З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931—1939)
СПб., ООО «Издательство „Росток“», 2003
Может быть, это всегда так: вырастая, теряешь способность влюбляться. Говорю, конечно, о влюблении настоящем, которое откуда-то налетает со своим блаженным страданием и мучительным блаженством, а главное — со всей своей таинственностью. Оттого я, верно, и терял к нему способность, что незаметно терял тайну: мир для меня все упрощался, делался все понятнее, и я даже забывал, каким видел его прежде.
Но шло это медленно. Хотя самая первая влюбленность, — в мамину гостью с бархаткой на шее, — была самая острая и таинственная, последующие — Сашенька, кузина Лили, м-м Карич, поповна Марья Ивановна, — все это была она же, непонятная, крылатая, упоительно-бесцельная влюбленность. Рассказывать, впрочем, какая она, нет смысла: слова к ней только подбегают и сейчас же назад.
Я рос совсем один; в гимназию поступил поздно. На свободе привязался к книгам, постоянно читал; или играл, тоже один, и по-своему. Еще маленьким открыл, что игрушки — противны; все «нарочные», и зачем? Ведь можно вообразить себе все, что захочешь, совсем так, как будто оно есть. Я и воображал, до полной живности, что мне было нужно. Летом, в пустой бане, у меня случалась «семья»: жена, двое ребятишек (знал их в лицо и по именам). Конечно, жизни этой я не выносил, надо идти в пещеру, спасаться. Жена ложилась на пороге, дети плакали, но я переступал через жену и все-таки уходил. В пещере (в кустах) я долго спасался. Концы бывали разные. Но часто, к концу, появлялось (т. е. я сам являл себе) видение, или существо, похожее сразу на всех, в кого я был влюблен, и лучше их всех. После сомнений (пустынники должны быть осторожны), я убеждался, что существо это вроде ангела, и, закрыв глаза, шел за ним, не знаю, куда… только не назад, в пустую баню. Ничего, что когда глаза открывал, оказывался около нее. Игра уже была закончена.
А книги… разве не игра тоже? Я тоже «воображал-видел», как настоящих, и ведьму-панночку, и Наташу Ростову, и Раскольникова. Все ходили вокруг меня, живые, хотя и не всегда, — в книге, — делали то, чего бы мне желалось.
Впрочем, еще задолго до гимназии, я стал изменяться, только не замечал. Но с гимназии началось во мне какое-то раздвоение. Я и о нем сначала ничего не думал. Просто мне стало весело, ново, захотелось походить на других. Один товарищ, широколицый Луполов, возбуждал во мне неопределенную зависть. Так смело он говорил обо всем, так открыто, не стесняясь, сознавался, что ничего не читал и читать не желает, так все для него было просто и ясно, что я все больше стыдился своей «дикости», старых «воображений». В разговоре о женщинах — Луполов всегда первый, и тоже необыкновенно прост.
Правда, временами я точно заболевал неодолимым отвращением к Луполову. Таил, конечно. И проходило.
Памятное лето, о котором хочу рассказать, было уже перед выпускным классом. Мы переехали с матерью на старую нашу дачу-мызу, — где жили не первый год, — рано, в мае. И едва переехали, со мной случилась неожиданность: я точно окунулся в прежнее, начисто забыл гимназию, забыл Луполова… Вот она, моя ива разлапистая у ручья, а ручей еще полный, весенний. Еще коростель скрипит вечерами, за полянкой. В парке сыровато, а в лесу, говорят, уж ничего.
Люблю нашу дачу, — глушь. Деревня далеко, а в старом графском имении только одна эта наша «мыза» и есть; стоит среди громадного парка особняком, а парк в лес переходит. Нашу часть парка от графской отделяет, в самой глубине, длинный проточный пруд. Длинный и узкий, и ниоткуда не видный, так обступили его высокие деревья.
В графский парк и в именье я не хожу. К управляющему иногда, он в прошлом году давал мне лошадей верховых, графских (графов никогда нет).
Ночью прошла гроза. Утро, раннее-раннее, такое встало светлое, такое милое и свежее, что я не вытерпел: взглянул на небо с мезонинного моего балкона (мезонин у нас просторный, но живу я там пока один), наскоро оделся и тихонько сбежал вниз.
