Леонид Андреев у Л. Н. Толстого править
Как уже сообщала наша газета, Л. Н. Андреев проездом из Орла в Москву был у Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. Эта давно жданная, но не налаживавшаяся по разным причинам встреча двух русских писателей происходила в чрезвычайно интересной обстановке. По нашему поручению корреспондент «Утра России» был специально командирован в Финляндию и со слов Л. Н. Андреева записал содержание беседы с Л. Н. Толстым.
Отправляясь по поручению редакции «Утра России» в Финляндию, я опасался, что застану Л. Н. Андреева слишком утомленным дорогой. Но опасения мои оказались совершенно напрасными — Леонид Николаевич нисколько не чувствует усталости после долгого пути, с увлечением отдается занятиям цветной фотографии и почтительно выслушивает критиков, немилосердно бранящих его опыты с масляными красками. Гостей у него, как всегда, полон дом. С увлечением и много рассказывает Леонид Николаевич о своей поездке к Толстому.
Часть из того, что было рассказано, мы и представляем, с согласия Леонида Николаевича, нашим читателям.
— Он светится весь, — говорит он о Льве Николаевиче. И частые повторения слов «светозарность, святость, сияние» производят такое впечатление, точно поездка в Ясную Поляну была для него паломничеством.
На первых же ступеньках яснополянского дома ему довелось встретиться с теми особенными людьми, которые постоянно обращаются к Льву Николаевичу за помощью. Это люди удивительной искренности, люди, непременно несущие в жизни какое-нибудь тяжелое испытание. На этот раз на террасе Льва Николаевича ожидала дама с двумя дочерьми-гимназистками — одной из них было 13, другой — 15 лет. Андреев впоследствии встретился с этой дамой на станции — ее испытание заключалось в том, что дочери ее проникнуты самыми пошлыми интересами. Своими хулиганскими выходками они привели ее в совершенное отчаяние, и она решила поехать к Толстому, чтобы тот повлиял на них… Но, по заявлению самих девиц, Лев Николаевич «даже не понравился им».
Приезд Андреева совпал с получением в Ясной Поляне известия о тяжелой болезни Александры Львовны. Но, с другой стороны, встреча была удачна, так как не было посторонних людей, и Лев Николаевич свободно располагал своим временем.
Непосредственно за обменом приветствий состоялась прогулка, в которой приняли участие Софья Андреевна и Михаил Львович (*1*). Но вскоре писатели остались одни, Лев Николаевич водил своего гостя по самым глухим местам, нигде не придерживаясь дороги, тщательно избегая даже тропинок. Идет Лев Николаевич очень легко, ничуть не задыхаясь, и ориентируется с поразительной легкостью.
Темы разговора были разнообразные.
— Я не предполагал застать вас дома, — сказал, между прочим, Леонид Николаевич, — подъезжая, я видел кого-то проезжавшего верхом, и мне показалось, что это вы.
— Нет, с сегодняшнего дня я больше не катаюсь, — ответил Лев Николаевич, — это вызывает нехорошие чувства.
Только впоследствии Андреев узнал причину, заставившую Льва Николаевича отказаться от любимых прогулок. На этих днях к яснополянскому дому подкатил какой-то старый, седой полковник, разодетый, как на парад, в орденах и отличиях (*2*). Он приехал «обличать» Льва Николаевича. Между прочим, он указал на поездки верхом — это должно производить на крестьян нехорошее впечатление.
— Да и лошадь совсем старая…
— Старая-то старая, а красивая. Нехорошо.
Неизвестно, какие еще обвинения представил полковник, но только, кончив беседу с Львом Николаевичем, он заплакал и воскликнул, обращаясь к Татьяне Львовне:
— Вы знаете кто я? Я — предатель!.. Я написал в стихах обличение Льва Николаевича, а теперь я вижу, что Лев Николаевич — святой человек. Вот, посмотрите…
И он вытащил из кармана брошюрку.
— Их четыре тысячи отпечатано, и я должен теперь уничтожить их!
Полковник уехал расстроенный, а Лев Николаевич категорически отказался от верховой езды — необходимого моциона, о любви к которому Льва Николаевича излишне говорить. Домашние очень обеспокоены этим отказом, так как возле дома Лев Николаевич гулять не любит, а дальние прогулки для него слишком утомительны.
