Лилея (Лухманова)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
— Лилея! Лилея!
— Какое странное имя!
— Странное? Ахъ да, я забылъ, что вы у насъ новый человѣкъ. Я такъ былъ друженъ съ вашимъ отцомъ, такъ уважаю и люблю вашу мать, что мнѣ кажется и васъ всегда зналъ, а между тѣмъ… Да, такъ вы удивлены, что я зову дочь — Лилея? Вамъ сказали по-просту, что ее зовутъ Елена Павловна? Малюткой, она, не умѣя выговорить свое имя, сама назвала себя Лилеей. Для меня это имя такъ и осталось за ней… Лилея!?
— Иду сейчасъ, несу кофе…
Голосъ, раздавшійся гдѣ-то въ корридорѣ, поражалъ мягкостью и какимъ-то металлически-бархатистымъ звукомъ.
— Елена Павловна поетъ?
Старика, князя Лукомскаго, сидѣвшаго въ большомъ rocking-chair’ѣ[1], точно что передернуло.
— Нѣтъ, а что? — и его большіе сѣрые глаза выцвѣли и впились въ спросившаго.
— Въ голосѣ пѣсня слышится.
— Лилея не училась и не пробовала пѣть и… не хочетъ, у нея нѣтъ слуха.
Гость, пораженный сухимъ тономъ, молча нагнулъ голову.
Портьера колыхнулась, показался розовый ситцевый рукавъ, веселое курносое лицо горничной, раздвинувшей тяжелую драпировку, и въ разрѣзѣ ея, какъ въ рамкѣ пунсоваго бархата, стояла стройная высокая фигура дѣвушки. Темно-синее платье плотно охватывало безукоризненно дѣвственныя формы; всѣ линіи плечъ, груди, таліи и бедръ точно на изваяніи сливались, какъ бы впадали одна въ другую, таяли и въ общемъ составляли одну удивительную гармонію. Отъ таліи до полу дорогая мягкая матерія юбки падала струисто и прямо; на высокой, бѣлой, какъ мраморная колонка, шеѣ хорошо сидѣла маленькая голова; матово-черные, густые и волнистые волосы, свернутые на затылкѣ греческимъ узломъ, придавали ей античную форму. Открытый лобъ, тонкія, мягко очерченныя брови и глаза темно-вишневые съ гордымъ прямымъ взглядомъ. Маленькія руки съ тонкими длинными пальцами безъ усилія держали тяжелый серебряный подносъ, на которомъ стоялъ такой же кофейный приборъ, два яйца въ подставкахъ и корзиночка съ хлѣбомъ. Легко и спокойно Лилея вошла въ комнату, поставила на столикъ возлѣ кресла отца его завтракъ и только тогда глаза ея обратились къ гостю.
— Графъ Горденьевъ, — представилъ ей отецъ, — сынъ моего бывшаго полкового товарища. Моя дочь, княжна Елена Павловна.
— Кофе хотите, графъ?
— Вотъ что значитъ деревня! Въ Петербургѣ барышня спросила бы васъ объ оперѣ, о томъ, давно ли вы были за границей, а тутъ васъ спрашиваютъ прежде всего, хотите ли кофе!
И старый князь, засмѣявшись, жадно принялся за свой завтракъ.
Княжна стояла молча и глядѣла на гостя, очевидно, ожидая отвѣта на сдѣланный вопросъ. Въ блѣдномъ лицѣ ея не было ни кокетства, ни улыбки, ни даже удивленія при встрѣчѣ съ неожиданнымъ гостемъ.
— Благодарю васъ, я выпью.
Дѣвушка повернулась, вышла, показавъ графу нѣжный затылокъ и красивую линію спины, чуть-чуть волновавшуюся при ходьбѣ въ таліи, какъ чашечка цвѣтка подъ дуновеньемъ вѣтра.
— Такъ ваша матушка осталась еще годъ за границей? Садитесь-ка сюда, вамъ будетъ удобнѣе! — князь указалъ на широкое кресло, стоявшее по правую руку отъ него. — Вы простите, Георгій Алексѣевичъ, что я безъ церемоній, но это мой часъ, а въ мои годы здоровье держится только режимомъ.
— Ради Бога, Павелъ Львовичъ!.. — Горденьевъ сѣлъ. — Maman[2]… вы знаете ея здоровье, я думаю не на годъ, а… навсегда останется за границей. Доктора не предвидятъ возможности для ея легкихъ нашу осень, зиму да и лѣто съ такими рѣзкими перемѣнами температуры. Я ради нея вышелъ въ отставку и хлопочу о зачисленіи меня къ нашему посольству на югѣ Франціи, Италіи или Испаніи.
— Соскучитесь!..
— Соскучусь?.. да, пожалуй, но… пока maman[2] — это нужно…
Онъ густо покраснѣлъ и отвернулся.
— Вы что не договариваете, неужели такъ плоха графиня Анна Николаевна?
— Maman[2]? Вы давно ее не видѣли?
— Да. Лѣтъ, лѣтъ… пожалуй, тридцать.
— Такъ видите, вы помните ее красавицей, а теперь… Ахъ если бы вы видѣли ее теперь… Смерть отца обрушилась на нее такъ внезапно; теперь я одинъ и, конечно, долженъ… и хочу…
Князь Лукомскій приподнялъ брови и посмотрѣлъ на Горденьева, онъ видѣлъ, что этотъ высокій, сутуловатый и плотный мужчина лѣтъ 35 конфузился, что высказалъ въ своихъ словахъ и страхъ потерять мать, и дѣтскую любовь, заставлявшую его забыть личную жизнь, карьеру, ради больной одинокой женщины.
