Общественный строй.
Разделение труда между мужчиной и женщиной. Рождение ребенка. Воспитание детей. Выезд на охоту за соболем. Брак. Родовые отношения. Кровавая месть. Суд.
Общественный строй удэхейцев весьма оригинален. У них власть отсутствует. Никому в голову не приходит мысль главенствовать над другим. И вместе с тем развито почитание старших. Так, молодой человек предпримет что-либо только в случае, если получит одобрение стариков. Но это до тех пор, пока сам старик не почувствует свою дряхлость. Тогда все права в семье переходят к старшему сыну. Глубокие старики, как и старые женщины, становятся хранителями традиций старых обычаев и обрядов.
Во всяком деле руководители являются сами. Идут ли удэхейцы на охоту, во главе становится наиболее опытный; он распоряжается, все подчиняются его указаниям и все знают, что это его дело. Едут ли они по морю в лодке, голос остается за человеком, которого все знают, как хорошего морехода. Русские учредили среди них административных старшин. Удэхейцы исполнили это требование добросовестно. Они назначили старшин, с глубоким убеждением, что это нужно не для них, а для русских, а сами остались жить по старым своим законам и обычаям.
На стойбище каждая семья живет своей жизнью; тут уже строй патриархальный. В семье распоряжается старший. Все это выходит просто, само собой. Ни разу я не слыхал, чтобы младший вступал в пререкания со старшим и ни разу не было случая, чтобы старший не выслушивал младшего, и не единичны примеры, когда решения большого собрания изменялись по реплике десятилетнего подростка.
Удэхейцу незнакомо чувство эгоизма. Дайте ему какого-нибудь лакомства, он ни за что не будет его есть один, он попробует и поделится со всеми его окружающими. Убьет ли он на охоте оленя, поймает ли рыбу, привезет ли муку,—он не отдаст все это только своей семье, но поделится и со всеми соседями.
Внимание к чужим интересам, к чужой нужде в нем так же развито, как и забота о своей семье. Если у удэхейца не хватило продовольствия, он просто идет к соседу, зная, что ему никогда не будет отказа. Не раз я видел, как жены, у которых мужья уехали на охоту и запоздали с лишним на месяц, ежедневно брали продовольствие у соседа. Сколько раз случалось, что удэхейцы присылали мне лосиного мяса ровно столько же, сколько оставили себе и сколько рассылали своим ближайшим сородичам. Вот почему семья умершего никогда не остается без средств к жизни. Если нет близких родственников, ее будет содержать весь род, если она другого рода, ее будут содержать чужеродцы и притом не будет делаться никакого различия между нею и своими женами, между ее детьми и своими. Смерть человека вне его вины. Не поддерживать чужую семью—великий грех. Опасность одному человеку есть опасность всему роду, всему народу.
Нельзя также обойти молчанием гостеприимства. Этот обычай требует оказывать внимание всякому путнику. Прежде всего гостю предлагается чай, юкола и сушеное мясо; ему не надо заботиться о собаках—их накормят, как следует. Вечером, после ужина, женщины высушат его одежду, осмотрят обувь и, где нужно, сделают починку, или дадут новые унты, а самая младшая из женщин набьет их свежею травою и приготовит одежду.
Забота о соседях, хотя бы они были и инородцы, сказывается во всех мелочах. Например, если о соседях, живущих на той же реке, они долго не имеют известий, то посылают к ним кого-нибудь из своей семьи справиться, здоровы ли те, не случилось ли чего-нибудь и не нуждаются ли они в какой-либо помощи.
Раздел земли они так же не понимают, как раздел воды и воздуха, которыми пользуются наравне и люди, и звери, и птицы. Кто где хочет, тот там и селится. За последние двадцать пять—тридцать лет часть орочей перекочевали на Хунгари и никто из удэхейцев, живущих на этой реке, не протестовал против этого. Обратное явление—несколько семей удэхейцев перешли на Копи, и копийские орочи отнеслись к этому так, как будто эти удэхейцы живут здесь исстари. Так как удэхеец всегда найдет у своего собрата все, в чем он нуждается, равно и сам он отдаст соседу то, что нужно последнему, краж среди них нет. Им и в голову не приходит мысль, что они могут что-то украсть. Вор, по их понятиям — урод, сумасшедший. Зачем красть, когда сородич и так даст просимое, если только у него оно имеется. Поэтому их жилища и амбары никогда не запираются. Замков ни у кого нет. Только входная дверь в балаган припирается колом или палкою, чтобы ветер ее не открыл и чтобы туда случайно не зашла собака.
