Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
ЛИСТРИГОНЫ
правитьМЕЖДУСЛОВИЕ
править<…> Мы ловили на переметы камбалу, белугу и морского петуха, ставили сети и заводи на макрель, окружали трехстенными «дифинами» кефаль, и ее же, эту глупую, но вкусную рыбу обманывали рогожкой и самодуром, били острогой лобана, забрасывали мережку на мелкую рыбу, кидали наметку на камсу, брали кошками среди самой бухты больших корявых вкусных устриц… и вот так проходили наши дни и ночи, в те милые, беззлобные времена, когда я имел высокую честь состоять полноправным пайщиком и вторым гребцом на баркасе «Светлана», под суровой командой моего атамана и учителя Коли Констанди.
Иногда — право же очень изредка — мы устраивали на берегу маленькие, шумные, но добродушные попойки. Еще реже я получал с далекого севера длинные узенькие конверты, подписанные очаровательными знакомыми каракулями. Ах, как нежна, упоительна и благоуханна любовь… издали!
Не так давно, года четыре тому назад, вспоминая эту бесхитростную, но прекрасную жизнь, я написал и напечатал ровно восемь очерков под общим заглавием «Листригоны». Три мнения об этих простосердечных рассказах мне были особенно дороги: одного английского епископа и, должно быть, в глубине души тайного, но веселого язычника, который прислал мне из Лондона очаровательное и незаслуженное лестное письмо, другое — русского критика, писавшего мне на открытке, что море в Норвежских фиордах пахнет морем… и листригонами, и третье — самого Коли Констанди. Но, снисходительно похвалив меня в письме за правдивые описания морской ловли и, кстати, попросив выслать ему английских крючьев на белугу, Коля сделал мне в приписке справедливый выговор: «А еще вы пишите, что на дне моря живет большой рак, и что когда он ударяет клешнями, то делается от этого буря… Это вы написали ерунду и даже чепуху. Такого большого рака быть не может. Про Летучего Голландца — это правда. Я сам о нем слышал. А вот рак — бабьи сказки…»
Милый Коля! Охотно, в угоду тебе беру моего чудесного рака назад. Но дело в том, что и ты сам, с твоею душой, широкой, щедрой и естественной, как море, с твоими зоркими глазами, столько раз видавшими близко-близко смерть, с чистым ключом поэзии, звенящим незримо и неслышно для тебя, в твоем верном и крепком сердце — ты сам, в наши дни серого отчаяния, представляешься мне издали не меньшим морским чудом, чем легендарный рак, но чудом светлым, добрым и радостным, подобным твоей доверчивой улыбке.
Бог знает, жив ли ты, а если жив — (и дай тебе Бог дожить до ста с лишним лет) — то не стал бы ты с годами ворчливым, благоразумным и поучительным старикашкой? Но в воспоминание нашей молодости, которая нам казалось такой неистощимой, в воспоминание нашей отваги, которая нам ничего не стоила, и в воспоминание всех наших маленьких морских приключений я продолжаю мои прерванные очерки о незатейливом балаклавском житье-бытье. Я заранее не страшусь твоего резкого отзыва о них. И правда, в них могут сказаться недочеты памяти и воображения или другие недостатки. Одного ты не найдешь в них: злобы.
Я немного опасаюсь: не излишней ли является вся эта вставка между первой и второй сериями моих рыбачьих рассказов, которую, по справедливости, назвал междусловием, в отличии от предисловия, отличающегося также, по обыкновению, скукой? Но пусть так и будет для связи. Теперь к делу.
X
СВЕТЛАНА
править
Сентябрьские дни заторопили дачников и тех курортных мнимых больных, с которых мои балаклавские друзья драли такие несуразно бешеные цены за сомнительный виноград, сауны и за катанье на лодках по бухте, необходимое для вдыхания целительного морского воздуха. Последним, с самого конца месяца, уехал какой-то тощий приват-доцент в золотых очках и в фильдекосовых перчатках. Покупая на пристани свежую, только что пойманную рыбу, еще вздрагивающую расщепом хвоста, он и к той опасался прикоснуться сквозь ткань перчаток, брезгуя тем, что ее раньше хватали грязные руки рыбаков.
