Лебедь Хантыгая (Мамин-Сибиряк)/ДО
| Лебедь Хантыгая |
| Источникъ: Маминъ-Сибирякъ Д. Н. Легенды. — СПб.: Типографія И. А. Богельманъ, 1898. — С. 47. |
I
править— Гдѣ хакимъ[1] Бай-Сугды? Гдѣ лебедь Хантыгая? — спрашивалъ Бурунъ-Ханъ своихъ придворныхъ. — Отчего мои глаза не видятъ славу и гордость моего государства? Гдѣ онъ, слеза радости, улыбка утѣшенія, свѣтъ совѣсти — гдѣ хакимъ[1] Бай-Сугды, лебедь Хантыгая?
Мурзы, беки, шейхи, тайши и князьки, присутствовавшіе въ палаткѣ Бурунъ-Хана, опустили головы и не смѣли взглянуть на своего повелителя, точно они всѣ чувствовали себя виноватыми. Въ сущности, они просто боялись огорчить Бурунъ-Хана печальнымъ извѣстіемъ и вызвать его неудовольствіе.
— Отчего вы всѣ молчите? — спрашивалъ Бурунъ-Ханъ, грозно сдвигая сѣдыя брови. — Отчего никто изъ васъ не хочетъ сказать правды?.. Впрочемъ, это смѣшно — требовать правды отъ людей, которые хотятъ замѣнить мнѣ и мои глаза, и мои уши, и мои руки, чтобы лучше пользоваться моей слѣпотой, глухотой и бездѣятельностью… Одинъ хакимъ[1] Бай-Сугды говорилъ мнѣ правду, а я не вижу его.
Еще ниже наклонились старыя и молодыя головы мурзъ, бековъ, тайшей и князьковъ, и опять никто не посмѣлъ проронить ни одного слова. Тогда смѣло выступила впередъ красавица Джетъ, любимая дочь Бурунъ-Хана, и преклонивъ одно колѣно, сказала:
— Отецъ мой, прости мнѣ мою смѣлость, что я рѣшилась сказать тебѣ то, о чемъ молчатъ другіе…
Сѣдыя ханскія брови распрямились, морщины на ханскомъ лбу исчезли, грозные ханскіе глаза глянули весело: развѣ найдется такой человѣкъ, который можетъ разсердиться на красавицу Джетъ?
— Говори, Джетъ, моя газель.
— Отецъ, хакимъ[1] Бай-Сугды уже давно совсѣмъ измѣнился, такъ что ты его не узнаешь… Онъ больше ужъ не складываетъ своихъ чудныхъ пѣсенъ, которыя распѣваетъ весь Хантыгай. Да… Хакимъ[1] Бай-Сугды заперся въ своей палаткѣ и никуда не выходитъ. Вотъ уже полгода, какъ онъ заскучалъ, а его жены проплакали свои глаза… Кто-то попортилъ солнце Хантыгая, и оно скрылось за тучу.
Ханъ опять нахмурился и велѣлъ привести хакима[1] Бай-Сугды, а красавица Джетъ помѣстилась за шелковой занавѣской. Когда старый хакимъ[1], съ длинной сѣдой бородой, вошелъ въ палатку, дѣвушка тихо заиграла на золотой арфѣ и запѣла самую лучшую пѣсню, какую только когда-нибудь сложилъ Бай-Сугды:
Алой розой смѣхъ твой запертъ,
Соловьиной пѣсни трепетъ
На груди твоей таится…
Никто въ цѣломъ Хантыгаѣ не умѣлъ пѣть лучше Джетъ, и всѣ лица повеселѣли, а Бурунъ-Ханъ посмотрѣлъ на хакима[1] съ улыбкой. Улыбнулись и мурзы, и беки, и шейхи, и тайши, и князьки, какъ живое зеркало Бурунъ-Хана. Одинъ хакимъ[1] Бай-Сугды стоялъ передъ ханомъ, опустивъ глаза, и на сѣдыхъ рѣсницахъ у него повисли слезы.
— Хакимъ[1] Бай-Сугды, лебедь Хантыгая, что сдѣлалось съ тобой? — спросилъ Бурунъ-Ханъ. — Никто тебя не видитъ… Можетъ быть, у тебя есть какое-нибудь горе? Можетъ быть, износилось твое платье? Можетъ быть, твои стада постигло несчастіе? Можетъ быть, наконецъ, ты недоволенъ мной?..
