ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ. править
I. править
Мой другъ Иванъ Непомнящій далъ когда-то характеристику г. Евгенія Маркова при помощи очень нехитраго пріема. Онъ взялъ сочиненія этого писателя, сдѣлалъ изъ нихъ выборки, съ математическою ясностью свидѣтельствующія, что г. Евгеній Марковъ противорѣчитъ себѣ на каждомъ шагу, и затѣмъ опредѣлилъ тотъ центральный пунктъ, около котораго турбильономъ носятся всѣ мысли г. Маркова, то сталкиваясь другъ съ другомъ, то отскакивая въ разныя стороны, но, въ концѣ-концовъ, благополучно возвращаясь къ своему центру. Центромъ этимъ оказались интересы «людей просвѣщеннаго и либеральнаго образа мыслей», которыхъ г. Марковъ столь уважаетъ, что даже предоставляетъ имъ въ будущемъ «тихія и простыя прелести крѣпостного быта», въ измѣненной, конечно, согласно духу времени, формѣ. (См. «Отечественныя Записки» 1877, № 3).
Я потому вспомнилъ этюдъ Ивана Непомнящаго, что собираюсь писать о «критическихъ бесѣдахъ» г. Маркова, составляющихъ почти ежемѣсячное украшеніе журнала «Русская Рѣчь». Иванъ Непомнящій, съ своей неизмѣнной точки зрѣнія забытья и забвенія, съ большимъ сочувствіемъ отнесся въ идеямъ г. Маркова и даже выдавалъ его, г. Маркова, за свой, Ивана Неаомнящаго, псевдонимъ. Какъ бы въ подтвержденіе этого, г. Марковъ поставилъ себѣ, кажется, спеціальною задачею доказывать въ «критическихъ бесѣдахъ», что, во-первыхъ, писатель имѣетъ полное право и даже какъ бы обязанъ противорѣчить самому себѣ, и что, во вторыхъ, люди просвѣщеннаго и либеральнаго образа мыслей дѣйствительно достойны обновленныхъ тихихъ и простыхъ прелестей крѣпостнаго быта. Тэмы довольно пикантныя, не безъинтересно разсмотрѣть ихъ поближе.
Само собою разумѣется, что положенія, столь обнаженныя, далеко не всякій рѣшится выставить. Не рѣшается и г. Марковъ. Онъ вынужденъ прибѣгать къ довольно сложнымъ и хитросплетеннымъ уловкамъ, чтобы полу-прикрыть наготу своихъ идей. Прежде всего онъ надѣваетъ для этого полное вооруженіе борца за жизнь: разноцвѣтныя пѣтушьи перья игриво вьются на его шлемѣ, латы, ярко вычищенныя толченымъ кирпичомъ, блестятъ на солнцѣ, сквозь забрало видны пламенныя очи и жизнерадостно улыбающіяся уста, изъ могучей груди рвется побѣдный кликъ, въ рукѣ сверкаетъ острый мечъ. О горе темнымъ силамъ, враждующимъ съ жизнью! Одна бѣда: прекрасный и сильный витязь все не въ то мѣсто попадаетъ… Это, безъ сомнѣнія, единственная причина, почему еще никто не погибъ отъ грозныхъ ударовъ г. Маркова. А то, кто бы устоялъ!
Въ русской литературѣ г. Марковъ находитъ двѣ темныя, враждебныя жизни силы: замкнутость литературныхъ «кружковъ», «партейность» литературы и «литературную хандру», мрачный, пессимистическій взглядъ на жизнь, останавливающійся только на отрицательной сторонѣ явленій. «Кружковщина», «партейность», насильственно подгоняя идеи, образы, картины, эксплуатируемые литературой, къ опредѣленнымъ неподвижнымъ формуламъ, оскорбляетъ жизнь отсутствіемъ простора и свободы; литературная хандра наноситъ жизни ущербъ своею мрачностью, отсутствіемъ положительныхъ типовъ и картинъ, нарисованныхъ свѣтлыми, яркими, веселящими глазъ красками. (Групаирую обвиненія, разсыпанныя въ нѣсколькихъ статьяхъ). Поразивъ въ этихъ двухъ смыслахъ современную русскую литературу чисто теоретическими соображеніями, г. Марковъ иллюстрируетъ свою теорію двумя критическими статьями: во-первыхъ, о г. Достоевскомъ, который служитъ для него образчикомъ нашей литературной хандры; во-вторыхъ, о Гейне, какъ объ идеалѣ широкой, вольнолюбивой и жизнелюбивой поэзіи.
Уже изъ этого выбора видно, что прекрасный и сильный витязь склоненъ не въ то мѣсто попадать. Заявивъ въ началѣ статьи о г. Достоевскомъ, что «трудно выбрать для иллюстраціи нашего современнаго литературнаго характера болѣе подходящій матеріалъ», г. Марковъ къ концу статьи естественно приходитъ хъ заключенію, что г. Достоевскій не имѣетъ въ современной нашей литературѣ ничего себѣ подобнаго, ничего подходящаго. Маленькія несогласія концовъ съ началами довольно часто попадаются у Евгенія Маркова и объясняются нѣкоторыми коренными свойствами могучаго духа итого писателя. Онъ такъ краснорѣчивъ и такъ любовно отдается на волю волнъ своего краснорѣчія, что гдѣ ужъ тутъ искать согласія конца съ началомъ! Вырвется у него красивое словечко и понесетъ, понесетъ своего творца куда-то въ сторону, совсѣмъ неожиданно для него самого. Но въ данномъ случаѣ дѣло объясняется, кромѣ общихъ свойствъ ума г. Маркова, еще и неудачнымъ выборомъ «иллюстраціи». Въ самомъ дѣлѣ, г. Марковъ имѣлъ бы полное право вывернуть свою начальную фразу на изнанку, то есть сказать: «трудно выбрать для иллюстраціи нашего современнаго литературнаго характера менѣе подходящій матерьялъ», чѣмъ г. Достоевскій. Дѣло тутъ не въ оригинальности дарованія г. Достоевскаго, по крайней мѣрѣ, не въ ней одной, даже не въ составляющей его спеціальность разработкѣ жизни людей, больныхъ духомъ. Весь г. Достоевскій цѣликомъ, со всѣми его смутными надорванно-мистическими идеалами, совсѣмъ чужой современной русской литературѣ, да и всей нашей жизни. Болѣзненное творчество г. Достоевскаго не имѣетъ рѣшительно ничего общаго съ тѣмъ настроеніемъ, которое г. Марковъ называетъ не особенно удачно «литературной хандрой». Нѣтъ, поэтому, ничего удивительнаго, если г. Марковъ, начавъ статью за упокой, долженъ былъ кончить ее за здравіе, а середину ея наполнить изрѣченіями, столь много говорящими уму и сердцу, какъ напримѣръ, слѣдующее: «Мы (это г. Марковъ) считаемъ Достоевскаго очень даровитымъ, очень оригинальнымъ и сильнымъ писателемъ». Смѣло, ново и поучительно!,
Гораздо интереснѣе статья о Гейне. Нельзя сказать, чтобы и въ ней не было многозначительныхъ заявленій въ родѣ: мы считаемъ Гейне оригинальнымъ и сильнымъ поэтомъ; или пространныхъ, изъ лирическаго пламени сотканныхъ воззваній въ томъ смыслѣ, что дважды два четыре и что, хоть вся литература толкуй противное, а мы, то есть г. Марковъ, оставляемъ себѣ свободу вѣрить въ таблицу умноженія. Все это есть. Есть и прекрасныя фразы, столь вѣскія, что ихъ можно съ удобствомъ вывернуть на изнанку, ни мало не повредивъ ихъ красотѣ. Напримѣръ, г. Марковъ заявляетъ: «Гейне былъ пѣвецъ жизни, весны, молодости и любви — вотъ основной источникъ его поэзіи, его духа! Но жизнь, любовь — это прежде всего правда. Не даромъ каждое слово Гейне насквозь дышетъ правдой, иногда содрогающей правдой, граничащей то съ цинизмомъ, то съ безумствомъ». Неудобопонятно, но за то прекрасно сказано! Столь неудобопонятно и столь прекрасно, что вы можете вложить въ эту фразу совершено противоположную мысль и сказать, напримѣръ, такъ: «Леопарди былъ пѣвецъ смерти и отчаянія — вотъ основной источникъ его поэзіи, его духа! Но смерть, отчаяніе — это прежде всего правда. Не даромъ каждое слово Леопарди насквозь дышетъ правдой, иногда содрогающей правдой, граничащей то съ цѣнизмомъ, то съ безумствомъ». Почему въ самомъ дѣлѣ жизнь и любовь больше правда, чѣмъ смерть и ненависть? И что это собственно значитъ: жизнь и любовь прежде всего правда? Г. Марковъ великій мастеръ сочинять такія громкія, но вполнѣ безсмысленныя фразы. Въ статьѣ о Гейне ихъ не меньше, чѣмъ въ другихъ его произведеніяхъ. Но статья все-таки любопытна.
