Лазурный край (Немирович-Данченко)/ДО

Лазурный край
авторъ Василий Иванович Немирович-Данченко

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru • Очерки, впечатления, миражи и воспоминания.
Часть первая.

Василій Немировичъ-Данченко.

ЛАЗУРНЫЙ КРАЙ.
Очерки, впечатлѣнія, миражи и воспоминанія.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе Я. Ѳ. Мертца. 1890.

Соперникъ Венеціи.

I.
Тріестъ.

— Слопаютъ они насъ? — слышу голосъ соотечественника и никакъ не могу понять, сплю ли я и мнѣ снится, или — такъ и есть въ дѣйствительности.

— Ну, вотъ! Подавятся… такъ мы имъ и дались въ руки!

— Именно, и даже очень легко… Потому, если бы они разомъ навалились, ну, точно-что, подавиться можно, а, вѣдь, они какъ: помаленечку, да полегонечку. Какъ не слопать, помилуйте! У нихъ ужъ все загодя расписано. Гдѣ колбасу ѣсть, гдѣ сигару курить, гдѣ пиво пить!

Я просыпаюсь. Въ купэ вмѣстѣ со мною оказываются двое, очевидно — наши. Крутыя лица, носы вверхъ смазаны, добродушные глаза попрятались въ щелки.. Скулы мясистыя, щеки отвислыя. Русскіе и, непремѣнно, изъ-за Москвы. Разговоръ шелъ все о томъ же предметѣ, о неизбѣжности яко-бы войны съ германцами. Все равно — спать не дадутъ, я вмѣшался…

— Изъ-за чего же намъ воевать съ ними?

— Да ужъ такъ…

— То-есть, какъ же такъ?

— Не уйдешь. У нихъ готово… Помилуйте, имъ тоже ждать нельзя. Эйнъ, цвей, дрей, въ лучшемъ видѣ. Они все знаютъ. Сказывали, ужъ и теперь записано съ кого сколько взять. Гдѣ какой живорыбный купецъ живетъ, насколько его распотрошить можно.

Было это нѣсколько лѣтъ назадъ. Въ Австріи жилъ еще кронъ-принцъ Рудольфъ, а въ нашихъ богоспасаемыхъ палестинахъ не оказыкалось еще человѣка, не вѣрившаго въ неминуемую близость войны съ сосѣдями.

Спутники встрѣтились преоригинальные. Кромѣ русскаго, ни одного языка не знаютъ, ѣдутъ изъ Нижняго въ Вари, поклониться мощамъ св. Николая Мирликійскаго. Это съ Волги, прямо въ южную Италію!

— По обѣту? — спрашиваю.

— Нѣтъ, такъ… Дома-то мы очумѣли совсѣмъ. Въ мозгахъ моль завелась, — такъ провѣтриться не мѣшаетъ.

— Какъ же вы объясняетесь? Есть съ вами хоть словарь какой-нибудь?

— Это зачѣмъ, такъ смѣшнѣе….

— Да васъ не поймутъ.

— Ну, вотъ! Ему, нѣмцу, гульденъ покажи, онъ тебя завсегда уважитъ.

— Его только гульденомъ помануть, а онъ ужъ тутъ — во! Сейчасъ и предъявится, какъ свѣчка загорится передъ тобой! — оживился его товарищъ.

Какъ ни велика сила гульдена, тѣмъ не менѣе соотечественники два раза уже попали въ не надлежащіе поѣзда и, вмѣсто Вѣны, чуть не проѣхали разъ въ Краковъ, а другой — въ Прагу. Теперь, къ счастью, они наткнулись на кондуктора иллирійца, который съ грѣхомъ пополамъ понималъ ихъ, и потому они ѣхали пока благополучно.

Поѣздъ шелъ тише и тише. Начались подъемы на Земморингъ. Поднялась луна. Фантастическая картина дикихъ горныхъ вершинъ, черныхъ агатовыхъ скалъ среди бѣлыхъ снѣговыхъ полянъ, панорама мрачныхъ, иззубренныхъ кряжей, обрывавшихся въ мирно спавшія далеко внизу долины, заинтересовала даже и нижегородскихъ пилигримовъ.

— Ужъ и выбрали себѣ мѣсто, нечего сказать! — сожалѣли они. — Къ плѣшкамъ прицѣпились и висятъ.

— Чѣмъ дурно?

— Тѣмъ и дурно, что безобразно. Нешто это жительство. Это, ежели птицамъ, за первый сортъ, потому что птицѣ воздухъ нуженъ, а человѣку невозможно. Лѣса точно… лѣса, ахъ, хороши! И сколько ихъ: видимое дѣло, народъ глупый. Къ гульдену привержены, а лѣса стоятъ. Снять ихъ — хорошія деньги заработаешь. А они, дураки, и лѣсовъ не сымаютъ…

Лунный свѣтъ выхватывалъ изъ мрака глубочайшія долины. Оттуда то серебрились кровли тѣсно сплотившагося вокругъ стараго готическаго храма города, то крутой изгибъ рѣки, сжатой стремнинами. Одинокія деревушки часто лѣпились къ самому полотну желѣзной дороги, забрасывавшей ихъ черепичныя кровли снопами искръ.

— Ахъ, тѣснота!…-- сокрушался соотечественникъ. — Изъ-за чего только люди бьются?

— Ну, имъ получше живется, чѣмъ нашему крестьянину. Вотъ изъ-за чего наши бьются?

— Нашъ Бога помнитъ… А то что за безобразіе, помилуйте! Въ Вѣнѣ останавливались мы, какъ это гостиница-то?

— Вандель, — отозвался другой.

— Во… Оно самое. Тутъ сейчасъ церква святого Петра, а черезъ улицу-то, и улица узкая — шаговъ пять, — Эльдорадо. Притонъ такой, съ дѣвицами.

— У нихъ неблагородно. Гдѣ храмъ, сейчасъ и кабакъ.

— Ну, а вы Эльдорадо почемъ знаете?

— Намъ нельзя не знать… Мы люди дорожные. Теперь дьяволу по пути надъ нами власть дана, чтобы искушать насъ. Это его счастіе. Не нашъ грѣхъ! Мы теперь ему, какъ бы, на пропитаніе.

Нужно признаться, что благополучные соотечественники заграницей въ малыхъ количествахъ еще ничего, но въ большихъ — нестерпимы. Сначала я смѣялся, потомъ заскучалъ, тѣмъ болѣе, что разговоръ все вертѣлся около «несомнѣнной, по ихнему, глупости иностранцевъ». Я постарался заснуть и проспалъ до Лайбаха, когда меня разбудилъ новый пассажиръ, занявшій мѣсто рядомъ. Оказался славянинъ изъ Истріи. Болѣе оригинальнаго австрійца я до тѣхъ поръ еще не встрѣчалъ. Потомъ пришлось привыкнуть къ подобному типу. Представьте себѣ лингвиста, говорящаго чуть не на всѣхъ языкахъ: на французскомъ, англійскомъ, итальянскомъ, испанскомъ, русскомъ, даже турецкомъ (онъ былъ морякъ). Съ однимъ только незнакомъ былъ этотъ подданный габсбургскаго дома — съ нѣмецкимъ.

Я удивился этому.

— У насъ многіе такъ. Намъ, у себя, въ Тріестѣ, нѣмецкій языкъ вовсе не нуженъ. А мнѣ, тѣмъ болѣе, — я изъ Полы.

— А для офиціальныхъ сношеній?

— Мы пишемъ по итальянски и по славянски. Тѣмъ, которые имѣютъ близкія сношенія съ мадьярами, тѣмъ, скверно. Мадьяры всюду вводятъ свой языкъ, учрежденія. Боятся своей малочисленности, и потому терроризуютъ населеніе. А съ австрійцами жити можно. Австрійцы не особенно стѣсняютъ. Мы не любимъ ихъ, но миримся съ нашимъ положеніемъ, тѣмъ болѣе, что они очень мало вмѣшиваютя въ нашу жизнь. Мы даже ихъ и не знаемъ вовсе.

Нельзя, вообще, судить по порядкамъ мадьярскимъ о нынѣшнемъ австрійскомъ режимѣ. Зашла рѣчь о сближеніи съ Россіей и съ другими славянскими народностями. Я привожу здѣсь мнѣніе моего спутника только потому, что, послѣ, въ Тріестѣ, Капо-д’Истріи, Дивачѣ, Фіуме и Полѣ мнѣ пришлось слышать варіаціи все на ту же тему. Мы почему то у себя дома воображаемъ, что славяне но вѣсть какъ любятъ насъ и только о томъ и мечтаютъ, что-бы подъ главенствомъ Россіи сплотиться въ одно великое славянское государство съ исправниками, становыми и урядниками. Все это очень лестно для насъ, но, по справкамъ съ дѣйствительностью, оказывается далеко-не вѣрно. Далматинцы, напримѣръ, думаютъ совершенно иначе: Россію и русскихъ они любятъ вдалекѣ, какъ отвлеченное понятіе, общаго жe съ нами они ничего имѣть не хотятъ. Узнавая въ васъ русскаго, они сейчасъ жe подчеркиваютъ духовное сродство, говорятъ о нашей литературѣ, щеголяютъ знаніемъ нашихъ поэтовъ, но что касается до политическаго объединенія, то оно возбуждаетъ въ нихъ только насмѣшливую улыбку. Россія — вдалекѣ, какъ сильное славянское государство, разумѣется, нужна имъ. Въ случаѣ чего все-таки поддержка, но только вдалекѣ. Вблизи, избави Боже! Когда надо произвести давленіе на Австрію, добиться тѣхъ или другихъ правъ, — математическое понятіе идеальной Россіи выступаетъ на первый планъ. Они имъ пугаютъ кого слѣдуетъ, и затѣмъ опять, до слѣдующаго раза, складываютъ этого размалеваннаго дракона въ кунсткацеру.

Австрійцы, оказывается, именно, и поддерживаютъ здѣсь собственное обаяніе, предоставляя полнѣйшій просторъ національной борьбѣ всевозможныхъ племенъ, забросившихъ свои обрывки въ Истрію и Далмацію. Правительство само стоитъ въ сторонѣ и только исправно сбираетъ подати и еще исправнѣй пополняетъ флотъ превосходными моряками изъ берегового населенія. Когда ему нужно осадить зазнавшихся итальянцевъ, оно обращается къ славянамъ; когда эти, ему кажутся опасными, оно заигрываетъ съ итальянцами. Въ то же самое время, предоставляя, относительную свободу мѣстной печати, оно, какъ умный кочегаръ, спасаетъ самый механизмъ, во время открывая клапаны и такимъ образомъ давая выходъ излишку накопившихся паровъ. Въ высшей степени подозрительное, полицейско-придирчивое въ Босніи и Герцоговинѣ, затопившее этотъ присоединенный край цѣлымъ моремъ фратровъ, шпіоновъ, тайныхъ и явныхъ, здѣсь оно вполнѣ спокойно за свою власть. Острова Адріатики почти вовсе не знаютъ австрійскаго чиновника. Итальянцы съ такою ревностью слѣдятъ за славянами и обратно, что ни малѣйшее движеніе не можетъ укрыться отъ центральнаго управленія. Въ нашемъ поѣздѣ къ утру оказался итальянецъ изъ Венеціи, котораго мой спутникъ-далматинецъ назвалъ эмиссаромъ «Italia-irridenta». Этотъ «бунтарь» свободно разъѣзжаетъ по всей Далмаціи, живетъ въ Тріестѣ, произноситъ соотвѣтствующія рѣчи и «ничесо-же сумняшеся» спокойно отправляется домой… Разумѣется, случись что-нибудь серьезное, начнись движеніе, опасное по своему характеру, австрійцы не постѣснятся дѣйствовать надлежащимъ порядкомъ^[1].

Подъ утро — поднявшееся солнце разогнало предразсвѣтный туманъ и направо отъ насъ, внизу, подъ высокими горами, на красивыхъ берегахъ. Мюра раскинулась столица Штиріи — Гратцъ. Величавый Шлосбергъ вырѣзался всѣми своими башнями на голубыхъ небесахъ. Казалось, онъ висѣлъ надъ рѣкой… Еще минута — и поѣздъ уносилъ насъ далѣе и далѣе, по сторонамъ мелькали чудныя картины, долина за долиной, съ цвѣтущими горами и селами, синія ущелья, все болѣе и болѣе скалистыя обрывы… Не успѣли мы всмотрѣтся въ ихъ заваленныя утесами массы, какъ направо примерещилось и опять спрягалось голубое марево… Вновь показалось… Раскинулось шире… Взглядъ старается проникнуть сквозь легкую пелену тумана въ заманчивую даль Адріатики… Какимъ тепломъ вѣетъ оттуда! Югъ, точно просыпающійся, протягиваетъ намъ ласковыя объятія; свѣжая зелень чаруетъ взглядъ… И небо темнѣе и воздухъ полонъ нѣги… А тутъ еще, какъ нарочно, сидящій рядомъ далматинецъ съ видимымъ интересомъ справляется:

— Правда-ли, что въ Россіи восемь мѣсяцевъ зима, а четыре — дурная погода?..

— Да вѣдь вы-же были въ Россіи?

— Я былъ не въ Россіи, а въ Одессѣ…-- совершенно резонно отвѣчаетъ онъ, вполнѣ убѣжденный, что Одесса имѣетъ мало общаго съ нашимъ отечествомъ. — Тамъ евреи, греки и итальянцы — а русскихъ нѣтъ! — поясняетъ онъ свою мысль.

