В. О. Ключевской. Сочинения в восьми томах.
Том VIII. Исследования, рецензии, речи (1890—1905)
М., Издательство социально-экономической литературы, 1959
Г. З. Байер. — Его трактат о варягах. — Г. Ф. Миллер. — Сибирская экспедиция. — Речь «О происхождении народа и имени российского».
Г. Ф. Миллер и варяжский вопрос. — Возражения академия. Доводы М. В. Ломоносова. — Дальнейшая деятельность Миллера. В. К. Тредьяковский — М. В. Ломоносов.
Исторические труды М. В. Ломоносова. — Исторические взгляды М. В. Ломоносова. — Направления в историографии в середине XVIII в. — Скептицизм западников. — Люборусы. — Стародумы. Сравнительно-апологетическое направление.
Новые идеи. — А. И. Мусин-Пушкин. — Издания Н. И. Новикова.
Направления в историографии во второй половине XVIII в. — Записки по русской истории Екатерины II. — М. М. Щербатов. — Теория историко-политической миссии дворянства. — Исторические труды M. M. Щербатова. — Дидактическая заметка о внутренних состояниях. — И. Н. Болтин. — Подготовка русско-историческая. Леклерк.
Примечания И. Н. Болтина на книгу Леклерка. — Взгляд И. Н. Болтина. — Социальные явления. — Исторические приемы И. Н. Болтина. — Метод и тенденция. — Метод И. Н. Болтина. — Заключение о И. Н. Болтине.
Историографические приемы во второй половине XVIII в. — Вопрос о древней и новой России. — Записка князя М. М. Щербатова. — «Мысли о России».
Критика исторических памятников. — Штрубе де Пирмонт. — А. Л. Шлецер. — Г. Ф. Миллер и А. Л. Шлецер. — Изучение русских летописей.
А. Л. Шлецер и Академия наук. — Труды А. Л. Шлецера. — Приемы исторической критики. — «Нестор». — Заключение о А. Л. Шлецере.
Со второй половины 1725 г.1 приглашенные русским правительством западноевропейские ученые стали съезжаться в Петербург. В числе их был Готлиб Зигфрид Байер (1694—1738), преподаватель классических древностей в Кенигсберге. Он родился в 1694 г., еще в гимназии усердно занимался латинским языком и предпочитал его немецкому; он сам признавался, что отвык мыслить по-немецки и думал по-латыни. Он усердно изучал Восток, его языки и древности и успел приобресть необыкновенную массу познаний в восточных языках. От усиленных занятий он стал страдать нервными припадками и ясновидением, впал в тоску2. Блументорст пригласил его в Петербургскую академию на кафедру истории, но Байер выбрал древности классические и восточные и восточные языки. Он получал жалованье в 600 руб. с казенной квартирой. По расчету хлебных цен 1 рубль времени Екатерины I равен 8 руб., из этого можно заключить, что тогдашний оклад академика был значительно выше нынешнего (около 5 тыс. руб.). Байер хотел изучать китайский язык; Феофан Прокопович и Остерман помогали ему отчасти в этом деле. Но постепенно он стал интересоваться местной историей, только не хотел изучать русского языка. При Академии наук издавались ученые записки, «Комментарии»; Байер вел в них исторический отдел. Но доступное ему поле вопросов русской истории было очень нешироко3. Байер Занялся изучением иностранных источников начальной истории России, греко-латинских, немецких и скандинавских. Его труды по критической разработке этих источников оказали несомненную пользу русской историографии. В «Комментариях» с конца 20-х годов он поместил ряд специальных исследований по истории и исторической географии России, о происхождении и первоначальных жилищах скифов, «De russorum prima expeditione eonstantinopolitana» (Comment., VI, 365) и много других. Самой важной из этих работ была его диссертация «De varagis»4. Недовольный порядками в Петербургской академии, Байер стал подумывать о возвращении на родину5; смерть в 1738 г. помешала этому.
Трактат о варягах, открывший длинный ряд исследований по этому вопросу, послужил краеугольным камнем целой норманской теории6. Байер ставит вопрос в довольно тесных границах. Он отправляется от сказания нашей Начальной летописи, по Кенигсбергскому списку, который прямо цитует7, с которой он познакомился с помощью Паузе8. Он сосредоточил свое внимание на одном пункте — факте призвания князей из варягоз. Байер так начинает свой рассказ: «Исстари русами владели варяги; потом их прогнали, Гостомысл начал править государством. Но вследствие неурядиц он дал совет призвать тех же варягов, и был призван Рюрик с братьями»9. Он прежде всего опровергает появляющееся в наших летописных сводах с XVI в. сказание о призвании Рюрика из Пруссии10; далее, он не согласился и с мнением Герберштейна о происхождении варягов от вагров, славянского племени из Голштинии. Он утверждал, Что это простое созвучие. Опровергая эти мнения, Байер ставит тезис, что варяги были из Скандинавии и Дании11; это были воины благородного происхождения, союзники русов, нанимавшиеся на военную службу к ним. Они же были царскими телохранителями, сберегателями границ, и по ним все шведы, норвежцы и датчане стали слыть за варягов. Здесь он сделал слабый намек на отношения Руси к варягам. Хотя русские летописцы ведут рассказ от Рюрика, но смутно помнят, что он происходит от прежних русских государей, варягов же12. Байер далее излагает свой основания. Во-первых, он ссылается на рассказ Вертинской летописи о послах Руси в Константинополе (839), где послы названы шведами. Затем он обращается к скандинавским сагам и другим северным и западным источникам и приводит из этих источников доказательства тому, что имена первых князей и их дружинников все скандинавские, только Синеуса не мог объяснить. Впоследствии многое здесь оказалось неверным, натянутым13, но самый прием доказательства держится доселе. Таким образом, Байер приходит к выводу, что варяги были скандинавы. Относительно значения слова14 Байер принимает мнение одного скандинавского ученого, что варяг — от эстонского varas — разбойник, сопоставляя с ним русское вор15. Он старался успокоить русское самолюбие16 сравнением С греческими пиратами17, нередко основывавшими государства. Изучая скандинавские саги, он встретил вместе со словом «викинг» слово «vaeringiar» — наемные стражи, охранители, от корня varda — беречь, охранять: Ajo, milites svionas…18 Еще до Байера было высказано кем-то мнение, что vaeringiar значит гвардия. В таком значении они (варанги) 19 являлись на службу византийских императоров. Так называли себя, по мнению Байера, сами скандинавские выходцы20. Русь и привыкла прилагать это название ко всем выходцам из-за моря. Вывод Байера лег в основу учения норманской школы.
Указаниями Байера пользовался молодой немецкий ученый, также приглашенный в Академию наук при ее открытии. Это был Герард Фридрих Миллер (1705—1783). Он родился в 1705 г. и кончил свое образование в Лейпцигском университете — отсюда его и вызвал в Петербург Блюментрост, президент Академии21. Молодой ученый был вызван в качестве академического студента (это учитель академической гимназии) с окладом жалованья в 200 руб. Он взял на себя преподавание латинского языка, исторической географии в открытой при Академии гимназии. Библиотекарь академии и советник академической канцелярии Шумахер, всемогущий воротила, поручал Миллеру различные издательские работы. Он получил звание профессора Академии вместе с математиком Эйлером. Миллер хотел прочно устроиться, составил себе хорошо рассчитанный план жизни. Он хотел жениться на дочери Шумахера, чтобы наследовать его должность и заниматься изучением энциклопедии наук, чтобы подготовить себя к должности библиотекаря такой обширной библиотеки. По смерти отца он ездил за границу, но, вернувшись, увидал, что Шумахер на него более смотреть не хочет. Миллер сообразил тогда, что всего больше условий для успеха представляла ему разработка такой неведомой области историографии, как начало русской истории. Байер поддерживал его намерение не без личного расчета; он ему советовал поспешить с изучением русского языка, чтобы потом сделать его своим помощником по разработке источников русской истории. Миллер предложил Академии наук издавать собрание памятников по русской истории, которое и стало выходить начиная с 1732 г. на немецком языке22. В этом сборнике помещались извлечения и переводы из летописей и других неизданных памятников23. Для переводов он пригласил также немца Паузе, бывшего учителя в школе Глюка. В списке летописи, которым пользовался Паузе, так называемом Кенигсбергском, как и в некоторых других, заглавие — «Повесть временных лет черноризца Феодосьева монастыря». При переводе Паузе допустил несколько грубых ошибок: так, в черноризце Феодосиева монастыря он увидел самого основателя монастыря, и этот промах долго повторялся в заграничной литературе.
В 1732 г. находился в Петербурге Беринг, возвратившийся из известной экспедиции, назначенной еще Петром Великим и снаряженной при Екатерине I. Тогда готовилась вторая камчатская экспедиция, между прочим для устройства плавания в Камчатку Ледовитым океаном вместо трудного сухопутного переезда через Сибирь. Миллер, наскучив академическими дрязгами, решил принять участие в этой экспедиции. Он провел вместе с натуралистом Гмелиным в путешествии 10 лет (от 1733 до 1743 г.) и возвратился в Петербург в 1743 г. Изучение сибирских архивов он начал с Тобольска, перерыл архивы во многих других городах, нанимал писцов для переписки интересовавших его документов и все эти материалы привез с собой в Петербург. Так составился известный портфель Миллера: более 30 фолиантов — запас, не исчерпанный еще и доселе24, Миллер изучал также быт различных народов, встреченных им на пути. Вернувшись в Петербург, Миллер составил обширный план изучения русской истории и географии и представил его на рассмотрение в Академию. Миллер предлагал учредить при Академии особый департамент для сочинения истории и географии Российской империи, который должен был состоять под председательством историографа25: последний должен был иметь при себе двух адьюнктов; один должен был помогать ему составлять самую историю и географию, другой — непременно из русских — должен был по поручению историографа разъезжать по империи для собирания нужных сведений. При них должны были находиться один переводчик и два переписчика в качестве студентов, которые, обучаясь при Академии языкам и наукам, подготовлялись бы к должности адьюнктов. Необходимая сумма для содержания этого департамента русской истории и географии исчислена в 3500 руб. Граф Разумовский, президент Академии с 1746 г., отклонил предложение Миллера. Миллеру и другому академику — Фишеру26 была поручена разработка сибирской истории. «Описание Сибирского царства» Миллера печаталось в 1748—1749 гг. Этот труд показывает, что Миллер сделал большие успехи в изучении русских летописей и других исторических памятников. Первые шаги в этой области были соединены с большими трудностями27. В 1747 г. Миллер возобновил свой контракт с Академией и назначен был историографом с переходом в русское подданство; вместе с тем он сделался ректором академического университета с освобождением от обязанности читать лекции.
6 сентября 1749 г., на другой день после тезоименитства императрицы Елизаветы Петровны, должно было состояться торжественное заседание Академии, для которого поручено было Миллеру и Ломоносову составить речи. Миллер написал на латинском языке речь «О происхождении народа и имени российского»28. Эта речь, имеющая важное значение в русской историографии, надолго усеяла терниями путь Миллера. В 1734 г. в Академии было решено обратиться к сенату за разрешением издать русские летописи без всяких изменений. Сенат признал себя не компетентным в этом деле и обратился к св. Синоду2Э; «последний же объявил, что это только нанесет ущерб казенному капиталу, так как летописи полны лжи, и кто прочитает первый том, не купит уже второго». В таком положении находилась русская наука, когда Миллер готовился произнести свою речь. Некий Крекшин30, оскорбленный Миллером, распустил слухи, что в рукописях Миллера находились места, позорящие русский народ. По академическим обычаям речь Миллера была отдана на рассмотрение комиссии31, в состав которой входили Тредьяковский и Ломоносов. Тредьяковский поступил с большим тактом: он не нашел в речи Миллера ничего предосудительного. «Все предосуждение сделал сам себе сочинитель выбором столь спорной материи»32. Ломоносов нашел речь ночи подобной и говорил, зачем автор упустил лучший случай восхвалить русский народ. Речь Миллера, уже печатавшуюся, велено было отобрать у него33. По жалобе Миллера на пристрастие судей президент велел рассмотреть речь на генеральном собрании Академии, где автор мог бы защищать свои взгляды. Рассмотрение речи с диспутами продолжалось с октября 1749 г. по март 1750 и обличалось большой бурностью. Большинство академиков высказалось против речи, и она не была не только прочитана, но ее отобрали и постановили уничтожить, так как она предосудительна для России34.
Миллер этой речью открыл длинный ряд ученых споров по так называемому варяжскому вопросу. Миллер в своей речи хотел, собственно, решить вторую часть вопроса — о Руси35, но по своему задорному характеру он обострил выводы Байера, каждому положению придал форму, щекотливую для русского самолюбия. Вот почему его речь возбудила такой шум в петербургском обществе.
Миллер доказывал в своей речи три главных тезиса36. Первый из них основан на рассказе Начальной летописи о приходе славян с Дуная на Днепр. Это переселение совершилось, по мнению Миллера, уже в христианские времена, не раньше Юстиниана. Миллер доказывал, что славяне были прогнаны с Дуная на Днепр волохами-римлянами и поселились в стране, занятой финнами.
Второй тезис состоит в отождествлении варягов со скандинавами (у Байера варяги — это нарицательное, не собственное племенное имя).
Третий тезис состоит в тожестве руси с варягами. Стало, скандинавы дали Руси государей. Это — новая мысль.
Эти положения и вызвали37 бурю. Причиной запальчивости этих возражений было общее настроение той минуты, когда была написана речь. Речь Миллера явилась не во время; то был самый разгар национального возбуждения, которое появилось после царствования Анны и которому была обязана престолом Елизавета Петровна. Минувшее десятилетие стало предметом самых ожесточенных нападок; даже церковные проповеди обратились в политические памфлеты, направленные против этого темного десятилетия. С церковной кафедры говорили, что хищные совы и нетопыри засели тогда в гнезде российского орла. Новое, национальное царствование началось среди войны со Швецией, которая кончилась миром в Або 1743 г. В это время готовиться сказать по случаю тезоименитства государыни на торжественном заседании Академии, что шведы дали Руси и народное имя и государей, едва ли значило украсить торжество38. Академики, рассматривавшие речь по поручению президента, дали такой отзыв: во всей речи автор ни одного случая не показал, который служил бы к славе русского народа, а говорит только то, что служит к его уничтожению39. Тредьяковский опять в длинной записке признал диссертацию вероятней даже всех других систем по тому же предмету и задался вопросом, кто такие были россы. Он собрал всевозможные известия о россах — всюду шарил, даже в Шотландии и Туркестане. Слово «росс» навело его на мысль, что оно произошло от слова «рази», следовательно, они были очень воинственны. У византийцев они звались россами от русых волос, у Страбона — от роксалан, у Прокопия — от глагола «рассеиваться». Но все это не удовлетворяет исследователя. Вдруг он разворачивает летопись и находит в ней известное место: «суть новгородцы варяжское племя, прежде быша словене»40. Тредьяковский отбрасывает свои прежние догадки. Взгляд Миллера кажется ему весьма вероятным; он не одобряет только формы, в какой Миллер его выражает. Он говорит: нагая истина ненависть рождает41.
С Ломоносовым разделаться было труднее. Его доводы не столько убедительны, сколько жестоки. Положения Миллера, по мнению Ломоносова, не только шатки, но и опасны: 1) они произведут соблазн в православной церкви42, потому что Миллер полагает поселение славян на Днепре и в Новгороде уже после времен апостольских, а русская церковь ежегодно вспоминает хождение апостола Андрея Первозванного на Днепр и в Новгород к славянам, где крест его, и ныне высочайшим ее величества указом строится на том месте каменная церковь; 2) если, как утверждает Миллер, хождение это есть сказка, то что же сделать с орденом Андрея Первозванного? 3) Байер и Миллер так рассуждают: варяги, т. е. русь, произошли от скандинавов, а имя — от финского племени43. Значит, шведы нам дали князей, а чухна — имя? Свое возражение Ломоносов заканчивает словами, что речь Миллера не может служить к чести российской Академии и побуждать российский народ на любовь к наукам. Миллер действительно потерпел за речь. По крайней мере она была косвенным источником тех преследований, которым он подвергся. Теперь ему все начинали ставить в строку. Он получал жалованье профессора, но уже 18 лет, как ректор академического университета, не читал лекций; теперь отняли у него ректорство, президент предложил ему читать лекции по всеобщей истории. Наконец, Миллера разжаловали из профессоров в адьюнкты с жалованьем в 360 вместо 1 тыс. руб. После ему возвратили и звание и оклад. Забавной интермедией к этой истории может служить пародия на речь Миллера, написанная Шумахером44. В одном письме он касается речи Миллера и находит в ней много учености, но мало благоразумия. Если бы ему, Шумахеру, пришлось говорить речь, он сказал бы: Происхождение всех народов весьма неизвестно: каждый производит себя то от богов, то от героев. Так как я говорю о русском народе, то я прежде всего приведу мнения различных писателей, а потом выскажу и свое мнение. Такой-то думает и т. д. Я же, основываясь на шведских писателях, представляю себе, что русская нация происходит от скандинавских народов. Впрочем, откуда бы ни происходил русский народ, он всегда был народом храбрым, отличавшимся геройскими подвигами. По краткости времени коснемся только замечательнейших, отложив прочие до другого случая. Здесь он мог бы говорить о подвигах князей, царей, императоров и императриц. А Миллер хотел умничать — так ништо ему! Habeat sibi, дорого заплатит за свое тщеславие45.
Все это любопытно для характеристики ученой и нравственной обстановки, среди которой развивалась русская историография в XVIII в.
Деятельность Миллера продолжалась еще долго после этой злосчастной речи. Он представил план издания первого учено-литературного журнала в России, то были «Ежемесячные сочинения», редактором которых назначен был Миллер46. «Ежемесячные сочинения» начали выходить с 1755 г.47 Миллер поместил в них множество своих специальных работ по русской истории, географии и этнографии. В первом году он поместил замечательную для того времени критическую статью о Несторовой летописи, о составе ее и значении как исторического источника. Она долго служила основанием ученых суждений об этом памятнике. Взгляд Миллера очень основателен; он говорит, что ни у одного славянского народа нет подобной летописи, да и во всей анналистической литературе нет памятника, столь древнего и важного; вот почему он считает необходимым издать летопись для обращения в народе. «Ежемесячные сочинения» прекратились в 1765 г., когда Миллер перешел на службу в Москву, а преемника ему по редактированию журнала в Академии не нашлось. Наскучив академическими интригами, Миллер охотно принял предложение на место главного смотрителя Воспитательного дома в Москве, но уже в следующем году он благодаря князю Голицыну стал начальником Московского архива иностранной коллегии. С этой минуты ожил этот архив, столь важный для русской истории. Здесь хранится не одна дипломатическая переписка московского правительства с конца XV в.; Посольский приказ заведовал и другими отраслями управления, и все документы по этим частям государственного управления также сохранились в его архиве, причем в замечательной полноте. Миллер почувствовал себя, как дома, в этой атмосфере. Он начал систематическое описание архива, продолженное его преемниками. Кроме того, он начал обрабатывать находившийся там материал; он хотел написать новую русскую историю начиная со времени самозванцев.
