ЛѢТО.
(Посвящается Анатолію Владиміровичу Святловскому).
править
I.
правитьВъ ясный майскій полдень, по проселочной дорогѣ, ныряя въ ухабахъ и разбрызгивая грязь, ѣхала телѣжка, одна изъ тѣхъ небольшихъ куцыхъ телѣжекъ, въ которыхъ ѣздятъ сельскіе торгаши, кабатчики и крестьяне позажиточнѣе.
Въ телѣжку была впряжена старая бѣлая лошадь, высокая, костлявая, съ огромной головой и отвислыми ушами. Дорога очевидно хорошо была извѣстна лошади, выражавшей знакомство съ нею утвердительнымъ поматываніемъ головы и помахиваніемъ хвостомъ. Казалось, лошадь вовсе не нуждалась въ кучерѣ, молодомъ апатичномъ маломъ, съ серьгою въ ухѣ; тѣмъ не менѣе парень какъ бы считалъ своею обязанностью подергивать возжею и кричать по временамъ: «но, но, молодая!»
Рядомъ съ парнемъ сидѣлъ юноша лѣтъ 17, въ лѣтнемъ гимназическомъ пальто, надѣтомъ поверхъ коломянковой блузы и въ высокихъ сапогахъ. На лицѣ юноши, нѣсколько блѣдномъ и худощавомъ, выражалось самое искреннее удовольствіе. Небольшой парусинный чемоданъ, брошенный на дно телѣжки въ ноги, давно уже сильно давилъ ступню юноши; телѣжку трясло довольно чувствительно, а на колеяхъ такъ подкидывало сѣдока, что онъ поспѣшно хватался обѣими руками за тонкіе поручни, которые, въ свою очередь, давили ему бокъ, но тѣмъ не менѣе юноша былъ весь вниманіе и восхищеніе.
Онъ смотрѣлъ по сторонамъ, любуясь то широко раскинувшимися, покрытыми свѣжей зеленью, полями, то темнымъ сосновымъ боромъ, что надвигался прямо съ горизонта, то кудрявой зарослью молодыхъ березъ и осинъ, весело обступавшей обѣ стороны прихотливо извивавшейся дороги. Каждая, самая незначительная перемѣна пейзажа возбуждала живое любопытство юноши, глаза его загорались, на блѣдныхъ щекахъ появлялся румянецъ, юноша вытягивалъ шею и безпрестанно поворачивалъ голову то направо, то налѣво. Попадался ли ручей, журчавшій полой мутною водою, съ перекинутымъ черезъ него бревенчатымъ полусгнившимъ мостикомъ, — юноша съ восхищеніемъ смотрѣлъ и на ручей, и на мостъ. Случалось-ли проѣзжать мимо какого-нибудь выселка, съ пятью-шестью избами, стоявшими одиноко въ полѣ, подобно группѣ отставшихъ отъ товарищей солдатъ, — юноша съ любопытствомъ смотрѣлъ на избы и, проѣхавши, еще оборачивался, какъ-бы желая надолго сохранить въ памяти ихъ внѣшній видъ.
Съ возницей онъ не заговаривалъ и не разспрашивалъ его ни о чемъ, какъ-бы считая общенье съ мужикомъ ниже своего достоинства. Но когда парень спрашивалъ его, онъ отвѣчалъ ему коротко, поучающимъ тономъ взрослаго, образованнаго человѣка. Впрочемъ, парень былъ тоже не изъ болтливыхъ. Въ промежуткахъ между куреньемъ папиросъ, которыя онъ свертывалъ изъ клочковъ газетной бумаги, парень задавалъ два, три вопроса и опять замолкалъ надолго.
— Вы изъ какихъ-же будете? — спрашивалъ онъ.
— Какъ «изъ какихъ»?
— Изъ господъ али какъ?
— Да, изъ господъ! — юноша усмѣхнулся, — ты видишь я гимназистъ.
— Мнѣ почемъ знать! — равнодушно отвѣчалъ парень, емназистъ, али кто иной.
— Я тебѣ говорю, кто я.
— Ладно, знать будемъ.
Парень опустилъ возжи и предался продолжительному размышленію.
— Это что-же, училище что-ли такое? — спросилъ онъ.
— Да, среднее учебное заведеніе, — отвѣчалъ юноша.
— Такъ, чему-же тамъ учатъ?
— Многому, тебѣ не понять.
— Такъ, такъ, — подтвердилъ парень и вздохнулъ.
Опять наступило молчаніе. Парень свернулъ папиросу, медленно выкурилъ, сплюнулъ и, взглянувъ снова на гимназиста, спросилъ:
— Какъ же вамъ Андрей Андреичъ приходится, сродственникъ, что-ли?
— Да, отдаленный.
— Такъ погостить, значитъ, ѣдете?
— Погостить.
— У насъ хорошо.
Разговоръ прервался при въѣздѣ въ деревню. На улицѣ еще издали виднѣлась вывѣска, замѣчательная аляповатымъ сочетаніемъ краснаго и синяго цвѣтовъ. Парень подтянулъ возжи, причмокнулъ и кляча, въ предвкушеніи скораго отдыха, помахивая хвостомъ, побѣжала прямо ко двору покосившагося двухъ-этажнаго дома. Не говоря ни слова, парень соскочилъ съ сидѣнья, подвелъ лошадь къ колодѣ и направился къ дверямъ. Гимназистъ сидѣлъ и разсматривалъ вывѣску, на которой было: «постоялый дворъ и кушенье». Съ правой и съ лѣвой сторонъ этой надписи были изображены яства, о свойствахъ которыхъ съ трудомъ можно было догадаться, настолько яичница представляла изъ себя какое-то зацвѣтшее болото, а нарисованная, зачѣмъ-то, сверху сквороды громадная вилка походила на мостикъ черезъ это болото. Сбоку окорокъ ветчины напоминалъ песчаную желтую скалу, а собраніе коричневыхъ чудовищъ, лежавшихъ какъ-бы на камняхъ съ выпученными глазами, по всей вѣроятности, должно было обозначать порцію жареной рыбы съ картофелемъ.
Въ то время какъ лошадь, отбиваясь хвостомъ отъ мухъ, медленно жевала брошенную парнемъ въ колоду охапку сѣна, юноша, съ любопытствомъ туриста, осматривался по сторонамъ. Все для него было здѣсь и ново и интересно.
Вася Полозовъ, только что перешедшій въ 7-й классъ, постоянно жилъ въ Петербургѣ и не имѣлъ никакого понятія о деревнѣ. Съ папа и мама онъ часто ѣздилъ въ Петергофъ и Павловскъ, хорошо ознакомился съ петергофскими фонтанами, павловскимъ паркомъ и эстрадой, на которой играла музыка, но ничего подобнаго тому, что было теперь передъ его глазами, онъ не видалъ никогда; этотъ міръ былъ для него совершенно особымъ, крайне интереснымъ міромъ.
Къ телѣгѣ подошли два мужика; одинъ облокотился на сидѣнье и устремилъ неопредѣленный взглядъ въ даль. Другой, постарше, порылся въ карманѣ пестрядиныхъ шароваръ, вытащилъ нѣсколько мѣдныхъ монетъ и, ударивъ по нимъ ладонью, сказалъ:
— Идемъ, что-ли?
— Угощаешь?
— Для ча нѣтъ! Сорокоушку стравлю, будь тебѣ хромому чорту не ладно.
Молодой мужикъ осклабился, оба какъ-то странно подмигнули другъ къ другу и пошли къ дверямъ постоялаго двора.
Игравшіе у колодъ въ бабки босоногіе грязные ребятишки сгруппировались около Васи и, разсматривая его пальто, фуражку съ околышемъ и свѣтлыя пуговицы, шепотомъ дѣлились впечатлѣніями.
