Литература и жизнь. править
Тяжелы были утраты русской литературы въ прошломъ году и бѣденъ онъ литературными произведеніями. Самымъ значительнымъ явленіемъ слѣдуетъ, по моему мнѣнію, признать романъ А. Эртеля: Гарденины. Романъ этотъ печатался въ Русской Мыслило въ наступившемъ году я считаю возможнымъ сказать о немъ нѣсколько словъ, въ особенности потому, что одинъ изъ авторитетныхъ современныхъ критиковъ, г. Скабичевскій, взвелъ на Гардениныхъ большую напраслину. Указывая на одну сцену въ романѣ (страницы 425—426 отдѣльнаго изданія, значительно дополненнаго), въ которой Ефремъ грубо останавливаетъ отца, избившаго конюха Ѳедотку, г. Скабичевскій счелъ позволительнымъ рѣзко упрекнуть автора въ гнусной тенденціи, въ клеветѣ на молодое поколѣніе и т. п. Грустно читать такое легкомысленное обвиненіе. Кто внимательно и безпристрастно прочелъ Гардениныхъ. (а это не мѣшаетъ дѣлать самымъ авторитетнымъ критикамъ), тотъ никогда не скажетъ ничего подобнаго сказанному г. Скабичевскимъ. Много въ романѣ г. Эртеля недостатковъ и во многомъ несогласенъ я съ тѣми идеями, которыя иногда намѣчаются, иногда проскальзываютъ въ талантливомъ, широкомъ и весьма интересномъ по замыслу произведеніи этого автора. И при всемъ томъ общее впечатлѣніе, вынесенное мною изъ чтенія Гардениныхъ, въ идейномъ смыслѣ, въ смыслѣ настроенія, которое вызывается всѣмъ романомъ, было въ высшей степени хорошее, гуманное. И сейчасъ, вновь перелистывая книгу, я не нахожу ничего подобнаго тому, въ чемъ г. Скабичевскій обвиняетъ автора Гардениныхъ.
Для меня въ романѣ г. Эртеля встаетъ наша дореформенная и послѣднеформенная деревня и отчасти провинціальный городъ. На крѣпостническій строй надвигается гроза, его устои подтачиваютъ новыя теченія. Иной разъ, а, можетъ быть, и чаще всего, борьба со старымъ ведется рѣзко и грубо, съ ненужными преувеличеніями, съ большими ошибками, а то и съ искаженіемъ тѣхъ идей, во имя которыхъ борьба поднята. Но, вѣдь, это старый порядокъ выработалъ жестокость; вѣдь, это онъ, враждебный живой мысли, свободному росту личности, повиненъ въ томъ, что личность эта, поднявшись, вопреки ему, не разбираетъ ударовъ и наноситъ ихъ съ прискорбнымъ раздраженіемъ. Живыя, интересныя лица встаютъ въ произведеніи г. Эртеля, и вы чувствуете, что просвѣщеніе, что истинная благодать знанія, преломляясь даже въ нечистой средѣ, вноситъ въ нее свѣтъ и тепло. Симпатіи г. Эртеля лежатъ къ деревнѣ, къ мужику, — этого ли не замѣтилъ г. Скабичевскій, такъ много писавшій о беллетристахъ-народникахъ? Но романистъ отнюдь не клевещетъ ни на науку, ни на какое бы то ни было поколѣніе. Вы видите, что свѣтлыя и добрыя «столичныя» мысли будятъ свѣтлыя и добрыя стремленія въ нашей глуши. Что за бѣда, — да и какъ могло быть иначе? — если одинъ довольно смѣшно перепутаетъ прочитанное, другой нелѣпымъ образомъ начнетъ «протестовать»? Даже при правильномъ «прохожденіи курса наукъ» не могутъ не случаться такія забавныя или печальныя уклоненія, когда новое міропониманіе, по особенностямъ общественнаго развитія, бурно разливается въ стороны, въ одномъ мѣстѣ поверхностно задѣвая верхушки стоячаго лѣса старыхъ порядковъ, въ другомъ — выворачивая съ корнемъ старые пни или очищая гнилое болото.