Ломоносов не спускал глаз с Миллера долго после речи и в Москве48; он очень опасался работ Миллера, в каждом его произведении он видел занозливость и предосудительные речи, говорил, что Миллер замечает только пятна на одежде российского тела, не замечая ее украшений.
Первые статьи Миллера по новой русской истории были напечатаны еще в «Ежемесячных сочинениях»49. Ломоносов подал записку и добился того, что Миллеру было запрещено продолжать его труды.
Екатерина благоволила к Миллеру и купила у него за 20 тыс. руб. его богатую рукописную библиотеку, которая присоединена была к Петербургской публичной библиотеке. Миллер умер в 1783 г. Важнейшие его сочинения: 1) «Речь о происхождении имени и народа росского»; 2) начатое им «Описание сибирского царства» и 3) «Опыт новейшей истории России». После Татищева в XVIII в. никто не сделал больше по собиранию и предварительной обработке источников русской истории50..
Академик профессор Василий Кириллович Тредьяковский (1703—1769), первоначально примкнувший к мнению Миллера по вопросу о варяжском происхождении Руси, потом перешел на сторону его противников, вероятно, под влиянием взглядов Ломоносова и Татищева. Роль Тредьяковского в Академии была очень печальна: он постоянно был «сатирически прободаем». Это происходило от полного отсутствия у него литературного таланта. В 1758 г. он написал три исторические диссертации. В этих трех диссертациях, тесно между собой связанных единством мысли, Тредьяковскии примыкает частью к Татищеву, частью к Ломоносову. Он доказывает, что некогда, еще до немцев, в Пруссии господствовали славяне. Он потравил много учености, чтобы доказать свои положения; но О них можно сказать, что в них много пустоши, часто досадительной и для России предосудительной, как сказал Ломоносов о сочинениях Миллера. Для доказательства своих положений он дает полную волю воображению в области грамматики: Каледония — Хладония (холодная страна), скифы — от «скитаться», варяги — от ворять, предварять (забегать вперед), сарматы — от замарать и пр. Легко понять, что эти исследования не могли оставить заметного следа в русской историографии.
Более важное значение имели труды Михаила Васильевича Ломоносова (1711—1765)51. Нападки Ломоносова на Миллера не просто личного свойства: они вытекали из его патриотических взглядов52.
Ломоносов случайно должен был приняться за изложение русской истории — работу, ему наименее сподручную. И без того ученые его работы были чрезвычайно разнообразны; что он со вниманием относился к современному гигиеническому и экономическому положению народа, это доказывает его письмо к Шувалову о средствах к размножению и сохранению российского народа., Сами немцы признавали огромные таланты и ум Ломоносова, но они говорили, что с ним жить нельзя по его самолюбию53. Он нашел себе покровителя в лице знаменитого тогда мецената Ив. Ив. Шувалова. Последний (через посредство которого Вольтеру было предложено написать историю Петра Великого) задался мыслью создать историю России, составленную в патриотическом направлении. Разумеется, за такое дело естественнее всего было взяться первому уму и самому блестящему перу в России. Шувалов доложил об этом императрице, и она изъявила свою волю54. После этого отказываться уже нельзя было. Поручение, очевидно, было официальное. До нас дошли отчеты Ломоносова Шувалову по исполнению этого поручения. Ломоносов тотчас вошел в сношения с Татищевым, который жил тогда в своей подмосковной деревне, махнув рукой на свой громадный труд. Ломоносов собрал важнейших писателей, древних и средневековых, у которых находились известия о России, и все это тщательно прочитал. В отчетах Шувалову он говорил о том, что прочитал и сколько выписок сделал. Пожилой ученый, очевидно, с трудом одолевал громадный и непривычный материал. Среди этих усиленных работ Ломоносов с горечью должен был покидать свои занятия в химической лаборатории55, которые он притом считал очень полезными для России56. В 1753 г. Ломоносов обещал окончить первый том своей истории, но кончил работу только в 1763 г. Он умер в 1765 г., а этот первый том вышел в 1766 г. Здесь находится прежде всего свод известий о России иноземных писателей, а потом рассказ по Начальной летописи до смерти Ярослава. Сохранилось известие, что Ломоносов приготовил еще две части, но где они, неизвестно. Чтобы встать на дорогу Миллеру, Ломоносов приготовил сокращенный рассказ о Смутном времени, но он утерян.
Ломоносов приступил к обработке русской истории с тенденцией, подсказанной ему патриотическим настроением елизаветинского общества. Он хотел восполнить пробел в русской истории, он хотел сделаться русским Ливием, который «открыл бы миру древность и славу русского народа». Судьбы русского народа мало известны не по своему внутреннему качеству, а по случайному обстоятельству, потому что они не нашли до сих пор талантливого историка57. Пока он оставался на почве начальной истории и имел дело с отдельными фактами, он показал свою силу, его критический очерк в некоторых частях и до сих пор не утратил своего значения. Но когда ему пришлось иметь дело с явлениями древней жизни, которую он начал обдумывать, только когда стал писать, он оказался просто повествовательным риториком.
«Древней российской историей» Ломоносова завершились труды по русской истории в царствование Елизаветы. Этот труд по смерти автора не получил большого распространения в обществе и не оказал большого влияния ни на историческое сознание общества, ни на ход историографии. Он разве только поддержал до времени Карамзина потребность в художественном изложении русской истории. Довольно сухой рассказ этот не мог удовлетворять вкусов читающего общества времени Екатерины II. Гораздо большее значение если не в развитии русской историографии, то в развитии исторической любознательности, вкуса к историческому чтению имела сокращенная переделка этого труда (1760 г.) — «Краткий русский летописец»58. Это очень любопытный опыт краткого учебного руководства. Изложив историю происхождения русского народа, Ломоносов дает здесь краткую таблицу русских государей. Перечень царей оканчивается Петром Великим. При имени каждого государя сообщаются главные события его княжения. Этот короткий перечень живо напоминает собой те конспекты по истории, которые готовит каждый гимназист к выпускному экзамену. К этому перечню присоединена родословная таблица российских государей. «Краткий российский летописец» Ломоносова во все царствование Екатерины был довольно распространенным школьным руководством по русской истории.
В исторических взглядах Ломоносова отразилось влияние господствующей идеи царствования Елизаветы: Россия живет для самой себя и должна все делать своими руками — такова была господствующая мысль того времени. В этом взгляде сказалось сознание народной силы, а творцом этой силы был Петр; вот чем объясняется культ Петра, который характеризует то время 59. Созданию этого культа содействовал отчасти и сам Ломоносов («Похвальное слово Петру» в 1755 г.). Это был последний момент союза между стремлением к самобытности и поклонением перед реформой Петра. В царствование Елизаветы еще не сопоставляли реформы Петра с той жизнью, которую она реформировала: тогда еще древнюю Россию не думали ссорить с новой. Патриотический подъем народного духа, разумеется, как он выражался в высшем обществе, нуждался в историческом оправдании. При таком взгляде на задачу историографии понятны приемы Ломоносова в изложении русской истории. Он хотел показать, что русская национальная гордость не случайное настроение какого-либо поколения, не имеющее почвы в истории. Русская история должна была обнаружить, что оно искони было присуще народу и проявилось его подвигами. Итак, чувствовалась потребность написать русскую историю, но еще не сознавали, что ее надо изучать и понимать. Ломоносов читал летописи без выписок60; он хотел мгновенным вдохновением уловить дух русской истории. Это, очевидно, прием оратора или поэта. Потому, и история Ломоносова вышла риторической, где размышления самого автора смело ставятся в ряд с историческими событиями. В отдельных местах, где требовалась догадка, ум, Ломоносов иногда высказывал блестящие идеи, которые имеют значение и теперь. Такова его мысль о смешанном составе славянских племен61, его мысль о том, что история народа обыкновенно начинается раньше, чем становится общеизвестным его имя; Ломоносов ясно рассмотрел, что волохи, напавшие на славян дунайских, были никто иные, как римляне. Он думал, что птоломеевы ставаны (греческие скловинии, склавы) — это славяне62; аланы — алазаны (самохвалы) — это славяне; греческие скифы — это греческая форма славянского племенного имени чуди, значит, греки взяли слово «скиф» у славян, значит, уже Геродот знал славян. Это, во всяком случае, большой шаг вперед сравнительно с филологическими догадками современника Ломоносова почтенного Тредьяковского. Но где требовалось цельное и связное изучение всего хода русской истории, там он механически связывал явления заимствованной со стороны исторической схемой: отсюда вышло сближение его русской истории с римской. Наконец, надо отметить в труде Ломоносова исторические догадки, внушенные автору веянием времени, так сказать, патриотическим упрямством, и поэтому не имеющие научного значения. Ему никак не хотелось вывести Рюрика из Скандинавии, поэтому он, отовсюду собирая догадки, скомбинировал новую теорию: Рюрик был вызван из Пруссии, пруссы были славяне, Рюрик был варягорус, значит, варягорусы — славяне.
Можно отметить разницу между двумя направлениями в способе обработки русской истории, которые обнаружились в царствование Елизаветы. Одного держались академики-немцы, другого — русские писатели. Первые собирали исторические документы и подвергали их тщательной исторической критике; они предпринимали ряд специальных критических исследований, не заботясь о большой публике. Писатели русские старались работать на глазах большой публики и старались представить в возможно популярном изложении весь ход русской истории. Мы увидим, что оба эти направления продолжали существовать и в царствование Екатерины. Я перехожу к изложению хода историографии в это время.
Это время отличалось значительными успехами образования и знания в умственном и нравственном развитии России преимущественно под влиянием просветительных идей. Есть показатель этих успехов: таков птенец Петра и делец петровского времени Ив. Ив. Неплюев. Он дожил до времени Екатерины, т. е. до того времени, которое перестал понимать. Он сам рассказал Голикову о своем свидании с Екатериной, а Голиков записал его рассказ. Потеряв зрение, он поехал на придворный куртаг, чтобы лично просить у императрицы отставки. Екатерина очень дорожила им, она просила его по крайней мере указать на свое место человека с такими же достоинствами, как он сам. «Нет, государыня, — ответил он, — мы Петра Великого ученики, мы инако воспитаны и иначе мыслим, а теперь воспитывают иначе…» При такой перемене в понятиях общества, разумеется, должны были произойти значительные перемены и во взглядах на задачи и прием исторического изучения. Писание истории должно было смениться изучением ее; украшенное повествование о прошлом или откровение свету славных дел предков сменилось потребностью уяснить себе самим ход своего прошлого; патриотическое самопрославление уступило место национальному самосознанию. Старое направление исторической мысли изменилось, притом возникли и новые направления. Переворот в пользу Екатерины, как известно, имел такое же патриотическое значение, как вступление на престол Елизаветы: оба были направлены против господства немцев. Поэтому патриотическое настроение времени Елизаветы не могло погаснуть и в царствование Екатерины, но дипломатический патриотизм народной гордости теперь с успехами знания обратился в нравственный патриотизм любви к отечеству. Согласно с этим эпопея народных героев Ломоносова обратилась в панораму народных доблестей или национальных добродетелей, как тогда любили выражаться. По мере углубления исторической мысли в свой предмет обособлялись и кристаллизовались особые, даже враждебные направления, до того времени сливавшиеся в одно настроение.
В царствование Екатерины к обработке русской истории приступали с различными точками зрения; эти точки зрения указывались различными взглядами на историческое значение России в Европе. Одни ставили своей задачей историческое изучение русского национального характера, «врожденных» (т. е. исторически сложившихся) свойств русского народа. Это направление имело в виду народно-воспитательные цели. Историография должна вскрыть запас таких «врожденных» сил народа, которые бы ободряли общество, поощряли к деятельности отечественные умы и таланты, не давая места унынию. Это направление усвоило себе полемические приемы потому, что оно должно было бороться со скептицизмом тогдашних западников, указывавших на отсталость России от Западной Европы. Самый этот скептицизм западников конца XVIII столетия мешал им быть историками, и они не оставили важных трудов в русской историографии. Причина этого понятна. Отечественная история занимала их очень мало: у России еще нет исторического прошедшего, а есть только будущее. Главное, на что должно быть обращено внимание мыслителей, — это постепенное увеличение запаса надежд и средств к их осуществлению.
Противники этого скептицизма называли себя люборусами. Как сталкивались эти два направления, показывает одна полемика, разыгравшаяся в конце царствования Екатерины на страницах «Зрителя» (в 1792 г.). Известный автор комедий Плавильщиков выразил взгляд люборусов в статье «Нечто о врожденных свойствах душ российских», напечатанной без его имени в «Зрителе». Статья была вызвана одним разговором в обществе о том, что такое национальный характер. Некий француз выразился, между прочим, что подражательность есть врожденное свойство русских; он встретил сочувствие в молодых вертопрахах. Такой взгляд, говорит автор, есть плод русского воспитания: юноши знают Цезаря, Цицерона, но ничего не слышали о Рюрике, о Владимире. Автор раскрывает в русском обществе целый ряд свойств, которых нельзя найти у других народов: неустрашимая любовь к слову, скромность, мягкосердечие. Против такого патриотического самодовольства восстал некий из Орла и послал в «Зритель» письмо, в котором сведены взгляды тогдашних западников. Орловский публицист — тоже патриот, но смотрит на вещи с другого конца. «Неужели нельзя хвалить отечество, не соплетая чудес в его славу?» — спрашивает он. Прекрасное средство ободрить науки — говорить, что нам нечему больше учиться. Плавильщиков не оставил этого письма без возражения. С большим жаром настаивал он на том, что усвоение западной науки не должно мешать самобытности русского духа. «Не оружие, а сердца, души российские славны».
Рядом с этим направлением пробуждается другое направление. Люборусы продолжали с прежним благоговением относиться к Петру и его реформе. Но стало возникать и недовольство этой реформой. Оно было вызвано, во-первых, наплывом иностранцев, призванных Петром [нашествие сатаны (Бирона) и аггелов его], во-вторых, привычкою к подражанию и, в-третьих, практическим, грубо утилитарным характером реформы. Спрашивали: заслуживает ли избранный образец подражания? Возникало скептическое отношение к Западу, Лучшим выражением этого скептического отношения были письма Фонвизина из-за границы63. Уехав зоилом отечественных порядков, он за границей сделался их горячим поклонником. Если здесь, пишет он, раньше нас начали жить, зато мы можем дать себе такую форму, какую захотим. Тот, кто родится, кажется, счастливее того, кто умирает. Одной из причин недовольства реформой Петра было сожаление об утрате национальной самостоятельности и о материальном характере реформ; мысль возвратилась к дореформенной старине — началась идеализация ее. Это направление мы назовем историческим стародумством, стародумством в истории. Очень любопытное выражение его мы находим в записках княгини Дашковой64. В 1780 г. она попала в Вену и была на обеде у графа Кауница, с которым имела разговор о Петре. Дашкова выступает с критикой реформы. Похвала Петру иностранцев, говорит она, суть простое самовосхваление. Древняя Русь выработала цельную и самобытную культуру, которую предстоит изучить, — вот взгляд сторонников этого направления.
Между этими двумя направлениями стоит третье, как бы примирительное. Представительницей его была сама Екатерина. Она патриотически настроена; она хочет защищать прошедшее России от клеветы, но не считает нужным жертвовать правдой. России нет повода краснеть за свое прошлое. Всякий беспристрастный наблюдатель согласится, что род человеческий везде имеет одинаковые взгляды, стремления и желания и для исполнения их употреблял одинаковые средства. Это было сравнительно-апологетическое направление в изучении истории русского народа. Легко заметить генетическую связь его с настроением елизаветинского времени. Оно развилось, очевидно, под влиянием новых идей, из дипломатического патриотизма того времени; его цель — защитить Россию от обвинений и клеветы. И у нас не все было хорошо, но вовсе не хуже, чем у других народов, — такова точка зрения Екатерины.
Мы знаем, чем вызывался и поддерживался интерес к изучению русской истории с начала XVIII в. Два мотива выступают особенно явственно: 1) чувствовавшаяся в административном миру потребность в исторических справках (Татищев) ; 2) раздражение щекотливого национального самолюбия, вызванное академическим решением вопроса о варягах — руси. Это национальное самолюбие по побуждению обороны стремилось сделать отечественную историю опорой для чувства народной гордости и потому хотело сделать русскую историю академическим похвальным словом в честь России (Ломоносов). Это течение в царствование Екатерины осложнилось новыми политическими и умственными идеями, которые тогда начали приливать с Запада. Не лишним будет отметить одну особенность этих идей, которая не осталась без влияния на ход историографии. Эти идеи шли, как известно, из отвлеченных рассуждений; это были философские рассуждения, столь же далекие от западноевропейской, сколько от русской действительности. Они были не выражением, а отрицанием исторически сложившегося порядка. Поэтому на их почве дружелюбно могли встретиться даже совершенно противоположные, враждебные друг другу самолюбия. Две идеи особенно были пригодны для этого: мысль о закономерности исторического процесса и мысль о необходимости и возможности перестройки человеческого общества на началах разума. Эти две идеи при первом взгляде кажутся исключающими одна другую. Если историческая жизнь подчинена законам, то как можно перестраивать эту жизнь? Но эта несовместимость только видимая; обе идеи связаны внутренним согласием. Историческая действительность, по взгляду философов XVIII в., есть неразумная действительность, но она вовсе не есть отрицание исторических законов, она только искажение этих законов. Значит, разумная перестройка человеческого общежития есть восстановление не силы законов, а только правильного хода их действия. Русские публицисты едва ли усвоили эти идеи во всей их полноте; руководствуясь национально-патриотическим направлением своей мысли, они извлекли из них одно представление: что исторический ход событий есть ход закономерный, естественный, самобытный. Легко понять, что это представление направилось против реформы Петра, т. е. против того же Запада. Это первый, но не последний опыт применения западноевропейского оружия против Запада же. Из этого-то представления и вышли те три направления, о которых я говорил в прошлый раз (русские апологеты, русские стародумы и люборусы).
Эти три направления представляют некоторую прогрессию в одном и том же направлении. Они были направлены в одну сторону, но взгляды их простирались неодинаково далеко. Если у нас были темные стороны, то они были и у других. Довольно мы гнулись под чужую мерку, пора нам жить самобытно, выработать свой характер. Да он уже и есть, но он закрыт привозной маской; чтобы открыть его, нужно начать изучение русской истории. Понятно, какое значение при такой точке зрения получили памятники русской истории: эти свитки хранят черты русского национального характера.