Наивная честность их прямо-таки трогательна. Однажды на р. Кусуне один удэхеец обратился ко мне с жалобой на старообрядцев. Дело было в том, что приехавшие в Уссурийский край на р. Тахобэ староверы отобрали у него соболиные ловушки и воспретили ему заниматься охотою в местах своих поселений. Я уговорил старообрядцев, чтобы они уплатили ему за ловушки. В разговоре старообрядцы сами рассказывали мне, что этот же самый удэхеец, проходя однажды по тропке, где были его ловушки, которые уже отошли к русским, случайно увидел, что одна из них упала и задавила соболя. Он поднял ловушку вынул соболя, завернул его в бересту и повесил на дерево, пока не придет хозяин, а ловушку наладил опять, чтобы она не пустовала. Даже и тут оказалось внимание к чужому интересу, внимание к интересу обидчика…
В настоящее время честность удэхейцев начала падать. Они стали немного лукавить. Так, например, они теперь не скажут, сколько поймали соболей, и стараются худшие из шкурок сбыть за долги скупщикам пушнины, а две или три лучших припрятать и потом продать их где нибудь на стороне. Они привыкли, что их обманывают на каждом шагу и потому такой невинный обман с своей стороны не считают за грех.
Надо поражаться, насколько удэхейцы приспособлены к борьбе с природою. Охота на хищных зверей-обычное их занятие, снежные бури, частые наводнения, постоянный риск жизнью-все это развило в них находчивость и инициативу. Этот дикарь в трудную минуту не потеряет рассудка и с честью сумеет выйти из затруднительного положения. В тамге европейцу за ним не угоняться. Не раз мне приходилось видеть, как, ругая сына, когда тот сделал что-нибудь неладное, старик в сердцах говорил ему: «Омуты лоца», т.-е.—«все равно, как русский».
В основу питания удэхейцев ложится рыба. Юкола (или—катали намихта) для них то же самое, что для земледельцев хлеб. Без юколы они терпят такую же нужду, как и русский пахарь в неурожайные годы. Юколой удэхеец кормится сам, кормит свою семью и всех своих собак. Даже при самой лучшей и обильной пище они скучают по юколе и всегда предпочитают ее рису, до которого, кстати сказать, они тоже большие охотники. Удэхейцы едят сырую рыбу не только зимою, но и летом. Самое большое лакомство—головные хрящи кеты или горбуши. Они очень часто употребляют в пищу и сырое мясо. Как то раз мы убили лося. Удэхейцы тотчас бросились к животному, вырезали у него ноздри и тут же съели их сырыми. Затем они стали есть сырую печень, потом разбили топором кости ног и стали высасывать из них костный жир.
Самым замечательным блюдом является «сяйни». Две женщины жуют: одна рыбу, другая—сырые ягоды и обе сплевывают жвачку в одну чашку. Затем эта смесь размешивается, к ней добавляется немного нерпичьего жира и преподносится гостю, как знак особого к нему внимания. Гость освобождается от жевания: ему остается только глотать.
По подсчету самих удэхейцев, им в год на семью, состоящую из мужа, жены, двух детей и старухи матери, кроме юколы и мяса, нужно разных товаров и дополнительного продовольствия на 350 рублей. Эти деньги они должны добывать охотой и, главным образом, соболеванием.
Труд между мужчиной и женщиною строго разграничен. На мужчинах лежит охота, рыболовство и соболевание — (так сказать, добывающая промышленность). На женщине—вся домашняя работа, работа около юрты и шитье одежды (обрабатывающая промышленность). Дело мужчины поймать рыбу, дело женщины выпотрошить ее и приготовить юколу. Как бы много ни было работы у женщины, помогать ей мужчины, если они дома, не станут. Они лежат, равнодушно поглядывают на женщин и курят свои трубки. Поэтому и кажется, будто женщина работает больше, чем мужчина. Зато, когда последний пошел следить соболя, он гоняет его по следу подряд двое, трое суток, голодает и выбивается из сил.
