Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том первый
Государственное издательство «Художественная литература», 1934
ЛЕНИН
К 25-ЛЕТИЮ ПАРТИИ
править
Как все в природе, Ленин, наверное, родился развивался, рос.
Когда Владимир Ильич однажды увидел, что я пересматриваю только-что перепечатанный сборник его статей: «За двенадцать лет», его лицо осветилось хитрой улыбкой, и он, посмеиваясь, сказал: «Было бы очень интересно читать, какие мы были во многом дураки». Но я не собираюсь здесь сравнивать форму черепа Ленина, когда ему было 10, 20, 30 лет, с тем черепом, который блестит на заседаниях Центрального комитета партии или Совнаркома. Не о развитии Ленина-вождя идет здесь речь, а о Ленине, каков он теперь. Павел Борисович Аксельрод, родоначальник меньшевизма, который ненавидит Ленина всей душой, — на нем очень легко изучать, как любовь переходит в ненависть, — в одной из бешеных филиппик, которыми он пытался убедить меня в зловредности большевизма вообще, а Ленина в частности, рассказывал, как Ленин попал первый раз за границу и как они тогда ходили совместно гулять, купаться. «Я тогда почувствовал, — говорит Аксельрод, — что имею дело с человеком, который будет вождем русской революции. Он не только был образованным марксистом, — таких было очень много, — но он знал, что он хочет делать и как это надо сделать. От него пахло русской землей». Павел Борисович Аксельрод — очень плохой политик, и от него не пахнет землей. Он — кабинетный резонер, вся жизненная трагедия которого состояла в том, что в то время, когда не было рабочего движения в России, он выдумал схему, как оно должно развиваться, а когда оно стало развиваться иначе, он ужасно обиделся и до сегодняшнего дня раздраженно кричит на непослушного ребенка. Но человек часто очень хорошо замечает в другом то, чего ему самому недостает, и Аксельрод в своих словах о Ленине неслыханно метко схватил все его качества как вождя.
Немыслим такой вождь рабочего класса, который не знал бы всей истории своего класса. Без этого знания нет вождя так же, как не может быть современного великого полководца, побеждающего с наименьшей затратой сил, который не знал бы истории стратегии. История стратегии — не собрание рецептов, как выигрывать войны, потому что описанное положение ни разу больше не повторяется. Но детальное изучение истории стратегии изощряет ум полководца, придает ему военную гибкость, позволяет ему видеть опасности и возможности, которых не видит полководец-эмпирик. История рабочего движения не говорит нам, что надо сделать, но она позволяет, сравнивая наше положение с положением в различные решающие моменты, уже пережитые нашим классом, видеть задачи и замечать опасности. Но нельзя знать истории рабочего движения без детального знакомства с историей капитализма, с его механикой, во всех проявлениях, как экономических, так и политических, т. е. без знакомства с теорией капитализма. Ленин знал теорию капитализма, как немногие из учеников Маркса. Это не только знакомство с текстами: Ленин продумал теорию Маркса, как никто. Возьмите его маленькую брошюрку по поводу наших споров о профессиональном движении, в которой он громит Николая Ивановича Бухарина, как повинного в синдикализме, эклектизме и других смертных грехах (когда Владимир Ильич кого-нибудь громит, то он находит в нем все болезни, которые числятся в известной старой медицинской книге, находящейся у него в большом почете). В этой полемической брошюрке есть маленькая страничка, посвященная разбору разницы между диалектикой и эклектикой, страничка, которой не цитируют ни в каких сборниках статей о диалектическом материализме, но которая о нем больше говорит, чем целые главы других толстых трудов. Ленин самостоятельно воспринял и продумал теорию марксизма, как никто другой, по той причине, что он изучал ее с той же целью, с какой ее Маркс создавал.