Алексей Иванович Мусин-Пушкин (1744—1818)65 родился в 1744 г., в один год с Новиковым. Он получил образование в артиллерийском училище и состоял адъютантом при гр. Г. Орлове. Трудно понять, как и чем в людях, как Мусин-Пушкин, воспитывалась любовь к родной старине. Во всяком случае не тогдашней школой; там преподавалось все, кроме того, что касалось отечества. Может быть, здесь было влияние национально-патриотического направления времен Елизаветы, еще не угасшее в то время. С любовью к родной стране Мусин-Пушкин соединял не меньшую любовь к искусствам. По выходе в отставку он предпринял трехлетнее путешествие по Европе. По возвращении он несколько лет был церемонеймейстером при дворе Екатерины, потом обер-прокурором св. Синода (1791), наконец, президентом академии художеств (1794), которая была учреждена Елизаветой и преобразована Екатериной. Обладая значительными средствами, он принялся за собирание письменных и вещественных памятников отечественной старины. По смерти Петра Крекшину для окончания его записок о преобразователе был открыт кабинет Петра. Мусину-Пушкину сообщили, что все книги и бумаги Крекшина куплены торговцем Сопиковым. Мусин-Пушкин немедленно купил всю кучу, не разбирая ее. Здесь оказался древнейший из известных списков Начальной летописи — Лаврентьевский. В провинции он имел комиссионеров для покупки старинных рукописей. Когда, стала известна страсть Мусина-Пушкина, многие дарили ему находившиеся у них рукописи, между прочим, и сама Екатерина. Особенно обильный источник открылся Мусину-Пушкину с назначения его в обер-прокуроры св. Синода. Тогда под его рукой оказались часто знающие дело помощники из духовенства. По его настоянию Екатерина в августе 1791 г. издала указ об извлечении из монастырских архивов старинных документов. Между этими бумагами нашелся оригинальный список Русской Правды. В 1792 г. Мусин-Пушкин, вышедши в отставку, переехал в Москву; дом его на Разгуляе был всем известен. Между своими манускриптами он нашел «Слово о полку Игореве», сразу понял значение памятника и издал его в 1800 г. под заглавием «Героическая песнь о походе» и пр. Таким блестящим открытием завершились в последний год века усилия этого любителя старины.
Громадную коллекцию Мусина-Пушкина постигла печальная судьба. Мусин-Пушкин думал о том, что станет с библиотекой после его смерти. Лаврентьевский список он поднес государю, который передал его императорской публичной библиотеке, благодаря чему он и сохранился. Незадолго до нашествия французов он обратился к государю с прошением о присоединении его рукописной библиотеки к московскому архиву иностранной коллегии. Но просьба его, к сожалению, не была тотчас исполнена; вскоре пришли французы, и, пока Мусин-Пушкин собирал в Ярославле ополчение, весь дом его с библиотекой сгорел до тла. Сам Мусин-Пушкин умер в 1818 г.
Цель его деятельности была не просто научная, а нравственно-патриотическая — «показать отцов наших почтенные обычаи и нравы». Это был антикварий-публицист, и таковы были они все. Ноты публициста звучали у него, как и у других, в самых специальных изысканиях. Он имел в виду только средства к устранению вредных последствий иноземного влияния.
Мусин-Пушкин издал Русскую Правду, Поучение Владимира Мономаха — оба памятника с примечаниями; ученые замечания постоянно прерываются жалобами на увлечение иностранным и пр.
Такое отношение к памятникам и такой взгляд на дело их изучения разделялись всеми тогдашними издателями памятников из русских. Этим и объясняется,; почему в царствование Екатерины было так много изданий старых отечественных летописей: князь M. M. Щербатов, Н. И. Новиков, И. Н. Болтин и первые русские профессора в Московском университете: Поповский, по кафедре философии и риторики, и Барсов, профессор математики, а потом преемник Поповского. Издатели памятников в то время обыкновенно не подписывали своих имен, но, несомненно, в издательстве принимали участие все перечисленные лица. «Библиотеки русской истории» вышел только первый том в 1767 г. В нем был помещен Кенигсбергский, или Радзивилловский, список Начальной летописи, перешедший к нам после Семилетней войны. Изданию предпослана биография Нестора и предисловие66, дающее подробные инструкции для издания памятников. Тогда же были изданы Никоновский список летописи, Царственная книга, летопись по Воскресенскому списку67.
В 70-х годах за издание принялся Николай Иванович Новиков (1744—1818); он издал 10 книг «Древней российской вивлиофики», а в 80-х годах повторил это издание в 20 книгах с целым рядом дополнительных томов68. Новиков предлагал план другого сборника под характерным названием: «Сокровищница российских древностей». В 1771 г., вероятно, при содействии Барсова, при Университете основалось «Вольное российское собрание», которое в издаваемых им трудах (6 частей, М. 1774—1783) также помещало немало древних памятников (например, оно издало разрядные книги). Таким образом, к концу столетия русское читающее общество получило значительный запас разнообразных памятников русской старины. По мере накопления этого материала предпринимались попытки полного изложения хода российской истории с той же точки зрения, какой руководились сами собиратели. Из них мы остановимся на Екатерине, Щербатове и Болтине.
При первом взгляде на движение историографии времени Екатерины легко заметить одну характерную ее особенность: занятия отечественной историей становятся в это время решительно любительским делом. Им предаются люди разных состояний. К этому побуждала их одна практическая потребность. Сознавая себя руководителями России, они считали себя обязанными защищать ее от нареканий со стороны сторонних наблюдателей. Таким образом, они занимались историей с апологетико-полемическими целями. Из этих апологетико-полемических приемов особенно важен один: апологеты начинают колоть глаза врагам историей и состоянием их собственного отечества, говоря, что оно нисколько не лучше истории и состояния России. Этот обычный аргумент вводит в изучение отечественной старины и настоящего России твердый принцип, развивает цельный взгляд на отношение России к Европе и к ее прошлому. Этот взгляд утверждается в обществе и литературе и дает тон позднейшим историографическим работам; под его влиянием воспитывалась и историческая мысль Карамзина. Так патриотическая тенденция, введенная в изучение отечественной истории, привела к сравнительному изучению прошлого России и Западной Европы.
В 1761 г. Парижская академия наук командировала своего ученого члена, астронома аббата Шайна (Шайн д’Отерош. 1722—1769. Relation d’un voyage en Sibiria, Paris 1769) в Тобольск, чтобы наблюдать прохождение Венеры мимо солнца. По возвращении Шайн в 1768 г. издал описание своего путешествия. Здесь он пристрастна и резко изобразил быт страны, через которую он ехал, а также коснулся ее прошлого. Сочинение написано заносчиво и задорно, с французским легкомыслием и со множеством неточностей. Книга была осуждена и в Париже, например Дидеротом. Екатерина сочла своим долгом выступить с опровержением. В 1771 г. вышла в Амстердаме на французском языке книга анонимного автора: «Антидот69, или разбор дурной, великолепно напечатанной книги…» Участие в этом издании Екатерины несомненно, хотя, может быть, «Антидот» и не весь написан ею. Автор бьет Шайна принципом космополитизма, общепризнанным тогда. Шайн, мол, описывая в дурном свете быт русских, упустил из виду, что имеет дело с людьми, а люди везде одинаковы. Он сам говорит, что побуждением к написанию «Антидота» было для него то, что ни один народ не подвергается стольким нареканиям, как русские, между тем как легко доказать, что они стоят нисколько не ниже прочих европейских народов70.
Этот сравнительно-космополитический взгляд проведен Екатериной в ее «Записках по русской истории», которые в 1783 и 1784 гг. печатались в «Собеседнике российского слова». Записки эти, очевидно, только редактировались ею, а материал собирали Барсов, Мусин-Пушкин, Болтин. Автор преследует двоякую цель — ученую и педагогическую. Он хотел придать систематический вид своему сочинению и предпослал ему несколько историко-философических положений: что такое история, каково ее содержание и цель. История — слово греческое, обозначает деяние, она учит добро творить и зла остерегаться. Для уяснения истории отечественной необходимо знакомство с иностранной. Кроме того, история должна произносить свой суд. Записки рассказывают о событиях в летописном порядке с очень редкими критическими замечаниями. Но важна система автора; он делит ход русской истории на несколько эпох: первая простирается до 862 г., до того времени, когда начинается связный непрерывный рассказ летописи, второй — до 1224 г., до битвы на Калке, третий — до 1462 г., до Иоанна III, четвертый — до 1613 г., пятый — до днесь. Это почти то же деление, которое и позже соблюдала русская историография.
Важнее педагогическая цель книги: она написана для чтения юношества. Автор старается внушить читающему юношеству, что главная цель истории — показать, что человечество всюду руководилось одинаковыми идеями и страстями, которые только видоизменялись под влиянием местных особенностей. В этом-то общем потоке надо стараться уловить умоначертание каждого века. Другие любители проводили эту же сравнительно-историческую идею в более обширных сочинениях.
Преемником Миллера в звании российского историографа был князь Михаил Михайлович Щербатов (1733—1790). Биография его покажет побуждения, какие заставили его приняться за изучение отечественной истории.
Князья Щербатовы шли от Михаила Черниговского и были отраслью князей Оболенских. Они нередко занимали высокие посты при московском дворе XVI и XVII вв. Некоторые были в Думе окольничими и даже боярами71. Может быть, этим обстоятельством обусловливается родовитая гордость нашего публициста72. Он родился в 1733 г., получил хорошее домашнее воспитание, поступил на службу унтер-офицером гвардии и в 1764 г. вышел в отставку капитаном. В 1767 г. он был избран ярославским дворянством депутатом в комиссию для составления проекта нового Уложения. Впоследствии Екатерина возлагала на него некоторые важные поручения (о злоупотреблениях по службе, различные следствия). Потом он был герольдмейстером, президентом Камер-коллегии и, наконец, сенатором. В этом звании он и умер в 1790 г.
В комиссии Щербатов стал очень заметен своей начитанностью, литературной обработкой речей и пылкой борьбой за честь и интересы русского дворянства. Начитанность его объясняется его чрезвычайным трудолюбием и любознательностью — после него осталась библиотека тысяч в 50 томов. И враги не отказывали ему в здравомыслии. Его речи о дворянстве, произнесенные в комиссии, составляли тогда предмет оживленных толков в Москве. Раз зашел спор в комиссии о законе Петра, по которому каждый, дослужившийся до обер-офицерского чина, получал потомственное дворянство, Щербатов восстал против этого закона.
Дворянское сословие, говорил он, пошло предков, отличившихся личными доблестями на пользу отечества; личные доблести в потомстве этих деятелей перестают быть личными качествами, случайностью, а посредством примера, предания, воспитания, общественного положения делаются наследственными качествами или по крайней мере фамильным примером. Этот исторически воспитанный класс народа и должен стоять во главе общества. Когда Щербатову возражали, что если потомки доблестных предков становятся знатными людьми по рождению, то сами доблестные предки не были знатного происхождения 73. Щербатов «с крайним движением духа» восстал против попытки приписать русскому дворянству «подлое начало», низкое происхождение.
Эти речи выясняют перед нами тот интерес, который, не выступая в его сочинениях явственно, все-таки направлял его интерес к прошедшему.
Щербатов писал много по разным вопросам права и текущей государственной жизни. Он был очень бойкий публицист в свое время. Некоторые из его сочинений до сих пор представляют живой интерес, например его «Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого», «Рассуждение о голоде 1787 года». Многие изданы только в половине нынешнего века. Свою литературную деятельность он закончил знаменитой запиской «О повреждении нравов в России». Щербатов занялся изучением истории России также, вероятно, не без участия Екатерины, которая назначила его историографом, открыла ему доступ в архивы и библиотеки и поручила в 1768 г. разобрать архив Петра I. В 1770 г. появился I том его «Истории российской74 от древнейших времен». Рассказ его доведен почти до избрания Михаила (где остановился и труд Карамзина)75. Щербатов приступил к своей работе без достаточной учено-технической подготовки76 и потому допустил немало ошибок, за которые ему потом больно досталось; так, например, он не умел различить двух Переяславлей, Южного и Залесского, и пр. Таких ошибок можно найти обильный запас в его рассказе. Но для нас важны не они, а взгляд автора на задачи русского историографа, Щербатов не просто излагает события, на каждом шагу он их обсуждает и часто сопоставляет их с событиями западноевропейской истории, которую он знал лучше русской. Его рассказ есть сравнительно-историческое изложение событий77. Сравнением старается он подменить особенности русской жизни78. Зато поражают его черты быта, которые бросаются ему в глаза при первых достоверных известиях летописи. Он очень жалеет, что не находит у летописца мифов, потому что они, заключая в себе зерно истины, могут служить важным пособием для древнейшей истории. Но больше всего его поражает самый факт отсутствия этих мифов: оно объясняется тем, что русский народ не постепенно переходил из грубого быта к высшей культуре, как западные, но, приняв христианство, вместе с тем вдруг смягчил свои нравы. Летописец-христианин игнорировал языческие предания. Далее, его поражает странный порядок престолонаследия в роде Ярослава по старшинству. Он первый делает попытку объяснить это явление, хотя и без успеха; он не раз возвращается к нему, подходя к нему то с той, то с другой стороны. Наконец, ему показалось, что он нашел разгадку. В XI и XII вв. Россия направляла все свои силы на защиту своей самостоятельности против внешних врагов. Это вызывало необходимость иметь всегда на княжеском столе взрослого человека, а при обыкновенном порядке престолонаследия возможен наследник-ребенок; отсюда и такой порядок престолонаследия. Далее, он замечает быстрый поворот в русской истории с Андрея Боголюбского. С этой минуты (т. е. со смерти Юрия) все события направляются к одной цели: к сосредоточению народных сил, к политическому объединению и к установлению единодержавия. Он чуял здесь грань нового периода. Вот почему после рассказа о смерти Юрия Долгорукого он помещает очерк внутреннего состояния России: «Рассмотрение о состоянии России, ее законов и правлений». Это первая в нашей историографии попытка изобразить внутреннюю жизнь общества. Вообще Щербатов удачнее угадывал вопросы, чем разрешал их, — в этом его главная заслуга. Щербатов — человек умный и очень образованный, но без особенных дарований, история его написана тяжелым языком. Это вместе с отзывами Болтина помешало успеху его истории в обществе.
Но она оказала заметное действие на труд Карамзина и Соловьева. Последний особенно ценил Щербатова, заимствовал у него заглавие, и оба — эту манеру заканчивать каждый отдел русской истории очерком внутреннего состояния и даже некоторые отдельные суждения. Для нас важно, что эта история вызвала полемическое сочинение Болтина, несравненно более важное.
Иван Никитич Болтин (1735—1792) был почти сверстником Щербатова79 и прошел служебную карьеру, довольно далекую от его ученых трудов. Он родился в 1735 г. в дворянской семье, которая принадлежала к старинному столбовому дворянству. Он получил домашнее воспитание, а потом поступил в конногвардейский полк в 1751 г.80 В полку он приобрел товарища в графе А. Потемкине, и впоследствии эта дружба была ему очень полезна. Вышедши в отставку после 18-летней военной службы, он сначала поступил в таможенную службу, потом был прокурором военной коллегии и, наконец, ее советником, в каком звании оставался до смерти (1792). Потемкин очень дорожил умом и обширными практическими сведениями Болтина. При заселении Новороссии Потемкин вызывал его в Крым для советов.
Болтин получил очень широкую подготовку для занятий по русской истории, хотя не думал писать в этой области. Он был одним из самых образованных и начитанных людей своего времени, притом совершенно в духе XVIII в.: он был умеренный вольтерианец. Если собрать выдержки из иностранных сочинений в его трудах, можно только удивляться его начитанности: это была ходячая библиотека. Он хорошо знал французских историков и публицистов XVI в. — Бадена (Methodus ad facibus cognitione historiae) и Беллярмина (De romano pontifice) и Потгицера (О рабстве у германцев). Но любимцами его были французские писатели XVIII в. и их родоначальник Бейль (умер в 1706 г.), словарь которого был ему отлично известен. Это — фундамент исторических и философских воззрений81 Болтина. Бейль был враг папства, а не христианства, только это делало возможным такое сближение. Другой любимой книгой Болтина был Вольтеров «Опыт о нравах», и Болтин отлично понял основную мысль этого трактата. Вольтер выдвинул совершенно новый мир исторических фактов. Цари, полководцы, войны, сражения сменились обычаями, нравами, идеями, страстями, что — душа исторического процесса. Здесь сделана была попытка выяснить механику всемирной истории и физиологию общежития; силы, работающие над историей, по Вольтеру: климат, религия, образ правления. Особенную услугу оказала Болтину книга Мерсье («Tableau de Paris») — мрачная картина упадка нравов в мировом городе, т. е. чистый клад для наших апологетов; Болтин всегда прибегает к ней, когда является надобность82 сопоставить быт русский с западноевропейским.
Болтин отлично знал Россию: он изъездил ее вдоль и поперек во время своей служебной деятельности. С таким запасом знаний и наблюдений приступил Болтин к занятиям по русской истории. На поприще писателя он вызван был, как бы сказать, случайно.
В царствование Елизаветы и Екатерины несколько раз приезжал в Россию (в 1759 и 1769 гг.) французский авантюрист Леклерк (1726—1798). Он был врачом при Кирилле Разумовском, потом лейб-медиком при цесаревиче и занимал другие видные посты. В то время когда в Европе читали Екатеринин Наказ, там очень интересовались Россией. Леклерк хотел воспользоваться этим интересом и, набрав кое-какие материалы, в 1775 г. вернулся во Францию, где с 1783 г. стал издавать большое сочинение под названием «Естественная, политическая и гражданская история России» в 6 томах83. Сочинение это было вроде путевых записок Шайна — легкомысленная французская книга. Потемкин, говорят, и подсказал Болтину мысль — двинуть боевой запас, хранившийся в письменном столе, против легкомысленного француза. Таким образом и появились «Примечания генерал-майора Болтина на книгу господина Леклерка» в двух больших томах, каждый — более 500 страниц.
Примечания в 1788 г. Болтин выпустил «Примечания на историю древней и нынешней России г-на Леклерка, сочинение генерал-майора Болтина в двух томах». Книга Леклерка отличалась необыкновенным задором и притязательностью, большим невежеством, незнакомством не только с предметом, но и с языком русско-исторических памятников. Леклерк часто пускался в объяснения русских слов и текстов; пословицу «воин воюет, а жена дома горюет» он перевел: «а жена дом палит»; пословицу «все люди в избе, один черт на дворе» он перевел: «честные люди живут в избе, один черт занимает дворец»84. С таким историком было легко бороться. В трех первых его томах изложена с некоторой связностью история России до Петра; зато в остальных томах, носивших название «Естественная, нравственная, гражданская и политическая история новой России», собрана была всякая всячина. Здесь есть компилятивная статья о русской литературе, такая же о дворянстве, о населенности, географии, топографии, этнографии России — все это компилировано довольно неискусно. Болтин был прав, говоря, что книга Леклерка вовсе не история, а сельская лавочка, в которой можно найти и бархат, и помаду, и микроскоп, и медное кольцо.