Сквозь легкую, голубую пелену тумана, лежавшаго на лазурномъ морѣ, изрѣдка мелькалъ то пароходъ, торопившійся куда-то, то парусное судно, едва замѣтное посреди спокойнаго простора… Глазъ съ трудомъ различалъ тихія волны, медленно катившіяся къ полусоннымъ берегамъ. Становилось теплѣе. Чѣмъ выше подымалось горячее солнце поэтическаго юга, тѣмъ яснѣе дѣлалось кругомъ. Вонъ, впереди, весь затопленный чащею вѣчной зелени, гористый мысъ, все ниже опускается онъ къ бѣлой каймѣ, которую пѣнистыя волны прибили къ самому берегу… Мысъ заканчивается длиннымъ выступомъ. Онъ тоже весь завернулся въ зеленое облако задумчиваго сада — и только у самой лазурной глубины на немъ, вдругъ, какъ чудный, стройный сонъ, поднялся мраморный замокъ, обратившій къ югу яркія блистающія очи… Я не знаю ничего красивѣе, заманчивѣе этого Мирамаре, гдѣ растрѣлянный потомъ Максимиліанъ провелъ когда-то лучшую пору такъ трагически прерванной, жизни. Странна была судьба этого принца — идола славянъ Далмаціи и Истріи, до сихъ поръ оплакивающихъ въ немъ пламеннаго защитника своихъ вольностей. Любимый народомъ и ненавидимый Вѣной, онъ не зналъ, куда ему спрятаться отъ страстныхъ запросовъ однихъ и слишкомъ явнаго недовѣрія другихъ. Это былъ человѣкъ вовсе не созданный для трона, на которой его привели интриги Наполеона, коварство Вѣны и честолюбіе жены. Только, когда изъ лона прозрачныхъ водъ Адріатики поднялся этотъ Мирамаре, прислонившійся, съ одной стороны, къ роскошно раскинувшемуся саду, а съ другой — заглядѣвшійся въ безконечную даль, на самомъ краю которой невидимая, только мерещится влюбленному взгляду, — задумчивая Венеція, — Максимиліанъ нашелъ, куда ему прятаться для «сладкой лѣни и мирныхъ грезъ». И какъ идетъ имя, данное этому замку — Мирамаре, — «любуйся моремъ». Оно такъ же звучно, какъ красивъ онъ самъ.. Потомъ я нѣсколько разъ посѣщалъ эту бѣломраморную виллу. Какіе дивные уголки, какая невиданная роскошь растительности. Садовники здѣсь — истинные художники; сочетаніе деревьевъ всѣхъ пяти частей свѣта — гармонично какъ строфы вдохновенной поэмы. Цвѣтники будятъ въ сердцѣ поэтическую грезу. И всюду вы видите не только то, что передъ вами — но и изумительныя по красотѣ дали. Отсюда не хочется уходить, тѣмъ болѣе что замокъ съ своими сказочными изъ тысячи и одной ночи садами открытъ съ девяти утра до девяти вечера каасдому. Мирамаре въ десяти минутахъ отъ станціи Гриньяно, которое кажется со всѣхъ сторонъ заваленнымъ каменьями. Смотришь на этотъ чудовищный хаосъ кругомъ и, невольно, въ головѣ является картина каменнаго дождя, поразившаго этотъ край. Иначе не знаешь, чѣмъ и объяснить густой слой осколковъ скалъ и утесовъ, засыпавшихъ мирное Карсо, какъ называется этотъ край. Какихъ нужно было усилій и знанія, чтобы на клочкѣ безплодной земли создать цвѣтущій уголокъ, развести рощи, отъ которыхъ на васъ вѣетъ, вмѣстѣ съ благоуханіями Востока и воспоминаніями о красотѣ итальянскаго возрожденія! И вся дорога отсюда до Тріеста — непрерывный рядъ постоянно смѣняющихся картинъ. Направо все то-же море, все та-же, вѣчна манящая къ себѣ, голубая даль; налѣво — скалы и утесы Истріи, гдѣ, словно чудомъ, изъ разсѣянны выглянутъ — то красивая вилла, то таинственный садъ, то зазмѣится гремучая реченка, торопливо сбрасывающаяся со скалы на скалу, съ уступа на уступъ, чтобы скорѣй съ послѣдней высоты упасть въ спокойныя, вѣчно разрытыя, материнскія объятія теплой Адріатики… А вдали — этотъ полувоздушный миражъ Тріеста, который недаромъ называется Австрійской Венеціей.

II.
Тріестъ на первыхъ порахъ.

Изъ Набрезины, передъ самымъ Тріестомъ, къ намъ сѣло нѣсколько итальянцевъ.

Тотчасъ-же поднялись рѣчи о знаменитомъ политическомъ процессѣ, при чемъ между бывшими здѣсь далматинцами и новыми пассалсирами завязался отчаянный споръ.

— Тріестъ — это клочекъ Италіи, еще томящійся въ когтяхъ габсбургскаго орла! — ораторствовалъ смуглый венеціанецъ. — Тріестъ и Южный Тироль — вѣчный упрекъ нашимъ объединителямъ.

— Позвольте, — вступились далматинцы. — Тріестъ — чисто славянскій городъ, населеніе кругомъ славянское. Венеціанскій Левъ св. Марка здѣсь пришелецъ… Хозяева въ этой странѣ — мы.

Шумъ подымался невообразимый. Спокойнѣе всѣхъ держался старикъ, съ которымъ мы сошлись очень быстро. Узнавъ, что я русскій, онъ сейчасъ же познакомился со мною и заговорилъ о союзѣ славянскихъ расъ, т.-е., главнымъ образомъ, Россіи съ расою латинскою. Зашелъ разговоръ о нашемъ отечествѣ, и синьоръ Виченцо ди-Кастро, нѣкогда знаменитый падуанскій профессоръ, а теперь извѣстный писатель, самъ, и отецъ неменѣе извѣстнаго писателя, поразилъ меня, точными свѣдѣніями о Москвѣ, о Волгѣ, о нашихъ общественныхъ слояхъ, о народѣ, — свѣдѣніями, которыми насъ, вообще, далеко не избаловали иностранцы. Этой случайной встрѣчѣ съ маститымъ представителемъ итальянской науки я былъ обязанъ потомъ пріятнѣйшими минутами, проведенныя мною въ интеллигентныхъ кружкахъ Венеціи, Падуи, Вероны, Милана и Болоньи. Одинъ изъ краснорѣчивѣйшихъ представителей лиги мира, ди-Кастро съ отвращеніемъ встрѣчалъ патріотическіе и хищные споры различныхъ народцевъ, сбитыхъ на небольшомъ полуостровѣ Адріатическаго моря. Странно было подъ вѣчно голубымъ небомъ, у ласковаго лазурнаго простора спокойно колышущихся волнъ, прислушиваться въ девизамъ борьбы и власти, къ крикамъ взаимной вражды и ненависти. Спорили на всевозможныхъ языкахъ: на итальянскомъ, сербо-иллирійскомъ, французскомъ, нѣмецкомъ, даже на греческомъ. Цѣлый калейдоскопъ, вавилонское столпотвореніе нарѣчій, одуряющій вихрь звонкихъ фразъ, прикрывающихъ себялюбивыя и эгоистическія мысли, отъ котораго что-то жестокое и холодное, какъ проклятіе, проникало въ душу… Лучше всего, что самымъ ярымъ защитникомъ славянства являлся здѣсь родовитый славянскій графъ, незнающій, тѣмъ не менѣе, славянскаго языка вовсе и принужденный говорить на итальянскомъ, а за центральную власть стоялъ нѣмецъ, родившійся въ Полѣ, и потому не вѣдающій вовсе отечественнаго языка и отвѣчавшій по далматински! Оба съ трудомъ понимали другъ друга, пока въ споръ не впутался яро и свирѣпо, точно сорвавшійся съ цѣпи итальянецъ, но по… нѣмецки… Въ концѣ концовъ, всѣ эти Демосѳены вылупили глаза одинъ на другого, очевидно, не понимая, въ чемъ дѣло.

— Вы знаете, какъ это ни странно, но славянская аристократія у насъ почти не знаетъ своего языка, — объяснили мнѣ.

— Почему это?

— Еще очень недавно родное слово считалось здѣсь языкомъ мужиковъ. Его презирали. Случалось даже, что изучали другіе славянскіе языки, но, тѣмъ менѣе, знакомились съ своимъ. У насъ есть люди образованные, вліятельные, которые въ 50 лѣтъ отъ роду сѣли за нашу азбуку. Графъ, на котораго вы смотрѣли съ такимъ удивленіемъ, вовсе не исключеніе въ этомъ родѣ. Скорѣе общее правило. Были и такіе, которые перевернули фамилію на итальянскій ладъ и стараются прослыть настоящими итальянцами. Я могу вамъ назвать нѣсколько древнихъ родовъ Истріи, которые уничтожили свои родословныя и приписываютъ собственное происхожденіе венеціанскимъ выходцамъ въ Рагузу, Каттаро, Цару, Полу.

Подъ шумъ этой ожесточенной взаимной травли — нашъ поѣздъ подошелъ къ Тріесту.

Не успѣлъ я выйти изъ вагона, какъ на платформѣ разыгралась уморительная сцена.

— Батюшки?.. Что-же это… Куда-же это насъ завезли?..

Смотрю — все тѣ-же соотечественники, собиравшіеся въ Бари на поклоненіе къ св. Николаю.

— Что съ вами?

— Запутались опять!

— Какъ такъ?

— На кондуктора понадѣялись… Гульденомъ его помянули… Онъ ничего, взялъ какъ слѣдуетъ… Въ Набрезинѣ смѣнять вагонъ слѣдовало, а мы въ Тріестъ попали!

— Отчего же не вы смѣняли?

— Да мы въ другой перешли… Анъ и тотъ приволокъ насъ сюда.

— Ну, теперь ждите вечера…

— Видно, угодникъ по всѣмъ мытарствамъ водитъ насъ… Что-жь дѣлать!.. Его святая воля.

— Поѣзжайте въ отель.

— Только скажите вы намъ, въ какой мы теперь, примѣрно, державѣ?

— Въ Австріи.

— И вчера въ Австріи?

— И вчера.

— Ишь она какая… Значительная. Такъ въ гостиницу, значитъ. А не ограбятъ въ гостиницѣ?

И соотечественники, сгибаясь подъ тяжестью сакъ-вояжей, побрели къ выходу, заплативъ предварительно штрафъ и плату отъ Набрезины къ Тріесту.

— Дураковъ учить надо! — утѣшалъ себя одинъ.

— Такъ смѣшнѣй! — филосовски замѣтилъ другой.

На томъ они оба и успокоились, хотя, очевидно, вѣра во всемогущество гульдена у нихъ поколебалась.

Русскіе такъ мало посѣщали и посѣщаютъ этотъ прелестный уголокъ Адріатическаго моря, что я считаю возможнымъ остановиться на немъ нѣсколько долѣе. Широкія, отлично обстроенныя улицы нижняго Тріеста, по которымъ я ѣхалъ теперь, не имѣютъ ничего общаго съ старинными, узкими «vicolo» и «пьяццами» съ ладонь величиной въ старомъ городѣ, занявшемъ собою гору, съ самой вершины которой, словно нахмурившись, смотритъ въ безконечную даль средневѣковый замокъ. Не знаю какъ кому, но мнѣ историческій Тріестъ нравится больше, чѣмъ современная часть его, обставленная громадными домами въ восемь и десять этажей, не пошловатой вѣнской архитектуры, отъ которой такъ и пахнетъ разбогатѣвшимъ лавочникомъ, а болѣе благородной и простой, на которой, очевидно, отразились традиціи лучшихъ временъ итальянскаго искусства. Нѣтъ аляповатыхъ лѣпныхъ работъ, невѣжественнаго смѣшенія всевозможныхъ стилей; вездѣ линіи строги, просты; все цѣльно, и, даже если хотите, величаво. Разумѣется, я говорю не про торговую часть города. Биржевика въ семи водахъ мой, какъ зайца, ничего изъ него не сдѣлаешь, и изъ ожирѣлаго буржуа никакъ не выйдетъ Аполлонъ Бельведерскій. Но и пузатое кулачество все-таки не претъ здѣсь съ своими затѣями на выносъ, а старается подойти подъ общій колоритъ новаго города. Оно обстроило домами улицы: св. Антонія, Спиридіона, Понте-Росса, св. Николая, но скромно и красиво. Зато какъ хороши новыя площади, какъ хороша Акведота, — улица, о которой мнѣ еще придется говорить впослѣдствіи! Наскоро мнѣ пришлось знакомиться съ этимъ, пока омнибусъ изъ отеля «Aquila Nera» (Чернаго Орла), влекомый парою печальныхъ россинантовъ, съ подобіемъ Донъ-Кихота на козлахъ, тащилъ насъ по улицамъ и площадямъ…

— Что это, хорошій отель? — спрашиваю я у итальянца, котораго я принялъ за артельщика изъ гостиницы.

— Еще-бы!.. — съ гордостью поднялъ онъ плечи. — Еще-бы не хорошій! Онъ — мой.

— Какъ, вы хозяинъ?

— Si, Signor…

— Что-жъ вамъ за охота ѣздить самимъ?

— Расходъ на одного человѣка остается въ карманѣ. Знаете, есть отели красивѣе и новѣе моего, но у меня останавливаются патріоты! Итальянцы, пріѣзжая въ Тріестъ, считаютъ обязанностью побывать въ Черномъ Орлѣ. Потомъ — мой отель дешевле другихъ. Ессо, signor, путешественники странный народъ. Они готовы спорить изъ-за всякаго франка, мы имъ уступаемъ гульдены, не ставимъ имъ въ счетъ тысячи мелкихъ услугъ, а они всякую блоху, съ особеннымъ трудомъ пойманную у себя на кровати, тычутъ въ носъ, точно мы не видали блохъ!

— Такъ у васъ есть блохи?

