Литературная новость (Минаев)Дело 1869 (ДО)
| Литературная новость : Замѣтка для любознательныхъ старичковъ и старушекъ | Гражданскій подвигъ → |
| Опубл.: 1869. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Дѣло», 1869, № 12, с. 46—52. |
ЛИТЕРАТУРНАЯ НОВОСТЬ.
правитьВъ наше время, бѣдное литературными новостями, появленіе «Литературныхъ воспоминаній» такого писателя, какъ И. Typгеневъ, нельзя не призвать за новость очень любопытную и болѣе заслуживающую вниманія, чѣмъ записки кн. Ю. Голицына. Для каждаго интересны воспоминанія дѣятеля, посвятившаго двадцать лѣтъ «служенію музъ», жившаго въ самую горячую эпоху развитія русской мысли, встрѣчавшаго и знавшаго на своемъ вѣку «лучшихъ русскихъ людей» тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Всего этого достаточно, чтобъ возбудить вниманіе читающей части нашего общества.
Только на этихъ дняхъ вышелъ первый тонъ сочиненій И. С. Тургенева (изданіе братьевъ Шалаевыхъ), гдѣ напечатаны его «Литературныя воспоминанія» и (еще того любопытнѣе) нѣчто въ родѣ исповѣди по поводу «Отцовъ и дѣтей».
Прежде всего остановимся на воспоминаніяхъ г. Тургенева. Отрывокъ изъ нихъ (и именно глава о Бѣлинскомъ) уже былъ напечатанъ въ «Вѣстникѣ Европы» и о немъ въ свое время было говорено въ нашемъ журналѣ. Кромѣ этого отрывка въ первомъ томѣ мы нашли еще двѣ главы: 1) Литературный вечеръ у Плетнева и 2) замѣтки-о Гоголѣ. Самъ Тургеневъ сознается въ отрывочности и недосказанности своихъ записокъ и проситъ не искать (въ никъ чего нибудь очень новаго, чего нибудь «пикантнаго».
«Всѣ мы знаемъ, пишетъ онъ, что многое измѣнилось съ 1849 года, многое исчезло совершенно… но не всѣ еще связи порваны между нынѣшнимъ настоящимъ и тогдашнимъ прошедшимъ; много: лицъ осталось въ живыхъ — я не одни лица уцѣлѣли»… Этимъ ~ онъ объясняетъ недомолвки своихъ воспоминаній.
Мы не будемъ говорить о. томъ, чего нѣтъ въ этихъ воспоминаніяхъ и о томъ, что ожидали мы въ нихъ встрѣтить; мы остановимся только на томъ, что намъ предлагаетъ сажъ г. Тургеневъ. Записки его начинаются довольно оригинально. «Вступленіе» открывается слѣдующимъ образомъ. «Около пасхи 1849 года въ Петербургѣ произошло событіе… появилась небольшая поэма нѣкоего Т. Л. подъ названіемъ „Параша“. Этотъ Т. Л. былъ я…» Говоря о такомъ событіи (да внесутъ его гг. Гоппе и Гриневскій въ свой календарь), какъ появленіе своей первой и довольно слабой поэмы, г. Тургеневъ дѣлаетъ это вовсе не по самохвальству, по нашему мнѣнію, а только по старческой наивности, доходящей у него часто до смѣшного, что мы и увидимъ далѣе изъ его объясненія по поводу романа «Отцы и дѣти». Только по художественной наивности г. Тургеневъ себя то иногда самъ по головкѣ погладитъ, а то подчасъ и умалятъ себя свыше мѣръ… Какъ увидимъ дальше, онъ далеко невысокаго мнѣнія о своей литературной дѣятельности, которой задачу онъ вмѣщаетъ въ очень узкія ранки. Въ концѣ 1838 года, г. Тургеневъ, сознавая, что въ Россіи возможно только набраться нѣкоторыхъ приготовительныхъ свѣденій, отправился въ Берлинъ. Къ какой же высокой цѣли стремился г. Тургеневъ? А вотъ въ какой — на это онъ отвѣчаетъ самъ: «Я бросился внизъ головою (?) въ Нѣмецкое море, долженствовавшее очистить и возродить меня… Преданность моя началамъ, выработаннымъ западною жизнью, не помѣшала мнѣ живо чувствовать я ревниво оберегать чистоту русской рѣчи (только одной рѣчи?). Отечественная критика, возводившая на меня столь многочисленныя, столь разнообразныя обвиненія, помнится, ни разу не укоряла меня въ нечистотѣ и неправильности языка, въ подражательности чужому слогу».