Болтин предъявлял к историку большие требования: обилие материалов, критический их разбор и художественное изложение. Прочесть много памятников и не сделать больше ничего — этого слишком мало для историка. Он даже сам себя считал неспособным к написанию истории: он был собирателем материалов и потом их критиком, он не думал и не мог воспользоваться ими для цельной повести. У него был трезвый, холодный ум, практическая сообразительность и меткость взгляда — качества, делавшие из него хорошего критика. Тонкость его критики еще усиливалась его природным юмором, которому он часто приносил в жертву даже чувство литературного приличия85. Главная сила Болтина в его критике. Чем его труды получают важное значение в ходе нашей историографии — это его текстуальный и реальный комментарий наших памятников. Некоторые термины, учреждения, черты быта древней Руси объяснены им так основательно, что с небольшими поправками его объяснения имеют силу и теперь (например, толкование терминов Русской Правды). В этом ему помогло внимательное изучение языка наших памятников. Эти комментарии составляют главный интерес и достоинство его сочинения против Леклерка. Разные археологические и этнографические вопросы, поднятые в XVII и XVIII вв., не имеют цены в глазах Болтина. Этим объясняется его взгляд на центральный вопрос нашей археологии — на варяжский вопрос. Он склоняется ко мнению Ломоносова, но допускает, что первые князья были из Скандинавии, во всяком случае они были не немцы. Он даже смеется над важностью, которую придают этому вопросу. Русы, по его мнению, были, вероятно, кимвры, которые, смешавшись со славянами и варягами, утратили свои киммерийские черты. Теперь, говорит он, в нашем народе едва ли сохранилась хотя бы капля славянской крови. Мысль Болтина неохотно обращалась на вопросы такого рода; она любила держаться на почве достоверных исторических памятников.
В своей критике он приводит один цельный взгляд на ход нашей истории (может быть, впервые); в связи с этим взглядом стоят и основные приемы его изучения. Наша жизнь развивалась, может быть, не лучше и не быстрее, но и не хуже, не медленнее, чем жизнь западноевропейских народов, и она развивалась естественно, без перерывов и скачков: вот основная мысль Болтина. Легко заметить полемическое положение его, направленное притом на два фронта: наружу — против господствовавшего в Западной Европе взгляда на Россию и внутрь — против взгляда, выраженного в известной речи канцлера Головкина после Ништадтского мира: трудами Петра мы из невежества на театр всемирной славы и, так сказать, из небытия в бытие произведены.
Из этой основной мысли вытекают приемы Болтина: чтобы правильно оценить уровень и темп нашей жизни в данный исторический момент, надо их сопоставлять с одновременным состоянием западноевропейской истории; чтобы правильно оценить ход нашей жизни, надо факты нашей древней истории сопоставлять с фактами современной русской действительности. Первый прием существенно полемический86. Второй — существенно прагматический; он дает нам понять смысл древней истории и ее последовательность. Эти два приема он прилагает к объяснению тех явлений нашей жизни, на которые обращали его внимание Леклерк или Щербатов.
Вопрос о происхождении крепостного права, кажется, впервые и был возбужден Болтиным. Любопытно, что самое законодательство не понимало и возможности такого вопроса, как будто крепостное право возникло по каким-то твердым физическим причинам, было вполне естественным и необходимым явлением. Это происходило оттого, что в вопросе о крепостном праве соединены вопрос о холопстве и вопрос о крепостном состоянии крестьян, которые постоянно смешивались. Болтин первый вник в состав крепостного права, отделил крепостное состояние крестьян от холопства и попробовал объяснить происхождение его у нас. Первый источник этого состояния он видит в падении крестьянского права перехода. Он только смешивает ограничение этого перехода с полным его запрещением, которое он относит к концу XVI в., к царствованию Феодора. Крестьяне, по мнению Болтина, сначала были прикреплены к землевладельцу по земле; потом землевладельцы присвоили себе право переселять крестьян, а наконец, присвоили и бесконтрольное пользование самой личностью крестьян, как холопами. Таким образом, крепостная неволя крестьян произошла из произвольного расширения землевладельцами своих прав над крестьянами, а расширение это произошло из запрещения перехода.
Историко-критические приемы Болтина и даже его общий взгляд на ход нашей истории легко могут показаться тенденциозно патриотическими — так на него и смотрят некоторые исследователи. Они обвиняют его в пристрастной идеализации древней русской истории. Так кажется им потому, что Болтин доказывает, что и древняя Русь вовсе не была дикой и не уступала в культурности западным народам.
Указывая в древних памятниках и учреждениях следы этой древней культуры, Болтин обнаруживает замечательный исторический и критический талант. Так он разбирает договоры русских князей X в. Это памятник автентичный; в нем отражается прямо действительный порядок, в нем нет личного взгляда летописца. Из этих договоров, говорит Болтин, явствует, что народ стоял уже на довольно высокой степени культуры — существовало государство, сословия, суд, промышленность, торговля, своего рода просвещение. Соловьев, разбирая это место Болтина, находит его рассуждение «знаменитым», потому что оно потом вошло в нашу историографию, и взгляд его с небольшими исправлениями удержался и впоследствии, когда уже забылось, от кого оно исходило.
Быть может, Болтин заходил слишком далеко в этом и в подобных рассуждениях. Но некоторые видят в них тенденцию, стремление к идеализации русской старины — справедливо ли это? Что такое эти приемы Болтина, которые усвоены были и некоторыми позднейшими исследователями? Что они метод или тенденция? А есть ли разница между методом и тенденцией? Метод и тенденция — эти понятия часто принимаются одно за другое или противополагают их одно другому, последнее чаще всего; это, говорят, понятия, никогда не совпадающие. Разберем эти понятия.
Метод и тенденция, конечно, — понятия различные, но не противоположные. Метод есть совокупность приемов для раскрытия какой бы то ни было истины; тенденция — стремление доказать каким бы то ни было способом, что истина заключается только в этом, а не в другом мнении. Метод решает вопрос, не зная, в чем он состоит; тенденция предрешает вопрос, не зная, каким путем она его решит. Метод ищет результатов, тенденция добивается цели. Поэтому метод дает способ обнять предмет со всех сторон, тенденция стремится объяснить только одну сторону его. Метод имеет дело с умом, тенденция рассчитывает на волю; метод — необходимое орудие научного исследования, тенденция — ораторского убеждения. Ничего нельзя изучить, не зная, как изучать, но и ни в чем нельзя убедить, не зная, в чем убеждать. Методу не нужна тенденция, тенденция не может обойтись без метода. Но тенденция не разбирает методов — это дело науки.
Уяснив себе эту разницу, можно решить, что такое приемы Болтина. Главное место в составе метода Болтина занимает аналогия, т. е. сопоставление однородных и соизмеримых явлений для уяснения одного посредством другого. Соизмеримость явлений однородных определяется сходственностью условий, при которых возникают явления; условия сходственности очень разнообразны, отсюда разнообразие видов аналогий87.
Болтин не изложил вполне цельного взгляда на ход нашей истории, не связал ее явлений в стройный, последовательный исторический процесс. Но он установил некоторые общие точки зрения и приемы, помощью которых указывал возможность и необходимость составить такой взгляд, восстановить такой процесс, и даже сделал несколько попыток установить частично такой взгляд, восстановить отдельные моменты этого процесса. Здесь обозначены: 1) общая научная задача исторического изучения, 2) сравнительный его метод, 3) выбор его фактического материала, 4) приемы исторической критики и, наконец, 5) практические результаты такого изучения.
1. Историческое изучение прошлой жизни должно иметь целью объяснить, как вырабатывалась и складывалась современная действительность.
2. Историческая жизнь народа должна быть изучаема сравнительно с однородными явлениями или одновременным ходом жизни других народов.
3. Предметом такого изучения должны быть такие исторические факты, в которых выражается закономерное и последовательное движение, органический роен народной жизни, как-то: природа страны, законы, учреждения, занятия, нравы, обычаи, понятия, поверия и т. п.
4. Для извлечения такого материала из исторических памятников необходимо восстановить их подлинный текст и истинный смысл, а для того сличать списки и изучать язык их времени.
5. Так направленное изучение вскроет постепенное образование народного «умоначертания», самородные основы и недостатки национального быта и характера и укажет задачи дальнейшей жизни, что нужно сберечь и развивать в накопленном содержании и чем его исправить и пополнить из общечеловеческого запаса.
В этих приемах изучения заключалась целая методика народного самопознания, которую можно выразить так: наблюдайте других, чтобы лучше знать самих себя, помните, чем вы были, чтобы понять, чем вы стали, и, пока не всмотритесь в себя, не спешите походить на других.
Оценка изученных нами русских писателей второй половины XVIII в., как мы видели, значительно зависит от свойства их историографических приемов. Любимым из приемов была аналогия. Иногда сопоставляются явления одновременные, но возникшие не в одинаковой исторической среде; в основе этого сопоставления лежит мысль, что в известное время в различных обществах господствуют одинаковые условия; если же явления различны, значит, это происходит от различных местных условий. Иногда сопоставляются явления разновременные, но возникшие в одинаковой среде. Мысль этой второй аналогии та, что на явления в одном и том же обществе действуют однородные условия. Поэтому, изучая позднейшие явления, более доступные наблюдателю, получают возможность понять однородные явления в более раннее время. Таковы два главных вида аналогий. Болтин часто прибегает и к третьему приему, созданному французскими писателями XVIII в., — к обсуждению явлений с точки зрения отвлеченного разума. В основе этого приема лежит мысль, что человеческое общежитие направляется определенными законами, не теряющими действия ни в какое время, потому что основная сила человеческого общества всегда одна и та же — человеческий дух. На этом же приеме держится и современное сравнительно-историческое изучение. Сопоставляя с этой точки зрения явления разных времен и разных условий, их сводят к общему источнику — к человеческому духу. Эта общность источника делает их соизмеримыми, поэтому прием этот состоит в сопоставлении явлений социологических с явлениями психологическими. Это, таким образом, психологическая аналогия. Ее особенно любят французы. К ней, например, прибегает Фюстель де Куланж, рассказывая о взгляде галльского населения на императорскую власть. Они благоговели перед римскими императорами, боготворили их единоличную власть. «Человеку свойственно, — говорит автор, — составлять себе религию из всякой идеи, наполняющей его душу». Здесь политические особенности масс объяснены индивидуальным свойством, свойством человеческого духа.
Различные причины обусловливают эту любовь наших писателей пользоваться исторической аналогией. Это происходит отчасти от условий их положения, отчасти от свойства специальных задач, которые они себе ставили. Полемизируя с иностранцами, они стали лицом к лицу с явлениями, малодоступными наблюдению, — с чертами умственной и нравственной жизни народа. Отсюда возникла для них потребность подыскивать аналогии, что придает их сочинениям субъективный, тенденциозный вид; получается представление, что они подыскивали явления, доступные [их пониманию?]. Но такое представление вызывается только случаями неудачного применения исторической аналогии. В своей деятельности они выработали определенный взгляд на ход русской истории, который является последним выводом всей русской историографии XVIII в.
В нем легко заметить влияние той двойственной связи, которую они себе ставили: они, во-первых, старались изучать явления прошедшего в причинной связи с явлениями современными; во-вторых, они в истории прошлого старались подыскать материал для аналогии, для защиты родной старины против иностранцев. Первое привело их к сопоставлению древней России с новой, второе — к идеализации русской старины. Вот основные черты взгляда. Он вырабатывался во всем русском обществе XVIII в., он перешел и в XIX в. и имел большов влияние на ход русской историографии. Он поставил вопросы, которые послужили предметом продолжительных споров.
Выражение этого взгляда мы находим в двух полемических трудах Болтина, в записке Щербатова и в одной анонимной записке.
Болтин выражал этот взгляд разбросанно. Основа этого взгляда — взгляд на реформу Петра. Болтин недоволен ею, как переломом в исторической жизни, который оставил болезненное ощущение. «Мы стали непохожими на себя и не сделались теми, чем быть желали». Сообразно с этим Болтин хвалит русскую старину, не знавшую таких скачков; он приводит место из Монтескье, где говорится о значении старых устойчивых обычаев; эта цитата избавляет Болтина от упрека в русском стародумстве. Отсюда у Болтина идет идеализация этих древнерусских устойчивых обычаев. Он доказывает, что древние русские люди жили уже в высокой форме общежития, и хотя знали меньше нас, но их нравы были чище.
Совершенно на другой почве стоит Щербатов в своей записке «О повреждении нравов в России». Записка писана незадолго до смерти автора (во время фаворита Мамонова, 1786—1789 гг.) не для печати. Она стала известна очень поздно, впервые была издана, да и то за границей, в 50-х годах этого века 88. Сочинение Щербатова начинается краткой и яркой картиной повреждения нравов в России в XVIII в., затем указывается общая его причина, которая заключается в развившейся жажде удовольствий.
Главное содержание этюда — изображение постепенного хода этого повреждения; это летопись пороков, прокрадывавшихся в русское (высшее) общество из этого источника. Точность хронологическая, как у старинного летописца; ход повреждения излагается по царствованиям. Для того чтобы это повреждение выступило ярче, для контраста Щербатов, изложив план своего сочинения, рисует идиллическую картину древнерусской жизни, выставляя на первый план почет, которым пользовались тогда роды (т. е. аристократия). Начало порчи Щербатов ведет, разумеется, от реформы Петра. Щербатов называет ее нужной, но излишней, т. е. указывает на то, что она имела преувеличенный характер. Место древнерусской грубости заняли лесть и самство (эгоизм). Щербатов относится к Петру сдержанно; он признает его большие силы и громадные материальные успехи, достигнутые им, но он перечисляет громадные нравственные потери, которыми куплены были эти успехи. Порча продолжалась и при преемниках Петра. Он очень недоволен Екатериной. Он решается подсмеиваться над ней, несмотря на общий суровый тон, который выдержан в записке. Статья кончается соображениями о том, как можно исправить зло: Щербатов рисует идеал русского государя, который будет награждать добродетель без всякого пристрастия, будет уметь разделять власть: что принадлежит различным учрежденным правительствам и что на себя принять. Так вот тенденция автора! Он сын людей 1730 г.; он воспитан в традициях кружка верховников; он мечтает о том времени, когда ^Россия опять устроится в боярскую аристократическую монархию. Такова основная мысль его сочинения, которую он тщательно скрывает. Его картина порчи нравов нарисована очень тонко, но у него слишком сильно звучат две тенденциозные струи: во-первых, он сетует о падении аристократического строя в России; во-вторых, вое явления он рассматривает только с моральной точки зрения.
Князь Щербатов и Болтин подходили к своему предмету с различных сторон, но встретились на одном общем взгляде. Щербатов — историк-стародум, Болтин — историк-философ. Один весь живет в старине, другой разбирает ее, ищет в ней общечеловеческих мотивов. У Щербатова идиллическая картина древнерусской старины поставлена в стороне от изображения современной порчи нравов, подобно волшебному фонарю; Болтин хочет осветить русскую старину светом разума и знания. Таким образом, оба приходят различными путями к одному взгляду, что современная действительность мрачна. Но один хочет улучшить ее посредством возвращения к старому, другой — путем ума и науки, путем просвещения.
Как будто в пополнение к этому взгляду в конце XVIII в. была написана другая записка (вначале 90-х годов). Автор неизвестен; судя по намекам в самой записке, это был какой-то русский сановник, живший за границей для поправления здоровья. Записка составлена на французском языке и переведена была и напечатана в 1807 г. в «Вестнике Европы» (изд. Каченовского, т. 31) под заглавием «Мысли о России». Центр тяжести у автора перенесен на древнюю Россию. Это идиллическая картина ее, приуроченная, по-видимому, к половине XVII в., по крайней мере самым светлым лицом в ней является царь Алексей Михайлович. Древнерусский быт представляет, по мнению автора, совершенно самородный, своеобразный порядок; главное — народ имеет свой собственный характер, может быть, немного суровый для нашего времени, но прямой и честный. Все это падает с реформы Петра. Автор признает за ним творческое подражание, но не придает этому качеству большого значения. Автора не удивляет шум, возбужденный деятельностью Петра. Государи, которые тихо работают для общественного блага, не производят такого шума, как эти гиганты, вот где причины славы Петра. Только то существо, политическое или физическое, имеет цену и прочное существование, которое живет собственными силами. Силы, привитые со стороны, могут увлечь народ, но не могут дать содержание его жизни. Надо вернуть народ к его природе, приучить его жить собственными силами, и этим путем, по мнению автора, идет Екатерина.
Сама по себе записка не имеет значения в нашей историографии; она только служит дополнением к записке Щербатова, так как обращает главное внимание на русскую старину, которой Щербатов касается лишь кратко.
Таковы были взгляды, которые послужили точкой отправления для историографии XIX в. и прежде всего для ее передового представителя. Ясно, какой интерес должна представлять русская историография XIX в., которая нашла себе такое блестящее выражение в «Истории» Карамзина. В письме из Веймара (1791 г.) он отвергает народное перед общечеловеческим; он космополит-оптимист. Но, когда ему пришлось стать лицом к лицу с русской историей, он точно так же счел себя обязанным решить вопрос об отношении древней России к новой, т. е. вернулся к постановке вопроса XVIII в. Во всяком случае заслуга историографии XVIII в. состоит в том, что она точно указала явления, которые прежде всего следовало изучить, указала их характер, отвлекла внимание от археологических вопросов и обратила его на вопросы юридические, экономические и бытовые. Ни Щербатов, ни Болтин не интересовались этими археологическими вопросами. Правда, в это время над теми же археологическими вопросами работал Шлецер, иностранец, но мы увидим, что он, презрительно отзывавшийся о русской историографии второй половины XVIII в., сам находился под сильным ее влиянием.:
Писатели, с которыми мы до сих пор имели дело, были не профессиональные историки, а лишь любители отечественной старины, тем не менее они оставили ряд весьма важных работ, и прагматических и критических. Они собирали материал, издавали памятники с критическими примечаниями, обсуждали отдельные факты русской истории и, наконец, делали попытки цельного и связного изложения хода всей нашей истории. Они сделали несколько удачных опытов по критике памятников; таковы Судебник царя Ивана с примечаниями Татищева, Русская Правда, изданная Мусиным-Пушкиным с примечаниями, в которых нельзя не заметить руки Болтина. Но критика их отличалась своеобразным характером: она была главным образом фактическая, реальная, а не библиографическая, т. е. техническо-филологическая89. Больше занимались фактическим содержанием памятников, чем самими памятниками, их составом, происхождением, текстом. Это высшая критика дел. Брали факт исторический, как его давал исторический источник, но не разбирали качества самого источника, степени его чистоты и полноты.