Юноша начиналъ уже скучать, съ нетерпѣніемъ поглядывая на дверь съ блокомъ, которая скрыла возницу. Поведеніе парня оскорбляло его самолюбіе.
Хорошъ кучеръ, который везетъ барина, знаетъ, что тотъ усталъ и хочетъ отдохнуть, и вдругъ безъ спроса убѣгаетъ въ кабакъ! Пожаловаться-бы на него Андрею Андреичу…
Вася уже намѣревался сойти съ телѣжки, но только что занесъ было ногу, дверь постоялаго распахнулась, на улицу выбѣжала босая дѣвка, лѣтъ 19, а за нею стремительно выскочилъ парень.
Дѣвушка бросилась къ колодамъ, но не успѣла добѣжать, какъ парень догналъ ее и обнялъ.
— Пусти, чортъ окаянный, пусти, дьяволъ, о, чтобъ тебѣ! — кричала дѣвка, отбиваясь отъ парня и, изловчившись, такъ толкнула его въ грудь, что тотъ отскочилъ и съ него свалилась шапка.
Пользуясь замѣшательствомъ парня, дѣвка скрылась за угломъ забора.
— Ахъ ты, подлая! Погоди ужо, попадешься, — весело крикнулъ вслѣдъ парень.
Вася въ смущеньи не рѣшался поднять глазъ. Румянецъ покрылъ его щеки. Ему казалось, что парень должно быть смущенъ тоже и что тому стыдно смотрѣть на него, но когда онъ поднялъ глаза, то убѣдился, что парень, какъ ни въ чемъ не бывало, сбирается на телѣжку.
— Не дѣвка, сущій ядъ! знай водитъ, — какъ-бы въ оправданье своего пораженія, замѣтилъ парень, — изъ нашей деревни… у цѣловальника въ нянькахъ состоитъ! А хороша, шельма.
— Ты, однако, послушай, поѣзжай! Когда еще пріѣдемъ! — напряженнымъ басомъ сказалъ Вася.
— Когда пріѣдемъ? — благодушно осклабился парень, — къ ночи будемъ безпремѣнно!
II.
правитьГолубоватымъ сумракомъ теплой ночи покрыты были поля, и отдаленный черный лѣсъ, и сѣрая, узкая лента дороги, по которой тащилась телѣжка съ Васей Полозовымъ. Онъ уже давно съ напряженіемъ всматривался впередъ, гдѣ темной массой надвигались постройки мызы. Грустно и странно у него было на душѣ. Любопытство юноши, желаніе воли, предвкушеніе удовольствія испытать новыя впечатлѣнія, влекли его все впередъ и впередъ къ неизвѣстному мѣсту и, въ то же время, чувство одиночества, тоски по роднымъ, по Петербургу, невольно сжимало его сердце.
Дорога круто повернула направо и потянулась вдоль вала, ограждавшаго огромный темный паркъ. Послышался сердитый лай собакъ, между постройками сверкнулъ огонекъ, исчезъ, опять сверкнулъ, возница задергалъ возжами и лошадь рысцой подкатила телѣжку къ крыльцу одно-этажнаго каменнаго дома.
Андрей Андреичъ, безъ шапки, стоялъ на крыльцѣ, выдѣляясь на фонѣ ночного мрака бѣлой полотняной парой.
Это былъ плотный блондинъ, средняго роста, съ длинной бородой.
— Здравствуй, Вася, — привѣтствовалъ онъ юношу. — Что-то, братъ, поздновато, я ждалъ раньше. Иди сюда, кстати пью чай. Марфа!
На крыльцо поднялась женщина въ сарафанѣ, босикомъ.
— Возьми-ка тамъ вещи, да снеси въ его комнату! — приказалъ Андрей Андреичъ, — а Дунѣ скажи, чтобы она принесла изъ погреба масла.
Андрей Андреичъ привелъ Васю въ небольшую комнату, въ которой на столѣ бурлилъ самоваръ. На другомъ столѣ лежали какія-то большія книги, чернильница, старые счеты. На окнахъ валялись связанныя въ пучки колосья ржи и овса. Пахло свѣже-испеченнымъ хлѣбомъ и вообще въ комнатѣ было такъ весело, такъ уютно, что у Васи сразу повеселѣло на душѣ.
— Садись и давай чайничать, съ дороги не мѣшаетъ, — сказалъ Андрей Андреичъ, крякнулъ и плотно усѣлся въ кресло. — А что-же масло?
— Сейчасъ, Андрей Андреичъ, несу, — отвѣчалъ за стѣнкой свѣжій дѣвичій голосъ.
Въ комнату вошла стройная дѣвушка, лѣтъ 16. Она была тоже въ сарафанѣ и босикомъ. Бѣлокурые волосы, гладко причесанные спереди, сзади сходились въ длинную, широкую косу. При видѣ незнакомаго человѣка она широко раскрыла большіе, оттѣненные длинными рѣсницами голубые глаза и остановилась въ замѣшательствѣ. Затѣмъ, повинуясь взгляду Андрея Андреича, неслышно подошла къ столу и поставила небольшую кадочку.
— У насъ просто, по деревенски, — улыбнулся Андрей Андреичъ, — была маслянка, да вотъ эта егоза разбила. Слѣдовало-бы купить въ городѣ, ѣхать некогда. Ѣшь, ѣшь, проголодался, поди, въ дорогѣ.
Вася дѣйствительно проголодался и, еще подъѣзжая къ мызѣ, мечталъ какъ-бы хорошо было чего-нибудь поѣсть, но новая обстановка и новое лицо, — Андрей Андреичъ сразу понравился ему простотой обращенья, — сдѣлали то, что онъ забылъ о голодѣ.
— Не хочешь-ли вмѣсто чая молока? — предложилъ хозяинъ. — Чаемъ васъ петербуржцевъ не удивишь, а молоко у насъ важное.
— Да, съ удовольствіемъ, — воскликнулъ Вася, не любившій молока.
Но такъ тутъ ему все нравилось, такъ все было ново и интересно для него, что онъ согласился-бы на какое угодно предложеніе: идти сейчасъ-же въ лѣсъ, ночевать на открытомъ воздухѣ, выкупаться и проч.
— Дуня, принеси молока! — крикнулъ Андрей Андреичъ.
— Сейчасъ, — отвѣчалъ за стѣнкой голосъ Дуни.
Появилось молоко въ кринкѣ, оно было и густо, и холодно, и вкусно. Поужинавъ, Андрей Андреичъ съ сигарой расположился на диванѣ и началъ разспрашивать Васю о папа и мама. Ничего новаго Вася сообщить не могъ. «Папа, какъ всегда, служитъ и въ этомъ году долженъ получить „дѣйствительнаго“. Мама зимою часто хворала, но теперь ничего, слава Богу, и хотя врачи посылаютъ ее на воды, кажется не поѣдетъ. Братъ Саша на второмъ курсѣ въ университетѣ, а сестра намѣревается поступить осенью на курсы кулинарнаго искусства. Мама находитъ ихъ очень полезными. (Андрей Андреичъ усмѣхнулся и выпустилъ такой клубъ дыма, который закрылъ его лицо). Многія изъ знакомыхъ, даже Шурочка Брянцева, собираются поступить на эти курсы».
Бесѣда шла вяло, Андрей Андреичъ улыбался, сосалъ сигару, поддакивалъ какъ сквозь сонъ и даже вдругъ задремалъ.
Вялое состояніе Андрея Андреича сообщилось и Васѣ. Онъ тоже почувствовалъ непреодолимое стремленіе ко сну.
— Пора, однако, на боковую, — рѣшительнымъ тономъ заявилъ Андрей Андреичъ, — это вы тамъ въ Петербургѣ полуночничаете, а мы ложимся спать съ курами и встаемъ, съ пѣтухами. Пойдемъ, я тебѣ покажу твою комнату. — Онъ взялъ Васю за плечо и провелъ по корридору въ одну изъ отдаленныхъ комнатъ. — Тутъ ты будешь жить, обстановка, какъ видишь, простая, деревенская, но все нужное на лицо. Покойной ночи!