Да, отечественная критика, при всѣхъ ея нападкахъ на г. Тургенева, никогда не сводила его дѣятельности въ почтенной, но болѣе чѣмъ скромной роли «оберегателя чистоты русской рѣчи»… Стоило ли, послѣ того, русскому художнику «бросаться внизъ головою въ Нѣмецкое море» лишь съ цѣлью обработки самобытнаго, чистаго русскаго слога!.. Какъ хорошо выясняется передъ нами этимъ откровеніемъ истинный «жрецъ искуства для искуства», который двадцать лѣтъ труда и таланта употребилъ, по собственному признанію, на сбереженіе «чистоты русской рѣчи»… Какъ ни бѣдно наше время литературными талантами, но даже дарованія самаго маленькаго калибра едва ли плѣняются теперь ролью Грибоѣдовскаго Фоны Фомича, образцовому слогу котораго такъ удивлялся Молчалинъ.
Охраненіе цѣломудрія русской рѣчи, не шутя, безпокоитъ автора «Дыма». Въ концѣ своихъ «литературныхъ воспоминаній» онъ говоритъ, что у него есть «послѣдняя просьба», съ которой онъ обращается въ молодому поколѣнію русскихъ писателей. «Берегите цангъ языкъ, восклицаетъ г. Тургеневъ, нашъ прекрасный русскій языкъ, этотъ кладъ, это достояніе, переданное намъ нашими предшественниками».
Печальна и жалка та литература, въ которой одинъ изъ ея корифеевъ въ своей исповѣди не нашелъ ничего лучшаго сказать молодому поколѣнію, умоляя его только о риторической чистотѣ литературнаго стиля…
Перейдемъ однако къ «Литературнымъ воспоминаніямъ». Хотя г. Тургеневъ считаетъ покойнаго И. Панаева за человѣка «крайне легкомысленнаго и способнаго только схватывать одни лишь верхи верхушекъ», но литературныя воспоминанія послѣдняго, при всей ихъ поверхности, производятъ болѣе полное впечатлѣніе, чѣмъвоспоминанія г. Тургенева… Въ прихожей Плетнева г. Тургеневъ встрѣтилъ человѣка средняго роста, съ бѣлыми зубами; это былъ Пушкинъ. О Пушкинѣ болѣе интересныхъ свѣденій мы у Тургенева не находимъ. Далѣе мы узнаемъ, что въ гостиной Плетнева авторъ «Дворянскаго гнѣзда» встрѣтилъ бѣлокураго жандармскаго офицера и издателя «Утренней Зори» г. Владиславлева, видѣлъ очки стихотворца Карлгофа, растрепанныя бакенбарды Губера и симпатическій лобъ Гребенки Болѣе любопытнаго мы ничего не находимъ въ главѣ: «Литературный вечеръ у Плетнева». Затѣмъ изъ конца статьи о. Бѣлинскомъ, мы узнаемъ мнѣніе самого г. Тургенева о г. Галаховѣ, какъ о «почтенномъ авторѣ, мнѣніе котораго въ дѣлѣ исторіи литературы пользуется справедливымъ уваженіемъ и вѣсомъ». (!!!) О Гоголѣ мы узнаемъ, что 20 октября 1851 года Гоголь сидѣлъ дома (въ Москвѣ) и былъ одѣтъ въ темное пальто, зеленый бархатный жилетъ и коричневые панталоны. Удивительнаго свойства память у нашихъ прежнихъ художниковъ! Черезъ двадцать лѣтъ они вспоминаютъ даже цвѣтъ панталонъ того или другого писателя и, вспомнивъ объ этомъ, спѣшатъ даже вносить въ свои литературныя воспоминанія. Разумѣется, всякая пустая мелочь, которая характеризуетъ знаменитаго человѣка, для насъ должна быть дорога, но личность Гоголя едва ли вырисуется передъ нами живѣе, если мы будемъ знать цвѣтъ его панталонъ и жилета, надѣтыхъ 20 октября 1851 года. Впрочемъ, глава о Гоголѣ — самая еще любопытная въ воспоминаніяхъ г. Тургенева.