Но одновременно с работами этих туземных исследователей шли труды иноземных ученых. Они преимущественно занимались критическим изучением источников. Этому причиной было, во-первых, положение дела, во-вторых, положение исследователей. Русской истории действительно нужна была критика источников, и иностранцы, приступая к занятию русской историей, живо чувствовали эту нужду. Во-вторых, это были ученые по профессии: им не нужна была публика, они не интересовались тем, что не найдут читателей90. Они и поставили на очередь дело низшей критики слов. Притом они занимались русской историей, так сказать, по долгу службы, официально, и много-много если под влиянием ученого честолюбия. Кроме того, приступая к русской истории, они, естественно, должны были заняться критикой источников по той причине, что существовали иностранные источники, занятие которыми было для них легче и приятнее всего.
Уже Миллер вступил на этот путь. Другой академик — Штрубе де Пирмонт (1704—1790)91, приглашенный на кафедру юриспруденции и политики в 1738 г. (из Ганновера), обратил свое внимание на источники по истории русского права. Свое вступление в академию он ознаменовал французским трактатом о естественном праве. В 1767 г. он издал «Исследование о происхождении и развитии русских законов» на французском языке92. Он был знатоком северогерманского и скандинавского права и первый стал искать источников русского права в праве скандинавском. С этой точки зрения он разбирал и Русскую Правду. Это очень характерно; с какой бы стороны иностранный исследователь не приступал к русской истории, он преувеличивал тот элемент, на котором сосредоточивал собственное изучение. В этом отношении все иностранцы походили друг на друга. Так же точно Шлецер преувеличивал значение для русских законов византийского права. Биография Шлецера тем интересна, что в ней мы можем увидеть, какое глубокое влияние условия деятельности иностранных исследователей клали на выбор предмета их работ, на ход их мышления и на результаты их деятельности.
Август Людвиг Шлецер (1735—1809)93 родился в 1735 г. в каком-то маленьком княжестве (кажется, Гогенлоэ). Он был сын сельского пастора, рано осиротел и рано познакомился с нуждой. Живя в доме у мужа своей старшей сестры, школьного учителя, он ночи просиживал за классиками, Он вышел из детства близоруким. С десятилетнего возраста он добывал себе хлеб уроками. В Виттенбергский университет он поступил привычным к труду молодым человеком с расстроенными нервами и сознанием тяжести пройденного пути. Нервное расстройство вместе с пламенным воображением сделало бы его визионером, а при содействии сильно развитого самолюбия, пожалуй, и миссионером: у Шлецера было чрезвычайно распухшее самолюбие. Университет указал ему и миссию. Из Виттенберга Шлецер перешел в Геттингенский университет и здесь попал под влияние знаменитого Михаэлиса, который читал еврейские древности. Михаэлис считается основателем новой школы исторической критики. Чтобы изучить давно минувшую жизнь, надо изучить текст памятников как можно внимательнее. Надо изучить тогдашнее значение каждого слова (лексикология), смысл слов языка и родственных ему (сравнительной языковедение), надо изучить все стороны быта народа. Это была необыкновенно сложная филологическая и археологическая критика, которая еще усложнялась тем, что факты отдаленной еврейской старины Михаэлис старался сопоставить с характером и бытом современного Востока. Приемы эти при обдуманном употреблении могут дать превосходные результаты. Но школа эта страдала одним недостатком. Михаэлис изучал древние тексты помощью строя той жизни, из которой они вышли. Но ведь мы для того и изучаем памятники, чтобы через призму их рассмотреть явления жизни, их породившей, а он сквозь явления этой жизни старался рассмотреть и понять памятники. Здесь вводится у для определения х; научная цель делается средством для достижения самой себя. Из этой школы и вышел Шлецер. Став под обаяние учителя, молодой Шлецер решил посвятить себя изучению библейского Востока, он не только не испугался обширности предмета, но старался еще расширить его. Для этого изучения он считал необходимым личное знакомство с теми странами. Поездка на Восток стала его мечтой, а по свойству его характера она скоро стала для него провиденциональным призванием94. Но это путешествие требовало больших средств, которых не было у Шлецера, и он поставил себе целью скопить их. Михаэлис доставил ему место домашнего учителя в Швеции93. В Упсале 1756 г. он познакомился со знаменитым шведским лингвистом Ире. Стокгольмский купец, в контору которого поступил Шлецер корреспондентом, дал ему возможность издать первые его труды, разнообразие которых показывает, что Шлецер тогда бросался от одного предмета к другому (это были новейшая история шведской литературы и история торговли и мореплавания). Деньги накоплялись, и Шлецер составил уже план своего путешествия на Восток, план с чрезвычайно сложной подготовкой, составленный совершенно в духе школы Михаэлиса. Шлецер прежде всего хотел изучить торговлю и промышленность, потом год изучать в Германии сельское хозяйство, затем в Геттингене математику и естественные науки, в Гамбурге изучать мореплавание, а затем поступить в какую-нибудь торговую контору в Смирне, а оттуда постепенно обойти пешком соседние края, особенно Палестину. Разумеется, жизнь разбила эти досужие мечтания. Это были 1750-е годы. Семилетняя война заставила его жить не там, где указывал план, а где это можно было сделать с некоторой безопасностью.
В Москве, где он жил домашними уроками, он продолжал разрабатывать свой восточный план; но случилось, что вместо Египта и Палестины он попал в Петербург.
Миллер был в постоянных сношениях со своим родственником геттингенским профессором Бюшингом. Этого родственника, содержавшегося на скудном профессорском жалованье, он уговорил прихожан петербургской Peter-kirche призвать к себе в пасторы. Вместе с тем он поручил Бюшингу отыскать какого-нибудь молодого человека, который мог бы помогать ему в его многообразных ученых работах. Бюшинг обратился к Михаэлису, а тот указал, конечно, на Шлецера. Миллер предлагал Шлецеру помогать ему в работах и заниматься с его детьми за 100 руб. В этом предложении — искушение для самолюбия Шлецера. Но он помирился со своей участью, вспомнив, что в одном романе, который он читал, герой, молодой маркиз, переодевшись, поступает на службу лакеем к отцу дамы своего сердца, для того чтобы иметь возможность постоянно находиться близ нее. Михаэлис убедил его, что из России он легче попадет на Восток. Как видим, учитель и ученик умели помечтать. Таким образом, Шлецер поступил на службу к Миллеру в виде слуги, чтобы быть ближе к даме своего сердца — к Востоку. (Шлецер поступил к Миллеру в 1761 г.)
Шлецер не мог ужиться с Миллером. Миллер получал 1700 руб. жалованья (тысяч шесть на наши деньги), и жил барином средней руки. Дом его представлял собой вавилонское столпотворение — частью лингвистический музей, частью учебный пансион, притон для при" езжих искателей счастья из Германии, что для Шлецера было очень удобно96. Ему предстояла здесь двойная серьезная работа: во-первых, помогать Миллеру в его ученых трудах, прежде всего быть корректором издаваемой Миллером «Sammlung russischer Geschichte», для этого, собственно, он и был приглашен. Другая работа, которую он себе сам выбрал, была указана первой — изучение русских летописей.
Шлецер ехал в Россию, раздраженный против Миллера, который на путевые расходы прислал ему всего 10 дукатов. Но Миллер, кажется, ласково встретил Шлецера, хотя обращался с ним по-немецки97. Шлецер принялся за свою двойную работу. Миллер показывал ему громадный материал, который он думал опубликовать в своем издании, и говорил: «Вот, батюшка, здесь и для меня, и для вас, и для десятерых других работа на всю жизнь», но, когда Шлецер протягивал руку к этому неисчерпаемому источнику, Миллер тотчас прятал рукописи в стол, говоря: «Не горячитесь, молодой человек, еще будет время. Не надо торопиться»98.
Шлецер скоро увидел, что он находится в положении Колумба, что перед ним область, которая сможет дать ему и деньги и ученую славу в Западной Европе. Эту ученую пищу обещали ему преимущественно древние русские летописи99. Этому выбору помогало движение в русской историографии в первые годы [царствования] Екатерины II.
Шлецер принялся за изучение церковнославянского языка и был восхищен его богатством: вот на какой язык лучше всего перевести Гомера, говорил он. Видя трудолюбие своего подмастерья и не разглядев еще размеров его честолюбия, Миллер решил пристроить его в Петербурге адьюнктом при академии на срок не менее пяти дет за 300 руб. ежегодно. Этого было мало Шлецеру: он ценил себя недешево100. Шлецер страшно обиделся и отказался. Тогда рассерженный Миллер сказал ему: если так, то вам больше делать ничего не остается, как с первым кораблем [отправиться] в Германию. Шлецер заметался; открыв Миллеру свой план поездки на Восток101, который не позволял ему долго оставаться в России, он стал просить у него домашних уроков или рекомендаций на место корректора при академической типографии102. Миллер ответил, что все эти планы — чистейший вздор. Тогда Шлецер обратился к библиотекарю академии и правителю академической канцелярии злейшему врагу Миллера Тауберту. Тауберт принял его с распростертыми объятиями. Шлецеру предложили место адьюнкта с жалованьем в 360 руб. на неопределенное время. Он принял место и прилежно принялся за изучение древних русских летописей103. Он увидел, что его надежды не будут обмануты, что из русской летописи можно сделать настоящее ученое открытие для европейской науки. Плохо зная еще русский язык, он скоро увидел, что во избежание крупных погрешностей необходимо составить родословную росписи русских князей., Он стал собирать родословные Ломоносова, Феофана Прокоповича. Особенно полезны были для него таблицы в рукописном Татищеве. Чтение летописей представляло для Шлецера большие затруднения, но здесь его выручил датчанин монах Александро-Невской лавры Адам Селлий. Он долго занимался русскими историческими памятниками и оставил два труда: 1) Schediasma litterarium de scriptoribus, qui historiam politico-ecclesiasticam Russiae scriptis illustrarunt, второй его труд дошел до нас только в переводе, в «Вивлиофике» Новикова, под заглавием: «Зерцало историческо-российских государей». Здесь перечислены все русские князья с годами их княжений, а главные события их княжений изложены в русском переводе виршами, должно быть так же и в оригинале104.
Тауберт доставил Шлецеру из академической библиотеки Селлиев немецкий перевод одного из русских летописных сводов в двух фолиантах. Точность перевода сделала эти фолианты драгоценным пособием для Шлецера в его занятиях русской летописью.
Вместе с местом адьюнкта Шлецер принял обязательство обучать детей президента академии графа Кирилла Разумовского105. Разумовский хотел дать своим детям возможно лучшее воспитание, но этому мешала мать, которая видела в книгах язву. Разумовский решил удалить детей от матери, не удаляя их из Петербурга, нанял дом на Васильевском острове. Так устроился любопытный пансион Разумовского на Васильевском острове. Здесь, кроме его троих детей, учились дети других знатных людей. Штат преподавателей был большой, обер-инспектором пансиона, или института106, был Тауберт, гувернером при детях — некто m-r Бурье, французский лакей, но человек начитанный, умевший писать по-французски почти без ошибок: ему же было поручено преподавание всеобщей истории. Шлецер был приглашен преподавать латинский язык. Он вскоре заметил большой пробел в образовательной программе института: в пансионе не преподавали географии. География была введена в число учебных предметов института, и Шлецер составил маленькое карманное руководство по этому предмету. Затем ему пришло в голову, что детям государственного человека, которым предстоит, может быть, занимать видное общественное положение, нельзя не знать своего отечества, и вот он начинает преподавать им отечествоведение, или статистику России. Вот где родилась русская статистика — на Васильевском острове, в 10-й линии107. Тауберт, имевший разнообразные сношения с казенными учреждениями, доставлял Шлецеру важные статистические данные, которыми пользовался тот для составления маленьких карманных рукописных книжек и по этому предмету и русской географии в таком же виде. Кроме того, Бурье вскоре отказался от преподавания всеобщей истории, находя его затруднительным для себя, Шлецер начал преподавать и всеобщую историю и108 при этом составлять свой учебник, приноровленный к потребностям русских учеников, собирался писать и русскую историю в виде учебника109.
Место адьюнкта не удовлетворяло Шлецера. Он думал или в Петербурге прочно основаться при Академии наук, или покинуть Россию; высшее профессорское жалованье, 860 руб., казалось ему слишком ничтожным.: В 1764 г. он обратился к академии с просьбой дать ему отпуск на три года за границу и вместе с тем просил сказать, находит ли академия его труды по русской истории полезными. Он представил по требованию академии два плана: план разработки русской истории и план распространения знакомства с историей в русском обществе. План разработки русской истории был110 [построен] на мысли111 о предварительной критической обработке всех важнейших источников, особенно летописей и иноземных известий о России. Когда план этот был представлен в академию, Ломоносов пришел в крайнее раздражение. Он увидел в нем, во-первых, прямую интригу против него со стороны немецкой партии, во-вторых, внушение немецкого нахальства. Когда немецкие члены академии одобрили этот план, Ломоносов представил записку, где в очень резкой форме выразил свое мнение. Суждение иностранных профессоров по этому предмету, по словам Ломоносова, ничего не значит, ибо, как иностранцы, сами они о деле никакого понятия не имеют. Шлецеру, говорил он, нужно еще много учиться, чтобы быть профессором русской истории112, и, наконец, для него нет места в академии. Ломоносова сердило, что Шлецер хочет с ним соперничать113. Поднялись горячие споры между академиками. [Было] решено положить им конец мотивированным письменным голосованием. Ломоносов представил свое мнение на латинском языке. Шлецер, занимаясь церковнославянским языком, тотчас принялся за составление русской грамматики с обильными словотолкованиями, и эта грамматика уже печаталась. Теперь Ломоносов добыл Корнеслов Шлецера и до крайности резко разобрал его114. Он находил в нем «суждения ругательные и позорные для чести России». Действительно, странно было слышать от ученика Михаэлиса такие словопроизводства, как боярин от баран, дева от Дiев, князя от Knecht115.
Миллер в своем отзыве высказался решительно, что если Шлецер не хочет оставаться в России, то его не следует допускать к изучению русской истории, так как, собрав документы, он мог напечатать их за границей и причинить неприятности России. Узнав, что Шлецер недоволен ходом своего дела и собирается уехать за границу, Ломоносов представил в Сенат рапорт об опасности отъезда Шлецера. Было приказано ему паспорта не давать, а в его бумагах произвести обыск и отобрать неизданные исторические известия. Тауберт, который давал ему множество документов, рано утром прискакал и забрал их у него, посоветовав ему пересмотреть свои бумаги ввиду предстоящего обыска. Однако обыска у Шлецера не произвели116.
Через отца одного своего воспитанника генерал-рекетмейстера Козлова Шлецер подал записку Екатерине и просил разрешения разрабатывать русскую историю под ее покровительством. Отец другого его воспитанника личный секретарь Екатерины Теплов устроил это дело. Шлецер предложил два плана: или отправить его на Восток для собирания коммерческих сведений, или оставить в России для разработки древней русской истории. Екатерина предпочла второе. Шлецеру дали звание ординарного академика по контракту на пять лет.
Покровитель |Шлецера] Тауберт вскоре после этого потерял значение при Академии. В 1767 г. Шлецер уехал в отпуск в Германию и не вернулся более117.
Оттуда он заводил сношения с Академией и предлагал назначить его руководителем за границей русских молодых людей для изучения исторической критики с жалованием в 1 тыс. руб. Академики обиделись: их младший сочлен хочет устроиться лучше их самих, Шлецер отказался от звания русского академика и сделался профессором в Геттингене.
В России и за границей Шлецер исполнил несколько работ по русской истории. Вместе с переводчиком академии Баталовым он издал в 1767—1768 гг. Русскую Правду, Судебник царя Иоанна, две первые части Никоновой летописи. Он напечатал в 1769 г. "а французском языке карманный Tableau, очерк русской истории и на немецком «Русскую историю до основания города Москвы (1147 г.)». Оба эти руководства были переведены на русский язык и долго служили для школьного употребления. Но, преподавая в Геттингене всеобщую историю и статистику, Шлецер не переставал заниматься русской Начальной летописью. В 1800 г. он приступил к печатанию своего критического исследования о Начальной летописи; оно было окончено печатанием уже незадолго до его смерти, в 1809 г., в пяти томах. Русский переводчик слил их в три тома118. Сочинение это Шлецер посвятил императору Александру, который в благодарность прислал ему бриллиантовый перстень при собственноручном письме, а позже пожаловал орден Владимира и, наконец, по просьбе Шлецера герб с изображением инока, т. е. Нестора. Это сочинение имело большое влияние на ход нашей историографии в XIX в. Начиная с Карамзина и кончая Соловьевым все русские историографы XIX в. смотрели на Шлецера, как на первоучителя, родоначальника своей науки, и руководились его приемами. Вот почему это сочинение так важно.
На приемах его исторической критики легла печать общего миросозерцания Шлецера. Трудно сказать, свойством ли ума объясняются его историографические приемы или из свойств ума вышло его увлечение статистикой, которое имело влияние на его историографические приемы. Сочинение его написано историко-статистическим методом. В фактах его интересуют только размеры, цифры, количества. На явления экономической, хозяйственной жизни народа он смотрит не с методологическим интересом, не как на средство проникнуть в культурную жизнь народа, нет, он видит в них сущность исторического процесса. Вот почему народ, многочисленный независимо от степени своего развития, для него кажется важнее какого-нибудь маленького государства, которое достигало высокой степени культуры. Что такое Алкивиад перед Чингис ханом? Сельский староста, не более. Шлецер совершенно был лишен чувства нравственно-культурного развития. Качество жизни, проявление личного совершенства, внутренние силы духа, своеобразность склада общественного и напряженность исторического движения — все это для него вещи малой цены. И мы ценим, количественные данные; в количествах выражаются отношения, потому они для методологии пособия, средства для понимания жизни, а для Шлецера они основания для ее оценки, сущность исторического процесса. Это своего рода теория экономического, лучше — статистического материализма. Этим, между прочим, объясняется и интерес Шлецера к русской истории. Что могло приковать сухого немецкого статистика к истории страны, из которой он бежал с таким удовольствием? Причина тому была двоякая: 1) русская история была для него предметом его ученого честолюбия: открыть ученому миру богатство неведомых ему исторических памятников народа, начинавшего возбуждать общее любопытство. Единственная в своем роде историческая словесность во всем ученом свете. Но 2) — и это главное — история этого народа поражала Шлецера размерами сцены, на которой она разыгрывалась. Этот последний взгляд он выразил еще в своей ранней брошюре 1767 г. (еще петербургского времени) «Probe der rassischen Annale…» Но это воздержание понятно: Шлецер не был достаточно подготовлен к научному изучению истории России. Он сам признается, что неспособен написать сколько-нибудь хорошую историю России для серьезных читателей. Но он имел превосходную подготовку к историко-критической работе; вот почему все его внимание сосредоточилось на критическом изучении русской истории. Выше было замечено, с каким пренебрежением Шлецер относился к трудам туземных русских писателей, предшествовавших ему и ему современных. Из русских писателей, занимавшихся русской историей, замечает он в своем Nestor’e, не было ни одного ученого-историка. Все, что написано в этой области туземными любителями, по его взгляду, замечательно дурно, недостаточно и неверно. Только одному изданию отдает он справедливость — это издание Русской Правды Мусина-Пушкина с товарищами119.