Поднялъ голову хакимъ[1] Бай-Сугды и сказалъ:
— Всѣмъ я доволенъ, Бурунъ-Ханъ, и все у меня есть, даже больше, чѣмъ нужно одному человѣку… Я, какъ пылинка въ солнечномъ лучѣ, купаюсь въ твоей милости.
— Можетъ быть, похолодѣло твое сердце, хакимъ[1] Бай-Сугды, и нужна новая пара газельихъ глазъ, чтобы воскресить въ немъ молодую радость?..
— О, Бурунъ-Ханъ, у меня семь женъ, семь красавицъ, и мнѣ достаточно молодыхъ радостей, — съ горькой усмѣшкой отвѣтилъ сѣдой хакимъ[1].
— Что же тебѣ нужно, Бай-Сугды? Проси все и я все сдѣлаю для тебя… Ты выше меня, потому что я сейчасъ ханъ, а завтра меня съѣдятъ черви, а ты умрешь — послѣ тебя останутся живыя чудныя пѣсни… Хановъ много, а хакимъ[1] Бай-Сугды — одинъ.
— Бурунъ-Ханъ, у меня есть къ тебѣ просьба: пусть красавица Джетъ не поетъ больше моихъ пѣсенъ… И пусть другія дѣвушки ихъ позабудутъ. Когда птица поетъ беззаботно, сидя на вѣткѣ, она не предчувствуетъ близкой бѣды, не видитъ коршуна, который ее схватитъ. Моя зима пришла, а мой коршунъ уже летаетъ надъ моей головой, и я чувствую, какъ вѣютъ его крылья…
— Неужели ты, мудрѣйшій изъ людей, испугался смерти?
— Нѣтъ, ханъ, не смерти я боюсь, а того, зачѣмъ я жилъ такъ долго… Мое сладкое безумство пѣло пѣсни, а ненасытное сердце искало новыхъ радостей. Но теперь нѣтъ больше пѣсенъ… Давно углубился я въ ученыя книги, въ это море мудрости, и чѣмъ дальше углубляюсь въ нихъ, тѣмъ сильнѣе чувствую, сколько зла я надѣлалъ своими пѣснями. Я обманывалъ ихъ сладкимъ голосомъ и молодыхъ, и старыхъ людей, я сулилъ имъ никогда не существовавшія радости, я усыплялъ душу запахомъ розъ, а вся наша жизнь только колеблющаяся тѣнь промелькнувшей въ воздухѣ птицы… Горя, несчастій, нужды и болѣзней цѣлыя моря, а я утѣшалъ и себя, и другихъ одной каплей сладкой отравы. Мои пѣсни теперь нагоняютъ на меня тоску. Бурунъ-Ханъ, чѣмъ больше читаю я мудрыя книги, тѣмъ сильнѣе вижу собственное безумство… Отпусти меня, ханъ! Я пойду въ другія государства и найду великихъ подвижниковъ, которые цѣлую жизнь провели въ созерцаніи и размышленіяхъ: у нихъ истина жизни, которой я хочу поучиться. Вотъ, моя вторая просьба…
Задумался Бурунъ-Ханъ: жаль ему стало пѣвца Бай-Сугды, славу и гордость Хантыгая. Что же останется, когда улетитъ этотъ лебедь? Но хакимъ[1] Бай-Сугды такъ сильно измѣнился, и путешествіе будетъ для него лучшимъ лекарствомъ.
— Хорошо, хакимъ[1] Бай-Сугды, пусть будетъ по твоему, — согласился Бурунъ-Ханъ. — Иди, куда хочешь, но только возвращайся, а пока ты путешествуешь — въ Хантыгаѣ не будутъ пѣть твоихъ пѣсенъ. Иди, отыщи истину и принеси ее намъ…
II
правитьХанство Хантыгай было очень большое, но въ немъ хакимъ[1] Бай-Сугды не зналъ никого, кто-бы былъ его ученѣе. Онъ быстро собрался въ путь, нагрузилъ трехъ верблюдовъ всѣмъ необходимымъ для далекаго путешествія, взялъ десять человѣкъ слугъ и отправился въ сосѣднее ханство Чубарайгыръ, гдѣ жилъ знаменитый хакимъ[1] Тююзакъ.