У г. Эртеля выведены и нѣсколько идеализированныя лица, — напримѣръ, Иванъ Ѳедотычъ, — и мнѣ такая идеализація доставляетъ особенное удовольствіе. Впрочемъ, по этому поводу я теоретически расхожусь, кажется, съ г. Скабичевскимъ. Говорю кажется потому, что для меня не совсѣмъ ясны взгляды на этотъ вопросъ самого критика. «Реализмъ, — говорить г. Скабичевскій, — отвергаетъ все то, что признаетъ идеализмъ, и искать середины между да и нѣтъ значитъ не знать одного изъ существенныхъ законовъ логики»[1]. Задача вѣка, — сказано въ другомъ мѣстѣ, — «отрѣшиться совершенно отъ всякаго романтизма, наблюдать простую, обыденную жизнь такъ, какъ она течетъ вокругъ насъ, не украшая, не идеализируя, не выбирая изъ нея однѣ рѣдкости, но, въ то же время, и не ограничиваясь однимъ поверхностнымъ наблюденіемъ повседневныхъ сценъ въ духѣ натуральной школы, а проникая въ ея существенныя сокровенныя пружины, раскрывая передъ нами всю ея трагическую глубину»[2]. Въ статьѣ Герои вѣчныхъ ожиданій мы читаемъ, что «не только образъ искусства не выше дѣйствительности, но и съ формальной стороны искусство только стремится къ» достиженію идеаловъ красоты и гармоніи, но такъ же рѣдко и случайно достигаетъ этихъ идеаловъ, какъ и все въ природѣ". Въ другой статьѣ рѣшительно сказано: «Элементарный принципъ реальнаго искусства заключается, какъ всѣмъ извѣстно, въ томъ, чтобы изображать жизнь такъ, какъ она есть, во всей ея неподкрашенной правдѣ, не идеализируя и не искажая ее»[3]. «Изображеніе новыхъ людей, — говоритъ г. Скабичевскій, — въ видѣ маркизовъ Позъ и Іоаннъ д’Аркъ можетъ принести не менѣе вреда для тѣхъ же самыхъ юношей, дляпоученія которыхъ эти романы пишутся». Кому же принесъ вредъ маркизъ Поза? Вѣдь, г. Скабичевскій санъ признаетъ, что «искусство должно выставлять правду жизни съ цѣлью будить общественное сознаніе въ людяхъ, указывать имъ на общественные недостатки и цѣли, къ которымъ они должны стремиться». Во имя чего же должна происходить борьба за правду, которую обязанъ, по мнѣнію г. Скабичевскаго, вести художникъ? Во имя идеала? Въ такомъ случаѣ, не вразумительно, почему изображеніе этого идеала изгоняется изъ искусства. Нашъ критикъ воображаетъ, что нашелъ вѣрное и простое разрѣшеніе вопроса, когда говоритъ: "Истинный реалистъ въ жизни своей долженъ руководиться не предписаніями отвлеченныхъ теорій, а влеченіями и призывами самой жизни въ ея прогрессивномъ процессѣ). А какъ же я безъ «отвлеченныхъ теорій» опредѣлю, что такое прогрессивный процессъ жизни? Какъ я распознаюсь въ сутолокѣ явленій, какъ буду толковать, что такое-то теченіе прогрессивное, f это регрессивное, когда я не знаю, что и почему должно быть, когда у меня нѣтъ отчетливаго идеала?
