: решено было призвать одного крупного варяга: выбор пал на Валерия Яковлевича Брюсова.
Общим собранием Союза поэтов было послано к Валерию Брюсову пять делегатов, в числе которых находился и я.
Делегаты ВСП отправились к Валерию Яковлевичу на 1-ю Мещанскую улицу, дом № 30.
Пригласили.
Через день или два Брюсов явился в СОПО и начал председательствовать.
С Брюсовым произошла в это время метаморфоза, подобная метаморфозе, произошедшей с гетевским Фаустом. Среди молодых поэтов и поэтесс Брюсов ожил и помолодел. Брюсов сбросил с себя бремя лет, равнявшееся по меньшей мере половине его возраста. Брюсов превратился в юношу.
Он проводил бессонные ночи в СОПО. Он совершал, сопровождаемый ватагой молодых поэтов, ночные прогулки по улицам Москвы. Ватага молодых поэтов, состоявшая из 20 или 30 человек, вместе с Брюсовым окружала иногда памятник Пушкина: кто садился, кто ложился возле пьедестала великого поэта. До утренней зари поэты разговаривали об искусстве и читали стихи возле монумента Пушкина.
Нередко Валерий Брюсов давал активу Союза поэтов ту или иную тему стихотворения. Для выполнения задания назначался определенный, обычно весьма короткий, срок. Брюсов писал стихи на ту же тему и к тому же сроку и сам.
Однажды Брюсов дал для стихотворения тему — кафе СОПО.
К определенному сроку написал стихотворение на заданную тему только Брюсов.
В этом стихотворении Брюсов рисует себя как корифея, как пастыря поэтов и как пастыря всех тех, кого приводят в кафе музы.
Музы приводили тогда стихотворцев и их поклонников не только в СОПО. Выступлениям поэтов не было конца и во многих других пунктах литературной Москвы. Назовем из этих пун[ктов] только самые прославленные: наиболее известные «Стойло Пегаса», «Красный петух» (Кузнецкий мост, 13), Политехнический музей, «Литературный особняк». Выступлениям поэтов не было конца.