План, основанный на его мнении о Несторе как основном и древнейшем источнике истории не только России, но и всего европейского Севера, изложен в одном из прибавлений, где он рассматривает вопрос о том, как надо далее вести изучение русской истории. Ее надо еще создать; чтобы поставить ее на достаточную высоту, понадобится лет 20. Это изучение должно начаться с Нестора; поэтому первым шагом в деле этого создания должно быть критическое издание Нестора. Над Нестором надо исполнить три главные операции. Они состоят в последовательном разрешении трех вопросов: 1) что в труде Нестора принадлежит действительно ему, а не его продолжателям и переписчикам. Это малая или низшая критика (критика текста); 2) что разумел Нестор под тем, что он написал (изучение археологии, языка и т. д.): лексическое, грамматическое и историческое истолкование Нестора; 3) правильна ли мысль Нестора, т. е. критическое изучение его самого120; для этого надо принять в расчет степень образования и характер исторических воззрений Нестора. Шлецер, собственно, предпринял разрешение только первого вопроса: как восстановить действительный, подлинный текст Нестора; все другие вопросы могут быть решены только после решения этой начальной задачи. Для этого нужно собрать все списки, сравнить их, разбить летопись на главы или параграфы и, наконец, напечатать слово в слово. Очень трудный вопрос, как печатать? Что значит слово в слово? Значит ли это издать исправленный текст или каждый из списков порознь? Здесь Шлецер делает несколько ценных замечаний, которые важны для нас потому, что ими, очевидно, руководствовалась Археографическая комиссия при издании летописи121. В основание надо положить наиболее надежный, т. е. самый древний, список, а из остальных выбирать только варианты. Но такое сводное издание не есть еще конец. Путем сравнения надо выделить все прибавки, пояснения, восстановить все пропуски, исправить вое искажения: только над таким очищенным Нестором можно будет предпринять высшую критику. Этим планом руководился и сам Шлецер в своем сочинении. Это — именно критическая очистка текста Нестора. У Шлецера за границей было под руками 12 печатных и 9 рукописных списков. Это скудный запас, но Шлецеру из-за границы трудно было доставать больше122. Прежде всего в черновой обработке он разбил текст Нестора на сегменты, т. е. на отдельные небольшие главы по содержанию. Все списки он распределил на три группы, или редакции, по степени их близости друг к другу. Каждый Сегмент он выписывал из трех рукописей, которые казались ему наиболее типичными для каждой редакции. К каждому сегменту он приписывал варианты из других, наиболее близких списков. В каждом сегменте он путем сличения восстанавливал подлинный, очищенный текст Нестора. Потом этот текст он переводил на немецкий и, наконец, к переводу прибавлял комментарий. Вот общий план его работы: сличение текста по спискам, восстановление подлинного чтения, точный перевод и комментарий123.
Работе предпослано длинное введение в древнюю русскую историю, где он говорит о Несторе, о его летописи, о других временниках и сборниках и т. п.
Разбирая текст Нестора таким образом до половины XI в., Шлецер в разных местах исследования высказывает свои суждения о начале нашей истории. Эти суждения легли в основание целого ряда общих сочинений по нашей истории, появившихся в XIX в.
Как Шлецер представляет себе начало нашей истории? Легко заметить источники этого взгляда. Это не результат научного исследования, а просто повторение взгляда Нестора, которое говорит то же самое и даже в сходных словах. Там, где взгляд Нестора мутился и требовал ученого комментария, Шлецер черпал пояснения у Байера, частью у Миллера. Трудно отыскать в изложении Шлецера даже новый аргумент в оправдание этой теории. А самая эта теория была создана для объяснения того памятника, который Шлецер называет летописью Нестора.
Итак, Шлецер, разбирая текст Нестора для объяснения Нестора, понемногу усвоил его взгляды и проверял его им же. Так сказался методологический недостаток всей школы Михаэлиса. Шлецер — критик, а не историк во всем своем исследовании, ибо он, собственно, не двинулся ни на шаг вперед сравнительно с самим Нестором в понимании фактов. Это произошло оттого, что он имел дело не с историей, а с историческим памятником. Взор его никогда не проникал до фактов; ему нужны были факты только для объяснения памятника.
Шлецер оказал русской историографии две важные методологические услуги. 1) В самородную русскую критику Шлецер внес правила, многие, если не общепризнанные, и во всяком случае более надежные и полезные; 2) Шлецер высказал очень много догадок о том, как надо читать и исправлять текст, и сделал много поправок в тексте летописи. Но основная точка зрения была им недостаточно проверена. Он думал, что имеет дело с одним лицом — с летописцем Нестором; кроме того, он видел в Несторе наиболее надежный источник для истории не только Руси, но и всего севера. Но ведь этого ничего нет. Перед Шлецером лежал не Нестор и не летописец, а ученая историческая диссертация, написанная в начале XII в., со всеми приемами диссертации. Нестор — это отдельные разбрызганные капли, перемешанные с примесями совсем не летописного свойства. Выписка из Амартола стоит рядом с народной песней и с личным мнением составителя. Это был не летописец, и не баснописец, а ученый исследователь.
Таким образом, Шлецер не уяснил себе предварительно самого свойства своего памятника и прилагал к нему приемы, к нему не идущие124.
Восьмой том «Сочинений» В. О. Ключевского содержит статья и речи, написанные им в 1890—1905 гг. Это было время распространения марксизма в России, ознаменованное появлением гениальных трудов В. И. Ленина, которые представляли собою новый этап в развитии исторического материализма, давали ключ к пониманию основных моментов русского исторического процесса.
Буржуазная наука в период империализма переживала состояние кризиса, который отразился и на творчестве В. О. Ключевского Он постепенно отходит от позиций буржуазного экономизма воскрешая некоторые уже безнадежно устаревшие построения более официальной историографии.
Том открывается большим исследованием «Состав представительства на земских соборах древней Руси» (1890—1892 гг.) Эта работа Ключевского долгое время являлась крупнейшим обобщающим трудом но истории соборов XVI в. Широкое привлечение источников, источниковедческий анализ, прекрасная осведомленность в истории государственных учреждений, яркость изложения конкретного материала отличают статью Ключевского, которая оказала заметное влияние на последующую историографию вопроса Вместе с тем работа В. О. Ключевского свидетельствовала о том, что историк в ряде общих вопросов истории России XVI в возвращался назад, к представлениям «государственной» школы Не случайно и сам его труд был посвящен виднейшему представителю этой школы Б. Н. Чичерину.
Свое исследование Ключевский начинает с резкого противопоставления земских соборов сословно-представительным учреждениям Запада, вступая тем самым в полемику с В. Н. Латкиным и другими учеными, говорившими о чертах сходства между этими учреждениями. «На земских соборах, — пишет Ключевский, — не бывало и помину о политических правах, еще менее допускалось их вмешательство в государственное управление, характер их всегда оставался чисто совещательным; созывались они, когда находило то нужным правительство; на них не видим ни инструкций данных представителям от избирателей, ни обширного изложения общественных нужд, ни той законодательной деятельности, которой отличались западные представительные собрания… Вообще земские соборы являются крайне скудными и бесцветными даже в сравнении с французскими генеральными штатами, которые из западноевропейских представительных учреждений имели наименьшую силу»[1].
Вслед за Б. Н. Чичериным В. О. Ключевский связывал происхождение земских соборов не с социально-экономической жизнью общества, ростом дворянства и городов, заявлявших свои политические требования, а с нуждами государства. Соборное представительство, по мнению Ключевского, «выросло из начала государственной ответственности, положенного в основание сложного здания местного управления»[2]. Развивая свою антитезу России Западу, Ключевский писал, что «земское представительство возникло у нас из потребностей государства, а не из усилий общества, явилось по призыву правительства, а не выработалось из жизни народа, наложено было на государственный порядок действием сверху, механически, а не выросло органически, как плод внутреннего развития общества»[3]. Земский собор, — резюмировал Ключевский, — «родился не из политической борьбы, а из административной нужды»[4].
Работа В. О. Ключевского писалась в обстановке политической реакции, в годы осуществления земской контрреформы 1890 г., которая фактически упраздняла даже элементы самостоятельности земских учреждений, подчинив их правительственным чиновникам. В таких условиях работа Ключевского, утверждавшего решающую роль государства в создании земских соборов, приобретала особый политический смысл, ибо она как бы исторически обосновывала незыблемость существовавших порядков. Не обострение классовой борьбы, не усиление дворянства и рост городов, оказывается, породили земские соборы, а всего лишь «административная нужда».
Эта общая концепция В. О. Ключевского проводилась им и при конкретном разборе сведений о земских соборах 1550, 1566 и 1598 гг. Так, говоря о соборе 1566 г., Ключевский считает, что он был «совещанием правительства со своими собственными агентами»[5]. Таким образом, Ключевский замаскированно становился на позиции тех, кто доказывал, что Россия никогда не имела представительных учреждений.
Впрочем, Ключевский уже отмечал присутствие на соборе 1598 г. выборных представителей местных дворянских обществ[6].
Концепция Ключевского вызвала возражение еще при его жизни. С. Авалиани в особом исследовании о земских соборах опроверг многие его тезисы. Советская историческая наука продвинула вперед дело изучения земских соборов XVI в. С. В. Юшков отмечал, что земские соборы XVI—XVII вв. являлись сословно-представительными учреждениями[7], игравшими видную роль в политической жизни Русского государства. M. H. Тихомиров отметил и то, что сведения В. О. Ключевского о действительно состоявшихся земских соборах XVI в. очень неполны[8]. Это подтвердилось новыми находками материалов о соборных заседаниях 1549, 1575, 1580 гг. и др., которые не были известны Ключевскому[9].
Если общая концепция Ключевского о характере земских соборов в России XVI—XVII вв. даже для своего времени была шагом назад, то многие его конкретные наблюдения, несомненно, интересны. Мысль о связи «соборного представительства с устройством древнерусских земских миров и общественных классов»[10] заслуживает внимания. Ключевский показал, как дворянский участник соборных заседаний был по существу «естественным представителем на соборе уездной дворянской корпорации»[11].
Исследование В. О. Ключевского о земских соборах в дальнейшем было широко использовано автором при подготовке к печати окончательного варианта «Курса русской истории»[12].
В статье «Петр Великий среди своих сотрудников» В. О. Ключевский, очерчивая яркий образ этого деятеля XVIII в., стремился показать, что Петр I будто бы в своей деятельности как правитель проявил новые черты: «это — неослабное чувство долга и вечно напряженная мысль об общем благе отечества, в служении которому и состоит этот долг»[13].
Установление самодержавия в России, конечно, привело к некоторому изменению в формулировках идеологического оправдания самодержавия; в частности, понятие «общего блага», столь характерное для «просвещенного абсолютизма», проповедовалось не одними российскими самодержцами. Однако под этим «общим благом» понимались узкие классовые интересы, в первую очередь дворянства. Личные высокие качества Петра I вызвали стремление дворянской и буржуазной историографии резко противопоставлять деятельность Петра I его предшественникам. Не избежал этого и В. О. Ключевский, нарисовавший явно идеалистический образ царя, будто бы подчинявшего все свои помыслы служению государству.
В восьмом томе впервые публикуется речь, произнесенная В. О. Ключевским на торжественном заседании в Московском университете 26 мая 1899 г., посвященном столетию со дня рождения А. С. Пушкина[14]. В ней В. О. Ключевский подчеркнул не только глубоко национальный характер творчества А. С. Пушкина, но и его значение в развитии мировой культуры, связывая деятельность гениального поэта с развитием русской культуры XVIII в. «Целый век нашей истории работал, — пишет Ключевский, — чтобы сделать русскую жизнь способной к такому проявлению русского художественного гения»[15]. И в своей речи В. О. Ключевский вновь особенно подчеркивает то, что толчок к развитию русской культуры целиком и полностью принадлежал инициативе одного лица — Петра I, который своими реформами, всей своей государственной деятельностью добился того, что Россия впервые почувствовала «свою столь нежданно и быстро создавшуюся международную и политическую мощь». Россия будто бы откликнулась на «призыв, раздавшийся с престола», и выдвинула таких деятелей культуры, как М. В. Ломоносов и А. С. Пушкин[16].
Исследования, посвященные культуре XVIII в., занимают у В. О. Ключевского специальный раздел в его научном творчестве. Среди них прежде всего выделяются две статьи, посвященные крупному дворянскому историку XVIII в. — И. Н. Болтину. В них Ключевский пытается проследить последовательное развитие русской исторической науки, начиная с первой половины XVIII в. Продолжая начатые С. М. Соловьевым исследования о научной деятельности Болтина, Ключевский верно отметил роль последнего в развитии русского исторического знания, стремление Болтина отразить своеобразие русской истории одновременно с применением сравнительного метода при рассмотрении истории России и истории Западной Европы. «Его патриотическая оборона русской жизни превращалась в спокойной сравнительное изучение русской истории, а такое изучение побуждало искать законов местной народной истории и тем приучало понимать закономерность общего исторического процесса»[17], — в таких словах писал В. О. Ключевский о И. Н. Болтине. Необходимо отметить, что В. О. Ключевский идеализировал взгляды И. Н. Болтина, совершенно опуская из вида его апологетику самодержавного строя России.
В другой работе, посвященной истории XVIII в., — «Недоросль Фонвизина» — В. О. Ключевский основное внимание уделил уровню образования в среде дворянского общества того времени, используя в качестве примера собирательные образы комедии Д. И. Фонвизина. В этом произведении В. О. Ключевский справедливо увидел прекрасный источник по истории XVIII в. Верно признавая комедию бесподобным зеркалом русской действительности, В. О. Ключевский отметил, что духовные запросы в среде дворянского общества находились на крайне низком уровне и идеи просвещения очень туго усваивались им. Ключевский пытался объяснить это обстоятельство слабостью общественного сознания в среде дворянства, его нежеланием откликаться на предначертания правительства, направленные к тому, чтобы дворянство на себе самом показало «другим классам общества, какие средства дает для общежития образование, когда становится такой же потребностью в духовном обиходе, какую составляет питание в обиходе физическом»[18].
Давая яркие картины дворянского воспитания XVIII в., Ключевский тем не менее не захотел разобраться в том, что вся система образования XVIII в., как и позднее, строилась в царской России на сугубо классовой основе. Молодое поколение дворянства получало воспитание в направлении, отвечающем нуждам своего класса, но отнюдь не «общественного сознания».
В явной связи с этюдом о «Недоросле» находится и статья Ключевского «Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени». Следуя установившемуся в буржуазной историографии взгляду на Н. И. Новикова как книгоиздателя, Ключевский связывал эту сторону деятельности Новикова с состоянием просвещения в России во второй половине XVIII в. В. О. Ключевский видел в Новикове редкий тип передового русского дворянина, посвятившего свой организаторский талант распространению в России просвещения путем издания сатирических журналов и книгоиздательства[19]. Однако Ключевский оставил в стороне деятельность Новикова как русского просветителя XVIII в., вовсе не ограничивавшегося только книгоиздательской деятельностью. Ведь Н. И. Новикову принадлежал целый ряд полемических статей и философских произведений, в которых была заложена прежде всего антикрепостническая, антидворянская идея.
Ряд статей и этюдов В. О. Ключевский посвятил деятелям культуры и науки XIX в. Среди них — воспоминания об его учителях по Московскому университету С. М. Соловьеве и Ф. И. Буслаеве, статьи и наброски, посвященные Т. Н. Грановскому, М. Ю. Лермонтову, А. С. Пушкину и др. В. О. Ключевский в публикуемых в настоящем томе воспоминаниях о С. М. Соловьеве характеризует своего учителя как выдающегося педагога, уделявшего много внимания университетскому преподаванию. Большой интерес представляет высказывание Ключевского о замысле основного труда С. М. Соловьева — «История России с древнейших времен». Ключевский считал, что основная идея Соловьева заключалась в том, чтобы написать историю России за «120 лет нашей новой истории с последней четверти XVII до последних лет XVIII в.» Первые 12 томов труда — «только пространное введение в это обширное повествование о петровской реформе»[20]. Ключевский очень сожалел, что Соловьев не успел завершить работы над своим трудом и не показал путь, пройденный Россией «между началом и концом XVIII в.»[21]
Пробел в монографическом изучении России XVIII в. В. О. Ключевский пытался в какой-то мере завершить сам, сделав это в IV и V частях своего «Курса русской истории». Для характеристики взглядов Ключевского на историю России XVIII в. важно отметить, что в данное вопросе он существенно отошел от точки зрения Соловьева. Говоря о дальнейшей судьбе реформ Петра I (после его смерти и до 1770-х годов), как это показано в «Истории России» Соловьева, Ключевский писал: «…мысль о реформе, как связующая основа в ткани, проходит в повествовании из года в год, из тома в том. Читая эти 11 томов, иногда как будто забываешь, что постепенно удаляешься от времени Петра»[22]. Действительно, С. М. Соловьев видел в буржуазных реформах 60-х годов непосредственное продолжение и развитие реформ Петра I, против чего уже возражали В. Г. Белинский и другие революционные демократы[23]. В. О. Ключевский в своем «Курсе русской истории», пытаясь проследить судьбы реформ Петра I после его смерти, видел в «начале дворяновластия», реакцию против этих реформ[24], считал, что «редко когда идея исторической закономерности подвергалась такому искушению, как в последней его четверти» (XVIII в.)[25]. В. О. Ключевский не связывал установление «дворяновлаетия» в России с развитием феодализма, хотя уже в работе о земских соборах сам же показал, что дворянство делается силой задолго до XVIII в. Но, несмотря на отрицание классовой основы самодержавия, стремление В. О. Ключевского уловить новые явления в историческом развитии России XVIII в. сохраняет историографический интерес.
Воспоминания В. О. Ключевского о знаменитом русском филологе Ф. И. Буслаеве, под руководством которого он занимался 6 Московском университете, просто и вместе с тем очень четко вскрывают значение Буслаева как крупнейшего ученого, поставившего в неразрывную связь развитие письменности и литературы на Руси с языком народа, с памятниками народного творчества. «Так рост языка приводился в органическую связь с развитием народного быта, а письменная литература — в генетическую зависимость от устной народной словесности», — писал Ключевский в своих набросках к статье о Ф. И. Буслаеве[26].