— Это хорошо, — сказалъ онъ, — и… рѣдко… впрочемъ, Лилея сдѣлала бы такъ же.
А княжна, легкая на поминѣ, уже появилась снова въ дверяхъ, но на этотъ разъ она красивымъ жестомъ руки приподняла портьеру, а молоденькая горничная Настя, краснѣя и улыбаясь, поставила передъ гостемъ подносъ съ кофейнымъ приборомъ на одного и тарелочку съ сандвичами.
Княжна, какъ вошла, такъ и окинула заботливымъ взглядомъ отца.
— Кончили завтракать, папа?
— Я бы выпилъ еще чашечку… и вотъ сандвичи.
Но старый князь напрасно ловилъ взглядъ дочери, она ловко, улыбаясь и покачивая головой, какъ бы въ отвѣтъ на невозможную просьбу ребенка, собрала все съ его столика, передала горничной и сѣла такъ, чтобы видѣть и отца и гостя; лѣвой рукой она достала съ ближайшаго столика начатую работу и спокойно принялась за нее.
— Такъ вы, графъ… — она остановилась, не находя его имени.
— Георгій Алексѣевичъ, — подсказалъ отецъ.
— Такъ вы, Георгій Алексѣевичъ, нашъ ближайшій сосѣдъ, вѣдь Гордѣевка всего въ трехъ верстахъ?
— Положимъ, я не дальше отъ васъ, но не со стороны моего имѣнія, а города.
— Вы въ нашемъ уѣздномъ городишкѣ?
— Да, князь, именно въ городишкѣ, но что подѣлаешь? Тамъ у меня дѣла, я пріѣхалъ на нѣсколько дней, а пожалуй задержусь тамъ цѣлый мѣсяцъ. Въ имѣньи вы знаете нашъ домъ? Это — хоромы екатерининскихъ временъ: колонны, хоры, мраморные залы, холодъ и запустѣніе; прадѣдовская мебель — въ чехлахъ, кровати — съ балдахинами; не смотря на жаркое лѣто — сырость, холодъ; я убѣжденъ, что тамъ въ каждой комнатѣ живутъ привидѣнія, и мнѣ было совѣстно нарушить ихъ покой.
Княжна задумчиво подняла глаза отъ тоненькой полоски вышиванія.
— Да, очень можетъ быть!
Горденьевъ разсмѣялся.
— Что можетъ быть, Елена Павловна, что тамъ ходятъ привидѣнья? Вы вѣрите?
Чуть-чуть замѣтный румянецъ показался на щекахъ дѣвушки.
— Мнѣ всегда хотѣлось осмотрѣть эти комнаты, я слышала, что ихъ ремонтируютъ, но не измѣняютъ никогда въ главномъ; что касается привидѣній, то я не то что вѣрю, но и не отрицаю… я допускаю.
— Не умно! — сказалъ князь сурово и смолкъ.
Головка дочери наклонилась ниже, краска гуще прошла по лбу, темныя рѣсницы дрогнули, быстрѣе замелькалъ золотой наперстокъ.
— Я велю, княжна, переслать вамъ всѣ ключи отъ дома; тамъ есть старинные гобелены, портреты, картины, фарфоръ — васъ это можетъ занять, а, главное, въ угловой башнѣ есть розовая комната, въ которой жила моя прабабка, тоже Елена, какъ вы; она была выдана замужъ пятнадцати лѣтъ и умерла черезъ недѣлю послѣ брака, таинственной, загадочной смертью; тамъ сохранился еще шкафъ съ ея куклами, которыя она принесла въ приданое.
— Все это прекрасно, но гдѣ же вы помѣстились въ городѣ? Я думаю, тамъ не можетъ быть и рѣчи о порядочной гостинницѣ.
— Въ каждомъ городѣ есть Дворянская улица и Европейская гостинница. Надо довольствоваться, князь, тѣмъ, что посылаетъ судьба.
— Эта Европейская гостинница — baraque ignoble[3], а комнаты полны crasses et insectes[4]; такъ было еще въ мое время, когда я ѣздилъ на выборы.
Георгій Алексѣевичъ разсмѣялся.
— Будьте спокойны, князь, тамъ ничего не измѣнилось.
— Распорядись, Лилея, чтобы сегодня же лошади были посланы за вещами графа.
— Князь! Какъ это можно. Развѣ я соглашусь васъ стѣснить.
— Насъ… стѣснить…
Старый князь, прикованный параличемъ къ креслу, сдѣлалъ такое движеніе, какъ если бы хотѣлъ встать; его широкое, обрюзглое лицо приняло гордое, холодное выраженіе.
— Насъ стѣснить не можетъ ни одинъ, ни десять гостей, но я не былъ бы княземъ Лукомскимъ, еслибы позволилъ сыну моихъ лучшихъ друзей стоять въ какой-то харчевнѣ въ трехъ верстахъ отъ моего имѣнья… Такъ ли, Лилея?
Горденьевъ, взглянувшій на княжну, былъ пораженъ ея страшною блѣдностью; въ большихъ открытыхъ глазахъ ему показалось выраженіе страха, но голосъ ея звучалъ такъ же музыкально и ровно.
— Ради Бога, папа, не волнуйтесь, можетъ быть, дѣла не позволятъ графу…
— Ce n’est pas une reponse, ma fille.[5]
И старикъ уже съ явнымъ гнѣвомъ глядѣлъ на дочь.
— Для дѣлъ можно ѣздить въ городъ, но не жить въ такой трущобѣ.
Поймавъ обращенный на него умоляющій взглядъ дѣвушки и видя багровое лицо стараго князя, Горденьевъ понялъ, что ему остается одинъ отвѣтъ.