Не въ Гейне тутъ дѣло, конечно. Гейне поэтъ, которому особенно посчастливилось у насъ на Руси. Его неустанно переводятъ, ему подражаютъ и никто рѣшительно не сомнѣвается въ его поэтическомъ значеніи. И замѣчательно, что переводятъ у насъ Гейне люди самыхъ разнообразныхъ литературныхъ «кружковъ» и «партій». Есть переводы Писарева и г. Буренина, М. Михайлова и г. Аверкіева, Плещеева и Майкова и проч., и проч. Словомъ, реабилитировать Гейне, доказывать кому-то и зачѣмъ то, что это великій поэтъ, значитъ именно попадать не въ то мѣсто, съ тараномъ ломиться въ настежь отворенную дверь. Тѣмъ не менѣе, для г. Маркова Гейне только предлогъ для пораженія «нѣкоторыхъ педантическихъ моралистовъ нашей россійской журналистики», «нашихъ либерально-гражданскихъ критиковъ», «аргусовъ либерализма и гражданственности», «позитивистовъ, раціоналистовъ и реалистовъ». Онъ съ паѳосомъ восклицаетъ: «Нѣтъ, господа позитивисты, раціоналисты и реалисты! Бичи посильнѣе вашихъ, критика поглубже вашей не могли сбить поэта (Гейне) съ его природнаго пути, не могли погасить въ немъ ту смѣлую^ бодрящую вѣру въ разнообразіе и широту міра, которая такъ ненавистна вамъ». Нужды нѣтъ, что между нашими «либерально-гражданскими критиками», «позитивистами, раціоналистами и реалистами» были и есть жаркіе почитатели Гейне; нужды нѣтъ, что даже, по условіямъ времени и мѣста, они не могли бы, еслибы и хотѣли, пробовать сбить Гейне «съ его природнаго пути»: г. Евгеній Марковъ увлеченъ своей фразой, какъ нѣкогда Наполеонъ былъ увлеченъ своимъ рокомъ. Разница только въ томъ, что Наполеонъ отлично понималъ, что именно случилось съ нимъ при Ватерлоо, а г. Евгеній Марковъ не устаетъ стоять въ позѣ побѣдителя, картинно потряхивая разноцвѣтными пѣтушьими перьями на шлемѣ и блистая вычищенными толченымъ кирпичемъ латами. Вы, говоритъ, такіе-сякіе, потому ненавидите Гейне, что ненавидите жизнь, а жизнь ненавидите потому, что она рвется изъ узкихъ догматовъ вашихъ партій и же мирится съ исключительно отрицательнымъ характеромъ вашей дѣятельности; въ васъ нѣтъ любви, въ васъ только гнѣвъ и отрицаніе!
«Аргусы», «реалисты» и проч. стоятъ, разумѣется, ни живы ни мертвы передъ этимъ грознымъ рыцаремъ съ пѣтушьими перьями на шлемѣ. Они разбиты, уничтожены и съ трепетомъ ждутъ послѣдняго удара марковскаго Дюрандаля. Но Дюрандаль самъ остановился въ воздухѣ. Рыцарь пѣтушьяго пера призадумался: Гейне вѣдь тоже издавалъ юты гнѣва, злобы, отрицанія… Однако, рыцарь призадумался не на долго. Онъ хватается за злой юморъ и холодный скептицизмъ Гейне, чтобы, прослѣдивъ его въ пѣвцѣ «жизни, весны, молодости и любви», оправдать свою теорію обязательности противорѣчій.
«Разнообразіе, противорѣчіе — ядъ его поэзіи; вотъ обыденное сужденіе о Гейне», говоритъ г. Марковъ. И затѣмъ начинаетъ рубить и колоть это «обыденное сужденіе». Удары его несомнѣнно смертоносны, но не мѣшало бы, однако, справиться, гдѣ и когда было высказано изрубленное и исколотое сужденіе. Сколько намъ извѣстно, всѣ мало-мальски смыслящіе и чуткіе люди находили особенную прелесть въ своеобразномъ гейневскомь сочетаніи сарказма и сантиментальности, холодной насмѣшки и жаркаго признанія въ любви. Это до такой степени бросающаяся въ глаза и превлекательная черта поэзіи Гейне, что безчисленное множество юношей, начинающихъ поэтизировать, стараются усвоить ее себѣ. Стараются, разумѣется, въ большинствѣ случаевъ тщетно, потому что тайна сія велика есть и простымъ подражаніемъ ея не добудешь. Тѣмъ не менѣе, общепризнанность красоты переливовъ злобы и любви у Гейне не подлежитъ никакому сомнѣнію. Существовали, конечно, въ свое время черствые сухари, которымъ была чужда и непонятна эта капризная красота, но они sind längst gestorben, Herr Markoff, а сражаться съ мертвецами, это даже не совсѣмъ по рыцарски выходитъ.
Сочетаніе ядовитой насмѣшки и сантиментальности, злобы и любви само по себѣ вовсе не составляетъ противорѣчія, и все, что говоритъ г. Марковъ въ этомъ отношеніи якобы въ защиту Гейне, есть одно празднословіе. Увы! нашъ бренный міръ устроенъ такъ, что въ немъ нельзя любить всего и самъ любвеобильный г. Марковъ очень не любитъ «аргусовъ гражданственности и либерализма», которые, однако, занимаютъ свое мѣсто подъ солнцемъ. Кто любитъ цвѣты своего сада, тотъ не любитъ барана, когда онъ, забредя въ садъ, щиплетъ цвѣты; кто любитъ барана, тотъ не любитъ волка; кто любитъ волка, тотъ не любитъ борзой собаки. «Тотъ охаетъ, другой смѣется, и все на свѣтѣ такъ ведется». Съ страстною любовью относиться въ пожираемому и въ то же время злобно трактовать пожирающее отнюдь не значитъ противорѣчить себѣ. Совсѣмъ напротивъ, это значитъ жить цѣльно и полно. Но этого мало. Можно глубоко любить пожираемое и именно въ силу этой любви обливать его ядомъ насмѣшки и укора за безсиліе и тупую покорность судьбѣ. Точно также можно страстно любить друга или женщину и выражать эту любовь нетолько словами нѣжности и ласки, а вмѣстѣ съ тѣмъ и сарказмомъ и негодованіемъ. Можно и съ самимъ собой, наконецъ, ту же штуку продѣлывать. И никакого противорѣчія тутъ не будетъ. Это ясно, какъ азбука. Если же г. Марковъ приходитъ къ этому результату не прямымъ путемъ самыхъ простыхъ соображеній, а при помощи разныхъ ненужныхъ вавилоновъ и лирическихъ отступленій, такъ на то есть особыя причины. Гейневское сочетаніе сарказма и сантиментальности, это мнимое противорѣчіе, на самомъ дѣлѣ свидѣтельствующее только о полнотѣ жизни пылкаго темперамента, ему надо поставить за одну скобку съ настоящими и ни мало не похвальными противорѣчіями; ни мало не похвальными, хотя бы въ нихъ былъ грѣшенъ нетолько маленькій Марковъ, но и великій Гейне.
Г. Евгеній Марковъ милостиво разрѣшаетъ поэту: «пусть онъ нынче молится передъ католическимъ распятіемъ, завтра вдохновляется бурями революціи, послѣ завтра таетъ въ нѣгѣ безпечной любви; пусть онъ сегодня бичуетъ фарисейство, а завтра воспѣваетъ луну и фіалки; пусть онъ сегодня мучится отчаяніемъ безвѣрія, а завтра ободряетъ всѣхъ вѣрою въ жизнь и счастіе. Въ этомъ еще нѣтъ никакого противорѣчія, въ этомъ только непритворность естественной и обильной жизни».
Въ другомъ мѣстѣ: «Писатель, который кроитъ по заказанному шаблону свои стихи и прозу, который не знаетъ истомляющаго угара вдохновенія, а изготовляетъ свои романы или драмы спокойно и послѣдовательно, какъ секретарь канцелярскіе доклады, конечно, не скоро устанетъ и не нуждается въ разнообразіи мотивовъ… Но поэтъ такой огненной страсти, какъ Гейне, нуждается въ разнообразіи, какъ птица въ чистомъ воздухѣ… Онъ любить такъ сердечно и много, что ему простительно отдохнуть отъ этой любви на ледяномъ сарказмѣ или горделивомъ презрѣніи. Онъ мыслитъ такъ глубоко и широко, что иногда вправѣ пошутить, какъ школьникъ или какъ повѣса».
И далѣе: "Этимъ тонкимъ инстинктомъ своего внутренняго равновѣсія, этою органическою необходимостью обновлять себя погруженіемъ въ нетронутыя стихіи жизни объясняется вполнѣ удовлетворительно и то обстоятельство, смущавшее даже сторонниковъ поэта, что его поочередно видѣли то страстнымъ рыцаремъ интересовъ человѣчества, ломавшимъ копья за его права и свободу, смѣлымъ «барабанщикомъ новой миссіи», то чисто"сердечнымъ ненавистникомъ всей политической и общественной «суеты».
Хорошо пишутъ курскіе помѣщики! Это давно уже замѣчено. Но читатель видитъ все таки, что г. Марковъ валитъ въ одну кучу вещи совершенно несоизмѣримыя. Не найдется такого полоумнаго, который выдумалъ бы точку зрѣнія, возбраняющую поэту не то что сегодня и завтра, а единовременно, однимъ поэтическимъ взмахомъ, бичевать фарисейство и любоваться фіалкой; ибо между фарисействомъ и фіалкой общаго только то и есть, что и то и другая въ русскомъ языкѣ съ буквы ф начинаются. Разнообразіе же мотивовъ или, какъ выражается г. Марковъ на родномъ нарѣчіи курскихъ помѣщиковъ, «обновленіе себя погруженіемъ въ нетронутыя стихіи жизни» нетолько не предосудительно само по себѣ, но даже составляетъ великое достоинство. Отвлеченно говоря, чѣмъ больше струнъ въ распоряженіи поэта" тѣмъ лучше. Если писатель обладаетъ достаточно широкимъ талантомъ, чтобы сегодня разразиться сатирой, а завтра написать, идиллію, сегодня создать потрясающую трагедію, а завтра заставить читателей расхохотаться, то только и можно сказать: вотъ многообъемлющій талантъ. И не до такой же въ самомъ дѣлѣ степени мы отупѣли, чтобы нуждаться въ поученіяхъ г. Маркова, что слова «многобъемлющій талантъ», «разнообразный талантъ» суть слова похвальныя! Это мы и безъ курскихъ помѣщиковъ знаемъ. Но мы знаемъ также, что если писатель сегодня оплевываетъ (все равно въ трагической или комической формѣ) то самое, что вчера превозносилъ, то тутъ нѣтъ уже ровно ничего похвальнаго. За Гейне числится этотъ грѣхъ и" хоть онъ покойникъ все-таки не нуждается въ омовеніи волнами курскаго краснорѣчія, но достовѣрно, что этимъ несообразнымъ волнамъ не смыть того грѣха. По выраженію Шерра, Гейне «то освѣщаетъ свой гуманистическій идеалъ всѣмъ свѣтомъ поэзіи и мысли, то вслѣдъ затѣмъ начинаетъ его колотить своей арлекинской палкой, забрасываетъ сарказмами и волочитъ его въ грязи». Что же тутъ хорошаго? А г. Маркову именно это-то и нравится.
