Мария Пожарова
правитьЛетучая хатка
правитьВетви твои шелестели в моих снах.
Ты протягивал ко мне зеленые руки,
I
правитьТеплой волной пробежал в молодых листьях вздыхающий ветер, нашептывая им что-то сладко-печальное.
В небе скользила темноокая ночь, зажигая алмазные звездные лампадки.
Под дыханием ночи затуманились деревья и, потемнелые, тянулись в вышину задумчивыми вершинами, чутко прислушиваясь к молчанию великого, неразгаданного неба.
Над зубцами волокнистой тучки всплывал красный месяц.
Светлый небесный пловец заглядывал в лесные глуби и в застывшее стекло дремотных лесных вод.
И всюду разлился янтарный блеск, и зыбко поползли тревожные ночные тени.
Вкрадчиво стелились длинные тени и, прильнув ухом к земле — слушали.
В темноствольной глубине таилось зачарованное местечко.
Там раздвинулись ветвистые великаны перед укромной полянкой, поросшей пушистыми травами.
Легкозвонный ручей гнал по белым камням хороводы струек и болтал-напевал:
«Я бегу, звеню, струйный блеск гоню, через камешек по камешку на камешек… Я журчу, смеюсь, лепечу, несусь через камешек по камешку на камешек…»
На полянке стояла косматая ель, широко раскинув иглистые лапы. Под корнями ее с восходом месяца начал раздаваться мерный, непрерывный стук подземного молоточка.
Таинственно застучал молоточек о железо, сотрясая отзвуком старые корни.
И тени, прильнув ухом к земле, дивились и спрашивали: «Кто так стучит под узлистыми корнями?»
А ветви отвечали, прошумев ветерком: «Это маленький Подземный Кузнец кует золото, что добыл из глубоких недр земли».
Недалеко от ручья желтела песчаная яма. Там стоял островерхий камень с извилистой расщелиной, и на камне, во мху, качалась Иван-трава.
Из песчаного жилья вылезла лесная Бабуня.
Вся сгорбилась и, прихрамывая, поплелась к ручью стирать свои тряпицы.
На глаза ее лезли седые космы волос, как мох, что свисает с ветвей сосны. Была она черна как корень, а на зябких плечах болталась теплая душегрейка из волосатой кожи мертвых гусениц.
Заплескалась Бабуня в ручье, тряся серо-зелеными космами, и стала бессвязно бормотать сквозь зубы.
Ручей пел свою песню о камешках…
Вдруг запорхали чьи-то легкие смешки: точно зазвенели колокольчики ландышей.
Это появилось из-за кустов нежное Лесное Диво.
Нежное Лесное Диво, желтокудрый Легконожка, смеялся, кивая знакомым цветам и ночным бабочкам.
Лазоревые его глазки сияли как огни светляков, от кудрявой головки тянулись опаловые лучики.
Чуть касались земли серебристые ножки и воздушно несли тонкое тельце, легкое как пушинка, гибкое как стебелек.
Была у Легконожки работа: собирал он медовые росы и относил к Подземному Кузнецу сладкую брагу.
По дороге шушукался воздушный болтунишка со своими друзьями, ночными бабочками, кивая направо и налево лучистой головкой.
Спешил, торопился, чуть касаясь земли, и бережно нес душистое питье в чаше из листка подорожника.
Серебрились и светились в полумгле прозрачные ножки.
Под косматой елью непрерывно и мерно раздавался стук молоточка. Легконожка залез под сплетенные корни и смеющимся голоском закричал:
— Эй-эй, вылезай живей из-за старых корней, из подземных щелей! Кузнецу на радость, несу росную сладость, выпивай понемножку, вспоминай Легконожку!
Молоточек на мгновение прекратил свою работу.
Из глубокой трещины высунулась почернелая рука маленького Кузнеца. Он взял чашу из листка подорожника и поблагодарил глуховатым подземным голосом.
Ворчливая Бабуня брызгала в ручье тряпицами, а желтокудрый проказник подкрался с соломинкой и начал вбирать в нее мыльную пену.
Пролетели в пляске радужные пузырьки, загорелись цветными отливами, блестели и лопались в месячных лучах.
Легконожка весь тянулся за ними, всплескивая гибкими ручонками, и шаловливо взлетало его прозрачное тельце, как будто созданное из капель росы.
Светляковые глазки волшебно вспыхивали.
Стали собираться и другие обитатели полянки.
Из горбатого пня выкарабкался тлеющий старичок, обросший мхом. Заохал беспомощно и присох на месте, бездумно уставившись глазами на кочку.
Выскользнула, задевая о березовые стволы, Древесная Молодушка со своим большеголовым уродцем на руках.
Протянула длинный сук между двумя кривыми ветвями и повесила люльку из белой коры.
Села укачивать сынка.
Большеголовый уродец весь голенький, желтенький, а мать длинная, изгибистая, и глаза у нее как две круглые ягоды.
Сплела она травинку колечком и продела в нее звездочку ромашки: стала мастерить себе серьги.
Напоследок, вприпрыжку, вприпляску, прибежало мохнатенькое пушистое Чудище с заячьей головкой. Завертелось и захлопало длинными ушами. Звали его: Плясун-плясунок.
Так собрались все обитатели полянки, радуясь тихой ночной красоте, глядя в бездыханное небо.
В бездыханном, неразгаданном небе теплились алмазные лампадки и плыл месяц, прорезая набеги волокнистых тучек. Он уронил в ручей отражение и пытливо глядел на златорогого двойника, а ручей гнал струйный блеск через камешек по камешку на камешек.
Вдруг в листве пробежало содрогание и поднялся удивленный загадочный ропот…
Прямо на полянку летела по воздуху серая хатка.
На полянку летела по воздуху серая хатка, роняя за собою зубчатую тень.
Плавно неслась над травой и кустами, хмурая и как будто угрожающая. Месячные лучи ударяли в переливные стекла узорчатых окошек, на кровле возносилась резная птица: не петух, а угрюмое Совиное пугало.
Из трубы диковинной хатки порою полыхали зеленые огоньки.
Внутри хатки стоял тонкий серебряный пар, пронизанный месячным светом.
Между потолком и полом повисла с распростертыми крылами гигантская летучая мышь, величиною с волчицу.
Слепо глядела она, сероголовая, с блистающим пурпурным пятном на лбу. Тяжкие крылья ее переливались золотыми искрами.
На спине у летучей мыши сидела прекрасная дочь Чародея.
Хатка беззвучно опустилась на полянку, и в страхе припали к земле смятые ею пушистые травы.
Из трубы взвилось зеленое пламя, а резное Совиное пугало гулко прохрипело на кровле.
Ледяное дуновение пробежало по мирной полянке, и смутно поднялись отовсюду возмущенные вздохи.
Распахнулась дверь, и с порога хатки сошла звездоокая дочь Чародея.
Огнистое золото рдело в ее багряных кудрях, развеянных над нежным, как ландыш, лицом.
Вся она словно купалась в прозрачной белизне, в жемчужной млечности. Неодолимо влекла к себе, воздушная и зыбкая, как облако, несущее скрытые молнии.
Уста ее светились, как красный яхонт. Глаза горели изумрудными звездами под черными иглами острых ресниц.
Одежды ее, сотканные из розовых лепестков, источали опьяняющий медвяный запах.
А у пояса висел золотой нож.
Обитатели полянки, затаив дыханье, испуганно глядели на зловещую хатку.
А дочь Чародея заломила руки к небу и в сладком рыдании простонала:
— Месяц, месяц, небесный королевич! Улетела бы я к тебе в лазурные страны, обвилась бы вокруг твоего светлого венца! Засверкала бы я в венце твоем бледной жемчужиной, развеяла бы неугасимую тоску мою. Навеки, навеки осуждена я, несчастная, носиться по лесу в летучей хатке!
Ничего не ответил загрезивший месяц, прорезая набеги волокнистых тучек.
И дочь Чародея опустила простертые руки, и протяжно забряцали колдовские ее запястья.
Обернулась вокруг — и увидела Легконожку, любопытно притаившегося за папоротниками.
Пригвоздила его к месту острым взмахом угольно-черных ресниц своих; вспыхнула мгновенной, дразнящей усмешкой. Наклонилась, вся призывная, к желтокудрому проказнику и поймала его гибкими, сверкающими руками.