— Гдѣ ихъ нѣтъ, и почему-бы имъ не быть? Гдѣ есть люди, тамъ есть и блохи! — съ глубокимъ убѣжденіемъ рѣшилъ хозяинъ Аквила-неро.

— Ну, это не утѣшительно!

— Блоха, вѣдь, не скорпіонъ, — утѣшилъ онъ меня! И даже не фаланга!

Номеръ, отведенный мнѣ, вполнѣ оправдалъ сдѣланную хозяиномъ рекомендацію. Блохъ было много, удобствъ мало. Въ то время, какъ на улицахъ была жара — въ номерѣ я дрожалъ отъ холода. Пришлось приказать затопить каминъ — новая бѣда, дымъ оттуда повалилъ не въ трубу, а прямо на меня. Очевидно, это случалось часто, потому что стѣны и потолокъ были замѣтно закопчены.

— Бываетъ ли у васъ здѣсь солнце когда-нибудь? — спрашиваю у «директора». Старшій лакей носитъ здѣсь такое величественное званіе.

— Солнце всегда, когда угодно синьору.

— Я хочу сейчасъ.

— Сейчасъ солнца не полагается.

— Окна обращены на сѣверъ?

— Нѣтъ, на югъ.

— Вѣдь, вотъ гдѣ онъ.

— Это по вашему. Мы считаемъ югъ тамъ! И онъ наивно показалъ на сѣверъ. Впрочемъ, если хотите, вамъ отведутъ комнату на «югъ» по вашему. Я сейчасъ скажу объ этомъ «министру».

Званіе министра носилъ управляющій отелемъ.

Мое желаніе было удовлетворено. Мнѣ отвели комнату, дѣйствительно, на югъ но… въ ней не было оконъ, она оказалась темной, и потому я опять вернулся назадъ…

III.
Сербская церковь. — Море и портъ: — Тергестео и невѣроятные буржуа. — Леопольдъ I и Карлъ VI.

Тріестомъ гордятся его граждане. Какъ всѣ старинные города, онъ имѣетъ исторію, восходящую непремѣнно къ Ною. Не потому-ли жители его славятся пьянствомъ? По преданію, Тріестъ существовалъ уже за 2,000 до P. X., будучи основанъ однимъ изъ ближайшихъ потомковъ Ноя. Потомокъ этотъ до того плѣнился красотой положенія и моремъ, что не захотѣлъ никуда итти далѣе. Времена были подходящія. Что приглянулось, то и бери. Потомъ эту мѣстность окрестили въ Monte Milliano, и уже въ качествѣ таковой она была завоевана Кайемъ Семпроніемъ. Римляне назвали ее Tergest и возвели городъ въ высокій санъ римской колоніи. Повышеніе это жителямъ неособенно понравилось. Они нѣсколько разъ возставали, прогоняли чужеземцевъ; тогда являлись легіоны, избивали кого слѣдуетъ, оставляя женщинъ и младенцевъ. Когда младенцы подростали, они опять начинали бунтовать, благодаря чему тріестцы до сихъ поръ гордятся своею исторіею и называютъ себя свободолюбивыми. Въ настоящее время для Австріи Тріестъ играетъ ту-же роль, какую Гамбургъ для Сѣверной Германіи. Тутъ бьется сердце морской торговли, отсюда разгоняется кровь по безчисленнымъ маленькимъ коммерческимъ городкамъ-пульсамъ. Тріестъ — былъ при мнѣ порто-франко, и хотя я сюда попалъ не въ коммерческій сезонъ, но весь его огромный портъ загромождали безчисленные корабли. Суда всевозможныхъ флаговъ приходили и уходили. Громадные пароходы, точно сказочныя чудовища, спали на недвижной поверхности Адріатики, защищенной отъ волнъ и вѣтра молами далеко вдвинувшимися въ море. Впереди, вся на свѣту, точно серебряная, сверкала подъ солнцемъ массивная башня маяка. Шумъ, говоръ, пѣсни неслись съ несчетныхъ палубъ, съ одной на другую перекликались загорѣлые, обожженные южнымъ солнцемъ и обвѣянные всемірными вѣтрами матросы. И какихъ типовъ не было только между ними! Вотъ, напримѣръ, на набережной, передъ палаццо Карчіоти — посмотрите: неаполитанцы въ красныхъ колпакахъ, лакированныя шляпы матросовъ съ военныхъ кораблей, темныя фески левантинцевъ, черныя негра, пришедшіе на египетскихъ судахъ, красивыя черты тунисцевъ и триполійцевъ, въ которыхъ еще хранится благородный мавританскій типъ, сильные и ловкіе далматинцы, каттарцы, съ ихъ рѣзко опредѣленными лицами и живописными костюмами, босняки въ пестрыхъ курткахъ, рыжіе бритты и, словно высохшіе на безжалостномъ солнцѣ Прованса, марсельцы, лѣнивые испанцы и страшно суетливые, остроглазые хищные генуэзцы, тутъ-же медлительные и спокойные бѣлокурые шведы и неуклюжіе, какъ боровы, какъ боровы неповоротливые и, какъ боровы-же, тупые нѣмцы, — все это мѣшается въ толпу, пеструю, живописную, крикливую, охватывающую васъ сразу мятелью всевозможныхъ звуковъ — такъ что, въ концѣ-концевъ, вы теряетесь, голова кружится и невольно уходишь успокоиться въ ближайшій храмъ, всегда гостепріимно отпертый и отдѣланный съ такою роскошью и вкусомъ, къ какой насъ не пріучилъ византійскій складъ нашихъ церквей, хотя и эта въ томъ-же стилѣ. Оказывается, что это св. Спиридіона сербско-иллирскій православный соборъ, выстроенный на гроши, собранные съ прибрежныхъ жителей. Тутъ уже царятъ тишина и прохлада. Много молящихся — все знакомые славянскіе типы, костюмы, какіе видѣли на Черной Горѣ, въ Рагузѣ и въ Каттаро…

Здѣсь въ св. Спиридіонѣ опять пришлось встрѣтиться съ нѣсколькими знакомыми изъ Далмаціи. Одинъ толкавшійся вмѣстѣ со мною по Черногоріи и Босніи, другой, еще при мнѣ изгнанный изъ Бѣлграда за то, что, положившись на права, даруемыя сербскою конституціей, вздумалъ адресовать г. Христичу нѣсколько правдивыхъ словъ въ мѣстной газетѣ. Зашла рѣчь объ Австріи и ея отношеніи къ славянскимъ народностямъ.

И мнѣ вновь пришлось услышать, что Австріей въ послѣднее время они очень довольны. Было это въ 1885 году.

— Будетъ принцъ Рудольфъ императоромъ — станетъ еще лучше. Говорили здѣсь.

— Почему?

— Мы всѣ знаемъ, что онъ любитъ славянъ. Онъ соединитъ подъ своею рукой и сербовъ, и болгаръ, и черногорцевъ. Славянскія автономіи, на равныхъ правахъ и съ сохраненіемъ внутренней независимости — войдутъ въ общій союзъ.

— А нѣмцы?

— Нѣмцевъ въ Австріи и теперь мало, и они почти уже не играютъ никакой роли.

— Ну, а мадьяры?

— Мадьяры утонутъ въ славянскомъ морѣ.

— Что же это славянская имперія будетъ?

— Да, мы хорошо знаемъ принца Рудольфа и вѣримъ ему!

И эта вѣра слышна была повсюду.

Тѣ-же симпатіи, которыми пользовался Максимиліанъ, только въ еще большей степени, привязывали славянскія населенія къ наслѣднику австрійскаго престола. Онъ также является и любимцемъ мѣстной интеллигенціи. Она признала въ немъ замѣчательнаго ученаго, глубоко любившаго науку и много послужившаго ей. Извѣстны нѣкоторыя открытія, сдѣланныя имъ дѣйствительно въ медицинѣ. Разсказываютъ, какъ послѣ одной затруднительной операціи, гдѣ онъ явился достойнымъ соперникомъ Бильрота, этотъ профессоръ, присутствовавшій тутъ, подошелъ къ нему.

— «Благодарю васъ, коллега!» — и онъ пожалъ руку наслѣднику австрійскаго престола.

Политическія партіи и люди всѣхъ оттѣнковъ соціальнаго движенія высоко цѣнила въ молодомъ принцѣ глубокое уваженіе, не разъ высказываемое имъ, къ свободному развитію страны. Принципъ невмѣшательства подчеркивался имъ съ особенной энергіей. Не мудрено послѣ этого, что какъ галичанинъ, такъ и хорватъ, и далматинецъ съ равными надеждами смотрѣли на принца Рудольфа.

Подумаешь давно ли это было! а что осталось ото всѣхъ подобныхъ упованій. Ни одинъ цвѣтокъ осенью, не облетаетъ такъ быстро какъ надежды человѣка. Смерть принца Рудольфа была дѣйствительно тяжелымъ ударомъ для австрійскихъ славянъ. Изъ церкви св. Спиридіона я отправился, вмѣстѣ съ моими спутниками, въ Торгестео.

Торгестео — громадный, оконченный въ 1842 году дворецъ, принадлежащій городу. Онъ занимаетъ цѣлый островъ. Внутри двѣ громадныя галлереи, пересѣкающіяся крестообразно и освѣщаемыя сверху сквозь стеклянную крышу. Величина и роскошь этой постройки — подавляютъ. Отъ двѣнадцати часовъ до двухъ пополудни — здѣсь и въ залахъ нижняго этажа собирается биржа. Сверхъ того, тутъ-же находятся кофейни, кабинеты для чтенія съ газетами на всѣхъ языкахъ, при чемъ входъ безплатный для всѣхъ, а не для однихъ путешественниковъ, какъ увѣряютъ гиды.

Въ Торгестео — опять таже разноязычная толпа.

Буржуа — самые невѣроятные — совершаютъ здѣсь всѣ свои сдѣлки. Пестрый и живописный востокъ, знойный югъ, холодный сѣверъ присылаютъ сюда, въ громадныя залы, своихъ представителей. Чалмы всѣхъ цвѣтовъ, модныя шляпы, фески.. Проглотившій аршинъ и не подавившись имъ, англичанинъ сталкивается здѣсь съ неподвижнымъ египтяниномъ, юркій и бойкій французъ — агентъ торговыхъ домовъ — за одинъ разъ ведетъ переговоры и съ горбоносымъ грекомъ, и съ туповатымъ румыномъ, и съ соннымъ туркомъ… Невѣроятно толстые евреи съ часовыми цѣпочками, на которыхъ можно было-бы привязывать самыхъ злобныхъ псовъ, вѣнскіе, едва оперяющіеся, жидки изъ коммерческихъ конторъ, все это бѣгало взапуски, суетилось, потѣло, пожимало другъ другу руки, записывало что-то въ памятныя книжки и вновь бѣгало, суетилось, потѣло. Постороннимъ входъ воспрещается на это время. Но воспрещается только на бумагѣ. Когда я наблюдалъ весь этотъ шабашъ, ко мнѣ подошелъ какой-то господинъ со значкомъ Торгестоо.

— Вы туристъ?

— Да!…-- Ну, думаю, сейчасъ выгонютъ.

— Не угодно-ли вамъ посмотрѣть устройство Торгестео?

И самымъ обязательнымъ образомъ онъ меня провелъ по всѣмъ галлереямъ, заламъ, кабинетамъ.

— Говорятъ, что запрещено посѣщать биржу?

— Это одно изъ правилъ, никогда и никѣмъ не исполняющихся. Мы давно отказались въ этомъ отношеніи отъ всякихъ тайнъ.

Кромѣ Торгестео, есть еще старая биржа на piazza della Borsa. Роскошное зданіе ея давно оставлено коммерческимъ міромъ: оно оказалось тѣсно и служитъ для другихъ цѣлой. Я невольно засмѣялся, попавъ сюда. Передъ нимъ на площади, на старинной колоннѣ, стоитъ Леопольдъ І-й. Болѣе растопыреннаго гуся я еще не встрѣчалъ ни на одномъ памятникѣ. Несмотря на то, что императоръ является здѣсь закованнымъ въ сталь — поза, данная ему, отнюдь — невеличава. Католическіе монахи прежде такимъ образомъ изображали святыхъ на верхушкахъ каменныхъ столбовъ. Гораздо лучше на другой площади Тріеста монументъ Максимиліану. Винкельману воздвигнутъ здѣсь красивый памятникъ на кладбищѣ, гдѣ похороненъ былъ знаменитый ученый. Какъ извѣстно, геніальный изслѣдователь древности, по дорогѣ изъ Рима въ Вѣну, остановился въ одной изъ большихъ гостиницъ Тріеста. Тутъ онъ познакомился съ Пистойцемъ Арканджели, который, вообразивъ, что имѣетъ дѣло, съ богачомъ, убилъ Винкельмана и ограбилъ его. Памятникъ поставленъ въ 1820 году, причемъ въ подпискѣ на него принимала участіе вся Европа, Онъ въ маленькомъ атріумѣ. Въ центрѣ — бюстъ Винкельмана, вокругъ — аллегорическіе барельефы. Все это талантливо исполнено скульпторомъ делль-Босса. Я миную разныхъ, точно высохшихъ на солнцѣ Карловъ, фонтаны Маріи-Терезіи съ женскими фигурами, словно влѣзающими въ Силоамскую купель для избавленія отъ поразившей ихъ проказы, пряничныхъ всадниковъ, сидящихъ на невозможныхъ лошадкахъ съ хвостами, въ видѣ дыма, подымающагося въ хорошую погоду изъ трубы, и скажу только о двухъ улицахъ, которыми гордится Тріестъ, о Корсо и Акведота.