Никогда, кажется, не видал такого утра. Деревья были, словно дети после купанья. Лужайка улыбалась золотыми весенними цветками. И я сам был — не то что веселый, а беспричинно и серьезно радостный, как прежде, давно, случалось: чего-то ждешь, что не приходит, а радость все-таки не уменьшается.
Шел вперед, вперед. Зеленосводная аллея вывела меня вниз, к пруду. Я шагнул к самой воде, к невысоким еще камышам, и поднял глаза.
Прямо передо мной, на том берегу, на старом деревянном плотике, стояла незнакомая барышня. Нас разделяла только узкая полоса воды. Воздух чуть заметно струился и дрожал в косых лучах еще низкого солнца. Сквозь это струение я видел белое платье с зелеными цветочками, две тугие косы, перекинутые наперед, серьезный взгляд светлых глаз, устремленный прямо на меня. Так продолжалось… не знаю, сколько времени. Может быть, полминуты. Может быть, дольше. Потом она медленно повернулась, пошла от пруда, и тотчас за деревьями ее не стало видно. А я сел тут же, у камышей, и тупо смотрел на плотик, где ее уже не было.
Только вечером понял я, что влюбился. А влюбленность эта была особенно острая, больше всего похожая на ту, древнюю, первую, — в мамину гостью с бархаткой. Положим, и с кузиной, и с поповной я не хотел разговаривать, а только издали смотреть и томиться; но тут я не хотел знать, — пламенно хотел не знать, — даже кто она, моя незнакомка у пруда. Я боялся, я дрожал, что другие тоже видели ее (посмели!), и вдруг заговорят при мне, скажут, откуда она. Только этот страх и нарушал полноту моего счастья. Когда она отступала, — волны блаженства тихо заливали меня. Нечего и говорить, что в имение, к управляющему, просить верховую лошадь, я не пошел: вдруг он скажет, что к нему приехала дочь… но у него нет дочери… ну, племянница. Племянница управляющего! Нет, нет. Ничего не надо!
Чтобы видеть мою Неизвестную (как бы я мог жить, не видя ее?), я ходил к пруду, но всегда или ранним утром, или на закате. Мне почему-то казалось, что в другое время ее не будет. И мы виделись. Порой я уже заставал ее сидящей на шаткой скамье, не плотике; а порой, еще не успев прийти в отчаяние, следил за мелькающим меж деревьев платьем, когда она шла к воде. И было все так же. Так же смотрели мы друг на друга несколько мгновений (может быть, дольше), и она уходила. Я уже хорошо знал ее лицо, — о, как я его знал! — но чуть оставался один, — не мог его вспомнить. Впрочем, это всегда так бывает.
В эти-то волны несказанного моего блаженства и упала, как камень, Лидия Марковна.
— Ах, неужели это Женичка? Давно ли… маленький, болезненный мальчик! А теперь — ну, просто гвардеец молодой!
Так говорила дама, которую я встретил неожиданно на круглом балконе, вернувшись с прогулки. Даму я не помнил; и откуда она взялась? Лишь потом, как из сна, пришли на память недавние мамины слова о старинной знакомой: живет, после развода, в Париже, теперь приехала в Россию по делам и собирается к нам погостить.
— Какая прелесть — ваша глушь! — продолжала Лилия Марковна, щуря необыкновенно черные ресницы. — Эта полянка, эти клены… Вы много гуляете, Женичка? Ах, вы мне должны здесь все, все показать! Я отличный ходок, вы знаете.
Она оперлась полным голым локтем о перила балкона и бросила на меня взгляд, который почему-то меня смутил. Чувствуя, что краснею, я ответил с нарочитой развязностью:
— О, не сомневаюсь! Я к вашим услугам. Здесь чудесные прогулки.
Сошел с балкона и был уже далеко, когда до меня долетели слова Лидии Марковны: «…и как он красив, ваш Женичка. Эта теплая смуглость…».
Я знал, что красив, и мало думал об этом; почему же случайные слова, случайно услышанные, опять смутили меня, даже взволновали?
Прошло несколько дней, пока я разобрал, в чем дело. Эта женщина нисколько не нравилась мне. Ровно-матовые, полные щеки. И сама, хоть не толстая, слишком полная, на мой взгляд. Волосы, искрасно-рыжие, лежат будто деревянными завитушками… Да не в этом вовсе дело! А в том, что она беспокоила меня, волновала каждым движением, каждой мелочью: по-иному стянутым платьем; тем, что лицо у нее короткое, как у кошки; тем, что из полуотворенной двери ее комнаты (она поселилась в мезонине) пахнет так душно, пыльно и сладко… как и от нее самой, даже на воздухе.
