16
править— Черная, страшная ночь опускается над нашей землей, — первым нарушил молчание толмач. — Русских много, друг, и я ехал с ясачным начальником Фомой на передовых нартах. Всю дорогу стрельцы пили водку и искали одно стойбище. Я долго водил их по тундре, но они догадались, в чем дело, и поймали в тундре старика, чтобы он был ясовеем вместо меня. Старика привязали к нартам, и от боли он кричал всю дорогу. Жаль мне его стало. Дал ему веселящей воды, водкой называемой по-русски, и он перестал плакать… Когда его развязали, он сам повел русских в одно стойбище. Там наши убили половину русских, но мой начальник рассердился и убил старейшину, и тогда все ясачные сдались. Их увезли в Обдорск.
Таули, затаив дыхание, слушал толмача. Лицо его побурело от гнева, а руки дрожали и сжимали нож.
— Что ж мне было делать? Умирая, старик старейшина мне сказал: «Если ты еще помнишь мать, родившую тебя, жалеешь родину, то выполни мое слово. Найди князя Тэйрэко и отдай одному из его пастухов вот это». И он подал мне поломанный лук с порванной тетивой. И еще сказал: «Ты предал свой народ. Ты стал двуязыким, и кровь людей моего рода будет вечно висеть над твоей душой. Она войдет местью в твои сны. Ты поседеешь и состаришься, но ничто не спасет тебя от ненависти людей, рожденных в тундре. И если я унижаюсь перед тобой, так только потому, что мой сын может узнать о моей смерти только через тебя. Я знаю, что он рос честным человеком, смелым охотником и любящим сыном. Он никогда не будет походить на тебя». И я дал слово выполнить его предсмертную просьбу. Я сказал ясачному начальнику, что князь Тэйрэко давно в дружбе с русскими и что, побывав у него, мы вернемся с большой добычей в стойбище Обдорск. И ясачный начальник согласился ехать. Он был очень сильный человек, и я долго думал, как его убить. В стойбище, где ты спас меня, его убили, и я не мог довезти его до князя Тэйрэко, чтоб там с ним расплатился за отца один из его пастухов…
— У князя много пастухов, — со стесненным дыханием ответил Таули. — Если убит отец Пани, я первым подожгу чумы русских.
И, крикнув на оленей, Таули вместе с юношей поехал в стойбище князя Тэйрэко.
В стойбище было тихо. Даже дети не кричали в этот жаркий июльский полдень. Долго никто не выходил из чумов, точно в стойбище кто-то умер. Но Таули зашел в ближайший чум и понял все.
Стойбище решило перекочевать подальше от ясачных начальников. Посреди чума догорал костер, а котлы, постели, посуда были сложены в кучу. В спешке люди не заметили даже русской одежды на Таули. Лишь потом они удивились, почему он так одет.
И Таули прошел к чуму Пани. Отдернув шкуру у входа, он нерешительно занес ногу в чум, но тотчас же поставил ее на прежнее место. В чуме сидела Нанук.
— Выйди, Пани, ко мне, — сказал Таули.
И Пани вышел. Он посмотрел на толмача, и лицо его стало чужим.
— Двуязыкий! Вся тундра знает, что он двуязыкий.
— Нет. Я не двуязыкий, — заикаясь от торопливости, сказал толмач.
Но Пани уже по лицу Таули понял свою ошибку.
— Спрятать его надо, — сказал Таули, — от русских. Это мой брат.
Пани показал на высокий чум, и толмач исчез в нем.
— А я уже не пастух Тэйрэко, — неожиданно грустно сказал Пани. — Теперь я возьму своих олешков и пойду искать край земли. Мне тяжело здесь одному, — вздохнул он.
— Она? — кивнул головой Таули на чум Пани.
— Она… — сказал Пани.
— И что ей надо здесь! — сердито сказал Таули, и уши его от волнения порозовели, а на бровях появились росинки пота.
— Она сказала, что любит нас двоих и не знает, кто лучше. Она сказала, что если приедет отец, то ее отдадут за какого-нибудь старика, и что лучше к смерти сватов послать, чем идти за нелюбимого.
— Ха! — насмешливо ответил Таули и резко отдернул занавеску.
В чуме, у маленького костра, положив голову на колени, плакала девушка, и Таули не посмел ей, по-детски сгорбившейся, сказать злое слово. Две длинные косы спустились вдоль ее стана. Кончики их, украшенные золотыми монетками, лежали на латах[1] у самого костра.