Рядъ отрывочныхъ замѣтокъ у г. Тургенева кончается статейкой по поводу «Отцовъ и дѣтей». Это собственно запоздалое немного «оправданіе» нашего нѣмецко-россійскаго беллетриста. На сколько искренно и правдоподобно это «оправданіе» — пусть рѣшатъ сами читатели. По нашему мнѣнію, оно до нѣкоторой степени дѣйствительно искренно, хотя совершенно покажется неправдоподобнымъ для всѣхъ людей, несозданныхъ по образу и подобію г. Тургенева, для людей, непостигающихъ безсознательнаго творчества, зависящаго отъ всякой случайности. Тотъ же, напр., г. Рѣшетниковъ, въ произведеніяхъ котораго санъ г. Тургеневъ удивляется ихъ «трезвой правдѣ» (неужели есть еще въ искуствѣ "пьяная правда?), — тотъ же г. Рѣшетниковъ никогда не пойметъ г. Тургенева, который удивляется, какъ это художникъ можетъ «отправляться отъ идеи» или «проводить идею» въ своемъ произведеніи.
Читая объясненіе по поводу «Отцовъ и дѣтей», мы невольно припомнили предисловіе Лермонтова къ «Герою нашего времени». Какая разница! Лермонтовъ смѣется надъ нелѣпостью тѣхъ читателей, которые очень тонко замѣчали, что Печоринъ — портретъ или самого сочинителя или кого нибудь изъ его знакомыхъ. Лермонтовъ говоритъ, что «Герой нашего времени» точно портретъ, но портретъ, составленный изъ пороковъ всего поколѣнія… Съ г. Тургеневымъ случилась совершенно противоположная исторія. Его Базаровъ былъ принятъ за каррикатуру на нашу молодежь, а г. Тургеневъ въ своемъ запоздавшемъ объясненіи, увѣряетъ, что онъ не «создавалъ образа», а только рисовалъ портретъ своего знакомаго, молодого провинціальнаго врача, уже теперь умершаго. «Впечатлѣніе, произведенное на меня этой личностью, пишетъ г. Тургеневъ, было очень сильно, но въ тоже время не совсѣмъ ясно». Мы совершенно понимаемъ, что типическія черты человѣка новаго поколѣнія, его стремленія, его цѣли и его дѣятельность должны были показаться мало понятными и совершенно чуждыми старому эстетику и блюстителю за чистотою русской рѣчи. Какъ бы то ни было, къ изображенію Базарова привело романиста живое лицо (которое онъ кстати плохо понималъ), къ которому постепенно примѣшивались и прикладывались подходящіе элементы
Купаясь въ морѣ въ Вентнорѣ на островѣ Уайтѣ въ концѣ 1860 года, г. Тургеневъ обдумывалъ планъ своего новаго романа, а потомъ въ Парижѣ принялся за работу. Романъ былъ напечатанъ въ «Рус. Вѣстникѣ». Вернувшись въ Россію, г. Тургеневъ (такъ говорилъ онъ, по крайней мѣрѣ) былъ изумленъ, что слову нигилистъ было дано у насъ такое превратное значеніе. «Я замѣчалъ, продолжаетъ онъ, холодность, доходящую до негодованія, во многихъ близкихъ мнѣ людяхъ; я получалъ поздравленія, чуть не лобзанія отъ людей противнаго мнѣ лагеря, отъ враговъ. Меня это конфузило… огорчало, но совѣсть не упрекала меня; я хорошо, зналъ, что я честно, и не только безъ предубѣжденія, но даже съ сочувствіемъ (?) отнесся къ выведенному мною типу»…
Какъ видите, г. Тургеневъ выдаетъ себя за человѣка, который самъ не вѣдаетъ, что онъ говорить. Но такъ ли это въ самомъ дѣлѣ? Неужели для него такъ неожиданна была печаль его друзей и радость враговъ при выходѣ «Отцовъ и дѣтей?» Неужели онъ впередъ не зналъ, какое дѣйствіе долженъ произвести его романъ въ обществѣ и журналистикѣ? Нѣтъ, г. Тургеневъ зналъ это очень хорошо и его оправданіе болѣе чѣмъ неловко. Онъ самъ выдаетъ себя, выписывая слѣдующее мѣсто изъ своего дневника: «Часа полтора тому назадъ я окончилъ наконецъ свой романъ… Не знаю, каковъ будетъ успѣхъ — „Современникъ“ вѣроятно обольетъ меня презрѣніемъ за Базарова — и не повѣритъ (еще бы!), что во время писанія я чувствовалъ къ нему (къ писанію или къ Базарову?) невольное влеченіе».