Из других интересных посещений Лев Николаевич рассказывал о двух японских философах (*3*), бывших у него накануне. Но к Японии он не относится с большой симпатией — он видит за японцами стремление к внешней цивилизации; совершенно иначе он относится к другим восточным народам, и много раз подчеркивал свою связь с китайцами и индусами. Постоянная переписка и свидания с лучшими представителями этих народов укрепляют в нем давнее убеждение, что ех oriente — lux[1].
Погода, прекрасная с утра, стала портиться. Нашли тучи, нашумел ветер. Уже началась гроза с сильным дождем, когда показался старый каменный флигель, в котором никто не живет; и под каменным навесом крыльца счастливо укрылись писатели, причем последние шаги Лев Николаевич пробежал бегом. И было вовремя: воздух резанул сильный град…
Тут же по близости бродила, не умея укрыться от дождя и задирая на голову красный сарафан, деревенская дурочка Паша (*4*).
— Что, Паша, промокла? — окликнул ласково Лев Николаевич. — Иди к нам, здесь сухо.
Дурочка свернула с дороги и зашла под навес.
— Ну, вот… А наряд-то свой попортила, — ласково говорил Лев Николаевич, разглядывая дурочку.
А дурочка смеялась и что-то бормотала в ответ.
Когда немного стихла гроза, писатели вышли из своего убежища и вторично попали под дождь возле самого дома. Здесь Лев Николаевич снова слегка побежал навстречу домашним, вышедшим с плащами и зонтиками.
За обедом велись деревенские разговоры: о грозе, о том, кто кого видел и на какой лошади проехал встречный; о том, что в такой-то деревне сошла баба с ума… Поднялся вопрос: пьяницы или не пьяницы горяченские мужики? Юноша Чертков (сын В. Г. Черткова) (*5*) сказал:
— Да у них репутация такая.
Лев Николаевич возразил:
— Вот так бывает: создастся репутация, а потом и не отвяжешься.
И, слегка подумав, добавил добродушно
— Хотя пьют-то они сильно…
Неожиданно обед был прерван: послышался издалека звон бубенцов, и к крыльцу подкатила лихая тройка. Доложили, что приехал некто Б-в, молодой и разгульный, часто выпивающий господин (*6*). Вышел к нему Михаил Львович.
— Ну, что? — с интересом, весь сияя, каким-то мягким, внутренним смехом спросил Лев Николаевич.
— Да приехал пьяный совсем, — ответил Михаил Львович. — Товарища с собой привез — так тот совсем не встает, бормочет что-то… Говорит, что хотел бы о душе побеседовать.
— Ну, а ты что сказал?
— Да сказал, что он выпил и пусть придет, когда проспится.
— Ну, а он?
— А он говорит, что может только пьяный. Трезвый боится.
Лев Николаевич тихо засмеялся и сказал с крайним добродушием, ни к кому, собственно, не обращаясь:
— Я люблю пьяниц.
И долго жалел о том, что не приняли пьяного, разгульного, но, видимо, не злого Б-ва.
После обеда, за чаем, коснулись вопроса об упадке литературы, и Лев Николаевич сказал:
— Кто теперь пишет на Западе? Вот во Франции никого нет. А были Гюго, Мопассан, Золя. Да и у нас были…
А еще раньше, во время прогулки по лесу, Лев Николаевич жаловался, что ничего не понимает в стихах современных поэтов.
— Может быть, вы знаете, для чего они так пишут? — спросил он Леонида Николаевича.
Но Леонид Николаевич не мог ему ответить.
— Может быть, меня Фет испортил, но не могу я помириться с этой их непростотою. А как хорошо писал Фет о весне…
И с тихой задумчивостью, глядя под ноги на молодую травку, Лев Николаевич сказал стихи о душистой черемухе, о весенних зорях…
Вообще, о литературе говорилось много.
Лев Николаевич не успевает совершенно следить за литературой, да и не имеет особенной охоты, занятый религиозно-философскими вопросами. Целый ряд писателей, о которых с большой похвалой говорил Леонид Николаевич, оказались совершенно неизвестными Льву Николаевичу (С. Ценский, Крюков и некоторые другие) (*7*). О Куприне (*8*) Лев Николаевич беседовал с больший интересом и удовольствием; сам разыскал номер «Утра России», в котором был напечатан рассказ Куприна «По-семейному» — очень искренний, красивый и ясный, как определил его Леонид Николаевич; сам же вслух и прочел его, и только к концу остановился и сказал, обращаясь к Ольге Львовне (*9*):
— Кажется, очень чувствителен конец, а я теперь слаб стал — прочти ты.