Онъ вышелъ, а Вася раздѣлся, потушилъ свѣчу и взобравшись на постель, мягкую и холодную, заснулъ такъ быстро и такъ крѣпко, какъ не засыпалъ никогда.
III.
правитьСолнечный лучъ скользнулъ по лицу Васи и разбудилъ его. Небольшая, съ голубыми обоями комната, была залита яркимъ свѣтомъ. Въ открытомъ окнѣ, которое Вася забылъ запереть съ ночи, легкій вѣтерокъ колыхалъ кисейную занавѣску. Случайно залетѣвшій шмель, съ тревожнымъ жужжаніемъ, носился по комнатѣ, шлепаясь то о потолокъ, то о стѣны.
Съ веселымъ настроеніемъ выспавшагося и отдохнувшаго человѣка, Вася спрыгнулъ съ кровати и босой подбѣжалъ къ окну. Какимъ великолѣпнымъ показался ему воздухъ деревни, пахнувшій на его раскрытую грудь! Окно выходило въ садъ; миндальный запахъ черемухи врывался въ комнату. Все было въ цвѣту, все нѣжилось и благоухало подъ лучами лѣтняго солнца. Одна вѣтка черемухи совсѣмъ наклонилась къ окну; Вася сорвалъ ее и сталъ нюхать, раздувая ноздри. Потомъ онъ умылся, одѣлся и снова подсѣлъ къ окну, раздумывая идти-ли ему къ Андрею Андреичу, или дожидаться, когда позовутъ.
За дверью послышалось мягкое шарканье босыхъ ногъ, она пріоткрылась и въ образовавшееся пространство выглянула бѣлокурая головка Дуни.
— Вы ужъ не спите, баринъ? — спросила Дуня.
— Нѣтъ. Дома Андрей Андреичъ?
— У, ту! Андрей Андреичъ давно-о уѣхамши! Чуть свѣтокъ!
— Какъ? Куда уѣхалъ?
— Куда? — усмѣхнулась Дуня. — Извѣстное дѣло — въ поле!
— Въ поле? Ахъ, какъ жаль! Я-бы съ удовольствіемъ поѣхалъ вмѣстѣ.
— Было вставать раньше! Они въ пять часовъ уѣхамши. Велѣли васъ чаемъ напоить. Чай готовъ!
— Готовъ? Отлично! А когда пріѣдетъ Андрей Андреичъ?
— Не ранѣ какъ къ обѣду. Далече поѣхали.
— Къ обѣду? Къ шести часамъ?
— Къ шес-ти-и! — протянула Дуня и такъ мило, усмѣхнулась, что Вася пришелъ въ восторгъ, — кто-же обѣдаетъ въ шесть? Завсегда въ двѣнадцать.
— Гм! Вотъ какъ, замѣтилъ Вася.
Его смутило незнаніе деревенскихъ порядковъ; ему показалось, какъ будто Дуня смѣется надъ нимъ.
— Хорошо, ступай, — сказалъ онъ серьезно, я сейчасъ…
— Нѣтъ я не пойду, — рѣшительно заявила дѣвушка, — комнату нужно убрать. Вы уходите.
— А ты умѣешь?
— Какое умѣнье! Прибрала все чисто и ладно, — сказала Дуня, принимаясь встряхивать и поправлять простыню.
Вася пошелъ въ контору, гдѣ на столѣ, крытомъ чистой скатертью, стояли два чайника, одинъ мѣдный съ кипяткомъ, другой съ чаемъ, лежали хлѣбъ, масло и пятокъ свареныхъ яицъ.
«Отопью чай и пойду знакомиться съ окрестностями!» думалъ Вася, намазывая огромный ломоть бѣлаго хлѣба, — «а славно живется Андрею Андреичу! Воздухъ какой, — прелесть! Мѣстность чудная! Вотъ развѣ зимою скучно! Какой, однако, у меня аппетитъ!»
Покончивъ съ завтракомъ, Вася, надѣвъ фуражку, взялъ стоявшую въ углу вырѣзанную изъ орѣха палку и, сойдя съ крыльца, обошелъ дворъ. Кромѣ хозяйственныхъ построекъ и конюшни, въ которой, меланхолично жуя овесъ, въ сосѣдствѣ съ другой, пѣгой, стояла знакомая бѣлая лошадь, ничего тутъ не было замѣчательнаго и Вася отправился къ скотному двору.
Въ воротахъ онъ встрѣтилъ Марфу, съ подоткнутымъ подоломъ сарафана, несшую подойникъ.
— Здравствуйте, баринокъ, — привѣтствовала Марфа, — хорошо-ли отдохнули?
— Отлично, благодарю васъ.
— Хотите хозяйство мое посмотрѣть? Пожалуйте, пожалуйте! Коровушки-то въ полѣ.
Вася осторожно пошелъ по доскамъ, положеннымъ черезъ жидкую черную грязь, наполнявшую внутренность двора. Марфа шла подлѣ, спокойно шлепая по грязи босыми ногами. Вдоль стѣнъ двора тянулись навѣсы, въ заднемъ углу помѣщался крытый свинарникъ, откуда слышался визгъ поросятъ.
Скотный дворъ тоже не заинтересовалъ Васю и онъ пошелъ въ паркъ, часть котораго была раздѣлана подъ фруктовый садъ. Дойдя до пруда, Вася сѣлъ на скамейку, подъ тѣнь липы, и снялъ фуражку. Было прохладно и тихо. Сѣрые дрозды, съ отрывистыми криками, перелетали съ дерева на дерево; темнозеленыя ивы мочили свои вѣтви въ зеркальной глади пруда, гдѣ, по временамъ, что-то плескалось и отъ этихъ всплесковъ по поверхности медленно расплывались большіе круги.
«Боже, какъ хорошо! Какая чудная природа!» — восклицалъпро себя Вася, — «это счастье, что я пріѣхалъ сюда! Папа не хотѣлъ отпускать, я долженъ быть обязанъ мама, она отстояла мою поѣздку. Что-то у нихъ тамъ?» Онъ вспомнилъ, что ему слѣдовало-бы извѣстить о своемъ пріѣздѣ въ деревню, но ему не хотѣлось уходить изъ парка, хотѣлось еще полюбоваться, подышать воздухомъ, и письмо къ роднымъ онъ отложилъ до вечера.
Послышался шорохъ. Вася обернулся и увидѣлъ Дуню, которая пробиралась по откосу вала, безпрестанно наклоняясь и собирая что-то въ корзинку.
— Что это вы собираете? — спросилъ Вася, подходя.
— Землянику, — отвѣчала Дуня.
— Развѣ тутъ растетъ земляника?
— Растетъ! Вонъ какая крупная!
Дуня подошла къ нему близко и, касаясь его широкимъ рукавомъ рубахи, показала собранную ягоду.
— Отличная! — одобрилъ Вася (голосъ его слегка дрожалъ и былъ глухъ). — Это вы себѣ?
— Себѣ? — разсмѣялась Дуня, — на что намъ ее, баринъ! Это я Андрею Андреичу; онъ послѣ обѣда любитъ.
— Гмъ! Вотъ что, Дуня, отчего вы мнѣ все говорите баринъ?
— А какъ-же? Нѣшто вы не баринъ?
— Да… но… лучше зовите меня по имени: Василій Валерьяновичъ.
— Какъ? Аверьянычъ?
— Не Аверьянычъ, а Валерьяновичъ, запомните?
— Ну, ладно! — махнула Дуня рукой.
— А теперь, если хотите, давайте вмѣстѣ собирать землянику.