Крепко сжала воздушное тельце, растрепала лучистую головку, а пойманный бедняжка бессильно вырывался и бился. После отбросила его в сторону, как пушинку. Обдала изумрудным взором остальных перепуганных чудищ.
Все они застыли передо нею, — только умная Бабуня убралась в свое песчаное жилье, тряся серо-зелеными космами.
Змеистым порывом скользнула вперед ослепительная чаровница.
Подкралась к ветвям, где качался в люльке большеголовый уродец.
Ударила по суку золотым поясом, уронила березовую люльку. Выхватила крикливого уродца и стала подбрасывать его вверх, как мячик.
Мать трепетала от страха, а большеголовый уродец, голенький, желтенький, закружился в воздухе.
Глупенького, сонного, обросшего мхом старичка, что беспомощно никнул, дремал на пне, дернула дочь Чародея за бородку, столкнула с его головы колпачок.
Заохал и закивал тлеющий старикашка, мигая бессмысленными глазами. С перепугу провалился в расселину горбатого пня.
Не ускользнул из рук волшебной мучительницы и мохнатенький Плясунок с заячьей головкой.
Схватила она его за пушистые лапки и завертела в безумной пляске.
Рдеющие кольца ее волос струились и рассыпались в месячном блеске; взлетали как золотое пламя над прозрачно-светлым лицом. Так быстро кружилась она, змеистая и облачно-легкая…
Проносилась в безумном вихре, источая опьяняющий запах от своих нежнотканных покрывал.
Вдруг Совиное пугало на кровле захрипело:
— Возвращайся назад, Медвяный Цветок, пора лететь дальше!
И дочь Чародея оборвала, круженье. Безутешно воскликнула, простирая к небу руки:
— Королевич-месяц, возьми меня в твои золотые терема! Ты, безгласный месяц, ты, ледяной месяц, посмотри же с небес на мою неусыпную печаль!
Молчаливо скользил загрезивший месяц, посылая сиянье в ручей к своему светлорогому двойнику.
И дочь Чародея, зарыдав, унеслась в летучей хатке.
Долго еще не могли опомниться перепуганные жители полянки. Снова вылезла умная Бабуня и, собрав всех в кружок, наставляла:
— Это отринутая дочь мудрого Чародея из кристального царства. Много рассказывал мне про нее ветер. Навеки осудил ее отец скитаться по лесу в летучей хатке. Носится, кружится серая хатка по всей темноствольной глубине: вот не убереглась от нее и наша полянка! А впредь мы должны остерегаться. Чуть завидим колдовской полет, — тотчас все по своим местам, как будто о нас нет ни слуху ни духу!
Так наставляла ворчливая Бабуня, кутаясь в душегрейку из волосатой кожи гусениц.
Тихо прошла остальная ночь. С неба пахнуло предутренней свежестью.
По лазурной дороге скользила Заря, белым крылом задувая алмазные лампадки. Сонно голубели ее глаза, и прозрачные ризы, клубясь, излучали сияние.
Зарумянившись, стала она разбрасывать по воздушной дороге цветы. Ярко вспыхнули заревые цветы в струистой голубизне неба.
В это время вдали раздалось чье-то неизъяснимо-сладостное пение…
В нем была лучезарная красота, трепет розовой утренней радости.
Звуки песни казались озолоченными и полными света. Они призывали к неведомому блаженству.
Жители полянки, обвороженные, безмолвно переглядывались, не смея шелохнуться. Благоговейно затаив дыхание, дивились неразгаданному чуду…
Нежно-звонкое пение сверкало ликованием.
Казалось, оно лилось с золотых облаков, из глубины хрустально-розового неба.
От этого пения опьяненно улыбнулся лес и радостно заколыхались росистые травы.
От этого пения пробудились благовонные ландыши и начали молиться под звуки небесного голоса.
Восхищенным дуновением провеял ветерок — и стыдливо замолк, прислушиваясь.
И под это пение так сладко вздохнулось маленьким зачарованным чудищам…
Дрогнули в немом умилении их безвинные лесные душонки. Пригрезилось им что-то светлое, еще незнакомое, и тихо переглядывались лесные друзья увлаженными, робкими глазами.
Каждый точил в кулачок небывалые искорки слез.
Наконец вздыхающая Бабуня сказала:
— Это голубой херувим из заоблачных стран. Он прославляет песнями святое Божье утро. Не чаяла я никогда услышать райский голос!
Но волшебно-звенящее пение раздавалось все ближе и ближе. Скоро перестало казаться, что оно исходит от неба: звуки рассыпались внизу, в глубине темнокудрого леса. Чудесный певец спустился с горы и уже подходил к полянке.
Приближались шаги — не лесные, особенные…
— Это человек! — прошептала ошеломленная Бабуня.
Через ручей перескочил неведомый юноша.
И тотчас сзади него выплыл в золотую лазурь светозарно-ликующий шар солнца.
Жителям полянки, в ослеплении, казалось, что молодой пришлец сошел по лучам…
Он явился к ним в солнечном огне. Его песня опьянила их розовой утренней радостью.
Несколько мгновений он шел, никого не видя, но вдруг остановился, как прикованный.
Звонкая песня оборвалась. Широко раскрытыми глазами, в детском изумлении глядел он на смущенных чудищ.
Каждый из них еще точил в кулачок слезинки.
Нежно-округленное лицо юноши дрогнуло задорной улыбкой. И вдруг полился воздушный смех, чистый, как переливы серебряной струны.
Чудища безбоязненно и доверчиво засмеялись ему в ответ.
Незнакомец воскликнул сквозь ласковый смех:
— Я слышал, что в этом лесу водятся разные диковинные жители, но мне до сих пор еще не верилось! Вот теперь увидел вас своими глазами. Здравствуйте, друзья, я рад, что полюбился вам моей песней!
Восхищенный Легконожка благоговейно сложил ручки.
— Спой нам еще! — умолял он. — Что в сравнении с тобою соловьи и жаворонки! Я знаю, кто ты, светлый гость: ты — Божий ангел и пришел к нам по цветам, рассыпанным в небе Зарею.
Незнакомец любовался Легконожкой и, подняв его, поцеловал в светляковые глазки.
— Нет, лесной малютка! — сказал он. — Я не Божий ангел, я только человек, и иду по свету искать счастья. Зовут меня Иосиф-Живая-Свирель. С песней иду я неведомым путем навстречу жизни.
— Отдохни у нас, — сказала Бабуня. — Мы принесем тебе самых душистых ягод! Будь счастлив в пути, милый странник. Твоя песня напоила нас райской сладостью!
Тогда Иосиф-Живая-Свирель прилег у ручья и положил на камень чернокудрую голову.
Был он похож на едва расцветшее растение, что страстно тянется к солнечным лучам.
Полудетские глаза его загорались трепетным блеском бегущей волны.
Он весь был как светлая волна. Весь — как стремление вдаль.
Заботливые хозяева полянки принесли ему отведать лучших своих яств: сладких кореньев, ягод и питья из душистого сока.
А приветный гость поделился вкусными яствами с беспомощным старичком, что поник-задремал на пне.
Не забыл и большеголового уродца в люльке.
После начал по-детски играть с Легконожкой и мохнатым Плясунком. Забавлялся их восторженными прыжками и взлетами.
— Что это блестит у тебя на пальце? — с любопытством расспрашивал воздушный малютка.
Путник показал ему витое колечко.
— В этом колечке все мое достояние. В нем заколдовано счастье. Мать моя, умирая, завещала мне с ним не расставаться и сказала: «Если не снимешь колечко, — принесет оно тебе великое счастье».
Вскоре начал молодой гость прощаться с хозяевами полянки. Весело улыбался и кивал каждому чудищу.
— Выслушай меня! — сказала ему Бабуня. — За полянкой будет овраг, а за оврагом недобрая долина, вся в пурпуровом пышном цвету. Обойди это проклятое место. С тем, кто придет туда в первый раз, непременно случится беда. Так рассказывал ветер.
Но Иосиф-Живая-Свирель беспечно смеялся.
— Маленькие лесные друзья, я не верю рассказам ветра!
Тогда вздохнула озабоченная Бабуня.
— Жаль мне тебя, милый путник! Юное утро блестит радостью; и ты — весь как утро. Ничто еще не возмутило твоей души, и глаза у тебя, как у безвинного ребенка. Береги же себя в пути, бойся негаданного наваждения! Кто знает, навстречу каким скорбям понесешь ты свою чистую душу?
