ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ. править
Г. Ясинскій написалъ разсказъ «Современникъ», напечатанный въ сентябрьской книгѣ «Русскаго Обозрѣнія». Разсказъ чрезвычайно любопытенъ и по формѣ и по тенденціи. Г. Ясинскій не новичокъ въ литературѣ. Репутація его можетъ считаться вполнѣ установившеюся и совершенно законченной. Начавши въ «Отечественныхъ Запискахъ», г. Ясинскій переходилъ затѣмъ послѣдовательно черезъ всѣ болѣе или менѣе извѣстные журналы по прямой, хотя и нисходящей линіи, замѣтно равнодушный къ различнымъ журнальнымъ оттѣнкамъ. По существу своему, по основнымъ своимъ признакамъ, г. Ясинскій талантъ языческій, не безъ успѣха слѣдующій по стопамъ новѣйшаго французскаго натурализма. Всѣ романы и повѣсти г. Ясинскаго, по крайней мѣрѣ новѣйшіе, появившіеся за послѣдніе нѣсколько лѣтъ, натуралистичны до послѣдней степени возможности. Почтенный беллетристъ пишетъ голую натуру и пишетъ не просто, не философически равнодушно, а съ огнемъ, съ пристрастнымъ смакованіемъ пикантныхъ подробностей и, чтобы сказать полную правду, въ своемъ родѣ чрезвычайно талантливо. Въ каждомъ романѣ, въ каждой повѣсти должна быть любовь, интрига. Романъ безъ любви не романъ. Какова жизнь, такова и литература. Это такъ. Но бываютъ разные романы. Есть романъ языческій и романъ моральный. Въ языческомъ романѣ начало и конецъ какъ бы слиты вмѣстѣ. Онъ и она встрѣтились глазами, обожгли другъ друга взглядами… вотъ вамъ и весь романъ. Не утомляйте читателя житейскими и бытовыми аксессуарами, не играйте на нервахъ нравственныхъ, философскихъ… Зачѣмъ? Романъ готовъ, конецъ передвинутъ къ началу. Романъ моральный ведетъ очень сложную и запутанную интригу черезъ цѣлый рядъ звеньевъ, черезъ длинный градусникъ чувства. Застѣнчивыя вспышки любовной надежды, учащающіяся молніи страсти, безконечный рядъ препятствій и только затѣмъ — начало конца или даже самый конецъ, смотря по обстоятельствамъ — такова обычная линія моральнаго романа. Языческій романъ — это, такъ сказать, скачка безъ препятствій, на вольномъ просторѣ безпринципности и безъидейности, моральный романъ — это скачка черезъ всякаго рода барьеры, съ многочисленными нравственными и иными «пунктами претыканія». Г. Ясинскій талантъ языческій, характерно языческій — потому характерно, что въ иной сферѣ, внѣ языческихъ сюжетовъ, г. Ясинскому пожалуй и существовать не на что было бы. Въ области литературы моральной г. Ясинскій, очевидно, уступаетъ и г. Короленкѣ, и г. Чехову, и покойному Гаршину и др. Художническія силы г. Ясинскаго, можно сказать, не выносятъ моральныхъ тенденцій: истинный и несомнѣнный талантъ почтеннаго беллетриста развертывается только въ широкой рамкѣ разнузданной, стихійной любви безъ всякаго самомалѣйшаго идейнаго пятнышка, безъ какой бы то ни было нравственной окраски. Скажемъ правду: по установившимся несомнѣнно языческимъ понятіямъ г. Ясинскій — явленіе, стоящее серьезнаго вниманія не только литературной, но и общественной критики. Впрочемъ, мы должны оговориться. Язычество грубо, несправедливо. Язычество рубитъ съ плеча и ближняго, и не ближняго — всякаго, кто попадется подъ шальную руку. Г. Ясинскій не такой язычникъ. Это язычникъ, на котораго однажды, давнымъ давно, палъ горячій, яркій лучъ совѣсти. Это язычникъ, въ душѣ котораго годы и обстоятельства не могутъ изгладить двухъ-трехъ хорошихъ, свѣтлыхъ, моральныхъ воспоминаній… Въ чемъ типическая черта нравственнаго человѣка? Ни въ чемъ иномъ, какъ только въ томъ, что моральный человѣкъ принципіально претъ противъ рожна, самъ на рожонъ лѣзетъ: нужно жить, нужно мыслить во что бы то ни стало, не смотря ни на что. Язычникъ не претъ противъ рожна, а бьетъ моральнаго человѣка рожномъ по головѣ. Этого г. Ясинскій не дѣлаетъ, рожномъ онъ никого не бьетъ, и безпристрастный критикъ современности, принявъ во вниманіе особливыя условія текущей литературной неурядицы, оцѣнитъ, безъ сомнѣнія, языческую скромность г. Ясинскаго. Каждому таланту нужна своя атмосфера. Кто развивается и крѣпнетъ въ живительской обстановкѣ великихъ, радужныхъ надеждъ, кто раскрываетъ свои силы только въ свободныхъ условіяхъ откровеннаго натурализма. Хуже и ничтожнѣе всего пустыя фразы, не связанныя съ истиннымъ темпераментомъ человѣка. Невыносимы только фальшивыя, лицемѣрныя рѣчи — безъ искренняго душевнаго пламени, безъ сердечнаго и мозгового увлеченія. Будьте чѣмъ хотите, вѣрьте во что хотите, но оставайтесь, Бога ради, всегда равны себѣ, не фарисействуйте, не рисуйтесь. Любите чорта, не притворяйтесь, что любите добро и правду, любите Бога — не рядитесь чортомъ, не становитесь на смѣшныя ходули. Правда, какова бы она ни была, лучше замаскированной лжи. Пересмотрѣвши внимательно всѣ беллетристическія вещи г. Ясинскаго, приходишь къ заключенію, что современный Ясинскій, чуточку гуманный и по преимуществу языческій авторъ «Современника», есть единственно подлинный Ясинскій, обладающій если не крупнымъ, то все-таки замѣтнымъ романическимъ талантомъ. Пусть язычество въ литературѣ скверно, не заслуживаетъ никакой пощады. Это уже другое дѣло. Критика не терпитъ двусмысленности, не терпитъ маскарада пуще всего и больше всего…