— Мои дѣла, князь, почти кончены, и я на нѣсколько дней съ удовольствіемъ принимаю ваше предложеніе.
Княжна вздохнула, какъ бы съ облегченіемъ, а князь очевидно забылъ, что незадолго передъ тѣмъ, гость сказалъ, что ему придется пробыть въ этихъ мѣстахъ цѣлый мѣсяцъ.
— Ну вотъ и прекрасно, спасибо вамъ. Такъ поди и распорядись.
Княжна встала, руки ея чуть-чуть дрожали, когда она складывала работу.
— Ты приготовишь графу на верху мой синій кабинетъ. Вамъ тамъ будетъ хорошо, Георгій Алексѣевичъ, — направо — библіотека, налѣво — картинная галлерея, — и въ томъ, и въ другомъ мѣстѣ вы найдете сокровища.
Опять взглядъ княжны, въ которомъ на этотъ разъ выражался ужасъ, скользнулъ по Горденьеву.
«Странная дѣвушка», — подумалъ онъ, въ душѣ раздражаясь уже на себя, что далъ согласіе остаться.
— Папа, вашъ часъ прогулки, — вдругъ заволновалась княжна и нажала пуговку электрическаго звонка…
— Чтобы избавить васъ, Георгій Алексѣевичъ, отъ непріятности видѣть, какъ меня будутъ пересаживать изъ rocking-chair’а[1] въ колесное кресло и катать по цвѣтнику, совѣтую вамъ, до обѣда, сдѣлать моціонъ, прогуляться по парку; княжну вы извините, — она всегда сопровождаетъ меня…
— Прошу васъ, Павелъ Львовичъ, не стѣсняйтесь для меня; я бы попросилъ у васъ позволеніе съѣздить въ городъ, лошади, на которыхъ я пріѣхалъ, не устали, а мнѣ еще надо распорядиться…
— Лошади, лошади!.. — князь съ презрѣніемъ пожалъ плечами. — Лилея велитъ запречь вамъ моего «араба»; для него три версты — одинъ полетъ, къ обѣду вы будете обратно; теперь, — онъ взглянулъ на большіе хрустальные часы, висѣвшіе какъ разъ противъ его кресла, — всего часъ, обѣдаемъ мы въ семь; вамъ вполнѣ достаточно времени, чтобы собраться и переѣхать. Безъ возраженій, графъ! Не обижайте больного старика, — вѣдь для меня гость, да еще такой дорогой, какъ вы, — большая благодать!
— Смѣю войти, ваша свѣтлость, — раздался сдержанный, густой басъ за портьерой.
— Войди, Геннадій; — regardez un peu cet’espèce de colosse[6], — улыбнулся Лукомскій.
Горденьевъ увидѣлъ молодого человѣка, съ бритымъ лицомъ и глазами преданной собаки, — громадный ростъ, круглая, коротко остриженная голова, сѣрая куртка съ гербовыми пуговицами, сѣрые брюки съ штиблетами и руки въ безукоризненно бѣлыхъ перчаткахъ.
— Онъ справляется со мною, какъ съ ребенкомъ… Ну, до свиданья, графъ… Спѣшите вернуться къ обѣду. Жду.
Горденьевъ раскланялся и вышелъ. Когда онъ былъ уже на крыльцѣ, то услыхалъ за собою легкіе, торопливые шаги, обернулся, — его догоняла княжна.
— Георгій Алексѣевичъ, я не успѣю распорядиться, я не догадалась насчетъ «араба»; ваши лошади еще здѣсь…
— Умоляю васъ, княжна, не безпокойтесь ни о чемъ, я поѣду и вернусь на тѣхъ же лошадяхъ, въ томъ же экипажѣ — мнѣ такъ гораздо удобнѣе… я страшно боюсь, что… — онъ запнулся, не находя подходящаго выраженія, — что обезпокою васъ… можетъ быть, при болѣзни князя… мое присутствіе…
— Нѣтъ, не то… — княжна Елена взглянула и снова онъ прочелъ въ ея глазахъ тревогу, муку и какой-то вопросъ. Но слова какъ бы не сходили съ ея губъ… — До свиданья!
— До свиданья!
Горденьевъ поклонился, но инстинктивно задержалъ въ своей рукѣ холодную, нервно дрожавшую ручку княжны…
— Простите… я такъ не могу, я прошу васъ, Елена Павловна, скажите мнѣ прямо… пріѣхать мнѣ обратно или прислать письмо, что я внезапно отозванъ матушкой за границу?.. Ради Бога, будьте откровенны и просты со мною!
Снова краска залила и лобъ и щеки молодой дѣвушки, но глаза ея не опустились, напротивъ, она, не отнимая руки, пристальнѣе взглянула въ открытое, серьезное лицо говорившаго и, точно найдя тамъ увѣренность, опору мучившимъ ее мыслямъ, вздохнула свободнѣе и, прошептавъ «пріѣзжайте!», повернулась и побѣжала обратно въ комнату отца.
«Странная, странная дѣвушка», — подумалъ Горденьевъ и, усѣвшись въ коробокъ, который привезъ его изъ города, поѣхалъ обратно.
Миновавъ поля, дорога пошла лѣсомъ. Угрюмыя, вѣковыя сосны перемежались нѣжной кудрявой березой, громадные дубы, высоко поднявъ голову, вырѣзывали съ металлической опредѣленностью зубчатые контуры своихъ листьевъ, темная, точно шерстяная листва вязовъ играла съ гибкими, нѣжными лапами рябины. Внезапно разступавшіяся деревья открывали поляны съ изумрудно-зеленою, сочной травою. Позвякивая тяжелыми ботолами, у бѣжавшаго голубою лентою ручья, паслось стадо коровъ. Широкое полуденное солнце стояло какъ разъ надъ лѣсомъ и, пронизывая его чащу, лучи лились снопомъ огненныхъ стрѣлъ.