— Давайте, что-ли! — согласилась Дуня, проворно нагибаясь.
Приглядываясь къ Дунѣ, Вася припоминалъ, на кого изъ барышень она могла быть похожа. Онъ перебралъ въ памяти всѣхъ бѣлокурыхъ и остановился на одной: Шурѣ Брянцевой. У той такіе же большіе голубые глаза и такой же ростъ, но сравненіе дальше не шло. Шура была тонная барышня, говорившая на-распѣвъ и ужасно жеманничавшая. Она никогда не смотрѣла прямо на того, съ кѣмъ говорила, а какъ то въ бокъ, въ полъ глаза и всегда съ гримасой на губахъ. Движенія ея были всегда медленныя, разсчитанныя на эффектъ. Вѣеръ, зонтикъ, концы лентъ отъ шляпки, — служили для нея орудіемъ изысканнаго кокетства. Знакомая молодежь подсмѣивалась надъ Васей, увѣряя, что онъ влюбленъ въ Шурочку и ухаживаетъ за нею.
Правда, было время, когда Шурочка нравилась Васѣ, когда его задѣвало ея кокетливое презрительное обращеніе съ нимъ, но какъ только онъ убѣдился, что прекрасные голубые глаза съ одинаковымъ выраженіемъ смотрятъ на всѣхъ и обращеніе Шурочки одно и то же со. всѣми, Вася пересталъ интересоваться Брянцевой. Теперь ему казалось страннымъ, почему, глядя на Дуню, онъ вспомнилъ Шурочку и началъ ихъ сравнивать, невольно отдавая преимущество первой. Дуня простая крестьянская дѣвушка, Шурочка дѣвица воспитанная и образованная, дочь крупнаго чиновнаго лица. И у Васи мелькнула мысль, что сказали-бы всѣ знакомые, если-бы какъ-нибудь узнали, что онъ осмѣлился сравнивать обѣихъ дѣвушекъ.
— Дуня, у васъ есть мать? — спросилъ Вася.
— Есть, нѣшто не видали.
— Нѣтъ, гдѣ же я ее могъ видѣть?
— А Марфа, скотница!
«Скотница»! — подумалъ Вася и поморщился. — А отецъ есть? Кто онъ?
— Кто? Пастухъ.
«Еще открытіе»! — подумалъ Вася. — «Что-бы вы сказали, друзья, если-бы узнали, что я собираю ягоды съ дочерью пастуха и скотницы»!
— Ну, однако, довольно! — промолвилъ онъ, — я усталъ.
— Уста-алъ? — протянула Дуня, улыбаясь и обнаруживая два ряда, бѣлыхъ, какъ молоко, зубовъ, — ну, баринъ!
— Опять! — нахмурился Вася, — я уже вамъ сказалъ, какъ нужно меня звать! И потомъ, что это за слово «ну, баринъ»?
— Извините… Аверьянычъ!
— Василій Ва-ле-рья-но-вичъ.
— Ну, Валерьянычъ.
— То-то! Будете помнить?
— Буду, коли не забуду!
«Э, да она бойкая»! — подумалъ Вася, — направляясь къ пруду.
IV.
правитьТри недѣли прошли не замѣтно, — такъ по крайней мѣрѣ казалось Васѣ. Ошибочно было-бы думать, что Вася въ этотъ промежутокъ времени занимался чѣмъ-нибудь дѣльнымъ. Дни бѣжали за днями и каждый вечеръ, ложась спать, Вася уличалъ себя въ неисполненіи какого-нибудь изъ задуманныхъ имъ предпріятій.
Собирался, напримѣръ, Вася почитать изъ исторіи, но учебники съ самаго пріѣзда какъ были вынуты изъ чемодана и положены на столъ, такъ и оставались не тронутыми; намѣревался Вася гербаризировать и, однако, ни разу не притронулся къ привезеннымъ снарядамъ. Бутылочка эфира, пробка и тонкія булавки, хотя и были вытащены изъ чемодана и поставлены на этажерку, но бабочки и жуки могли не опасаться за свое существованіе и спокойно наслаждаться жизнью.
Наскучивъ безцѣльно бродить по окрестностямъ, Вася вздумалъ заняться ловлею карасей въ пруду, составилъ купленную въ гостиномъ дворѣ патентованную удочку-палку, нацѣпилъ червя, забросилъ въ прудъ, но пришелъ его возница Прошка, сунулъ въ прудъ изломанную корзину съ заплѣсневѣлымъ кускомъ хлѣба и черезъ какіе-нибудь полчаса, будто въ насмѣшку надъ Васей, вытащилъ десятка два большихъ золотистыхъ карасей, а Васину удочку осмотрѣлъ всю подробно, сказалъ: «добрая штучка» и, снисходительно улыбнувшись, прибавилъ, что карась на нее ловиться не будетъ. Забрался Вася съ удочкой на рѣку версты за полторы и терпѣливо сидѣлъ надъ омутомъ до тѣхъ поръ пока не увидѣлъ, какъ двое мужиковъ, раздѣвшись до нага, забрались въ рѣку съ бреднемъ и выловили цѣлую кучу щурятъ, головлей, язей и проч. Въ патентованныя сѣтки для ловли раковъ, которыя Вася тоже привезъ съ собою, мѣстные раки, вѣроятно вслѣдствіе незнакомства съ культурными приспособленіями ловли, или совсѣмъ не шли, или шли неохотно, а на огонь, разведенный Дунею на берегу, лѣзли какъ одурѣлые и дѣвушка набирала ихъ цѣлое ведро.
И бѣдному Васѣ оставалось только наблюдать и учиться мѣстнымъ условіямъ жизни.
— Валерьянычъ, поѣдемъ поросенка продавать? — предлагала Дуня.
Наученный опытомъ Вася не удивлялся, не спрашивалъ, какого поросенка, зачѣмъ продавать и проч., а только задавалъ вопросъ:
— Куда?
— Въ Бартули, къ чухнамъ.
— Поѣдемъ!
Общими усиліями выкатывалась телѣжка, запрягалась Бѣлка (такъ звали старую бѣлую лошадь) въ телѣжку, увязывался поросенокъ и экипажъ, съ аккомпаниментомъ неистоваго хрюканья и визга, нырялъ по мало проѣзжей полевой дорогѣ на мызу къ колонистамъ эстляндцамъ.
— Валерьянычъ, пойдемъ сметану снимать? — звала Дуня.
Вася шелъ снимать сметану, или пахтать масло, или вообще дѣлать что-нибудь «по хозяйству».
Прежней брезгливости петербуржца не оставалось въ немъ и слѣдовъ, и Вася жилъ совершенно новою, казавшейся ему чрезвычайно интересной жизнью. Будучи юношей довольно самолюбивымъ, онъ не ограничивался ролью простого наблюдателя незнакомыхъ порядковъ, но хотѣлъ самъ принимать въ нихъ дѣятельное участіе. И не дешево доставалось ему это на первыхъ порахъ. Соревнуя Дунѣ, продѣлывавшей въ теченіе дня массу хозяйственныхъ работъ, Вася получилъ не мало наглядныхъ доказательствъ тому, что эта стройная, худенькая и на видъ слабенькая дѣвушка оказывалась и сильнѣе, и выносливѣе его. Обстоятельство это сперва огорчило Васю, а затѣмъ возбудило въ немъ даже что-то вродѣ зависти къ Дунѣ.
«Да неужели она сильнѣе меня»? — съ отчаяніемъ думалъ Вася, — слѣдя изъ окна своей комнаты, какъ Дуня тащила за рога упиравшуюся корову или легко и свободно несла на коромыслѣ полныя ведра воды, — «вѣдь я учился гимнастикѣ, фехтованію, упражнялъ мускулы»!
И онъ искалъ все новыхъ и новыхъ случаевъ доказать передъ Дуней преимущество въ силѣ и ловкости.