IV.
Акведота. — Сальвини въ Паоло. — Какъ веселится народъ. — Карнавалъ. — Тріестъ ветхаго завѣта. — Гдѣ нѣмецкій языкъ.

Акведота — длинная, широкая улица съ бульварами и садами, которые теперь уже зеленѣли — обставлена чудесными большими домами. Каменныя стѣны однихъ украшены прекрасно исполненными статуями. Между другими здѣсь замѣчательна Политеама Россетти съ Ридотто, танцовальными залами и другими помѣщеніями. Тріестъ, вообще, очень богатъ ими. Кромѣ Ридотто тутъ есть публичныя залы для баловъ Ара, Монтеверде, Казино-Шиллеръ. Разумѣется, и у насъ такихъ много, но эти отличаются тѣмъ, что въ нихъ веселятся, исключительно, крестьяне и городскіе ремесленники, прислуга… И какъ веселятся! я имѣлъ возможность ознакомиться съ этимъ въ тотъ-же вечеръ.

Въ Ридотто Россетти давали «Франческу ди-Римини». Роль Паоло исполнялъ геніальный Сальвини и… исполнялъ такъ, что вполнѣ заслужилъ свистки, которыми разразилась публика по окончаніи пьесы. Вообразите старика Сальвини въ роли Паоло! Пріемъ ему былъ съ самаго начала весьма холодный. Вообще, я нахожу, что театральные завсегдатаи на югѣ далеко не такъ радушны, какъ наши. Я не новичекъ въ Италіи напримѣръ, но почти не знаю примѣровъ, чтобы здѣсь такъ-же бѣсновались въ театрахъ, какъ у насъ. Я помню, кого только на нашихъ сценахъ не привѣтствовали аплодисментами и вызовами. Боже, какой пріемъ встрѣтили-бы здѣсь у этихъ пламенныхъ итальянцевъ идолы россійскаго производства! Тутъ, дѣйствительно, выдающіяся дарованія, крупная сила, — какъ, напримѣръ, Сальвини, — должны еще «заслужить». И если заслужатъ — будутъ вызваны два, три раза, и то уже это называется фуроромъ. Какъ-бы ни была велика слава артиста и привязанность къ нему публики, сдѣлай онъ промахъ, произнеси ту или другую фразу скверно, сфальшивь въ пѣніи, только что рукоплескавшіе зрители немедленно засвищутъ, что, однако, не мѣшаетъ имъ потомъ аплодировать. Какъ-бы ни былъ малъ и незначителенъ театръ, тутъ артистъ слѣдитъ за собою, а у насъ ему чуть не «плевать на слушателей». Поэтому, именно, итальянская школа такъ полезна русскому, всегда привыкшему нѣсколько халатно относиться ко всему на свѣтѣ, кромѣ срока полученія жалованья. Тотчасъ-же, по окончаніи спектакля, залы Ридотто открыты для «народа», въ полномъ смыслѣ этого слова. Разные чумазые поселяне и смуглыя поселянки и, какъ аристократія между ними, сапожники, въ красныхъ галстухахъ — все это разомъ нахлынуло въ залъ и затмило Ридотто. Недосягаемыми по изяществу принцами крови, между ними бродили, не поступаясь величіемъ, лакеи и кельнера изъ отелей. Начались безконечные вальсы. «Дамы» были въ туфляхъ безъ задковъ и съ деревянными каблуками, приспособленными, собственно, къ обработкѣ мужскихъ физіономій. Стукъ этихъ туфлей во время вальса заглушалъ музыку. Не желая унижаться до поселянокъ и кухарокъ, лакеи и сапожники танцевали другъ съ другомъ, все время сохраняя удивительную солидность. Но это только вначалѣ — потомъ пошелъ такой кавардакъ, веселье такъ полилось черезъ край, что въ залѣ стало душно, несмотря на, его громадность.

Мы вышли. Лазурная ночь уже окутывала веселившійся городъ. Печальныя звѣзды свѣтили нѣжно и кротко. Полярная была далеко на сѣверѣ и невольно чудились неисходные снѣга подъ нею, вой зимнихъ метелей, со всѣхъ сторонъ заносящихъ сугробами гнилыя хатки родныхъ селъ. А тутъ море тихо, тихо ласкалось къ озареннымъ луннымъ свѣтомъ берегамъ, и нервный напѣвъ итальянской серенады замиралъ и воскресалъ вновь подъ звучный голосъ струнъ. Было такъ тепло, что мы сбросили пальто и пришли домой въ сюртукахъ… Карнавалъ въ Тріестѣ на этотъ разъ былъ очень шумный. Всю ночь по городу ходили замаскированные. Подъ открытымъ небомъ, на площадяхъ, устраивались танцы, а въ узкихъ переулкахъ тихо звучалъ порой нескромный поцѣлуй, и сдержанный смѣхъ гасъ въ новыхъ порывахъ смычка, въ громкомъ говорѣ трубъ и въ нѣжныхъ напѣвахъ флейтъ… Являлись и политическія карикатуры. Между прочимъ, одна, вовсе нелестная для насъ: Россію, одѣтую въ импровизированный казацкій костюмъ, съ неизмѣнною нагайкою въ рукахъ, вели на цѣпи, съ одной стороны прусскій, съ другой австрійскій солдаты. Россія брыкалась, но на ея спину тотчасъ-же сыпались палочные удары, и она успокоивалась^[2]… Далматинцы свистали шествію, иллирійцы тоже. Зато нѣмцы хохотали во всю, а экипажи германскихъ коммерческихъ судовъ даже устраивали вокругъ каннибальскія пляски. Я, съ своей стороны, удивлялся только героическому самопожертвованію неизвѣстнаго артиста, принявшаго на себя и, главное, на собственную спину неблагодарную роль Россіи. Нужно признаться, что маски, изображавшія прусскаго и австрійскаго солдатъ, въ патріотическомъ усердіи своемъ не жалѣли ни рукъ, ни палокъ.

Это едва-ли не единственный случай, когда я видѣлъ въ Тріестѣ проявленіе нѣмецкихъ симпатій, нѣмецкихъ тенденцій. Какъ это ни странно, но за недѣлю въ этомъ австрійскомъ Гамбургѣ мнѣ почти не пришлось слышать нѣмецкаго говора. Тоже самое, — и даже въ большей степени, что и въ Пештѣ. Въ столицѣ Венгріи въ магазинахъ отказывались отвѣчать на вопросы, обращенные къ приказчикакъ по-нѣмецки, въ Тріестѣ въ одной изъ кофеенъ лакей спиной повернулся къ моему спутнику, когда тотъ на этомъ языкѣ приказалъ ему принести что-то. Ни на улицахъ, ни на площадяхъ, ни на биржѣ, ни въ театрѣ — я не слышалъ нѣмецкихъ фразъ. Кругомъ звучали итальянскій, сербскій, турецкій, греческій говоры. Казалось, ничего общаго эта окраина съ Австріей не имѣетъ. Въ итальянскихъ лавкахъ здѣсь и не пробуйте заикаться на нѣмецкомъ языкѣ. Вамъ или не отвѣтятъ, или-же заломятъ такую цѣну, что вы должны будете немедленно ретироваться. Я не могу забыть жалобы одного изъ лучшихъ и образованнѣйшихъ австрійскихъ военныхъ.

— Это просто несчастіе!… Я до сихъ поръ служилъ въ Вѣнѣ — привыкъ къ обществу — и теперь приходится жить совершеннымъ пустынникомъ.

— Ради чего?

— Насъ здѣсь никуда не принимаютъ. Итальянскіе дома для насъ закрыты. Дошло до того, что порядочная женщина считаетъ невозможнымъ отвѣтить на поклонъ нѣмцу. Славяне очень цѣнятъ нашъ режимъ, мирятся съ Австріей, но самыя гостепріимныя семьи ихъ, куда открытъ доступъ всѣмъ, считаютъ невозможнымъ знакомиться съ нѣмцами. Положительно задыхаешься отъ тоски.

Дѣло дошло до того, что даже въ арміи нѣмцамъ стало но особенно вольготно. Тѣ полки, гдѣ большинство офицеровъ изъ славянъ, сумѣли такъ обособить немногихъ нѣмцевъ, что эти, несмотря на свойственную ихъ племени наглость, ведутъ себя тише воды, ниже травы. Глупѣе всего роль, доставшаяся здѣсь австрійцамъ. Итальянцы смотрятъ на Тріестъ, какъ на свою страну, славяне — тоже. И тѣ, и другіе оспариваютъ взаимно право на обладаніе Истріей. У славянъ — право несомнѣнное, у итальянцевъ — хоть тѣнь права. Австрійцы-же до сихъ поръ остались только въ видѣ военнаго лагеря, который терпятъ, съ которымъ мирятся, но до поры до времени. Рѣдкая славянка или итальянка выйдетъ замужъ за нѣмца. Въ Каподистріи это случилось недавно, и для молодой, какой-то далматинской аристократки, закрылись всѣ двери, а родные ея даже отказались присутствовать на свадьбѣ. Я приходилъ въ недоумѣніе, какъ примирить всѣ эти факты съ тѣми лестными отзывами, которые тѣ-же славяне дѣлаютъ объ австрійскомъ режимѣ. Но мнѣ объяснили это просто.

— Вѣна управляетъ нами, всѣ органы власти въ нашихъ рукахъ. Мы подданные Франца-Іосифа, подданные Австріи, но Австрія для насъ, скорѣе, математическое понятіе, фикція. У нея нѣтъ опредѣленной физіономіи. Въ послѣднее время она не навязываетъ намъ ничего. Вся наша связь въ томъ, что мы платимъ подати и даемъ солдатъ… Солдаты наши остаются здѣсь-же, а подати идутъ на дѣло. Короче, мы хотимъ Австрію, потому что она пока единственная форма, возможная для совмѣстнаго существованія самыхъ разнообразныхъ народовъ, но не желаемъ австрійцевъ. У насъ есть сербы, есть итальянцы, мадьяры, румыны, поляки, но австрійцевъ нѣтъ. Сказать — я австріецъ — невозможно, потому что австріецъ не имѣетъ опредѣленной физіономіи, опредѣленнаго языка, не принадлежитъ къ опредѣленному племени. Сербъ, мадьяръ, итальянецъ, полякъ — это дѣйствительность, австріецъ — отвлеченіе. Прежде, когда Австрія давила насъ, ее ненавидѣли, теперь къ ней относятся равнодушно. Мы ненавидимъ мадьяръ, тяжелымъ гнетомъ тяготѣющихъ надъ племенами, вошедшими въ ихъ половину имперіи, но это чувство къ австрійцамъ какъ къ «отвлеченію» невозможно.

Юго-славяне виконту de Caix de Saint-Aymour высказывались еще откровеннѣе и опредѣленнѣе. Къ сожалѣнію, серьезная и почтенная книга его «Les pays Sud-Slaves» мало или даже совсѣмъ не извѣстна въ Россіи. Вотъ какъ рисуетъ онъ отношенія славянской интеллигенціи къ намъ. «Ни мыслью, ни сердцемъ мы не можемъ симпатизировать Россіи, тяготѣющей все больше и больше къ Азіи, все далѣе и далѣе перемѣщающей туда свой центръ. Наше прошлое, наше соціальное и экономическое положенія имѣютъ очень мало общаго съ Россіей. Русскіе развивались иначе, чѣмъ мы. Ихъ дорога съ нашей не сталкивалась. Но мы нуждаемся въ русскихъ, чтобы жить. Безъ Россіи мы никогда не получили-бы того, что мы имѣемъ, и не были-бы тѣмъ, чѣмъ мы стали теперь. Слабые, мы обращаемъ глаза къ сильному, который защищаетъ насъ. Мы пользуемся панславизмомъ (находя его въ глубинѣ души и опаснымъ, и эгоистичнымъ), какъ средствомъ для борьбы противъ нѣмцевъ и мадьяръ, нашихъ давнихъ враговъ. Русскіе далеко, между тѣмъ, какъ нѣмцы и мадьяры насъ притѣсняютъ. Но панславизмъ — національный и этнографическій, еслибы онъ осуществился дѣйствительно, былъ-бы худшимъ врагомъ для насъ, ибо то, къ чему мы стремимся — это видѣть каждую вѣтвь великаго славянскаго семейства — независимой, автономной, связанной съ другими только интересами экономическими и взаимною защитою». Французскому путешественнику, — нужно прибавить отнюдь не врагу, русскихъ, — приходилось слышать на Дунаѣ такую фразу: Турецкое иго — изъ дерева, русское изъ желѣза. Привожу это не для вящшаго посрамленія нашего, — мы и безъ нашихъ южныхъ братій сильны, и не отъ нихъ зависитъ наше счастіе и благополучіе, а для того,.чтобы разобраться въ смутномъ маревѣ всякихъ неопредѣленныхъ симпатій, родственныхъ и неродственныхъ, въ идеалистическихъ потугахъ, въ противорѣчіяхъ платоническихъ стремленій и ничуть не отвѣчающей имъ дѣйствитечьности. Если мы не можемъ опредѣлить какъ мы относимся къ тому или другому племени, намъ нужно знать, по крайней мѣрѣ, какъ эти племена смотрятъ на насъ. То немногое, что мы имѣли въ нихъ, тотъ капиталъ сочувствія, благодарности и привязанности, которой числился за ними на текущемъ счету, въ послѣдніе годы растраченъ почти совсѣмъ.

V.
Санъ-Джусто. — Еще соотечествепникъ. — Выѣздъ изъ Тріеста. — Сюрпризъ порто-франко. — Мы опоздали на поѣздъ. — Итальянская граница. — Удине и Тревизо. — Легкомысленный французъ и итальянская грамотность.

