Лебедь Хантыгая (Мамин-Сибиряк)
| Лебедь Хантыгая |
| Источник: Мамин-Сибиряк Д. Н. Легенды. — СПб.: Типография И. А. Богельман, 1898. — С. 47. |
I
править— Где хаким[1] Бай-Сугды? Где лебедь Хантыгая? — спрашивал Бурун-хан своих придворных. — Отчего мои глаза не видят славу и гордость моего государства? Где он, слеза радости, улыбка утешения, свет совести — где хаким[1] Бай-Сугды, лебедь Хантыгая?
Мурзы, беки, шейхи, тайши и князьки, присутствовавшие в палатке Бурун-хана, опустили головы и не смели взглянуть на своего повелителя, точно они все чувствовали себя виноватыми. В сущности, они просто боялись огорчить Бурун-хана печальным известием и вызвать его неудовольствие.
— Отчего вы все молчите? — спрашивал Бурун-хан, грозно сдвигая седые брови. — Отчего никто из вас не хочет сказать правды?.. Впрочем, это смешно — требовать правды от людей, которые хотят заменить мне и мои глаза, и мои уши, и мои руки, чтобы лучше пользоваться моей слепотой, глухотой и бездеятельностью… Один хаким[1] Бай-Сугды говорил мне правду, а я не вижу его.
Ещё ниже наклонились старые и молодые головы мурз, беков, тайшей и князьков, и опять никто не посмел проронить ни одного слова. Тогда смело выступила вперёд красавица Джет, любимая дочь Бурун-хана, и, преклонив одно колено, сказала:
— Отец мой, прости мне мою смелость, что я решилась сказать тебе то, о чём молчат другие…
Седые ханские брови распрямились, морщины на ханском лбу исчезли, грозные ханские глаза глянули весело: разве найдётся такой человек, который может рассердиться на красавицу Джет?
— Говори, Джет, моя газель.
— Отец, хаким[1] Бай-Сугды уже давно совсем изменился, так что ты его не узнаешь… Он больше уж не складывает своих чудных песен, которые распевает весь Хантыгай. Да… Хаким[1] Бай-Сугды заперся в своей палатке и никуда не выходит. Вот уже полгода, как он заскучал, а его жёны проплакали свои глаза… Кто-то попортил солнце Хантыгая, и оно скрылось за тучу.
Хан опять нахмурился и велел привести хакима[1] Бай-Сугды, а красавица Джет поместилась за шёлковой занавеской. Когда старый хаким[1], с длинной седой бородой, вошёл в палатку, девушка тихо заиграла на золотой арфе и запела самую лучшую песню, какую только когда-нибудь сложил Бай-Сугды:
Алой розой смех твой заперт,
Соловьиной песни трепет
На груди твоей таится…
Никто в целом Хантыгае не умел петь лучше Джет, и все лица повеселели, а Бурун-хан посмотрел на хакима[1] с улыбкой. Улыбнулись и мурзы, и беки, и шейхи, и тайши, и князьки, как живое зеркало Бурун-хана. Один хаким[1] Бай-Сугды стоял перед ханом, опустив глаза, и на седых ресницах у него повисли слёзы.
— Хаким[1] Бай-Сугды, лебедь Хантыгая, что сделалось с тобой? — спросил Бурун-хан. — Никто тебя не видит… Может быть, у тебя есть какое-нибудь горе? Может быть, износилось твоё платье? Может быть, твои стада постигло несчастье? Может быть, наконец, ты недоволен мной?..
Поднял голову хаким[1] Бай-Сугды и сказал:
— Всем я доволен, Бурун-хан, и всё у меня есть, даже больше, чем нужно одному человеку… Я, как пылинка в солнечном луче, купаюсь в твоей милости.
— Может быть, похолодело твоё сердце, хаким[1] Бай-Сугды, и нужна новая пара газельих глаз, чтобы воскресить в нём молодую радость?..
— О, Бурун-хан, у меня семь жён, семь красавиц, и мне достаточно молодых радостей, — с горькой усмешкой ответил седой хаким[1].