— Хорошій лѣсъ! — невольно вырвалось у Горденьева, вдыхавшаго всей грудью свѣжесть и лѣсной ароматъ. — Здѣсь должно водиться много дичи?
— Чего не водиться, ваше сіятельство, все водится — отъ лѣшаго до волка. Да чего, — козлы тутъ стадами ходятъ, право слово, теперь имъ вольготно, — возница провелъ лѣвой рукой въ воздухѣ, — на всю округу, значитъ, по лѣсу охоты нѣтъ.
— Князь не позволяетъ?
— Князь — гордый баринъ, — самъ-отъ седьмой годъ въ параличѣ, дальше свово цвѣтника да комнаты, что внизу, не выѣзжаетъ, и то только въ креслѣ, прежде въ экипажѣ рѣдко-рѣдко ѣздилъ, — нонече не выносить дорогъ, значить; ну еще три года поцарствуетъ, а тамъ, что только будетъ!
Возница засмѣялся и помоталъ головой.
— А что же будетъ черезъ три года?
— А вотъ что: лучше ему помереть, чѣмъ то видѣть, что будетъ. Поцарствовалъ онъ, покутилъ на всю, то есть, губерню; французинокъ, нѣмокъ разныхъ — десятками держалъ. Княгиня-то давно отошла въ царство небесное, а княжна… она что… ангелъ… онъ и знать-то ее не зналъ, какъ здоровъ былъ, — на другой половинѣ съ губернантками жила. А какъ грянулъ громъ, проснулся безъ ноги, — охъ, да охъ, а друзья-то всѣ шасть со двора, да кто что могъ съ собою уволокъ; ну и крестьяне понажились, что Бога гнѣвить, — по бревнышку бы растащили все. — мужикъ обернулъ лицо къ Горденьеву и засмѣялся, прищуривая маленькіе рыжіе глазки, — растащили бы, да дохтуръ помѣшалъ.
— Какой докторъ?
— А Андрей Андреевичъ Каргинъ, значитъ, — помѣшалъ, онъ тутъ въ городѣ старшимъ, ну, и князя лечилъ, а тутъ, какъ тотъ, значить, ни рукой, ни ногой, — потому первые-то два года онъ-те что чурбанъ безсловесный лежалъ, — дохтуръ-то и вникни, управляющаго за бока, — давай ограждать княжну, — оградилъ, — что порасхватали, то и слопали, а на остальное строго… вотъ лѣсъ опять, — десять лѣтъ жди.
Георгій Алексѣевичъ начиналъ понимать въ словахъ своего возницы страшную драму, разыгравшуюся съ ударомъ, постигшимъ стараго князя.
— При чемъ же десять-то лѣтъ?
— Десять лѣтъ — срокъ, значитъ, такой, — долги, сказываютъ, на всемъ были, а въ домѣ ни гроша. Вотъ дохтуръ голову готовъ былъ прозакладывать, что князь-то помретъ, ну, а княжна, вѣстимо, красавица, — тогда ей шестнадцатый годокъ шелъ, теперь небось 23 аль 24; жена моя и посель при ней въ прачкахъ состоитъ, такъ всѣ ихныя дѣла знаетъ, такъ, значитъ, расчелъ, что въ десять-то лѣтъ, авось, замужъ выйдетъ, вотъ и продали они лѣсъ, опять и садъ фрухтовый, ну, значитъ, всѣ угодья на пользованіе, то бишь, не разорять, не вырубать, не охотиться, ни-ни, развѣ силками да капканомъ, а черезъ десять лѣтъ — шалишь, — въ собственную волю покупателя, хоть выжги все кругомъ, хоть съ грунтомъ продай. — мужикъ снова засмѣялся и покрутилъ головой. — Князь-то старый возьми да и выживи, значить, на поправку; княжна-то кругъ его и просвѣту не видитъ, о женихахъ и не въ поминѣ, а года-то идутъ; мы и то счетъ ведемъ, — теперь семь протекло, еще три годочка — и што тутъ будетъ, што будетъ! Народъ аховый; кулакъ да маклакъ, свое подай, — у живого изъ горла выдерутъ, — вотъ оно какъ! А князь — не въ слухѣ и думать не хочетъ, откуда деньги идутъ… Лошадь у него любимая «арабъ» есть такой. «Не продавать, — говоритъ, — да и только», — а какъ тутъ не продашь? — душу заложить готовы были, какъ его подымали съ одра-то болѣзни, за границу на два года возили, да и здѣсь-то, и ванны, и фельдшера — въ дежурствѣ; што ни што, ну вотъ дохтуръ самъ и купилъ этого самаго «араба»; время отъ время и проведутъ его передъ окномъ князя, — «тутъ, — молъ, — окромя конюха никто и на спину не садится», а гдѣ тамъ! Всего пару шведокъ подъ экипажи держатъ. Смѣшно, право… княжна-то что листъ трясется, что сторожъ караулитъ отца, какъ бы что не узналъ.
Съ тяжелымъ сердцемъ Горденьевъ вернулся къ обѣду князя, въ его «Раздольное»; — мужикъ возница приподнялъ передъ нимъ завѣсу, — два-три вопроса въ городѣ — шире раздвинули ее — и онъ понялъ тайну красавицы княжны; гордые глаза, въ которыхъ вдругъ мелькало выраженіе ужаса, ея блѣдное лицо съ внезапнымъ румянцемъ, то стыдливо нѣжнымъ, какъ отблескъ зари въ перламутровой раковинѣ, то густымъ и жаркимъ, какъ зарево пожара.