Было бы ошибочно думать, что удэхейская женщина, будучи привязана к дому, лишена инициативы и не приспособлена к борьбе с природою. В этом отношении она нисколько не уступает своему мужу. Один раз я был свидетелем такой сцены. Мужчина возвратился с охоты и сообщил жене, что убил изюбря и что зверя надо перенести к дому, а сам ушел снова на охоту. Когда женщина отправилась в горы, я пошел с нею. Скоро по следам она нашла убитого оленя и принялась за работу. Я любовался, с какой ловкостью она освежевала зверя. Видно было, что эта работа для нее была невпервые. В несколько минут она вырубила сошки, быстро без проволочек наладила их для носки на спине и в три приема перенесла все мясо к своей юрте. Сколько раз случалось видеть, как одна девушка, без всякой посторонней помощи, на быстрине реки перевозила на лодке моих спутников и только просила их, чтобы они не мешали ей работать и сидели спокойно.
Это разделение труда между мужчиной и женщиной сказывается и в положении ее в семье. Она дома держится особняком, ест отдельно от мужчин и не участвует в празднествах медведя. Вот почему женщина более угрюма, более молчалива, чем мужчина. Она ведет обособленный и замкнутый образ жизни.
Женщина в период родов считается нечистой. Ей в то время нет места в общей юрте. За несколько дней до родов, шагах в полутораста от жилого помещения, муж делает жене маленькую юрточку, похожую на соболью конуру. Там, несмотря ни на какой мороз, помещается роженица. Муж жену не навещает, только одна какая-нибудь старая женщина подает роженице через дверь дрова и пищу, но сама к ней тоже не входит. Как только родится ребенок, ему перевязывают пуповину и, если это случилось летом, его моют холодной ключевой водой, если роды произошли зимою, ребенка кладут в снег, потом растирают и заворачивают мальчика в медвежий мех, девочку—в мех рыси, белки или молодой кабарги; затем ребенка передают матери. После этого женщина переползает в другую такую же маленькую юрточку, построенную рядом. В этой, второй, юрточке мать с ребенком проводит еще десять суток и только после такого карантина она является в общее жилище. Мать тотчас обмывает ребенка и сажает в зыбку, наполненную мягкими стружками гнилого тальника, растертыми в порошок. Они часто заменяются новыми, сухими. Когда ребенок немного подрастет, его сажают в другую люльку, сделанную из двух лубковых половин под углом в 120° гр. Под люльку подвешиваются, вместо побрякушек, бубенчики, пустые гильзы и кости рыси. Поверх ребенка кладется узорчатое одеяльце, украшенное бисером и цветными пуговицами, а сверх одеяльца, крест накрест и сквозь боковые отверстия зыбки, протягиваются тонкие ремешки; в этом и заключается все пеленание ребенка. Если ребенок плачет, мать ставит люльку на поперечное ребро и, качая ее, монотонно, под шум побрякушек, припевает: «ба-а-ба! ба-а-ба»!
Приспособляемость к борьбе с природою развивается с малого возраста. Едва мальчик начинает вставать на ноги, как к его поясу привязывается два ножа. Не беда, если он обрежется, зато он приучится владеть ими в совершенстве. С десяти лет он уже помогает отцу на охоте и рыбной ловле.
В 1907 году на р. Самарге я был свидетелем, как три мальчика 7, 9 и 10 лет лучили ночью рыбу на такой быстрине реки, где я не рискнул бы ехать и днем.
Вот еще одна особенность—мальчику в трудную минуту редко приходят на помощь. Ему предоставляют самому выходить из затруднительного положения. Однажды я наблюдал на р. Кусуне, как один мальчуган, заметив, что мышь постоянно ходит по одному и тому же месту, решил ее поймать и стал настораживать самострел. Но это ему не удавалось. Ребенок начал нервничать и готов был заплакать. Я хотел ему помочь, но отец остановил меня. «Пусть сам думает», сказал: он. Мальчик действительно додумался, приспособился, и мышь была поймана. То же самое и девочки. С малых лет они помогают матери, таскают дрова, носят воду, чистят рыбу, выделывают кожу и приучаются владеть иголкою.