Когда-то старик Меринг написал рецензию об одной книге о Фейербахе, написанной русским, фамилии которого я не помню. В этой рецензии он спрашивал, почему такую книгу не в состоянии написать немец. И Меринг ответил на этот вопрос: немцы не ставят себе задачей преобразование всего общественного и политического строя в Германии, и поэтому они потеряли чутье и понимание философских систем, являющихся отражением стремления к такому преобразованию. В России же стоит на очереди общий переворот. Ленин вошел в движение, как персонификация воли к революции, и он изучал марксизм, изучал развитие капитализма и развитие социализма под углом зрения его революционного значения. Плеханов был революционером, но Плеханов не был человеком воли, и при громадном его значении, как учителя русской революции, он был в состоянии учить ее только арифметике, а не алгебре революции. Как показала история, он сам запутался в четырех арифметических действиях русской революции, и поэтому его алгебра революции была больше преподаванием готовых учений, чем самостоятельной борьбой мысли. В этом пункте лежит переход от Ленина-теоретика к Ленину-политику.
Марксизм связал Ленина с общей стратегией рабочего класса, но вместе с тем он подвел его самым конкретным образом к той стратегической задаче, которая выпала на долю рабочего класса России. Можно сказать, что в академии генерального штаба он изучал не только Клаузевицев, Жомини и Мольтке, но изучал, как никто в России, и театр будущей войны русского пролетариата. Без этой небывало интенсивной интимной связи с полем своей деятельности — лучший ученик Маркса мог бы создать великое в области теории, но никогда не стал бы гением Октябрьской революции. Мне придется в другом месте разбирать вопрос, почему такой великий ум, как Роза Люксембург, не была в состоянии понять правоту Ленина при возникновении большевизма. Тут я могу только предвосхитить результаты этого исследования. Роза Люксембург не только не сумела понять марксовой стратегии во всей конкретности, не только не сумела применить ученье Маркса к эпохе империализма вообще, но не понимала в частности той конкретной обстановки, в которой русский пролетариат боролся за власть. Меньшевизм был в исторической перспективе политикой мелкобуржуазной интеллигенции и наиболее мелкобуржуазных слоев пролетариата, стремящихся к сделке с буржуазией. Но тем, что меньшевизм подчеркивал постоянно значение демократической организации пролетарской партии, которая на деле при царизме была утопией, он казался попыткой перенесения тактики западно-европейского рабочего движения в Россию. Когда читаешь статьи Аксельрода или Мартова о самостоятельности развития рабочего класса, о том, как он должен учиться ходить на собственных ногах, то все эти идеи очень подкупают всякого, кто вырос на западно-европейском рабочем движении. И я помню, как, знакомясь с полемикой русских социал-демократов во время первой революции и не зная конкретной русской действительности, я не мог понять, как это можно отрицать такие азбучные истины. Но в этом великолепном плане недоставало только одного: условий для применения этой тактики. И теперь исторически доказано, что все разговоры меньшевиков о самостоятельности рабочего движения были на деле разговорами о том, как русское рабочее движение должно подчиниться буржуазии. Крайне интересно читать теперь споры о пресловутом первом параграфе устава партии, из-за которого произошел раскол социал-демократии на меньшевиков и большевиков. Каким сектантским казалось тогда требование Ленина, чтобы членами партии считались только члены нелегальной организации! А о чем же шло дело? Ленин боролся против того, чтобы политику рабочей партии определял интеллигентский кисель. Перед первой революцией всякий недовольный врач и адвокат почитывал Маркса и считал себя социал-демократом, будучи на деле либералом. Даже входя в нелегальную организацию, даже порвав с мещанской обстановкой, многие интеллигенты оставались, как это после доказала история, в глубине души либералами. Сужение рамок партии до круга людей, которые шли на риск участия в нелегальной организации, все же уменьшало опасность буржуазного засилия в рабочей партии, давало возможность революционной струе рабочего класса пробиться через сито партийной организации, которая и так в значительной мере оставалась интеллигентской. Но чтобы это понять, чтобы из-за этого расколоть партию, для этого надо было быть связанным с русской действительностью, так, как был связан с нею всем своим нутром Ленин, как русский марксист, как русский революционер. Если это было не ясно многим хорошим марксистам в 1903—1904 гг., то это стало уже вполне ясным с того момента, когда П. Б. Аксельрод начал подменять классовую борьбу пролетариата против русской буржуазии пресловутой земской кампанией, т. е. хождением рабочих на либеральные банкеты с двойной целью: увидеть буржуа и проникнуться ненавистью к классу капиталистов, которых рабочие вне банкета, как известно, не видели, а затем, чтобы воспитывать капиталистов в понимании необходимости борьбы за общенациональные интересы.