Спрашивал Лев Николаевич и о критиках. Между прочим, Леонид Николаевич указал на Чуковского, который умеет и смеет касаться тем, до которых не решаются спуститься высокопоставленные критики. Как на образец, он указал на статью Чуковского о кинематографе (*10*) — этом новом «художественном» явлении последних дней, имеющем такое громадное влияние на толпу. Имея в виду именно это влияние, Леонид Николаевич рассказал о своих впечатлениях от русского и заграничного кинематографа; упомянул о своем совете русскому кинематографисту Дранкову устроить конкурс для писателей в целях создания лучшего репертуара. Эта мысль, видимо, понравилась Льву Николаевичу, и несколько раз он возвращался к этой теме, внимательно и подробно расспрашивая.
После того разговор перешел на общественные темы: о массовых самоубийствах, о казнях. Волнуясь, Лев Николаевич прочел несколько выдержек из известной статьи о самоубийствах доктора Жбанкова, напечатанной в «Современном Мире» (*11*).
Позднее Лев Николаевич встал из-за стола, и Софья Андреевна искренно и просто посвятила Леонида Николаевича в жизнь яснополянского дома. Много рассказывала она о семейных делах, о жизни своей с Львом Николаевичем, водила его в свою комнату. Все большое хозяйство, все дела по изданию лежат на руках Софьи Андреевны. До 93-го года она вела записки о жизни Льва Николаевича (*12*).
— Это теперь, — сказала она, — знают все подробности о жизни Льва Николаевича, а тогда ведь никого не было.
Насколько велики ее труды и заботы и какое значение имеют они для всех, почитающих Льва Николаевича, показывает недавнее открытие: в старых бумагах она нашла письмо Льва Николаевича, помеченное 52-м годом и адресованное к одному из его друзей (*13*). В нем Лев Николаевич просит все скверные, слабые и «пошлые» места в «Детстве» и «Отрочестве» считать делом рук цензуры… И сейчас она занята разборкой рукописей. Это громадный труд. Все это на клочках, а привычка Льва Николаевича не дописывать слова страшно затрудняет сличение. Над этим работает несколько человек. В течение вечера действительно к ней постоянно подходили с вопросом: «Что написано?»
Энергичная, увлекающаяся Софья Андреевна кажется совсем молодою.
— Недавно, — рассказывала она, — захотелось музыки. Села и сыграла сонату Бетховена. И Левушка сидел и слушал. И почувствовала я себя совсем молодою…
Между прочим, Софья Андреевна рассказывала о своем посещении в Москве Литературно-Художественного кружка. Стахович читал доклад о Льве Николаевиче, и ей были устроены шумные овации. После того ей показали помещение кружка.
— И вдруг вижу: сидят люди за зелеными столами и играют, и у всех дам лица перекошены от азарта. И я говорю: да это игорный дом! При чем тут бюст Льва Николаевича? И вообще, какое отношение имеет Лев Николаевич к игорному дому?
В конце вечера Софья Андреевна прочла новый рассказ Льва Николаевича: «После бала» (*14*).
Уходя спать и пожимая руку Андреева, Лев Николаевич сказал:
— Ого, какой вы сильный! Вы, вероятно, занимаетесь гимнастикой?
— Нет, не занимаюсь, — ответил, улыбаясь, Леонид Николаевич, встряхивая руку.
И у самого у него рука крепкая, сильная, горячая.
— Вы знаете, — встретил утром Лев Николаевич, — я все думал о кинематографе. И ночью все просыпался и думал. Я решил написать для кинематографа. Конечно, необходимо, чтобы был чтец, как в Амстердаме, который бы передавал текст. А без текста невозможно.
После обычной своей одинокой прогулки Лев Николаевич пригласил и Андреева, и они долго ходили по старой липовой аллее и беседовали. Шел разговор о личных делах, Лев Николаевич спросил, как относится Андреев к писательскому съезду, и Леонид Николаевич ответил, что отрицательно.