— Что же тебе нужно, Бай-Сугды? Проси всё, и я всё сделаю для тебя… Ты выше меня, потому что я сейчас хан, а завтра меня съедят черви, а ты умрёшь — после тебя останутся живые чудные песни… Ханов много, а хаким[1] Бай-Сугды — один.
— Бурун-хан, у меня есть к тебе просьба: пусть красавица Джет не поёт больше моих песен… И пусть другие девушки их позабудут. Когда птица поёт беззаботно, сидя на ветке, она не предчувствует близкой беды, не видит коршуна, который её схватит. Моя зима пришла, а мой коршун уже летает над моей головой, и я чувствую, как веют его крылья…
— Неужели ты, мудрейший из людей, испугался смерти?
— Нет, хан, не смерти я боюсь, а того, зачем я жил так долго… Моё сладкое безумство пело песни, а ненасытное сердце искало новых радостей. Но теперь нет больше песен… Давно углубился я в учёные книги, в это море мудрости, и чем дальше углубляюсь в них, тем сильнее чувствую, сколько зла я наделал своими песнями. Я обманывал их сладким голосом и молодых, и старых людей, я сулил им никогда не существовавшие радости, я усыплял душу запахом роз, а вся наша жизнь только колеблющаяся тень промелькнувшей в воздухе птицы… Горя, несчастий, нужды и болезней целые моря, а я утешал и себя, и других одной каплей сладкой отравы. Мои песни теперь нагоняют на меня тоску. Бурун-хан, чем больше читаю я мудрые книги, тем сильнее вижу собственное безумство… Отпусти меня, хан! Я пойду в другие государства и найду великих подвижников, которые целую жизнь провели в созерцании и размышлениях: у них истина жизни, которой я хочу поучиться. Вот моя вторая просьба…
Задумался Бурун-хан: жаль ему стало певца Бай-Сугды, славу и гордость Хантыгая. Что же останется, когда улетит этот лебедь? Но хаким[1] Бай-Сугды так сильно изменился, и путешествие будет для него лучшим лекарством.
— Хорошо, хаким[1] Бай-Сугды, пусть будет по-твоему, — согласился Бурун-хан. — Иди, куда хочешь, но только возвращайся, а пока ты путешествуешь — в Хантыгае не будут петь твоих песен. Иди, отыщи истину и принеси её нам…
II
правитьХанство Хантыгай было очень большое, но в нём хаким[1] Бай-Сугды не знал никого, кто бы был его ученее. Он быстро собрался в путь, нагрузил трёх верблюдов всем необходимым для далёкого путешествия, взял десять человек слуг и отправился в соседнее ханство Чубарайгыр, где жил знаменитый хаким[1] Тююзак.
Целых три недели шёл караван до границы. Хантыгай и Чубарайгыр много лет воевали между собой, разрушали города, пустошили населённые местности, убивали людей и тысячи людей уводили в плен. Счастье было изменчиво, а война прекращалась только тогда, когда войска изнемогали, запасы истощались, и общая нищета заставляла мириться на время. Ханы уверяли друг друга в дружбе, а сами потихоньку готовились к новой войне, чтобы напасть врасплох. Поэтому, когда караван хакима[1] Бай-Сугды показался на границе, то оберегавшая её стража сейчас же схватила верблюдов, а самого Бай-Сугды объявила пленником чубарайгырского хана Майчака. Пленника представили прямо к хану, но когда Майчак узнал, с кем имеет дело и зачем хаким[1] Бай-Сугды заехал в его государство, то предложил ему богатые дары и отпустил.
— Твои песни, хаким[1], открывают тебе везде счастливый путь, — сказал хан Майчак, счастливый, что видел знаменитого певца. — Если бы у меня был твой дар, я бросил бы своё ханство. Бог тебя да благословит. На обратном пути не забудь навестить меня.
Отправился хаким[1] Бай-Сугды дальше. Ему нужно было проехать опасную Голодную степь, где торговые караваны подвергаются нападению степных разбойников. Так случилось и с ним. На третий день пути караван хакима[1] был окружён разбойниками. Они перевязали слуг и принялись развязывать тюки. Хаким[1] Бай-Сугды не сопротивлялся, а спокойно смотрел на их работу. Это удивило разбойников.