Со всеми распрощался Иосиф, благодаря за лесную бесхитростную ласку.
Исчез, как и явился, со звонкой песней на устах.
Это была утренняя, солнечная песня.
II
правитьЗа черным провалом оврага расстилалась пурпурная долина.
Красные цветы пламенели в полуденном блеске точно капли крови.
Рдеющей пеленой заткали они всю долину. И над ними вились с тонким гулом тысячи златоцветных стрекоз и шмелей.
Долина звенела и вкрадчиво благоухала, обволакивала душу горячей истомой.
А небо голубело, как расплавленный сапфир, и в огненной синеве проплывали вспененные облака.
По недоброму месту беспечно шел Иосиф, позабыв советы лесной Бабуни.
И цветы изливали перед ним пряные ароматы жадно раскрытыми кровавыми устами.
Беспечально пел Иосиф-Живая-Свирель в своем юном стремлении к неизведанному.
И стали тянуться к звукам его песни знойно-пахучие гирлянды долинных ветвей.
В сладком содрогании сквозная листва переливалась янтарем и изумрудом…
И на звуки его песни, обгоняя ветер, понеслась в долину летучая хатка.
Звездоокая дочь Чародея простирала к Иосифу снежные руки.
— Кто ты, чудесный певец? Непобедимо привлекал меня свирельный твой голос! Песня твоя кружилась в воздухе, как золотая птица. И как я спешила догнать ее!
Она стояла перед ним вся призывная и нежно-печальная. Зыблилась в розовой пене своих покрывал.
И он видел, как сквозь слезы вспыхивали влажно-зеленые звезды ее глаз.
— О, прекрасный певец, не хотелось бы расставаться с тобою! Всюду пошла бы за тобой, была бы твоей служанкой. Только бы слушать тебя, только бы сладко впивать неодолимую ласку твоего голоса!
Уста ее светились двумя алыми лепестками на бледном, как жемчуг, лице.
Огнецветные кольца волос трепетали и жгли ее млечные плечи.
И, когда она говорила, слова ее падали на его сердце точно капли расплавленного золота.
— Если б ты знал, если б ты знал, как я несчастна! Страшным заклятием осуждена я, невинная, на вечное скитание в летучей хатке. Посмотри на мою серую темницу: вот она стоит как угрюмое привидение!
Но Иосиф ничего не видел, кроме влекущих глаз дочери Чародея.
И ему казалось, что он уже давно ее любит, что ее образ сверкал в его снах…
Он воскликнул:
— Как ты прекрасна, как ты прекрасна! Если ты тоже одинока в этом мире, пойдем со мною! Мы схватим счастье за крылья, мы удержим его сильными молодыми руками.
Так говорил Иосиф, и в его взоре рождался блеск стремящейся волны.
Но дочь Чародея качала головой.
— Я не властна никуда уйти из леса. Я не могу снять с себя проклятье!
И вдруг, изнывая, заговорила в страстном и жгучем томлении:
— У отца моего, в кристальном царстве, рассыпается пыль златоструйных фонтанов. Прозрачный чертог как будто создан из света и лазури… А моя жизнь, о, путник, угасает в неволе, и зловещая сова сторожит мою печаль! В кристальном царстве отца моего качаются волшебные лилии. Из их неувядаемых чаш струится таинственная музыка. Неземные плоды сверкают на ветвях алмазным блеском… А вокруг меня нет ни фонтанов ни лилий. В вечном кружении скитаюсь я по ветру! В царстве отца моего, в кристальном царстве, проходят по светлым садам шесть прекрасных сестер моих… О, я завидую их безбольным улыбкам, и шелесту их шелков, и трепету их опахал! Лишь я одна, несчастная седьмая дочь, обречена на вечное изгнание. Помоги же мне, помоги, светловзорный путник! Я верю, что ты будешь моим избавителем.
Знойно текли ее слова, и она замирала в томлении, а Иосиф как будто падал в кипящий поток и шел ко дну.
— Чем я могу помочь тебе? Вот я весь перед тобою. Ничего у меня нет, кроме молодости и любви к тебе! Да вот еще это бедное колечко: с ним сплетена моя судьба.
И, когда Иосиф поведал ей предсмертный завет своей матери, дочь Чародея воскликнула:
— Отдай мне это колечко! Отдай мне твое счастье! Я отнесу его к отцу моему в дар. Быть может, оно будет талисманом, и отец возвратит мне свободу!
Иосиф радостно снял с руки кольцо.
— Если оно может помочь тебе, возьми это колечко. Только не расставайся со мной навсегда, дай мне увидеть тебя еще раз!
Зыбким движением схватила она кольцо.
— Останься в лесу. Там в глубине, за долиной, расстилается озеро. Приходи к нему ждать меня на пятый день. Прилечу на закате поведать, спасла ли меня твоя помощь!
И вдруг отуманила его легким поцелуем и быстро шепнула, сверкая усмешкой:
Коснусь тебя устами,
Устами-лепестками,
Воздушно поцелую,
Навеки заколдую!
Вырвала золотой волос из пряди багряных кудрей и обвила вокруг пальца Иосифа.
В веянии своих легкотканных одежд ускользала от него, нежно-лукавая…
И вся она была как медвяный цветок, источавший сладостный дурман.
III
правитьНедалеко от лесного озера, в ложбине стоял розовый теремок, обсаженный серебристыми тополями.
Была в теремке затейливая галерейка. Она переливалась цветными стеклышками.
Между двумя столбами висели скрипучие качели.
У крыльца грелась на солнышке белая кошка Буркошка.
В розовом теремке жили две сестры, древние старушки-мечтательницы.
Звали их Орлинда и Мелинда.
В ясной безмятежности проводили жизнь дивьи сестры. Бились в них молодые сердца.
Обе с торжественным благоговением углублялись в любимые занятия.
Старшая играла на кифаре. Младшая, гусиным пером, слагала сказочные бредни.
Пересмешник-ветерок далеко разносил по лесу струнное дребезжание из окон теремка. Часами гудели и ныли разбитые струны.
Это Орлинда играла на кифаре. Углублялась и усердствовала: хотела научиться играть сладкоструйно.
А по саду шагала воспламененная стихотворица в длинной хламиде.
Шевелила свисающей нижней губой и вытягивала со с ярым шепотом.
Это Мелинда слагала сказки.
Так протекали дни у бессмертных мечтательниц.
Жили они в теремке с белой кошкой и с прислужницей Варвареюшкой.
Иосиф разыскивал в лесу озеро, к которому обещала явиться дочь Чародея.
По дороге ему встретился затейливый теремок с цветными стеклами.
На скрипучих качелях взлетали две восторженные старушонки в длинных хламидах.
И листья серебристых тополей смеялись серебряным смехом.
Иосиф обрадовался теремку и старушкам.
Решил попросить у них приюта.
Одна из сестер пугливо встрепенулась:
— Сестрица Мелинда, мне чудятся чьи-то шаги!
А другая покачала головой:
— Сестрица Орлинда, тебе примерещилось!
Но белая кошка уже бежала с крылечка, извещая о неведомом путнике.
И не раздувала Буркошка свой хвост с устрашающим видом, а приветливо ластилась к Иосифу.
Это было для него добрым знаком.
Дивьи старушки любопытно всполошились.
Угостили Иосифа вкусным варевом, хлопотали и расспрашивали об его пути.
С гордостью показали ему свои владения и расхваливали наперебой теремок.
А он, в благодарность за добрую встречу, спел им песню.
При первом звуке его голоса Орлинда пришла в оцепенение, — когда же он кончил, насилу очнулась, точно выплыла из сияющей бездны.
Упоенно замигала глазками и стала закатывать их к небу.
Древние мечтательницы воспылали. Ревностно уговаривали Иосифа остаться у них погостить.
— Поживи у нас, милый путник, будь в теремке желанным гостем! Дни здесь проходят безмятежно, ты наберешься новых сил на дорогу.
Орлинда стыдливо прибавила:
— Я поиграю тебе на кифаре!
А Мелинда торжественно перебила:
— Я прочту тебе сказочные бредни!
Иосиф с радостью остался погостить в теремке. Ждал заветного пятого дня, когда прилетит к нему воздушная хатка.
Дивьи сестры привязались к нему, как к родному сыну. Кормили его сладкой белой кашицей, в хлопотах о нем забывали все свои причуды.
Белая кошка бегала за ним по следам. У прислужницы Варвареюшки от его пения проходила зубная скорбь.
