Легенда об изобретении пороха (Дорошевич)/ДО
| Легенда объ изобрѣтеніи пороха |
| Изъ цикла «Сказки и легенды». Источникъ: Дорошевичъ В. М. Легенды и сказки Востока. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1902. — С. 45. |
Обитель спитъ.
Свѣтъ брезжится только въ кельѣ отца Бертольда. Отецъ Бертольдъ всегда работаетъ по ночамъ. Часто утренній свѣтъ застаетъ его за колбами и ретортами, погруженнымъ въ его обычныя, странныя, таинственныя занятія.
Тогда отецъ Бертольдъ осѣняетъ себя знаменіемъ и идетъ весь день молиться, чтобы съ вечера снова приняться за свои диковинные инструменты, довольствуясь всего двумя-тремя часами отдыха для грѣшной плоти.
День — молитвѣ, ночь — труду.
Отецъ Бертольдъ убилъ свою плоть.
Съ виду — это изсохшій аскетъ, обтянутый сухой кожей. Мертвецъ, которому чуждо все житейское. Только глаза живутъ, горятъ, свѣтятся какимъ-то фанатическимъ огнемъ, который сжигаетъ мозгъ отца Бертольда.
— Онъ — или великій грѣшникъ, или великій праведникъ! — рѣшили въ монастырѣ, и даже отецъ настоятель не допытывается, какими таинственными работами занятъ по ночамъ монахъ Бертольдъ.
Онъ только спросилъ:
— Клонятся-ли твои труды, сынъ мой, къ прославленію нашей великой церкви?
— О, да! — отвѣчалъ монахъ, и въ глазахъ его еще ярче вспыхнулъ фанатическій огонь, — если Богъ поможетъ мнѣ окончить мои труды, — счастье и миръ воцарятся среди людей, они предадутся Единому Богу и врагъ святой церкви будетъ сокрушенъ на вѣки!
— Да благословитъ Господь труды твои и да укрѣпитъ тебя въ вѣрѣ твоей! — сказалъ ему отецъ настоятель.
— Аминь! — отвѣтилъ монахъ и голосъ его прозвучалъ такой искренней, горячей, твердой вѣрой, что для настоятеля не осталось никакого сомнѣнія: отецъ Бертольдъ, дѣйствительно, занятъ дѣломъ, угоднымъ Богу и полезнымъ святой церкви.
Съ тѣхъ поръ отецъ Бертольдъ безпрепятственно работаетъ по ночамъ.
Но сегодня онъ не занятъ своими колбами и ретортами.
Съ горящими глазами онъ стоитъ около высокаго, стрѣльчатаго окна, приложивъ свой пылающій лобъ къ желѣзной рѣшеткѣ, — одной изъ рѣшетокъ, которыми обитель ограждается отъ грѣшнаго міра.
Отецъ Бертольдъ смотритъ на темное небо, усѣянное звѣздами, на долину, потонувшую во мракѣ, на заснувшій городъ, который видѣнъ съ монастырской горы.
И въ душѣ отца Бертольда живетъ та-же смутная тревога, которая вотъ уже нѣсколько дней не даетъ ему ни молиться, ни работать.
Это дьяволъ искушаетъ его и вселяетъ въ сердце смутную тревогу, сѣетъ сомнѣнье, чтобы помѣшать отцу Бертольду въ его великомъ и святомъ дѣлѣ.
Съ этой смутной тревогой въ душѣ отецъ Бертольдъ не можетъ приняться за свое великое дѣло, — изобрѣтеніе искусственнаго золота.
Да, это «сотретъ голову змія», лишитъ дьявола его оружія, которымъ онъ завоевываетъ міръ и борется со святой церковью.
Эти крупинки, блескомъ которыхъ дьяволъ ослѣпляетъ разумъ людей, будутъ тогда дѣлаться въ мастерскихъ простыми мастерами.
И золото будетъ цѣниться не выше, чѣмъ глина. Оно перестанетъ быть рѣдкостью. Человѣчество будетъ имѣть его когда угодно и сколько угодно, въ изобиліи, въ избыткѣ. Оно перестанетъ владѣть міромъ.