Послѣ обѣда, на террасѣ, выходившей въ густой, душистый садъ, собралось небольшое общество.
Изъ города пріѣхалъ Андрей Андреевичъ Каргинъ, — красивый, статный брюнетъ, къ удивленію Георгія Алексѣевича, оказавшійся не старше 30 лѣтъ, съ нимъ другой докторъ, уже старикъ, жившій на покоѣ въ своемъ имѣніи, успѣвшій во-время сойти со столичной сцены. Съ чиномъ генерала, со звѣздою и хорошимъ состояніемъ онъ доживалъ свой вѣкъ въ деревнѣ съ женою и внучатами отъ умершей дочери, изрѣдка, по просьбѣ Каргина, онъ навѣщалъ князя и игралъ съ нимъ въ trente et quarante[7]. Княжна по прежнему своею граціозной, какъ бы скользящей походкой входила и выходила, за нею Настя безшумно вносила фрукты, чай, печенье и воды, — вина, не смотря на двукратное приказаніе князя, не подавалось… Ему абсолютно запрещено было докторомъ пить, — и княжна не рѣшалась соблазнять его видомъ такъ любимыхъ когда-то портвейновъ и хересовъ, теперь ихъ замѣняли домашнія фруктовыя воды и погребъ, «по словамъ» княжны, былъ запертъ до выздоровленія князя, когда ключи отъ хранилища старыхъ, выдержанныхъ винъ будутъ снова переданы ему. Горденьевъ невольно любовался чистымъ оваломъ блѣднаго лица, глазами гордыми и нѣжными. Видя первый разъ графа, она глядѣла ему въ лицо честно, прямо, безъ особой сдержанности, предписываемой благовоспитанностью, безъ улыбки или той лживой индеферентности, разсчитанной холодности, составляющей обыденный арсеналъ свѣтскаго кокетства. Просто, невинно она повертывала къ нему свое милое личико, какъ только онъ заговаривалъ съ нею, — и также естественно молчала, причемъ глаза ея принимали выраженіе глубокой, затаенной думы.
Когда хозяйственныя распоряженія были всѣ сдѣланы, и князь погрузился въ игру со старикомъ докторомъ, Лилея вынула изъ кармана бѣлую полоску вышивки и, какъ утромъ, погрузилась въ работу, тоненькіе пальчики мелькали, поблескивалъ золотой наперстокъ, иголка ритмически поднималась и опускалась.
— Что это вы шьете, княжна? — и докторъ Каргинъ сѣлъ съ нею рядомъ.
— Воротничекъ; я очень люблю англійское шитье.
— А лихорадки не было? Можно вашъ пульсъ…
— Право, я здорова, и пульсъ, навѣрно, хорошъ, — улыбнулась дѣвушка и, какъ бы послѣ мгновеннаго колебанія, протянула руку.
Горденьеву показался страннымъ и слишкомъ горячо выразительнымъ взглядъ черныхъ глазъ доктора, — отъ него не укрылось и легкое колебаніе княжны. — Неужели это — будущій женихъ? Тотъ, который долженъ придти и спасти эту бѣдную Лилею отъ страшнаго и близкаго разоренія? — Какое-то гнетущее чувство тоски вдругъ сжало его сердце, онъ всталъ и отошелъ къ периламъ балкона, изъ сада на него несло ароматомъ теплой іюльской ночи; на смутномъ, точно трепетномъ небѣ стояла полная луна, молочно-фосфорный свѣтъ ея обливалъ дремлющій садъ и по дорожкамъ, таинственно уходившимъ вглубь, двигались тѣни, «тѣни безъ конца» отъ кустовъ и деревьевъ, чуть-чуть колеблемыхъ ночнымъ вѣтеркомъ. — Георгію Алексѣевичу стало грустно, грустно до слезъ отъ тайной, совершенно чужой ему жизни, которая вдругъ, по капризу судьбы, стала на его дорогѣ; въ шопотѣ листвы ему слышались жалобы, какимъ-то тихимъ рыданьемъ гдѣ-то далеко плескала въ фонтанѣ вода, а за нимъ раздавался мягкій музыкальный голосъ дѣвушки.
— У всякаго своя судьба, — говорила она.
«Да, у всякаго своя, — какая-то предстоитъ тебѣ?» — подумалъ Горденьевъ.
Старый докторъ прощался. За княземъ пришелъ великанъ Геннадій и отвезъ его въ комнаты. Княжна послѣдовала за отцомъ, держась правою рукою за бортъ кресла.
— Позвольте указать вамъ вашу комнату.
Передъ задумавшимся Георгіемъ Алексѣевичемъ стоялъ докторъ Каргинъ.
— Княжна передала мнѣ, что Павелъ Львовичъ назначилъ вамъ синій кабинетъ. Онъ съ тѣхъ поръ, какъ заболѣлъ сталъ очень раздражителенъ. Его приходится беречь и…
Горденьевъ чуть не сказалъ «обманывать». Ему почему-то докторъ былъ сильно антипатиченъ.
— Скрывать разныя мелочныя распоряженія по хозяйству. Вы простите, что я говорю съ вами объ этомъ, но я здѣсь не совсѣмъ чужой человѣкъ. Судьба нечаянно поставила меня поддержкой и совѣтникомъ Елены Павловны.
Графу опять стало непріятно. Зачѣмъ докторъ не назвалъ ее второй разъ княжной, а такъ фамильярно по имени и отчеству.
— И мы во многомъ измѣнили здѣсь хозяйство.