Старый Тріестъ не имѣетъ ничего общаго съ новымъ. Послѣдній раскинулъ внизу широкія улицы, большія свѣтлыя площади, замкнутыя высокими общественными и частными домами, красивыми театрами. Новый Тріестъ горитъ тысячами огней изъ оконъ своихъ магазиновъ, по его мостовымъ гремятъ сотни роскошныхъ экипажей, дѣловая толпа съ утра до ночи шумитъ и снуетъ по широкимъ тротуарамъ. Тутъ гоньба за богатствомъ, тутъ кипитъ и бьется трудъ. Сюда сходятся массы кораблей и пароходовъ, въ вѣчной суматохѣ, въ неугомонной толчеѣ — вчерашній день позабытъ, интересуетъ всѣхъ только «сегодня и завтра». Но войдите въ тѣсныя, какъ щели, улицы, бѣгущія вверхъ, погрузитесь въ вѣчную тѣнь узкихъ коридоровъ, по которымъ можно двигаться только пѣшкомъ, гдѣ трое въ рядъ не пройдутъ и оселъ, нагруженный корзинами дровъ, стукается ими въ стѣны противоположныхъ домовъ, гдѣ изъ оконъ верхнихъ этажей въ окна, по другую сторону улицы, переходятъ по перекинутой доскѣ — и вы разомъ погружаетесь въ далекое прошлое, лѣтъ за четыреста, за пятьсотъ назадъ. Точно и не было, четырехъ, пяти вѣковъ, точно вчера жгли на этихъ — шаговъ двадцать въ длину и десять въ ширину каменныхъ площадяхъ — еретиковъ, и дымъ отъ костровъ еще носится въ воздухѣ, еще лежитъ чернымъ слоемъ на окружающихъ домахъ и стѣнахъ. И какихъ домахъ, какихъ стѣнахъ… Отъ каждаго камня здѣсь вѣетъ глубокою старостью. Кое-гдѣ полустертые гербы давно забытыхъ, выродившихся, исчезнувшихъ фамилій, когда-та грозныхъ, игравшихъ громадную роль!… Старинные дворцы нахмурились, какъ постарѣвшій и разорившійся баринъ, окруженный жирѣющей и торжествующей буржуазіей; кое-гдѣ выглянетъ ветхая, вся захваченная цѣпкою порослью, башня, и опять крошечная площадь съ почернѣвшимъ фонтаномъ, въ которомъ вотъ ужь шестьсотъ или семьсотъ лѣтъ какъ вырвавшійся на свободу изъ черныхъ нѣдръ горы источникъ, плачетъ надъ чѣмъ-то, жалуется на что-то. А статуя святаго, точно согнувшаяся подъ бременемъ цѣлыхъ вѣковъ… Нѣкоторыя улицы идутъ верхъ ступенями, точно лѣстницы, обставленныя домами, наклонившимися другъ къ другу, какъ хилые старцы такъ, что едва-едва замѣтишь надъ собою длинную, узкую полоску чудеснаго, сегодня, темно-голубаго неба, отъ котораго на всѣ эти камни, кровли, храмы и забытыя улицы вѣетъ ласкающимъ тепломъ… Дряхлый городъ грѣется и не можетъ отогрѣться. Вы все восходите выше, пока передъ вами не подымется величавый силуэтъ древняго каѳедральнаго собора Санъ-Джусто, съ неуклюжей массой древней башни и могильной тишиной внутри; кажется, что онъ сторожитъ погребенныхъ подъ его плитами мертвецовъ, между которыми встрѣчаются короли и папы, чѣмъ, надо сказать, несказанно гордится новый буржуазный Тріестъ, какъ лакей чванится бариномъ, которому онъ служилъ когда-то. Стѣны собора внутри и снаружи покрыты надгробными плитами и барельефами.

Передъ С. Джусто я встрѣтился и познакомился съ русскимъ туристомъ. Мы вмѣстѣ взобрались на небольшую стѣну передъ величественнымъ соборомъ. — И что за чудный видъ раскинулся отсюда передъ нами!…

Въ солнечномъ свѣтѣ, нѣжась, раскидывалось въ безконечную даль лазурное море. Медленно стремились къ молчаливымъ берегамъ адріатическія волны, въ едва замѣтную пѣну разбиваясь у каменныхъ моловъ и укрѣпленій Тріеста. Весь его портъ внизу какъ на ладони, съ множествомъ судовъ и пароходовъ, съ густою толпою на пристани, съ площадями, тоже залитыми жаркимъ сіяньемъ весенняго дня, съ зелеными облаками садовъ, которые и зимою но теряютъ своего южнаго заманчиваго убора. Глаза съ напряженіемъ всматривались вдаль, упорно отыскивая тамъ очаровательный призракъ Венеціи.

— Да, вѣдь, она не видна отсюда! — успокаивалъ я своего спутника.

— А можетъ быть… Почемъ знать… Вдругъ покажется.

— Разстояніе слишкомъ велико… Да, притомъ, совсѣмъ не въ той сторонѣ она.

— Это я все знаю… А вдругъ…

И стоило на краю моря подняться розоватому облаку, чтобы онъ сейчасъ обрадовался ему.

— Вотъ она!

— Что?

— Венеція!…

Изъ Санъ-Джусто мы взобрались къ «Кастелло», но тутъ австрійскій часовой съ такимъ видомъ преградилъ намъ входъ въ крѣпость, что мы немедленно ретировались обратно. Слѣдующіе дни были у насъ заняты посѣщеніемъ всевозможныхъ музеевъ, дворцовъ и галлерей, которые я не описываю совсѣмъ. Право читать объ этомъ такъ-же скучно, какъ посѣщать ихъ. Добросовѣстный туристъ шляется по безконечнымъ заламъ только для провѣрки, правъ или нѣтъ его гидъ. Удостовѣрясь, что все на своемъ мѣстѣ, сдѣлавъ ревизію онъ уже съ спокойною совѣстью идетъ туда, гдѣ его ждетъ настоящее удовольствіе путешествія — на улицы, на площади, въ шумную толпу, подъ солнечный свѣтъ. Молчаливые дворцы и торжественныя картинныя галлереи — это обязанность, улица и божій день — право. Совѣстно, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, посѣтивъ Флоренцію, не видѣть Ніобею въ dei Uffizi, Венеру въ палаццо Пити, черезъ безобразный, засѣянный броколями задній дворъ, не пройти и не поклониться могилѣ Джульетты въ Веронѣ, а, въ сущности, развѣ можно сравнить эти удовольствія съ видомъ той-же Вероны съ башенъ giardino Джусти, или съ дивнымъ миражемъ Флоренціи, раскидывающимся у вашихъ ногъ съ Фьезоле? Галлереи и дворцы — служба, городъ и солнце — праздникъ…

Попраздновавъ, такимъ образомъ, вдоволь въ Тріестѣ, я, наконецъ, собрался въ Италію, но тутъ ожидало меня новое разочарованіе.

Въ Тріестъ оказалось въѣхать легко, но выѣхать оттуда трудно.

Я совершенно позабылъ, что австрійскій Гамбургъ — порто-франко, а путешественники, выѣзжающіе отсюда, подвергаются тщательному таможенному досмотру. Не успѣли мои чемоданы показаться въ вокзалѣ, какъ австрійскіе чиновники набросились на нихъ съ невыразимымъ сладострастіемъ. Нѣчто подобное я видѣлъ только на нашихъ границахъ, гдѣ иногда цѣлые поѣзда стоятъ пока любопытство таможеннаго будетъ, наконецъ, удовлетворенно. къ сожалѣнію, тріестскій поѣздъ не ожидалъ — и, благодаря излишнему рвенію австрійскихъ таможенныхъ, я долженъ былъ отложить отъѣздъ до слѣдующаго дня!..

— Эти сапоги у васъ совсѣмъ цѣлые! — приставали ко мнѣ аргусы.

— Развѣ вы хотите, что-бы я носилъ разорванные?

— Гдѣ вы купили эти вещи?..

— Въ Вѣнѣ.

— Почему не въ Тріестѣ? И при этомъ съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ: — если-бы въ Тріестѣ, вы-бы за нихъ заплатили пошлину.

Я выходилъ изъ себя, пропустивъ поѣздъ. Таможенные зато преисполнились сознаніемъ свято исполненной обязанности.

— Этакъ вы и завтра будете осматривать тоже самое?

— И завтра.

— Я могу, слѣдовательно, и завтра опоздать на поѣздъ!

— Мы не отвѣчаемъ за желѣзную дорогу.

— Но вы позволите мнѣ оставить вещи здѣсь, что бы онѣ ужъ не досматривались завтра?

— Нельзя!

На другой день, послѣ обѣда, мнѣ, наконецъ, удалось раздѣлаться съ таможней, гдѣ меня опять допрашивали.

— Гдѣ вашъ табакъ?

— Я не курю,

— Отчего вы не курите?.. Гдѣ вашъ чай?..

— Я не вожу съ собою чая,

— Русскіе всегда пьютъ свой чай.

— Ищите!.. — И они вновь принимались искать съ остервенѣніемъ, выводя меня изъ себя.

Зато на итальянской таможнѣ къ намъ были гораздо милостивѣе. Обошлись джентельменами и отпустили сейчасъ же. Удине и Тревизо — хорошенькіе городки — мелькнули мимо, оставивъ впечатлѣніе болѣе или менѣе красивой картины здѣсь я не говорю о нихъ ни слова — имъ будутъ посвящены слѣдующіе главы.

Все время въ вагонѣ у насъ престарѣлый педагогъ мучилъ бывшаго съ нимъ мальчика.

— Что это? — указывалъ онъ на деревья, покрытыя сѣрою жидкою зеленью.

— Оливки.

— Нѣтъ. Это оливковыя деревья… А что они даютъ?

— Оливковое масло.

— Неправда. Они даютъ оливки… А что даютъ оливки.

— Масло.

— Что дѣлаютъ съ этимъ масломъ?

— Его ѣдятъ.

— Очень хорошо… Какое еще есть масло?.. Зачѣмъ ѣдятъ масло?.. Когда ѣдятъ масло?.. Кто ѣстъ масло? Чѣмъ онъ его ѣстъ.. Для чего ѣдятъ масло?..

И такъ далѣе до безконечности. Въ наиболѣе торжественные моменты онъ обращался къ намъ съ возгласами:

— Вотъ какъ слѣдуетъ воспитывать дѣтей…

Ребенокъ, тѣмъ не менѣе, смотрѣлъ на ментора съ крайнею враждою. Очевидно, ему это воспитаніе надоѣло такъ-же, какъ намъ само оливковое масло, которымъ, вообще, злоупотребляетъ итальянская кухня. На одной изъ станцій ребенокъ исчезъ. Поднялся шумъ. Стали его искать и, наконецъ, нашли злосчастнаго подъ скамьей одного изъ вагоновъ.

— Зачѣмъ ты прятался?.. — добивался отъ него старикъ.

Ребенокъ сосредоточенно молчалъ.

— Почему ты влѣзъ подъ скамью?.. Что такое скамья?.. Зачѣмъ скамья?.. Изъ чего скамья?..

Но, вмѣсто отвѣтовъ, испытуемый вдругъ скверкнулъ глазами и впился въ палецъ профессора острыми, какъ у волченка, зубками.

Поднялась сцена, слезы, упреки.

— Мнѣ надоѣли ваши оливки, ваши скамейки, ваши вопросы… Я уйду въ солдаты или убѣгу! — ревѣлъ мальчишка.

— Вотъ какъ слѣдуетъ воспитывать дѣтей! — съ насмѣшливою важностью передразнилъ профессора одинъ изъ ѣхавшихъ въ нашемъ купэ итальянцевъ.

Въ открытыя окна вѣяло тепломъ…

Налѣво сверкнула опять Адріатика. Розовые и золотистые тоны заката ложились на лагуны… Поѣздъ съ головокружительной быстротой влетѣлъ на дамбу. Направо и налѣво вѣтерокъ бѣжалъ по водѣ едва-едва шевеля желтое крыло венеціанской лодки… Далеко еще, едва замѣтные, уже мерцались дворцы и храмы дивной царицы моря. Вонъ мелькнула башня св. Марка…

— Venezia! — радостно бросилъ намъ въ окно кондукторъ, отбиравшій билеты:

Аркадія XIX вѣка ¹).

¹) Я останавливаюсь сначала на этомъ уголкѣ, потому что въ Италіи онъ является предисловіемъ къ великолѣпной поэмѣ Венеціи.

I.
Историческія курицы и двадцатилѣтняя война изъ-за сосисокъ. — Заманчивый уголокъ. — Тревизо. — Остатки старины. — Театръ. — Жизнь въ рѣшетѣ. — Ни одного русскаго. — Симонъ Бокканегра. — Каѳедральный соборъ и церковь св. Николая. — Замки.