Богачи сразу перестанутъ быть богатыми, равенство воцарится между людьми. Не для чего будетъ изнурять себя тяжкой работой, нечего будетъ добиваться, не изъ-за чего бороться, ненавидѣть, нечему завидовать, — всѣ люди превратятся въ братьевъ и будутъ служить Единому Богу, и больше никому.
Потому что люди существуютъ для добра, и только дьяволъ опуталъ ихъ своими золотыми сѣтями.
Но почему-же сомнѣнье въ этомъ вкрадывается въ душу отца Бертольда?
Сомнѣнье, которое мѣшаетъ отцу Бертольду продолжать его великое дѣло избавленія міра отъ власти дьявола?
Его великое дѣло подвигается впередъ.
Въ горнилѣ блестятъ уже маленькія золотыя пылинки. Это еще не золото. Но это первообразъ, зародышъ золота. У нихъ уже много общаго съ проклятымъ металломъ. Еще усиліе, — и пылинки превратятся въ настоящее золото.
Золото, которое каждый можетъ приготовить для себя въ томъ количествѣ, въ какомъ пожелаетъ!
Власти дьявола наступитъ конецъ.
И въ эти-то минуты, когда отцу Бертольду особенно нужна вся его вѣра, — сомнѣнье закрадывается въ душу. Волкъ пожираетъ ягненка, паукъ пожираетъ муху, — человѣкъ пожираетъ человѣка.
И старая формула «homo homini lupus», — какъ свинцомъ давитъ мозгъ.
— «Человѣкъ человѣку волкъ».
На лицахъ богомольцевъ, приходящихъ въ обитель, лицахъ, изборожденныхъ морщинами, свидѣтелями борьбы, — онъ читаетъ эту злобу и ненависть, и взаимное ожесточеніе, которыя царятъ тамъ, въ мірѣ.
Развѣ Каинъ убилъ Авеля не тогда, когда люди еще не знали проклятаго и презрѣннаго металла?
И даже въ книгахъ Священнаго писанія отецъ Бертольдъ читаетъ о людской злобѣ, ненависти, ожесточеніи.
— Міромъ правятъ злоба и ненависть, и наша святая церковь лишь старается привить людямъ добро и любовь, — пріучить коршуна питаться зернами пшеницы и волка — травой.
И даже, — страшно подумать, — отъ костровъ святѣйшей инквизиціи на Бертольда дышетъ тѣмъ-же огнемъ злобы и ненависти, — и дымъ костровъ кажется ему дымомъ ненависти, которая разстилается по землѣ.
Какія мысли! О, Боже!
Но напрасно отецъ Бертольдъ падаетъ на колѣни передъ святымъ Распятіемъ и цѣлыми часами глядитъ на ликъ Распятаго, ища утѣшенія, поддержки въ горѣ.
Тамъ, внизу, у подножія креста, ему чудятся лица, въ глазахъ которыхъ свѣтятся злоба, ненависть, ожесточеніе.
Непримиримыя, вѣковыя, несокрушимыя, владѣющія сердцами людей съ самаго сотворенія міра.
Теплая, тихая ночь спустилась на землю, неся съ собою миръ, покой, благодатный сонъ.
И отцу Бертольду кажется, что то не благодатная ночь, посланница небесъ, спустилась на землю, — а чудовище какое-то ползетъ по ней, прикрывая своимъ темнымъ, богато золотомъ расшитымъ плащемъ все, что боится яркаго дневного свѣта.
Сколько преступленій творится подъ покровомъ ночи!
Все засыпаетъ, кромѣ человѣческой злобы, которая не знаетъ ни дня, ни ночи, ни сна, ни отдыха, ни покоя.
Въ этомъ городѣ теперь сговариваются на преступленія, подстерегаютъ изъ-за угла, убиваютъ.
И отцу Бертольду кажется, что онъ слышитъ на своемъ лицѣ дыханіе этой вѣковой злобы, наполняющей воздухъ всего міра.