Все удэхейцы: и мужчины, и женщины, и взрослые, и малые курят табак. Все дети имеют трубки. Кормление грудью весьма продолжительно и затягивается иногда до 3-х и 4-х лет. Иногда случается видеть мальчика, которого мать только что отогнала от груди. Он чувствует себя обиженным, из глаз его текут слезы, он садится к огню, достает свою трубку, набивает ее табаком и, всхлипывая, раскуривает ее угольком.
Удэхейцы—удивительные мастера плавать по рекам на своих долбленых челноках. Кому случалось видеть горные реки, тот может себе представить, насколько опасно по ним плавание. Быстрота течения доходит до 10-18 верст в час. В области порогов, от шума пенящейся воды, нельзя говорить, надо кричать друг-другу на ухо. И вот по таким-то местам плавают удэхейцы на своих челноках. Управляют лодкой два человека: один стоит на носу, другой на корме сзади. Тут нужны отвага, ловкость, глазомер и физическая сила. Малейший промах, малейшая оплошность, и все погибло.
Каждый раз, глядя на удэхейцев, невольно удивляешься их бесстрашию и привычке рисковать жизнью. Тем более это удивительно, что среди них нет ни одного человека, который умел бы плавать. Вот почему они никогда не купаются, они боятся. Удэхейца никогда нельзя уговорить идти в реку, если ее надо перейти в брод, и она более или менее глубока.
А между тем на быстрине реки в лодке, когда и хороший, опытный пловец почувствовал бы страх, они вовсе не замечают опасности и работают шестами с таким видом, как будто под ногами у них твердая почва.
Все удэхейцы замечательные мастера бить острогою рыбу. Если она проходит далеко от лодки и достать ее нельзя, они бросают в нее острогою и почти всегда без промаха. Так же они бьют и плавающих птиц, когда они, прячась от людей, ныряют в воду и стараются пройти мимо лодки незамеченными.
Лесные люди—страстные охотники и отличные следопыты. Если удэхеец нашел след соболя, китаец платит ему за шкурку зверка вперед, как будто этот соболь уже у него в кармане. Если пойманный соболь окажется высокого качества, китаец ему доплачивает, сколько следует. В пути от зоркого глаза удэхейца ничто не скроется. Он знает, какой зверь и когда прошел, молодой или старый. Оставленный бивак он осматривает с особым вниманием и точно определяет, кто ночевал, сколько людей, какой национальности, чем они занимаются и куда направились.
В тайге кругозор всегда ограничен. Таинственная лесная тишина, полная опасности, окружает охотника и заставляет его быть всегда настороже. Он не столько боится диких зверей, сколько человека. Поэтому удэхеец идет так, чтобы не оставить после себя следов. Он никогда не выйдет на открытую поляну, а обойдет ее стороною по опушке леса. Когда удэхеец плывет по реке на оморочке (омо — один, ороч—человек), то держится глухих проток или скрывается у берегов под кустами. На повороте, когда нужно переехать на другую сторону, удэхеец придерживает лодку и осматривает впередилежащее плесо, нет ли кого-либо на реке и только убедившись, что она пустынна, он быстро переплывает ее и опять скрывается под кустами. Завидев издали чужую лодку, он остановится и прежде всего старается определить, с кем имеет дело. Если это не сородичи, он притаится в зарослях ближайшей протоки или, выйдя на берег, ложится в траву и наблюдает за проплывающей мимо лодкой.
Лесные обитатели Уссурийского края самые искусные охотники в мире. Они знают повадки всех зверей, знают, где и когда их можно найти, и в этом отношении на всем Дальнем Востоке не имеют себе равных.
Одним из самых интересных их промыслов будет охота на лося в ночное время.
