47 править
Не доезжая до Обдорска двадцати оленьих передышек, среди хмурых ущелий Пай-Хоя Таули остановился.
Проходя по широкому стойбищу ненягов, он повелел развести такие костры, чтобы на них трое суток подряд варилось жирное праздничное кушанье.
Он одарил всех сказочников стойбища и попросил их перед новой битвой с русскими петь ненягам старинные сказки, прославляющие богатырей.
— Пусть это будут самые хорошие сказки, какие есть у нашего народа. Пусть после ваших сказок даже ребенок попросит лук, чтобы идти в сражение. Самый лучший из вас получит звание князя песни, — сказал он.
— Будет так, — ответили сказочники, и у широких костров началось состязание певцов и сказочников.
И много было сказок и песен в эти дни. Только все они были о битвах, войнах и победах. И Нанук сказала:
— Спойте нам о любви.
— Спой сама, — ответили певцы, — мы поем что умеем.
И Нанук сама спела песню:
Там, где заря с землей встречаются,
Встретиться бы нам.
Подобно облаку над озером,
Встретиться бы нам.
Двум ветрам быстрокрылым
В высоком небе,
Встретиться бы нам.
Подобно чайкам, далеко в море,
Встретиться бы нам.
Охой!
Не до встречи нам!..
Тоскливую песню мою
Ветер унес,
Большую любовь мою
Русский увез…
В железном чуме
На большом костре
Выжгли ему глаза…
Охэй!
Черные глаза,
Охэй, иох-и,
Черные глаза,
Подобные звездам!
Знать, встретиться нам
У седьмого неба,
У великого Нума,
В стойбище правды.
Охэй!
Как тихо на всей земле —
От восхода солнца
До заката солнца!
Посреди всех тундр,
Посреди земли
Лишь могила его одна…
Как пуста земля без него!..
Как он песню мою услышит?
Оэй! Оэй! Иой!
Нум! Верни мне его хоть на миг!..
Впервые за всю жизнь слышали такую песню неняги. Самый старейший и лучший сказочник и певец освободил для Нанук почетное место у костра, но она, смущенная этим, убежала в чум Таули.
Трое ненягов сидели в чуме Таули и тихо говорили ему:
— Отпусти нас, Таули. Нам надоело убивать людей. Теперь мы проучили русских и хотим жить спокойно. Мы хотим пасти наших олешков и никогда не забудем, как много добра ты сделал нам.
— И все так думают? — с грустью спросил Таули. — Всем надоело воевать?
— Многим, — ответили неняги. — Мы рождены не для убийств и грабежей.
Лицо Таули почернело. Он вскочил со шкур и, указав рукой на выход из чума, крикнул гневно:
— Вон! Передайте всем, у кого душа ожиревших куропаток, чтобы они сейчас же покинули мое стойбище.
Неняги, пятясь, вышли. А ночью они со своими стадами покинули великое стойбище ненягов.
И впервые сомнение вкралось в душу Таули.
Обремененное многотысячными стадами, войско ненягов уже неохотно принимало сражение с русскими стрельцами. Оно тяготилось войной и охотнее занималось рыбной ловлей и выпасом стад, чем битвами.
Таули сидел у костров, мрачный, постаревший, глядел на огонь и вспоминал слова старика Окатетто: «Наши быстро забывали свои победы, и вновь приходили русские и отбирали завоеванное».
— Что нам делать, друг? — спросил он Миколу.
— Как что? — удивился Микола. — Идти на Обдорск, пока он не окреп как следует. Весной на ушкуях и стругах из Тобольска приплывут стрельцы. Надобно торопиться. Пленные сказывали мне, что в Обдорске все ждут тебя. Боятся нас.
Таули собрал старейшин, и они подтвердили слова Миколы.
Неняги двинулись на Обдорск. Вслед за ними шли многотысячные стада, и казалось, от горизонта до горизонта движутся тундровые кустарники, а не ветвистые рога оленей.
И вновь видит стены Обдорска Таули.
На высоком холме он останавливает нарты, полозья которых за время битв и походов стерлись и стали тонкими, как ладонь ребенка.
На высоком холме стоит Таули лицом к лицу с врагом, и глаза его темнеют, как небо над тундрой.
И скидывает с себя Таули белую малицу с бобровой сюмой[1] и ждет подъезжающих ненягов. Они молчаливо окружают его и тоже смотрят на город с обожженными крепостными стенами.
И встает на нарты Таули и обводит взглядом свое войско.
— Люди тундр! Оленные люди! — обращается он к ним. — Сердце мое кровью горит от злобы на это стойбище русских. Но мы много сожгли острогов, а своего не имели. — Таули помолчал и указал на крепость. — Пусть же и у нас будет свой острог с пушками и ружьями. Мы его не будем жечь, а займем его таким, какой он есть. Так ли мой разум ходит?
— Так, так! — закричали неняги.
И Таули приказал им окружить город и развести костры, а сам нарядил послов к обдорскому воеводе Тайшину. Воевода с почестями принял послов. Он угощал их водкой и не отпускал обратно.
Прошли первые сутки.
Прошли вторые сутки.
Прошли третьи.
Таули приготовился к взятию крепости. Он послал стрелу мятежа через городские стены и уже приказал разложить костры у ворот, но тут вернулись посланцы ненягов. Они передали Таули, что воевода согласен отдать ему оружие стрельцов и сдать город, если он сам пообещает не чинить смерти служивым людям, их семьям и самому воеводе.