И въ сердцѣ рождается сомнѣнье:
— Точно ли люди созданы для добра и любви?
О, онъ знаетъ, что это значитъ!
Это дьяволъ искушаетъ его, какъ искушалъ нѣкогда св. Діонисія.
Объ этомъ онъ читалъ въ анналахъ.
Св. Діонисій былъ великій подвижникъ, и дьяволу очень хотѣлось столкнуть его со стези добродѣтели, смиренія и подвижничества.
Взоръ св. Діонисія всегда былъ устремленъ въ землю, — начало и конецъ человѣчества.
Даже идя въ церковь, онъ смотрѣлъ, не задавитъ ли хотя и нечаянно, или не причинитъ ли вреда какой-нибудь маленькой твари.
А если замѣчалъ ползущую букашку, то осторожно бралъ ее и клалъ на траву въ безопасное отъ прохожихъ мѣсто, чтобы и другой кто нечаянно не сдѣлалъ зла маленькому созданію Божьему.
И было каждое его доброе дѣло — великимъ посрамленіемъ дьяволу, потому что нѣтъ дьяволу худшаго посрамленія, чѣмъ доброе дѣло, сдѣланное человѣкомъ.
И терпѣлъ. дьяволъ изъ-за св. Діонисія великій срамъ и стыдъ.
И сталъ онъ искушать святого.
Дьяволъ являлся къ св. Діонисію въ видѣ восточныхъ пословъ, которые приносили ему лучшія сокровища міра и звали его яко бы на царство, гдѣ онъ могъ бы доставить счастье тысячамъ людей и всесвѣтную славу себѣ.
Но св. Діонисій не прельстился ни богатствомъ, ни славой, ни властью, — и не отступилъ отъ служенія Единому Господу.
Когда св. Діонисій постился, не вкушая ничего, и изнемогалъ уже отъ поста, дьяволъ разставлялъ передъ нимъ богато убранные столы, которые ломились подъ тяжестью явствъ и благоухающихъ напитковъ; среди цвѣтовъ были разложены рѣдкіе, спѣлые сочные плоды.
Но св. Діонисій, взирая на все это, только еще усерднѣе продолжалъ свой постъ, посрамляя дьявола.
Когда св. Діонисій въ полѣ изнемогалъ на работѣ отъ зноя, передъ нимъ выростали тѣнистые лѣса, въ которыхъ журчали кристальные ручьи и пѣли дивныя птицы.
Деревья тихо качали вѣтвями и манили въ прохладу на отдыхъ въ часъ, предназначенный для молитвы. Но св. Діонисій опускался на колѣни и, палимый знойными лучами солнца, молился еще больше обыкновеннаго.
Тогда, много разъ посрамленный, дьяволъ рѣшилъ искусить святого страхомъ и явился ему во всемъ мерзкомъ величіи своемъ.
Но св. Діонисій, правый предъ Господомъ, не ощутилъ страха въ чистомъ сердцѣ своемъ: онъ безтрепетно взиралъ на дьявола и оставилъ въ анналахъ даже описаніе мерзкаго его облика.
«И были глаза его какъ уголь, — писалъ св. Діонисій, — дыханье его какъ сѣра, и жегъ взглядъ его какъ селитра».
— Сѣра, селитра и уголь… сѣра, селитра и уголь…
Вотъ формула искусителя.
Отецъ Бертольдъ безтрепетной стопою направился къ горнилу.
Онъ вызоветъ дьявола и смѣло взглянетъ ему въ лицо, посрамивъ, какъ св. Діонисій.
Онъ погасилъ лампаду, теплившуюся передъ Распятіемъ, смѣшалъ въ ступѣ сѣру, селитру и уголь, высоко поднялъ и опустилъ пестикъ.
— Incubus! Incubus! Incubus![1]
Страшный грохотъ потрясъ обитель до основанія.
Изъ ступы взвился столбъ пламени, и среди огня появился нѣкто, съ сатанинской улыбкой, съ золотымъ мечемъ въ рукахъ.