Однажды дѣвушка предложила ему отвести коней въ ночное. Вася вообще не любилъ верховой ѣзды, ѣздилъ всего раза три, четыре въ жизни и перспектива скакать на неосѣдланной деревенской лошади не особенно понравилась ему. Но отказаться, — значило-бы вызвать насмѣшки дѣвушки, а Вася, кажется, скоро позволилъ-бы себя разрѣзать на куски, нежели допустить что-нибудь подобное.
Онъ уже придумывалъ предлогъ для отказа, когда, выйдя на дворъ, увидалъ въ табунѣ молодцовато сидѣвшаго на лошади Прошку. Что-то больно кольнуло Васю въ сердце; онъ быстро подошелъ къ лошадямъ, выбралъ одну изъ нихъ, помоложе, накинулъ ей на голову уздечку, попросилъ одного изъ стоявшихъ подлѣ мальчиковъ поддержать себя за ногу и взобрался на лошадь. Торчавшій на глазахъ Прошка, боязнь предстоявшей опасности (Вася зналъ обычай ѣхать въ ночное во весь опоръ), желаніе не осрамиться передъ Дуней, — все это такъ подѣйствовало на юношу, что голова у него кружилась и въ глазахъ стоялъ какой-то туманъ, который мѣшалъ ему видѣть, какъ, какимъ образомъ Дуня тоже очутилась на лошади.
Около всадниковъ сгруппировались остальные кони и вся кавалькада шагомъ выѣхала за околицу. Прошка ѣхалъ впереди, куря папиросу и болтая своими длинными ногами.
Вдругъ Дуня ударила по лошади и выскакала впередъ. Прошка не обратилъ на это вниманія, но Вася, горя соревнованіемъ, погналъ свою лошадь. Нѣкоторое время и Дуня и Вася ѣхали рядомъ. Въ полѣ было тихо. Въ легкомъ сумракѣ ночи отчетливо вырисовывалась фигура Дуни и тонкій профиль лица съ прядью бѣлокурыхъ волосъ, развѣвавшейся по вѣтру.
— Валерьянычъ, давай на перегонку? — предложила Дуня.
— Давай! — вырвалось у Васи.
— Вонъ до лѣсу! Это кого обскачетъ? А?
— До какого лѣса?
— А вонъ!
Дуня указала на темноватую зубчатую черточку лѣса на горизонтѣ.
— Хорошо! — согласился Вася.
— Ну, разъ… два…
— Три! — крикнулъ Вася и изо всѣхъ силъ ударилъ по лошади.
Они понеслись. Въ первую минуту Вася чувствовалъ, что не удержаться ему на лошади: онъ трясся, подпрыгивалъ, инстинктивно хватался за холку, за шею, и думалъ, что вотъ-вотъ упадетъ, но видъ смѣло скачущей подлѣ и смѣющейся Дуни придалъ ему мужество отчаянія. Стиснувъ зубы, онъ обхватилъ ногами брюхо лошади и въ какомъ-то самозабвеніи стегалъ ее концомъ уздечки.
Обѣ лошади пустились вскачь. Вася испытывалъ ужасныя страданія; казалось, въ немъ перевернулись всѣ внутренности, жилы повытянулись, подъ ложечкой ныло невыносимо. Въ пору было кричать отъ боли, но Вася, блѣдный, съ каплями холоднаго пота на лбу, сидѣлъ крѣпко стиснувши зубы, и все только погонялъ лошадь.
Лѣсъ былъ уже близокъ; уже можно было различить отдѣльно стоявшія сосны, красный песокъ обрыва… Дуня опережала… Въ послѣдній разъ мелькнула передъ глазами Васи ея смѣлая фигура, разгорѣвшееся отъ быстрой ѣзды лицо, конецъ распустившаго шейнаго платка и все вдругъ остановилось и исчезло…
Когда Вася пришелъ въ себя, онъ увидѣлъ, что лежитъ на травѣ у опушки лѣса, а надъ, нимъ склонилось озабоченное, испуганное лицо Дуни. Даже не лицо ея собственно онъ увидѣлъ, а глаза, чудные, голубые глаза, полные выраженія испуга и участія.
V.
правитьПослѣ этой памятной ночи что-то странное произошло съ ними. Оба какъ-бы умышленно стали избѣгать другъ друга. Дуня начала ему говорить «вы» и «Василій Валерьянычъ». Вася неожиданно почувствовалъ влеченіе и съ ружьемъ Андрей Андреича, съ утра до вечера, бродилъ по полямъ. Возвращался онъ всегда усталый, злой, съ пустымъ ягташемъ и разваливался въ своей голубой комнатѣ на кровать.
Какъ ни былъ занятъ своимъ хозяйствомъ Андрей Андреичъ, но эта перемѣна въ характерѣ Васи бросилась ему въ глаза и онъ однажды спросилъ:
— Ты не скучаешь-ли, Вася?
— Нѣтъ, не скучаю, а что?
— Страннымъ какимъ-то сдѣлался. Право, можетъ быть, соскучился.
— Нѣтъ, нисколько.
— Полно. Я вѣдь вижу. Можетъ быть отъ бездѣлья скучаешь?
— Это, пожалуй, правда.
— О, такъ я тебѣ найду дѣло. Завтра начнется покосъ на Бартулевскомъ урочищѣ. Поѣзжай-ка, да записывай копны.
— Съ удовольствіемъ, — согласился Вася.
Утромъ Прошка осѣдлалъ рыжую кобылу и Вася поѣхалъ за три версты на покосъ. Онъ ѣхалъ медленно, опустивъ поводья и предоставивъ лошадь своей волѣ.
Ночью шелъ дождь и широкія лужи на дорогѣ блестѣли при солнцѣ, отражая яркое голубое небо, по которому одно за другимъ плыли бѣлыя облачка. Освѣженный воздухъ, напоенный ароматами травъ и цвѣтовъ, ширилъ грудь. Птицы заливались въ чащѣ, каждая вѣтка, подъ которой случалось проѣзжать Васѣ, каждый кустикъ обрызгивали его крупными холодными каплями не успѣвшей испариться влаги. Но юноша не былъ расположенъ наслаждаться природой. Мысль о Дунѣ не выходила изъ его головы. Наканунѣ вечеромъ онъ случайно увидѣлъ, какъ она встрѣтилась на дворѣ съ Прошкой и тотъ, шутя ударивъ ее по плечу, крикнулъ:
— Ишь ты, тонконогая!
И Дуня не только не обидѣлась, но даже засмѣялась, да еще какъ громко. Что же это такое? Какой нахалъ Прошка! Какъ онъ смѣлъ, какъ могла Дуня позволить ему такое обращеніе! Его, Васи, она избѣгаетъ, двухъ словъ не скажетъ при встрѣчѣ, потупляется, смотритъ въ сторону, а съ тѣмъ болваномъ болтаетъ, да еще позволяетъ ему разныя вольности. И Вася ѣхалъ, опустивъ голову, грустный, безучастный ко всему, не замѣчая даже группы мужиковъ и бабъ, высыпавшей съ граблями на поляну.
Онъ вернулся поздно вечеромъ. Андрей Андреичъ еще занимался въ конторѣ и, принявши отчетъ, пристально посмотрѣлъ на Васю.
— Ну, что разсѣялся? — спросилъ онъ.
— Да.
— Нѣтъ, Вася, это не то, — покачалъ головой Андрей Андреичъ. — Я вижу ты скучаешь, а отчего, — не понимаю.
И, задумчиво пощипывая длинную бороду, Андрей Андреичъ принялся ходить по комнатѣ.
— Я спать пойду, — сказалъ Вася.
— Покойной ночи. Поѣдешь завтра?
— Поѣду, завтра будутъ свозить.