В начале июля в тайге появляется такое количество мошкары, что все звери покидают низменные места и взбираются на гольцы, где ночной ветер дает им прохладу. Только один лось остается внизу и держится около реки. Время от времени он залезает в воду, затем выходит на берег и пасется, пока шерсть его мокрая. Но вот он начинает обсыхать. Укусы крылатых кровопийц в пахах ног становятся все чувствительнее. Лось жмется, лягается и продолжает кормиться; но и его терпению есть предел. Тогда он срывается с места и с шумом бросается в реку. Он весь погружается в воду, оставляя на поверхности только ноздри, глаза и уши, как раз места, наиболее уязвимые. Он фыркает, мотает головой и своими большими ушами хлопает по воде, обдавая голову целым потоком брызг.
Зная эту повадку зверя, два удэхейца садятся в небольшую лодочку и плывут по течению реки. У переднего в руках ружье, у заднего весло. Для удачной охоты нужна темная тихая ночь, надо, чтобы ветер тянул вверх по реке, навстречу лодке, иначе лось далеко почует приближение человека и убежит. При этом следует соблюдать величайшую тишину и так работать веслом, чтобы не было слышно всплесков. Разговаривать нельзя. Удэхейцы объясняются условными знаками: легкий толчок в правый борт лодки означает остановку, такой же толчок в левый борт—можно двигаться вперед, два толчка—увидел зверя и т. д.
В тихом ночном воздухе слышно, как лось купается. Легкий челнок, увлекаемый течением и управляемый искусной рукой охотника, без всякого шума все ближе и ближе подплывает к животному. На гладкой поверхности воды, в которой отражаются звезды, чуть-чуть виден силуэт громадного зверя. Еще мгновение и лодка с ним поравнялась. Слышно, как лось дышет, как капает вода с его морды, слышно, как он глотает водяной лютик—лакомая пища, которую он добывает около берега. В это мгновение красноватая короткая молния прорезала ночную мглу. Раскатистое эхо подхватило звук выстрела. Раненый зверь метнулся в ту сторону, куда он стоял головой. Охотник, сидящий в корме, одним ударом весла быстро вывел лодку на середину реки и задержал ее против течения. Лось шарахнулся в сторону. Слышно, как в кустах он барахтается со стонами. Через несколько минут шум стихает совсем. Тогда удэхейцы подходят к берегу, вытаскивают на отмель лодку, чтобы ее не унесло течением и разводят огонь, а затем отправляются к месту, где лежит убитое ими животное.
Все удэхейцы отличные бегуны на лыжах. Нынешняя молодежь уже не проходит таких расстояний, как старики в прежнее время. Весной, когда снег занастится, ходоки пробегают по 100 километров в день. Искусство ходить на лыжах у них развито до виртуозности. Например, спускаясь по склону горы к реке, которая еще не замерзла, и опираясь на правило, ловкачи около самой воды описывают окружность и опять поворачиваются лицом в гору.
Все лето удэхейцы заняты рыболовством. Надо поймать рыбы столько, чтобы обеспечить семью на весь год, надо заготовить юколу и для собак. Недолов рыбы расстраивает все планы и вынуждает кредитоваться у скупщиков пушнины, преимущественно у китайцев.
Но вот кончается рыбная ловля, и удэхеец начинает собираться на соболевание. Он плетет сетку, готовит лыжи, кует стрелы; женщины шьют обувь и починяют одежду. Накануне отъезда все молятся и просят бога Эндури даровать удачную охоту. Всю ночь напролет они шаманят. Звуки бубна, резкий лязг металлических трубок, украшающих пояс шамана, и дикие завывания, похожие на стон и плач, слышны во всех юртах… Наконец, настает желанный день… Этот день самый знаменательный в году, это большой праздник. Мужчины одевают новую одежду; они все веселы, все ликуют, все радуются… Запряженные собаки выказывают крайнее нетерпение. Женщины выходят провожать своих мужей и братьев. Охотники садятся в нарты, и вмиг вся свора, спущенная с привязи, с лаем мчится по льду реки. Женщины машут руками, посылая приветствия мужьям и братьям. Через мгновение нарты исчезают за поворотом.