Но въ сочиненіяхъ г. Скабичевскаго развиваются и другіе взгляды, по моему мнѣнію, несогласимые съ приведенными, и взгляды правильные. Такъ, критикъ говоритъ: «Примите во вниманіе, что во всѣхъ поэтическихъ произведеніяхъ Западной Европы послѣдней четверти прошлаго столѣтія и первой четверти настоящаго преобладаетъ наклонность къ грандіозному въ изображеніи какъ жизни человѣческой, такъ и природы. На сцену выступаетъ передъ вами цѣлый радъ титаническихъ личностей, представляющихъ въ себѣ какъ бы фокусы всего человѣчества, каковы Фаустъ, Чайльдъ-Гарольдъ, маркизъ Поза и пр. Они обставляются соотвѣтствующею величественною обстановкой: сюжеты произведеній развиваются постоянно то среди громоздящихся скалъ и вѣчныхъ снѣговъ Альпъ, то среди бушующихъ волнъ океановъ, то въ дѣвственныхъ лѣсахъ тропической природы, то подъ гигантскими сводами средневѣковыхъ храмовъ или замковъ или среди обвитыхъ плющами и миртами развалинъ классической древности»[4]. Маркизу Позѣ отведенъ, такимъ образомъ, уголокъ въ искусствѣ; но наши дальнѣйшіе поиски приводятъ къ довольно неожиданному заключенію, что г. Скабичевскій радушно впускаетъ идеальнаго шиллеровскаго героя на прочное водвореніе въ искусствѣ. «Доктрина, — говоритъ критикъ, — опредѣляющая цѣли искусства въ изображеніи жизни такъ, какъ она есть, опровергается, прежде всего, самыми элементарными философскими положеніями, давно, съ начала XVIII вѣка, принятыми равно всѣми философскими школами — метафизическими и реальными». «Искусство должно воспроизводить дѣйствительность не въ томъ видѣ, какъ она есть сама по себѣ, а какъ она намъ представляется». Міръ нашихъ представленій, — продолжаетъ г. Скабичевскій, — есть нѣчто крайне относительное и условное, «зависящее какъ отъ точекъ зрѣнія, съ какихъ мы смотримъ на различные предметы, такъ и отъ силы или слабости впечатлѣній». «Поэтическое творчество, по самому существу своему, есть ничто иное, какъ рефлектированье впечатлѣній» (только рефлектированье?)[5]. Художникъ отличается болѣе впечатлительною натурой, и потому «творчество, въ наибольшемъ напряженіи своихъ силъ, отражаетъ образы дѣйствительности въ преувеличенномъ видѣ сравнительно съ представленіями простыхъ смертныхъ». Перевертываемъ еще нѣсколько страницъ и читаемъ: «Тѣ преувеличенія представленій дѣйствительности, вдкія мы видимъ на каждомъ шагу въ искусствѣ, играютъ роль не лжи и искаженія правды, а имѣютъ характеръ совершенно подобный тѣмъ преувеличеніямъ, какія употребляютъ естественныя науки, вооружая ваши глаза оптическими инструментами и заставляя васъ видѣть мухъ со слоновъ и тончайшія ткани съ канаты, съ цѣлью наблюдать такія явленія природы, которыя незамѣтны для невооруженнаго глаза». Неужели г. Скабичевскій не замѣчаетъ, что съ этимъ микроскопомъ онъ вводитъ въ искусство идеализацію? Шиллеръ видѣлъ и зналъ много благородныхъ людей и въ современной ему жизни, и въ исторіи. Его художественный глазъ былъ тѣмъ микроскопомъ, благодаря которому онъ «въ преувеличенномъ видѣ отразилъ образы дѣйствительности»; а такой образъ и есть идеальный.