— Разве тебе не жаль своего добра? — спросили они. — Кто ты такой?..
— Я хаким[1] Бай-Сугды из Хантыгая.
— Лебедь Хантыгая?..
У разбойников опустились руки. Они навьючили снова верблюдов, развязали слуг и, не воспользовавшись ничем, отпустили знаменитого певца.
— Мы грабим только купцов и богатых людей, — объяснили они в смущении. — Будет проклят тот человек, который вырвет хоть одно перо из белого крыла лебедя Хантыгая… Твои песни открывают тебе счастливый путь.
Когда караван тронулся в путь, один из разбойников запел:
Алой розой смех твой заперт,
Соловьиной песни трепет
На груди твоей таится…
Опять та же песня, и опять она огорчила хакима[1] Бай-Сугды до глубины души, напоминая ему о его прошлом безумии, преследовавшем его всюду, как бежит тень за человеком.
«О, это моё проклятие! — думал хаким[1] Бай-Сугды, закрывая глаза. — Моя песня преследует меня чёрной тенью».
За Голодной степью начинались дикие горы, в которых жил Тююзак. С величайшим трудом достиг караван до глубокой горной долины, где жил славный хаким[1]. Жилищем ему служила пещера, выкопанная в горе. Путешественники нашли отшельника на берегу горного ключа: здесь он предавался созерцанию. Хаким[1] Бай-Сугды подошёл к нему и поклонился.
— Хаким[1] Тююзак, я пришёл к тебе издалека, чтобы напиться от ключа твоей мудрости…
Тююзак с удивлением посмотрел на пришельца своими столетними глазами и строго проговорил:
— Мудрость не возят на верблюдах… Мудрость не нуждается в пышной одежде. Ты только напрасно потерял своё время…
Два дня провёл Бай-Сугды у Тююзака в душевной беседе. Он рассказал отшельнику всю свою жизнь: как он был молодым и бедным байгушем и как прославился на весь Хантыгай даром песен; как осыпал его богатством и почестями Бурун-хан, как он сам возгордился своими песнями, которые распевал весь Хантыгай, и как он в конце концов задумался, зачем он прожил свою жизнь, и как ошибся, принимая за счастье его обманчивую тень. Столетний Тююзак, с пожелтевшими от старости волосами, выслушал его внимательно и сказал:
— Вся твоя беда в том, Бай-Сугды, что ты своё счастье искал в чём-нибудь внешнем. Ты рад бы был захватить все стада Хантыгая, всё золото, всё платье, всех красивых женщин. Но ведь ты не поедешь на десяти лошадях разом, не наденешь десять халатов, не съешь и не выпьешь за десятерых. Твоё богатство тебя давило, как ярмо… Вот и теперь, зачем тебе эти верблюды, слуги, тюки с имуществом? Не легче ли тебе идти одному и думать только о себе?
— Ты прав, Тююзак, — согласился Бай-Сугды. — Жаль, что я раньше не подумал об этом.
Он разделил своё имущество между слугами и отпустил их домой.
— Бай-Сугды, ты сделал ещё не всё, — сказал Тююзак, — ступай в ханство Шибэ, там живёт мудрейший из хакимов[1], Урумчи-Олой… Он тебя научит всему.
От ханства Хантыгая до ханства Чубарайгыра хаким[1] Бай-Сугды ехал три недели, от хана Майчака до хакима[1] Тююзака он ехал тоже три недели, а от хакима[1] Тююзака до хакима[1] Урумчи-Олой он уже шёл пешком целых три месяца. На нём оставалась самая простая одежда из верблюжьей шерсти, какую носили бедные пастухи, а за плечами в тяжёлой котомке он нёс необходимые припасы для своего пропитания. Дорога была трудная, горами, лесами, с трудными переправами, но Бай-Сугды всё шёл вперёд, счастливый уже тем, что, благодаря Тююзаку, освободился от лишней тяжести. В самом деле, для чего ему эти верблюды, слуги и тюки, когда одному человеку так немного нужно?