И такъ, «Современникъ» разсказъ чрезвычайно любопытный. Авторъ избралъ эпистолярную форму, одну изъ самыхъ трудныхъ формъ художественнаго повѣствованія. Всѣ дѣйствующія лица разсказа пишутъ письма и, надо отдать справедливость г. Ясинскому, пишутъ чрезвычайно выразительно и съ видоизмѣненными оттѣнками личнаго колорита. Ни одно письмо не похоже на другое. Краски мѣняются не только отъ лица къ лицу, но нерѣдко различныя письма одного и того-же корреспондента писаны не въ одномъ и томъ-же стилѣ — гдѣ мягкимъ гусинымъ перомъ, гдѣ нѣсколько развязнымъ, размашистымъ языкомъ. Г. Ясинскій мастеръ своего дѣла — въ особенности въ тѣхъ случаяхъ, когда, отбросивши ненужныя, моральныя условности, онъ пускаетъ въ ходъ все свое извилистое, языческое воображеніе. Среди молодыхъ беллетристовъ никто лучше г. Ясинскаго не обставитъ первой встрѣчи героя съ героиней, никто не съумѣетъ съ такою наивною, нѣсколько хлыщеватою усмѣшечкой врѣзаться къ вамъ въ душу въ ту самую минуту, когда вы встревоженнымъ и раздраженнымъ воображеніемъ слѣдите за быстро наступившимъ началомъ конца. Наивно-хлыщеватая усмѣшечка легкой змѣйкой вьется по всѣмъ многочисленнымъ разсказамъ и повѣстямъ г. Ясинскаго. Героини автора слишкомъ откровенно выпячиваютъ ноги, слишкомъ высоко оголяютъ свои руки. Герои садятся всегда такъ, чтобы имѣть возможность кончикомъ сапога сообщить своимъ дамамъ, незамѣтно для окружающихъ, свои сокровенныя надежды. Это — блестки натурализма на игривомъ фонѣ хлыщеватой откровенности. Это — маленькія, но ядовитыя стрѣлы, сами собою выскакивающія изъ обильнаго романическаго колчана, не столько ради хода интриги, сколько въ разсчетѣ на огромный языческій запросъ читающей публики. Говоря безъ шутокъ, г. Ясинскій съ одинаковымъ талантомъ ведетъ свою романическую интригу и за столомъ и подъ столомъ. И тутъ, и тамъ все очевидно, ясно, все дѣлается въ одно мгновеніе ока, молодецкимъ наскокомъ — нагло, на чистоту. За столомъ язычество въ большомъ масштабѣ, подъ столомъ и около стола — язычество въ маломъ масштабѣ, масса тонкихъ и острыхъ иголокъ разнузданнаго натурализма, подвергающихъ опасности каждое ваше движеніе, каждый вашъ неосторожный шагъ…
«Современникъ» открывается письмомъ героя разсказа къ своему другу. «Прочиталъ твое отвлеченное письмо. Ты спрашиваешь, что такое жизнь? Между вѣчностями дрожитъ мгновеніе, какъ мотылекъ межъ темныхъ скалъ. Скалы останутся, а мотылекъ умретъ. Вотъ жизнь!» Это превосходно выраженная философія современника. Никакого кругозора, грубая, матеріалистическая тенденція. Между двумя вѣчностями — прошедшимъ и будущимъ — безпомощно трепещетъ краткое, летучее мгновеніе настоящаго. Скалы вѣчности останутся, а мгновеніе вотъ-вотъ погаснетъ навсегда. «Какъ я поживаю? пишетъ дальше герой разсказа, — отвратительно. Скучное, сѣрое существованіе. Утромъ больные; обѣдъ; послѣ обѣда визиты къ больнымъ, чай; вечеромъ винтъ съ копѣечною трагедіей, ночью сны. Не далѣе, какъ сегодня, снилось, что къ намъ въ мѣстечко переселились откуда то грибы — я видѣлъ ихъ на вокзалѣ. Это были серьезные господа съ коммерческимъ выраженіемъ сморщенныхъ лицъ; всѣ въ цилиндрахъ или шляпахъ котелкомъ, всѣ подъ дождевыми зонтиками. Я смотрѣлъ на нихъ съ точки зрѣніи практика, догадывался, что они должны страдать ревматизами и высчитывалъ, что тысяча, пожалуй, перепадетъ. Тысяча… Ахъ!.. бѣдность — спутница пошлости. Пошлость же… Я готовъ отдать предпочтеніе пороку»! Въ этихъ немногихъ яркихъ словахъ двумя взмахами ловкаго пера дана вся практическая философія современника. Сказать, что жизнь — трепещущее мгновеніе между двухъ темныхъ скалъ вѣчности и затѣмъ сдѣлать отсюда заключеніе, что бѣдность есть спутница пошлости, значитъ только быть логически послѣдовательнымъ. Теорія обусловливаетъ практику. Пессимистическое представленіе о жизни можетъ быть источникомъ только грубаго практическаго идеала. Мгновеніе жизни не такое благо, которое стоило бы оборонять и очищать отъ порока. «Мгновеніе, называемое жизнью, стоитъ ли чего нибудь? Не возмущаетъ ли тебя мысль, что ты случайное явленіе на землѣ? Не правда-ли, есть что то обидное въ тяготѣніи всей вселенной надъ ничтожнымъ существомъ, которому она предписываетъ, какъ оно должна себя вести, что дѣлать, что думать, какъ жить и какъ умереть? Не правда ли, что хочется быть свободнымъ и сильнымъ, и независимымъ — хотѣлось бы обмануть природу и надуть вселенную? Мгновеніе, презирающее вѣчность — вотъ мой идеалъ! ..Слово идеалъ заставило меня улыбнуться, — въ сторону лирику!»