Однако, на этомъ благополучномъ исходѣ г. Скабичевскій не даетъ намъ успокоиться. Въ статьѣ Сантиментальное прекраснодушіе въ мундирѣ реализма находятся слѣдующія утвержденія: «Идеализмъ въ жизни и искусствѣ, параллельно съ метафизикою въ наукѣ, считаются обыкновенно извѣстною степенью умственнаго развитія, за которою слѣдуетъ періодъ процвѣтанія положительныхъ знаній и реальнаго искусства». На чемъ основано это странное утвержденіе? Не противорѣчитъ ли оно закону человѣческой души, закону художественнаго творчества, по которому искусство можетъ отражать образы дѣйствительности въ преувеличенномъ видѣ, т.-е. можетъ создавать идеалы, какъ ихъ и жизнь создаетъ? Совершенно напрасно поэтому признавать извѣстною ступенью развитія то, что составляетъ одинъ изъ существенныхъ, а, стало быть, и постоянныхъ признаковъ искусства. Г. Скабичевскій, впрочемъ, весьма убѣдительно высказывается и въ противуположномъ направленіи. «Искусство, — говоритъ критикъ, — въ истинныхъ своихъ проявленіяхъ, всегда относилось къ дѣйствительности совершенно такъ же, какъ и наука (!), то-есть разсматривало явленія ея изолированна, односторонне, увеличивало ихъ интензивность или экстензивность; наконецъ, случалось ему зачастую слагать явленія эти и въ такія комбинаціи, какія хотя и возможны, но встрѣчаются въ дѣйствительности очень рѣдко или же и никогда»[6]. Вотъ какъ далеко ушли мы отъ изображенія жизни, какъ она есть, отъ рефлектированья впечатлѣній! И г. Скабичевскій спѣшить прибавить; «И замѣчательно, что именно такія произведенія искусства, въ которыхъ явленія жизни разсматриваются наиболѣе изолированно, преувеличенно, въ которыхъ дѣйствительность наиболѣе измѣняется сообразно цѣлямъ творчества, такія произведенія и производятъ наибольшее впечатлѣніе на читателей, они-то, въ концѣ-концовъ, и заслуживаютъ лестнаго эпитета правдивыхъ».
Въ самомъ дѣлѣ, это замѣчательно… Г. Скабичевскій былъ правъ, когда говорилъ, что «публика инстинктивно жаждетъ въ художественныхъ произведеніяхъ поразительныхъ образовъ и сильныхъ, страстныхъ впечатлѣній, и что же она находитъ въ современной намъ белетристикѣ? Точно какъ будто нарочно, вопреки этимъ естественнымъ требованіямъ, большинство нашихъ беллетристовъ только и заботится о томъ, какъ бы представить рядъ явленій самыхъ заурядныхъ, самыхъ обыденныхъ, наиболѣе пріѣвшихся намъ въ самой жизни, давно намозолившихъ глаза наши, давно разсмотрѣнныхъ нами самими со всѣхъ сторонъ и надоѣвшихъ хуже, чѣмъ надоѣдаютъ дѣтямъ старыя и переигранныя игрушки».
Подобнаго упрека романъ г. Эртеля во всякомъ случаѣ не заслуживаетъ. Въ немъ есть и новыя лица, и новыя положенія, и важный общественный смыслъ. Тѣ теченія религіозно-нравственной мысли, которыя идутъ изъ глубины народной жизни, изображены авторомъ, по моему мнѣнію, съ большимъ знаніемъ дѣла, съ искреннею любовью и съ немалымъ мастерствомъ, съ доброю долей идеализаціи. Мнѣ хочется поговорить на этотъ разъ объ одномъ женскомъ образѣ, не занимающемъ въ романѣ особенно замѣтнаго мѣста, но очень интересномъ, заслуживающемъ вниманія критики. Я имѣю въ виду Вѣрусю Турчанинову.
Мы встрѣчаемъ ее гимназисткой, которая возвѣщаетъ, что либералы — первые враги народа. Г. Эртель чуть-чуть пересолилъ, заставляя дѣвочку во второе свиданіе съ Николаемъ Рахманнымъ выкрикивать: Дрепэръ, школа, соціально-политическія условія… Но съ первой же встрѣчи намъ, либераламъ, милъ этотъ честный, вдумчивый ребенокъ, и мы готовы сказать съ Николаемъ: «Какая прелестная особа!» Когда Вѣруся узнаетъ про жестокости и гнусныя продѣлки своего отца, она поражена и глубоко страдаетъ. Безъ кровинки въ лицѣ, съ расширенными отъ ужаса и боли глазами выслушиваетъ она роковыя слова и тутъ же рѣшаетъ начать новую, трудовую и самостоятельную жизнь. Затѣмъ мы видимъ Вѣрусю въ роли деревенской учительницы. Она выросла умственно и нравственно и вноситъ оживленіе, бодрость всюду, куда появляется. Даже суровый врагъ всякихъ новшествъ, въ томъ числѣ и