Хаким[1] Урумчи-Олой, старец ста двадцати лет, жил под открытым небом. Он так оброс волосами, что должен был приподнять свои нависшие, тяжёлые от старости брови, чтобы взглянуть на гостя. Длинная борода спускалась до колен. Сквозь рубища выглядывало жёлтое худое тело.
— Бог да благословит мудрейшего из хакимов[1]! — приветствовал его Бай-Сугды, кланяясь до земли.
Он рассказал Урумчи-Олой про себя всё, как и Тююзаку, и ещё прибавил, что, кроме богатства, его угнетала страстная любовь к женщинам. Да, Бай-Сугды не мог пропустить ни одного хорошего личика, и лучшие свои песни слагал для обольстительных чёрных глаз. У него было семь красавиц жён, которых он любил, когда они были молодыми. Что лучше цвета женской молодости девичьей красоты и покорной ласки тёмных глаз?.. Теперь он стар, но и сейчас женская красота зажигает в нём молодой огонь страстных желаний. Эта жажда томила его целую жизнь и не получила удовлетворения,
— Что ты ел, Бай-Сугды? — сурово спросил Урумчи-Олой, опуская брови.
— Я ел всё, что только мог достать…
— Огонь преступных желаний в нас от пищи… Не ешь мяса, не употребляй пряностей и вина, и он потухнет сам собой. Нужно изнурять своё тело трудом, постом и созерцанием, и только тогда ты приблизишься к истине. Человек, поевший свиньи, сам делается свиньёй, а отведавший крови делается кровожадным… Один мужчина не может любить семь женщин, если он будет жить так, как я сказал. Что такое женщина? Это обман… Он проходит вместе с первой ночью. Посмотри на старую женщину, куда девалась её красота и то, чему ты слагал свои песни? Но я ещё не достиг совершенства, Бай-Сугды… Иди в ханство Катун, там на большой реке спасается великий хаким[1] Эрьгуудзль. От него всё узнаешь…
Горько заплакал хаким[1] Бай-Сугды. И Тююзак и Урумчи-Олой сказали ему правду, заглянув на дно его сердца. О, сколько неправды, зла и похотей он носил в себе целую жизнь и разжигал своими песнями в других… Бай-Сугды бросил свою котомку в пропасть, где по ночам выли шакалы, а сам пошёл вперёд пешком и босой, с одной палкой в руке.
III
правитьОт Урумчи-Олой до Эрьгуудзль хаким[1] Бай-Сугды шёл три года. Сколько опасностей он перенёс, сколько труда… Пришлось идти через каменистые горы и страшным лесом. Одежда давно износилась и висела лохмотьями, сквозь которые сквозило пожелтевшее, высохшее тело, а ноги были покрыты глубокими ранами. Но всё перетерпел хаким[1] Бай-Сугды, чтобы достигнуть совершенного из людей и услышать от него слово последней мудрости. Питался он дикими плодами, кореньями и травой, как дикий зверь, и успел позабыть, какой вкус у мяса, сладких вин и сладких плодов. Несколько раз он лежал больной в лесу один и со смирением ждал своего смертного часа. Но Богу было угодно, чтобы его подвиг наградился успехом. Это было в конце третьего года, когда уже стояла весна и всё кругом цвело и ликовало. Хаким[1] Эрьгуудзль жил на берегу громадной реки Чэчэ, и хаким Бай-Сугды заплакал от радости, когда увидел издали её светлые воды, покоившиеся в зелёных берегах. Место было самое красивое, какое только можно себе представить.
— Бог да благословит хакима[1] Эрьгуудзль! — сказал хаким[1] Бай-Сугды, приближаясь к шалашу из пальмовых листьев.
Ему навстречу вышел свежий ещё старик, с красивым лицом, в чистой одежде и с крепким телом. Именно такого старика хаким[1] Бай-Сугды не ожидал встретить.