Мы не объ Гейне разсуждаемъ, а всего только о г. Марковѣ. Поэтому оставимъ Гейне въ покоѣ. Еслибы пришлось разбирать Гейне съ точки зрѣнія мнимыхъ и дѣйствительныхъ противорѣчій, сваленныхъ г. Марковымъ въ одну кучу, то надлежало бы, оставивъ внѣ всякаго спора право поэта любоваться фіалкой и въ тоже время бичевать фарисейство, разрѣшить слѣдующій вопросъ: не была ли «арлекинская палка» Гейне по отношенію къ его «гуманистическому идеалу» выраженіемъ той «ненавидящей любви», которая обдаетъ сарказмомъ и негодованіемъ горячо любимый предметъ? Отвѣтить на этотъ вопросъ значитъ подвергнуть анализу всего Гейне — работа сложная, трудная и, признаться сказать, не особенно для насъ нужная. Предположимъ" что такой анализъ уже сдѣланъ. Если въ результатѣ его окажется, что «арлекинская палка» была дѣйствительно только выраженіемъ ненавидящей любви, то на дѣятельности Гейне нѣтъ ни одного пятна. Если же нѣтъ, если онъ въ самой глубинѣ души своей, непосредственно забрасывалъ грязью и билъ свой вчерашній идеалъ, то, принимая въ соображеніе всевозможныя смягчающія обстоятельства, эти шатанія, по малой мѣрѣ, не прибавляютъ новыхъ лавровъ къ вѣнку Гейне. Г. Же Марковъ утверждаетъ напротивъ, что прибавляютъ, ибо свидѣтельствуютъ объ «инстинктѣ внутренняго равновѣсія». Эти таинственныя требованія внутренняго равновѣсія вообще играютъ важную роль въ критическихъ бесѣдахъ г. Маркова.
II. править
Въ одной древней книгѣ я нахожу слѣдующее пророчество" изложенное въ эпистолярной формѣ, именно въ видѣ письма къ г. Каткову:
«Еслибы самолюбіе мое и мое самомнѣніе равнялись вантамъ, любезный собратъ, то тѣ яростныя выходки, которыми меня вы удостоили, могли бы внушить мнѣ мысль, что мое вліяніе на общественныя дѣла выросло до вашего вліянія, что въ русской журналистикѣ только и осталось двѣ силы: я, бывшій уѣздный учитель, и вы, бывшій столичный профессоръ, и что вопросъ только въ томъ, кто изъ насъ Давидъ и кто Голіаѳъ, вопросъ, который легко рѣшился бы единоборствомъ между нами на удивленіе современникамъ и потомкамъ… Но, съ измлада отличаясь великодушіемъ, я готовъ принять васъ въ свои объятія и скрѣпить невещественныя отношенія вещественными знаками. Давайте руку и подѣлимъ Россію между собой — вы возьмете западъ, со всѣми краями, сѣверо-западнымъ и юго-западнымъ, а я востокъ до предѣловъ Китайской имперіи и Бухары, исключая Сибири, которую я вамъ же предоставляю. Будемъ дѣйствовать дружно, будемъ вмѣстѣ вызывать разные призраки и уловлять ими соотечественниковъ. На нашу долю еще хватитъ легковѣрныхъ и глупцовъ среди 70*милліоннаго народа русскаго».
Это не изъ Сивиллиныхъ книгъ выписка и не изъ Мартына Задеки, да и не изъ очень древней книги, а изъ «Очерковъ и картинокъ» г. Суворина, изданныхъ отдѣльной книжкой въ 1875 году. Сапоговъ, положимъ, г. Суворинъ успѣлъ съ тѣхъ поръ не одну пару сносить. Но какое это все-таки недавнее и вмѣстѣ съ тѣмъ, говоря иносказательно, какое древнее время! Окруженный веселымъ сіяніемъ либерализма, г. Суворинъ кокетливо прощался съ публикой, дѣлая ей «ручкой» и улыбаясь тою граціозною, балетною улыбкой, съ которой танцовщица, окончивъ свой туръ, раскланивается зрителямъ, чтобы уступить мѣсто подругѣ. Прелестная балерина очень хорошо знаетъ, что еще нѣсколько тактовъ и она опять выпорхнетъ «плѣнять своимъ искуствомъ свѣтъ», ибо безъ нея комплектъ не полонъ и балетъ не балетъ, а потому и прощаніе ея съ публикой не имѣетъ въ Себѣ ничего мрачнаго; напротивъ, это одна прелесть. Такъ и г. Суворинъ прощался съ публикою въ послѣднемъ своемъ фельетонѣ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей». И дѣйствительно, попробовалъ онъ пристроиться тамъ и сямъ и, наконецъ, возсталъ въ новой и вящшей славѣ, оправдавъ собственное пророчество. Нынѣ онъ уже безъ всякой ироніи «готовъ принять въ свои объятія» г. Каткова и подѣлить съ нимъ Россію въ томъ можетъ быть и справедливомъ расчетѣ, что на долю каждаго изъ нихъ «еще хватитъ легковѣрныхъ и глупцовъ среди 70 милліоннаго народа русскаго».
Я ничего не потерялъ съ осуществленіемъ ироническаго пророчества г. Суворина, ни въ чемъ не разочаровался, ничего не оторвалъ отъ сердца: ни друга, ни брата, ни единомышленника. Я не раздѣлялъ образа мыслей г. Суворина, когда для него слово «либералъ» было похвальнымъ словомъ, не раздѣляю и теперь, когда это слово стало для него ругательнымъ. Да и мудрено довольно говорить объ «образѣ мыслей» г. Суворина, когда я помню, напримѣръ, изъ временъ его либерализма такой случай, что на пространствѣ двухъ недѣль онъ выразилъ два діаметрально противоположныя мнѣнія о петровской реформѣ. Случай этотъ, какъ извѣстно всѣмъ, слѣдившимъ за дѣятельностью г. Суворина, далеко не единичный. Какъ бы то ни было, я, кажется, могу спокойно и безпристрастно судить о причинахъ, слѣдствіяхъ, смыслѣ и значеніи вольтижированія г. Суворина. Но поищемъ матеріаловъ для такого сужденія въ разсужденіяхъ г. Маркова.
Разсуждая о нашихъ литературныхъ партіяхъ, направленіяхъ, «кружкахъ», г. Марковъ, по обыкновенію, валитъ въ одну кучу вещи, не имѣющія между собой ничего общаго. Это его любимый пріемъ, при помощи котораго такъ легко взмутить воду и потомъ выловить изъ нея ту именно рыбу, которая требуется. Когда онъ говоритъ, напримѣръ, что литературные кружки не имѣютъ никакого резона доходить до такого самомнѣнія, чтобы предъявлять публикѣ личныя и кружковыя дрязги, то, конечно, онъ говоритъ правду. Сплетни и чисто личныя пререканія, занимающія въ налей теперешней литературѣ такое видное мѣсто, хотя и объясняются узостью поля, отведеннаго для литературнаго воздѣлыванія, но во всякомъ случаѣ ни мало литературы не украшаютъ. Однако, это обстоятельство не имѣетъ прямого отношенія въ темѣ г. Маркова, въ правомѣрности порханія съ одной литературной вѣтки на другую. Процвѣтаніе сплетенъ и дрязгъ составляетъ для г. Маркова одну изъ иллюстрацій современнаго положенія литературы, которое, дескать, обременено «талмудизмомъ», «цеховою» замкнутостью и тупою преданностью разъ навсегда усвоеннымъ, неподвижнымъ принципамъ. Но газета г. Суворина представляетъ нагляднѣйшее свидѣтельство, что можно, подобно вольной пташкѣ, порхать съ вѣтви на вѣтку и на каждой изъ нихъ чирикать новую пѣсню и въ тоже время быть вмѣстилищемъ сплетенъ и личныхъ дрязгъ. Значитъ, нѣтъ никакой причинной связи между литературнымъ сплетничествомъ съ одной стороны и неподвижностью принциповъ съ другой. Оно, впрочемъ, и а priori понятно. Но для г. Маркова удобно припутывать справедливыя, но не идущія къ дѣлу замѣчанія, дабы подъ флагомъ ихъ справедливости провести, незримо для читателей, вещи очень идущія къ дѣлу, но совершенно несправедливыя. Если мы отдѣлимъ всѣ эти побочныя соображенія, между которыми есть и вѣрныя, и вздорныя, оставивъ только занимающую насъ съ г. Марковымъ суть дѣла, и затѣмъ ужо только въ этой сути будемъ искать матеріаловъ для сужденія о дѣятельности г. Суворина, то найдемъ слѣдующее.