Цѣлыхъ три недѣли шелъ караванъ до границы. Хантыгай и Чубарайгыръ много лѣтъ воевали между собой, разрушали города, пустошили населенныя мѣстности, убивали людей и тысячи людей уводили въ плѣнъ. Счастье было измѣнчиво, а война прекращалась только тогда, когда войска изнемогали, запасы истощались, и общая нищета заставляла мириться на время. Ханы увѣряли другъ-друга въ дружбѣ, а сами потихоньку готовились къ новой войнѣ, чтобы напасть врасплохъ. Поэтому, когда караванъ хакима[1] Бай-Сугды показался на границѣ, то оберегавшая ее стража сейчасъ же схватила верблюдовъ, а самого Бай-Сугды объявила плѣнникомъ чубарайгырскаго хана Майчака. Плѣнника представили прямо къ хану, но когда Майчакъ узналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло и зачѣмъ хакимъ[1] Бай-Сугды заѣхалъ въ его государство, то предложилъ ему богатые дары и отпустилъ.
— Твои пѣсни, хакимъ[1], открываютъ тебѣ вездѣ счастливый путь, — сказалъ ханъ Майчакъ, счастливый, что видѣлъ знаменитаго пѣвца. — Еслибы у меня былъ твой даръ, я бросилъ бы свое ханство. Богъ тебя да благословитъ. На обратномъ пути не забудь навѣстить меня.
Отправился хакимъ[1] Бай-Сугды дальше. Ему нужно было проѣхать опасную Голодную степь, гдѣ торговые караваны подвергаются нападенію степныхъ разбойниковъ. Такъ случилось и съ нимъ. На третій день пути караванъ хакима[1] былъ окруженъ разбойниками. Они перевязали слугъ и принялись развязывать тюки. Хакимъ[1] Бай-Сугды не сопротивлялся, а спокойно смотрѣлъ на ихъ работу. Это удивило разбойниковъ.
— Развѣ тебѣ не жаль своего добра? — спросили они. — Кто ты такой?..
— Я хакимъ[1] Бай-Сугды изъ Хантыгая.
— Лебедь Хантыгая?..
У разбойниковъ опустились руки. Они навьючили снова верблюдовъ, развязали слугъ и, не воспользовавшись ничѣмъ, отпустили знаменитаго пѣвца.
— Мы грабимъ только купцовъ и богатыхъ людей, — объяснили они въ смущеніи. — Будетъ проклятъ тотъ человѣкъ, который вырветъ хоть одно перо изъ бѣлаго крыла лебедя Хантыгая… Твои пѣсни открываютъ тебѣ счастливый путь.
Когда караванъ тронулся въ путь, одинъ изъ разбойниковъ запѣлъ:
Алой розой смѣхъ твой запертъ,
Соловьиной пѣсни трепетъ
На груди твоей таится…
Опять та-же пѣсня, и опять она огорчила хакима[1] Бай-Сугды до глубины души, напоминая ему о его прошломъ безуміи, преслѣдовавшемъ его всюду, какъ бѣжитъ тѣнь за человѣкомъ.
— О, это мое проклятіе! — думалъ хакимъ[1] Бай-Сугды, закрывая глаза. — Моя пѣсня преслѣдуетъ меня черной тѣнью.
За Голодной степью начинались дикія горы, въ которыхъ жилъ Тююзакъ. Съ величайшимъ трудомъ достигъ караванъ до глубокой горной долины, гдѣ жилъ славный хакимъ[1]. Жилищемъ ему служила пещера, выкопанная въ горѣ. Путешественники нашли отшельника на берегу горнаго ключа: здѣсь онъ предавался созерцанію. Хакимъ[1] Бай-Сугды подошелъ къ нему и поклонился.