Ну и бог с ними, если уехали. Жалеть некому. Сразу забыты их имена, отчества и фамилии (всегда и разнообразно перевиравшиеся), их лица и привычки, их обещания приехать на следующий год и строгие наказы никому, кроме их, не сдавать квартиру. Зато с их шумным, пестрым и жалким отъездом Балаклава сразу почувствовала себя дома, и, как всегда, точно по волшебству, настали ясные, холодные, ослепительно-солнечные дни, обещающие ровную погоду, а, почем знать, может быть, и сносную ловлю на весь октябрь.
Коля Констанди и я, мы перегнали его баркас на тот берег, еще мало застроенный, еще не укрепленный камнями и сваями набережной. Там мы вытащили лодку далеко на песок, перевернули ее вверх килем, отчего она тотчас же получила неестественный и прозаический вид, вроде ребристой и брюхатой лошади в лежащей позе, и, вот, сидим, прислонясь к ее теневому брюху, между тем как около нас, на газетном листе, помещаются сыр, томаты, хлеб, нож, соль, стакан и бутылка мутного местного белого вина, сидим и неторопливо обсуждаем, каким именем окрестим мы обновляемый баркас.
Сначала я стою за то, чтобы не было никакого названия. Кличка принята лишь для тупого воображения дачников, которые иначе не сумеют отличить одной лодки от другой, и для казенных судов. Твой баркас, Коля, узнает каждый рыбак на всем побережье и по белоснежной окраске и по тонкому золотому бортику. Я, конечно, ничего не говорю ему о том, что именно так расцветил свою яхту «Bel ami» великолепный Мопассан. Коля против белого с золотом не спорит (правда — марко и будет пугать рыбу), но в необходимости имени он упорствует. Пускай же будет называться «Светлана». Так она называлась и раньше, хотя это не было написано на ее носу.
Ладно, Коля. Я тебе уступаю. Суровый и ловкий рыбак, настоящий соленый грек в море, — ты на берегу попадаешь <…> развращенной изнеженности городских вкусов. Идет. Будет заглавие. Но почему же непременно северная, сентиментальная «Светлана»? Почему не «Скумбрия», «Паламида» или «Дельфин»? Хочешь что-нибудь греческое? «Амфитрида»? «Нереида»? «Афродита, выходящая из пены морской»? Хочешь, назовем ее «Каллопига», что значит — «Прекраснозадая», по стройному очертанию ее кормы?.. Но тут Коля самого меня называет неприличным дураком. Я сбит с позиции и невольно соглашаюсь на все, что ему угодно.
В продолжение трех дней мы старательно соскребаем с боков лодки старую, легко спадающую чешую синий краски, день варим масло и два конопатим кое-где и олифим. Даем просохнуть. К этому времени к нам присоединяется какой-то праздный полуголый, черномазый, очаровательный мальчишка-гречонок, который до этого времени валялся, неизвестно для чего, на песке, вблизи нас, глядя в небо, свистал и докуривал наши окурки. Впоследствии он будет бегать для нас на тот берег за вином, хлебом, сыром, холодной рыбой, папиросами, краской и позолотой.
Выкрасили лодку снаружи. Яркое солнце и легкий южный ветерок быстро высушили краску. Перевернули баркас вверх килем, на вальки, сбоку укрепили распорками, принялись мазать внутри без олифы. Не хватило в городе белой краски, послали мальчонку Христо в Севастополь. Принялись золотить борты сусальным золотом. Но в местной аптеке достало золотых книжек и гумми-арабику только на аршин борта, а в будущем приближение к красавице «Bel ami» запахло миллионами. Решили взять спокойную и дешевую бронзовую краску. Тут дело пошло очень ходко, надпись «Светлана» я вывел собственноручно, сначала карандашом, а потом тонкой кистью в удлиненном узком «стиле директуар» с очень высокими, как талии того времени, перехватками у «а», у «и», у «ь», у «в».