По вечерам отправлялись с ним древние мечтательницы в лес на прогулку. Шествовали по любимым тропинкам и умилялись.
Дружелюбно кивали знакомым камням, слушали приветствия сосен.
А дойдя до горы, под которой лежало озеро, каждый раз замирали в блаженном созерцании.
С поросшего вереском склона открывалась лесная необъятность.
Зелеными волнами уходило вдаль море лесов с пробегающими извивами света и тени.
Золотые узоры скользили среди черно-синего бархата…
День и ночь думал Иосиф о своей любви.
Злато-огненные кудри чаровницы опалили его сердце. Грезил он, что развеет все темные преграды и навеки завоюет Летучую Деву.
И никогда еще не пел он чудесней.
Слушая его, говорила Орлинда:
— Ты — дитя утра. У тебя солнечный голос. Когда запоешь ты — чудится, что в грудь проникают лучи солнца.
Уходящие дни отзвучали мольбами и грезами Иосифа.
Наступило заветное время свиданья.
IV
правитьБледно-розовая жемчужная даль вечерела, призывая к неведомому.
Легкий клубящийся пар заволакивал все под горою. Голубые леса словно таяли в туманах.
На прибрежном склоне стоял Иосиф в затаенной тоске ожидания.
Смотрел, как над озером вьются серебряно-пенные струйки туманов.
И душа его тонула в прозрачном дыму, заволакивалась непонятной печалью.
И сам он не знал, отчего холодело его сердце. Точно кто-то, незримый, поник над ним и плакал.
Тогда захотел Иосиф-Живая-Свирель рассеять печаль свою песней.
Но голос его зазвенел серебром слез, и нежная песня лилась как рыдание.
Он сам удивился и подумал:
«Песнь моя! Ты еще никогда не звучала так грустно. Какая-то тень пролетает по моему сердцу, исчезает и снова возвращается. Я чувствую над собой чье-то черное крыло, и оно бросает тень на мое сердце».
И в странном упоении ловил он звуки своего голоса, а песня струилась неудержимым рыданием.
Как будто прощалась она с этим миром, как будто звенела в последний раз…
В это время беззвучно подлетела воздушная хатка, и дочь Чародея сошла с порога.
Только взглянул на нее Иосиф — и все остальное перед ним исчезло.
Вот она здесь, изумрудноокая, с острыми иглами призывных ресниц… Вот она в легком дыму своих одежд, светлая, словно нежно-перистый одуванчик.
Красное золото ее волос трепетало и рдело под лучами.
А в руках она держала белую свирель.
— Мой приветный Иосиф! — сказала она. — Не спасло меня твое колечко. Молча взял его грозный отец и мольбам моим не дал ответа. Но пытливый его взгляд сверкнул изумлением, — и во мне еще осталась надежда. Вот я опять пришла к тебе с просьбой. Хочешь ли, хочешь ли ты спасти меня?
— Я люблю тебя, — ответил Иосиф. — Научи меня, что я должен сделать?
И уста ее засветились красным яхонтом, и глаза ее вспыхнули зарницами.
— Отдай мне твой голос. О, возлюбленный! отдай мне твой сладко звенящий голос. Видишь ли эту свирель? Она заколдована: ты можешь навсегда вдохнуть в нее свой голос!
Пристально смотрел Иосиф на Летучую Деву, и глубокий его взор не омрачился.
— Хорошо, — сказал он, — я отдам тебе мой голос. Песни были солнцем моей жизни, — но тебя я люблю больше чем жизнь. Только дай мне пропеть в последний раз под этим небом: я отдаю тебе все, что имею.
Но дочь чародея испугалась.
— Нет, я не хочу, чтобы ты пел! Самого тебя зачарует твои песня, и ты пожалеешь отдать мне голос.
Тогда Иосиф посмотрел на нее с укоризной.
— Так-то веришь ты любви моей, Летучая Дева!
И он молча взял из рук ее свирель.
Твердо поднес ее к недрогнувшим губам.
И отдал Иосиф-Живая-Свирель свой голос, отдал его без колебаний, без думы.
Потому что душа его сияла любовью.
И дочь Чародея воскликнула:
— Жди меня на седьмую ночь в красной долине… Возвращусь, не покину тебя, мой любимый
И она унеслась, сверкая радостью.
Остывающее небо померкло.
Влажная голубизна заливала гору, и странно темнели полупотопленные сосны.
Тускло-золотистое озеро светилось мертвым блеском. От всего исходила печаль.
Медленно шел по лесу Иосиф.
И деревья шептали ему горькие слова, и все цветы в слезах вздыхали у его ног…
Потому что он отдал свой хрустально-ясный голос.
Отдал свой солнечный голос.
В теремок, задыхаясь, прибежала прислужница Варвареюшка. Растеряла она по дороге весь собранный в чаще хворост.
Громко кричала испуганным сестрам о том, что случилось недоброе дело.
Пошла она в лес за хворостом и негаданно увидела Иосифа с хитрой чародейкой из летучей хатки.
Притаилась Варвареюшка за густыми зарослями. И все видела, все слышала, не смея шелохнуться.
Возмущенные старушонки зарыдали навзрыд. Бросились навстречу к Иосифу, бессильно потрясали седыми головами. Осыпали его упреками, точно снежными хлопьями.
Но от плачущих старческих глаз исходили лучи, под которыми таяли гневные упреки…
— Безумец, безумец, что ты сделал! Ты отдал свой голос, Божий дар!
Иосиф безответно поник головой.
— Опутал ты себя злыми наваждениями, не сумели мы за тобой усмотреть!
Покорно выслушивал Иосиф укоризны и кротко спросил, опуская ресницы:
— Позволите ли вы мне и без голоса остаться на время у вас в теремке?
Рыдающая Орлинда вскричала:
— Сестрица Мелинда, он еще спрашивает, позволим ли мы ему у нас остаться!
А Мелинда ответила в возмущении:
— Лучше бы он спросил, безрассудный, позволим ли мы ему впредь бродить на свободе и поджидать в лесу недобрую хатку!
В эту ночь дивьи старушки не спали. Встревоженно шушукались при дрожащем мигании светильника. Призвали на совет белую кошку и вместе с нею печалились.
Пересмешник-ветерок, залетая в окошки, слышал затаенное старческое всхлипывание. На стенах прыгали смешные тени.
При быстром трясении седых голов назревал хитроумный замысел.
Решили древние сестры устеречь Иосифа от дальнейших бед и сделать его у себя пленником.
С этого дня повсюду следили за ним неусыпные взоры. Было ему строго-настрого запрещено ступит одному хоть шаг из сада. Вечером торжественно выводили его на прогулку.
По сторонам пленника бдительно шествовали древние мечтательницы, а сзади бежала белая кошка.
Так жил Иосиф в теремке пленником.
Однажды, гуляя, зашли с ним дивьи сестры на полянку, где ютились его старые знакомцы — чудища.
Тотчас вылезли из своих нор все обитатели.
— Это ты, это опять ты, Иосиф-Живая-Свирель! Значит, залучил тебя наш лес, не захотел отпустить сладкозвучного гостя!
Иосиф глядел на них с тихой грустью. На губах его дрожала неясная улыбка. Легконожка весь тянулся к нему, восхищенно сверкая лазоревыми глазками. Теребил за палец и упрашивал:
— Спой же нам, спой, прекрасный Иосиф!
И все замирали в блаженном ожидании.
— Маленькие лесные друзья, я не могу вам спеть! Навсегда замолкли мои песни.
Среди чудищ разнесся недоумевающий ропот.
— Отчего ты не можешь нам спеть? Кто наложил на тебя запрет?
— У меня нет голоса, лесные друзья. Я отдал мой голос…
Долго никто не мог понять, в чем дело, а потом, ужаснувшись, все чудища горестно заплакали.
Умная Бабуня прокричала, тряся космами:
— Я знаю, кто выманил у тебя голос: это она, лукавая колдунья из летучей хатки!
Но Иосиф строго сказал:
— Я сам отдал свой голос. Я отдал его с радостью.
Мохнатенький Плясунок, зверушка-прыгушка, жалостно надрывался от слез: лапками прижимал к глазам длинные уши.
А Иосиф спросил с грустной лаской:
— Разве теперь вы от меня отвернетесь? Будете ли вы немножко любить меня и без голоса?
Тогда плачущие чудища обступили его со всех сторон. Всем хотелось утешить его, доказать свою верную любовь.