— Ты устал? Ты хочешь есть? Ты истомился жаждой? Ты нуждаешься в одежде? — спрашивал Эрьгуудзль, ласково улыбаясь. — Вот река Чэчэ, сначала ступай напейся и умойся…
— Я хаким[1] Бай-Сугды, из Хантыгая, — говорил Бай-Сугды в смущении. — Моё прозвание: лебедь Хантыгая…
— Так это ты, тот самый Бай-Сугды, который сложил песню:
Алой розой смех твой заперт…
О, я рад тебя видеть, лебедь Хантыгая, и позволь мне омыть твои израненные ноги, одеть тебя в новое платье и поцеловать, как дорогого гостя. Твои чудные песни долетели и до меня, как залетают редкие птицы в далёкие страны.
Они пришли к реке, и хаким[1] Бай-Сугды с жадностью припал к светлой прохладной влаге. Эрьгуудзль смотрел на него и улыбался. Когда Бай-Сугды утолил жажду и поднялся на ноги, Эрьгуудзль с удивлением его спросил:
— Что же ты, лебедь Хантыгая? Ведь тебя томила смертная жажда, а ты не выпил даже этой реки.
Бай-Сугды подумал, что хаким[1] шутит, и ответил:
— Все мы, когда томит нас жажда, думаем, что целое море воды не утолит её…
Хаким[1] Эрьгуудзль ласково засмеялся и указал на дикую козу, которая на берегу реки общипывала молодой куст.
— Как ты думаешь, лебедь Хантыгая, вырастет это дерево, если коза каждый день будет приходить и ощипывать самые свежие листочки? — спросил он.
— Нет, оно засохнет…
Хаким[1] Эрьгуудзль опять засмеялся, а хаким[1] Бай-Сугды задумался.
Так они прожили три дня. Хаким[1] Бай-Сугды успел отдохнуть, освежился и переменил своё рубище на чистую одежду. Он нарочно ничего не говорил о цели своего путешествия, ожидая первого слова от Эрьгуудзля, а хаким[1] делал такой вид, что точно давно ожидал Бай-Сугды и рад его видеть, как брата. Только на четвёртый день Эрьгуудзль заговорил:
— Лебедь Хантыгая, тебе можно сейчас отправиться домой: ты отдохнул, подкрепил себя пищей и прикрыл тело новой одеждой… Мне не хотелось огорчать тебя, что ты напрасно потерял столько времени и перенёс столько трудов и опасностей; тебя привела сюда твоя гордость и желание быть лучше других. Иди домой и пой твои песни… Каждая слеза, осушенная твоей песнью, и каждая улыбка радости, вызванная ею, — такое счастье, о котором не смеют мечтать и ханы. Да, тебя привела сюда твоя гордость, которой ты и сам не замечал… Она помрачила твоё светлое око, и мир тебе показался тёмным. Ты надеялся на свой ум, но это самый лукавый из слуг, который старается подать тебе то, чего ты ещё не успел пожелать… Счастье наше в одном дне, а правда жизни в своей совести. Ведь жизнь так проста, хаким[1] Бай-Сугды, и её смысл совсем не в том, что ты будешь есть, или во что будешь одеваться. Голодный и голый человек не сделается справедливее оттого только, что он гол и голоден.
— Всё это я понимаю, хаким[1] Эрьгуудзль, и согласен с тобой, — отвечал Бай-Сугды, — но как же спать спокойно, когда вся наша жизнь ничто перед смертью… Никакая добродетель, никакой ум, слава и красота не спасают от уничтожения.
Хаким[1] Эрьгуудзль весело рассмеялся.
— Лебедь Хантыгая, ты боишься того, чего не существует… Смерть — это когда ты думаешь только об одном себе, и её нет, когда ты думаешь о других. Как это просто, лебедь Хантыгая!.. Созревший плод падает на землю — разве это смерть?..
И просветлела душа Бай-Сугды от этих простых слов, и понял он то, чего не досказал хаким[1] Эрьгуудзль: испугала его своя старческая слабость, затемнившая на время свет сердца…
Через десять лет вернулся лебедь Хантыгая домой, и пронеслись по всему ханству его новые песни, как прилетевшие весной птицы: он пел о счастье трудящихся, о счастье добрых и любящих, о счастье простых… Эхом повторяли эти песни и пастухи в степи, и пахарь за плугом, и молодая девушка за прялкой, и старики, согревавшие своё холодевшее тело около огня.