школы, Мартинъ Лукьянычъ, и тотъ разцвѣтаетъ и смягчается въ ея присутствіи, и его она заставила пойти на уступки новымъ идеямъ. Потомъ Николай уѣхалъ, молодая дѣвушка осталась одна въ деревнѣ. Осеннія долгія ночи, хмурое небо, тоска одиночества стали томить Вѣрусю. Она переписывается съ Рахманнымъ, котораго полюбила, стойко занимается съ ребятишками. Она стала серьезнѣе, глубже всматривается въ жизнь, всѣ ея добрые порывы готовились перейти, при благопріятныхъ условіяхъ, въ надежныя убѣжденія, но вышло иначе. Яви ея новый управляющій, — начитанный, ловкій и выдержанный господинъ Переверзевъ, — Николая на бѣду увлекла отнюдь не прелестная, а тоже ловкая особа, — и Вѣруся стала госпожою Переверзевою. Долго сопротивлялась такому исходу одинокая дѣвушка, долго боролась ея чистая душа противъ логическихъ выкладокъ господина Переверзева, все существо ея, — писала Вѣруся Николаю, — бунтовало противъ аргументовъ Якова Ильича, но пришлось ей воскликнуть: «Что же это за мучительный человѣкъ о всѣми его цитатами, ссылками на Европу, ученостью и благоразуміемъ!..» «Ну, да посмотримъ, кто кого!» — вырвалось у Вѣруси.
Прошло много лѣтъ. И вотъ Николай увидѣлъ снова Переверзеву, очень красивую, очень блѣдную, нарядную женщину съ какимъ-то тревожнымъ блескомъ въ глазахъ и съ нервическою полуулыбкой. Прежняя Вѣруся сгинула, какъ сказала сама Переверзева. «Вмѣстѣ съ честною работой, — говорила Вѣруся Николаю, — я жаждала счастья, друга, я думала жизнь не полна безъ этого…Ужели беззаконная жажда, преступныя мысли! Ужели счастье не совмѣстно съ честною работой?… А вышло, что несовмѣстно»[7]… Сгинула прежняя Вѣруся, и сколько еще такихъ хорошихъ людей погубитъ русская жизнь!
Въ переходное время, которое изображается въ романѣ г. Эртеля, особенно трудно бываетъ положеніе женщины. Говорятъ, что въ женской природѣ лежитъ способность идти до конца, не раздваивать себя, беззавѣтно отдаваться любимому дѣлу, любимому человѣку. Быть можетъ, это и такъ. Элизъ не остановилась ни передъ чѣмъ, разрушила все свое прошлое, порвала окончательно съ тѣмъ міромъ, который окружалъ ее съ колыбели. Ея дальнѣйшая участь оставлена авторомъ въ тѣни, но нѣтъ ни малѣйшаго основанія предполагать, что въ душѣ самоотверженной женщины, сознательно избравшей свой путь, когда-нибудь шевельнется сожалѣніе о своемъ безповоротномъ рѣшеніи. Вѣруся Переверзева умственно поддавалась ухищреннымъ и систематическимъ доказательствамъ господина Переверзева; но все ея существо непокорно стремилось къ тому, что волновало ее въ бесѣдахъ съ Николаемъ, что она вдумчиво вычитала и на осуществленіе чего готова была положить душу. Но одинъ въ полѣ не воинъ, не воинъ въ особенности женщина, и вовсе не по слабости, а потому, что въ подобныхъ случаяхъ ея положеніе несравненно труднѣе положенія мужчины. Мужчинѣ многое простятъ, то какъ эксцентричность, то какъ увлеченіе; женщинѣ поставятъ, въ счетъ каждую мелочь, каждое отступленіе отъ условленнаго порядка и безжалостно набросятся на нее, — надо прибавить, что такъ поступаютъ, главнымъ образомъ, женщины. Необходима необычная сила духа, глубокая вѣра въ любимаго человѣка, чтобы женщина пошла съ нимъ по новому пути. За то подобная женщина не свернетъ уже потомъ съ дороги и другаго не допуститъ до сдѣлокъ съ совѣстью, до отступленій въ сторону сытаго, мѣщанскаго благополучія или наглаго блеска господина Кунина. Героини у насъ есть, только ждутъ онѣ героевъ, какъ ждала спящая царевна Ивана-царевича…
Герой не приходитъ, за то Молчалинъ пріободрился и началъ изъ заднихъ рядовъ быстро пробираться въ первые. И не только пріободрился, но появилась уже попытка теоретическаго оправданія безсмертнаго типа, изображеннаго Грибоѣдовымъ. Молчалинъ неуклонно исполняетъ завѣтъ отца:
Во-первыхъ, угождать всѣмъ людямъ безъ изъятья —
Хозяину, гдѣ доведется жить,
Начальнику, съ кѣмъ буду я служить,
Слугѣ его, который чиститъ платье,
Швейцару, дворнику, для избѣжанья зла,
Собакѣ дворника, чтобъ ласкова была.
