И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Письма в восемнадцати томах.
Том одиннадцатый. «Литературные и житейские воспоминания». Биографические очерки и некрологи. Автобиографические материалы. Незавершенные замыслы и наброски. 1852—1883
Издание второе, исправленное и дополненное
М., «Наука», 1983
«ЛИТЕРАТУРНЫЕ И ЖИТЕЙСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ» править
ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ править
Около пасхи 1843 года в Петербурге произошло событие и само по себе крайне незначительное и давным-давно поглощенное всеобщим забвением. А именно: появилась небольшая поэма некоего Т. Л., под названием «Параша». Этот Т. Л. был я; этою поэмой я вступил на литературное поприще. С тех пор прошло почти двадцать пять лет, и вот по поводу нового издания моих сочинений мне захотелось побеседовать с читателем и передать ему хотя частицу тех воспоминаний, которые накопились у меня в течение четверти века… Grande aevi spatium![1] Не обещаю читателю ничего очень нового, ничего «пикантного»; предуведомляю его также, что многое должно будет остаться невысказанным или недосказанным. За причинами подобных недомолвок ходить недалеко. Все мы знаем, что многое изменилось с 1843 года, многое исчезло совершенно… но не все еще связи порваны между нынешним настоящим и тогдашним прошедшим; много лиц осталось в живых — и не одни лица уцелели. А правду, беспристрастную и всестороннюю правду, можно высказать только о том, что окончательно сошло со сцены. Потому я решаюсь ограничиться несколькими отрывками, несколькими отдельными главами из моих воспоминаний; внутреннее единство, я надеюсь, скажется в них; но от наружного единства, от последовательности рассказа отказываюсь заранее. Считаю, однако, нужным сообщить предварительно несколько данных, касающихся лично до меня и определяющих исходную точку моей деятельности.
Окончив курс по филологическому факультету С.-Петербургского университета в 1837 году, я весною 1838 года отправился доучиваться в Берлин. Мне было всего 19 лет; об этой поездке я мечтал давно. Я был убежден, что в России возможно только набраться некоторых приготовительных сведений, но что источник настоящего знания находится за границей. Из числа тогдашних преподавателей С.-Петербургского университета не было ни одного, который бы мог поколебать во мне это убеждение; впрочем, они сами были им проникнуты; его придерживалось и министерство, во главе которого стоял граф Уваров, посылавшее на свой счет молодых людей в немецкие университеты. В Берлине я пробыл (в два приезда) около двух лет. Из числа русских, слушавших университетские лекции, назову: в течение первого года — Н. Станкевича, Грановского, Фролова; в течение второго — столь известного впоследствии М. Бакунина. Я занимался философией, древними языками, историей и с особенным рвением изучал Гегеля под руководством профессора Вердера. В доказательство того, как недостаточно было образование, получаемое в то время в наших высших заведениях, приведу следующий факт: я слушал в Берлине латинские древности у Цумпта, историю греческой литературы у Бока — а на дому принужден был зубрить латинскую грамматику и греческую, которые знал плохо. И я был не из худших кандидатов.
Стремление молодых людей — моих сверстников — за границу напоминало искание славянами начальников у заморских варягов. Каждый из нас точно так же чувствовал, что его земля (я говорю не об отечестве вообще, а о нравственном и умственном достоянии каждого) великан обильна, а порядка в ней нет. Могу сказать о себе, что лично я весьма ясно сознавал все невыгоды подобного отторжения от родной почвы, подобного насильственного перерыва всех связей и нитей, прикреплявших меня к тому быту, среди которого я вырос… но делать было нечего. Тот быт, та среда и особенно та полоса ее, если можно так выразиться, к которой я принадлежал — полоса помещичья, крепостная, — не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротив: почти всё, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувства смущения, негодования — отвращения, наконец. Долго колебаться я не мог. Надо было либо покориться и смиренно побрести общей колеей, по избитой дороге; либо отвернуться разом, оттолкнуть от себя «всех и вся», даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я так и сделал… Я бросился вниз головою в «немецкое море», долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я наконец вынырнул из его воли — я все-таки очутился «западником», и остался им навсегда.