— Спасибо тебѣ, пріятель, за услугу! — сказалъ онъ голосомъ, отъ котораго у отца Бертольда заледенѣло и остановилось сердце.
— Ты славно помогъ мнѣ выбраться изъ этой смѣси. Ты славную оказалъ мнѣ услугу. Отнынѣ людямъ не нужно ужъ будетъ убивать другъ друга по одиночкѣ и лицомъ къ лицу. Они получили возможность убивать издалека и разрушать цѣлые города. Ты сдѣлалъ угодное мнѣ: ты далъ мечъ въ руки безумному, далъ отличное орудіе человѣческой ненависти.
Сказалъ и исчезъ, наполнивъ воздухъ дымомъ и смрадомъ.
Когда перепуганные монахи, съ отцомъ настоятелемъ во главѣ, вбѣжали въ келью, — отецъ Бертольдъ лежалъ какъ мертвый.
— Онъ видѣлъ дьявола! — сразу сказалъ опытный въ такихъ дѣлахъ настоятель, — и дьяволъ на вѣкъ опалилъ его лицо своимъ адскимъ огнемъ. Смотрите на эти черныя точки, которыя въѣлись навсегда въ лицо и руки. Такъ часто стремленье къ познанію влечетъ насъ къ грѣху. И изъ добрыхъ стремленій родится худой конецъ. Познанье рождаетъ сомнѣнье, сомнѣнье — грѣхъ. Бойтесь познанья, дѣти мои.
Монахи слушали его, испуганные, смятенные сердцемъ.
Отца Бертольда окропили святой водой.
Мало-по-малу онъ открылъ глаза, въ которыхъ отразился ужасъ:
— Что ты шепчешь устами, сынъ мой? — спросилъ настоятель, — какую молитву?
— Сѣра, селитра и уголь! — какъ безумный повторялъ отецъ Бертольдъ, — его формула: сѣра, селитра и уголь…
— Сѣра, селитра и уголь! — съ испугомъ шептали вслѣдъ за нимъ отцы монахи.
— Запрещаю вамъ, именемъ церкви, повторять когда-нибудь кому-нибудь эту формулу искусителя, дабы не ввести въ соблазнъ міръ! — торжественно сказалъ настоятель, и монахи подтвердили:
— Аминь!
Но формула была уже сказана. Ее пугливо повторяли между собой монахи, разсказывая о диковинномъ приключеніи съ отцомъ Бертольдомъ, отъ нихъ подслушали горожане, — и страшная формула искусителя облетѣла весь міръ:
— Сѣра, селитра и уголь!
Никто изъ мірянъ не видѣлъ въ монастырѣ чернаго лица отца Бертольда.
Онъ заживо похоронилъ себя въ подземельи и даже попросилъ спѣть надъ нимъ заупокойную мессу.
Дни и ночи замаливалъ онъ предъ Господомъ свой тяжкій, свой незамолимый грѣхъ.
Міръ былъ ему чуждъ, какъ и онъ міру.
И лишь изрѣдка монахъ, приносившій отцу Бертольду немного хлѣба и кружку воды на недѣлю для поддержанія грѣшной плоти, — говорилъ ему о страшныхъ бѣдствіяхъ, о поляхъ, залитыхъ кровью, о цѣлыхъ разрушенныхъ городахъ, — о тѣхъ злодѣйствахъ, которыя люди дѣлаютъ при помощи сѣры, селитры и угля.
И отецъ Бертольдъ въ смертельномъ ужасѣ падалъ тогда ницъ на полъ:
— Замолить ли мнѣ мой страшный, мой незамолимый грѣхъ?
А передъ его очами среди могильной тьмы возставалъ нѣкто, съ сатанинской улыбкой и съ золотымъ мечемъ, — и говорилъ:
— Ты славную услугу оказалъ мнѣ, пріятель!
И сердце Бертольда леденѣло и останавливалось.
Примѣчанія править
- ↑ лат. Incubus! Incubus! Incubus! — Явись! Явись! Явись!