Но и в том, как Ленин знает русскую действительность, он отличается от всех других, которые протягивали руку к жезлу властителя дум русского пролетариата. Он русскую действительность не только знает, он ее видит и чувствует. На всех поворотных пунктах истории партии, особенно в момент, когда мы стали у власти и от решений партии зависели судьбы 1 50 миллионов людей, меня в Ленине поражало то, что англичане называют «common sense» т е. здравый смысл. «Вот, — скажут люди, — комплимент для человека, относительно которого мы убеждены, что такие, как он, являются один раз в целую историческую эпоху, — признал за ним здравый смысл». А все же именно в этом один из источников его величия как политика. Когда Ленин решает большой вопрос, он не мыслит абстрактными историческими категориями, он не думает только о земельной ренте, о прибавочной стоимости, об абсолютизме, о либерализме. Он думает также о Собакевиче, о Гессене, о Сидоре из Тверской губернии и о рабочем с Путиловки, о городовом на улице и думает о том, как данная мера повлияет на мужика Сидора и на рабочего Онуфрия, как носителей революции.
Я не забуду никогда моего разговора с Ильичем перед заключением Брестского мира. Все аргументы, которые мы выдвигали против заключения Брестского мира, отскакивали от него, как горох от стены. Он выдвигал простейший аргумент: войну не в состоянии вести одна партия хороших революционеров, которые, взяв за горло собственную буржуазию, не способны итти на сделку с германской. Войну должен вести мужик. «Разве вы не видите, что мужик голосовал против войны?» — спросил меня Ленин. — «Позвольте, как это голосовал?» — «Ногами голосовал, бежит с фронта». И этим дело для него было решено. Что мы не уживемся с германским империализмом, Ленин не только знал, как все другие, но он, защищая брестскую передышку, не скрывал ни на один миг перед массами, какие бедствия она нам сулит. Но хуже немедленного разгрома русской революции она не была, — она давала тень надежды на передышку, хотя бы на несколько месяцев, и это решало. Надо было, чтобы мужик дотронулся руками до данной ему революцией земли, надо было, чтобы встала перед ним опасность потери этой земли, и тогда он будет ее защищать.
Возьмем другой пример. Это было в момент, когда начинались наши переговоры с Польшей в Риге. Я уезжал тогда за границу и зашел к Ильичу поговорить о только-что наметившихся разногласиях по вопросу об отношении к профсоюзам. Подобно тому, как при решении вопроса о Брестском мире Ленин видел перед собой мужичка из Рязанской губернии и — зная, что он решающая персона в военной драме, — равнялся по нему, так — в момент перехода от гражданской войны к хозяйственному восстановлению России — он равнялся по рядовому рабочему, без которого нельзя восстановить хозяйство. К чему сводился для него вопрос? На партийных собраниях говорили о роли профсоюзов в хозяйстве, о сращивании профессиональных организаций с хозяйственными организациями, договорились до споров о синдикализме и эклектизме, а Ленин видел обтрепанного рабочего, который вынес неслыханное и невиданное, и который теперь должен восстановлять хозяйство. Что хозяйство надо немедленно восстановлять, что надо подтянуться, что мы для этого имеем право подтянуть рабочую массу — это для него было бесспорно. Но можем ли мы ее немедленно подтянуть, послав на фабрики тысячу самых лучших наших военных товарищей, привыкших командовать? От крика в производстве ничего не произойдет. Надо дать передышку, рабочие неслыханно устали. Вот что было решающим аргументом для Ленина. Он видел своими глазами действительного русского рабочего, каким он был зимой 1920 г., и он чувствовал всем своим существом, что возможно и что невозможно.