Мне и в голову не может прийти осуждать тех из моих современников, которые другим, менее отрицательным путем достигли той свободы, того сознания, к которым я стремился… Я хочу только заявить, что я другого пути перед собой не видел. Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца, с чем я поклялся никогда не примиряться… Это была моя аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить. И я не думаю, чтобы мое западничество лишило меня всякого сочувствия к русской жизни, всякого понимания ее особенностей и нужд. «Записки охотника», эти, в свое время новые, впоследствии далеко опереженные этюды, были написаны мною за границей; некоторые из них — в тяжелые минуты раздумья о том: вернуться ли мне на родину, или нет? Мне могут возразить, что та частичка русского духа, которая в них замечается, уцелела не по милости моих западных убеждений, но несмотря на эти убеждения и помимо моей воли. Трудно спорить о подобном предмете; знаю только, что я, конечно, не написал бы «Записок охотника», если б остался в России. Скажу также, что я никогда не признавал той неприступной черты, которую иные заботливые и даже рьяные, но малосведущие патриоты непременно хотят провести между Россией и Западной Европой, той Европой, с которою порода, язык, вера так тесно ее связывают. Не составляет ли наша, славянская раса — в глазах филолога, этнографа — одной из главных ветвей индо-германского племени? И если нельзя отрицать воздействия Греции на Рим и обоих их вместе — на германо-романский мир, то на каком же основании не допускается воздействие этого — что ни говори — родственного, однородного мира на нас? Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы он нас не испортил? Я этого не полагаю: я полагаю, напротив, что нас хоть в семи водах мой, — нашей, русской сути из нас не вывести. Да и что бы мы были, в противном случае, за плохонький народец! Я сужу по собственному опыту: преданность моя началам, выработанным западною жизнию, не помешала мне живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи. Отечественная критика, взводившая на меня столь многочисленные, столь разнообразные обвинения, помнится, ни разу не укоряла меня в нечистоте и неправильности языка, в подражательности чужому слогу.
А впрочем — «basta cosi»[2]; довольно распространяться о собственной особе; буду говорить о других. Это интереснее и для читателя и для меня самого. Позволяю себе заметить, что отрывки из моих воспоминаний, которые я решаюсь представить на суд публики, следуют друг за другом в хронологическом порядке и что первый из них относится ко времени, предшествовавшему 1843 году.
Баден-Баден. 1868 г.
ПРИМЕЧАНИЯ править
Черновой автограф, 1868 г., без подписи, 4 л. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 75; описание см.: Mazon, p. 77; фотокопия — ИРЛИ, P. I, оп. 29, № 336.
Беловой автограф, Баден-Баден, 1868 г., без подписи, 4 л. Хранится в отделе рукописей ГИМ, ф. 440, № 1265.
Т, Соч, 1869, ч. 1, с. VII—XI.
Т, Соч, 1874, ч. 1, с. 9—13.
Т, Соч, 1880, т. 1, с. 1 — 5.
Впервые опубликовано: Т, Соч, 1869.
Печатается по тексту Т, Соч, 1880.
Очерк «Вместо вступления», открывающий собою цикл «Литературных и житейских воспоминаний» (первоначальное заглавие: «Вступление»), был написан в Баден-Бадене в 1868 г. Об этом свидетельствует как помета на черновом автографе — «Б<аден>-Б<аден>. 1868», так и дата, проставленная автором в тексте первой публикации.
По первоначальному замыслу «Вместо вступления» подготавливало читателя к восприятию собственно литературных воспоминаний Тургенева, которые должны были состоять, как указано на полях чернового автографа, из очерков: «Вступление. Плетнев. Гоголь. Белинский. Славяноф<илы>. Последние времена».
Черновой автограф «Вместо вступления» содержит значительную правку, главным образом стилистического характера. Зачеркнутые места, однако, свидетельствуют о том, что Тургенев собирался вначале дать характеристику русского общества в 1843 году.
Правки в беловом автографе почти нет, но и в нем, как и в черновом автографе, содержится зачеркнутое подстрочное примечание: «Я возвращусь к этим вопросам в отрывке, посвященном г-м славянофилам» (см. вариант к с. 10, строки 2—30)[3].
Когда вышла в свет ч. 1 Сочинений, Тургенев с огорчением писал П. В. Анненкову 4(16) декабря 1869 г. об опечатке в очерке «Вместо вступления»: «На самой первой странице сказано, что поэма Т. Л. („Параша“) явилась в 1849 году вместо 1843. Может быть, читатели догадаются, что с 1849 до 1868 года не могло пройти 25 лет…» См. также письмо к И. П. Борисову от 5(17) декабря 1869 г. В ч. 1 Сочинений, вышедшей в 1874 г., эта опечатка была устранена.
Стр. 7. Окончив курс по филологическому факультету С.-Петербургского университета в 1837 году…-- Тургенев не совсем точен. Он закончил первое (словесное, или филологическое) отделение философского факультета, о чем свидетельствует копия его аттестата, хранящаяся в ЦГИАЛ (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. I, с. 633; Лисовский H. M. Новые материалы для биографии И. С. Тургенева. СПб., 1892, с. 6).
Стр. 8. Из числа тогдашних преподавателей С.-Петербургского университета…-- В 1836/37 учебном году в Петербургском университете лекции читали: А. А. Фишер — психологию, логику и философию, С. М. Куторга — историю древнюю и средних веков, И. П. Шульгин — новую историю, Н. Г. Устрялов — русскую историю, В. С. Порошин — политическую экономию, Ф. Б. Грефе — греческую словесность, И. Я. Соколов — греческий язык, Э. Е. Шлиттср — латинский язык, П. А. Плетнев, А. В. Никитенко — русскую литературу, О. И. Сенковский — арабский язык и др. (см.: Григорьев В. В. Императорский С.-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования. СПб., 1870, с. 127—129).