Изъ богатаго содержаніемъ, кипящаго раствора русской жизни", осѣли твердые, неподвижные кристалы русскихъ литературныхъ, партій, съ острыми, строго опредѣленными углами и гранями" житейское море волнуется, бушуетъ, выдвигаетъ новые вопросы, напрашивается на новыя точки зрѣнія, а литературныя партіи ничего этого знать не хотятъ и твердятъ все тоже, что онѣ твердили десять, пятнадцать, двадцать лѣтъ тому назадъ. Твердятъ каждая свое, въ одиночку, нетерпимѣйшимъ образомъ относясь въ сосѣду и не признавая за нимъ права голоса въ процессѣ добычи истины. Да даже, собственно говоря, имъ до истины никакого дѣла нѣтъ. Не въ разработкѣ истины полагаютъ свою задачу литературные кружки и партіи, а въ охраненіи во что бы то ни стало разъ провозвѣщенныхъ принциповъ ихъ собственнаго символа вѣры, «подобно тому, какъ все служеніе весталокъ состояло въ охранѣ разъ зажженнаго священнаго огня». Не только публицисты, а и беллетристы подтасовываютъ образы и картины, руководясь кружковыми шаблонами, и не смѣютъ отступить отъ того «либеральнаго» или «консервативнаго» символа вѣры, который усвоенъ той или другой литературной партіей. Всѣ лгутъ, притворяются, уродуютъ свою мысль и чувства въ угоду идолу направленія. Полное отсутствіе того «инстинкта внутренняго равновѣсія», который, во-первыхъ, признаетъ за всякимъ право добиваться истины своимъ особеннымъ путемъ и съ своей особенной точки зрѣнія, а во-вторыхъ и обладателю этого драгоцѣннаго инстинкта не даетъ заморозиться въ мертвомъ принципѣ, а побуждаетъ смотрѣть на вещи сегодня такъ, завтра — иначе, смотря по требованіямъ жизни. Есть въ литературѣ люди, «способные не противорѣчить себѣ ни въ одномъ высказанномъ словѣ, ни въ одномъ обнаруженномъ желаніи». Но это «жалкіе скопцы человѣчества» (что это собственно значитъ «скопцы человѣчества»? и какіе такіе еще бываютъ?), и хвастаться ими лиг тературѣ не приходится. Напротивъ, они-то и показываютъ, какъ мертва литература въ своей заказной насильственной вѣрности разъ заданному паролю и какъ нелѣпа подгонка журнальныхъ статей къ одному цвѣту.
Такова картина современной русской литературы, нарисованная искусной рукой г. Маркова. То ли дѣло г. Суворинъ!..
Позвольте, однако, вѣдь г. Суворинъ живъ, и не просто живъ, а наполняетъ собою исторію, ибо издается и ежедневно («Новое Время»), и еженедѣльно («Еженедѣльное Новое Время»), и ежемѣсячно («Историческій Вѣстникъ»), и ежегодно («Русскій Календарь»), словомъ во всѣхъ видахъ, какіе только употребительны въ русской литературѣ. Спрашивается, насколько же вѣрна картина, нарисованная г. Марковымъ, если литература владѣетъ такимъ перломъ, какъ г. Суворинъ, и если этотъ перлъ занимаетъ въ литературѣ такое пространство? Онъ-то, надѣюсь, не похожъ на Кристалъ съ острыми, опредѣленными углами и гранами, или на весталку, вѣрно охраняющую разъ зажженный священный огонь. Но г. Суворинъ особь статья, объ немъ потомъ. И, помимо его чрезвычайно типической литературной физіономіи, я не могу признать полной вѣрности за картиною г. Маркова. Хорошо или не хорошо само по себѣ неуклонное служеніе разъ выработаннымъ идеямъ, есть ли оно признакъ духовной смерти или, напротивъ, стойкой, не сдающейся жизни, я, во всякомъ "случаѣ, не вижу, чтобы оно преобладало въ русской литературѣ. За примѣрами ходить не далеко: самъ г. Марковъ пишетъ единовременно въ такихъ, повидимому, различныхъ журналахъ, какъ «Дѣло» и «Русская Рѣчь». Изъ этого слѣдуетъ, кажется, заключить, что, не считая самого г. Маркова, этого пламеннаго апостола внутренняго равновѣсія, по крайней мѣрѣ, издатели этихъ двухъ почтенныхъ журналовъ не суть «скопцы человѣчества». А у насъ и всѣхъ-то журналовъ штукъ шесть. Такихъ примѣровъ можно бы было привести множество. Но этого мало. Литература поставлена нынѣ въ такія условія, что ни одинъ журналъ не можетъ ручаться за вполнѣ послѣдовательное проведеніе своей программы, а потому различные конкретные примѣры «внутренняго равновѣсія» могутъ объясняться именно тѣмъ, что равновѣсіе это навязывается внѣшними обстоятельствами. Но въ литературѣ нашей есть прямые единомышленники г. Маркова, готовые подыскивать теоретическія основы для практики внутренняго равновѣсія. Само собою разумѣется, что для принципіальнаго возведенія ренегатства или шатанія мысли въ перлъ созданія нужна такая смѣлость, какая рѣдко попадается въ природѣ. Невсѣмъ же ходить безъ фиговаго листка! Однако, при случаѣ, особенно, когда нужно во что бы то ни стало и чѣмъ бы то ни было уколоть человѣка, мы не прочь и отъ идей г. Маркова. Я это на самомъ себѣ испыталъ. Позволяю себѣ остановиться на этомъ не потому, разумѣется, что дѣло идетъ обо мнѣ, а потому, что и въ самомъ дѣлѣ исторія курьёзная и для нашей литературы характерная. Дѣло въ томъ, что въ концѣ прошлаго года я издалъ первый томъ своихъ сочиненій. Время тогда стояло любопытное. Во-первыхъ, продолжались, уже, впрочемъ, затихая, толки о «народѣ»; во-вторыхъ, г. Цитовичь поднималъ свою травлю, достигнувшую вслѣдъ затѣмъ геркулесовыхъ столбовъ; въ-третьихъ, въ воздухѣ висѣлъ не совсѣмъ еще разсѣянный туманъ барабаннаго патріотизма и мистическихъ національныхъ задачъ. Просматривая для отдѣльнаго изданія статьи, вошедшія въ первый томъ моихъ сочиненій, я увидѣлъ, что какъ разъ по этимъ тремъ пунктамъ, исчерпывавшимъ тогдашнюю злобу дня, я, 8—10 лѣтъ тому назадъ, выражалъ мнѣнія, совершенно тождественныя съ тѣми, которыхъ держусь теперь. Такъ какъ я пожимаю «внутреннее равновѣсіе» иначе, чѣмъ г. Марковъ, то, съ моей стороны, естественно было подчеркнуть эту, если хотите, неподвижность принциповъ, что я и сдѣлалъ въ предисловіи. Я не ставилъ себѣ этой неподвижности въ заслугу, я видѣлъ въ ней только удобство, какъ для себя, такъ и для читателей. Нашлись, однако, два критика, которые именно эту вѣрность разъ выработаннымъ принципамъ поставили мнѣ въ тяжелый грѣхъ. Ни тотъ, ни другой не сказали ни слова объ томъ, правильна или неправильно смотрѣлъ я десять лѣтъ тому назадъ и смотрю теперь на позорныя литературныя травли, на «народъ» и ига отношеніе къ цивилизаціи, на барабанный патріотизмъ. Нѣтъ, они только вознегодовали на мою «неподвижность», на то, что, какъ выразился одинъ изъ нихъ, на моей умственной работѣ но видно жизненныхъ слѣдовъ. Вотъ, еслибы я въ теченіи десяти лѣтъ раза три-четыре вывернулся на изнанку; еслибы я принялъ, напримѣръ, участіе въ литературной травлѣ, которую считаю гнусностью, или пробарабанилъ бы нѣчто о мистическихъ національныхъ задачахъ, которыя самъ же объявлялъ химерою — о, тогда другое дѣло! Тогда на моей умственной работѣ быяи бы видны жизненные слѣды и мои почтенные критики были бы вполнѣ удовлетворены. Теперь же, если я не получилъ отъ нихъ титула «скопца человѣчества», то единственно, я полагаю, потому, что судьбою былъ избранъ именно г. Марковъ для изобрѣтенія этого нетолько логически, но даже грамматически безсмысленнаго термина. Ну, имъ и книги въ руки! Но гдѣ же все-таки правда въ картинѣ г. Маркова? Очевидно, не такъ ужъ онъ одинокъ, какъ ему кажется, и его проповѣдь шатанія мысли имѣетъ свои нетолько практическіе, а и теоретическіе прецедента. Остается за тѣмъ оцѣнить теорію «внутренняго равновѣсія». Сдѣлать это на конкретномъ примѣрѣ, въ родѣ г. Суворина, кажется, всего удобнѣе…
Еже писахъ — писахъ. Вычеркивать не буду. Но мнѣ было бы очень прискорбно, еслибы читатель заключилъ изъ предыдущаго, что я хочу мѣряться съ г. Суворинымъ. Нѣтъ, Боже избави, ны въ какомъ случаѣ и ни въ какомъ смыслѣ! Примѣръ изъ своей практики я привелъ только потому, что мнѣ кажется очень поучительнымъ самый фактъ разсужденій моихъ критиковъ, а въ г. Суворину отношусь совершенно, что называется, объективно: намъ съ нимъ дѣлить нечего.
Теорія г. Маркова состоитъ изъ двухъ частей. Она утверждаетъ, во-первыхъ, что въ обществѣ долженъ быть предоставленъ, равновѣсія ради, свободный голосъ всѣмъ, ищущимъ истины, съ какой бы точки они въ своихъ поискахъ ни отправлялись. Она утверждаетъ далѣе, что въ самой личности писателя должно проявляться внутреннее равновѣсіе, каковое достигается свободнымъ переходомъ отъ одной точки зрѣнія къ другой, подъ вліяніемъ требованій постоянно измѣняющейся жизни. Первую часть теоріи мы пока оставимъ въ сторонѣ. Что же касается второй, то, какъ уже сказано выше, изъ нея надо выкинуть совсѣмъ неправильно пристегнутое сюда г. Марковымъ «обновленіе духа погруженіемъ въ новыя стихіи жизни». Воспѣвать фіалку и затѣмъ бичевать фарисейство безспорно можно, но можно ли сегодня бичевать фарисейство, а завтра его же воспѣвать, въ этомъ именно и состоитъ нашъ вопросъ.