Прибыв на место, все удэхейцы тотчас вынимают из нарт деревянные изображения духов, ставят их поблизости, кормят их кашей и салом и просят помощи на охоте. Затем каша разбрасывается по тайге: это жертва богу Онку, охраняющему леса и горы. После этого каждый из них, налив в маленькую чашечку спирту, мочит в нем указательный палец и по капле бросает во все четыре стороны, немного пьет сам, остальное же выливает в огонь. При этом они снова обращаются к богу с просьбою дать им удачный улов и счастливую охоту. Затем удэхейцы надевают свое рабочее платье и приступают к работе.
Редко удэхейцы соболюют в компании, редко даже два человека—в большинстве случаев они охотятся в одиночку. У каждого свой район, свое место, доставшееся ему в наследство от отца и деда. Здесь, в горах, в маленькой юрточке проводит он долгие зимние месяцы. Вся окружающая природа полна чудес—создания его собственной фантазии и воображения. Всюду он видит козни злых духов, мешающих ему спать спокойно. Вот почему каждый удэхеец всегда имеет при себе изображение духа-покровителя, который может оградить его от бед и несчастий. Он мажет ему губы кровью соболя и просит защитить его от происков черта.
Застанет удэхейца ночь в дороге, он остановится, осмотрится и где-нибудь тут же расположится под деревом. Как зверь в тайге! Где застала его ночь, тут он и заснул, а на утро пошел опять дальше. Помню, один раз мы нашли место, над которым остановились в недоумении. Человек здесь спал или зверь? Во время наводнения вода подмыла берег и образовала пустоту под яром, сверху нависла дерновина; ни следов огня, ни травы, ни подстилки не было видно, а между тем, все говорило за то, что тут кто-то спал. Подошедший проводник рассеял наше недоумение: ремешок, струганная палочка и кусочек выделанной кожи свидетельствовали о том, что здесь ночевал охотник.
Во время охоты на соболя, когда зверок настигнут и загнан в дупло дерева, приходится иногда ночевать без огня. Стоит только представить себе одинокого охотника, ночующего в лесу в морозную ночь без костра, чтобы понять с каким трудом и с какими физическими лишениями добывается соболиный мех—этот предмет городской роскоши, ценимый высоко, но далеко не оплачивающий труды зверолова!
У удэхейцев сохранились яркие пережитки группового брака, заключающегося в том, что мужчины одного рода берут себе женщин только из рода матери и ни в коем случае не из рода отца.
Групповой брак удэхейцев в настоящее время сменился простым обменом детьми между разными родами или приобретением жены, с уплатой калыма, из другого рода. Все опасения заключаются лишь в том, чтобы не взять жену своему сыну из своего рода. Причинами этой замены строго группового брака браком со смешением родов были дробление родовых групп и эпидемические болезни, унесшие в могилу не только многих женщин, но и уничтожившие целые роды, не оставив от них ни одного человека. При таком положении дел удэхейцам пришлось искать себе жен не только на стороне у других родов, но и брать их у тунгусов и у гольдов.
Едва родится мальчик, как родители начинают подыскивать ему жену. Отец часто совершает для этого длинные путешествия. Родители жениха сперва наводят справки о родителях невесты: какого они рода, откуда, как живут, хорошо или худо. Делается это больше ради обычая, потому что ныне удэхейцев так немного, что все они наперечет знают материальное положение каждого сородича. Спрашивают также, далеко ли живет род зятя и какой предлагается выкуп (тори). Если условия подходящие, то вопрос разрешается тотчас же. Согласия детей не спрашивают—судьбу их решают родители. В виде задатка свекр или сам жених дает тестю один или два серебряных рубля и железный котел. Выкуп уплачивается, согласно уговора, или тотчас сразу, или частями впоследствии. Обыкновенно калым состоит из двух или трех котлов, нескольких расшитых рубашек и одного или двух кольев.
«Тори»—котел и копья—является отголоском того далекого прошлого, когда удэхеицы доставали эти вещи через десятые руки с большим трудом и ценили очень дорого… Привозили их айны или гиляки окружным путем через Сахалин из Японии или китайцы из Маньчжурии. Обычай этот сохранился и по сие время, имеет место и в празднестве медведя, и при уплате штрафа, и на похоронах при снаряжении покойника в загробный мир.