Герой разсказа Поспѣловъ обрисованъ въ немногихъ фразахъ съ чрезвычайною мѣткостью. Это набросокъ углемъ — рѣзкій, яркій, отчетливый, сдѣланный, такъ сказать, на глазахъ читателя. Поспѣловъ нашъ современникъ. Это циникъ не только въ обычномъ, но въ самомъ широкомъ смыслѣ. Это теоретическій и практическій философъ на самоновѣйшей подкладкѣ. Какъ теоретическій философъ, Поспѣловъ говоритъ: жизнь — мгновеніе, какъ философъ практическій, Поспѣловъ презираетъ вѣчность. Мгновеніе, презирающее вѣчность — таковъ идеалъ убѣжденнаго язычника, который, какъ уже сказано, не только не претъ противъ рожна, но самъ же всѣхъ и вся рожномъ по головѣ бьетъ и бьетъ съ какимъ то сладострастнымъ остервенѣніемъ. Циникъ въ дѣлахъ любви, Поспѣловъ не менѣе цинично обращаетъ все, его окружающее, въ орудіе личнаго, матеріальнаго благополучія. Что Поспѣловъ именно таковъ, пусть судитъ читатель по слѣдующему письму, которое мы приведемъ безъ всякихъ купюръ. Поспѣловъ пишетъ своему другу:
Я виноватъ Не отвѣчалъ, было некогда; но, конечно, это не извиненіе. Просто, можетъ быть, поставленные тобою вопросы смутили меня. Откровенно говоря, для меня теперь не время думать и разсуждать о нравственности. Что такое нравственность? Я встаю, умываюсь, прописываю рецепты, считаю рубли, полученные отъ больныхъ, ѣмъ, сплю, какъ и другіе врачи. Поведеніе мое нормально — значитъ, я нравственный человѣкъ. Но, помимо этого, я изучаю политическую экономію, я изучаю финансы, я хочу открыть законъ зависимости колебаній биржевой волны отъ давленія политической атмосферы, я вкладываю свои деньги въ рискованное предпріятіе — я веду себя, какъ финансистъ, мой образъ жизни съ этой стороны для врача ненормаленъ — и, слѣдовательно, я безнравственный человѣкъ. Но еслибъ я не былъ врачемъ, а только финансистомъ — я былъ-бы нравственнымъ человѣкомъ.
Не признаю такой аргументаціи и вычеркиваю изъ лексикона слова нравственный и безнравственный.
Кромѣ этого взгляда на нравственность, котораго, кажется, придерживаешься ты, есть еще спеціально женскій взглядъ: нравственнымъ человѣкомъ дамы считаютъ субъекта, неизмѣняющаго любовнымъ клятвамъ, и безнравственнымъ измѣняющаго. Взглядъ — отрицающій существованіе нравственныхъ людей.
Наконецъ, каноническая нравственность. Но для насъ съ тобой она не писана, хотя я удивлю тебя: но моему, это единственная система нравственности, которую можно проводить… для другихъ. Она одна разсчитана на вѣка и тысячелѣтія, и ея наивность служитъ ей щитомъ. Вѣрь мнѣ: люди ничего не изобрѣтутъ лучше наивности.
Будь я очень богатымъ или могущественнымъ человѣкомъ, я сталъ-бы на стражѣ наивности. Но я бѣденъ и пока безсиленъ, я поневолѣ врагъ на ивности. Практически я не могу ей сочувствовать, чтобы не раскиснуть самому.
Становиться же подъ знамя позитивизма было-бы лицемѣріемъ. Нѣтъ нравственности, гдѣ нѣтъ наивности.
Итакъ, я ни нравственный, ни безнравственный человѣкъ; безъ словъ ты не можешь жить, самъ придумай мнѣ кличку.
Все это болтовня, а теперь о существенномъ. Сдѣлай милость, похлопочи, чтобы прилагаемая статейка поскорѣе увидѣла свѣтъ Божій. Она должна погубить банкирскій домъ З. Это проба.
Я изобрѣлъ динамитъ для взрыва на воздухъ сомнительныхъ фирмъ.
Если З. взлетитъ, значитъ динамитъ мой вѣрное средство. Въ день появленія статейки въ печати, телеграфируй мнѣ.
Поспѣловъ — циникъ, дѣлецъ, творящій свою карьеру. Слова нравственный и безнравственный вычеркнуты изъ лексикона, и потому — да здравствуютъ биржевыя спекуляціи и постоянная, неутомимая, на всѣхъ парахъ игра на повышеніе! Докторскій заработокъ слишкомъ ничтоженъ, и вотъ Поспѣловъ вступаетъ въ союзъ съ желѣзнодорожнымъ дѣятелемъ Шмульзономъ. Шмульзонъ милліонеръ и обладатель красавицы жены. Сара Шмульзонъ женщина рѣдкой красоты, здоровья, граціи и наглости. «Она свѣжа, какъ только что распустившаяся роза и цвѣтъ лица у ней ослѣпительно румяный. Бѣлокурыя волосы вьются, брови черныя дугой, ротъ сочный, алый, съ красивыми зубами, которые всѣ возмутительно бѣлы и сверкаютъ, какъ фарфоръ. И ножка маленькая…» Какой портретъ! Сколько пикантныхъ подробностей, сколько по истинѣ хлыщеватыхъ удареній! Что такое рѣдкая красота, здоровье, грація и наглость? Въ граціи и рѣдкой красотѣ наглости быть не можетъ. Какая тамъ наглость, коли красота, грація? Очевидно, наглость присочинена только ради намека. Это пошленькая, фатовская улыбка въ языческомъ стилѣ. Это разжигающая порнографическая краска въ кафешантанномъ, опереточномъ духѣ. Возмутительно бѣлые зубы! Маленькая ножка!.. Воля ваша, это фатовство, это мелкія стрѣлы порнографической откровенности. Объ уваженіи къ красотѣ здѣсь, конечно, не можетъ быть и рѣчи. Грубый цинизмъ и наглое трактованіе женскаго тѣла — не эстетическій паѳосъ, а настоящая профанація и красоты, и любви, какой-то дерзкій, раскатистый смѣхъ, грубо пронесшійся подъ- великолѣпными сводами священнаго храма. Грація и наглость, возмутительно бѣлые зубы, маленькая ножка — такъ никогда не говорили и никогда не будутъ говорить люди съ чистымъ, не развращеннымъ сердцемъ, объятымъ испугомъ любви и стыдливымъ, застѣнчивымъ чувствомъ страсти…
Вспомните чудное, истинно поэтическое стихотвореніе Я. Полонскаго:
Пришли и стали тѣни ночи
На стражѣ у моихъ дверей.