Прежде всего я не вижу, почему г. Суворинъ или самъ г. Марковъ или любой другой вольтижёръ въ этомъ родѣ, почему они, сегодня объявляя петровскую реформу благомъ, а завтра зломъ, сегодня обливая г. Каткова ироніей, а завтра печатая бюллетени о его здоровьи, обнаруживаютъ инстинктъ внутренняго равновѣсія. Я думаю, напротивъ, что г. Суворину именно недостаетъ внутренняго равновѣсія, ибо какое же это въ самомъ дѣлѣ равновѣсіе, когда то одна чашка вѣсовъ подскакиваетъ къ верху, а другая стукается о подставку, то наоборотъ? Инстинктъ внутренняго равновѣсія, казалось бы, долженъ побуждать человѣка, говоря, напримѣръ, о петровской реформѣ, съ разу опредѣлить ея хорошія и дурныя стороны и подвести полный по возможности итогъ. Само собою разумѣется, что если человѣкъ не достаточно знакомъ съ предметомъ, о которомъ говоритъ, то ему можетъ быть въ самомъ непродолжительномъ времени придется измѣнить свой итогъ и встать въ противорѣчіе съ тѣмъ, что имъ самимъ только что сказано. Но никакихъ особенныхъ достоинствъ онъ этимъ, конечно, не обнаружитъ, лавровъ отъ современниковъ и потомства не заслужитъ, и единственная мораль, которая можетъ быть извлечена изъ его поведенія, состоитъ въ правилѣ: не суйся въ воду, не спросясь броду, не говори объ томъ, чего не знаешь. Такимъ образомъ, первую причину того, что г. Марковъ называетъ равновѣсіемъ, и что, въ дѣйствительности, есть только шатаніе, составляетъ незнаніе. Знаніе, конечно, дѣло наживное, но въ незнаніи все-таки ничего хорошаго нѣтъ, и было бы гораздо лучше, еслибы г. Суворинъ, трактуя о какомъ-нибудь предметѣ, предварительно съ нимъ хорошенько познакомился. Кажется, объ этомъ даже въ прописяхъ упоминается. Второю причиною шатанія или, на языкѣ г. Маркова, равновѣсія можетъ быть очень большая впечатлительность и экспансивность. Сегодня человѣкъ имѣетъ о предметѣ извѣстное мнѣніе, а завтра напоръ новыхъ впечатлѣній смываетъ это мнѣніе, и человѣкъ не въ силахъ удержаться, чтобы не высказать своего новаго убѣжденія съ такою же откровенностью, съ какою только вчера еще высказалъ совершенно противоположное; онъ въ себѣ не властенъ, онъ такъ же рефлективно разряжаетъ себя, какъ рефлективно отдергиваетъ уколотую лапку обезглавленная лягушка. Прекрасно, не властенъ и потому, пожалуй, невмѣняемъ. Но не надо все-таки забывать, что рефлексъ есть низшая форма нервной дѣятельности, на которую даже обезглавленная лягушка способна. Впечатлительность и откровенность вовсе не похвальныя качества, какъ обыкновенно думаютъ, а совершенно индиферентныя. Впечатлительность можетъ гарантировать и очень богатую, и очень бѣдную, очень одностороннюю внутреннюю жизнь, все равно, какъ мягкая сургучная масса одинаково покорно даетъ оттиски и фальшивой, и настоящей печати, и геральдическаго льва, и печати тайнаго революціоннаго общества, и масонскихъ знаковъ, и сердца, пронзеннаго стрѣлой съ двумя цалующимися голубками на придачу. Что же касается откровенности, то если она состоитъ, напримѣръ, въ выбалтываніи всякой мерзости и глупости, которая придетъ въ голову, то она переходитъ въ наглость и безстыдство. Въ пользу такъ называемыхъ впечатлительныхъ и откровенныхъ людей подкупаетъ ихъ подвижность, юркость, повидимому, свидѣтельствующая объ обиліи жизни. О недаромъ г. Марковъ, требующій безустаннаго шатанія мысли, является въ полномъ вооруженіи борца за жизнь. Неспорно, что внѣшняя подвижность можетъ иногда и въ самомъ дѣлѣ быть выраженіемъ настоящаго богатства жизни. Но это вовсе не необходимая связь, особенно если принять въ соображеніе различныя ступени жизни. Я спрошу г. Маркова: въ комъ больше жизни, въ обезглавленной ли лягушкѣ, рефлективно отдергивающей пораненую лапку, или въ Муціи Сцеволѣ, не выдергивающемъ полусожженной руки изъ огня? И Муцій могъ бы отдернуть руку, это дѣло не хитрое, но та высшая ступень жизни, которая его одушевляетъ, до такой степени примируетъ надъ низшими ступенями, что рефлексъ, самый естественный, задерживается. Такимъ образомъ и вторая причина шатанія, очень естественная, очень, если хотите, простительная, все-таки не предоставляетъ шатающемуся никакихъ преимуществъ, не прибавляетъ ему никакого плюса. Если въ его поведеніи и обнаруживается обиліе жизни, то именно низшей жизни, и было бы во всѣхъ отношеніяхъ лучше, если бы г. Суворинъ обладалъ центральной психической силой, достаточно могучей, чтобы задерживать его рефлексы. Третья причина шатанія можетъ заключаться столько же въ личности шатающагося, сколько въ окружающей средѣ. Русское житейское море можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ очень бушуетъ, но по разнымъ причинамъ, о которыхъ отчасти рѣчь будетъ ниже, оно не даетъ и не можетъ давать общественному дѣятелю опредѣленныхъ толчковъ въ опредѣленномъ направленіи. Европейскій общественный дѣятель, выступая гласно или молчаливо уполномоченнымъ представителемъ извѣстныхъ слоевъ общества или извѣстныхъ интересовъ, хотя и можетъ, разумѣется, мѣнять свои взгляды, но тѣмъ не менѣе имѣетъ въ представляемыхъ имъ элементахъ твердую опору и какъ бы наѣзженную уже волею, съ которой трудно сбиться даже мало знающему или очень впечатлительному человѣку. У насъ же такому человѣку чрезвычайно легко очутиться въ положеніи г. Суворина. У насъ общественный дѣятель, и особенно писатель, долженъ въ самомъ себѣ имѣть какую-нибудь твердую опору, ибо откуда-нибудь со стороны ему нечего ждать мы руля, ни весла. Г. Суворинъ, человѣкъ безспорно талантливый, хотя уже и растрепавшій свой талантъ, выдвинулся единственно «бойкостью пера». Въ Европѣ онъ и занималъ бы соотвѣтственное этой бойкости мѣсто въ хвостѣ какой-нибудь партіи. Онъ бы писалъ, а партія водила бы его перомъ по бумагѣ. Я предвижу возраженіе г. Маркова. Почему же не внѣ всякихъ партій? а Прудонъ? напомнитъ онъ, Прудонъ, который, не замыкаясь ни въ какую партію, одинаково относился къ нимъ всѣмъ. Въ такихъ случаяхъ обыкновенно на Прудона ссылаются (его г. Марковъ и дѣйствительно поминаетъ) и совсѣмъ напрасно ссылаются. Ибо Прудонъ есть во-первыхъ, Прудонъ, а г. Суворинъ всего только г. Суворинъ, "во-вторыхъ, Прудонъ всю свою жизнь былъ въ основаніи вѣренъ одной идеѣ, въ шатаніяхъ не грѣшенъ и едва ли даже не есть «скопецъ человѣчества». Какъ бы то ни было, но у насъ г. Суворинъ, самъ нуждающійся въ руководительствѣ, единственно благодаря бойкости своего пера попалъ въ руководители. Это безконечно усложняетъ и затрудняетъ его положеніе, дѣлаетъ его даже глубокотрагическимъ, если, разумѣется, вѣрить въ искренность г. Суворина;
Я убѣжденъ въ самомъ дѣлѣ, что, при условіи искренности, г. Суворинъ долженъ быть глубоко несчастнымъ человѣкомъ. Какъ ни какъ, а вѣдь онъ учитель. Онъ скликаетъ къ себѣ толпу слушателей и, каково бы ни было отношеніе къ нему этихъ слушателей, а въ душѣ его не разъ и не два должны загораться стыдъ и скорбь. Для оправданія разныхъ противорѣчій часто ссылаются на примѣръ Бѣлинскаго, и г. Марковъ, конечно, тоже; при всей склонности понимать вещи на выворотъ, какъ ихъ никто не понимаетъ и какъ ихъ понимать нельзя, онъ въ тоже время не упускаетъ ни одного случая повторить избитое общее мѣсто. Мудрено найти что-нибудь неудачнѣе и безсердечнѣе ссылки на Бѣлинскаго. Этотъ страстный человѣкъ, запутавшійся въ сѣтяхъ нѣмецкой философіи, былъ истинный мученикъ. Припомните его собственный разсказъ, какъ нѣкто отказался отъ знакомства съ нимъ потому именно, что онъ написалъ «Бородинскую годовщину», и какъ Бѣлинскій, услышавъ отказъ отъ знакомства, горячо пожалъ руку этому господину. Припомните разсказъ Панаева, какъ Бѣлинскій, увидавъ у него на столѣ книжку «Отечественныхъ Записокъ», случайно развернутую на статьѣ о Менделѣ, едва не упалъ въ нервномъ припадкѣ. И эти-то страшныя мученія, которыхъ однихъ было бы достаточно, чтобы предать проклятію всякія шатанія, эти мученія приводятся не какъ образчикъ того, чего слѣдуетъ избѣгать, а напротивъ возводятся въ перлъ созданія, поднимаются на высоту принципа какого-то несуразнаго «внутренняго равновѣсія» или какихъ-то еще «жизненныхъ слѣдовъ!» Право, мы переживаемъ совершенно безподобное время. Я думаю во всей исторіи литературы нельзя найти попытокъ принципіальнаго оправданія ренегатства или тѣмъ паче простого шатанія изъ стороны въ сторону. Ренегатомъ можетъ быть негодяй, продавшій своего Бога за столько-то цѣлковыхъ, и тогда онъ просто негодяй, не подлежащій, разумѣется, никакой идеализаціи. Ренегатомъ можетъ быть и достойнѣйшій человѣкъ, искренно и всѣмъ сердцемъ отдавшійся новой вѣрѣ, и тогда онъ несчастнѣйшій человѣкъ, тѣмъ болѣе несчастный, чѣмъ сильнѣе была его вѣра въ стараго бога. Чего нибудь да стоятъ эти душевные надломы, и я, по крайней мѣрѣ, ни другу ни недругу не пожелаю переживать ихъ. Можно глубоко сочувствовать мученіямъ, испытываемымъ ренегатомъ, можно сочувствовать и смѣлости, съ которою человѣкъ отбрасываетъ отъ себя заблужденіе, разъ онъ убѣдился, что это дѣйствительно заблужденіе. Но надо совершенно взломать въ себѣ всякую логику и всякія требованія нравственности, чтобы рекомендовать ренегатство и шатаніе, ради самаго ренегатства и шатанія. Если краска стыда заливаетъ лицо г. Суворина, когда ему попадаются на глаза его старыя статьи; если онъ по временамъ испытываетъ хоть десятую долю тѣхъ мученій, какія переживалъ Бѣлинскій, вспоминая, что онъ всенародно проповѣдывалъ «гнусности» (собственное выраженіе Бѣлинскаго; а съ теперешней точки зрѣнія г. Суворина его, напримѣръ, письмо къ г. Каткову есть, конечно, гнусность); если, оглядываясь на свое прошлое и видя такъ безконечную чехарду мыслей и чувствъ, г. Суворинъ ощущаетъ подступъ слезъ къ горлу, я ему глубоко сочувствую. Это, значитъ, хорошій, искренній человѣкъ, мнѣ жаль его, онъ имѣетъ всѣ права на сочувствіе. Но именно въ чехардѣ его мыслей и чувствъ видѣть еще какія-то особенныя права и притомъ чуть не права на титулъ великаго человѣка, это такая дикая мысль, которая только въ наше безподобное время и можетъ народиться. Самъ г. Суворинъ много скромнѣе. Онъ не чехардой своей хвастается, а только тѣмъ, что завелъ отдѣлъ «среди газетъ и журналовъ». Это ему и зачтется нелицепріятнымъ судомъ потомства'.