Статья о Т. Н. Грановском, написанная Ключевским к пятидесятилетию со дня его смерти, в момент подъема революции 1905 г., отражала скорее политические взгляды автора, нежели оценку научной деятельности Т. Н. Грановского. В. О. Ключевский, близкий в то время к партии кадетов, противопоставлял в этой статье преобразовательную деятельность Петра I деятельности самодержцев России вплоть до конца XIX в., которые «обманули надежды» людей «меры и порядка»[27].
Наконец, в статье «Грусть» В. О. Ключевский попытался в плане излюбленного им психологического анализа рассмотреть творчество М. Ю. Лермонтова. Он верно связал противоречивость творчества Лермонтова с условиями дворянского быта и среды, вызывавшими у поэта горькую досаду и чувство ненависти и презрения к окружавшему его обществу. Но далее В. О. Ключевский, игнорировавший развитие демократической направленности общественной мысли, пытался доказать, что М. Ю. Лермонтов превратился в «певца личной грусти», сугубого индивидуалиста, в конце своего короткого жизненного пути подошедшего к примирению с «грустной действительностью», проникнутого христианским чувством смирения[28]. Это мнение резко противоречит тому огромному общественно-политическому звучанию, какое в действительности имели произведения великого русского поэта.
Большой интерес представляют публикуемые в настоящем томе обстоятельные отзывы В. О. Ключевского на исследования П. Н. Милюкова, Н. Д. Чечулина и Н. А. Рожкова.
Несмотря на то что в 1890—1900 гг. В. О. Ключевский не создал ни одной монографической работы, посвященной социальным или экономическим вопросам истории России, он продолжал интересоваться этими вопросами и в своих отзывах выдвигал интересные положения, не утерявшие своего значения до настоящего времени и важные для освещения его личных взглядов.
В трактовке реформ Петра I, их причин и характера осуществления, В. О. Ключевский был близок к взглядам П. Н. Милюкова, которые тот высказал в исследовании — «Государственное хозяйство России в первую четверть XVIII в. и реформы Петра I». И сам Ключевский в своем «Курсе русской истории»[29] смотрел на совершавшиеся изменения в социально-экономической жизни страны в начале XVIII столетия главным образом сквозь призму правительственных преобразований. Тем не менее и Ключевский вынужден был признать крайний схематизм построений Милюкова, ядовито отметив, что многие выводы последнего получились в результате излишнего доверия к денежным документам XVIII в. В. О. Ключевский ставил государственные преобразования во взаимосвязь с состоянием народного хозяйства, упрекая Милюкова в том, что тот «в своем исследовании строго держится в кругу явлений государственного хозяйства, в трафарете финансовой росписи;.. а такую близкую к государственному хозяйству область, как хозяйство народное, оставляет в тени»[30].
В отзыве на исследование Н. Д. Чечулина «Города Московского государства в XVI в.» Ключевский, давая целый ряд интересных соображений о критике писцовых книг как основного вида источников, использованных Чечулиным, высказывал ценные соображения относительно значения городов «как факторов общественной жизни». Так, В. О. Ключевский пишет о необходимости изучения состава городского населения в тесной связи с уездным, требует прежде всего учитывать посадское население в городах, а также не обходить молчанием иных поселений, «не носивших звания городов, но с посадским характером»[31].
В том же плане В. О. Ключевский построил свой отзыв о другом труде социально-экономического характера — «Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в.» Н. А. Рожкова. В своем отзыве р. О. Ключевский ставил в большую заслугу автору постановку вопроса о сельскохозяйственном кризисе во второй половине XVI в. Однако Ключевский не соглашался с мнением Рожкова, что этот кризис был вызван системой землевладения и хозяйства, ростом поместного и крупного монастырского земледелия. Он считал нужным ставить вопрос более широко: «Условия, создавшие этот кризис, не ограничивались сферой сельского хозяйства, произвели общий и один из самых крутых переломов, когда-либо испытанных русским народным трудом, и когда вопрос будет обследован возможно разностороннее, тогда, может быть, и самый процесс получит иное освещение и иную оценку»[32]. Следует отметить, что вопрос о причинах сельскохозяйственного кризиса второй половины XVI в. до настоящего времени не получил окончательного разрешения. В частности, причины этого кризиса по-разному объяснены в трудах Б. Д. Грекова и M. H. Тихомирова[33]
Восьмой том «Сочинений» В. О. Ключевского завершается лекциями по русской историографии, читанными историком в конце 80-х — начале 900-х годов в Московском университете. «Лекция» представляют собою основную часть специального курса, который читался Ключевским как непосредственное продолжение его курса по источниковедению[34]. Полностью сохранились и воспроизводятся в настоящем издании девять лекций по историографии XVIII в. Вводная лекция к курсу, разделы по историографии летописного периода, XVII в. и о В. Н. Татищеве сохранились только в набросках, которые в настоящем издании не публикуются.
Курс лекций Ключевского находится в тесной связи с его исследованиями по историографии XVIII в., в частности со статьями о Н. И. Новикове и И. Н. Болтине. В курсе В. О. Ключевский широко использовал как труды самих историков XVIII в., так и специальные исследования С. М. Соловьева, Пекарского и др. Ему удалось дать ряд интересных характеристик русских и немецких ученых XVIII в., занимавшихся историей России. Вместе с тем «Лекции» не свободны от целого ряда серьезных недочетов. Односторонней являлась оценка историографического наследия М. В. Ломоносова, труды которого сыграли крупную роль в изучении древней русской истории, в борьбе, с норманистическими построениями Байера, и Миллера[35]. Вывод Ключевского о том, что «Древняя Российская история» Ломоносова не оказала большого влияния «на ход историографии»[36], не соответствует действительному положению вещей.
Тем не менее публикуемый курс В. О. Ключевского при всем его конспективном характере представляет научный интерес, как один из первых опытов освещения истории русской исторической науки XVIII в.
Кроме издаваемых в «Сочинениях», а также опубликованных в других сборниках и журналах статей, рецензий и речей В. О. Ключевского, значительное число подобных материалов (большей частью незавершенных автором) сохранилось в рукописном виде[37]. К их числу относятся две студенческие работы Ключевского, написанные в 1862—1863 гг.: «Сочинения Дюрана, епископа Мендского о католическом богослужении» (2 п. л.) и «Сравнительный очерк народно-религиозных воззрений» (около 0,5 п. л.). Последняя работа, написанная в семинаре Ф. И. Буслаева, весьма интересна для изучения вопроса о формировании исторических взглядов Ключевского. Ключевский в ней подчеркивает, что человек «в естественном состоянии… находится под постоянным, неотразимым и непосредственным влиянием природы, которая могущественно действует на всю его жизнь» и, в частности, ее явления определяют «все содержание религиозных верований». Это утверждение вызвало возражения Буслаева, который на полях написал, что «главное — в зависимости от условий и обычаев самой жизни народа». «Быт иногда сильнее природы оказывает действие на образование мифов, ибо через условия быта природа входит в мифологию».
К 1865 г. относится незавершенная работа Ключевского «О церковных земельных имуществах в древней Руси» (около 2 п. л.). Этой теме позднее автор посвятил ряд работ и уделил значительное внимание в «Курсе русской истории». Очевидно, в связи с первоначальным планом изучения «житий святых» как источника по истории землевладения и хозяйства, в конце 60-х годов XIX в. написано Ключевским исследование об участии монастырей в колонизации Северо-Восточной Руси, также оставшееся незаконченным, но давшее позднее материал автору для «Курса».
В 70-х годах XIX в. Ключевский пишет ряд рецензий на вышедшие тогда большие исторические труды. В «Заметках о ереси жидовствующих» (1870 г., около 1 п. л.), написанных в связи с выходом в свет «Истории русской церкви» Макария (т. VI), Ключевский говорит о необходимости изучать ересь как определенное движение, в глубине которого действовали «практические мотивы, направленные против всего строя русской церковной жизни XV в.»[38]
Резкой критике подвергает он труды ученых-славянофилов и представителей официального направления. Им были написаны: в 1872 г. рецензия на книгу М. П. Погодина «Древняя русская история домонгольского ига», т. I—III (около 0,5 п. л.); рецензия на «Русскую историю», т. 1, К. Н. Бестужева-Рюмина (около 0,5 п. л.); в 1879 г. набросок рецензии на «Лекции по истории русского законодательства» И. Д. Беляева под заглавием «Русский историк-юрист недавнего прошлого» (Государственная библиотека им. В. И. Ленина [далее — ГБЛ], папка 14, дело 16); наброски рецензии на книгу И. Е. Забелина «История русской жизни», т. II (ГБЛ, папка 12, дело 2, около 0,5 п. л.). К этого же рода полемическим материалам относится письмо (начало 70-х годов XIX в.)) в газету о роли Москвы в русской истории (0,4 п. л.). В этом письме Ключевский саркастически высмеивает славянофильское представление о том, что Москва была «городом нравственного мнения».
В связи с выходом в свет в 1876 г. книг Д. Иловайского «Розыскания о начале Руси» и «История России», т. I, Ключевский начал полемическую статью по варяжскому вопросу, к которой он вернулся в 90-х годах XIX в. (0,75 п. л.).
В этой работе Ключевский подвергает критике норманскую теорию Погодина и роксоаланскую гипотезу Иловайского, а в 90-х годах коснулся также возникновения «варяжского вопроса» в историографии XVIII в.
Вероятно, в связи с работой над «Курсом русской истории» Ключевский написал в конце 70-х годов небольшой труд «О племенном составе славян восточных» (около 0,8 п. л.; ГБЛ, папка 15, дело 20), в котором исходил из тезиса С. М. Соловьева о том, что «История России есть история страны, которая колонизуется».
От 80—90-х годов сохранился ряд отзывов Ключевского, в том числе на диссертации Н. Кедрова «Духовный регламент в связи с преобразовательной деятельностью Петра Великого» (1883, около 0,3 п. л.), В. Е. Якушкина «Очерки по истории русской поземельной политики в XVIII—XIX вв.» (1890, 0,1 п. л.; ГБЛ, папка 14, дело 18), М. К. Любавского «Областное деление и местное управление Литовско-Русского государства» (1894, 0,2 п. л.; ГБЛ, папка 14, дело 27), А. Прозоровского «Сильвестр Медведев» (1897, 0,4 п. л.; ГБЛ, папка 14, дело 23), H. H. Фирсова «Русские торгово-промышленные компании в 1 половине XVIII ст.» (1897, 0,1 п. л.). Все эти отзывы сохранились, как правило, не в законченном, а черновом виде. Тот же характер имеют и наброски речей, произнес сенных Ключевским в связи с юбилейными датами, похоронами и т. п., например речь памяти И. С. Аксакова (1886, 0,2 п. л.), речь при закрытии Высших женских курсов (1888, 0,1 п, л.), речь памяти А. Н. Оленина (1893, 0,25 п. л.; ГБЛ, папка 13, дело 14), наброски речи о деятельности Стефана Пермского (1896, 0,25 п. л.), памяти П. И. Шафарика (1896, 0,1 п. л.; ГБЛ, папка 15, дело 2), памяти К. Н. Бестужева-Рюмина (1897, 0,2 п. л.; ГБЛ, папка 14, дело 6), памяти А. Н. Зерцалова (1897, 0,1 п. л.), памяти А. С. Павлова (1898; ГБЛ, папка 15, дело 4), речь на чествовании В. И. Герье (1898, 0,1 п. л.; ГБЛ, папка 15, дело 3), речь на столетнем юбилее Общества истории и древностей российских (1904, 0,7 п. л.), набросок речи, посвященной 150-летию Московского университета (1905, 0,1 п. л.).
В фонде Ключевского в ГБЛ сохранились также рукописи неизданных статей и рецензий, а также ряда статей, опубликованных Ключевским, но не вошедших в настоящее издание: «Рукописная библиотека В. М. Ундольского» (1870; ГБЛ, папка 14), рецензия на Т. Ф. Бернгарди (1876, ГБЛ, папка 14, дело 12), копия отчета «Докторский диспут Субботина» (1874; ГБЛ, папка 14, дело 13), рецензия на книгу Д. Д. Солнцева (1876; ГБЛ, папка 14, дело 14), наброски статьи о Н. Гоголе (1892, 0,25 п. л.), «Новооткрытый памятник по истории раскола» (1896, 0,5 п. л.; ГБЛ, папка 13, дело 22), «О хлебной мере в древней Руси» (1884; ГБЛ, папка 13, дело 6), «Добрые люди Древней Руси» (1892; ГБЛ, папка 13, дело 12), «Значение Сергия Радонежского для истории русского народа и государства» (1892; ГБЛ, папка 15, дело 1), «Два воспитания» (1893; ГБЛ, папка 13, дело 13), «М. С. Корелин» (1899; ГБЛ, папка 14, дело 7), «Смена» (1899; ГБЛ, папка 14, дело 8), «О судебнике царя Федора» (1900; ГБЛ, папка 14, дело 9), отзывы на сочинения студентов Московской духовной академии и др.
В Институте истории АН СССР хранятся материалы и дополнения Ключевского к книге П. Кирхмана «История общественного и частного быта», М. 1867 (папка 25); в папке 24 находятся рукописи и корректуры следующих опубликованных в разных изданиях работ Ключевского: «Докторский диспут г. Субботина» (1874), корректура статьи «Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка» (1888), наборный экземпляр статьи «Значение Сергия Радонежского для русского народа и государства» (1892), наброски речи, посвященной памяти Александра III (1894), наброски статьи «М. С. Корелин» (1899).
При подготовке текста работ В. О. Ключевского и комментариев соблюдались правила, указанные в первом томе.
Текст восьмого тома Сочинений В. О. Ключевского подготовили к печати и комментировали В. А. Александров и А. А. Зимин. В подготовке к печати текста лекций по русской историографии В. О. Ключевского и комментариев к ним принимала участие Р. А. Киреева.
Том выходит под общим наблюдением академика M. H. Тихомирова.
Курс лекций В. О. Ключевского по историографии печатается впервые. Рукопись хранится в ГБЛ, в Рукописном отделе, ф. 131, д. 12, ед. хр. 1 (три сшитые тетради на 76 л.). Рукопись представляет собой студенческую запись, которая впоследствии проверялась самим В. О. Ключевским. Названия разделов лекций частично сохранились в тексте лекций, частично добавляются при публикации, проведена необходимая археографическая обработка и унификация.
1 «Доклад Блюментроста 22 янв. 1724. П. Пекарский, История императорской Академии наук [далее — Пекарский], т. 1, СПб. 1870, стр. XXX; Первое торж. заседание 27 дек. 1725 (там же, стр. XXXVII)».
2 Пекарский, т. 1, стр. 184.
3 С. М. Соловьев, История России с древнейших времен [далее--Соловьев], т. 20, M 1870, стр 239—240.
4 См. Comrnentarii Academiae scientiarum imperialis petropo-litanaae [далее — Comm.], t. IV, p. 275—311 Русский перевод — СПб. 1767, под заглавием «О варягах».
5 В. Н. Татищев, История российская с самых древнейших времен [далее — Татищев], кн. 1, ч. 2, М. 1769, стр. 393.
6 [Далее зачеркнуто:] «Борьба эта начинается уже в царствование Елизаветы Петровны».
7 Татищев, кн. 1, ч. 2, стр. 418.
8 Пекарский, т. 1, стр. 319.
9 [Comm., t. IV, p. 275. В русском переводе: «От начала руссы, или россияны владетелей варягов имели. Выгнавши ж оных, Гостомысл от славянского поколенья, правил владением, и ради междусобных мятежей ослабевшим, и от силы варягов устесненным. По его совету россияне владетельский дом от варягов опять возвратили, то-есть: Рурика и братьев». Байер. О варягах, СПб. 1767, стр. 1.]
10 «Происхождение сказки от ошибочной догадки Викентия Кадлубка (XIII в.), смешавшего Люблин с Юлином городом (Юлий Цезарь и сестра его Юлия за Лешком — Lestco Stomachum haec movere possunt, cum viscerum omnium doloribus, donee illatum cruda êjecta fuerint. Comm. V. IV, p. 277».
11 Comm., t. IV, p. 280; Татищев, кн. 1, ч. 2, стр. 410 и след.
12 Татищев, кн. 1, ч. 2, стр. 397.
13 "Напр. Comm., t. IV, p. 285, о Святославе, сканд. sven видит Σφενδωσλάβος.
14 О значении этого слова, см. Comm., t. IV, p. 295; Татищев, кн. 1, ч. 2, стр. 409.
16 Татищев, кн. 1, ч. 2, стр. 410.
16 Comm., t. IV, p. 297; Татищев, кн. 1, ч. 2, стр. 411.
17 «Тогда это не было бесчестным ремеслом».
18 Comm., t. IV, p. 301 и 304; Татищев, кн. 1, ч. 2, стр. 413 и 418.
19 Выписка: Comm., t. IV, p. 303—304, Татищев, кн. 1, ч. 2, стр. 418.
20 «Главные статьи Байера в Comrnentarii Academiae scientiarum imperialis petropolitanaae, t. I—IX, СПб. 1726—1739. Смотри подробнее у П. Пекарского „История Академии“, т. 1, стр. 180—196»,
21 «О Миллере у Пекарского. История Академии, т. I, стр. 308—430. О нем же статья С. М. Соловьева в „Современнике“ 1854, том 47 (№ 10, стр. 115—150)».
22 Sammlung russischer Geschichte, St.-Pb., 1732—1765.
23 ((Летопись Феодосия, стр. 319)).
24 [На полях:] «Акты, собранные Миллером в сибирских архивах, до сих пор печатаются в Дополнениях к актам историческим».
25 Пекарский, т. 1, стр. 338.
26 «Фишер академик, 1697—1771, по материалам Миллера составил] Sibirische Geschichte, Spb. 1768, 2 Bd. Русский перевод СПб. 1774».
27 [Последние три фразы были позднее зачеркнуты Ключевским.]
28 "Пекарский, т. 1, стр. 359 и 405. Шумахер о Миллере: «громкий голос и присутствие духа, очень близкие к нахальству».
29 Пекарский, т. 1, стр. LXVI1.
30 Там же, стр. 343. «Это было в 1746 г.»
31 Там же, стр. 360.
32 Соловьев, т. 23, СПб. 1873, стр. 331.
33 Пекарский, т. 1, стр. 361 и 380.
34 Там же, стр. 361.
35 [Далее зачеркнуто:] «Сказал мало нового, он изложил только взгляды и доказательства Байера».
36 М. О. Коялович, История русского самосознания [далее — Коялович], СПб. 1884, стр. 109—110.
37 [Далее зачеркнуто:] «возражения со стороны академиков».
38 Соловьев, т. 23, стр. 330—331.
39 Коялович, стр. 110.