Во вступлении к «Критике политической экономии» Маркс говорит, что история ставит перед собой только разрешимые задачи. Это означает, иными словами, что орудием истории является тот, кто понимает, какие задачи в данный момент исторически разрешимы, и борется не за желательное, а за возможное. Величие Ленина состоит в том, что никакая вчера созданная формула не мешает ему видеть изменяющуюся действительность и что он имеет мужество отбросить всякую, вчера им самим созданную формулу, если она сегодня, мешает ему охватить эту действительность. Перед взятием власти мы, как революционные интернационалисты, выдвигали лозунг мира народов против мира правительств. И вдруг мы оказались рабочим правительством, а многоуважаемые народы не успели еще скинуть капиталистических правительств. «Как же мы будем заключать мир с правительством Гогенцоллернов?» — спрашивали многие товарищи. Ленин отвечал нам: «Вы хуже курицы. Курица не решается перешагнуть через круг, начерченный вокруг нее мелом, но она может для своего оправдания хотя бы сказать, что этот круг начертила вокруг нее чужая рука. Но вы-то начертили вокруг себя собственной рукой формулу и теперь смотрите на нее, а не на действительность. Наша формула мира народов должна была поднимать массы на борьбу с капиталистическими правительствами. Теперь вы хотите, чтобы мы погибли, и чтобы победили капиталистические правительства во имя нашей революционной формулы».
Величие Ленина в том, что он ставит себе цели, вырастающие из действительности. В этой действительности он намечает сильную лошадь, идущую по пути к его целям, и ей доверяется. Он никогда не садится на качели своих мечтаний. Но мало того. Его гений определяется еще одним элементом: наметив себе цель, он ищет в действительности средств, соответствующих этой цели: он не довольствуется тем, что установил цель, — он продумывает с полной конкретностью, что нужно для того, чтобы эта цель была достигнута. Он разрабатывает не только план кампании, но и организацию этой кампании. Наши организаторы часто смеялись над Ильичом по поводу того, что он будто не организатор. Если посмотреть, как Ильич работает у себя в кабинете в Совнаркоме, то кажется, что невозможно быть более плохим организатором. Он не только не имеет штаба секретарей, подготовляющих ему материал, но до сегодняшнего дня не научился диктовать стенографистке и даже на самопишущее перо посматривает почти так, как мужик с Дона на встреченный им впервые автомобиль. Но укажите в партии хотя бы одного человека, который сумел бы с такой силой и конкретностью выдвинуть центральную идею о реформе нашего бюрократического аппарата в продолжение десятка лет, — реформе необходимой, если мы не хотим, чтобы обиженный чиновниками мужик взвыл. Все мы знаем бюрократический аппарат, все мы воем, дебоширим по поводу «маленьких недостатков советского механизма». Но кто из руководителей, партии сказал себе: новая экономическая политика подвела новый базис под союз пролетариата с крестьянством, — как же позволить, чтобы бюрократия разрушала этот союз? А великий политик русского пролетариата на одре болезни, оторванный ею от мелочей действительности, все думал о центральном вопросе нашей государственной организации и наметил план борьбы на десятилетие. Это еще только первый набросок, детали будут меняться при проверке на опыте. Но чем более вдумываешься в этот беглый набросок, тем яснее становится, что Ленин снова попал не в бровь, а в глаз, что он снова доказал, как в нем соединяется великий политик с великим политическим организатором.