Малолетняя невеста остается жить у родителей до 12-ти летнего возраста, а потом уже переходит в дом мужа, или же сразу перевозится свекром в свою семью. Это тоже зависит от уговора. И в этом и в другом случае девочка живет и играет вместе со своим маленьким мужем. Родители за их половой жизнью не следят, и супружеская жизнь начинается у них естественно сама собой, как только они физически разовьются и поймут значение брака.
Если у удэхейца есть сын и дочь, то он подыскивает в другом роде такую же семью, где есть мальчик и девочка. Родители обмениваются дочерьми, и вопрос, к обоюдному удовольствию их, разрешается без всякого выкупа.
Общий строй рода агнатный. Переход сына в дом деверя считается унизительным и вызывает насмешки со стороны других удэхейцев. При заключении брака особых церемоний нет. Брат выносит сестру из юрты на плечах и передает ее жениху. Новый зять увозит невесту, и тем все дело кончается. В браке нет ничего необычного, и потому брак разрешается просто, естественно.
Отголоски группового брака сохранились еще в следующем «Мужчины с женщинами одного с ними рода не могут заигрывать и шутить». Поэтому, по отношениям между мужчинами и женщинами, можно судить, к каким принадлежат они родам. Если отношения эти сдержанные, если мужчины и женщины между собою мало говорят, это значит, что они одного отцовского рода, и чем суше эти отношения, тем родство ближе. Брат с сестрой почти не разговаривают между собою. Если отношения развязны: мужчина заигрывает, а женщина ему отвечает—это значит, она из того рода, откуда его мать или жена его брата, а потому все женщины этого рода не запретны.
У удэхейцев нет целомудрия ни до брака, ни после брака. Случаи общности жен, как пережитки, еще бывают. Лет двадцать пять тому назад можно было найти у двух братьев одну жену. Официально она была женою одного брата, а на самом деле, с ее согласия, жил с нею и второй брат, равно каждый из братьев мог пользоваться ласками жен и других своих братьев. Но эти отношения строго распределялись по соответствующим поколениям. Например, свекор не мог рассчитывать на внимание своей невестки. Зато на эту женщину, в отсутствии мужа, имели права все мужчины этого рода, но опять таки в соответствующем поколении и с ее согласия.
Однако, это не дает права заключить, что удэхейцы безнравственны. Наоборот, они высоко-нравственны: у них совершенно нет проституции. Венерические болезни среди них появились лишь в последнее время и занесены русскими и китайцами.
При таком общественном строе, при такой заботе о человеке, вообще, и при таком внимании к чужим интересам, у удэхейцев ничто нас так не поражает своим диссонансом, как обычай кровавой мести. В настоящее время этот страшный обычай едва ли сохранился даже у туземцев, живущих в самых истоках рек, куда еще русские не успели проникнуть.
Случилось несчастье, — охотник убил другого, может быть нечаянно. Ужасная весть сразу облетает все окрестности. Особенная опасность грозит той семье, к которой принадлежит виновник убийства. За смерть насильственную нельзя не мстить, ибо душа убитого никогда не попадает в царство теней и потому будет вечно странствовать по земле, вопиять о мщении и, наконец, озлобленная, перейдет к черту. Вот почему месть—святое дело. О бегстве никто и не думает. Тут может быть один только выход—вооруженное столкновение. Страшный закон тайги «кровь за кровь» встает во всем своем мрачном величии. Мстители с холодным оружием в руках (огнестрельное брать нельзя) идут к юртам виновных. Последние со всех ближайших рек собираются в одно место. Женщины, старики и дети неприкосновенны. Детьми и стариками считаются все неспособные ловить соболей и, вообще, заниматься охотой. Тогда женщины несут караульную службу. С палками в руках они обходят окрестности и обшаривают кусты. Мстители стараются проникнуть незамеченными, а женщины несут сторожевую службу. Беда, если они проглядели. Тогда атакующие врываются, и вопрос разрешается оружием. Со стороны виновных должен пасть один самый молодой, самый сильный и здоровый мужчина. Если же потери были с той и с другой стороны, то у виновных должно быть одним убитым больше. Если же атакующие понесли большие потери, — конфликт углубляется[1].