Кажется, ни одинъ изъ моихъ соотечественниковъ, вдоль и поперегъ изъѣздившихъ Италію, не знаетъ даже о существованіи въ ней благословеннаго уголка, изъ котораго я только что вернулся въ Венецію. Мнѣ предстояла большая работа, для которой нужно было уединиться, уйти ото всего и ото всѣхъ. Миланъ для этого совсѣмъ не подходящее мѣсто. Я было хотѣлъ уѣхать на озера, но тамъ въ отеляхъ дороговизна и теперь, осенью, въ октябрѣ, мало тепла и солнца. «Чего вы думаете, поѣзжайте въ Конольяно или Витторію», — предложили мнѣ. — Это еще что за уголки? — «Наша Аркадія. Увидите удивительную страну, гдѣ въ домахъ не знаютъ замковъ, гдѣ преступленія почти неизвѣстны…» Короче, такъ мнѣ расписали прелести долинъ, пріютившихся у южныхъ отроговъ тирольскихъ Альпъ, что я мигомъ уложился, и изъ итальянскаго Петербурга — Милана уѣхалъ въ здѣшній Царево-Кокшайскъ, — Конельяно. Счастливая Ломбардская равнина на этотъ разъ привѣтствовала меня золотомъ и багрянцемъ своего осенняго наряда. Словно чудный сонъ, мелкали въ сторонѣ закутавшіяся въ тополи виллы Бергамо, башни и замки величавой Брешіи, грандіозная панорама заснувшаго посреди молчаливыхъ Альпъ — озера Гардо, мрачная Верона, силуэтъ высокоумной Падуи съ вѣнчающимъ со соборомъ св. Антонія… Въ сторонѣ осталась умирающая адріатическая красавица Венеція, и, немного спустя, поѣздъ подошелъ къ небольшому, но замѣчательно красивому городку, Тревизо… Теплая ночь уже окутывала насъ сумерками. На остановкахъ изъ окна одного вагона выносился могучій и звучный теноръ, пѣвшій знаменитую арію «Spirto-gentil» изъ Фаворитки и такъ пѣвшій, что нашимъ россійскимъ пѣвцамъ пришлось-бы только облизываться, слушая его. Ему апплодировали. Кричали «bravo», «fuori». Совершенно спокойно, какъ будто такъ это и слѣдуетъ, онъ раскланивался въ окно и снова начиналъ другую. — Кто это такой? — спрашиваю своего сосѣда…-- «Э… Такъ — человѣкъ!..» — Артистъ онъ?.. — «Нѣтъ… Въ такую ночь всякій голосъ хорошъ.» А ночь, дѣйствительно, была чудесная. Легкій вѣтерокъ точно доносилъ къ намъ прохладное дыханіе Адріатики. Вмѣстѣ съ нимъ слышалось благоуханіе осеннихъ туберозъ. Кое-гдѣ пахло поздними цвѣтами. Небо горѣло и лучилось звѣздами… Туманъ уже давно разсѣялся, и тихіе сады мерещились по сторонамъ у спокойныхъ водъ, меланхолическое журчаніе которыхъ различалось въ шумѣ и грохотѣ поѣзда… Вотъ, наконецъ, и Тревизо. Ярко освѣщенныя улицы. Какіе-то палаццо въ фрескахъ, едва замѣтныхъ въ сумракѣ, громадныя башни, величавыя массы собора… Да полно, неужели я въ уѣздномъ (по нашему) городкѣ? Вотъ надвинулась на насъ и отошла опять въ сторону громада опернаго театра… Говорятъ, здѣсь ихъ еще нѣсколько. Вся перегороженная плотинами, искусственно разбитая на нѣсколько рукавовъ рѣченка Сило, притокъ красивой Пьяве, шумитъ и бѣсится, пробѣгая сквозь шлюзы рядомъ съ улицами. Вонъ старая-старая стѣна. Нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ венеціанцы поручили архитектору Фра-Джіокондо выстроить ее для защиты города, принадлежавшаго имъ. Она лучше всего сохранилась внѣ, такъ называемаго, Portello. Кромѣ нея, тутъ еще масса остатковъ старины. Городъ оченъ древенъ и не даромъ гордится прошлымъ. Чванство это весьма понятно. Еще-бы! Уже во время Юлія Цезаря онъ ползовался правами римскаго гражданства, что ему, впрочемъ, нисколько не помѣшало отворить впослѣдствіи Атиллѣ городскія ворота. Таковая премудрость спасла Тауризіумъ отъ варварства гунновъ. Онъ, впрочемъ, и потомъ отличался благоразуміемъ. Герулы не только поладили съ нимъ, но Одоакръ даже разукрасилъ его такъ, что Тревизо въ VI вѣкѣ славился уже богатствомъ, зданіями и красотою. Ему тѣмъ не менѣе, было не совсѣмъ удобно подчиненіе Равеннѣ, и при Теодорикѣ — Тревизо, тишкомъ, да молчкомъ, сумѣлъ освободиться отъ равенской преторіи. Впрочемъ, тревизанцы не все отличались благоразуміемъ. Въ 545 году они вдругъ взяли, да и разбили грековъ подъ своими стѣнами. Такъ, впрочемъ, разсказываютъ они. Исторія-же говоритъ, что премудрые граждане только съ своихъ башенъ смотрѣли на бой, не принимая въ немъ никакого участія и держа ключи на готовѣ, чтобы вручить ихъ побѣдителямъ. Кто потомъ не ѣздилъ на шеѣ у тревизанъ — между другими и Нарзесъ и послѣ него Лангобарды.

Дезидерій соорудилъ здѣсь zeeca — монетный дворъ, что подало поводъ тотчасъ-же разнымъ предпріимчивымъ людямъ ограбить городъ. Времена были строгія. Герцоги Фріуля поживились тоже малость на счетъ тревизанъ, которые, тѣмъ не менѣе, подъ шумокъ, успѣли пріурочить къ себѣ и Фельтре и Беллуно. При германскихъ императорахъ явились сюда венгры и, несмотря на то, что вѣрные миролюбивымъ обычаямъ тревизане вынесли имъ ключи отъ города, они, все-таки, пограбили его. Убѣдившись, что мудрость и благоразуміе не всегда бываютъ спасительны, тревизане дѣлаются воинственными, и уже сами начинаютъ принимать дѣятельное участіе въ смутахъ среднихъ вѣковъ. Вмѣстѣ съ беллунцами и подуанцами они и побѣждаютъ, и мужественно устремляются въ бѣгство. Вскорѣ добрые союзники начинаютъ дратъся между собою: — войдя во вкусъ, тревизане заводятъ распри съ падуанцами, съ беллунцами; тѣ, въ свою очередь, тоже задаютъ имъ порядочную таску. Лучше всего то, что ближайшею причиною этихъ распрей были иногда невинные сосиски и еще болѣе добродѣтельныя жареныя курицы. Обстоятельство это столь интересно, что я попрошу позволенія разсказать его читателямъ. Въ 1214 году тревизанцы устроили у себя популярный въ тѣ времена «Castello d’Amore». Это — выродившаяся въ Провансѣ Cour d’amour. Они построили посреди площади деревянный замокъ, въ которой посадили красивѣйшихъ тревизанскихъ женщинъ и дѣвушекъ. Объявлены были публично состязанія, на которыя явилось богатое юношество изъ Падуи и Венеціи. Во время этихъ игръ — падуанцы бросали въ замокъ дамамъ жареныя курицы, пироги и сосиски, а венеціанцы, какъ болѣе вѣжливые кавалеры, золото, серебро, корицу, гвоздику и другія восточныя ароматическія пряности. Тревизанки преисправно съѣли и пироги, и сосиски, и отъ жареныхъ курицъ оставили однѣ косточки, но побѣдителями признали болѣе щедрыхъ венеціанцевъ. Оскорбленные падуанцы, не долго думая, кинулись съ оружіемъ въ рукахъ на счастливыхъ соперниковъ и съ ихъ ложъ сорвали знамена св. Марка. Заварилась каша. Жареныя курицы и сосиски подали поводъ къ войнѣ, продолжавшейся ни-много нимало — двадцать лѣтъ. Венеціанцы съ тревизанцами одолѣли ихъ и на этомъ поприщѣ, и Падуа, чтобы не отдаться врагамъ, должна была поневолѣ призвать къ себѣ жестокихъ тирановъ изъ Романскаго дома, знаменитыхъ варварствомъ Эццелино. Эццелино, Скалигеры и Коррарезе потомъ набрасываются на тревизанъ, и мѣстнымъ красавицамъ, которыя предпочли когда-то золото и пряности — жаренымъ курицамъ и сосискамъ, пришлось жестоко раскаяться въ этомъ. Но, въ концѣ-концовъ, венеціанцы восторжествовали надъ врагами, и съ тѣхъ поръ начинается тихое, мирное и благоденственное житіе тревизанъ подъ властью дожей сосѣдней республики. Венеція настолько дорожила преданностью Тревизо, что ни разу не наложила свою довольно-таки ежевую рукавицу на привилегіи и учрежденія этого города. А между ними одно было особенно замѣчательно. Посреди итальянскихъ городовъ — Тревизо развилъ у себя представительство всѣхъ сословій въ своемъ управленіи. Даже крестьяне пользовались тамъ равною съ графами и князьями властью. Когда кто-то изъ жадныхъ кондотъери, желая подобраться къ Тревизо и создать себѣ въ самомъ городѣ партію, выгналъ городскихъ и крестьянскихъ представителей и предложилъ занять ихъ мѣста дворянству, — это самое дворянство, какъ одинъ человѣкъ, ополчилось на непрошеннаго благодѣтеля, — плебеевъ вернуло и посадило на ихъ мѣста, а кондотьери послало въ Венецію. Въ Венеціи тогда не шутили съ предпріимчивыми авторами аристократическихъ переворотовъ и безъ церемоніи лишили попавшагося необходимаго украшенія его, т.-е. головы.

Лучше всего то, что эпизодъ съ жареными курицами не прошелъ безслѣдно.

Еще два столѣтія тому назадъ, если венеціанецъ хотѣлъ оскорбить падуанца, онъ посылалъ ему жареную курицу. «Я тебя заставлю подавиться жареною курицей» — эта фраза доводила до дуэли, а намекъ на сосиски вызывалъ немедленное убійство!… Впрочемъ, чему же удивляться, если еще въ прошломъ столѣтіи пять деревень въ Абруццахъ вели войну не на жизнь, а на смерть — изъ-за… пѣтуха. Глупый петька изъ одной деревни перелетѣлъ въ другую. Сначала изъ-за него подняли драку двѣ старухи, потомъ къ нимъ присоединилась молодежь, къ молодежи примкнуло все остальное. Въ заключеніе и замки въ этой мѣстности не остались равнодушны къ общей свалкѣ. «Графы» приняли участіе въ «войнѣ», и одинъ ощипанный пѣтухъ, по вычисленію профессора Кастальдона, обошелся въ 756 человѣческихъ жизней!…

Теперь — Тревизо небольшой провинціальный городъ, ведущій кое-какую торговлю и работающій на многочисленныхъ фабрикахъ. Въ немъ, до 20,000 населенія и нигдѣ такъ не замѣтенъ прогрессъ, совершившійся въ послѣдніе годы въ Италіи, какъ здѣсь. Въ самомъ дѣлѣ, если бывшее королевство Обѣихъ Сицилій, съ Неаполемъ во главѣ, осталось вѣрно бурбонской грязи и распущенности, то Сѣверная и Средняя Италія въ этомъ отношеніи неузнаваемы. Знаменитый французскій путешественникъ М. Валери, бывшій здѣсь еще въ сороковыхъ годахъ, съ ужасомъ говоритъ, напримѣръ, о безобразномъ, скверно построенномъ и худо вымощенномъ Тревизо. Теперь это безукоризненно опрятный, отлично перестроившійся и такъ хорошо мощеный городъ, что даже и нашему Питеру не грѣшно было бы у него поучиться. Вообще, Италія прежнихъ путешественниковъ, даже та, которую такъ талантливо изобразилъ въ блестящихъ очеркахъ г. Ковалевскій, и Италія нынѣшняя — двѣ совершенно различныя страны. Увы! Ни бандитовъ, ни дорожныхъ приключеній, ни веттурино, ни остерій съ ихъ локальными прелестями здѣсь больше не встрѣчается. Отъ прежняго остались то величавые, то изящные храмы и зданія, дивное голубое небо, да горячее солнце. Еще недавно приводившая въ восторгъ художниковъ и беллетристовъ грязь и распущенность навсегда отошли въ область преданій. Въ самомъ дѣлѣ — возьмите хотя Тревизо, полюбуйтесь его общественными зданіями, театрами, улицами, садами — и вспомните, что это — маленькій уѣздный городокъ, не болѣе, ну хотя бы напримѣръ Чебоксаръ. Сравненія невольно такъ и напрашиваются на перо.

Мы пріѣхали въ отель Stella d’oro. Противъ обыкновенія, никто къ намъ не выбѣжалъ навстрѣчу, и портье довольно сонно встрѣтилъ путешественниковъ.

— Есть номера?

— Но знаю… Можетъ быть и найдется… Спрошу у хозяина.

Маленькій толстенькій человѣкъ выбѣжалъ изъ другой комнаты, испытующимъ окомъ окинулъ мой жиденькій чемоданъ и самымъ рѣштельнымъ тономъ добавилъ: семь франковъ!…

— Что такое?

— Семь франковъ, говорю, меньше ни одного сантима…

Оказалось, что онъ, такимъ образомъ, знакомилъ меня съ цѣною номера его гостинницы.

— А номеръ хорошій?

— Какой есть!… Вѣдь теперь «Симонъ Бокканегра»…

Я ничего не понялъ. Мы поднялись. Чистая комната, но довольно жалкая за эту цѣну.

— Нѣтъ-ли у васъ получше?

— Берите, какая есть. Я вамъ толкомъ говорю: «Симонъ Бокканегра».

— Отдайте дешевле, по крайней мѣрѣ.

— Боже ты мой, какіе эти форестьере безпонятные. Человѣческимъ языкомъ вамъ толкуютъ, что теперь у насъ «Симонъ Бокканегра».

— Да чортъ васъ возьми, что такое «Симонъ Бокканегра?»

Трактирщикъ на меня выпучилъ глаза.

— Вы не знаете Симона Бокканегра?

— Нѣтъ.