Из числа русских, слушавших университетские лекции, назову ~ Н. Станкевича, Грановского, Фролова ~ М. Бакунина.-- О совместном пребывании Тургенева с Н. В. Станкевичем (1813—1840), Т. Н. Грановским и Н. Г. Фроловым (1812—1855) в Берлинском университете подробнее см.: наст, изд., т. 5, с. 360—366, а также наст. том, с. 204. История знакомства Тургенева с Т. Н. Грановским (1813—1855) изложена в некрологической статье «Два слова о Грановском» (там же, т. 5, с. 325—328). С М. А. Бакуниным (1814—1876), который впоследствии стал видным деятелем международного революционного движения, идеологом народничества и анархизма (см.: Пирумова Н. М. Бакунин. Жизнь и деятельность. М.: Наука, 1966, с. 25—155), Тургенев познакомился в Берлине в июле 1840 г. и жил с ним па одной квартире (см. наст. том, с. 204).
…изучал Гегеля под руководством профессора Вердера.-- Вердер (Werder) Карл (1806—1893) — немецкий философ-гегельянец и драматург. Тургенев, Станкевич, Грановский и Бакунин, посещавшие его лекции, находились с ним в дружеских отношениях, о чем неоднократно говорится в письмах Тургенева (см.. например, письмо Тургенева к Т. Н. Грановскому от 4(16) июля 1840 г., а также: Горбачева, Молодые годы Т, с. 8—10). Сохранились записанные Тургеневым лекции Вердера по философии Гегеля (ИРЛИ, ф. 377, № 584 — см.: ПД, Описание, с. 19). См. также: Описание материалов гос. музея И. С. Тургенева. I. И. С. Тургенев. [Составитель — А. И. Понятовский.] Орел, 1968, с. 13. О Вердере см. также наст. том, с. 204.
…слушал в Берлине латинские древности у Цумпта…-- Цумпт (Zumpt) Карл-Готтлоб (1792—1849) — профессор Берлинского университета, автор широко известной латинской грамматики и учебника по древней истории. В музее И. С. Тургенева в Орле хранятся пять тетрадей — записи лекции Цумпта о римских древностях (1838—1839) и одна тетрадь — записи его лекций об «Анналах» Тацита (1841) на немецком языке, принадлежавшие Тургеневу (см.: Описание материалов гос. музея И. С. Тургенева. 1. И. С. Тургенев, с. 12, 13. См. также: ИРЛИ, ф. 93, оп. 2, № 259. — ПД, Описание, с. 18).
…историю греческой литературы у Бока…-- Бок (вернее, Бёк — Böckh) Август (1785—1867) — профессор Берлинского университета, один из основоположников античной эпиграфики. Записанные Тургеневым на немецком языке лекции этого профессора по истории греческой литературы хранятся в ИРЛИ (ф. 93, оп. 2, № 259. — ПД, Описание, с. 18).
Я бросился вниз головою в «немецкое море», долженствовавшее очистить и возродить меня ~ очутился «западником», и остался им навсегда.-- Позднее Достоевский "ядовито обыграет в «Бесах» эту черту — «уважение к классической немецкой культуре», — указывает Н. Ф. Буданова в статье «Проблема „отцов“ и „детей“ в романе „Бесы“» (см.: Достоевский. Материалы н исследования. 1. Л., 1974, с. 168).
Стр. 9. Мне необходимо нужно было ~ Враг этот был — крепостное право.-- Не исключено, что отмеченное рассуждение Тургенева нашло отражение в исповеди Версилова в романе Достоевского «Подросток» (1875). Об этом см.: Достоевский, т. 17, с. 331—332 (примечания Е. И. Кийко).
Это была моя аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда.-- В первой части «Былого и дум» Герцен рассказывает о том, как он и Н. П. Огарев дали в конце 1820-х годов клятву на Воробьевых горах, «в виду всей Москвы, пожертвовать <…> жизнью на избранную <…> борьбу» {Герцен, т. 8, с. 81), т. е. на борьбу с крепостным правом.
"Записки охотника ~ были написаны мною за границей.-- Известно, что в России Тургенев написал «Певцы» (1850, Тургенево — Петербург), «Свидание» (1850, Тургенево — Петербург), «Бежин луг» (1850—1851, Москва) и позднее «Стучит!» (1874, Спасское).
Стр. 10. Отечественная критика ~ ни разу не укоряла меня в нечистоте и неправильности языка, в подражательности чужому слогу.-- Это утверждение Тургенева получило критический отклик в рецензии «Литературная новость. Заметка для любознательных стариков и старушек» Д. Д. Минаева, скрывшегося под псевдонимом Д. Свияжский: «Да, отечественная критика, — писал он, — при всех ее нападках на г. Тургенева, никогда не сводила его деятельность к почтенной, но более чем скромной роли „оберегателя чистоты русской речи“» (Дело, 1869, № 12, с. 48—49). Об этом см. также в письмах М. В. Авдеева к Тургеневу (Т сб, вып. 1, с. 430—433).