И представьте, какой мы читаемъ комментарій къ этому мѣсту въ недавно вышедшей книжкѣ, написанной съ большимъ знаніемъ дѣла, — что углубляетъ изумленіе читателя: «Въ этой потребности ласки заключается глубоко-человѣческая черта, вносящая блѣдный лучъ свѣта въ мракъ, захватывающій Молчалиныхъ»[8]. Но, вѣдь, Молчалинъ угождаетъ швейцару и дворнику для избѣжанія зла, неужели у него глубоко-человѣческая черта заключается въ потребности собачьей ласки[9]? Любопытно, однако, что г. Васильевъ говоритъ въ другомъ мѣстѣ про Скалозуба и Молчалина: «Въ сущности, тотъ и другой только бездушны, т.-е. люди съ неразвитое душой». Признаюсь, что я не понимаю этого то-есть: младенческая душа, конечно, не развита, но почему же она бездушна? Молчалина и Скалозуба можно назвать бездушными за ихъ черствость, за ихъ эгоизмъ, за то, что исключительными свойствами ихъ является «исполнительность», знаніе формы, — умѣренность и аккуратность, — а все это не душа, въ общеупотребительномъ смыслѣ послѣдняго слова.
Далѣе читаемъ мы у г. Васильева, что «въ романѣ между Софьей и Молчалинымъ послѣдній ни въ чемъ не грѣшенъ». «Онъ только, — продолжаеть авторъ, — угождалъ Софьѣ, какъ угождалъ всѣмъ». «Но онъ не завлекалъ Софью. Онъ не любилъ ее. Онъ тяготится этимъ романомъ, совершеннымъ съ величайшею опасностью, какую знаетъ Молчалинъ, съ опаснотью навлечь на себя гнѣвъ начальника». Какъ? Притворяться, что любитъ дѣвушку, — притворяться, опасаясь даже, что Павелъ Аѳанасьичъ пойметъ, разгонитъ, проклянетъ, — и оставаться негрѣшнымъ? Г. Васильевъ признаетъ, что Молчалинъ «подробно обсудилъ, выгодно ли ему жениться на Софьѣ, и рѣшилъ, что невыгодно», — и, въ то же время, разыгрываетъ любовные дуэты съ Софьей, — и г. Васильевъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, утверждаетъ, что Молчалинъ не грѣшенъ въ романѣ съ Софьей? Я не знаю послѣ этого, кто же можетъ назваться въ подобнаго рода романахъ отъявленнымъ негодяемъ?