— Пусть сначала отдаст оружие, — сказал Таули посланцу воеводы.
Посланец торопливо выполнил поручение. Вскоре из крепости русские вытащили пять саней, наполненных оружием и порохом. Вновь пришел посланец воеводы.
— Тайшин говорит тебе, — сказал он Таули, — владей городом, только не жги его.
— Смирный же стал твой воевода. С чего бы это, а?
Посланец потупился и ничего не ответил.
— Что ж, веди! — сказал Таули. — Веди в гости к своему князю! А ты останься здесь, — сказал он Миколе. — Выручай, если что…
И, отобрав двадцать самых крепких ненягов, он вместе с Пани подошел к городским воротам.
Он подходит к воротам, и они широко распахиваются перед ним, как перед именитым князем. И то, что видит Таули, наполняет его сердце гордостью победителя.
От ворот до приказа, через площадь, мимо торговых рядов постланы богатые ковры: голубые, зеленые, красные и оранжевые. Русские стрельцы, торговые люди, женщины и дети, низко склонив головы, стоят по обе стороны этой богатой тропы из ковров.
А посреди ее идет обдорский князь Тайшин. Заметив Таули, он бежит по коврам и падает у самых его ног. Он целует подол маличной рубахи Таули, его руки, огрубевшие от сражений и походов. Он заглядывает в лица Таули и Пани и торопливо говорит что-то. Он так торопливо говорит, что начинает заикаться.
— Ишь ты, — говорит Таули, — сколько сукна-то испортил!
— Все твое теперь, — говорит воевода, — только русских не трогай.
Таули молча шагает по коврам. Выражение спокойного счастья не сходит с его лица.
И гордые мысли наполняют его. Жаль, что не все неняги видят, как встречает его самый смелый и самый жестокий слуга царя, воевода Тайшин. Как жаль, что солнце скрыто тучами и над стойбищем русских стоит угнетающая тишина.
И Таули вспоминает попа. Поп говорил ему, что важных людей русские города встречают колокольным звоном и церковным пением.
И Таули говорит:
— А почему колокола не звонят?
И враз трое русских бросаются к колоколам, и мрачные звуки опускаются на город.
Тонкая усмешка мелькает на губах воеводы, но Таули не замечает ее. Он идет с поднятой головой по коврам и не догадывается, что встречают его не веселой песней колоколов, а погребальным звоном.
Черные тучи, похожие на могильные холмы, тяжело ползут по небу. Они заволокли его, и Таули вновь жалеет, что нет солнца. Печально-грозная песня колоколов тревожит его душу, и он говорит воеводе:
— Худо как-то играют. Пусть веселую песню сделают.
Вновь стрелец бежит к колоколенкам, и, когда Таули подходит к лестнице, ведущей в приказную избу, колокола уже звенят пасхальным звоном.
— Вот это хорошая песня, — говорит Таули и вместе с Пани поднимается по ковру, устилающему лестницу.
Выбежав вперед, воевода распахивает двери приказа и пятится в темноту.
— Ишь ты, — насмешливо улыбается Таули, — русский воевода перед нами даже двери сам открывает.
И он первым входит в темный коридор…
Не успевает он сделать и пяти шагов, как слышит шорох позади себя. Он резко оборачивается и видит: двери закрыты. Тупой, сокрушающий удар обрушивается на его голову…
Потеряв вождя, неняги решили сжечь Обдорск, но из Тобольска пришло подкрепление из двух сотен стрельцов, которых и ожидал Тайшин, на три дня растянув переговоры с Таули. Неняги приготовились к бою, но оружие, полученное из острога, оказалось испорченным, а порох смоченным водой.
Уже окончательно пав духом, неняги отступили от города и разбежались по тундрам, разъединенные гибелью Таули.
А в черный день месяца Большой Темноты, когда скрип нарт слышен от края до края земли — так крепок мороз, — на высоком холме за стойбищем русских были казнены два неняга — Таули и Пани. Их зарыли живыми в твердую, как кремень, землю, оставив свободными только головы.
Леденящий ветер дул в лица Пани и Таули. Он шевелил их черные волосы и стонал от тоски в ветвях тундрового тальника. Снежная туча пронеслась над их головами и сбросила на их застывающие лица горсть легких и ласковых, как летящий пух, снежинок.
А когда наступила ночь, крадучись в темноте, к холму приблизилась девушка. Это была Нанук. Она обняла голову Пани, поцеловала его застывшие губы и тихо стала звать его:
— Пани! Ты не умер, Пани… Ты должен жить, Пани… Мне холодно одной на земле, Пани…
Пани смотрел на нее широко открытыми глазами, и уста его, отогретые от холода смерти горячей любовью девушки, разомкнулись. И вернулись к нему силы и дар речи.
И сказал Пани:
— Нанук…
Вслед за Пани вернулась жизнь к Таули. Он сам поднялся из могилы на своих могучих руках.
И вновь пошел Таули с Пани и Нанук по своей земле, неся стрелу восстания, окрашенную в рубиновый цвет мести, — поднимать товарищей-ненягов на новые битвы за свободу и счастье своего народа.
Так говорит народная молва.
Примечания править
- ↑ Сюма — меховая шапка, пришитая к малице.