Усадили Иосифа на траву с умиленным и беспомощным лепетом.
Осыпали его руки слезинками, целовали его кроткие глаза. А Иосиф, смеясь, отбивался от преданных чудищ, и воздушный его смех заворожил полянку, точно звуки песни.
V
правитьНа песчаном солнцепеке, в расщелине красно-бурого холма, притаилась малая пещерка. Это было жилище Сморчка-колдунка, убогонького знахаря, лесного горемыки.
Суетливо копошился он у входа в пещерку, складывая на песке диковинные письмена из самоцветных камешков.
Рядом с ним сидел ручной ворон. Хрипло каркал, поглядывая на труды седобородого хозяина.
Самоцветные камешки играли переливами, а Сморчок-колдунок, лесной горемыка, озабоченно выводил из них мудреные знаки.
Не почуял за работой беды.
Вдруг зашумели окружные заросли и, как вихрь, налетела на него вражья хатка.
Растерянно подскочил колдунок, мигая помутившимися глазами. Стало похоже его лицо на темный покоробленный листик.
А из хатки вышла дочь Чародея и ужалила его насмешливым взором.
— Здравствуй, дедко-дедок! Прилетела я к тебе нежеланной гостьей. Не обидь меня, странницу: прими с честью.
Угрюмо пробормотал лесной горемыка:
— Я убогонький знахарь, Сморчок-колдунок, — что тебе от меня надо?
Дочь Чародея приковала его к месту острым взмахом своих угольно-черных ресниц.
— Я знаю, что есть у тебя потаенное сокровище. Хранишь ты в земле заветный клад! Отдай мне его по доброй воле, и тогда я тебя не трону.
Сморчок-колдунок бессильно заметался на месте.
— Нет у меня никакого сокровища! Чур меня, чур, злая гостья!
Но дочь Чародея схватила его сильными руками, безжалостно сжимала и крутила во все стороны.
Пронзительно крикнул полузадушенный колдунок…
Обернулся со страху в седой древесный стволик.
Тогда сняла она с пояса золотой нож и стала подрезать у стволика корни.
— Побереги свою душу, лесной горемыка! Дай мне выкуп, не то беда тебе.
Испуганно задергал корнями стволик, обернулся опять в косматого колдунка.
Обещал бедняк выкуп за свою лесную душонку.
Кряхтя, залез он в малую пещерку и начал рыть в углу, под хриплое карканье ворона.
Долго разгребал в пещерке землю, бормоча про себя непонятные речи.
Вынес оттуда свинцовую чашу.
И сказал седобородый колдунок:
— Это все, что у меня есть. Единственное мое сокровище. Вот какое свойство у этой чаши. Если попадет в нее капля человеческой крови, обратится она в бесценный камень. Засверкает камень алым блеском, околдует всех неслыханной красою! И так будет с каждой каплей крови. Если же наполнится с краями вся чаша, — вылетит из нее огненная Жар- птица.
Дочь Чародея взяла свинцовую чашу и с лукавой насмешкой оглядела старика.
Еще больше потемнело его личико, похожее на съёженный листок.
— Чур меня, чур! — забормотал он. — Моя кровь для этого не годится! У нас, у лесного люда, вся-то кровь как зеленый сок. Чаша просит горячей человеческой крови!
Но дочь Чародея уже не слушала стариковского лепета, радостно звеня драгоценной добычей.
— Перестань бояться, глупый старикашка! Вот тебе от меня в подарок.
Бросила ему одно из своих запястий и проворно вскочила на крылечко хатки.
И летучая хатка с шумом умчалась, разбросав по песку самоцветные знаки, заметая работу Сморчка-колдунка.
VI
правитьА в розовом теремке дивьи сестры неусыпно лелеяли милого пленника.
И не чуяли они, что пленник замышлял побег…
На седьмой день, к вечеру, Иосиф обрадовал старушек ласковой просьбой.
Сказал, что хотелось бы ему послушать звуков кифары и вдохновенного чтения сказочных бредней.
Старушонки трепетали благодарной радостью.
Возгорелись и возреяли духом.
Торопливо полилось дребезжанье разбитой кифары: зазвенели и заныли прыгучие струны.
Вся Орлинда ушла в напряженное рвение. Между седыми бровями залегали складки.
А Мелинда величаво колыхалась в своей длинной хламиде.
С мановеньем костлявой руки отдавалась любимому бреду.
Обе сестры погружались во что-то бездонное…
Жарко в них бились молодые сердца.
Потихоньку приблизился Иосиф и поцеловал мечтательниц в морщинистые щечки.
И потом, неслышными шагами, удалился из приветного теремка…
А древние мечтательницы еще долго не пришли в себя от пылкого забвения.
Когда же затихли надорванные струны кифары и торжественно смолк изнемогающий голос стихотворицы, — давно уже, давно не было в теремке милого пленника!
Он ушел навстречу к судьбе своей.
VII
правитьТемноствольная глубина молчаливо приготовлялась к вечернему таинству. Лес ждал, что прольется в него кровь отходящего солнца.
Ветви и травы поникли в беззвучии.
Но небо дышало тревожным томлением, и в пылающем блеске нарастали облака.
Извивались стоглавыми драконами.
В безумной тоске шел Иосиф к пурпуровой долине.
Он думал о той, что была для него медвяным цветком с опьяняющим дурманом…
Вспоминал изумрудную влажность ее взора и печаль ее знойных речей.
И молился, чтобы спасти ее своей любовью и больше не разлучаться с нею навеки…
Вечереющий лес охватил его зеленым сумраком.
Иногда ему встречались лесные диковинки. Мимо сновали невиданные существа.
Прошмыгнул Забияка, похожий на еловую шишку. Норовил уколоть Иосифа зазубренными концами своих острых чешуек.
А когда Иосиф пригрозил ему пальцем, — Забияка струсил и решил спастись.
Прыгнул на ветку и прицепился вниз головой, как еловая шишка.
Так притворялся Забияка-шишка.
В померкшей лазури с угрозой ползли тяжкие облака песчаного цвета. И небо томило тревожным ожиданием…
Между кустами шагал вперевалку Толстобок в колпаке из мухомора и в разноцветном халатике из кожи сыроежек.
Это грибной царь обходил на закате лесные закоулки.
Заплесневевшей палочкой постукивал по мхам и кочкам. Вылезали, на стук его, грибы из пахучей хвои и засохших листьев. Отдувались и росли, кривобокие, с важностью косясь на Божий мир.
А грибной владыка проходил дозором, запахнувшись в красно-желтый халатик.
Ничего не замечал вокруг себя Иосиф.
Переполнилось его сердце вскипающей тоской, и воздушно плыл над ним образ Летучей Девы.
Он молился о том, чтобы не разлучаться с нею навеки.
Предзакатная глубь ожидала вечернего таинства…
Лес был, как зеленая чаша, готовая принять в себя солнечную кровь.
В пурпуровой долине широко развернулось небо, полузатопленное змеевидными лучами.
Красные цветы изнемогали в душном безветрии перед грозой.
Жадно раскрытыми устами выдыхали пьянящее благоухание.
И в мрачно-лиловой бездне повисло солнце уже неживым багровым призраком.
А налево всплывал окровавленный месяц…
Вдруг до Иосифа донесся чей-то тонкий, мучительно-жалобный стон.
Он оглянулся и дрогнул отвращением.
Перед ним были темные стволы, как будто литые из железа; по изогнутым сучьям блуждали зловещие отсветы неба.
Между стволами переливалась гигантская паутина из алеющих нитей, — и в ней повис злобный паукообразный карлик.
Голова его и грудь слились вместе. Цепко перебирал он суставчатыми ручками и ножками.
Алчно глядел на свою добычу, — а в паутине запуталось нежное лесное диво, желтокудрый малютка.
Судорожно бился Легконожка, заливаясь бессильными слезами.
Клял самого себя за вечные проказы. Не послушался воздушный резвунчик мудрых запретов лесной Бабуни: пробрался тайком в недобрую долину и попал в смертоносные сети!
Иосиф поспешно разорвал паутину. Бережно освободил серебристое тельце от язвящих его цепких нитей.
И паукообразный хищник затрясся от злости. Разъяренно перебирал мохнатыми ручками и ножками.
Легконожка, в безумной радости, осыпал пальцы Иосифа несчетными поцелуями, легкими, как прикосновение мотылькового крыла.