— Нанук… — тихо сказал Таули, отводя взгляд от глаз девушки.
Нанук подняла глаза и, улыбаясь сквозь слезы, сказала:
— Там… на краю земли, Пани, есть народ такой… смелый… Там женихи воруют невест… Правда это?
— Правда, — сказал Пани, старательно глядя в костер.
— Я хотела бы жить там… Меня бы, может, кто-нибудь украл тогда… Кто-нибудь из вас… — тихо сказала девушка.
Таули хотел подойти к ней, но, подобно дикой важенке, она вскочила и уже у выхода, гневно трепещущая, гибкая, тронула указательным пальцем свои губы и с тихим отчаянием прошептала:
— Эх вы!.. — И выскочила из чума.
Пани вышел вслед за ней. Таули устало опустился на шкуры, закрыл глаза и вспомнил песенку, с которой бродил от стойбища к стойбищу, тщетно пытаясь забыть девушку с черными глазами:
На сопке седой
Тебя ли встречу…
В море сердитом
Тебя ли встречу…
Никто не знает,
Как, солнцем рожденную,
В тундре тебя найти…
Меркло небо в мокодане[2], летели ветры над чумом, наступала солнечная ночь. Солнце не закатывалось. Оно стояло в северной стороне, и Таули думал о солнце, о Нанук и никак не мог заснуть.
Уже утром в чум вошли Пани и толмач. Лица их были сумрачны.
— Не надо об этом думать, Пани, — сказал Таули, посмотрев на толмача. Приподнимаясь, он побледнел от предчувствия беды. — Это же неправда? — спросил он дрожащим голосом, еще на что-то надеясь.
Толмач отрицательно покачал головой.
— Это правда, — еле слышно произнес он и осторожно положил на доски перед костром обломанный лук с оборванной тетивой. Весть о смерти отца и тяжелой болезни матери…
— Отец… Мать… — тихо сказал Таули и прижал к груди обломок лука.
Немного спустя он заплакал и покинул чум.
…Вернулся он уже ночью следующих суток, голодный и почерневший от горя. Не успел он, однако, поесть, как в стойбище влетела упряжка князя Тэйрэко.
Тэйрэко остановил ее посреди стойбища, и загнанные олени, хрипя, повалились наземь. Никто никогда не видел почтенного князя в таком виде. Малица его была разорвана. Косой шрам пересек левую щеку, а единственный глаз был наполнен ненавистью и страхом.
Пастухи и охотники окружили его, но, увидев среди них Таули, Тэйрэко закричал:
— Вон! Сейчас же уходи из моего стойбища! Твой отец погубил меня. Он не захотел платить русским ясак, и они отобрали у меня все аргиши! Все мое богатство. Вон! Твой отец нарушил обычай предков. Он сказал тебе, что твоя будущая жена — моя дочь Нанук!
И мужчины зароптали. Они выхватили ножи и окружили Таули. А Тэйрэко кричал, точно его резали:
— Пусть придет смерть! Пусть придет смерть!
Но тихий, удивленный голос Пани устыдил разгневанных пастухов и охотников:
— Над твоим стойбищем всю весну летели лебеди, князь Тэйрэко. Многие из них обронили перья над твоим чумом. Лебеди принесли тебе счастье на своих крыльях. Неужели ты хочешь потерять его, позвав смерть?
И пока пастухи думали, что им делать, он увел Таули к себе.
— Бежим, — прошептал он, — нарты мои полны мяса, упряжка резва. Теперь-то мы найдем край земли. И толмача с собой возьмем.
Он помолчал, с гордостью всматриваясь в лицо друга, и выскочил из чума. Обратно он вернулся с Нанук. Лицо ее было печально.
— До долгой встречи, Таули, — сказала она тихо. — Завтра приедут сваты от шамана. Так сказал отец…
— Что ж, — сказал Таули, — и у шамана есть шкура, которую нужно сделать мягкой.
Девушка заплакала.
— Не плачь, — сказал Таули. — Когда мы узнаем, кого ты любишь всего сильнее на свете, то украдем тебя раньше, чем шаман поднесет свои жирные губы к твоим щекам… Запомнишь ли это ты в своем сердце?
— Запомню, — сказала девушка.