— Хакимъ[1] Тююзакъ, я пришелъ къ тебѣ издалека, чтобы напиться отъ ключа твоей мудрости…
Тююзакъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на пришельца своими столѣтними глазами и строго проговорилъ:
— Мудрость не возятъ на верблюдахъ… Мудрость не нуждается въ пышной одеждѣ. Ты только напрасно потерялъ свое время…
Два дня провелъ Бай-Сугды у Тююзака въ душевной бесѣдѣ. Онъ разсказалъ отшельнику всю свою жизнь: какъ онъ былъ молодымъ и бѣднымъ байгушемъ и какъ прославился на весь Хантыгай даромъ пѣсенъ; какъ осыпалъ его богатствомъ и почестями Бурунъ-Ханъ, какъ онъ самъ возгордился своими пѣснями, которыя распѣвалъ весь Хантыгай, и какъ онъ въ концѣ-концовъ задумался, зачѣмъ онъ прожилъ свою жизнь, и какъ ошибся, принимая за счастье его обманчивую тѣнь. Столѣтній Тююзакъ, съ пожелтѣвшими отъ старости волосами, выслушалъ его внимательно и сказалъ:
— Вся твоя бѣда въ томъ, Бай-Сугды, что ты свое счастье искалъ въ чемъ-нибудь внѣшнемъ. Ты радъ-бы былъ захватить всѣ стада Хантыгая, все золото, все платье, всѣхъ красивыхъ женщинъ. Но, вѣдь, ты не поѣдешь на десяти лошадяхъ разомъ, не надѣнешь десять халатовъ, не съѣшь и не выпьешь за десятерыхъ. Твое богатство тебя давило, какъ ярмо… Вотъ и теперь, зачѣмъ тебѣ эти верблюды, слуги, тюки съ имуществомъ? Не легче-ли тебѣ идти одному и думать только о себѣ?
— Ты правъ, Тююзакъ, — согласился Бай-Сугды. — Жаль, что я раньше не подумалъ объ этомъ.
Онъ раздѣлилъ свое имущество между слугами и отпустилъ ихъ домой.
— Бай-Сугды, ты сдѣлалъ еще не все, — сказалъ Тююзакъ, — ступай въ ханство Шибэ, тамъ живетъ мудрѣйшій изъ хакимовъ[1], Урумчи-Олой… Онъ тебя научитъ всему.
Отъ ханства Хантыгая до ханства Чубарайгыра хакимъ[1] Бай-Сугды ѣхалъ три недѣли, отъ хана Майчака до хакима[1] Тююзака онъ ѣхалъ тоже три недѣли, а отъ хакима[1] Тююзака до хакима[1] Урумчи-Олой онъ уже шелъ пѣшкомъ цѣлыхъ три мѣсяца. На немъ оставалась самая простая одежда изъ верблюжьей шерсти, какую носили бѣдные пастухи, а за плечами въ тяжелой котомкѣ онъ несъ необходимые припасы для своего пропитанія. Дорога была трудная, горами, лѣсами, съ трудными переправами, но Бай-Сугды все шелъ впередъ, счастливый уже тѣмъ, что, благодаря Тююзаку, освободился отъ лишней тяжести. Въ самомъ дѣлѣ, для чего ему эти верблюды, слуги и тюки, когда одному человѣку такъ немного нужно?
Хакимъ[1] Урумчи-Олой, старецъ ста двадцати лѣтъ, жилъ подъ открытымъ небомъ. Онъ такъ обросъ волосами, что долженъ былъ приподнять свои нависшія, тяжелыя отъ старости брови, чтобы взглянуть на гостя. Длинная борода спускалась до колѣнъ. Сквозь рубища выглядывало желтое худое тѣло.
— Богъ да благословитъ мудрѣйшаго изъ хакимовъ[1]! — привѣтствовалъ его Бай-Сугды, кланяясь до земли.
Онъ разсказалъ Урумчи-Олой про себя все, какъ и Тююзаку, и еще прибавилъ, что, кромѣ богатства, его угнетала страстная любовь къ женщинамъ. Да, Бай-Сугды не могъ пропустить ни одного хорошаго личика, и лучшія свои пѣсни слагалъ для обольстительныхъ черныхъ глазъ. У него было семь красавицъ женъ, которыхъ онъ любилъ, когда онѣ были молодыми. Что лучше цвѣта женской молодости дѣвичьей красоты и покорной ласки темныхъ глазъ?.. Теперь онъ старъ, но и сейчасъ женская красота зажигаетъ въ немъ молодой огонь страстныхъ желаній. Эта жажда томила его цѣлую жизнь и не получила удовлетворенія,
— Что ты ѣлъ, Бай-Сугды? — сурово спросилъ Урумчи-Олой, опуская брови.