И Вася вышелъ.
Андрей Андреичъ сѣлъ за конторскія книги, но вмѣсто того, чтобы начать работать глубоко задумался.
Вася вышелъ на крыльцо. Была тихая лунная ночь. Луна ярко освѣщала весь дворъ, отбрасывая отъ построекъ косыя уродливыя тѣни. Чувство безпричинной грусти сжало сердце Васи, ему хотѣлось подѣлиться съ кѣмъ-нибудь мыслями, вызвать чье-нибудь участіе, услышать ласковое слово.
Бѣлая фигура промелькнула за угломъ; Вася угадалъ ее.
— Дуня, — позвалъ онъ тихо, сходя съ крыльца.
Фигура остановилась въ тѣни.
— Дуня, это ты? — возвысилъ голосъ Вася.
— Я, отозвалась Дуня.
— Погоди, не уходи.
Вася подошелъ къ ней. Она стояла прижавшись у забора и крутила въ пальцахъ концы накинутаго на голову бѣлаго платка.
— Дуня, повторилъ юноша, — послушай, я хочу съ тобой поговорить.
— Зачѣмъ? — отозвалась она.
— Да нужно, Господи! Дуня, я прошу тебя, пойдемъ, пожалуйста въ паркъ.
— Нѣтъ, рѣшительно покачала головой Дуня, — ишь вы! Говорите тутъ.
— Да тутъ неудобно… Насъ могутъ услышать! Ну, право-же, мы сядемъ тамъ на скамеечку, знаешь, у входа, ей-Богу! Ну, пожалуйста, Дуня, прошу тебя!
Она недовѣрчиво посмотрѣла ему въ глаза, опустила голову, опять посмотрѣла и, стараясь придерживаться тѣни, пошла впередъ.
Они сѣли на скамейку у входа въ паркъ, на краю длинной аллеи молодыхъ березокъ. Сквозь деревья лунный свѣтъ игралъ на пескѣ дорожки, отражая на ней прихотливую сѣть листвы и тонкихъ вѣтокъ. Съ ближайшаго поля тихій, едва уловимый вѣтерокъ приносилъ рѣзкій медвяный запахъ гречихи. Вдали, сквозь матово-серебристые стволы деревьевъ сіяла неподвижная поверхность заснувшаго пруда.
Вася и Дуня молчали. Они сидѣли въ нѣкоторомъ отдаленіи другъ отъ друга, и оба задумчиво смотрѣли въ безмолвную даль.
— Дуня, (тихій голосъ Васи дрожалъ и прерывался), отчего ты мнѣ перестала говорить «ты»? Развѣ я тебя обидѣлъ?
— Я отъ васъ обиды не видала! — также тихо отвѣчала Дуня.
— Вотъ, опять «васъ»! Отчего не «тебя»?
— Да такъ… Не надо!
— Отчего? Вѣдь говорила же ты мнѣ раньше.
— Ну вотъ, мало-ли что! Вы баринъ!
— Эхъ Дуня, Дуня, — горячо воскликнулъ Вася, подвигаясь, — «баринъ»! Что же такое, чтожъ я другой человѣкъ?
— Да, ужъ не нашъ братъ.
— А прежде должно быть былъ «нашъ»?
— Мало-ли что, говорила по глупости.
— Теперь умнѣе стала?
— Не умнѣе… а такъ… Должно, не полагается.
Дуня опустила голову и снова начала теребить концы платка. Васѣ показалось, что она плачетъ. Онъ подвинулся къ ней и, заглядывая ей въ глаза, быстро заговорилъ:
— Дуня, Дуничка! неужели плачешь? Скажи о чемъ? Обидѣлъ? Скажи, уйду сейчасъ, не стану сидѣть съ тобою.
Она торопливо покачала головой.
— Дуня! (онъ взялъ ее за руку и держалъ; рука была холодна). Дуня, голубушка, чего ты боишься? Вѣдь я тебѣ зла не желаю! Господи, какая ты, я тебя буду охранять, защищать… Дуня, смотри какъ хорошо! Какъ тихо! А луна, а небо… А этотъ паркъ! Всю жизнь просидѣлъ-бы такъ съ тобою и ничего, ничего мнѣ больше не нужно!
И они сидѣли долго. Уже на мызѣ пропѣли пѣтухи, луна поблѣднѣла, поблекла и отошла далеко въ поле на западъ, а узкая черточка утренней зари, золотясь и играя, все ширилась и ширилась на востокѣ.
Они встали, медленно прошли всю березовую аллею, постояли надъ неподвижнымъ прудомъ, глядя на поднимавшійся надъ нимъ легкій паръ, обогнули паркъ, вышли съ другой стороны и опять посидѣли на влажной скамейкѣ, слушая какъ надъ ними, въ густой листвѣ березы, начиналось движеніе и чириканье проснувшихся птицъ.
На мызѣ уже мычали коровы, и солнце, поднимаясь все выше и выше, озолотило верхушки деревьевъ, а во дворѣ пробуждалась жизнь, слышались голоса и звуки зарождавшагося новаго дня.
VI.
правитьБылъ Августъ. Андрей Андреевичъ цѣлые дни проводилъ на жнитвѣ. Вася по прежнему ходилъ на охоту и всегда неудачно. Да онъ и не охотился собственно, а бродилъ съ ружьемъ въ лѣсу или, выбравъ какой-нибудь пригорокъ, подолгу лежалъ на немъ, слѣдя, какъ, трепеща крыльями и разливая звонкую пѣснь, поднимался жаворонокъ или какъ тянулись по небу облака, слушая какъ шумѣли по вѣтру деревья и предаваясь размышленіямъ. Съ Дуней но прежнему онъ видѣлся рѣдко; случайно раза два онъ встрѣтился съ нею, когда она пошла по грибы, и пробродилъ до вечера молча, почти не разговаривая, довольный однимъ ея близкимъ присутствіемъ.
Однажды, вернувшись въ свою комнату, Вася нашелъ на столѣ письмо и узналъ красивый почеркъ матери. Волнуясь, онъ вскрылъ конвертъ и прочиталъ:
"Mon cher enfant, полагаю излишнимъ было-бы тебѣ напоминать, что 17 этого мѣсяца начинаются занятія въ гимназіи. Вполнѣ убѣждена, что ты поправился, освѣжился и запасся силами для предстоящихъ занятій. Очень жаль, что въ своихъ письмахъ, которыхъ всего два, ты не пишешь подробно, какъ проводишь время, гдѣ бываешь, съ кѣмъ познакомился и вообще какое тамъ общество. Впрочемъ, я не претендую на откровенность и говорю объ этомъ только такъ, какъ не могу удержаться отъ замѣчанія, что письма твои имѣютъ нѣсколько дурной тонъ, отзываются чѣмъ-то vulgaire. Послѣднее особенно не понравилось отцу, который, конечно, никогда не проститъ мнѣ, что я настояла на твоемъ отъѣздѣ, но я думала о твоемъ здоровьѣ. У насъ все по прежнему, въ будущемъ мѣсяцѣ Леля, какъ тебѣ извѣстно, выходитъ замужъ за Боярцева. Саша уѣхалъ гостить къ Брянцевымъ въ ихъ костромское имѣніе и пишетъ восторженныя письма. Кунавинъ наконецъ умеръ, и отцу предстоитъ повышеніе по службѣ. Меня это очень радуетъ, такъ какъ мы тогда можемъ раздѣлаться съ нашей квартирой и занять казенную. Кажется, больше писать не о чемъ. Dieu te garde, mon cher. Твоя любящая мать
Отшвырнувъ письмо, Вася легъ на диванъ и началъ припоминать родныхъ, знакомыхъ, Петербургъ и всю обстановку его жизни, словомъ все, что казалось ему теперь отошедшимъ въ далекое прошлое, чуждымъ и даже враждебнымъ.