Смѣлѣй глядитъ мнѣ прямо въ очи
Глубокій мракъ ея очей.
Надъ ухомъ шепчетъ голосъ нѣжный,
И змѣйкой бьется мнѣ въ лицо
Ея волосъ, моей небрежной
Рукой измятое кольцо.
Помедли ночь! Густою тьмою
Покрой волшебный міръ любви!
Ты, время, дряхлою рукою
Свои часы останови!
Но покачнулись тѣни ночи,
Бѣгутъ, шатался, назадъ;
Ея потупленныя очи
Уже глядятъ и не глядятъ;
Въ моихъ рукахъ рука застыла;
Стыдливо на моей груди
Она лицо свое сокрыла…
О, солнце, солнце! Погоди!
Это классическое стихотвореніе не столько по чудной музыкѣ стиха, сколько по богатству чувства, высокому настроенію и дѣвственно чистой красотѣ. Поэтъ въ духѣ г. Ясинскаго, описывая такой моментъ любви, какой описанъ въ этомъ ароматномъ стихотвореніи, конечно, пустилъ-бы въ ходъ не мало царапающихъ иголокъ нагого натурализма, — но стихотвореніе отъ этого только проиграло-бы, тогда какъ въ настоящемъ своемъ видѣ оно полно движенія, силы, искрящагося чувства и читается съ притаеннымъ дыханіемъ, съ напряженными нервами. Въ двадцати коротенькихъ строкахъ вся поэзія любви — безумный восторгъ свиданія и глубокое горе разставанья. Ни одного не скромнаго слова. Цѣломудренная грація съ начала до конца. Страстный шепотъ любви среди глубокихъ, густыхъ тѣней ночного мрака. Точно нервные, тревожные шаги въ тихую полночь по мягкому ковру. Точно робкое, любовное шептанье двухъ причудливыхъ тучекъ на прозрачномъ небѣ далекой Украйны. Точно веселая, но неслышная игра луннаго свѣта въ мрачной глубинѣ воды среди двухъ темныхъ, задумчивыхъ скалъ… Всѣ мы люди, всѣ мы человѣки. Кто не извѣдалъ хоть однажды того могучаго чувства, которое внезапно сжимаетъ гордо, затуманиваетъ глаза и одного человѣка бросаетъ къ ногамъ другого! Человѣкъ не бываетъ безъ любви, ибо любовь это то, что есть радость, страданіе, тревога, это жизнь сердца, это волненіе молодой крови, это весь человѣкъ съ его мучительной жаждой красоты, правды, дружбы…. Позвольте еще одну маленькую выписку изъ стихотвореній того-же талантливаго поэта. Говоря о любви, невозможно, несправедливо не вспомнить стихотворенія «У Аспазіи». Въ простомъ, непретенціозномъ литературномъ разговорѣ позволительны всѣ случайныя и не случайныя ассоціаціи памяти. Мы не знаемъ, какъ пишутъ поэты: такъ-ли, какъ мы, простые смертные, сразу, безъ хитрыхъ затѣй, или какъ нибудь по иному? Обдумываютъ-ли поэты предварительно всѣ мельчайшія подробности, или ввѣряются творческому настроенію минуты? Какъ-бы однако ни было въ дѣйствительности, мы нисколько не удивились-бы, если-бы намъ сказали, что Я. Полонскій писалъ свое небольшое стихотвореніе «У Аспазіи» одинъ, или два десятка лѣтъ. Да, двадцать четыре строки можно писать два десятка лѣтъ, если захотѣть написать ихъ такъ, какъ они написаны г. Полонскимъ. Помилуйте, да это вся жизнь классической Греціи, это весь духъ и цивилизація безсмертной Эллады. Домъ Аспазіи. Приподнятыя между колоннъ занавѣсы. Благоухающая смола. Настроенная цитра. Разбросанные свитки. Смуглыя рабыни съ расчесаными косами ставятъ амооры на столъ. Блѣдная, словно всѣми забытая, Аспазія молча стоитъ у дверей.
Площадь отсюда видна мнѣ, покрытая
Тѣнью сквозныхъ галлерей:
Шумъ ея замеръ, и — это молчаніе
Въ полдень такъ странно, что вновь
Сердце мнѣ мучитъ тоска ожиданія,
Радость, тревога, любовь.
Буйныхъ Аѳинъ тишину изучила я:
Это — Периклъ говоритъ…
Если блѣдна и молчитъ его милая,
Значитъ — весь городъ молчитъ!
Чу! шумъ на площади… рукоплесканія…
Друга вѣнчаетъ народъ!..