И когда Иосиф бранил его за безрассудство, освобожденный малютка умильно склонил перед ним лучистую головку.
— Мой желанный, мой любимый господин! Я никогда не забуду твоих слов. Теперь ты будешь моим повелителем. Хочешь, я стану плясать для тебя и собирать золотые росинки? Только не брани меня так сурово! Бедный Легконожка постарается заслужить твою светлую улыбку.
Расставшись с волшебным проказником, Иосиф пошел к тому месту, где явилась ему в первый раз дочь Чародея.
Солнце угасло. Голубоватая мглистость окутала сонную землю.
Месяц, печальный небесный пловец, со страхом услышал первый раскат грозового удара.
Гневно столкнулись друг с другом темноглавые облачные драконы: из разверстых пастей взвились молнии.
Они озарили полет заколдованной хатки.
Летучая хатка примчалась. Быстро неслась она по волнам воздуха, и в узорчатых окошках прыгали искры.
Совиное Пугало на кровле дико блистало стеклянными глазами. Из трубы полыхали зеленые огоньки.
В снежном сверкании своей белизны подходила к Иосифу дочь Чародея. На загадочных губах ее дрожала мольба.
Лицо ее было как жемчуг, а волосы как змеистое пламя.
И бледные пальцы сжимали тяжелую свинцовую чашу.
— Мой прекрасный Иосиф! — зарыдала она. — Не помог мне сладкоструйный твой голос. Отнял у меня отец волшебную свирель и велел мне покинуть родное царство. С плачем ушла я из лазурных садов!
— Слушай, — воскликнул Иосиф. — Мы отныне не должны разлучаться! Я хочу унести тебя на моей груди, и вдвоем мы узнаем радость жизни.
— Мой прекрасный Иосиф, я люблю тебя! Но нельзя мне покинуть летучую хатку. Вот прихожу к тебе с последней просьбой: дай мне несколько капель твоей крови в эту чашу! Каждая капля обратится в бесценный камень, околдует все взоры неслыханной красою!.. Перед этим сокровищем не устоит мой отец: дивный дар победит его суровость. Как только спадет с меня злое заклятие, — я вернусь и повсюду пойду за тобою!
— Ты должна быть моей, — сказал Иосиф. — Я молился, чтобы мы не разлучались.
— Хорошо, только дай мне твоей крови! Несколько горячих капель крови.
И она сорвала с пояса золотой нож… Протянула к Иосифу с мольбою.
В это время раздались грозовые раскаты: темноглавые драконы содрогались.
В блеске молний засверкал золотой нож.
Капля крови упала на дно чаши и вспыхнула в ней бесценным рубином.
А за нею струей полились другие — и Летучая Дева трепетала от радости. Затуманенный взор ее дышал торжеством.
Так проходили мгновения.
Наконец раздался тихий голос Иосифа:
— Медвяный Цветок! Ты берешь у меня слишком много крови.
Но она умоляла в опьянении:
— Дай мне еще немножко! Посмотри: чаша полна уже выше половины… Потерпи еще недолго, мой светлый Иосиф.
И, когда она говорила, ему казалось, что невидимые искры жгут его лицо.
А сама она трепетно думала:
«О, если б чаша наполнилась до края! Тогда из нее вылетит волшебная Жар-птица!»
Неподвижно стоял Иосиф.
И вдруг все стало уплывать из его глаз…
Лиловая пелена заволокла долину, и ветви деревьев ушли в необъятность.
Он пошатнулся и упал на траву, истекая кровью.
А из чаши, сверкающей доверху бесценными камнями, с криком взвилась огнезарная Жар-птица. Победно взмахнула златоперыми крылами.
Дочь Чародея поймала Жар-птицу и, торжествуя, опутала ей крылья алой лентой.
После бросилась к Иосифу и громко призывала его нежными именами.
Разорвала одно из своих легкотканных покрывал, чтобы перевязать ему жгучую рану.
— Очнись, очнись! — говорила она. — Я больше не возьму у тебя ни капли крови! Раскрой свои прекрасные сияющие глаза. Я хочу, чтобы ты мне улыбнулся!
Но Иосиф лежал на земле без дыхания.
Она со страхом подняла его чернокудрую голову. Но тяжелая голова упала обратно на траву.
Тогда она попыталась разомкнуть поцелуем его губы.
Но льдистые губы были стиснуты и безответны. Она почувствовала на них веяние смерти и с безумным ужасом отшатнулась.
В блеске молний схватила дочь Чародея огнезарную птицу и чашу с сокровищем.
Прыгнула на пороги летучей хатки и бешеным порывом умчалась из красной долины.
VIII
правитьВ бездорожной чаще, за кипучим водоскатом, росли, колыхались вещие травы.
За кипучим водоскатом да за темными низинами, за язвящими укусами волчца и терновника качались, росли чудотворные травы, поникали, дремные, к сырой земле.
Породило их, горючих, ночное ведовство, а вспоили их теплые утренние росы.
Когда солнце припекало — наливались в них целебные соки, когда месяц серебрил — горечь соков просилась наружу.
В предночной час опушались заповедные травы дымно-белым цветением.
И в глубоких сердцевинах вскипали целебные капли…
Туда, в потаенную чашу, спешил, торопился Легконожка.
Без отдыха несся, чуть касаясь земли, и тревожно мерцал светляковыми глазками.
Опаловые лучики тянулись с головки, освещая дорогу в глухих дебрях…
Спасенный малютка не ушел из долины, когда Иосиф освободил его от алчного хищника.
Видел, как примчалась по воздуху вражья хатка — и приник за сквозной пеленой папоротника.
Чутко слушал непонятные речи, холодел от страха, глядя на Летучую Деву.
И вот теперь несся Легконожка по лесу, проворней чем пушинка, гонимая ветром…
За кипучим водоскатом, между вещими травами, порхало, скользило нежное лесное диво.
В полумгле серебрились прозрачные ножки…
Брызнул из горючих стеблей чудотворный сок на бесчувственное тело. Осыпалось дымное цветение на застывшие цепенеющие уста.
И бледный Иосиф очнулся от предсмертного забвенья. Устало раскрыл отягченные веки…
Грозовые драконы уже исчезли с небес. Тихо расстилалась перед ним долина, убеленная месячным сиянием.
И почудилось ему, что зовут его трепетные колокольчики ландышей. Так воздушно звенел над ним чей-то серебристый голосок:
— Встань, встань, мой желанный господин! Я люблю тебя больше, чем солнце и месяц, больше, чем мой родной лес!
IX
правитьРозовый теремок приуныл и затих. Листья серебристых тополей трепетали серебряным плачем.
Пересмешник-ветерок не разносил больше струнного гудения из окошек, и забытая кифара отдыхала в молчании.
Милый пленник сам вернулся к древним сестрам, но в глазах его угасла радость жизни.
Молча смотрел он перед собою невидящим взором, и на лице его залегла тайная мука.
Огорченные старушки не смели расспрашивать. Растерянно ходили за ним и кручинились. Приносили то яблочек, то душистое варево. Но печальный Иосиф не ел и не пил.
Орлинда тайком закатывала глазки к небу и неслышно лепетала про себя молитвы.
И вот, однажды, измученный Иосиф положил на колени к старушке голову. Тихо исповедовался ей в своих страданиях.
— Добрая лесная старушка, пойми, что она меня не любит. Жалость к ней затопляет мое сердце! Но ко мне она не имела сострадания. Не побоялась умертвить меня ради сокровища, говорила мне обманные речи…
И в жалобах своих усталый Иосиф походил на тоскующего ребенка. По-детски недоуменно смотрел он на старушку, и бедная Орлинда, лаская его, расплакалась.
В это время кто-то трижды стукнул в дверь.
Странно и властительно прозвучали нежданные удары, и чей-то могучий голос произнес:
— Да не смущу я вас моим появлением! Тихое жилище, прими мой привет.
Дверь распахнулась, и вошел величавый незнакомец в злато-узорном одеянии.
Робкая Орлинда вскочила с места и замерла в изумлении, округлив глаза.
А загадочный гость приблизился к Иосифу и вгляделся в него с пристальным вниманием.
Потом улыбнулся спокойной и таинственной улыбкой…
По плечам его вились светоносные волосы, вся одежда мерцала алмазными блестками. Семицветный знак высшей власти пламенел на его груди.
То был мудрый Чародей из кристального царства.