Мать… Видѣлъ-ли онъ отъ нея какую-нибудь ласку, снисходила-ли она когда-нибудь въ его дѣтскимъ печалямъ и радостямъ? Нѣтъ, нѣтъ, всегда она была такъ холодна, такъ неприступна, всегда она пугала его дѣтскую душу своею окаменѣлой величавостью. Правда, она устроила его поѣздку въ деревню, но вѣдь это произошло только потому, что добрый Прохоръ Сергѣевичъ хлопоталъ, убѣждалъ, горячился, доказывалъ, что «мальчику» необходимо возстановить здоровье… И не будь Прохора Сергѣевича, сидѣлъ бы Вася теперь въ огромной городской квартирѣ, да изнывалъ бы отъ одиночества и скуки. А какъ знакомо ему это чувство одиночества! Какъ памятны ему высокія, холодныя комнаты съ тяжелой мебелью «въ стилѣ», съ темными портьерами, наводящими еще болѣе унынія въ уныломъ полумракѣ петербургскаго дня. Вотъ онъ мальчикомъ бродитъ одинъ по залѣ, чуть-чуть освѣщенной тусклымъ отблескомъ зимняго солнца. Ноги его скользятъ по паркету, вездѣ ни соринки, все вычищено, выметено, прибрано и, Боже сохрани, если Вася насоритъ бумажками! Какая строгая и долгая кара ожидаетъ его за этотъ невинный проступокъ. Не съ кѣмъ ему перемолвиться словомъ, — мама въ своемъ будуарѣ и доступъ туда «дѣтямъ» воспрещенъ, папа на службѣ, братъ и сестра въ гимназіи, даже горничная Наташа, занятая своимъ дѣломъ, ходитъ мрачная, молчаливая. Впрочемъ, для развлеченія Васи существуютъ такъ называемыя развивающія игры: складываніе, вырѣзываніе, выкалываніе… дѣлать-то только это нужно все методически, безъ шалостей, строго и чинно и отъ всѣхъ этихъ игръ вѣетъ такой мертвечиной и скукой. Вотъ уже Вася гимназистъ, ужъ онъ втянулся въ эту жизнь, все у него въ образцовомъ порядкѣ: ранецъ, карандаши, ножичекъ, готовальня; у него своя комната, которую онъ, конечно, обязанъ держать въ порядкѣ, какъ и платье свое, не допуская на немъ ни пушинки. Всѣ съ утра до вечера говорятъ о порядкѣ, это слово не сходитъ у всѣхъ съ языка, и кромѣ его нѣтъ другихъ никакихъ. Какъ рѣдко бываетъ у нихъ весело, еще рѣже въ этихъ холодныхъ покояхъ слышится смѣхъ. Въ извѣстные дни собираются гости, но и они тоже все люди порядка, да и собираются-то они только для порядка. Отчего Леля выходитъ замужъ за Боярцева, а не за Ломжина, которому, какъ она сама говорила, симпатизируетъ? Не отъ того-ли, что Боярцевъ изъ правовѣдовъ, молодой человѣкъ съ будущимъ, а Ломжинъ еще «не опредѣлился», какъ выразилась однажды мама? Вотъ и Саша уѣхалъ къ Брянцевымъ, а всѣмъ домашнимъ извѣстно, что старикъ Брянцевъ имѣетъ возможность «провести» его въ своемъ министерствѣ. Теперь понятно, какъ должны быть возмущены всѣ эти люди порядка, когда имъ извѣстно, что «мальчикъ» живетъ на волѣ, и письма его «отзываются vulgaire». А между тѣмъ Вася чувствуетъ, что здѣсь, дѣйствительно, онъ освѣжился. Ѣхалъ онъ изъ Петербурга скучный, вялый, какъ будто чѣмъ-то недовольный, со всѣми признаками душевной апатіи и моднаго переутомленія. Жизнь въ семьѣ научила его только тщательно заботиться о самомъ себѣ, развила въ немъ эгоизмъ и мелкое самолюбіе. Теперь, когда онъ такъ близко столкнулся съ чуждымъ для него міромъ простыхъ, грубоватыхъ людей, теперь только онъ понялъ ту глубокую бездну, которая отдѣляетъ его, столичнаго юношу, отъ тѣхъ, къ кому лежитъ его сердце.
Вася поднялся съ дивана, подошелъ къ окну и сталъ смотрѣть въ садъ. Онъ думалъ съ тоскою, что скоро онъ его не увидитъ больше, не увидитъ ни этого дома, въ которомъ онъ счастливо провелъ цѣлое лѣто, ни добраго Андрея Андреича съ его вѣчными хозяйственными заботами, ни милой Дуни, ни даже этого Прошки, котораго онъ собственно не любитъ, но который, кажется, право не худой малый.
VII.
правитьВася шелъ по березовой аллеѣ парка. Сухіе, сѣрые листья, прыгая и шурша, какъ-бы жалуясь на свою участь, гнались за нимъ. Порывы вѣтра съ шумомъ срывали съ деревьевъ остатній поблекшій уборъ и заносили имъ лужайку. Кое-гдѣ еще деревья стояли въ разнообразныхъ краскахъ; золотились на солнцѣ желтые листья березы, алый, какъ кровь, боярышникъ смѣшивалъ колючія вѣтки съ желто-бурыми листьями дуба, а зеленыя патлы ели прикрывали, словно дрожавшую отъ страха, растерявшую половину своихъ побурѣвшихъ листьевъ, молодую осину. Медленно, тихо умирала природа. Кое-гдѣ, въ защищенныхъ отъ вѣтра мѣстахъ, самонадѣянно выступала еще впередъ молодая зелень сирени, но старыя деревья уже сбросили большую масть своихъ листьевъ и ихъ черныя, намокшія отъ дождей вѣтви, какъ-бы въ нѣмой жалобѣ, протягивались къ небу, то заволакивавшемуся большими мохнатыми тучами, то свѣтлѣвшему и пропускавшему мимолетные лучи солнца.
Вася подошелъ къ пруду. Онъ весь былъ покрытъ омертвѣлыми листьями, свободна была только середина, которая морщилась легкою рябью.
Чувство тихой грусти сжимало сердце Васи. Онъ пришелъ попрощаться съ прудомъ и паркомъ, подарившими ему столько хорошихъ минутъ, попрощаться навсегда. Никогда не придется ему посѣтить эти мѣста, ни разу не увидитъ онъ больше близкіе сердцу уголки!
Въ раздумьи, опустивъ голову, Вася медленно вышелъ изъ парка. Передъ нимъ далеко, повитыя легкою дымкой тумана, разстилались голыя, безжизненныя ноля. Вотъ на фонѣ сѣраго неба, испуская отрывистые, рѣзкіе крики, пронеслись журавли и скрылись чуть замѣтными точками, далеко. А вѣтеръ все крѣпчалъ и пѣлъ надъ опустошеннымъ полемъ свою однообразную осеннюю пѣсню. У гумна съ десятокъ рабочихъ на ручной машинѣ молотили овесъ. Онъ сыпался непрерывной желтой струей, снопы соломы отлетали въ сторону, машина грохотала, и въ этомъ грохотѣ Васѣ слышались тоже тоскливыя нотки.
Юноша зашелъ на скотный дворъ. Нѣсколько коровъ, понуривъ головы, съ выраженіемъ раздумья, стояли по колѣни въ грязи. Показалась Марфа, съ логушкой въ рукахъ, въ изодранной ватной кофтѣ и мужниныхъ сапогахъ.
— Здравствуйте баринъ! — поклонилась она, — сегодня развѣ уѣзжаете, баринъ?
— Сегодня!
— Такъ, такъ, ну, что-жъ, счастливаго пути, дай вамъ Богъ благополучно.
— Спасибо.