Могутъ замѣтитъ, что стыдъ и слезы г. Суворина, вообще его личныя муки, при всей ихъ почтенности, не представляютъ чего нибудь важнаго въ смыслѣ общественномъ, и что нельзя же, напримѣръ, мнѣ, исповѣдующему новый завѣтъ, отказаться отъ желанія обратить въ свою вѣру людей ветхозавѣтныхъ только потому, что это обращеніе горечью отзовется на ихъ личной жизни. Безъ сомнѣнія нельзя. Но дѣло совсѣмъ не въ этомъ. Для всякаго, а тѣмъ болѣе для писателя, человѣка по профессіи поучающаго, обязательно бросить заблужденіе, какъ только онъ убѣдился въ томъ, что оно заблужденіе, и вести людей къ истинѣ, чего бы имъ это ни стоило. Но личная горечь душевнаго надлома составляетъ при этомъ только печальную необходимость, я отнюдь не самодовлѣющій принципъ. Измѣненіе взглядовъ естественно и законно, но совершенно ни съ чѣмъ несообразно дѣлать систему, теорію, принципъ не изъ элементовъ истины, а ихъ измѣненія взглядовъ на нее. Еслибы г. Марковъ, такъ пламенно объясняющійся въ любви въ жизни, въ самомъ дѣлѣ любилъ ее, онъ относился бы къ ней бережно и не радовался бы тому, что ой часто приходится тратиться на мучительное самопротиворѣчіе. Еслибы самому ему не было такъ легко прыгать съ одной вѣтви древа познанія добра и зла на другую, онъ не возводилъ бы этого пріятнаго для него, но тяжелаго для другихъ прыганія въ систему.
Дѣло здѣсь именно въ системѣ. Все предыдущее справедливо при томъ условіи, что шатунъ шатается вполнѣ искренно, или но малому знакомству съ предметомъ, о которомъ разсуждаетъ, или по излишней впечатлительности и неспособности задерживать свои рефлексы, или, наконецъ, по отсутствію всякой твердой опоры въ окружающей средѣ. Но, разъ утвердилась система, подъ именемъ ли теоріи «внутренняго равновѣсія», или «откровеннаго направленія» или «жизненныхъ слѣдовъ», за нее могутъ съ удобствомъ прятаться самыя низкія поползновенія, простая торговля убѣжденіями. Ибо, если для общества полезна литературная чехарда, полезна сама по себѣ, какъ таковая, такъ отчего же не сдѣлать изъ нея ремесла и не получать на отправленіе этого ремесла деньги въ той или другой формѣ? Возьмемъ самую мягкую форму и представимъ себѣ, что шатунъ не продается непосредственно, а только ловко наживляетъ свои удочки соотвѣтственными времени и мѣсту приманками, заботясь единственно объ томъ, чтобы на приманку шелъ читатель. Это даже почти неизбѣжный исходъ для писателя, который самъ нуждается въ руководительствѣ, а между тѣмъ, поставленъ въ положеніе руководителя. Ясно, что, постоянно «ловя моментъ», онъ можетъ оказаться вынужденнымъ наживлять удочку приманками для самыхъ грубыхъ инстинктовъ, питать въ обществѣ всякіе предразсудки, нелѣпое самомнѣніе, страсть къ скандалу и проч. Но продажность далеко еще не единственный возможный результатъ шатанія, возведеннаго въ систему. Если даже шатунъ не продается, а только распускаетъ себѣ возжи и просто валяетъ по всѣмъ по тремъ, какъ ухорскій ямщикъ, такъ и то онъ, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, вліяетъ на общество самымъ развращающимъ образомъ и, между прочимъ, совершенно извращаетъ нормальное отношеніе читателя къ литературѣ. Читатель видитъ, что сегодня шатунъ пишетъ панегирикъ Петру и его реформѣ, а завтра обдаетъ реформу помоями, и такъ не разъ и не два, а изо дня въ день, по всѣмъ предметамъ знанія и незнанія, по всѣмъ вопросамъ бытія и небытія. Прежде всего читатель, конечно, не можетъ извлечь изъ этихъ взаимныхъ противорѣчій какой-нибудь опредѣленный взглядъ на петровскую реформу. Хотя г. Марковъ и утверждаетъ, что именно этимъ способомъ раскрываются разныя стороны истины, но это онъ, по обыкновенію, не въ то мѣсто попадаетъ, ибо мы имѣемъ дѣло не съ учеными, открывающими новые факты и систематически освѣщающими предметъ, а съ продуктами минутнаго настроенія по отношенію къ однимъ и тѣмъ же фактамъ. Оставимъ въ покоѣ г. Суворина я возьмемъ примѣръ изъ литературной дѣятельности самого г. Маркова. Въ первомъ томѣ своихъ сочиненій, говоря о невѣжествѣ и косности русскаго мужика, онъ съ грустью замѣчаетъ: «Оглянитесь назадъ, въ исторію. Андрей Первозванный, говорятъ, засталъ на Руси квасъ и паренье въ баняхъ; прошло 1800 лѣтъ и все-таки у русскаго мужика только и есть доброго, что квасъ, да субботняя баня въ печи, да изба по прежнему жильемъ пахнетъ». А въ «Барчукахъ» того же самого г. Маркова тотъ же фактъ исторической непреклонности кваса и березовыхъ вѣниковъ получаетъ вотъ какое освѣщеніе: «Я съ радостью нашелъ въ преданіяхъ объ Андреѣ Первозванномъ разсказъ о старомъ славянскомъ обычаѣ париться въ банѣ вѣниками и пить скверный квасъ. Лапти и тулупы, лукошки и корыта, какъ показываетъ исторія, были на зарѣ нашего отечества столь же культивируемы, какъ и теперь». Вы видите, что одинъ и тотъ же фактъ заставляетъ г. Маркова то плавать, то радоваться, а потому читатель долженъ уже какъ-нибудь самъ добираться чего этотъ фактъ стоитъ. Допустимъ, что этотъ отдѣльный случай противорѣчія имѣетъ за себя всѣ смягчающія обстоятельства, но представьте, что г. Марковъ издаетъ вполнѣ откровенную газету, въ которой вольтижируетъ изо дня въ день. Нечего и говорить, что читатель его не получитъ никакой руководящей нити для сужденія о фактѣ, который трактуется сегодня такъ, а завтра навыворотъ. Но этого мало. Читатель, можетъ быть, сначала и попробуетъ ловить угря за хвостъ, но, видя необыкновенную увертливость угря, во неволѣ броситъ это безполезное занятіе и станетъ искать въ газетѣ чего-нибудь уже вполнѣ несомнѣннаго, каковы: скандалъ, сплетня, ругань и т. п. Если приэтомъ г. Марковъ окажется достаточно талантливымъ или ловкимъ, чтобы заставить себя читать, то тѣмъ хуже и для читателя, и для литературы, и для всего общества. Капля по каплѣ, на половину сознательно, на половину безсознательно, вливается въ общество презрѣніе къ литературѣ, тотъ именно видъ презрѣнія, съ которымъ потребители относятся въ шутамъ, сводникамъ и другимъ представителямъ профессій, постыдныхъ, но съумѣвшихъ сдѣлаться необходимыми или, по крайней мѣрѣ, удобными для потребителей…
Хорошо ли все это? Столь нехорошо, столь элементарно нехорошо, что мнѣ становится, наконецъ, стыдно далѣе распространять опроверженіе теоріи внутренняго равновѣсія, и я ставлю течку.