— Оперу Верди… Вы не знаете оперу «Симонъ Бокканегра?» Богъ знаетъ, что вы мнѣ толкуете!…

Оказалось, что всѣ тревизанскіе отели переполнены пріѣзжими, потому что въ мѣстномъ театрѣ даютъ «Симона Бокканегра» — оперу Верди. «Компанія» артистовъ, какъ здѣсь называютъ, оказалась блестящей. Дирижеръ оркестра — тоже изъ первоклассныхъ, нѣкто маэстро Узиліо — когда-то управлявшій оркестрами въ Парижѣ и Мадритѣ, солисты у него — видные и извѣстные по всей Италіи. А между пѣвцами, напримѣръ, оказывался такой теноръ, какъ де-Негри и басъ Сальмази, которые сдѣлали бы честь и петербугской итальянской оперѣ. Я уже не говорю о постановкѣ и хорахъ. И это въ какомъ-нибудь Тревизо. А нужно видѣть самый театръ — въ полномъ смыслѣ слова великолѣпный, съ чуднымъ резонансомъ, съ такими приспособленіями и порядками, что не мѣшало бы и намъ поучиться здѣсь дѣлу. Такимъ образомъ, оказалось, что хозяинъ «Стелла д’Одно» не напрасно повысилъ цѣны за номера, — въ чемъ, впрочемъ, у него нашлись подражатели. По крайней мѣрѣ, въ «Таинственномъ крокодилѣ», куда я сунулся послѣ «Золотой звѣзды», — съ меня спросили столько-же. Какъ въ первой, такъ и во второй гостиницѣ — двери оказались безъ замковъ.

— Гдѣ же у васъ ключи?

— А зачѣмъ вамъ ключи?

— Запереть номеръ.

— Къ чему же вамъ запирать его? — удивился «пропріетаріо».

— Вещи…

— У насъ воровъ во всемъ краю нѣтъ. Дома и квартиры цѣлыми днями настежь — и ничего еще, слава Богу, не пропадало…

Дѣйствительно, край въ этомъ отношеніи оказался оригинальнымъ. Воровъ, грабителей нѣтъ. Работы хватитъ на всякаго, а путешественниковъ, развращающихъ населеніе всюду, куда только они начнутъ проникать, въ Тревизо мало. По всему этому околотку — въ Тревизо, Конельяно, Витторіи, Белунно и Фельтре — ни одной легкомысленной дѣвицы. То-есть, если хотите, легкомыслія и много, но въ ремесло оно не обращается вовсе и любителямъ уличнаго адюлтера здѣсь пришлось бы очень плохо…

— Это не Венеція! — съ торжествомъ похваляются тревизанцы. — Хотя и часъ всего разстоянія, а нравы у насъ другіе.

Какъ тутъ дурнымъ нравамъ быть, когда всѣ точно въ рѣшетѣ живутъ. Насквозь видно. А добрымъ именемъ здѣсь дорожатъ весьма. Чуть что, и на барьеръ вытащутъ. Тутъ фарисейской теоріи о пагубѣ и несправедливости поединка не станутъ проповѣдывать. Оскорбилъ — пожалуй къ расчету. Недавно передъ моимъ пріѣздомъ сюда какой-то хлыщъ соблазнилъ дѣвушку. Противъ него (не противъ нея, замѣтьте это!) такъ поднялось общественное мнѣніе, что тревизанскому донъ-Жуану пришлось за что попало продать здѣсь домъ и виноградники и удирать отсюда подальше. Негодованіе распространилось и на его друзей, такъ что тѣ должны были настойчиво повсюду осуждать пріятеля, чтобы такимъ образомъ показать разницу между нимъ и собою. А какъ здѣсь мягки нравы, какая утонченная вѣжливость поражаетъ васъ на каждомъ шагу!.. Мнѣ совѣстно было потомъ распрашивать о дорогѣ, потому что встрѣчавшіеся мнѣ, вмѣсто простыхъ указаній — поворачивались и доводили меня до необходимаго мнѣ пункта. Драки на улицахъ, да и вездѣ, вообще, неизвѣстны. Въ сѣверной Италіи — пьютъ, и пьютъ довольно много. Но какая разница съ знакомыми намъ картинами. Ни громкой брани, ни криковъ, ни суматохи. Пьяные, если можно назвать такъ развеселившихся людей, ходятъ по улицамъ, поютъ, и поютъ довольно вѣрно, тщательно уступая дорогу встрѣчающимся. Единственно, что они позволятъ себѣ — исполнить подъ окномъ нравящейся имъ женщины какую-нибудь популярную пѣсню, гдѣ ее сравнятъ съ звѣздой небесной и пожелаютъ въ довольно звучныхъ стихахъ умереть у ея ногъ. Тѣмъ дѣло и закончится. Проходя ночью по улицамъ, вы видите то и дѣло, какъ у пріотворенныхъ дверей идетъ тихая и счастливая бесѣда. На улицѣ — молодой человѣкъ, за дверями — дѣвушка. Сквозь узкую щель (дверь не отворяютъ совсѣмъ) они шепчутся… Тутъ даже поцѣлуй рѣдокъ. А если его попроситъ слишкомъ предпріимчивый юноша, его избранница или покажетъ ему на церковь, или потретъ ладонью правой о локоть лѣвой руки — знакъ, замѣняющій нашу привычку дѣлать носъ или показывать фигу.

Маленькій городъ, — какіе историческіе памятники!

Мнѣ не хотѣлось выйдти изъ собора, напримѣръ. Сколько красоты и величія въ этомъ полуоконченномъ зданіи! Еще бы, если сообразить что надъ нимъ трудились знаменитые архитекторы и скульпторы, отецъ и сынъ Ломбарди! И какъ выгодно выдѣляются эти благородныя линіи чистотою своею отъ затѣйливыхъ и мѣщански пестрыхъ созданій послѣдняго времени. Тогда было творчество теперь ремесло. Эта истина подтверждается здѣсь на каждомъ шагу. Вотъ, напримѣръ, находящаяся здѣсь же, въ соборѣ, гробница епископа Эанетти. Какъ хорошъ орелъ съ распущенными крыльями посреди дивныхъ цвѣточныхъ гирляндъ! Кажется, мраморъ живетъ… И рядомъ — сравнительно поздно созданный монументъ папѣ Александру VIII (Оттобони), — тяжелая и грубая безвкусица! Недаромъ Канова удивлялся первому, а Валери пришелъ въ восторгъ отъ того, какая стройная грація, какой удивительный колоритъ на несравненной фигурѣ Богородицы, въ картинѣ написанной Іеронимомъ Веккіо да-Тревизо… Посмотрите цѣлый рядъ другихъ картинъ, переполненныхъ мелкими, часто полустертыми силуэтами, фигурами. Всѣ онѣ до сихъ поръ, — тамъ, гдѣ ихъ пощадило время, — дышатъ истиной и жизнью. А картины Фр. Биссоло, Бордоне, особенно послѣдняго. Какая красота и изящество! Сколько величія, тайна котораго теперь совершенно потеряна болѣе искусными въ техническомъ отношеніи художниками нашего времени! Порденоне украсилъ одну изъ капеллъ здѣсь фресками, хотя и безъ нихъ эта капелла заключаетъ въ себѣ художественное сокровище — Благовѣщеніе Тиціана. Это произведеніе юношеское. Великій художникъ въ немъ только расправляетъ орлиныя крылья, но вы уже угадываете его будущее по экспрессіи, естественности положеній, складкамъ драпировокъ и изумительной перспективѣ. Къ сожалѣнію, во время созданія всѣхъ этихъ чудесъ существовалъ въ Тревизо вліятельный, но глупый каноникъ Брокардо Малькіостро. Художники, подчиненные ему, поневолѣ изображали этого субъекта на картинахъ. Бѣдному Тиціану тоже пришлось включить тщеславнаго попа въ свою картину, а Порденоне отдѣлался тѣмъ, что, не изображая въ фрескахъ каноника, помѣстилъ грубоватую и крупную надпись, объясняющую, что они были исполнены по заказу ни кого иного, какъ этого самаго Брокардо Малькіостро. Изъ-подъ фресками украшенныхъ сводовъ и куполовъ, отъ капеллъ, надъ которыми работали первоклассные геніи искусства, отъ скульптуръ Сансовино и другихъ не хотѣлось уходить въ шумныя улицы. Въ молчаніи стараго собора понятнѣе становились тѣ ощущенія, которыя переживались художниками славнаго времени. Мало-по-малу дѣлался яснѣе смыслъ самихъ картинъ, кажущихся загадочными въ галлереяхъ современныхъ богачей, среди ихъ позолотъ и пестроты… Въ одной изъ венеціанскихъ церквей я встрѣтилъ русскаго художника.

— Что вы тутъ дѣлаете, работаете?

— Нѣтъ… То-есть, если хотите — да!

— Гдѣ же вашъ мольбертъ?

— У меня его нѣтъ съ собою. Я такъ, глазами и сердцемъ работаю.

Онъ уединяется здѣсь и въ сумракѣ безлюднаго храма старается уловить вдохновеніе, одушевлявшее художниковъ XVI и XVII вѣка, отгадать тайну, которою они владѣли, тайну величія, такъ выдѣляющаго ихъ часто наивныя и простодушныя созданія отъ нынѣшнихъ, которыя стараются взять эффектами, ослѣпить, чтобы и сообразиться было некогда. Вѣдь, какъ бы нынѣшній художникъ нарисовалъ вотъ хоть бы эту мученицу Порденоне. Во-первыхъ, фонъ явился бы темнымъ, вездѣ былъ бы свѣтъ, отражавшійся на ея красномъ плащѣ, лица палачей вышли бы багровыми, а ея, по неизвѣстнымъ законамъ оптики — голубымъ. И такъ далѣе, въ томъ же родѣ. Въ краскахъ художнику, какъ и поэту, надо быть скромнымъ. А то декораціи убьютъ самое содержаніе. Вы помните «Страшный судъ» Тинтренто въ паллацо дожей. Болѣе шестисотъ фигуръ на одномъ полотнѣ, а пестроты, рѣзко бьющихъ эффектовъ нѣтъ новое. Зато выступаетъ впередъ общее, идея, душа картины. Вотъ эту-то самую душу и утратило наше искусство.

Въ маленькомъ Тревизо не въ одномъ соборѣ есть чудеса искусства. Посѣтите выстроенную въ готическомъ стилѣ пятьсотъ девяносто лѣтъ назадъ церковь св. Николая. Архитекторомъ ея былъ одинъ изъ оставшихся неизвѣстными строителей, которыми такъ богаты средніе вѣка. Кто, напримѣръ, останавливаясь передъ церквами св. Анастасіи въ Веронѣ, св. Антонія Падуанскаго, свв. Іоанна и Павла въ Венеціи — знаетъ ихъ авторовъ? Черная ряса монаха, сѣрый плащъ рабочаго часто прикрывали тогда истинный геній, нисколько не заботившійся о самопрославленіи. Создать и уйти въ сторону, оставаясь неизвѣстнымъ, считалось особенною заслугой и, когда тщеславные каноники, въ родѣ Малькіостро, совали всюду свою особу и со стѣнъ и колоннъ кричали о себѣ во все горло, великіе авторы, тутъ же, стоя въ сторонѣ, замѣшавшись въ однообразный фонъ толпы, горячо молились прославленному ими Богу или святому, никому невѣдомые — что бывало чаще — никѣмъ неоцѣненные. Легендарный разсказъ о нищемъ на паперти св. Августина Падуанскаго вовсе не такъ фантастиченъ. Къ оборванному старику, стоявшему на лѣстницѣ этой чудесной церкви и просившему подаянія, обратились стражи съ требованіемъ, чтобы онъ убирался вонъ. — Какое право имѣешь ты безобразить дивную храмину своею жалкою фигурой? — насмѣшливо обратился къ нему полицейскій XVI столѣтія.

— Одно, — отвѣтилъ нищій, — я построилъ ее!…

Часто такой трудъ былъ добровольнымъ подвигомъ, при чемъ архитекторъ, по данному имъ обѣту, долженъ былъ оставаться неоплоченнымъ.

Св. Николай, какъ и каѳедральный соборъ, представляетъ не мало интереснаго. Вообще, о всѣхъ итальянскихъ церквахъ нужно сказать одно: ихъ фасады всегда лучше, чѣмъ ихъ внутренность. Мраморная обшивка наружныхъ стѣнъ, красота рѣзьбы — и удивительная простота, даже, если хотите, нагота внутри. Возьмите миланскій соборъ, такіе же Флоренціи, Пизы, Падуи и Болоньи. Красоту наружную видишь здѣсь съ перваго взгляда; войдя же, приходится отыскивать то, что тамъ особенно замѣчательно. Въ Тревизанскомъ св. Николаѣ лучше всего, по моему, превосходный памятникъ, изваянный отцомъ и сыномъ Ломбарди надъ могилой графа Августина д’Ониго. Благородство линій и простота замысла невольно останавливаютъ на себѣ ваше вниманіе. Явленіе Христа, написанное учителемъ Джіорджіоне и Тиціана — Джіованни Беллини, принадлежитъ къ числу самыхъ талантливыхъ картинъ этого художника. Фрески Антонія Тревизанскаго (въ 1410 году) отличаются громадностію. Это какіе-то гиганты, а не люди. Одна богомольная старушка бывшая одновременно со мною здѣсь, пояснила, что люди прежде были именно таковы, какъ св. Христофоръ, несущій младенца Іисуса на плечахъ, т.-е. пяти-шести саженъ росту, а что измельчали они за грѣхи. Судя по этому, она сама была очень грѣшна, ибо ее едва можно было разсмотрѣть за спинкою церковной скамейки. Запрестольный образъ Богородицы, окруженной святыми, до сихъ поръ возбуждаетъ ожесточенные споры между знатоками. Одни приписываютъ его Себастіану дель Піомбо, другіе — Савольдо, третьи — брату Марко-Пенсебіану, венеціанцу, монаху, бывшему однимъ изъ выдающихся учениковъ Джіованни Беллини. Въ другихъ тревизанскихъ церквахъ находятся работы Бассано, Париса Бордоне, Андреа Скіавоне, Беллини и Каналя. Я ихъ не видѣлъ. И не жалѣлъ объ этомъ! Хорошаго понемножку и уходить нашему брату въ прошлое тогда, когда солнце такъ горячо еще, несмотря на октябрь, а толпа такъ заразительно весела не приходится. Поневолѣ потянетъ на улицу, на площадь…

Маленькій городъ, а тутъ и музыкальная академія, и два литературныхъ общества, и научный кружокъ «Атонео», да три газеты, которыя величественно игнорируютъ одна другую: лучше, чѣмъ, задравъ хвосты и ощетинясь, грызться, какъ дѣлаютъ наши. Прибавьте къ этому публичную библіотеку съ 32,000 сочиненіями, капитальную библіотеку съ массою разныхъ изданій, земледѣльческое и ботаническое общества, печатающія свои труды, и вполнѣ поймете, какая громадная разница между Италіей добраго стараго времени и нынѣшней… Все это создавалось безъ участія правительства. Оно не дало ни копѣйки на ученыя и общественныя учрежденія Тревизо. Начало капитальной библіотекѣ положилъ графъ Аццони Рамбальдо Авогари, знаменитый археологъ, отказавшій все свое состояніе этому учрежденію. Когда я былъ здѣсь, меня спросили прежде всего, не англичанинъ-ли я? Я подаю карточку. Кустодъ очень обрадовался.