Это «мы» окончательно раздражило Георгія Алексѣевича.
— Прошу васъ, скажите проще въ чемъ дѣло. Мнѣ рѣшительно все равно, какую занять комнату.
— Вамъ-то все равно, я въ этомъ убѣжденъ, но завтра же князь начнетъ разспрашивать васъ и о своей библіотекѣ и о картинной галлереѣ. Я не смѣю просить васъ… отвѣтить такъ или иначе… но спокойствіе княжны будетъ во многомъ зависѣть отъ этого отвѣта. Второй этажъ давно запертъ и необитаемъ по многимъ причинамъ.
— Гдѣ же собственно отведена комната для меня?
— Я уже сказалъ, что если вы позволите вамъ ее указать… — и докторъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ.
Горденьевъ послѣдовалъ за нимъ. Съ террасы они повернули налѣво, комнаты князя были направо. Докторъ открылъ третью дверь по широкому корридору и Горденьевъ къ своему удивленію увидѣлъ синюю комнату. Очевидно, что вся мебель изъ той, о которой упоминалъ князь, была перенесена сюда. Каждый, кто здѣсь ночевалъ, могъ отвѣчать на вопросы старика о «синей» комнатѣ. Были и двѣ боковыя двери, только вели онѣ въ сосѣднія комнаты, а не въ библіотеку и картинную галлерею съ ихъ сокровищами.
— Благодарю васъ, теперь я не заблужусь и найду свою комнату, но вечеръ такъ хорошъ, что я бы хотѣлъ еще побродить по саду.
И слегка поклонившись Каргину, не приглашая его послѣдовать за собою, графъ снова вернулся на террасу и спустился въ садъ.
«Неужели эта гордая, чистая дѣвушка должна каждому, кто заѣдетъ сюда, сама или косвенно, черезъ этого посредника, просить лгать передъ отцомъ. А что будетъ съ нею черезъ три года. „Что тутъ только будетъ!“» — вспомнилъ онъ слова ямщика.
И такая тоска сжала его сердце, что онъ бѣжалъ бы отсюда немедленно, еслибъ это было возможно. Сигара давно потухла, онъ бросилъ ее, заблудился въ садовыхъ дорожкахъ, замѣтилъ, что громадный садъ расчищался только въ передней его части, такъ какъ очевидно не хватало рукъ за его уходомъ, и наконецъ вышелъ съ совершенно противоположной стороны дома. Въ воздухѣ было душно, набѣжавшія темныя облака поглотили луну, тѣнь отъ громадныхъ вязовъ закрыла дорожку и Горденьевъ, желая попасть на террасу, шелъ осторожно по мягкой травѣ, держась около самаго дома. Вотъ два окна съ темно-пунсовыми занавѣсами, за которыми просвѣчиваетъ еще огонь лампы и каррикатурно длинными очертаніями вырисовывается силуэтъ великана Геннадія, вѣроятно укладывающаго спать князя. Дальше открытое окно, спущенная бѣлая штора, за нею мерцаетъ только огонекъ лампады. Когда Горденьевъ съ особымъ желаніемъ скрыть свои шаги, чтобъ не нарушить спокойствіе той, которая, можетъ быть, молится теперь въ этой комнатѣ, крался мимо, онъ услышалъ около себя шопотъ и, узнавъ голосъ княжны, невольно останавливается.
— Боже мой, Боже мой! Чѣмъ все это кончится!?.
И изъ-за шторы протягивается тонкая рука, окно захлопнулось и Горденьевъ скользнулъ дальше и наконецъ благополучно достигъ террасы и своей комнаты.
— Да, что будетъ дальше, что будетъ дальше?.. — повторялъ и онъ, засыпая въ широкой кровати подъ синимъ пологомъ.
— Вы обратите вниманіе на Мадонну Бугеро, она въ правомъ углу отъ входа, я ее купилъ въ Римѣ, послѣ смерти одного кардинала любителя. Это оригиналъ и chef d’oeuvre[8]. Лилея! пойди сегодня вмѣстѣ съ графомъ въ картинную галлерею. Представь, что онъ сегодня всталъ такъ поздно, что только поспѣлъ къ завтраку.
Блѣдная до прозрачности княжна старается улыбнуться.
— Она вамъ покажетъ все, — продолжаетъ князь Лукомскій, — и портреты предковъ, а потомъ въ библіотеку. Тамъ вы увидите такіе фоліанты, которыми гордилась бы наша публичная библіотека. Vous m’en direz des nouvelles.[9] У любителя могутъ глаза разбѣжаться. Il y a des choses à voler, mon cher![10] Ты когда же, Лилея, поведешь нашего гостя?
Блѣдныя губы княжны шевелятся.
— Предоставьте это мнѣ, князь! — спѣшитъ отвѣчать Горденьевъ. — На этотъ счетъ я оригиналъ. Мнѣ нужно настроеніе. Я самъ попрошу княжну открыть предо мною двери вашихъ святилищъ. А пока я такъ очарованъ вашимъ паркомъ, садомъ, что хочу еще побродить. Вѣдь это моя послѣдняя станція на родинѣ. Потомъ пойдутъ итальянскіе лѣса, лимонныя рощи, которыя никогда не замѣнятъ вашихъ вязовъ.
— А я бы хотѣлъ туда. Лилея! катнемъ и мы за границу. А?
— Докторъ говоритъ…
— Ah, ne me chantez pas![11] У насъ каждая фраза начинается съ доктора. Я лучшій судья, гдѣ себя чувствую хорошо, и если рѣшу ѣхать, такъ мы соберемся въ одинъ день. Это тѣ, кто считаетъ гроши, можетъ задерживаться. J’espère, que nous n’en sommes pas là[12], — засмѣялся князь.