— Я ѣлъ все, что только могъ достать…
— Огонь преступныхъ желаній въ насъ отъ пищи… Не ѣшь мяса, не употребляй пряностей и вина, и онъ потухнетъ самъ собой. Нужно изнурять свое тѣло трудомъ, постомъ и созерцаніемъ, и только тогда ты приблизишься къ истинѣ. Человѣкъ, поѣвшій свиньи, самъ дѣлается свиньей, а отвѣдавшій крови дѣлается кровожаднымъ… Одинъ мужчина не можетъ любить семь женщинъ, если онъ будетъ жить такъ, какъ я сказалъ. Что такое женщина? Это обманъ… Онъ проходитъ вмѣстѣ съ первой ночью. Посмотри на старую женщину, куда дѣвалась ея красота и то, чему ты слагалъ свои пѣсни? Но я еще не достигъ совершенства, Бай-Сугды… Иди въ ханство Катунъ, тамъ на большой рѣкѣ спасается великій хакимъ[1] Эрьгуудэль. Отъ него все узнаешь…
Горько заплакалъ хакимъ[1] Бай-Сугды. И Тююзакъ и Урумчи-Олой сказали ему правду, заглянувъ на дно его сердца. О, сколько неправды, зла и похотей онъ носилъ въ себѣ цѣлую жизнь и разжигалъ своими пѣснями въ другихъ… Бай-Сугды бросилъ свою котомку въ пропасть, гдѣ по ночамъ выли шакалы, а самъ пошелъ впередъ пѣшкомъ и босой, съ одной палкой въ рукѣ.
III
правитьОтъ Урумчи-Олой до Эрьгуудзль хакимъ[1] Бай-Сугды шелъ три года. Сколько опасностей онъ перенесъ, сколько труда… Пришлось идти черезъ каменистыя горы и страшнымъ лѣсомъ. Одежда давно износилась и висѣла лохмотьями, сквозь которыя сквозило пожелтѣвшее, высохшее тѣло, а ноги были покрыты глубокими ранами. Но все перетерпѣлъ хакимъ[1] Бай-Сугды, чтобы достигнуть совершеннаго изъ людей и услышать отъ него слово послѣдней мудрости. Питался онъ дикими плодами, кореньями и травой, какъ дикій звѣрь, и успѣлъ позабыть, какой вкусъ у мяса, сладкихъ винъ и сладкихъ плодовъ. Нѣсколько разъ онъ лежалъ больной въ лѣсу одинъ и со смиреніемъ ждалъ своего смертнаго часа. Но Богу было угодно, чтобы его подвигъ наградился успѣхомъ. Это было въ концѣ третьяго года, когда уже стояла весна и все кругомъ цвѣло и ликовало. Хакимъ[1] Эрьгуудзль жилъ на берегу громадной рѣки Чэчэ, и хакимъ Бай-Сугды заплакалъ отъ радости, когда увидѣлъ издали ея свѣтлыя воды, покоившіяся въ зеленыхъ берегахъ. Мѣсто было самое красивое, какое только можно себѣ представить.
— Богъ да благословитъ хакима[1] Эрьгуудзль! — сказалъ хакимъ[1] Бай-Сугды, приближаясь къ шалашу изъ пальмовыхъ листьевъ.
Ему навстрѣчу вышелъ свѣжій еще старикъ, съ красивымъ лицомъ, въ чистой одеждѣ и съ крѣпкимъ тѣломъ. Именно такого старика хакимъ[1] Бай-Сугды не ожидалъ встрѣтить.
— Ты усталъ? Ты хочешь ѣсть? Ты истомился жаждой? Ты нуждаешься въ одеждѣ? — спрашивалъ Эрьгуудзль, ласково улыбаясь. — Вотъ рѣка Чэчэ, сначала ступай напейся и умойся…
— Я хакимъ[1] Бай-Сугды, изъ Хантыгая, — говорилъ Бай-Сугды въ смущеніи. — Мое прозвание: лебедь Хантыгая…
— Такъ это ты, тотъ самый Бай-Сугды, который сложилъ пѣсню:
Алой розой смѣхъ твой запертъ…
О, я радъ тебя видѣть, лебедь Хантыгая, и позволь мнѣ омыть твои израненныя ноги, одѣть тебя въ новое платье и поцѣловать, какъ дорогаго гостя. Твои чудныя пѣсни долетѣли и до меня, какъ залетаютъ рѣдкія птицы въ далекія страны.