III. править
Однако у теоріи внутренняго равновѣсія есть еще другая половина, до сихъ поръ не разсмотрѣнная: г. Марковъ требуетъ, во имя все того же равновѣсія, чтобы всѣмъ мнѣніямъ и всѣмъ оттѣнкамъ мнѣній, какія только выработаны нашею нынѣшнею общественною жизнью, былъ предоставленъ просторъ, чтобы была признана законность существованія различныхъ взглядовъ на вещи и чтобы въ особенности развился противовѣсъ нынѣшнему мрачному, пессимистическому направленію литературы, «литературной хандрѣ».
На этотъ разъ идея "равновѣсія! много умѣстнѣе, если не въ житейскомъ, то въ логическомъ смыслѣ, и я готовъ обѣими руками подписаться подъ требованіемъ г. Маркова. Понятно, однако, что нельзя ни ожидать, ни желать, чтобы, напримѣръ, я внезапно раскрылъ г. Маркову объятія и воскликнулъ: Евгеній! мы розно понимаемъ вещи, но мы уважаемъ другъ друга, ибо одинаково стремимся къ истинѣ, только съ разныхъ сторонъ въ ней подходимъ! Тѣмъ паче нельзя ожидать и желать, чтобы всѣ плачущіе и «хандрящіе» ни съ того ни съ сего, а единственно но щучьему велѣнью, по марковскому прошенью, возликовали. Нѣтъ, такъ дѣла не дѣлаются и не должны дѣлаться. Г. Марковъ, столь увѣренный во всемогуществѣ жизни, долженъ понимать, что взаимная нетерпимость въ литературѣ, а равно и литературная хандра вырощены извѣстными условіями и что слѣдовательно только съ устраненіемъ этихъ условій устранятся и тѣ явленія, которыя намъ обоимъ такъ не нравятся. Судя по нѣкоторымъ отдѣльнымъ мѣстамъ «критическихъ бесѣдъ», г. Марковъ не чуждъ совершенно точнаго пониманія условій, порождающихъ литературную хандру и взаимную нетерпимость.
«Застой мысли въ вашей журналистикѣ, говоритъ онъ: — по особому положенію ея, есть нетолько слѣдствіе застоя мысли въ обществѣ, но отчасти и причина, его вызывающая. По этому онъ является опасностью весьма серьёзнаго и практическаго характера. Конечно, невозможно отрицать, чтобы застой этотъ не зависѣлъ главнымъ образомъ отъ условій, противъ которыхъ безсильна журналистика и которыя стоятъ совершенно внѣ ея. Внѣшнія стѣсненія съуживаютъ предѣлы литературной дѣятельности, подрываютъ ея энергію, отвлекаютъ отъ нея полезныя силы, сообщаютъ ей характеръ неискренности и недосказанности, слѣдовательно лишаютъ литературу ея спокойнаго воспитательнаго значенія, вообще оказываютъ то вредоносное вліяніе на умствевную жизнь общества, какое во всѣ вѣка и у всѣхъ народовъ неминуемо оказывало всякое стѣсненіе общественной совѣсти». И въ другомъ мѣстѣ: «Открыть русской мысли широкій муть къ практическому дѣлу — вотъ почти единственный способъ поставить нашу литературу на высоту европейскихъ и сообщить ей, вмѣсто ея теперешняго, болѣзненнаго характера, характеръ здоровой и плодотворной общественной силы». Внѣшними условіями, тяготѣющими надъ литературой, объясняются отчасти и проявленія нетерпимости литературныхъ партій. По крайней мѣрѣ, г. Марковъ «охотно готовъ признать честность» слѣдующаго мотива: «Журналистика можетъ быть вынуждаема въ исключительности, такъ сказать, своими „политическими“ обстоятельствами. Можетъ быть она во многихъ случаяхъ и была бы готова согласиться съ справедливою мыслью, но развѣ можно людямъ своего же стана выставлять темныя стороны своего дѣла въ то время, когда они окружены злорадствомъ и зложеланіемъ, когда всякая ошибка ихъ поставится имъ въ вину и погубитъ все ихъ дѣло? Они поневолѣ вынуждены не допускать ни малѣйшаго раскола въ своей средѣ, передъ лицомъ своихъ враговъ; они обязаны, для спасенія дѣла, пожертвовать всѣмъ, отречься отъ всякаго, чей голосъ возбуждаетъ удовольствіе въ станѣ ихъ противниковъ».
Повторяю, г. Марковъ признаетъ «честность» этого мотива. Казалось бы, если этотъ мотивъ достодолжнымъ образомъ развить и дополнить, да прибавить еще сюда соображенія самого же г. Маркова о значеніи внѣшнихъ условій, тяготѣющихъ надъ литературой, то получится вполнѣ удовлетворительное объясненіе, какъ литературной хандры, такъ и той доли исключительности, какая дѣйствительно въ литературѣ проявляется. Я говорю: «той доли, какая дѣйствительно существуетъ», потому что, вполнѣ соглашаясь съ г. Марковымъ относительно вреда исключительности въ принципѣ, я осмѣливаюсь утверждать, что при настоящемъ положеніи вещей наша литература обнаруживаетъ ея «еще слишкомъ мало. Я могъ бы привести не мало примѣровъ практическаго отверженія „честнаго“ мотива, указаннаго г. Марковымъ. Могъ бы привести примѣры, какъ „свои“ сбояхъ обдаютъ завѣдомыми, позорными клеветами, единственно по легкомыслію или по побужденіямъ драннаго личнаго самолюбія. Могъ бы привести и обратные примѣры, какъ свои раскрываютъ объятія чужимъ. Я думаю, что совершенно особая деликатность положенія русской журналистики обязываетъ ее дѣйствительно сплошь и рядомъ кривить душой, умалчивать о чрезвычайно важномъ и подчеркивать такое неважное, какъ, напримѣръ, г. Марковъ. Это печально, конечно, такъ печально, что одной этой печали достаточно для объясненія всей „литературной хандры“. Не тому надо удивляться, что эта хандра есть, а опять таки тому, что ея мало. Я не понимаю почему такъ весело, напримѣръ, г. Лейкину, не понимаю чему радуется г. Авсѣенко, изображая грасы русскихъ маркизовъ и виконтовъ, или г. Марковъ, рисуя обитателей „черноземныхъ полей“ и „берега моря“. Для меня это такъ же дико, неделикатно, грубо Жакъ жирный, раскатистый хохотъ или самодовольная усмѣшка на кладбищѣ. При нѣкоторой послѣдовательности санъ г. Марковъ долженъ бы былъ придти къ подобному же заключенію, да, собственно говоря, инстинктивно онъ и приходитъ къ нему окольнымъ путемъ, обвиняя всю литературу въ хандрѣ: значитъ, эти смѣшливые Лейкины, эти жизнерадостные Авсѣенки и Марковы, эти брызжущіе весельемъ „Новыя Времена“ — стоятъ внѣ. литературы; значитъ хандритъ все, что, по невыраженному мнѣнію самого г. Маркова, дѣйствительно достойно названія литературы. Можно поэтому думать, что таковы требованія жизни, той самой жизни, рыцаремъ которой выступаетъ г. Марковъ. И въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Можно и а priori сообразить, что бываютъ такія обстоятельства, когда раздвигать ротъ до ушей и лосниться всей физіономіи значитъ обнаруживать отсутствіе пониманія и чувства, вялую, апатичную жизнь. Это говорить! Постоянная „хандра“ и жизнь съ оглядкой, какая ужъ это жизнь! Но дѣло въ томъ, что, но обстоятельствамъ времени и мѣста, она можетъ стать нравственно обязательною и нравственно высшею формою жизни. Если кто въ этомъ сомнѣвается, тому я рекомендую прочитать слѣдующія выразительныя и исполненныя здраваго смысла слова г. Маркова: „Въ обществахъ“ не успѣвшихъ или не умѣвшихъ устроиться нормально, на литературу приходится глядѣть совсѣмъ иначе, чѣмъ въ правильно устроенныхъ обществахъ. Она поневолѣ является тутъ, какъ протестъ жизни, какъ стремленіе освѣтить упущенныя ею стороны; она, чуть не по самой задачѣ своей, по крайней мѣрѣ, по временнымъ и мѣстнымъ обстоятельствамъ своимъ, должна быть исключительною, преувеличенною въ своихъ требованіяхъ, отрицательною, враждующею, болѣзненною. Пока она только стучится въ двери и требуетъ себѣ мѣста, ея пріемы и настроеніе поневолѣ должны быть воинственны. Правила борьбы совсѣмъ другія, чѣмъ правила мирной, нормальной жизни».
Ты сказалъ!.. Было бы однако большою ошибкою думать, что угря можно поймать за хвостъ. Угорь рыба юркая, увертливая" и нетолько ее нельзя поймать за хвостъ въ ея родной стихіи, но, говорятъ, она иногда даже изъ пирога уползаетъ, будучи отпрепарирована по всѣмъ правиламъ кулинарнаго искуства.