Но и въ лавровомъ вѣнкѣ изъ собранія
Онъ къ этой двери придетъ…
Теперь вернемся къ наглой красотѣ и возмутительно бѣлымъ зубамъ въ современномъ романѣ. Итакъ, Сара Шмульзонъ женщина рѣдкой красоты. "Душа у Сары ничтожная, но цѣльная. Богатство мужа — пьедесталъ, на которомъ Сара позируетъ въ самыхъ рискованныхъ положеніяхъ. «Съ этого пьедестала, пишетъ Поспѣловъ, она посылаетъ мнѣ воздушные поцѣлуи; но у меня достаточно притворства и благоразумія, чтобы ихъ пока не замѣчать. У меня свой планъ». Планъ этотъ — нажива съ помощью Шыульзона, нажива съ помощью преступленія или безъ преступленія, какъ прійдется. Поспѣловъ Сары не любитъ, но Сара влюблена въ Поспѣлова по уши. Нѣкоторыя подробности этой любви описаны г. Ясинскимъ въ своемъ родѣ великолѣпно. Не забудьте портрета Сары, не забудьте возмутительно бѣлыхъ зубовъ и маленькой ножки. Не забудьте и прочтите письмо, въ которомъ Поспѣловъ описываетъ вечеръ у Шмульзона. Сара Шмульзонъ, разсуждаетъ Поспѣловъ, капризный еврейско-аристократическій ребенокъ, котораго постоянно тянетъ къ разного рода излишествамъ — къ танцамъ до головокруженія, къ обжорству, къ поцѣлуямъ. "Поэтому прелестная Сара надѣла платье съ вырѣзомъ на спинѣ и на груди чуть не до пояса, кинулась ко мнѣ при всѣхъ чуть не на шею и, замѣтя на моемъ лицѣ тѣнь недовольства, съ самымъ дѣтскимъ выраженіемъ произнесла: «У, гадкій!» «Прыжокъ и маленькая рожица, состроенная ею, были встрѣчены всеобщимъ одобреніемъ». Сара не человѣкъ, а лакомый, вкусный звѣрекъ, котораго Поспѣловъ пристрѣлитъ только при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ. «Шмульзонъ, если не околѣетъ, будетъ одною изъ величайшихъ финансовыхъ силъ страны. Околѣть же онъ можетъ неожиданно, потому что у него застарѣлый порокъ сердца, и тогда….» Многознаменательныя три точки не наши, а г. Ясинскаго (или Поспѣлова, какъ хотите), а точки — потемки, и въ настоящемъ случаѣ — погибельныя потемки. Но читайте самого Поспѣлова:
Мнѣ надо быть какъ можно суше и строже съ Сарой, надо разжечь ея душу до бѣлаго каленія, до ужаса предо мною. Пусть она дрожитъ и трепещетъ подъ моимъ взглядомъ и оставитъ разъ навсегда надежду покорить меня кокетливыми словечками. Я думаю, что необходимо для успѣха моего дѣла, чтобъ она стала моей рабой. По моему, она принадлежитъ къ женщинамъ, которымъ пріятно состояніе рабства и униженія. Есть сладострастіе въ свистѣ бича. Она будетъ моею.
Я ушелъ въ гостиную и сталъ говорить съ Шмульзономъ о З., дѣла котораго пошатнула моя замѣтка. Шмульзонъ сказалъ: «надо вамъ помочь скорѣй собрать кассу, чтобы вы не очень сердились на насъ, бѣдныхъ богачей». Онъ правъ: богатство раздражаетъ меня, и богачи кажутся мнѣ личными врагами, пока я самъ не богатъ. Но неужели я буду богатъ?
Сара съ улыбкой плутовки, которой еще не минуло четырнадцати лѣтъ и которая знаетъ, что ей все сойдетъ съ рукъ, потому что она единственная дочь, а ея старый добрый отецъ отъ нея безъ ума, — подбѣжала къ намъ и схватила меня за локоть. Я долженъ былъ пойти съ ней подъ руку. Тутъ я сурово замѣтилъ ей, что мнѣ не нравится ея поведеніе. Это былъ маленькій психологическій опытъ. Я сказалъ: «вы неосторожны. Положимъ, надо рисковать дѣлать ошибки. Даже безстыдство симпатичнѣе трусливой осторожности. Однакоже, я не люблю, когда меня ставятъ въ смѣшное положеніе». Это однакоже я произнесъ выразительно. Лицо у ней вспыхнуло, ее удивили мои слова. Кажется она хотѣла оттолкнуть меня. Моему локтю на мгновенье передалось ея колебаніе. Но вотъ она прижалась ко мнѣ — и я почувствовалъ, что я побѣдилъ ее.
«Симпатичнѣе трусливой осторожности?» проговорила она, окидывая меня взглядомъ робкимъ и сладострастнымъ. «Хо!» вскричала она. Во мнѣ такъ много чувства и такъ много головы, что я не покраснѣлъ ни отъ ея взгляда, ни отъ ея восклицанія. И я началъ: «Я хочу, чтобы вы были сегодня вечеромъ скромны и чтобы всѣ думали, что вы влюблены въ мужа». Любящія женщины обладаютъ тайной повиновенія. Сара вдругъ измѣнилась и до самаго узкина вела себя, какъ заурядная томная еврейская дама…
Какія удивительныя краски въ дополненіе къ предыдущему портрету. Танцы до головокруженія, обжорство, поцѣлуи, вырѣзъ по всей груди до пояса… Сара схватываетъ Поспѣлова за локоть, строитъ маленькую рожицу и сладострастно восклицаетъ: «Хо!»… «Современникъ» блистаетъ не психологическими, а анатомическими и физіологическими подробностями. Это не психологическій этюдъ, или разсказъ, а разжигательная картинка, положенная подъ увеличительное стеклошко въ небольшомъ ключѣ отъ карманныхъ часовъ. Поспѣловъ весь на лицо — живой, отчетливый, ловко поставленный. Это языческій герой въ совершенно языческомъ романѣ, быстро возвышающійся изо дня въ день. Впрочемъ, Поспѣловъ цѣли своей все-таки не достигъ. Поспѣловъ умираетъ самымъ жалкимъ образомъ, раздавленный чьимъ то грязнымъ каблукомъ. Его убиваетъ изъ пистолета его же собственный фельдшеръ Памфилъ Стыценковъ, отчасти за нанесенное оскорбленіе, отчасти изъ ревности къ другой героинѣ разсказа, Вѣрочкѣ Розовой. По теоріи г. Ясинскаго это значитъ попасть подъ сокрушительное дѣйствіе «малыхъ величинъ», а по нашему такая смерть только типическая потребность въ современномъ, языческомъ романѣ, отъ которой отворачиваешься со смущеніемъ и негодованіемъ…
Но довольно объ г. Ясинскомъ.