Он сказал:
— Я отец изгнанницы, обреченной скитаться в зачарованной хатке. Не к добру повстречалась она на твоем пути, юноша. Знаю, что душа твоя запуталась в огненных сетях ее волос! От тебя, неразумный, приносила она мне дары, подкупала, чтобы снял я с нее осуждение. Но не будет этого вовек.
В руках у волшебника блестел маленький ларчик. Он достал из него белую свирель.
— В этой свирели заколдован твой голос. И его не пожалел ты для любви!
Он приложил свирель к устам Иосифа и тихо дунул.
— Возвращается тебе твой сладкий голос, Божий дар.
После надел на палец Иосифа его заветное материнское колечко.
— Возьми обратно твой перстень и отныне храни его свято.
Напоследок Чародей вынул из ларчика свинцовую чашу.
— А эта чаша, в которой пылала рубинами живая кровь твоя, пусть остается здесь, как вечное напоминание! Пусть каждый взгляд на нее разрушает обольщения моей безжалостной дочери. Вспоминай об ее жестокости — и ты исцелишься от безумства любви.
Тогда Иосиф молча закрыл лицо руками.
Чародей продолжал:
— Скажи мне, веришь ли ты теперь, что много зла таится в моей дочери?
— Она несчастна! — отвечал Иосиф. И он не мог говорить от душивших его рыданий.
— Дочь моя недостойна одного твоего вздоха, — сказал Чародей. — Слушай, открою тебе зловещую тайну: у нее нет сердца в груди. Пойми мои страшные слова: она родилась на свет без сердца! Пусто и мертво у нее в груди: там не раздается ни одного биения.
Едва он произнес это, как Орлинда со слезами воскликнула:
— Несчастный ребенок, слышишь ли, что говорит наш гость? Зачем полюбил ты безжалостную обольстительницу! Ответит ли она тебе добром, если нет у нее живого сердца?
Чародей повторил:
— Она родилась без сердца. Вот почему ничто никогда ее не исправит. В лазурных садах моего царства она была ядовитым цветком. Но ты полюбился мне, Иосиф-Живая-Свирель! Если хочешь, я отдам тебе в жены одну из моих остальных дочерей. Каждая из них светлее непорочной лилии. Когда время развеет твою скорбь, приходи в мои воздушные чертоги. Трижды поверни на пальце твой перстень — и незримо очутишься на границе кристального царства.
Но Иосиф ничего не ответил, и волшебник посмотрел на него участливым взором.
— Прощай! — сказал он. — Буду ждать, что ты придешь ко мне. Дочь моя недостойна одного твоего вздоха. Знай, что слезы ее притворны и в устах ее дышит ложь. Забудь о ней.
Он взмахнул златоузорным одеянием и бесследно исчез, заклубившись мерцающим облаком.
X
правитьНочь разрыдалась тревожным ненастьем…
Посреди небесной синевы стоит башня, где живут быстрокрылые ветры.
В сумерки вылетел оттуда самый старый и гневливый Вихрь. Своенравно помчался в поднебесье, нахлобучив на себя шапку-невидимку.
И лесной теремок пугливо слушал, как гнутся ветвистые великаны-сосны под бурными ударами сердитого старца.
А в полночь, мимо окон, со свистом и шумом зловеще пронеслась летучая хатка.
Дочь Чародея стояла на пороге, ухватившись рукой за навес крыльца.
Волосы ее бешено разметались по плечам, неживым казалось ее лицо с большими остановившимися глазами.
Иосиф рванулся к окну, весь содрогаясь и тоскуя.
Распахнул раму навстречу лунному блеску и буйным крылам ветра.
Вдруг хатка замерла в воздухе, и дочь Чародея увидела Иосифа. Ужас расширил ее звездные глаза.
Она пошатнулась на месте, не смея себе верить, и с губ ее сорвался судорожный крик:
— Ты жив, ты жив! А отец снова проклял меня из-за тебя, назвал жестокой погубительницей. Ты жив! Так гляди же, как я скитаюсь по ветру, как я изнемогаю в безумном томлении!..
И Совиное Пугало дико вращалось на кровле, а бушующий Ветер гневливо завывал:
— Вперед, вперед. Летучий Цветок! Кружись, ядовитый цветок, вырванный из сада, разноси в глухих чащах свой проклятый дурман.
Дивьи сестры в страхе закрывались дрожащими руками. Орлинда упала ниц перед Иосифом:
— Уйди, мой ясный, уйди отсюда! Не смотри на бездушное привидение!
А зловещая хатка стала носиться мимо окон теремка, под яростью гудящего ненастья.
И слышался стон:
— Иосиф, Иосиф! Не помог мне твой свирельный голос, не помогла горячая кровь твоя! Все отдал ты мне — и ни в чем не нашла я спасения. Сердца, сердца нет в моей застывшей груди!..
А ветер бушевал все грознее, деревья как будто обезумели и травы метались, точно стараясь оторваться от своих корней.
И опять разносился мучительный стон:
— Послушай, послушай: ничто не бьется в моей льдистой груди! Приложи ухо твое, — и ты не услышишь ни одного трепета. Проклятье судьбе моей, проклятье моей жизни! Без сердца, без живого сердца, терзаюсь я в нескончаемом кружении!
XI
правитьЗолото солнечного огня пропитывало каждый листок на березах. Иосиф лежал в тени дерева, а Легконожка прильнул к его плечу головкой.
— Слушай, мой кроткий господин, я не могу видеть твоего горя. Хочешь, я буду плясать для тебя? Хочешь, я созову стрекоз и блестящих жуков, чтобы с ними водить перед тобой хороводы?
Иосиф тихонько целовал Легконожку.
— Бедный малютка, не тревожься обо мне. Поди поиграй с твоими друзьями.
Но Легконожка шептал ему на ухо:
— Ты думаешь, что я ничем не могу помочь тебе. Как можешь ты знать? Расскажи твое горе. Если будешь молчать, ты убьешь Легконожку — убьешь твоими печальными глазами!
— Ласковый мой ребенок, я грущу о невозможном. Никогда мне никто не поможет. Я хотел бы достать человеческое сердце… Вложить его в одну бедную пустую грудь!
Легконожка сжал ручки и задумался.
— Ты хотел бы достать человеческое сердце! Легконожка не знает, где найти его… Но послушай, послушай, что я придумал. Я скажу тебе все за три поцелуя. У меня есть приятель, Подземный Кузнец; он великий работник, он все может! Приласкай Легконожку и пойдем к Кузнецу. Ты увидишь, что он скует тебе сердце.
По-прежнему мирно расстилалась укромная полянка в лесных глубях.
На мшистом зубце островерхого камня высоким колосом цвела Иван-трава.
Издали походила она на свечу, бледно горящую розовым пламенем.
А вокруг песчаной ямы зыблился лиловый шелк расцветшего вереска.
Косматая ель широко распростирала иглистые лапы. Под корнями ее раздавался мерный стук подземного молоточка.
Но вот замолчал проворный молоточек… Посреди узловатых корней, из расселины, появилось на свет маленькое строгое личико. Огляделось пытливо и вдумчиво.
Это неустанный работник вылез из кузницы на призыв Легконожки. Глуховатым подземным голосом расспрашивал Иосифа об его горе.
Иосиф держал в руках чашу, оставленную ему волшебником, и с мольбой говорил:
— Скуй мне сердце, маленький Кузнец, скуй мне живое сердце, чтобы могло оно согреть застывшую грудь, в которой не слышно ни одного трепета! Маленький Кузнец! Я принес тебе заколдованную чашу: каждая капля человеческой крови превращается в ней в бесценные яхонты. Возьми мою кровь, возьми ее у меня сколько хочешь, вылей из моих жил и наполни чашу! Оставь мне лишь столько жизни, чтобы я мог донести скованное тобой сердце в кристальное царство.
Строгое личико Кузнеца омрачилось глубоким раздумьем.
Грустно покачал он в ответ головой.
— Ты пришел просить у меня невозможного. Из чего я скую тебе сердце? Нельзя сковать его из подземного золота: будет такое сердце безучастным и жестким. Не принесет тебе счастья золотое сердце. Победи свою тоску, Живая-Свирель!
И напрасно Иосиф продолжал умолять его своим прежним волшебно-звенящим голосом.
Непреклонно глядело нахмуренное личико.
Тогда истомленный Иосиф безнадежно поник головой.
И Печаль окутала его тенью черных крыльев и незримо прильнула к нему жгучими устами.