40 "Лаврентьевская летопись, стр. 19; ср. стр. 28. «И от тех Варяг прозвася Руская земля, новугородьци, ти суть людье новгородьци от рода варяжьска, прежде бо беша словени». Русская летопись по Никонову списку, ч. 1, 1767, стр. 15. «И от тех варягов находников прозвашась Русь, и оттоле словет Руская земля, иже суть навгородстии людие и до нынешняго дне. Преже бо нарицахусь словене, а ныне Русь от тех варяг прозвашась; сице бо Варяги звахуся Русью».
41 Коялович, стр. 111.
42 Соловьев, т. 23, стр. 332.
43 Ср. Пекарский, т. 1, стр. 380.
44 Там же, стр. 57.
45 Там же.
46 «Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие». С 1758 г. изменяется название журнала: "Сочинения и переводы к пользе и увеселений служащие [далее — Сочинения и переводы], т. 1—20, СПб. 1755—1764, продолжение их: Новые ежемесячные сочинения, издавались Академией с 1786 по 1796 г.
47 Пекарский, т. 1, стр. 409.
48 Там же, стр. 380.
49 Опыт новейшей истории о России. Сочинения и переводы, СПб. 1761, генварь, стр. 3—63; февраль, стр. 99—154; март, стр. 195—244.
50 «Миллер первым познакомил Западную Европу с историей России посредством своей Sammlung russischer Geschichte, 9 Bd. Spb. 1732—1765. Он издал также много памятников и сочинений русских ученых: Историю российскую В. Н. Татищева 4 тома, М. 1768—84; Судебник царя Иоанна, [изд.] Татищева, М. 1768; Степенную книгу, 2 ч., М. 1771—75; Географический лексикон Российского государства… Ф. Полунина, М. 1773; Письма Петра Великого, писанные к… Б. П. Шереметеву, M. J774; Описание земли Камчатки С. П. Крашенинникова, т. 1—2, СПб. 1755».
51 "Ломоносов предпринял вторую попытку полного и связного изложения русской истории. Эта попытка была смелее татищевской, но гораздо неудачнее.
Одна из самых бурных и поучительных русских жизней XVIII в. А. Галахов, История русской словесности, древней и новой, т. I, СПб. 1863 [далее — Галахов], стр. 359. Побег в Москву и ученье в Славяно-греко-латинской академии (1729—1734). Вызов в академическую гимназию (1736). Ломоносов в Марбурге (1736—39). Занятия металлургией, увлечение и побег в Голландию. Возврат в отечество (1741). Адъюнкт и профессор химии и экспериментальной физики (с 1745 г).
Академическая жизнь Ломоносова слагалась из двух главных дел: из непрерывной и непримиримой войны с немцами в академии и из разнообразных и неутомимых учено-литературных работ. Опыт Ломоносова по русской истории тесно связан и с этой борьбой, и с этими работами.
Война с немцами-академиками испортила много крови Ломоносову; зато и он иногда доводил своих противников до отчаяния. Едва ли справедливо искать причины этой вражды только в личных несочувствиях Ломоносова или в его раздражительном ученом высокомерии, вообще в его упрямом, неуживчивом характере, «мужиковатом» нраве, какой приписывали ему его друзья и товарищи. Истинным источником вражды было патриотическое негодование, какое возбуждалось в Ломоносове отношением академических немцев к делу просвещения в России. Петербургская академия наук была тогда немецкой ученой колонией на Васильевском острове и на содержании русского народа. Немцы в ней хозяйничали и находили, что иначе и быть не могло и не должно. Они присвоили себе монополию научного знания в России и считали себя апостолами русского просвещения, убежденные, что русские сами без них, немцев, не способны вырабатывать научное знание и только от них могут восприять просвещение, как соску от няньки. Они делали большую честь России, что получали от ее правительства свои оклады по контракту и производили ученые работы, которые оставались никому не известными в России, кроме академической канцелярии. Ломоносов смотрел на их деятельность несколько иначе, по-своему. Он думал, что они только эксплуатируют свою ученую фирму, а не служат успехам русского просвещения, «употребляют дело божие для своих пристрастий, не заботясь о приращении наук в России», что, монополизировав науку в своих руках, они мешали ее распространению среди русских, довели академические университет и гимназию до такого состояния, что первый «ниже образа университетского не имел, а из гимназии в семь лет ни один школьник в достойные студенты не доучился». Такое отношение немцев-академиков к русскому народу и просвещению до глубины души возмущало Ломоносова как ученая недобросовестность и как обида России. Наемных просветителей ее он иначе не называл, как неприятелями наук российских, гонителями русского просвещения, успехи которого, по его словам, были ему всего в жизни дороже, и бороться с этими гонителями он считал своим священным долгом перед всемогущим промыслом, так богато его одарившим. «За общую пользу, — писал он в 1761 г., — а особливо за утверждение наук в отечестве и против отца своего родного восстать за грех не ставлю… Я к сему себя посвятил, чтоб до гроба моего с неприятелями наук российских бороться, как уже борюсь 20 лет; стоял за них смолода, на старость не покину». Мнение немцев о научной неспособности и беспомощности русских оскорбляло его как личная обида. Как смеют они думать так, когда перед ними стоит живая улика их неправды — он, Ломоносов, которого они же сами и их заграничные авторитеты признали первоклассным ученым «с замечательным умом и отличным пред прочими дарованием»! А он — русский человек и только. Так честь отечества для Ломоносова слилась с чувством собственного достоинства его. Без излишней скромности называя себя украшением Академии, он ценил в себе не профессора химии Ломоносова, а русского ученого (Соловьев, т. 23, стр. 326); он хотел, чтоб по нему, его способностям судили о русских людях, а не считали его исключительным явлением; указывая на свои учено-литературные заслуги, он мог сказать: вот что в состоянии сделать русский человек, когда ему дадут средства и не будут мешать. Потому его заветной мечтой было составить русскую Академию наук исключительно из русских ученых. В похвальном слове Елизаветы читаем такое обращение императрицы к русскому юношеству: «Обучайтесь прилежно; я видеть Российскую академию из сынов российских состоящую желаю» (Соловьев, т. 23, стр. 319). Незадолго до смерти он подавал президенту академии графу Разумовскому записку (1764) «о невыписывании из-за моря в академию иностранных профессоров, о научении и произведении природных россиян, посылая их в иностранные университеты».
52 Соловьев, т. 23, стр. 332.
53 [Абзац был позднее зачеркнут Ключевским.]
54 Соловьев, т. 23, стр. 323—324.
55 [Далее идет текст:] «Шувалов торопил его. Ломоносову жалко было покидать свои занятия», [со слова «Ломоносову» зачеркнуто].
56 Соловьев, т. 23, стр. 324.
57 «Вступление в историю, стр. 79. Взгляд на дело. С. М. Соловьев, Писатели русской истории XVIII в. Архив историко-юридических сведений. Изд. Н. Калачов [далее — Соловьев, Писатели русской истории], кн. II, половина I, M. 1855, отд. III, стр 41—42».
58 К. Бестужев-Рюмин, Русская история [далее — Бестужев], т. 1, СПб. 1872, стр. 211.
59 Соловьев, т. 23, стр. 319; Галахов, т. I, стр. 349.
60 Соловьев, Писатели русской истории, стр. 42.
61 Там же, стр. 43.
62 Там же, стр. 45.
63 Галахов, т. I, стр. 424—425.
64 «Изданы по-английски в 1840 г., по-немецки — в 1857 г. и по-французски — в 1860 г. Из них подробные извлечения Д. И. Иловайского в „Отечественных записках“, т. CXXVI и CXXVII, СПб. 1859».
65 «О нем см. К. Ф. Калайдовича в Записках и трудах общества истории и древностей российских», ч. II, отд. II, М. 1824, стр. 3—48".
66 [Далее зачеркнуто:] «автором его мог быть Щербатов».
67 Бестужев, т. 1, стр. 214, прим. 26. С. М. Соловьев, Август Людвиг Шлецер [далее — Соловьев, Шлецер], «Русский вестник», М. 1856, т. II, стр. 527.
68 Древняя российская вивлиофика, т. 1—10, СПб. 1773—75, 2-е изд, М. 1788—91, т. 1—20.
69 «Перевод Антидота», см. Осьмнадцатый век, Исторический сборник, кн. 4, М. 1869, стр. 225—463.
70 ((Письмо к Мордвинову 1790 г. Указ 4 декабря, 1783 г.))
71 [Слова: «и даже боярам» позднее заключены Ключевским в скобки.]
72 О нем см. Соловьев, Писатели русской истории, стр. 49—63. [См. также] Московское обозрение, 1859, кн. I, Современное состояние русской истории как науки, стр. 11—18.
73 [Далее зачеркнуто:] «И что закон Петра именно направлен к тому, чтобы вызвать к жизни эти знатные роды, т. е. произвести доблестных предков».
74 [М. Щербатов, История Российская от древнейших времен.., т. I—VII, СПб. 1770—1791.]
75 «Характеристика Соловьева. См. Соловьев, Писатели русской истории, стр. 51».
76 «Предисловие — источники. Введение — вывод 87».
77 [Далее зачеркнуто:] «Человек трезвый и рационалист, он не охотник производить исследования, которые не могут привести ни к чему более, как к гипотезе». [На полях приписка]: «Введение — задача».
78 [Далее зачеркнуто:] «Древнейшие известия о славянах он излагает с чужих слов: эти гипотезы его, делового человека, занимают очень мало». [На полях]: «Образчик его сравнительно исторического прагматизма. Соловьев, [Писатели русской истории], стр. 51».
79 О нем: Соловьев, Писатели русской истории, стр. 63—73.
80 [Далее зачеркнуто:] «совершенно как древнерусские недоросли делались новиками».
81 [Фраза написана над зачеркнутым:] «Миросозерцание Бейля стало миросозерцанием (Болтина)».
82 [Далее зачеркнуто:] «поставить в безвыходное положение Леклерка».
83 Histoire de la Russie ancienne et moderne, 6 vols. 1783—1794.
84 [Далее зачеркнуто:] «Еще страннее смелость, с которою он решилйя перевести 1-ую „Песнь Петриады“ Ломоносова».
85 [Далее зачеркнуто:] «Это способствовало популярности сочинений Болтина».
86 [Далее зачеркнуто:] «он открывает темы нашей жизни».
87 [Ниже следующее заключение VI лекции — позднейшая приписка Ключевского.]
88 «В Лондоне. См. в Чтениях в Обществе истории и древностей российских [далее — Чтение ОИДР], 1860, кн. 1, отд. II. Исправно издано в „Русской старине“, СПб. 1870, т. II, стр. 13—56, 99—116».
89 [Далее зачеркнуто:] «Во-первых, они недостаточно еще ценили значение критики источников, во-вторых, они занимались этой критикой тайком и мало публиковали их за отсутствием публики».
90 [На полях 2 приписки:] «Для них, как профессионалов ученых, важнее метод, чем…»
91 «О нем» см. Пекарский, т. 1, стр. 671—689.
92 «Sur l’origine, et les changements des loci russiennes, Spb. 1766, тогда же русский перевод под заглавием: „Слово о начале и переменах российских законов“».
93 «О нем см. С. М. Соловьева в Русском вестнике, т. II, М. 1856, стр. 489—533, и т. VIII, кн. 2, М. 1857, стр. 431—480; еще у Г. Головачева в Отечественных записках, СПб. 1844, т. XXXV, отд. II, стр. 39—66; August Ludwig von Schlôzer ôfîentliches und Privatleben beschrieben von dessen âltesten Sohne Christian von Schlôzer. 1828.
94 [Над строкой:] „миссией“. На полях: Соловьев, стр. 492: „божественное призвание“, „божие дело“.
95 [На полях:] „Линней и студенты“.
96 Соловьев, Шлецер, сгр. 497—498.
97 [Далее зачеркнуто:] „Все это, разумеется, раздражало Шле-цера“.
98 [Далее зачеркнуто:] „Таким образом, Шлецер, как он сам признается, в течение полугода не получил ни одной ценной рукописи“.
99 [Далее зачеркнуто:] „Разумеется, еще не прочитав ни строчки в них, он смотрел на них уже с презрением“.
100 Соловьев, Шлецер, стр. 500—501.
101 Там же, стр. 501—502.
102 Там же, стр. 506.
103 Там же, стр. 510.
104 [Далее зачеркнуто:] „В Лавре, где жил и умер Селлий и удалось Шлецеру достать“.
106 Соловьев, Шлецер, стр. 512.
106 „Академия X линии“.
107 Соловьев, Шлецер, стр. 514.
108 [Далее зачеркнуто:] „Составил по русской истории маленькое руководство“.
109 Соловьев, Шлецер, стр. 518.
110 [Далее зачеркнуто:] „план очень широкий, обнимавший изучение памятников, древностей, языка и проч.“.
111 Соловьев, Шлецер, стр. 518.
112 Там же, стр. 520.
113 Там же, стр. 520—521.
114 Там же, стр. 521.
116 [Далее приписка:] „Суд по Ломоносову и Шлецеру“,
116 Соловьев, Шлецер, стр. 523—524.
117 Там же, стр. 531.
118 „Nestor, Russische Annalen, 5. Bd. 1—4. 1802—1805. Рус. перевод Д. И. Языкова в 3 ч., СПб., 1809—19“.
119 [Далее приписка:] „Отзыв о ней см. А. Л. Шлецер, Нестор, ч. 1, СПб. 1809, введение, стр. 173; о Болтине, стр. 380. Происхождение труда в связи с упадком русской историографии после Байера, введение, стр. 173 и след.“
120 „Высшая критика дел“.
121 А. Л. Шлецер, Нестор, ч. 1, стр. 395—396. „Сводный и коренной тексты“, стр. XVII и XVIII, 410—414.
122 Там же, стр. IX.
123 „Критика текста“, там же, стр. 315 § 2.
124 „Выводы: Три вопроса критики, Шлецер, Нестор, ч. I, стр. 395—397. Решен и то не вполне первый — текстуальный пересмотр, сличение списков и даны правила для издания сводного текста (стр. 410—412). Вторая половина задачи — по сводному восстановить подлинный текст очищенного Нестора — не исполнена, но также даны указания, как это сделать. Необходимы предосторожности и поправки“.
1. „Настоящие подлинники“ XIII [в.], настоящий древний, неиспорченный Нестор (стр. 413). Коренной текст. Правила его восстановления (стр. 414): а) из нескольких разночтений выборка настоящего, подлинного чтения; b) пропуски, с) вставки. Общие правила, как отличать подлинные места от неподлинных (стр. 415). Но его собственные оговорки против правила — чем старее, тем лучше XIII и XIV; настоящее чтение в дурном списке и пропуски в древних [((Никоновских)), ср. Шлецер, Нестор, ч. 1, стр. 357—358]. — Возможно ли найти или восстановить подлинного Нестора? Что такое Начальная летопись по сохранившимся спискам? Не единоличное, а коллективное дело многих сводчиков XII и XIII вв., даже более поздних. Как оно велось? Замечание Шлецера о совсем „особенной критике“ для русских летописей XVI в. и общее правило для нее из взгляда на древнерусского переписчика (стр. XVI и 415).
Переписчик и сводчик. Приемы первого: пропуски, сокращения и подновления. Приемы второго: механическое сведение источников подлинными их словами и толкование от писания, текстами и примерами, безопасными вставками. Ни переделок, ни подделок, а фактические сокращения или нравоучительные компилятивные толкования. Появление позднейших сокращенных редакций и летописей — хронографов».
3) «Правила высшей критики (стр. 418 и след.)».
- ↑ См. выше, стр. 9.
- ↑ Там же, стр. 104 (ср. стр. 101—102).
- ↑ См. там же, стр. 71.
- ↑ Там же, стр. 110.
- ↑ Там же, стр. 49.
- ↑ Там же, стр. 64—66.
- ↑ См. С. В. Юшков, К вопросу о сословно-представительной монархии в России, «Советское государство и право», 1950, № 10, стр. 40 и след.
- ↑ См. М. Н. Тихомиров, Сословно-представительные учреждения (земские соборы) в России XVI в., «Вопросы истории». 1958, № 5, стр. 2—22.
- ↑ См. С. О. Шмидт, Продолжение хронографа редакции 1512 г., «Исторический архив», т. VII, М. —Л. 1951, стр. 295. В. И. Корецкий. Земский собор 1575 г. и поставление Симеона Бекбулатовича «великим князем всея Руси», «Исторический архив», 1959, № 2, стр. 148—156. См. также В. Н. Автократов, Речь Ивана Грозного 1550 года как политический памфлет конца XVII века («Труды Отдела древнерусской литературы», т. XI. М. —Л. 1955, стр. 255—259).
- ↑ См. выше, стр. 15.
- ↑ Там же, стр. 35.
- ↑ См. В. О. Ключевский, Сочинения, т. II, М. 1957, стр. 373—398; т. III, М. 1957, стр. 289—291, 300—318.
- ↑ См. выше, стр. 315.
- ↑ См. статью «Памяти А. С. Пушкина», стр. 306—313.
- ↑ Там же, стр. 309.
- ↑ См. выше, стр. 307, 308.
- ↑ Там же, стр. 156.
- ↑ Там же, стр. 285.
- ↑ См. выше, стр. 249, 251.
- ↑ Там же, стр. 359.
- ↑ Там же, стр. 367.
- ↑ Там же, стр. 365—366.
- ↑ См. «Очерки истории исторической науки в СССР», т. I, M. 1955, стр. 358.
- ↑ Об этом cм. В. О. Ключевский, Сочинения, т. IV, М. 1958, стр. 345.
- ↑ См. выше, стр. 367.
- ↑ См. ниже, стр. 475.
- ↑ См. выше, стр. 394, 395.
- ↑ См. там же, стр. 113, 120, 124, 128, 131, 132.
- ↑ В. О. Ключевский, Сочинения, т. IV, стр. 360, 361.
- ↑ См. выше, стр. 182.
- ↑ Там же, стр. 201—203.
- ↑ Там же, стр. 386.
- ↑ О историографии вопроса см. Б. Д. Греков, Крестьяне на Руси, кн. 2, М. 1954, стр. 233—242.
- ↑ Курс лекций Ключевского по источниковедению см. в кн.: В. О. Ключевский, Сочинения, т. VI, М. 1959.
- ↑ См. Б. Д. Греков, Ломоносов-историк, «Историк-марксист», 1940, № 11, стр. 18—34; M. H. Тихомиров, Русская историография XVIII в., «Вопросы истории», 1948, № 2, стр. 94—99; «Очерки истории исторической науки в СССР», т. I, стр. 193—204.
- ↑ См. выше, стр. 409.
- ↑ Основная их часть хранится в фонде Ключевского Рукописного собрания Института истории АН СССР, папка 25 (в дальнейшем при указании материалов, место хранения которых специально не оговаривается, следует иметь в виду, что они находятся в этой папке).
- ↑ Подробнее об этих заметках см. в книге Н. А. Казаковой и Я. С. Лурье, «Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI в.», М.-Л. 1955, стр. 7, 9.