Скажемъ нѣсколько словъ о романѣ П. Гнѣдича «Пустыня», первыя десять главъ которого уже напечатаны въ октябрьской книгѣ «Русскаго Вѣстника». Романъ написанъ не безъ красокъ и, кажется, составитъ одну изъ лучшихъ беллетристическихъ вещей молодаго автора. Талантъ у г. Гнѣдича не большой, но пишетъ г. Гнѣдичъ гладко, легко и не безъ игривости. По духу г. Гнѣдичъ родственъ г. Ясинскому, хотя и уступаетъ послѣднему, очень уступаетъ, по силѣ художественной изобразительности. Большинство разсказовъ г. Гнѣдича дѣлаетъ впечатлѣніе какого-то полудѣтскаго упражненія. Авторъ не то пишетъ для дѣтей старшаго возраста, не то сочиняетъ сюжеты къ газетнымъ иллюстраціямъ. Замыселъ всегда ничтоженъ и баналенъ, а исполненіе легкомысленное, бѣглое, скандачка съ носка. Въ двухъ томикахъ «Новыхъ разсказовъ» г. Гнѣдича мы не нашли ни одного разсказа, стоющаго серьезнаго вниманія. Гдѣ г. Гнѣдичъ тщится быть серьезнымъ, глубокомысленнымъ, тамъ выходитъ сантиментальная мелодрама, а гдѣ авторъ не задается ничѣмъ, тамъ въ общемъ выходитъ недурно. Всего лучше однако удаются молодому беллетристу сюжеты самые невинные. Какъ писатель для дѣтей, г. Гнѣдичъ былъ бы положительно хорошъ. Но… нѣтъ такого беллетриста, который не мечталъ бы о романѣ — съ множествомъ дѣйствующихъ лицъ, съ нѣсколькими героями и героинями, съ драматическими эпизодами… Г. Гнѣдичъ тоже пишетъ романы и, если не предъявлять никакихъ особенныхъ требованій, пишетъ пожалуй и не особенно плохо. «Пустыня» еще только началась, но уже судя по началу, можно смѣло сказать, что авторъ доведетъ свое дѣло до конца съ надлежащимъ умѣніемъ. При идейной пустотѣ можно не безъ успѣха подвизаться на пустынныхъ пространствахъ Кавказа. О томъ, что г. Гнѣдичъ понимаетъ подъ романомъ, можно судить по двумъ-тремъ примѣрамъ изъ его «Новыхъ разсказовъ».
Томикъ второй, страница 111. Разсказъ подъ названіемъ Онъ и Она. Онъ шелъ по Морской съ видомъ человѣка совершенно довольнаго самимъ собою и сегодняшнимъ днемъ. Наканунѣ посыльный принесъ ему слѣдующее коротенькое письмецо:
«Я должна во что бы то ни стало васъ видѣть и объясниться. Чѣмъ скорѣе — тѣмъ лучше. Назначьте — гдѣ и когда». Это была записка отъ нея, на которую послѣдовалъ лаконическій отвѣтъ: «Завтра, ровно въ двѣнадцать, трактиръ такой то». Ergo, онъ идетъ въ трактиръ, куда прійдетъ и она.
У нея глазки сверкаютъ, а въ голосѣ звучитъ грудная, серебристая нота. «У нея ножка маленькая, породистая». «Она нисколько не мѣняется». «Фигура гибка и красива»… Таковъ приступъ романа, а вотъ и самый романъ.
Трактиръ. Знакомый швейцаръ осклабился и сказалъ, что его еще никто не спрашивалъ. Татаринъ, принимая пальто и шляпу, лаконически спросилъ: заморозить? Онъ растянулся на диванѣ и знакомая дрожь напряженнаго ожиданія охватила его. Онъ замечтался о любви, не сопряженной ни съ какими хлопотами… Ловкій татаринъ торопливо распахнулъ двери. Она на мгновеніе пріостановилась на порогѣ, обвела глазами комнату и вошла тѣмъ порывисто увѣреннымъ движеніемъ, которое вырабатываетъ сцена… Прожигающіе огнемъ глаза. Кирпичнаго цвѣта платье, точно отлитое изъ бронзы, охватываетъ ея грудь и талію безъ единой складки и морщинки. Она протянула ему руку, и онъ почувствовалъ сквозь мягкій шелкъ перчатки, какъ холодны ея маленькіе пальцы… Конецъ романа уже близокъ, по крайней мѣрѣ начало конца уже почти пройдено.
Онъ шутливо взялъ ее сзади за руку повыше локтя.
— Ты прелесть, ты лучше, чѣмъ прежде!
Она тихонько высвободилась.
— Нѣтъ, постой, я вѣдь пришла говорить съ тобою совершенно серьезно.
«Начинается», подумалъ онъ — и, не торопясь, сталъ закуривать сигаретку, приготовившись ко всему тому, что онъ ожидалъ услышать.
— Ты меня поставилъ на сценѣ въ самое невозможное положеніе, сказала она. Кто не знаетъ про наши отношенія? Всѣ, вплоть до послѣдней портнихи. Пока ты ходилъ за мной селезнемъ, всѣ только коварно улыбались. Лялина въ шутку меня поздравляла, и говорила комплименты по твоему адресу; Никитина завидовала, и даже, изъ ревности, должно быть, со мной не разговаривала. Когда ты приходилъ за кулисы, мнѣ со всѣхъ стороны докладывали объ этомъ. Все это было, можетъ быть, пошло, но я этимъ не тяготилась. Я люблю — пусть всѣ знаютъ объ этомъ. Прятаться по угламъ — это гадость….