Обычай не позволяет пить воду из реки, где живут обороняющиеся, рубить дрова, ловить рыбу, заниматься охотою. Поэтому атакующие несут с собою и воду, и продовольствие. Можно атаковать враждебный род, но нельзя устраивать осаду. Это ограничивает время на месть и заставляет враждующие стороны идти на примирение.
Для разбора конфликта с той и с другой стороны выбирается по одному лицу, принадлежащему непременно к нейтральному роду. Это судебные защитники («Манга» —буква Н и Г произносятся с явственным носовым звуком).
Каждый тяжущийся род старается выбрать такого защитника, который силой своей логики и силою красноречия мог бы защитить их интересы. Собравшись в условное место, два тяжущиеся рода садятся так, чтобы не видеть и не слышать друг друга.
В руках у каждого из них—жезлы (Тыдю), на нижних концах которых деревянные копья, а на верхних — изображения человеческих голов. В таком жезле таится божественная сила, помогающая оратору уговорить враждующие стороны. От этих защитников зависит решение судьбы виновных. Беда, если они будут несговорчивы и не пойдут на уступки. Виновный в убийстве, во избежание нового кровопролития, совсем не присутствует на суде.
Тяжущиеся не могут говорить между собою. Свои требования и свои оправдания они передают через своих избранников.
Разбор дела начинает самый уважаемый и почетный старик всей области (Чжанге). Он идет сначала к стороне, к которой принадлежит виновный, и в кратких словах говорит о происшествии, а затем приглашает их защитника идти вместе с ним к обиженным. Перейдя к этим последним, Чжанге предлагает им выслушать его и выслать с своей стороны оратора. Первый начинает излагать обстоятельства, уменьшающие вину преступника. По уходе его защитник обиженной стороны идет к виновной стороне и старается убедить их в ошибочности взглядов. Так переходят эти ораторы от одной стороны к другой и защищают интересы своих клиентов. Один старается выговорить штраф побольше, другой уменьшить его.
Во время процесса, в случае неуступок одной из сторон, ораторы-защитники грозят прервать переговоры. Все же обычай требует, чтобы такое пререкание было возможно длительнее и чтобы ораторы несколько раз делали вид, будто хотят ломать жезлы, что должно повлечь за собою снова открытие военных действий.
Наконец, обе стороны приходят к обоюдному соглашению. Виновный в убийстве, а если он не в состоянии, то вся его семья или весь род должны заплатить семье потерпевшего примерно: 8 котлов, 6 копий, 30 расшитых одежд и 30 соболей. После этого со стороны виновных для того, чтобы все же кровь была пролита, убивается несколько собак, и инцидент считается исчерпанным. Так у них теперь разбираются и все дела, все тяжбы, нарушающие их патриархально-коммунистический строй, например, случаи похищения женщин, захват чужого места охоты и т. п.
Штрафы (байта) имеют более широкое применение в жизни удэхейцев, чем можно это думать. Всякие мелкие нарушения принципа родового строя, патриархальности семьи, единства крови или культа предков разрешаются самими удэхейцами без всякого суда и ни одной из сторон не приходит в голову оспаривать эти обычаи, освященные предками и веками. Например, штраф платится за опрокинутый берестовый ковш с водой в юрте хозяина, за забытое оружие, за взятый по рассеянности чужой кисет, за то, что гость нечаянно упадет в чужом доме, а также, если удэхеец, проходя мимо, видит открытую дверь в юрте и не зайдет в нее. За все платится штраф не более одного котла или одной расшитой рубашки. За похищенную девушку—10 рубашек и 1 котел, помимо калыма (тори) по уговору, при чем девушка остается женой похитителя, если нет нарушения принципа единства крови. За похищение замужней женщины или насилие платится: 10 рубашек, 3 копья и 2 котла; женщина возвращается к мужу, а виновного бьют палками.
_______________________
- ↑ В 1908 году на побережьи моря один раз кровавая месть была остановлена только благодаря энергичному вмешательству братьев Степановых. Чтобы спасти удэхейца Ян-гуя от смерти, автор настоящей статьи, пользующийся некоторой популярностью среди туземцев, должен был взять его с собою. Впоследствии Ян-гуй поселился в другом месте. — Примечание автора.