Марфа поставила логушку на землю, прислонилась плечомъ къ столбу и приложила руку къ щекѣ.
— Вотъ и мнѣ-бы надоть въ Питеръ-то съѣздить, — вздохнула она.
— Зачѣмъ? — удивился Вася.
— На счетъ дочки хочу похлопотать! Къ мѣсту опредѣлить.
— Что вы, зачѣмъ?
— Какъ зачѣмъ, баринъ! — слезливымъ тономъ заговорила Марфа, — дѣловъ-то нашихъ не знаете, а ужъ какъ намъ трудно, не дай Богъ. Степанъ стариться сталъ! Намедни, вонъ, телушка, Пестравкой звать, такая, кто ее знаетъ, глупая, отъ стада отбилась, да въ лѣсъ! Андрей Андреичъ какъ сердился! «Прогоню», говоритъ! И прогонитъ, съ мѣста не сойти, прогонитъ! Доберъ, доберъ, а вѣдь тоже… недогляденье! Что мы тогда заведемъ?.. Ну, вотъ и думаемъ мы со старикомъ, кабы Дунѣ мѣстечко какое ни на есть въ Питерѣ. Все-бы отцу съ матерью помогала, чѣмъ такъ-то! Вѣдь жалованья ей, баринъ, никакого не идетъ… только изъ-за хлѣба!
Вася смущенно порылся въ бумажникѣ, досталъ пятирублевку и протянулъ ее Марфѣ.
— Вотъ, — сказалъ онъ, не глядя на скотницу, — Дуня прислуживала мнѣ, такъ вы… получите.
— Ой, нѣтъ, нѣтъ! Что вы, баринъ! — испуганно замахала руками Марфа, — ой, не надо.
— Берите, пожалуйста! — настойчиво повторилъ Вася, — это за трудъ… Слѣдовало-бы больше, но у меня нѣтъ!
Онъ почти насильно сунулъ бумажку Марфѣ. Та нагнулась съ цѣлью поцѣловать руку Васѣ, но онъ уклонился и быстро ушелъ со двора.
— Спасибо вамъ!.. Баринъ милый… Вотъ какъ спасибо! — слышался за нимъ голосъ Марфы.
Войдя въ свою комнату, Вася увидѣлъ Дуню; она стояла на колѣняхъ передъ чемоданомъ и складывала бѣлье.
— Дуня… зачѣмъ ты… я самъ… — пробормоталъ Вася.
— Андрей Андреичъ велѣли! Да вамъ такъ не уложить, — стараясь казаться веселой, сказала Дуня.
— Ну, спасибо! Ахъ, вотъ еще книги… Позволь, я самъ уложу.
Онъ взялъ связку книгъ, стадъ на колѣни рядомъ съ Дуней и, словно этотъ чемоданъ былъ какой-то заколдованный: руки Васи дрожали, предметы двоились въ глазахъ, онъ не могъ видѣть, куда кладетъ книги. Дуня отобрала ихъ отъ него.
— Вотъ сюда лучше, — проговорила она; слезинка показалась на ея глазахъ и скатилась въ чемоданъ, — сю-да-а вой-дутъ… во-отъ та-а-акъ!
— Да, да, все… равно (у Васи выступили на глазахъ слезы), хоть не везти этотъ… этотъ чемоданъ. Ахъ, Дуня, Дуня!
Она прислонила голову къ его плечу и закрылась рукавомъ.
За дверью послышался шумъ шаговъ. Вася вскочилъ и быстро пошелъ на встрѣчу. Дверь отворилась, на порогѣ показался Андрей Андреичъ.
— Ну, что готовъ? — спросилъ онъ, бросая изъ-подлобья пытливые взгляды на обоихъ, — это что? Еще не упаковано? Долго-же ты возишься! — обратился онъ къ Дунѣ, — ступай, сдѣлаемъ сами!
Дуня тихонько вышла изъ комнаты.
— Что ты какой кислый? — спросилъ Андрей Андреичъ, всматриваясь въ Васю, — не хочется возвращаться? А? Ничего! Потомъ привыкнешь!
— Конечно привыкну, пустяки, — отвѣчалъ Вася, стараясь придать бодрости своему тону.
— Войдешь въ привычную обстановку… (Андрей Андреичъ задумался). Только не увлекайся, нельзя это… Вредно… Да и вообще… Гм., того… Не годится! Ну-ка, давай укладываться! Что у тебя тамъ? Подушка, пледъ… Сюда ихъ. А это что? Книги? Читалъ-ли ты ихъ?
Андрей Андреичъ посмотрѣлъ на Васю, и лукавая улыбка сморщила углы его глазъ.
Темнѣло, когда Вася съ Прошкой на прежней бѣлой лошади выѣхали изъ воротъ мызы. На этотъ разъ чемоданъ не давилъ ногъ юноши; онъ былъ спрятанъ подъ сидѣнье, гдѣ, неизвѣстно какимъ образомъ, помѣстилась корзинка съ съѣстнымъ, изготовленнымъ Дуней.
Тоскливымъ взглядомъ Вася обводилъ знакомыя, постепенно удалявшіяся отъ него мѣста…
Вотъ мызныя постройки, погребъ, ледникъ, наконецъ изба Марфы, но тамъ темно и въ окнѣ никого не видно… Гдѣ-же Дуня?.. Вотъ поросшій мохомъ валъ, а за нимъ темныя, слившіяся въ одну массу купы деревьевъ… Нѣтъ-ли здѣсь Дуни? Нѣтъ! Вотъ темная поверхность заснувшаго пруда и узкая прямая лента березовой аллеи… Что-то какъ будто бѣлое мелькнуло тамъ? Нѣтъ! Вотъ плетень, огораживающій поле, на которомъ тогда цвѣла гречиха, разливая вокругъ нѣжный медвяный запахъ… Дуня, Дуня, гдѣ-же ты, Дуня?.. Нѣтъ ее, нѣтъ нигдѣ, темно и безмолвно вокругъ! Громко стуча и подпрыгивая катится телѣжка по каменистой дорогѣ, бѣлѣется крупъ старой лошади, видѣнъ затылокъ и рваный картузъ равнодушнаго Прошки; чиркнула спичка, вспыхнулъ огонекъ, потянуло по вѣтру сладковатымъ запахомъ махорки. Прошка, тряхнувъ головой, опустилъ возжи, какъ-то сползъ съ облучка и запѣлъ:
Чуже да-а-а-альняя сторо-ныка
Чуже да-а-альня сторона-а-а!
А-а-али нѣ-ѣтъ у тея-а сто-роныка
Али нѣ-ту милъ дружка!
И потянулись поля, безжизненныя, унылыя поля, сливающіяся съ небомъ, тѣ осеннія, холодомъ дышащія поля, что наводятъ тоску на мысли одинокаго путника, омрачаютъ и тяготятъ душу и зарождаютъ грустную, заунывную пѣсню русскаго человѣка…
Умчались годы и унесли съ собою воспоминанія лѣтнихъ дней и это осеннее глухое поле, по которому ѣхалъ тогдашній полный юношескихъ мечтаній одинокій путникъ, но долго-долго потомъ еще мерещились ему ясные голубые глаза; мерещились они ему и въ длинныя зимнія ночи, когда онъ усталый, полу-больной, сидѣлъ при лампѣ надъ литографированными записками студенческихъ лекцій, и на шумномъ блестящемъ балу, среди оживленнаго общества разодѣтыхъ дамъ и дѣвицъ и изящныхъ кавалеровъ, и въ обширной прохладной аудиторіи за профессорской каѳедрой, и даже тамъ въ тихомъ уголкѣ своего дома, когда жена и дѣти оставляли его одного, а онъ придвигался къ камину и въ золотистомъ пеплѣ тлѣвшихъ угольевъ отыскивалъ клочки воспоминаній давно минувшей юности…