Он в бессилии опустился на камень и заплакал.
Горячая слеза задрожала на его ресницах и, скатившись, упала в заколдованную чашу.
И на дне ее превратилась в чистейшее серебро…
Маленький Кузнец с изумлением увидел, что блестящая слеза затвердела серебром.
И он сказал:
— Вот если ты будешь плакать так много, что наполнится чаша, я скую тебе сердце из этого серебра. Из слез любви и жалости скую тебе светлое живое сердце… Но много, много надо слез, чтобы наполнилась ими чаша!
Легкое дуновение всколыхнуло воздух: это тревожно вздохнула полянка, чутко внимая загадочным речам. Смутный шелест разнесся от окружных ветвей: они стали молиться и шептать благословения.
А Иосиф плакал слезами любви и жалости и, казалось, отдавал в них всю свою душу.
И Печаль оторвала от него черные крылья. Смутно отплывала, не смея возмущать его знойным дыханием…
И в нем не оставалось ничего, кроме любви и бесконечной жалости.
— Плачь, плачь! — говорил кузнец. — Все еще мало твоих святых слез, чтобы сковать человеческое сердце!
И слезы катились одна за другой и падали, падали в волшебную чашу.
И прекрасный Иосиф плакал так долго, что сверкающая чаша наполнилась выше половины.
Казалось, он отдавал свою душу…
Все вокруг затрепетало состраданием: робко зарыдал вместе с ним ветерок, и прозрачно заплакали в ручье светлозвонные струйки.
А Кузнец не спускал с него любовного и пристального взора.
— Успокой его, успокой! Пусть он перестанет! — задыхаясь, умолял Кузнеца Легконожка. — Я боюсь, что жизнь уходит из него вместе с каждой слезою! Посмотри, лицо его стало как бледное облако. Не плачь больше, утешься, мой кроткий повелитель!
Но Подземный Кузнец строго качал головой, приказывая Легконожке умолкнуть.
Нежное лесное диво, содрогаясь, прильнуло головкой к руке Иосифа. Было тихо: только лесные ветви молились и шептали благословения.
И когда Кузнец бережно взял чашу, наполненную до края святыми слезами, из груди его вырвался вздох умиления.
На его проясневшем личике засветилась глубокая нежность.
Молча прикоснулся он теплым поцелуем к устам обессиленного Иосифа, положил на его горящие веки свою твердую утешающую ручку.
И от этой ручки исходило кроткое успокоение.
Торжественно застучал подземный молоточек, сотрясая отзвуком старые корни.
«Я кую, кую живое сердце! Трепетное сердце кую я из слез любви и жалости.
Пусть, зарожденное в глубях лесных, впитает оно мирную лесную благость.
И, как роса огневеет небесным лучом, как ручей дышит звоном и песнями, как утренний лес светит радостью, — так пусть оно переполнится солнечным счастьем беззакатной любви».
XII
правитьИосиф трижды перевернул заветное кольцо и незримо перенесся на границу кристального царства.
И вот он шел в лазурные чертоги.
Под ногами его расстилалась кристальная гладь, и он видел в ней свое отражение.
А вдали были алмазные переливы, розовеющая снежность, златоцветные брызги взлетающих искр. Там ожидало его празднество волшебного блеска.
И в душе Иосифа был праздник света и лазурной ясности.
Глаза его еще горели от пролитых слез, но в руках своих он нес живое сердце и прислушивался к его страстному биению.
Кристальная гладь уводила его в дивные сады, блаженные мысли, как крылья, поднимали его в бесконечность.
И он улыбнулся своему отраженному образу, увидев на лице его красоту безгреховной радости.
В зачарованных садах все казалось небывалым и призрачным.
Голубые фонтаны рассыпались перепевными потоками, и от них исходил лучезарно-синий блеск.
Среди деревьев бродили золотые павлины, распуская веера пламенеющих перьев.
Неземные плоды свисали с ветвей. Повсюду качались на длинных стеблях перламутрово-радужные лилии. Из их неувядаемых чаш струилась магическая музыка…
— Ты пришел! — сказал Иосифу волшебник. — Я принимаю тебя с радостью, как сына. Хочешь ли выбрать себе в жены одну из моих дочерей?
Но Иосиф протянул к нему сердце, горячо трепетавшее в его руках.
— Возьми это живое сердце! Я принес его для Летучей Девы. Старый лес сжалился над моими страданиями: в недрах его нашелся молоточек, который сковал это сердце из слез моих.
Тогда Чародей воскликнул:
— Иосиф-Живая-Свирель, любовь твоя была необорна! Как мне благодарить тебя? Ты спасаешь мою дочь, несчастный погибающий цветок.
И он трижды протрубил в алмазный рог, призывая воздушную хатку.
Иосиф стоял в ликовании. Словно нежные лютни запели в его душе…
Летучая Дева примчалась.
Гневная тоска омрачала ее взор, пылающие уста ее змеились отчаянием.
И вся она была как облако, несущее скрытые молнии.
Но отец таинственным жезлом коснулся ее льдистой груди и с молитвою вложил в нее живое сердце…
Тогда покачнулась она, как будто под приливом внезапной волны, и в сладком полузабвении упала на руки к Иосифу.
Блаженно-томящий восторг ослеплял ее, потоками вливалась в нее новая неведомая жизнь.
— Ты победил все, — сказал волшебник Иосифу. — Славлю победу любви твоей!
И, очнувшись, звездоокая дева стояла в незапятнанной светлости, чистая, как только что рожденный ландыш.
Она подняла на Иосифа свои влажные глаза. Молча глядела на него долгим взором.
И одна душа проливала свой свет в другую.
А зловещая хатка яростно закрутилась в последнем кружении.
Из раскрытых дверей вылетела гигантская Летучая Мышь, тяжко взмахнула крылами и, шипя, распалась серым прахом.
Бешено метнулось на кровле Совиное Пугало, испуская последний хрипящий вопль.
Яркое пламя вырвалось из трубы и стало ненасытно лизать стены.
И вспыхнула летучая хатка зеленым костром.
Иосиф остался в голубых садах со своею женой, непорочным Весенним Цветком. Жизнь их была похожа на песню, любовь — на молитву.
Они взяли к себе нежное лесное диво: Легконожка не мог вынести разлуки с Иосифом.
Иногда из кристального царства вылетала воздушная ладья, вся в розовом сиянии.
Ее несли по волнам воздуха лазурноперые лебеди. У малютки-возничего радостно вспыхивали светляковые глазки.
Среди цветов сидели Иосиф и жена его.
Они неслись в заповедную чащу. Посещали в лесу старых знакомцев.
Любовно встречал их затейливый лесной теремок. Листья серебристых тополей смеялись серебряным смехом.
Гулко обрывалось струнное дребезжанье кифары, замирали на полуслове сказочные бредни… Дивьи сестры, в развевающихся хламидах, спешили к желанным гостям, просияв радостью.
А после воздушная ладья летела на любимую полянку.
Там вылезал к ним маленький Подземный Кузнец из-под сплетенных корней ели.
Там пел Иосиф-Живая-Свирель свои солнечные песни старому лесу.
— Вещий лес! Ты научил меня любить и молиться. Дай мне и теперь твое мирное благословение, напои свежестью, убаюкай душистыми волнами твоего шороха. Пусть я вдохну твой покой, пусть нагляжусь на тебя, пока в душе моей не ляжет зеленый отсвет твоей глубины…
А старый лес по-прежнему расстилался в невозмутимой красоте. Утром все в нем было как краткое благовестие, как призыв к бестревожной радости. Вечером, когда травы заросятся молитвенными слезами, он весь был исполнен тихой покорности перед неведомым.
В его зеленом сумраке годы проходили неслышно, беззвучной поступью. И он благословлял их мирное веяние.
За кипучим водоскатом по-прежнему колыхались, росли чудотворные травы. Поникали, дрёмные, к сырой земле, в предночной час опушались дымно-белым цветением.
И по-прежнему разливала сладкосмольную свежесть укромная полянка в нетронутых глубях.
Чутко тянулись в вышину ветвистые великаны, прислушиваясь к молчанию неразгаданного неба.
Легкозвонный ручей гнал по белым камням хороводы струек и болтал-напевал:
«Я бегу, звеню, струйный блеск гоню через камешек по камешку на камешек…
Я журчу, смеюсь, лепечу, несусь через камешек по камешку на камешек».
1908 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.