И, вторя ему, засмѣялась княжна. Горденьеву показалось, что въ ея смѣхѣ слышится нотка рыданія.
Прошла недѣля. Воспользовавшись какъ-то отсутствіемъ княжны, Горденьевъ уже безъ стѣсненія говорилъ со старикомъ и объ его картинахъ и рѣдкихъ книгахъ. Князь хохоталъ до слезъ надъ «невѣжествомъ» графа безпрестанно путавшаго то мастеровъ, то названія, но въ общемъ остался доволенъ его восхищеніемъ. Каждый день къ вечеру Горденьевъ собирался бѣжать и каждое утро съ первымъ появленіемъ Лилеи въ комнату, съ первымъ взглядомъ ея гордыхъ и въ то же время полныхъ страха глазъ ему становилось снова жаль, невыразимо жаль этой заброшенной усадьбы, со всѣмъ ея отживающимъ величіемъ и роковою тайной, которая черезъ три года можетъ стоить жизни отцу или дочери. Снова какъ-то пріѣхалъ старый докторъ, опять на террасѣ играли въ trente et quarante[7]. Въ сторонѣ княжна блѣдными и прозрачными пальчиками вышивала свою нескончаемую полоску батиста. Каргина не было и Горденьеву почему-то казалось, что блѣдность княжны и ея скрытое нервное волненіе возрастали.
Какъ тогда, онъ закурилъ сигару и спустился въ садъ. На этотъ разъ не было луны. Темное небо казалось страшно, недосягаемо далеко; звѣзды, точно встревоженныя, мерцали, горѣли синимъ огнемъ и пропадали, какъ бы поглощенныя быстро набѣгавшими безобразными облаками. Разорванныя, зловѣщія тучи неслись откуда-то галопомъ, какъ фуріи. Кругомъ становилось все темнѣе. Поднявшійся вѣтеръ качалъ верхушками деревъ.
Горденьевъ шелъ, не разбирая дороги, поворачивая направо, налѣво и, какъ всегда почти, кружась на одномъ и томъ же мѣстѣ, опять очутился недалеко отъ дома, на круглой площадкѣ, гдѣ меланхолично плескалъ фонтанъ; онъ сѣлъ на каменную скамью, стоявшую въ нишѣ густой зелени, мало-по-малу забылся, почти задремалъ, убаюканный монотоннымъ журчаніемъ воды, шопотомъ гибкихъ вѣтвей; — сколько времени сидѣлъ онъ здѣсь? можетъ-быть минуту, можетъ часъ, — онъ очнулся, слыша голосъ княжны Лилеи и Каргина, который сейчасъ же и узналъ.
— Вы знаете, княжна, что я обязанъ былъ бы сдѣлать? — говорилъ докторъ.
— Оставить меня итти своей дорогой, вѣдь все равно ничего сдѣлать нельзя.
— Я долженъ былъ бы оторвать васъ отсюда, спасти ваше погибающее здоровье, вѣдь съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ вы становитесь слабѣе, блѣднѣе; борьба съ ложью, со стыдомъ…
— Андрей Андреевичъ!..
— Нѣтъ, ради Бога, княжна, дайте мнѣ разъ высказать вамъ все, иначе я задохнусь, я съ ума сойду, если буду молчать. Вы вѣрными, быстрыми шагами идете — не къ смерти, — это не такъ еще близко, а къ отчаянію.
— Я религіозна…
— Я знаю, и религія спасетъ ваше тѣло, вы не способны посягнуть на вашу жизнь.
— Моя жизнь нужна отцу…
— Знаю, знаю… — докторъ чуть не кричалъ, но въ голосѣ его было столько искренней тоски, столько страшнаго горя, что даже у Горденьева шевельнулось доброе чувство къ нему. — Знаю, но тѣмъ не менѣе слѣжу съ каждымъ днемъ какъ силы покидаютъ васъ, вы страдаете безъ жалобъ, безъ слезъ, но вѣдь я — докторъ, я тоже — христіанинъ, я спасалъ умирающихъ, я вырывалъ ихъ изъ самыхъ когтей смерти и я ничего, поймите, ничего не могу сдѣлать для васъ, — вы не позволяете, а между тѣмъ все сердце мое, весь мозгъ — полны вами; я не смѣю назвать чувство, которое составляетъ смыслъ моей жизни, не смѣю положить къ вашимъ ногамъ все, что имѣю; я…
Громкій, суровый голосъ доктора перешелъ почти въ шопотъ, слышно было, что горло его сжимаютъ рыданья.
— Андрей Андреевичъ, — Горденьевъ въ каждомъ вздрагивавшемъ слогѣ чувствовалъ волненіе, охватившее дѣвушку, — я должна сказать вамъ тяжелыя вещи, мнѣ больно… но такъ надо… мнѣ 23 года, я понимаю жизнь… играть въ недосказанное я не ногу; я никогда не буду вашей женою.
— Никогда?.. Княжна!.. Елена Павловна!.. Никогда?..
— Никогда, докторъ, — моя мать бросила отца, когда я была малюткой.
— Ангелъ не выдержалъ бы съ нимъ жизни.
— Вы не должны такъ говорить. Она была мать и должна была выдержать. Я принадлежу тому, кто выростилъ меня, и судить отца не могу, я всегда знала его одинокаго, оставленнаго. Мать поступила на сцену, она — знаменитая пѣвица. — Отецъ не можетъ слышать ея имени, меня онъ выростилъ въ своихъ принципахъ, для него видѣть дочь свою, княжну Лукомскую, женою доктора Каргина, — это пережить, или, вѣрнѣе, умереть отъ второго семейнаго удара, — сперва жена, потомъ дочь.