Видите ли, Тургеневъ зналъ, что онъ творилъ; значитъ романистъ былъ уже приготовленъ въ этой сумятицѣ, которую произвелъ его новый романъ. Оправданіе неловкое и слишкомъ запоздалое…
Послѣ впечатлѣнія, произведеннаго на общество «Отцами и дѣтьми», намъ странно и смѣшно слушать увѣренія автора, что онъ, рисуя фигуру Базарова, исключилъ изъ круга его симпатій все художественное и придалъ ему рѣзкость и безцеремонность тона «не изъ нелѣпаго желанія оскорбить молодое поколѣніе, а престо вслѣдствіе наблюденій надъ своимъ знакомымъ докторомъ Д. и подобными ему лицами». Чтобъ окончательно сбить съ толку довѣрчивыхъ читателей, Тургеневъ прибавляетъ: «Личныя мои наклонности тутъ ничего не значатъ; но вѣроятно многіе изъ моихъ читателей удивятся, если я скажу имъ, что за исключеніемъ воззрѣній Базарова на художества — я раздѣляю почти его убѣжденія». (!?!) Какъ это вамъ покажется! Тургеневъ — нигилистъ, Тургеневъ — тотъ же Базаровъ… Такой оборотъ дѣла очень остроуменъ со стороны г. Тургенева, только его аргументація далеко не убѣдительна. Намъ кажется очень подозрительнымъ то обстоятельство, что, питая платоническую любовь къ своему Базарову, Тургеневъ въ тоже самое время боялся, что журналистика «обольетъ его презрѣніемъ» за того же самаго Базарова.
Г. Тургеневъ, отказываясь отъ солидарности съ злокачественными друзьми, оканчиваетъ свое объясненіе грустнымъ сознаніемъ, что его дѣятельность прекращается «среди постепеннаго охлажденія публики». «На мое имя, говоритъ онъ, легла тѣнь. Я себя не обманываю; я знаю, эта тѣнь съ моего имени не сойдетъ»… Тургеневъ сознается (и въ этихъ словахъ заключается его приговоръ надъ самимъ собою), что для уловленія жизни мало одного таланта. Нужно постоянное общеніе съ средою, которую беремся воспроизводить; нужна правдивость, правдивость неумолимая въ отношеніи къ собственнымъ ощущеніямъ". Да, эти собственныя, личныя ощущенія стараго обиженнаго писателя "заслонили въ Тургеневѣ художника и правдиваго мыслителя. Но будемъ великодушны… При всей неловкости оправданій г. Тургенева, его объясненіе по поводу «Отцовъ и дѣтей» все же имѣетъ характеръ нѣкотораго раскаянія; все же мы должны понимать, что нашъ маститый романистъ проситъ прощенія у молодого поколѣнія, а для этого во всякомъ случаѣ необходимо нѣкоторое гражданское мужество. Господа, будьте же великодушны и простите кающагося грѣшника, которому въ талантѣ изъ «чистотѣ рѣчи» никогда не отказывали самые непримиримые его противники.