Как все это в нем соединилось — бог знает (пусть меня извинят т. Степанов и комиссия по борьбе с религиозностью). История имеет свои самогонные аппараты, которых не откроет никакой угрозыск. Германская буржуазия не сумела объединить Германию, и где-то в маленькой помещичьей усадьбе, в самогонном аппарате истории, был создан — богом ли, чортом ли, — т. е. молекулярной работой истории, Бисмарк, который эту задачу выполнил. Когда читаешь первые его доклады, когда следишь шаг за шагом за развитием его политики, разводишь руками и спрашиваешь себя, откуда этот громадный охват всеевропейской действительности у прусского помещика? Та же мысль приходит всегда в голову, когда думаешь об истории нашей партии, об истории революции и об Ильиче. В продолжение 15 лет казалось, что человек борется за всякую запятую в резолюции, борется со всякими «измами». которые выдумывались на протяжении 25 лет, начиная от хвостизма и кончая эмпириокритицизмом. Всякий такой «изм» был для Ленина отражением какого-то действительного врага, существующего в чужих классах или в рабочем классе, существующего в действительности. Эти «измы» были щупальцами действительности, и он через все это втягивал в себя эту действительность, изучал, продумывал ее, пока совершилось чудо: подпольный человек оказался самым почвенным человеком русской действительности. История не знает ни одного примера такого перехода от подпольного революционера к государственному человеку. Это соединение качеств руководящего теоретика, политика и организатора сделало Ленина вождем русской революции. Но для того, чтобы этот вождь был единственным, общепризнанным вождем, нужно было еще что-то человеческое, за что Ленин стал любимым человеком русской революции.
Ибсен пытается убедить нас, что человеку абсолютно нужна правда: в ибсеновской индивидуальной формулировке эта правда очень далека от правды. Для многих людей правда убийственна, она убийственна даже для многих классов. Если бы буржуазия поняла правду о себе и усвоила бы ее нутром, то она уже сегодня была бы разбита, ибо как бороться, когда правда истории тебе говорит, что ты не только приговорен к смерти, но и что самое тело твое бросят в клоаку? Буржуазия спасается глухотой и слепотой от своей участи. Но революционный класс нуждается в правде, ибо правда есть знание действительности, и нельзя победить эту действительность, не зная ее. Частью этой действительности являемся мы, рабочий класс, коммунистическая партия. И только зная свои силы, свои слабости, мы в состоянии принимать меры, необходимые для окончательной победы. Ленин говорит пролетариату правду, и только правду, как бы печальна она ни была. Когда ее слушают рабочие, они знают, что в его речи нет ни одной фразы. Он помогает нам ориентироваться в действительности. Я жил в Давосе с умирающим от чахотки старым большевиком-рабочим. Тогда шла дискуссия о самоопределении национальностей, в которой мы, польские социал-демократы, боролись со взглядами Ленина. Товарищ, о котором идет речь, читая мои тезисы против Ленина, говорил мне: «То, что вы пишете, меня вполне убеждает, но сколько раз я бывал против Ильича, я всегда оказывался неправым». Так думают руководящие работники партии, и это создает непоколебимый авторитет Ленина в партии. Рабочих связывает с Лениным не только то, что он тысячу раз оказывался прав, а то, что, когда он оказывался неправ, когда под его руководством была сделана ошибка, он говорил открыто: «Мы сделали ошибку, за это нас побили, вот как ее надо исправить». Многие спрашивали: к чему об ошибках, зачем ему это нужно? Не знаем, почему это делал Ленин, но последствия этого вполне ясны. Рабочий чересчур вырос, чтобы верить в героев-спасателей. Когда Ленин говорит об ошибках, не скрывая ничего, он вводит рабочего в свою лабораторию мысли, он дает возможность принимать участие в последних решениях, и рабочие видят в нем вождя, который есть их лаборатория, который есть олицетворение борьбы их класса, который — они сами. Великий класс, которому нужна правда о себе, любит всем сердцем вождя, правдивого человека, говорящего ему правду о нем же самом. От него рабочий перенесет всякую правду, как бы тяжела она ни была. Человек верит в свои силы только тогда, когда он ничего в себе не замазывает, когда он знает о себе все самые тяжелые возможности и когда он может сказать о себе: а все-таки… Ленин помогает рабочему класс узнать о себе все самое худшее и, несмотря на это, сказать в последнем итоге: я есмь его величество пролетариат, будущий властитель и творец жизни. И в этом конечном итоге величие Ленина. В день 25-летия партии, которая не только несет на своих плечах ответственность за судьбы шестой части немного шара, но является главным рычагом победы мирового пролетариата, русские коммунисты и все, что есть революционного в мировом пролетариате, будут иметь одну мысль, одно горячее желание: чтобы этот Моисей, который вывел рабов из страны неволи, вошел вместе с нами в землю обетованную.
Март 1923 г.