Летний тенор (Дорошевич)
| Летний тенор |
| Опубл.: «Одесский листок», 1895, № 108. «Русское слово», 1903, № 159, 11 июня. Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том VIII. Сцена. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 16. |
- Википроекты
Он был моим соседом по даче.
Я сидел на своей террасе и пил чай, он — на своей и был углублён в фотографии.
Неожиданно он повернулся ко мне и спросил:
— Вы пописываете в газетах?
Я поклонился и отвечал:
— Да.
Он снисходительно кивнул головой:
— Можете написать, что тенор Аполлонов приехал и нанял себе дачу!
Я поклонился:
— Благодарю. Но я не по этому отделу.
Он посмотрел на меня с сожалением:
— Ах, вы не пишете музыкальной критики?!
И, не кивнув мне, повернулся, запел какие-то рулады и ушёл в комнаты.
На следующий день он протянул мне карточки и сказал:
— Вот!
Он подошёл к палисаднику и подал. Я подошёл к палисаднику и взял.
— Вы были в цирке гимнастом? — с интересом спросил я, увидав фотографии.
Он снисходительно улыбнулся:
— Это так, для психопаток! Видите, специально в будуарном формате! В матросской рубашке с декольте. С обнажёнными руками. Весь в трико. У вас тут в столице масса психопаток. Будут приставать!
— Да, психопаток, говорят, очень много.
Он улыбнулся самодовольной улыбкой.
Я подал карточки:
— Благодарю вас!
— Возьмите. При вашей газете есть эти… как они называются… с картинками…
— Иллюстрированные приложения?
Он кивнул головой:
— Они самые. Редакция потом будет искать моих карточек.
Я поклонился:
— Благодарю вас. Когда редактор начнёт искать, я у вас попрошу!
Он кивнул головой, запел руладу и пошёл прочь.
Назавтра он спросил меня:
— Запаслись билетом?
— Куда?
Он посмотрел удивлённо:
— А на открытие! Сегодня открытие.
— Нет.
Он с сомнением покачал головой:
— Рискуете не достать.
— Ну, что ж! Я в опере, собственно, ничего не понимаю.
Он небрежно окинул меня взглядом:
— Может быть, я возьму «do»[1].
— Когда?
— Сегодня вечером.
— А может быть, и не возьмёте?
Он отвечал небрежно:
— Глядя по настроению. Я посмотрю мою публику. Может быть, я ей возьму моё «do»[1], а может быть и нет!
Он презрительно пожал плечами:
— Дело летнее. Мы, артисты, смотрим на это, как на отдых. Как на шалость.
— Вы уж пели в столице?
— В первый раз. Я делал Италию.
— Как?
— Я проделывал Италию. Пел во Фраскати, — это около Рима. В Кастелламаре, — это около Неаполя. В Комо, — это около Милана. В Калабрии, около Реджио, со мной презабавный случай был. Пою «Пророка», — успех колоссальный. Особенно зрители в первом ряду. В энтузиазме. Бисирую. Выхожу во втором акте, — весь первый ряд пустой. Оказывается, их арестовали в антракте!
— За шум?
— Да нет! За то, что накануне кого-то на дороге ограбили и зарезали!
— В каких театрах приходится петь! А в России где изволили подвизаться?
— В России я сделал Стародуб!
— Ах, Стародуб это вы сделали?
Он хитро прищурился.
— А вы что? Слышали? Там с женой местного губернского предводителя дворянства…
— Разве в Стародубе есть губернский предводитель дворянства?
Он утвердительно кивнул головой:
— Был!
— Скажите!
Два дня я его не видал, а на третий он вышел утром на террасу и ласково сказал мне:
— Здравствуйте, сосед!
— Доброго утра!
Он посвистал и прошёлся.
— Может быть, вы контрамарку в театр хотите?
— Благодарю вас, некогда.
— Может быть, для знакомых кого?
— И знакомых таких нет!
— А то бы взяли! Всегда сколько угодно.
— Благодарю вас.
Дня через четыре я как-то попал в сад.
«Пойду послушать соседа!»
В театре сидел я, рецензент нашей газеты, рецензент другой газеты, рецензент третьей газеты, рецензент четвёртой газеты, один околоточный, другой околоточный, знакомая капельдинера и господин с билетом, смотревший на пустой театр боязливо.
Дело было летнее.
Дирижёр скатал в руке какой-то шарик и кинул музыканту в скрипку.
Музыкант громко выругался.
Весь оркестр с удовольствием расхохотался.
Придворные дамы непринуждённо разговаривали между собой.
И пока королева выводила трели, я ясно услышал:
— Филедокосовые никогда не отстирываются!
А в сцене благословения мечей, во время страшной паузы, один монах совершенно явственно сказал другому:
— Хамовническое гуще!
Аполлонов вышел на сцену руки за спину, улыбнулся дирижёру, шутя ткнул сапогом в суфлёрскую будку, ущипнул хористку, одетую пажом, и, заметив меня, дружески раскланялся со мной со сцены.
Он не пел, а напевал.
Но одну ноту крикнул вдруг, действительно, чрезвычайно громко и посмотрел на меня после этого так пристально, что я сконфузился и зааплодировал.
— Должно быть, это его «do»[1]!
Он начал кланяться, сначала показал на горло, потом пожал плечами, страдальчески улыбнулся дирижёру и сделал ему знак:
— Повторите! Согласен!
Всё это в один миг, так что я не успел даже опомниться.
Господин с билетом, с испугом оглядывавшийся на пустой театр, при этом поднялся, с омерзением взглянул на меня и, ни слова не говоря, вышел.
Через два дня после этого я слышал на соседней даче крик:
— Что же мне делать, если антрепренёр жулик? Он обязан платить из сборов…
А через три дня у нас пропала горничная.
Кухарка плевалась и ругалась:
— С горлодёром сбежала! У их уж который день! Весь сундук был его карточками оклеен. Вся крышка! С им и сбежала!
— Как? Разве он?
На окнах соседней дачи были белые записки:
«Одаеса дача».
И при воспоминании о фотографиях «специально в будуарном формате» у меня тоскливо стало на сердце.
Вместо будуаров изящных дам в сундуке горничной…
Грустно в летнем театре, читатель!