— Выпей лучше, бери бокалъ, остановилъ онъ ее. Я, главное, цѣню въ тебѣ твою женскую прелесть — ты обаятельна, ты дѣйствуешь на меня, какъ электрическій токъ. У тебя, отъ твоей руки, какъ иголочки какія прыгаютъ и прожигаютъ.
Она улыбнулась. Онъ и прежде говорилъ всегда это, и всегда это ей нравилось.
— По моему, продолжалъ онъ, быть такой женщиной, какъ ты — гораздо выше, чѣмъ превосходной актрисой….
Она съ гнѣвомъ стукнула вилкой.
— Послушай! Но вѣдь ты отрицаешь въ женщинѣ всякое призваніе.
Онъ засмѣялся.
— Ея самое серьезное призваніе — побѣждать мужчинъ. Въ этомъ призваніи она является иногда даже изобрѣтательницей: выдумала такія платья, которыя раскрываютъ всю ея верхнюю половину, и въ этомъ видѣ бываетъ на балахъ; для этого она танцуетъ, для этого идетъ на сцену. Актеръ идетъ на сцену по призванію, — женщина потому, что думаетъ побѣдить большее число мужчинъ, чѣмъ на всякомъ другомъ поприщѣ — и, слѣдовательно, болѣе удовлетворить своему призванію.
Она вскочила изъ за стола и бросила салфетку. Онъ удержалъ ее, обнявъ за плечи.
— Постой, постой — куда ты? Возьми стаканъ, чокайся, — ну, вотъ такъ.
Она схватила рукой его за вихоръ и, закрутивъ, больно пригнула его къ себѣ.
— Чувствуешь? Это за всѣхъ вашихъ Шопенгауэровъ!
Грудь ея такъ и трепетала, полуоткрытыя губки жарко дышали.
— Пусти! сказалъ онъ, не слыша боли и стараясь только освободиться отъ ея руки. Пусти.
Рука ея опустилась. Онъ прильнулъ къ этимъ влажнымъ молодымъ губкамъ. Рѣсницы дрогнули еще разъ — и закрылись.
Вотъ и весь романъ. Они простились и онъ почувствовалъ сквозь шелкъ перчатки прикосновеніе ея пальцевъ, на этотъ разъ горячихъ. Она уѣхала домой, къ мужу, къ дѣтямъ, онъ нанялъ извощика и тоже поѣхалъ домой, купивъ по дорогѣ два фунта грецкихъ орѣховъ для жены. Вотъ какъ нынѣ пишутся романы. Онъ, она, первый попавшійся трактиръ — ничего больше. Дѣйствіе прямо съ конца: чего церемониться? чего ради расплываться въ ненужныхъ и жалькихъ фразахъ? Въ жизни нѣтъ ни идей, ни борьбы, ни страданія, ничего, кромѣ летучихъ, быстрыхъ, любовныхъ интригъ — съ замороженнымъ шампанскимъ, съ услужливыми татарами, съ раздражающей музыкой органа… Возьмите другой романъ г. Гнѣдича: «Антикъ». Жилъ былъ вельможа Торохтинъ-Залѣсскій — знатный вельможа, ѣвшій на золотѣ, выѣзжавшій цугомъ и нюхавшій табакъ изъ табакерки, пожалованной императрицей. Вельможа былъ старъ, а жена у него была совсѣмъ, совсѣмъ молоденькая. «На постоянныя насмѣхательства придворныхъ, князь съ напускной веселостью отвѣтствовалъ, — что, молъ, она на мужа ни въ чемъ не жалуется, а ему на это остряки возражали: „Зачѣмъ вы говорите на мужа? сказали бы просто — на меня, либо — на князя“. У князя былъ секретарь… Однажды князь подарилъ княгинѣ антикъ, выписанный прямо изъ Италіи — богиню Афродиту изъ чуднаго мрамора. Антикъ поставили въ оранжереѣ, убрали цвѣтами.
Было ранней весной… Безсонная ночь, стукъ въ вискахъ, истома по всему тѣлу. Секретарь одѣлся и пошелъ въ гостинную. „Святители! Что за невиданное зрѣлище — передъ статуей княгиня стоитъ“… „Плечи и грудь открыты, глаза большіе“.
Отъ подробностей увольте. Двѣ съ половиной крошечныхъ странички, три точки, лукавое тире. Мужъ проснулся, но былъ очень ловко одураченъ. „Антикъ“ ничѣмъ не отличается отъ „Онъ и Она“. То-же ничтожество сюжета, то-же откровенное изображеніе конца безъ начала. Не лучше, и не хуже этихъ двухъ романическихъ эпизодовъ и третій романъ г. Гнѣдича — „Буря“. Психологія исключительно физіологическая, раздражающая, щекочущая, почти неприличная. Для какой публики пишутся такіе романы, понятно — и потому не будемъ требовать отъ г. Гнѣдича того, что естественно требовать отъ писателя другого склада. Романъ можно писать съ сознаніемъ собственнаго человѣческаго достоинства. Такъ пишутъ люди съ умомъ, съ сердцемъ. Романъ можно писать съ однимъ только сознаніемъ языческой свободы. Эдакъ пишетъ, напр., г. Ясинскій. Г. Гнѣдичъ пишетъ ни такъ, ни эдакъ, а такъ какъ то эдакъ. Опрятности ни-ни, талантъ очень маленькій, диллетанскій.
Маленькій, какъ разъ такого размѣра, чтобы писать трогательные дѣтскіе разсказы — съ небольшимъ огонькомъ и нѣсколько наивною, юношескою психологіею. Одинъ примѣръ изъ перваго тома „Новыхъ разсказовъ“ подкрѣпитъ наше мнѣніе.