Высказавъ вышеприведенное мнѣніе о зависимости «застоя мысли» отъ внѣшнихъ условій, г. Марковъ прибавляетъ нѣкоторое «однако», такое «однако», которое совершенно мѣняетъ дѣло. «Мы, говоритъ онъ: — хорошо знаемъ изъ опыта исторіи своего собственнаго народа, а также и народовъ, богаче насъ одаренныхъ, долѣе насъ жившихъ, что неблагопріятныя внѣшнія вліянія далеко не всегда способны задавить искренность мысли, если только ключъ ея бьетъ изъ глубины съ силою и постоянствомъ, безъ которыхъ невозможна борьба. Мы знаемъ напротивъ, что ничто такъ не окрыляетъ энергіи мысли, ничто не побуждаетъ ее такъ зорко охранять свою чистоту, какъ окружающія ее стѣсненія и опасности. Чѣмъ уже и бѣднѣе сфера дѣятельности, оставленная мыслью, тѣмъ полнѣе должна стремиться мысль примѣнить къ этой сферѣ тѣ принципы глубокаго, всесторонняго, свободнаго и безпристрастнаго изслѣдованія, которые составляютъ неизмѣнныя условія мысли».
Откуда все это «мы знаемъ», я, по крайней мѣрѣ, не знаю. Если неблагопріятныя внѣшнія условія иногда и «окрыляли» энергію мысли, то ужь навѣрное никогда не гарантировали ей возможности всесторонней, свободной и безпристрастной работы. Надо имѣть очень разноцвѣтныя пѣтушьи перья на шлемѣ, чтобы сказать прямо и безъ прикрасъ: сіе бѣлое есть черное. Какъ бы то ни было, а внѣшнія условія, только что объявленныя «вредоносными», оказываются даже чрезвычайно полезными, ибо ничто лучше ихъ не окрыляетъ энергіи мысли. Если же вы напомните г. Маркову, что эти внѣшнія условія даютъ мѣста «честному» мотиву литературной исключительности, то онъ и тутъ провозгласитъ нѣкоторое «однако», а именно: «Истина на можетъ быть отыскиваема по законамъ практической дѣятельности партій. Партіи, дѣйствуя на выборахъ или при голосованіи, могутъ довольствоваться грубымъ практическимъ результатомъ, въ сознаніи, что этотъ пріобрѣтаемый результатъ самъ на себѣ есть дѣйствующая сила, которая будетъ работать далѣе на тому же пути… Но въ сужденіяхъ общественной мысли (?), при отыскиваніи истины, такія равнодѣйствующія являются ложью, искаженіемъ нетолько существа истины, но даже самой возможности напасть на истину… Мыслить можно только искренно, только полно, только во всѣхъ подробностяхъ; если же мы заранѣе говоримъ себѣ, что будемъ мыслить только такъ, а на этакъ»… И т. д., и т. д., и т. д.
Вы, наконецъ, махаете руками, чтобы остановить этотъ потовъ краснорѣчія, и объявляете г. Маркову: таблицу умноженія мы сами знаемъ; знаемъ, что мыслить можно только искренно и полно; но мы знаемъ также, и вы знаете и даже пишете, что говорить искренно и полно не всегда возможно. Это немаловажное обстоятельство создаетъ особыя условія, которыя рекомендуютъ и особый образъ не мышленія, а дѣйствія. Представимъ себѣ, что г. Марковъ по какимъ-нибудь чисто внѣшнимъ обстоятельствамъ не можетъ «искренно и полно» говорить о Полинезіи, а я могу. При такихъ обстоятельствахъ и я долженъ, въ спорѣ съ г. Марковымъ, молчать о Полинезіи, долженъ нетолько въ силу основныхъ требованій нравственности, а и въ видахъ «равновѣсія», въ видахъ, если хотите, «отыскиванія истины». Ибо, если я буду безпрепятственно болтать о Полинезіи, а г. Марковъ, имѣющій на этотъ счетъ свои особыя и, можетъ быть, чрезвычайно важныя и драгоцѣнныя мнѣнія, будетъ сидѣть съ зажатымъ ртомъ, то слушатель получитъ въ свое распоряженіе только мое, одностороннее, ни чѣмъ не уравновѣшенное сужденіе.
Изъ всего этого слѣдуетъ, кажется, заключить, что хлѣбъ-соль, изображенная на аляповатой оберточной виньеткѣ «Русской Рѣчи», прообразуетъ отнюдь не «критическія бесѣды» г. Евгенія Маркова, а что-нибудь другое. Бесѣды же эти суть не болѣе, какъ пространная, ежемѣсячная повѣсть о томъ, какъ нѣкоторый рыцарь въ чрезвычайно ярко вычищенныхъ латахъ рубилъ, сѣкъ, кололъ и все не въ то мѣсто попадалъ.
Есть, однакоже, одно мѣсто, въ которое г. Евгеній Марковъ попадаетъ не безъ искуства и, во всякомъ случаѣ, съ больномъ постоянствомъ.
Въ статьѣ о Гейне есть одна, чрезвычайно краснорѣчивая страница, которую я, впрочемъ, несмотря на ея ослѣпительную красоту, выписывать не буду, ибо скучно. Суть ея, насколько ее понимать можно, состоитъ въ томъ, что поэты, любимцы музъ и Аполлона, полны любовью не къ тому или другому опредѣленному предмету, а вообще любовью; и что въ экстазѣ этой любви они провидятъ далекій, какъ еле брезжущая утренняя заря, но несомнѣнный въ будущемъ, а пока только духовному оку поэта зримый міръ всеобщей гармоніи и счастія. Вся эта страница представляетъ какъ бы одинъ пламенный вздохъ, литературную истому по далекомъ, во прекрасномъ идеалѣ. Далекъ онъ, очень далекъ, однако, нѣчто отъ него уже имѣется на землѣ, и г. Марковъ, хотя и прозаикъ, знаетъ, что именно. Знаетъ и ни мало не скрываетъ, а прямо озаглавливаетъ одну изъ своихъ критическихъ бесѣдъ: «Буржуазные идеалы». Да, какъ тамъ это все въ далекомъ будущемъ устроится, про то только поэты настояще знаютъ: можетъ быть, тогда воскреснутъ «тихія, простыя прелести крѣпостнаго быта», а во ожиданіи, въ задатокъ, г. Марковъ рекомендуетъ «буржуазные идеалы». Онъ очень сердитъ на нашу литературу за то, что для нея слова «буржуазные идеалы» чуть не бранныя. «Приступите, говоритъ онъ: — къ изображенію этого обезпеченнаго и сравнительно изящнаго быта, къ психологическимъ изображеніямъ его болѣе сложныхъ и тонкихъ типовъ; вашъ романъ или ваши разсказы будутъ сейчасъ же преслѣдуемы современными критиками, какъ праздное упражненіе на сантиментальныя тэмы, какъ послѣобѣденное услажденіе богатыхъ баръ, какъ вредоносное съ общественной точки зрѣнія, усыпляющее его (чью?) совѣсть „прекраснодушіе“, по выраженію любимаго современнаго сатирика».
Позволю себѣ замѣтить г. Маркову, что «прекраснодушіе» не изобрѣтено «любимымъ современнымъ сатирикомъ», а есть терминъ русско-нѣмецкаго философскаго жаргона сороковыхъ годовъ. И затѣмъ ничего уже больше не позволю себѣ замѣтить г. Маркову по поводу его защиты буржуазныхъ идеаловъ, ибо это матерія длинная, а замѣтки мои и безъ того разрослись чрезъ мѣру. Ничего или почти ничего. По существу спорить не буду и сдѣлаю только два замѣчанія.
Я думаю, во-первыхъ, что русская литература обнаруживаетъ большое и въ ней, слабой и недоразвитой, особенно драгоцѣнное чутье, чураясь «буржуазныхъ идеаловъ». Каковъ бы ни былъ европейскій буржуа, на историческій блескъ котораго ссылается г. Марковъ — вашъ русскій буржуа, этотъ не вполнѣ еще сложившійся конгломератъ помѣщика, мечтающаго, о воскрешеніи тихихъ и простыхъ прелестей крѣаостнаго быта, разжирѣвшаго лавочника, кабатчика и кулака — этотъ конгломератъ по истинѣ чудовищенъ. Его чураться и бояться простительно даже тѣмъ, кто преклоняется передъ историческою ролью европейскаго буржуа.
Матеріалъ для второго замѣчанія заимствую у самого г. Маркова. О, этотъ человѣкъ драгоцѣненъ, какъ хорошая мелочная лавочка, въ которой и сальныя свѣчи есть, и одеколонъ, и лопаты, и манная крупа, даже сапоги въ смятку, что составляетъ уже роскошь, такъ какъ въ обыкновенныхъ лавочкахъ ихъ не бываетъ. Онъ отнюдь не хочетъ сказать, "что на свѣтѣ должно существовать только одно строго практическое отношеніе къ идеямъ и системамъ, осуществляемое буржуазіей. Далеко нѣтъ! Мы, продолжаетъ онъ: — не первый разъ выступаемъ передъ публикой, чтобы намъ было необходимо напоминать, съ какимъ горячимъ сочувствіемъ мы всегда привѣтствуемъ великодушныя иллюзіи и страстныя увлеченія, неимѣющія ничего общаго съ житейскою основательностью буржуазныхъ взглядовъ). Еще бы! Вся Россія знаетъ творенія г. Маркова наизусть, а слѣдовательно, знаетъ, что въ нихъ чего хочешь, того просишь, и что онъ вообще имѣетъ чрезвычайную склонность къ вещамъ, «неимѣющимъ ничего общаго». Насъ поэтому отнюдь не должно соблазнять то обстоятельство, что значительная часть «великодушныхъ иллюзій и страстныхъ увлеченій» состоитъ именно въ побіеніи «буржуазныхъ идеаловъ», которымъ вѣдь и отъ поэтовъ, въ родѣ Гейне, доставалось. Это совершенные пустяки. Прекрасны цвѣты моего сада, прекрасенъ баранъ, обгладывающій цвѣты, прекрасенъ волкъ, пожирающій барана, прекрасна борзая собака, хватающая волка за горло. Но всего въ природѣ прекраснѣе, мнѣ кажется, угорь. И именно въ тотъ, нѣсколько даже фантастическій моментъ, когда онъ, къ величайшему изумленію кухарки, совершенно отпрепарированный, выползаетъ изъ пирога…