— Да, да, — сказал Лев Николаевич, — они и меня приглашали, но я написал письмо, говорю, что, при настоящих ограничениях, считаю съезд не достигающим цели и даже вредным (*15*). Я просил, чтобы в случае, если они опубликуют мое письмо, то пусть опубликуют полностью. На это они отвечают мне, что полностью напечатать невозможно, так как письмо содержит в себе резкую критику правительства… Ну, — махнул рукою Лев Николаевич, — пусть их!..
Ласково прощаясь, Лев Николаевич сказал:
— Дайте вас поцеловать…
Суммируя свое впечатление от поездки, Леонид Николаевич сказал:
— Сейчас Лев Николаевич представляет единственное в мире явление. Он давно уже переступил какую-то грань, за которой нет борьбы, за которой — тишина и сияние святости. Он светится весь. В каждой его улыбке, взгляде, в каждой морщине лица столько же, если не больше, глубочайшей мудрости, как и в его словах. И быть может, даже не так важно слышать его, как видеть.
Ни один портрет не передает Толстого. Все они рисуют его крайне суровым, но он весь мягок, начиная с глаз, с улыбки, с бороды, и кончая теплой фланелевой рубашкой. Только в бровях его осталась некоторая суровость…
Со стороны домашних Лев Николаевич окружен необыкновенными заботами и вниманием. Вся жизнь Софьи Андреевны — это служение Льву Николаевичу. Можно сказать наверное, не касаясь вопроса о духовном воздействии, что долголетием Льва Николаевича, этой единственной в мире удивительной старостью, осененной ореолом мудрости и святости, мы обязаны графине Софье Андреевне.
Все в доме проникнуто какой-то высшей искренностью и добротой. И все необыкновенно просто. И даже самый дом у них какой-то добрый…
В заключение Леонид Николаевич сказал:
— Я особенно слежу за тем, чтобы о моем посещении Толстого не писалось произвольно. Так, мне очень неприятна появившаяся в «Театральном Еженедельнике» заметка: она является для меня крайне нежелательной…
Комментарии править
Мистер Рэй. Леонид Андреев у Л. Н. Толстого. — Утро России, 1910, 29 апреля, № 134.
Мистер Рэй — псевдоним журналиста Савелия Семеновича Раевского. Воспоминания Л. Андреева о встрече с Толстым «За полгода до смерти» см. также: Солнце России, 1910, ноябрь, № 53 (93). Перепечатано в сб.: Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2, с. 410—413.
Л. Андреев был в Ясной Поляне 21-22 апреля 1910 г. Толстой записал в дневнике 21 апреля: «Потом приезжал Андреев. Мало интересен, но приятное, доброе обращение. Мало серьезен» (т. 58, с. 41). В. Ф. Булгакову Толстой сказал: «Хорошее впечатление. Умный, у него такие добрые мысли, очень деликатный человек» (Булгаков В. Л. Н. Толстой в последний год своей жизни. М., 1957, с. 201).
1* Михаил Львович Толстой (1879—1944), сын Толстого.
2* Отставной полковник Троцкий-Сенютович.
3* Харада Тацуку (1860-?), директор училища в Японии, и Ходже Мизатуки (Мидзутаки), слушатель народного университета в Москве.
4* В позднейших воспоминаниях Л. Андреев называет ее Палаша, в действительности — Параша.
5* Владимир Владимирович Чертков (1889—1964).
6* Владимир Александрович Бибиков (1877-?), тульский помещик.
7* Писатели, начавшие приобретать известность в первое десятилетие века: Сергей Николаевич Сергеев-Ценский (1875—1958) и Федор Дмитриевич Крюков (1870—1920).
8* Об отношении Толстого к Куприну см. с. 433.
9* Ошибка: имеется в виду Ольга Константиновна Толстая, невестка Л. Н. Толстого.
10* Кинематографу посвящены многие страницы К. Чуковского в его книгах «Нат Пинкертон и современная литература» и «Куда мы пришли».
11* В день приезда Л. Андреева Толстой читал вслух статью Д. Н. Жбанкова «Современные самоубийства» (Современный мир, 1910, № 3).
12* После 1893 г. С. А. Толстая продолжала вести свои записи, хотя временами менее систематично.
13* Письмо Толстого Н. А. Некрасову от 27 ноября 1852 г. (т. 59, с. 214).
14* Рассказ «После бала» написан в 1903 г., но оставался не напечатанным при жизни Толстого.
15* Письмо Г. К. Градовскому от 6 апреля 1910 г. (т. 81, с. 211).
- ↑ свет — с востока (лат.).