Вотъ вамъ въ немногихъ словахъ сюжетъ небольшого, хорошаго очерка подъ названіемъ „Ворона“. Одинъ отецъ преподавалъ своему сыну внушительными примѣрами уроки терпѣнія и характера. „Въ день рожденія, разсказываетъ герой очерка, онъ (отецъ) подарилъ мнѣ монте-кристо. Мать покосилась на этотъ подарокъ и сказала, что мнѣ еще рано дарить такія вещи. Но я былъ въ полномъ упоеніи. Весь день отецъ былъ въ городѣ и долженъ былъ пріѣхать только къ вечеру. Утерпѣть до вечера нельзя было. Послѣ завтрака я прыгнулъ съ ружьемъ въ лодку и понесся въ море“. Въ морѣ, около одной песчаной отмели, мальчикъ запримѣтилъ ворону съ какой-то тряпкой въ клювѣ. „Я поднялъ ружье и прицѣлился“. Съ птицей произошло что-то странное. „Она какъ стояла уткнувшись внизъ носомъ, такъ и продолжала стоять какъ окаменѣлая. Я зарядилъ ружье и выстрѣлилъ еще разъ. Пулька взрыла возлѣ нея песокъ и, должно быть ударившись о голышъ отскочила рикошетомъ въ воду“.
Въ груди у меня вдругъ замерло; я однимъ ударомъ вёселъ пригналъ лодку къ берегу, выпрыгнулъ на песокъ и, подбѣжавъ къ воронѣ, толкнулъ ее ногой. Она тяжело перевалилась на бокъ. Я взялъ ее за теплое и уже мертвое крыло и приподнялъ. Розмахъ между крыльями былъ не меньше аршина. По сѣрой груди ея катилась алая капля крови. Я вдругъ отшвырнулъ ее въ невыразимомъ ужасѣ и бросился къ лодкѣ. Руки похолодѣли и дрожали; оттолкнувшись, я началъ грести во всю мочь. Сердце прыгало и билось. Я чувствовалъ, что совершилось что-то ужасное, непоправимое, что между мною прежнимъ и мною теперешнимъ — пропасть. Я чувствовалъ это такъ полно, непосредственно, какъ могутъ чувствовать только дѣти, съ ихъ воспріимчивой натурой. Горло мнѣ сдавливали спазмы, дышать было нечѣмъ. Все любовное, кроткое міросозерцаніе матери вдругъ сказалось на мнѣ съ такою захватывающей силой. Я пролилъ кровь… что скажетъ она?…
Когда отецъ узналъ о происшедшемъ, онъ сказалъ своему сынишкѣ вотъ что: „Возьми лопату, не говори ничего матери“ садись сейчасъ-же въ лодку, поѣзжай на отмель, зарой тамъ ворону, и завали ее камнями… Ты это сдѣлаешь сію-же минуту». Г. Гнѣдичъ очень трогательно изображаетъ нервное волненіе мальчика, темнымъ вечеромъ пустившагося въ море, чтобы отдать послѣдній, заслуженный долгъ несчастной птицѣ, — и нѣтъ сомнѣнія, что дѣти читали-бы эти нѣсколько страничекъ съ великимъ интересомъ и сильно бьющимся сердцемъ. Вообще, разсказецъ очень недуренъ во всѣхъ отношеніяхъ. Дѣтская психологія проста и вѣрна, все повѣствованіе ведется въ безукоризненно наивномъ, отнюдь не искусственномъ, тонѣ. Однимъ словомъ — «Ворона» удалась г. Гнѣдичу. Но… ворона, хотя-бы и очень хорошая, хотя-бы и живая, все-таки вещь не серьезная. На воронѣ далеко не улетишь. То-ли дѣло романъ! «Онъ и она», «Антикъ», «Буря», конечно, небольшіе романы, но все-таки романы. Кто съумѣлъ сочинить одну, коротенькую интригу, тотъ съумѣетъ замотать въ одинъ романическій узелъ и нѣсколько интригъ. Главное дѣло — интрига вообще, интрига, какъ основа романа. Мы думаемъ, что г. Гнѣдичъ будетъ писать свои большіе романы точно такъ-же, какъ онъ писалъ и пишетъ свои маленькіе романы — по тому-же языческому рецепту, безъ всякой моральной психологіи, безъ всякихъ моральныхъ задачъ. По крайней мѣрѣ, первыя десять главъ новаго романа г. Гнѣдича ничѣмъ особеннымъ не отличаются отъ его прежнихъ, намъ знакомыхъ, романическихъ повѣстей.
«Пустыня» построена въ духѣ «Онъ и Она», «Антика» и «Бури». Передъ нами пока только завязка, которую легко передать въ слѣдующихъ немногихъ словахъ. Героиня — жена безъ мужа на Кавказѣ. Герой — горецъ съ черными усами и густыми бровями. Мужъ пріѣдетъ, но когда, въ какой день, въ какой часъ, Богъ вѣдаетъ. Улита ѣдетъ, когда то будетъ. А горецъ, точно дикій орелъ, кружитъ надъ головой, увлекаетъ въ Кабарду, гдѣ, покинувъ мужей, наслаждается вольною любовью не мало «курсовыхъ» дамъ. Случилось однажды такъ. Она дрожа вошла въ комнату, онъ вошелъ за ней, два раза повернувъ ключемъ. Онъ обнялъ ее поверхъ ея рукъ и затѣмъ ускакалъ съ нею въ Кабарду. Къ несчастью вдругъ налетѣлъ глупый мужъ и, не найдя жены, зарядилъ пистолетъ и бросился въ погоню… Романъ еще не конченъ. Что будетъ дальше, пока неизвѣстно.
Языкъ въ «Пустынѣ» живъ и боекъ и гораздо чище, выдержаннѣе, чѣмъ въ другихъ разсказахъ г. Гнѣдича. По языкъ — единственное достоинство «Пустыни».
Мы хотѣли поговорить еще о «Новой деревнѣ» г. Ахшарумова («Вѣстникъ Европы», октябрь) и о «Павловскихъ очеркахъ» г. Короленко («Русская мысль», сентябрь), но, дабы не сводить во-едино людей различныхъ литературныхъ категорій, откладываемъ наши замѣчанія до другого раза.