Общій выводъ г. Васильева таковъ: «Говоря, что Молчалинъ, какимъ является онъ теперь, недостаточно рѣзко подлъ, Пушкинъ своимъ геніальнымъ чутьемъ угадалъ, что Молчалинъ — совсѣмъ не подлецъ». Невозможно, разумѣется, изъ словъ Пушкина вывести такое заключеніе, какое выводитъ г. Васильевъ: противъ этого вопіетъ элементарная логика. Если я скажу, что лѣсъ недостаточно высокъ, не полагается выдумывать, будто я угадалъ, что нѣтъ никакого лѣса. Вся аргументація, которою критикъ хочетъ установить свой выводъ, отличается странностью и ошибочностью. Чацкій называетъ Молчалина подлецомъ, но въ дѣйствительности будто бы онъ хотѣлъ сказать про возстановляемаго въ своемъ достоинствѣ Алексѣя Степановича Молчалина: какой циникъ! и т. д. Гдѣ же подлость? — недоумѣваетъ г. Васильевъ: — отношенія его къ Фамусову были искреннія, отношенія къ Софьѣ были лишь продолженіемъ отношеній служебныхъ. «Молчалинъ то, что называется подленькій человѣкъ, но онъ не подлецъ. Различіе заключается въ томъ, что подленькій человѣкъ есть человѣкъ низменный и неразвитый, нравственный недоросль, совершенно искренно и наивно совершающій такія вещи, какія нравственно развитому, облагорожена нему человѣку кажутся подлостью. Подлецъ начинается лишь тамъ, гдѣ является сознательность, гдѣ подлость сознательно совершается противъ совѣсти и внутренняго убѣжденія, ради достиженія выгоды себѣ, обыкновенно во вредъ другому».
Интересно отмѣтить, что, не безъ нѣжности называя Молчалина подленькимъ, театральный критикъ Московскихъ Вѣдомостей отказывается отъ объективнаго критеріума нравственности. Молчалинъ, человѣкъ умный, сознательно обманываетъ Софью изъ-за своихъ служебныхъ выгодъ, но, по ею мнѣнію, такое надругательство надъ святымъ чувствомъ не подлость, стало быть, — утверждаетъ г. Васильевъ, — Алексѣй Степановичъ — не подлецъ, а подленькій, Молчалинъ будто бы никому не вредитъ. А Софьѣ? Развѣ нагло оскорбить человѣческое достоинство, по служебныя соображеніямъ систематически издѣваться надъ женскою любовью не значитъ принести вредъ?
Нѣтъ, эта попытка реабилитаціи Молчалина, исполненная такъ тщательно г. Васильевымъ, признакъ времени, и очень печальный признакъ времени. Заговорили «про умъ Молчалина, про душу Скалозуба…» Глубоко: человѣческія черты усматриваютъ въ выдержанномъ холопѣ, пробирающей ея къ завидному мѣстечку по дебрямъ крапивнаго сѣмени! Но попытка критика Московскихъ Вѣдомостей, надо надѣяться, не собьетъ съ толку ни актеровъ, ни зрителей. Гуманныя идеи не такъ уже спутаны и слабы въ русскомъ обществѣ, чтобы Молчалины могли подняться въ его глазахъ.
Съ истиннымъ наслажденіемъ отвертываюсь отъ этой фигуры, чтобы кончить свои замѣтки нѣсколькими словами о дѣйствительно глубоко-человѣческой чертѣ, отличавшей знаменитаго дѣятеля, со смерти котораго двадцатаго января нынѣшняго года минетъ сто лѣтъ. Я говорю о Джонѣ Говардѣ, прославленномъ филантропѣ, скончавшемся у насъ въ Херсонѣ. Говардъ заразился, посѣщая эпедимическихъ больныхъ. Ему человѣчество многимъ обязано въ дѣлѣ улучшенія тюремъ. Его отечество, Англія, воздвигло ему великолѣпный памятникъ въ лондонскомъ храмѣ св. Павла. Но Говардъ принадлежитъ всему человѣчеству, чествовать его память подобаетъ, конечно, и Россіи.
- ↑ Г. Скабичевскій: «Сочиненія», т. I, стр. 74.
- ↑ Сочиненія, т. I, стр. 268.
- ↑ Ibid., стр. 608.
- ↑ Сочиненія, т. II. стр. 281.
- ↑ Ibid., стр. 205, 207, 208, 210, 219 и др.
- ↑ Сочиненія, т. II, стр. 262.
- ↑ Эпилогъ, изъ котораго я беру эти выдержки, не былъ напечатанъ въ Русской Мысли.
- ↑ С. Васильевъ. «Драматическіе характеры». Молчалинъ. М., 1890 г., стр. 21.
- ↑ Въ концѣ книжки г. Васильевъ заставляетъ Молчалина угождать для избѣжанія зла собакѣ, а не швейцару и дворнику.