— И вы, — и вы думаете такъ же? Такъ же презираете человѣка за то, что онъ — простой труженикъ, не титулованная праздность…
— Вы убѣдились давно, что я уважаю васъ, докторъ, я была ребенкомъ, когда вы сказали мнѣ: «Слушайтесь меня и я постараюсь спасти вашего отца», я привыкла уважать васъ, — наконецъ, — я здѣсь съ вами ночью, я говорю съ вами, развѣ этого не довольно?
— О гордая, чистая Лилея! — вы всегда одна и та же, справедливая и недосягаемая. Неужели, ради предразсудковъ свѣта, который не знаетъ васъ, оставляетъ васъ — прекрасную, молодую — вянуть здѣсь въ нуждѣ, въ глуши, вы откинете мою любовь, единственный путь къ спасенію?
— Это не спасеніе, отецъ никогда не благословилъ бы меня, — а я никогда не разсталась бы съ нимъ. При томъ… при томъ, я не люблю васъ. — Каргинъ отшатнулся и хотѣлъ бѣжать. — Останьтесь, останьтесь, прошу васъ; — я вѣдь никого не люблю! Ни разу я не позволила мысли своей остановиться на васъ, какъ на исключеніи изъ другихъ, ни разу не позволила себѣ пробыть съ вами лишнюю минуту, я сказала себѣ, что вы — другъ, — докторъ и — этого довольно и ничѣмъ другимъ вы не можете быть для меня, я не нелюблю васъ, я васъ только не люблю, какъ не люблю никого другого… Вы понимаете это?
— А этотъ графъ, пріѣхавшій Богъ знаетъ откуда? Это — не женихъ?
— Мнѣ стыдно за вашъ вопросъ, но я понимаю, что вы страдаете, онъ могъ бы быть моимъ женихомъ по имени и положенію, но онъ чужой пріѣхалъ, чужимъ уѣдетъ. — Я ни однимъ дыханіемъ не помогу свершающейся судьбѣ, моя участь будетъ такая, какою опредѣлилъ ее Богъ…
— Какъ можетъ онъ видѣть васъ, быть около васъ и не полюбить васъ, Лилея?
— Почему вы думаете, что человѣкъ съ его именемъ и положеніемъ не любитъ и не любимъ? Я для него — чужая, какъ и онъ для меня, я пришла съ вами въ садъ не для этихъ разговоровъ, докторъ, я хочу просить васъ…
— Все, что скажете — свято для меня.
— Отецъ выразилъ на дняхъ желаніе поѣхать за границу. Тутъ весь окружающій насъ обманъ держится какимъ-то чудомъ, но я устала лгать, ахъ, какъ устала! Я вѣчно дрожу, лгу; а я такъ ненавижу и страхъ и ложь! Прошу, спасите меня, у меня больше нѣтъ силъ на эту жизнь; помогите мнѣ продать все, оставшіяся картины, оставшееся оружіе, книги, все, все, что можно продать, обратите въ деньги, вѣдь отцу больше не встать, не наслаждаться всѣмъ этимъ.
— А вамъ?
— Мнѣ послѣ него ничего не надо; да и не обо мнѣ рѣчь. Созовите консиліумъ и ушлите его на годъ за границу, тамъ мы доживемъ какъ-нибудь; мнѣ жаль, жаль отца, но ему за семьдесятъ лѣтъ.
— А вы?.. Что будете вы дѣлать; на его вѣкъ хватитъ денегъ, но послѣ, для васъ что останется?
— Я пойду въ монастырь.
— Въ монастырь? — Лучше, чѣмъ замужъ за плебея, любящаго, боготворящаго васъ?
Отвѣта не было.
— Жестокое, безумное воспитаніе, проклятая гордость, всосавшаяся съ молокомъ матери… Я сдѣлаю все…
Шаги, широкіе, почти бѣгущіе шаги захрустели по песку и… стихли. Луна вынырнула изъ-подъ тучи и освѣтила княжну, она стояла тоненькая-тоненькая, какъ вѣтка, руки упали вдоль тѣла, на блѣдномъ лицѣ горѣли большіе глаза, но они были сухи…
— У всякаго своя судьба! — проговорила она, глубоко перевела духъ и тихо, неслышно пошла по направленію дома.
— У всякаго своя судьба, — сказалъ, вставая, Горденьевъ, но у него лицо было все смочено слезами.
О! еслибы онъ былъ свободенъ, онъ бросился бы на колѣни передъ этой дѣвушкой и молилъ бы ее позволить полюбить себя. — Онъ спасъ бы это Раздольное и имя разорившихся князей; но Лилея сказала правду, ему было 35 лѣтъ, уже годъ, какъ онъ былъ женихъ прелестной и горячо любившей его дѣвушки. Болѣзнь матери отсрочила ихъ свадьбу, но теперь невѣста была тамъ, у больной, а онъ уѣхалъ только за бумагами и устройствомъ дѣлъ.
Ненужная встрѣча, жестокая насмѣшка судьбы, вдругъ бросившая его въ чужую тайну, открывшая ему страданія, мимо которыхъ онъ долженъ хладнокровно пройти.
«У всякаго своя судьба, Лилея, и монастырь, который ждетъ тебя, можетъ, лучшее пристанище для твоей больной и гордой души. Прощай, Лилея! прощай, бѣдный ребенокъ, старающійся изъ всѣхъ силъ спасти жизнь никому ненужнаго человѣка, честь вымирающаго имени!..»
Горденьевъ уѣхалъ на другое утро.