И, главное, главное: она, словно толчком, оживила во мне, — другого меня; того, кто отлично помнил гимназию, разговоры о женщинах и завидовал Луполову. Это его-то и волновала Лидия Марковна. Но он был — я же; я оказывался «вдвойне». Так именно и сказал себе: вдвойне. Потому что и влюбленный в девушку на пруду нисколько не умер, ничего не забыл. Я понимал, что ему и луполовскому нельзя быть вместе; и было ужасно, что они все-таки вместе, — во мне.
Весьма трезво, ясно, оценивал я (т. е. луполовский я) как свое волнение, так и Лидию Марковну с ее авансами, и возможность интрижки, против которой что же можно иметь? Прогулки вдвоем были забавны; волнение, которому я отдавался, очень приятно…
А потом, вдруг… потом я тащился к пруду с такой тяжестью, виноватостью в душе, что почти хотел не дойти, или не увидеть «ее». Но если она приходила, — сразу весь я зажигался каким-то тихим светом, а Лидии Марковны точно и не бывало никогда.
Однако и чепуха! — смеялся я над собой, сидя за завтраком, на балконе, рядом с Лидией Марковной. Не то я психопат, не то у меня остатки младенческих бредней. Будет ли когда-нибудь окончательное окончание? А эта Лидия… жаль, глаза уж чересчур подмазывает. Ну, да на худой конец…
Немножко-то я все же храбрился. Развязка, между тем, близилась, а за ней, своим чередом, пришло и то, что я называл «окончательным окончанием».
Помню, последнее утро, — последнее, — как вчера. Встретил я его в парке, потому что в парке провел и почти всю эту ночь, — темную, насквозь сырую, полную тонкими иглами тумана. Но если бы нельзя было тогда из мезонина, из комнаты Лидии Марковны убежать по лестнице, — я все равно спрыгнул бы с мезонинного балкона.
Время я как-то совсем потерял. Ночь длилась и могла совсем не кончиться, — такая ровная и плотная стояла от тумана тишь. Я — то ложился на просыревшую дерновую скамью, или прямо на землю, на траву, где было скользко, то вставал и ходил по черной, как сажа, аллее. Ни о чем еще не думал. Слишком еще занят был своим телом, отвращением, которое все его наполняло, и было похоже на неиспытанную тошноту. Липко холодная, душная темь не успокаивала. Хуже от нее было.
Но когда ночь медленно стала седеть, я вспомнил: да! ведь я хотел… ведь мне нужно… Остальное договаривалось полусловами-полупредставлениями: вот я иду вниз. Камыши, вода. Просит прощения… Оскорбил — «ее». Я переплыву воду, там узко, я скажу, она простит. Или нет: не надо прощенья, нельзя. Только бы еще увидеть. Только бы она пришла.
Длинная, толстая, белая подушка тумана лежала на воде, когда я сошел к камышам. Плотика точно и не было никогда, да и всего того берега не было. Одни стволы высоких деревьев чернелись, будто росли прямо из тумана.
Я сел на размытый берег, в грязь, и стал ждать. Неуследимо светлела белая подушка; потом вытянулись из нее вверх длинные узкие языки. И вот, словно призраки в саванах, поднялись, забродили меж камышами, запрозрачнели, еще вытянулись и поплыли, качаясь, вверх. Вот обозначился, сквозь муть, и плотик, темный от сырости. Но на нем никого не было.
Должно быть, я ждал очень долго. Солнце, бледное, едва-едва золотое, то скрывалось, то опять выглядывало, и вдруг я заметил, что оно уже совсем высоко.
Она не пришла. Не у кого просить прощенья. Не с кем и проститься перед вечной разлукой. Потому что я знал, — больше не увижу ее никогда.
Не заходя домой, я, как был, через парк и поле пошел на станцию и уехал в город, в пустую квартиру. Хотел обдумать, как лучше… умереть.
Не умер, конечно. Только лихорадкой долго был болен, — простудился.
Впервые: Последние Новости. Париж, 1933. 24 сентября. № 4568. С. 4.