Они пришли къ рѣкѣ, и хакимъ[1] Бай-Сугды съ жадностью припалъ къ свѣтлой прохладной влагѣ. Эрьгуудзль смотрѣлъ на него и улыбался. Когда Бай-Сугды утолилъ жажду и поднялся на ноги, Эрьгуудзль съ удивленіемъ его спросилъ:
— Что-же ты, лебедь Хантыгая? Вѣдь тебя томила смертная жажда, а ты не выпилъ даже этой рѣки.
Бай-Сугды подумалъ, что хакимъ[1] шутитъ, и отвѣтилъ:
— Всѣ мы, когда томитъ насъ жажда, думаемъ, что цѣлое море воды не утолитъ ея…
Хакимъ[1] Эрьгуудзль ласково засмѣялся и указалъ на дикую козу, которая на берегу рѣки общипывала молодой кустъ.
— Какъ ты думаешь, лебедь Хантыгая, выростетъ это дерево, если коза каждый день будетъ приходить и ощипывать самые свѣжіе листочки? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, оно засохнетъ…
Хакимъ[1] Эрьгуудзль опять засмѣялся, а хакимъ[1] Бай-Сугды задумался.
Такъ они прожили три дня. Хакимъ[1] Бай-Сугды успѣлъ отдохнуть, освѣжился и перемѣнилъ свое рубище на чистую одежду. Онъ нарочно ничего не говорилъ о цѣли своего путешествія, ожидая перваго слова отъ Эрьгуудзля, а хакимъ[1] дѣлалъ такой видъ, что точно давно ожидалъ Бай-Сугды и радъ его видѣть, какъ брата. Только на четвертый день Эрьгуудзль заговорилъ:
— Лебедь Хантыгая, тебѣ можно сейчасъ отправиться домой: ты отдохнулъ, подкрѣпилъ себя пищей и прикрылъ тѣло новой одеждой… Мнѣ не хотѣлось огорчать тебя, что ты напрасно потерялъ столько времени и перенесъ столько трудовъ и опасностей; тебя привела сюда твоя гордость и желаніе быть лучше другихъ. Иди домой и пой твои пѣсни… Каждая слеза, осушенная твоей пѣснью, и каждая улыбка радости, вызванная ею, — такое счастье, о которомъ не смѣютъ мечтать и ханы. Да, тебя привела сюда твоя гордость, которой ты и самъ не замѣчалъ… Она помрачила твое свѣтлое око и міръ тебѣ показался темнымъ. Ты надѣялся на свой умъ, но это самый лукавый изъ слугъ, который старается подать тебѣ то, чего ты еще не успѣлъ пожелать… Счастье наше въ одномъ днѣ, а правда жизни въ своей совѣсти. Вѣдь жизнь такъ проста, хакимъ[1] Бай-Сугды, и ея смыслъ совсѣмъ не въ томъ, что ты будешь ѣсть, или во что будешь одѣваться. Голодный и голый человѣкъ не сдѣлается справедливѣе оттого только, что онъ голъ и голоденъ.
— Все это я понимаю, хакимъ[1] Эрьгуудзль, и согласенъ съ тобой, — отвѣчалъ Бай-Сугды, — но какъ-же спать спокойно, когда вся наша жизнь ничто передъ смертью… Никакая добродѣтель, никакой умъ, слава и красота не спасаютъ отъ уничтоженія.
Хакимъ[1] Эрьгуудзль весело разсмѣялся.
— Лебедь Хантыгая, ты боишься того, чего не существуетъ… Смерть — это когда ты думаешь только объ одномъ себѣ, и ея нѣтъ, когда ты думаешь о другихъ. Какъ это просто, лебедь Хантыгая!.. Созрѣвшій плодъ падаетъ на землю — развѣ это смерть?..
И просвѣтлѣла душа Бай-Сугды отъ этихъ простыхъ словъ, и понялъ онъ то, чего не досказалъ хакимъ[1] Эрьгуудзль: испугала его своя старческая слабость, затемнившая на время свѣтъ сердца…
Черезъ десять лѣтъ вернулся лебедь Хантыгая домой, и пронеслись по всему ханству его новыя пѣсни, какъ прилетѣвшія весной птицы: онъ пѣлъ о счастьи трудящихся, о счастьи добрыхъ и любящихъ, о счастьи простыхъ… Эхомъ повторяли эти пѣсни и пастухи въ степи, и пахарь за плугомъ, и молодая дѣвушка за прялкой, и старики, согрѣвавшіе свое холодѣвшее тѣло около огня.