Нам с Колей тогда еще не было по сто лет, и потому понятно, что оба мы немного волновались, не показывая это друг другу, а от волнения несколько торопились, и от того и вышло, что после торжественного спуска баркаса на воду и первой его пробы с трудом отодрали наши сиденья от банок — я на веслах, а он на корме (мальчишка грек стоял посередине и плевал в море). Но как весело мы подошли к тому берегу! Коля божился что баркас приобрел новую, до сих пор неведомую ему ходкость, хотя, надо сказать, что он так же искренне уверял меня месяц тому назад, будто такого легкого и послушного судна нет и не может быть на всем побережье Черного моря, если не на целом свете.
Знакомые рыбаки встретили нас на набережной. Не так чтобы всем племенем, однако, человек пять-шесть. Зубоскалили над щеголеватым видом баркаса, над смешными литерами имени, над варварской малярной работой…
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьДва очерка «Междусловие» и «Светлана», написанные в 1916—1917 гг., предназначались автором для второй книги «Листригонов» (во второй книге Куприн пишет более правильно «Лестригоны»). Сохранились только семь листков, исписанных характерным купринским почерком, с правкой и небольшими вставками (ИРЛИ. Ф. 242). Они содержат вступление, названное Куприным «Междусловием» (к сожалению, начало его утрачено), и следующий за ним очерк «Светлана», обозначенный порядковым номером «X» (первая часть «Листригонов» содержит восемь очерков, девятым Куприн, очевидно, посчитал «Междусловие»). Окончание «Светланы» тоже утеряно. В эмиграции Куприным написан рассказ с таким же названием, опубликованный в 1934 году (см.: А. И. Куприн. Собрание сочинений в 10 т. М: Воскресенье. — 2007. Т. 7). Есть некоторое сходство между очерком «Светлана» и рассказом. Изображается одно и то же событие — ремонт и спуск на воду баркаса «Светлана». Действуют одни и те же герои — балаклавский рыбак Коля Констанди, мальчишка Христо (в рассказе — Спиро); общее место действия — Балаклава. Различия ощущаются в стилевой окраске: ранний вариант произведения отличается ярким языком, точностью деталей и подробностями балаклавской жизни, акцентировкой на эпизодах, которым в позднем рассказе уделены одна-две фразы, часто в другом освещении. Очерку сопутствует иная эмоциональная окрашенность, более сочная, пронизанная светлым купринским юмором. Все это приглушено в рассказе, созданном на склоне лет в гнетущих условиях эмиграции, когда многое забывалось. Своеобразным эпилогом ко всему листригонскому циклу служат позднейшие купринские произведения: рассказы «Гусеница» (1918) и «Светлана» (1934), очерк «Сильные люди» из цикла «Мыс Гурон» (1929).
— Коля Констанди — Николай Петрович Констанди, балаклавский рыбак, грек по происхождению, владелец и атаман рыбачьего баркаса «Светлана», герой первой и второй части «Листригонов», а также рассказов «Гусеница» и «Светлана». Входил в число близких друзей писателя, состоял в переписке с Куприным. Из письма, включенного Куприным в очерк, следует, что под присмотром Констанди находился земельный участок, приобретенный писателем в Балаклаве (одно время он собирался выстроить там дом и поселиться постоянно). Судя по упоминанию о Риге, письмо относится, вероятно, к 1909—1910 годам, когда Куприн лечился там в частной клинике.
— «Bel ami» — (франц.) «Милый друг».
Печатается по публ. в журнале «Нева». — 1970. — № 9 (публ. П. П. Ширмакова).