— Вы, знаете, мы боимся англичанъ.

— Почему это?

— Они, какъ въ политикѣ, такъ и здѣсь. Чуть гдѣ лакомый кусочекъ, сейчасъ-же стараются его прикарманить. Такъ и здѣсь, не доглядишь — смотришь чего-нибудь и не хватитъ. А гдѣ лѣпныя работы, тамъ за англичаниномъ смотри въ оба, непремѣнно или головку, или ручку ангела помельче обломитъ и себѣ на память… Вы знаете картину Джіорджіоне «Христосъ — почившій» въ нашемъ Montde Piété?

— Знаю.

— Ну, такъ одинъ англичанинъ на такую штуку поднялся. Привезъ съ собою художника, тотъ ему снялъ копію и сдѣлалъ ее точно такою-же, какъ оригиналъ. А потомъ онъ сталъ кустода соблазнять подмѣнить, чтобы копію-то повѣсить туда, а оригиналъ увезти съ собою. Большія деньги давалъ за это!…

Это, впрочемъ, обращается въ легенду: ту-же самую исторію разсказываетъ и о картинѣ Пальма Веккіо, висящей здѣсь въ госпиталѣ. Неправда-ли, какъ оригинальны эти госпитали, украшенные работами знаменитыхъ художниковъ? Не странно-ли, что въ таможняхъ есть настоящій Тинторетто и въ залахъ тюремъ — оригиналы Беттано? Посмотрите на громадное зданіе Hôtel de Ville, на палаццо Дольфине, на дворцы Пола и другіе, съ бесчисленными фресками, еще хорошо сохранившимися до сихъ поръ, на чудесные фасады, построенные Ломбарди, и вамъ будетъ ясно, почему я съ такимъ удовольствіемъ вспоминаю проведенную здѣсь недѣлю!

Я выше говорилъ о театрѣ. Онъ нѣсколько разъ горѣлъ, но постоянно отстраивался еще роскошнѣе и въ большихъ размѣрахъ. При этомъ казна не дала ни одного сантима. Все сдѣлано на частныя средства. Здѣсь это устраивается очень просто. На постройку театра складываются горожане. Лица, внесшія извѣстную сумму, пріобрѣтаютъ въ собственность ложи. Онѣ принадлежатъ, такимъ образомъ, тѣмъ или инымъ фамиліямъ, и никто другой ихъ занимать не можетъ. Свободныя ложи продаются желающимъ спектакли — эти нѣтъ. Лица, владѣющія ими, платятъ только за входъ въ театръ, такъ называемый ingresso, обязательный сверхъ платы за мѣста. Собственники ложъ составляютъ «сосьете», которое даетъ театру «доту». Impressario, котораго нанимаетъ это же «сосьете», для пополненія расходовъ сверхъ платы за мѣста въ партьерѣ и за продажу никому не принадлежащихъ ложъ, имѣетъ и всѣ «ингрессо». «Доты» такого рода достигаютъ очень значительныхъ цифръ. Маленькій городъ Ровиго съ 15,000 чел. жителей даетъ за одинъ карнавалъ «приданаго» 80,000 франковъ. Жалкій Конеліано съ его маленькимъ, хотя и изящнымъ театромъ — 10,000 франковъ, за 1½ мѣсяца, Тривизо — около 60,000 франковъ. Это даетъ возможность, оставляя незначительную плату за мѣста, приглашать очень хорошихъ и дорого стоящихъ артистовъ. А какія здѣсь цѣны — смѣшно сказать. Въ Тревизо за кресло въ четвертомъ ряду я заплатилъ четыре франка, да за входъ — франкъ! Такимъ образомъ, театръ здѣсь является общедоступнымъ, и каждый ремесленникъ, уличный чистильщикъ сапогъ ежедневно забираются на верхи и оттуда наслаждаются музыкой и пѣніемъ. Имъ приходится платить еще дешевле. Входъ на верхъ вмѣстѣ съ мѣстомъ стоитъ 25 сантимовъ, — и въ особенномъ случаѣ не болѣе сорока. Дешевизна, соблазняющая американскихъ пѣвицъ, дѣлающихъ карьеру въ Италіи. «Клака» имъ обходится, такимъ образомъ, очень не дорого. Впрочемъ, съ клакою въ Италіи шутить нельзя. Здѣсь бывали, напримѣръ, такіе случаи. Одна англичанка, явившаяся сюда пѣть подсадила себѣ человѣкъ пятьдесятъ народу, и ея-же партія первая освистала ее.

— Какъ вамъ не стыдно! — усовѣщевалъ ихъ шельмецъ, орудовавшій этимъ дѣломъ.

— Да развѣ можно не свистать такой cania. (собакѣ). Счастье еще, что у насъ въ карманахъ ничего не было. А то бы и швырять начали!…

Другая подсадила — освистать свою соперницу, а эта, какъ нарочно, была и талантлива, и съ хорошимъ голосомъ, — клака первая-же сдѣлала ей овацію!.

«Cania» — такъ итальянцы зовутъ бездарныхъ пѣвицъ, кане (песъ) — пѣвцовъ, провалившихся на спектаклѣ. Какъ поетъ такой-то? — Э — кане! Какова такая-то? — Совсѣмъ «cania» (собака!) — это вы услышите во всей Италіи. И здѣсь даже въ маленькихъ городкахъ, при помощи клакеровъ, протекціи и тому подобныхъ прелестей россійскаго театра пройти нельзя. Кто прошелъ въ Италіи, тотъ обладаетъ, дѣйствительно, кое-чѣмъ… Безъ голоса и безъ таланта здѣсь проваливаются съ трескомъ.

II.
Конельяно. — На старой башнѣ. — Куда дѣвались «принчипы и дуки». — Политика кофеенъ и артисты площадей. — Беллуно. — Поѣздка въ Виторію. — «Веселая Жираффа». — Въ горахъ. — Ученое общество въ деревнѣ и академія въ Царево-Кокшайскѣ. — Конельянскій протопопъ и его музыкальныя вожделѣнія.

Маленькій (7½ тыс. жителей), выстроенный террасами на холмѣ, заключенный въ старыя стѣны и увѣнчанный чудеснымъ замкомъ съ хорошо сохранившеюся башнею городокъ Конельяно до того красивъ, что на первыхъ порахъ не хочется уходить съ его улицъ, окаймленныхъ сводами и арками старинныхъ палаццо. Когда-то это было мѣсто отдыха для венеціанскихъ нобилей; кромѣ того, и своей аристократіи здѣсь довольно. Куда ни сунешься, непремѣнно на графа или «принчипе» наступишь. Я уже не говорю о старыхъ контессахъ, этими хоть прудъ пруди. На каждое окошко въ городѣ ихъ по десяти штукъ полагается. Когда-то все это жило широко и богато, но теперь отъ прошлаго остались только величавые палаццо, обшитые мраморомъ, покоящіеся на массивныхъ колоннахъ, глядящіе на васъ десятками бюстовъ изъ нишъ, темнѣющихъ въ стѣнахъ, словно впадины въ черепѣ. Страшно даже теперь подыматься вверхъ по широкимъ лѣстницамъ въ пустынныя залы, обвѣшанныя выцвѣтшими портретами. Ходишь по нимъ, и только длинные лохмотья паутины слегка колышутся надъ вами, когда въ открытыя окна громаднаго балкона (венеціанскаго типа) ворвется вѣтерокъ, несущій на своихъ легкихъ крылахъ благоуханія чудесной равнины Піаве.

Вотъ и она сама разстилается внизу, затопленная солнечнымъ свѣтомъ, закутавшаяся въ роскошные сады. Гдѣ хозяева этихъ палаццо? Нѣкоторые еще доживаютъ жалкій вѣкъ на чердакахъ, питаясь рисомъ да оливками, другихъ и слѣдъ простылъ. Послѣдній Фоскари еще недавно былъ шарманщикомъ и умеръ на улицѣ, Гримани чистилъ сапоги въ Флоренціи на пьяццѣ Манина, а Дондоло служилъ лакеемъ у какого-то англичанина. Конельянскую аристократію постигла та-же участь. Какъ большинство венеціанскихъ дворцовъ перешло въ руки еврейскихъ банкировъ изъ Вѣны, такъ и конельянскіе только сохранили громкія имена и блестящіе гербы своихъ прежнихъ владѣльцевъ, въ дѣйствительности-же ими владѣютъ разбогатѣвшіе мѣщане. Львы святаго Марка печально смотрятъ съ величавыхъ стѣнъ и воротъ Конельяно. Зачѣмъ мы здѣсь — какъ будто говорятъ они, и дай имъ судьба, способность шевельнуться они тотчасъ же поджали бы великолѣпно распущенные хвосты. Новый Конельяно, тѣмъ не менѣе, живетъ себѣ своею жизью. Тутъ есть и академіи (безъ академіи ни одинъ итальянскій городъ не обойдется), хорошенькій, кокетливый оперный театръ и другой для драматическихъ представленій. Тутъ вамъ покажутъ дивныя фрески и картины Беллини, Джіамбатиста, Чима де-Конельяно, Порденоне и другихъ великихъ и среднихъ мастеровъ. На улицахъ до сихъ поръ, въ неподражаемой простотѣ, стоятъ дворцы, созданные такими архитекторами, какъ Санмикели и Сегузини. Два-три уцѣлѣыпихъ рода въ своихъ дворцахъ сохраняютъ чудесные остатки стараго искусства. Въ свое время имена этихъ старыхъ родовъ записаны были въ хроники Конельяно, чѣмъ потомки весьма похвально не брезгаютъ, храня у себя эти письменные документы. Конельяно тоже когда-то игралъ роль: онъ избивалъ и бывалъ избиваемъ. Дрался съ падуанцами противъ тревизанъ и съ тревизанами противъ падуанцевъ. Служилъ и королямъ французскимъ, и императорамъ германскимъ, а потомъ выступалъ противъ недавнихъ господъ и братался со вчерашнимъ врагомъ. То онъ стоялъ за графовъ Горицкихъ (Gorizia — g’raz) противъ Кане Синьоріо делла Скала, веронскаго тирана и, замкнувшись въ стѣны, отражалъ его нападенія, то когда ему это надоѣдало, для разнообразія прогонялъ намѣстниковъ своего властителя и впускалъ веронцовъ. Все это продолжалось, пока онъ не успокоился въ довольно таки тѣсныхъ объятіяхъ венеціанской республики. Тутъ уже онъ дѣлилъ судьбу ея. Его брали венгерцы, уводили жителей въ плѣнъ, сносили его стѣны и жгли дома, насиловали его женщинъ, но Конельяно не унимался и вплоть до 15-го столѣтія жилъ шумно и бурно. Я думаю, въ разливъ прелестной Пьяве, когда она запружаетъ равнину, въ ней не столько воды, сколько было во время оно пролито крови жалкимъ и маленькимъ городомъ… Здѣсь рождались и поэты, и философы, и художники, а теперь, если вы сошлетесь на авторитетъ Венеціи, или Рима, или Милана, конельянецъ, какъ заправскій павлинъ, тотчасъ же распуститъ хвостъ и съ такимъ величіемъ броситъ вамъ: что мнѣ за дѣло до Венеціи — я самъ изъ Конельяно! — вы не знаете на первыхъ порахъ, что вамъ сдѣлать: снять шапку и поклониться или расхохотаться въ лицо ему. Это, впрочемъ, имѣетъ хорошую сторону. Всюду здѣсь свое общественное мнѣніе, свои привычки. Каждый уголокъ самъ развивается, живетъ собственною жизнью, и какъ савойцы ни стараются централизировать Италію, это имъ никогда не удастся, потому что чуть-чуть не каждая деревня здѣсь имѣетъ непремѣнно исторію, великихъ людей, обособленное прошлое.

Что еще придаетъ особенную прелесть Конельяно — это отсутствіе извощиковъ.

Такая поэтическая тишина среди его старыхъ стѣнъ, такое молчаніе величавыхъ дворцовъ… Но узенькимъ улочкамъ я выбрался изъ города и поднялся на вершину его холма Колло де Джіона. Передо мной выросъ ветхій замокъ съ царстенною бавіней. Я взобрался на нее — и однимъ взгядомъ окинулъ такую дивную панораму горъ, долинъ, рѣкъ и Адріатики вдали, что прошло нѣсколько часовъ, прежде чѣмъ я рѣшился уйти отсюда. Весь сѣверъ занятъ громадами Кадоре, Беллуно, Фельтре и Корнудо. Ихъ причудливыя вершины такъ мягко красуются на голубыхъ небесахъ, солнце кладетъ на нихъ такія золотыя полосы свѣта, въ ихъ ущельяхъ и долинахъ густится такая сквозная, заманчивая синь, такая изумрудная зелень подступающей къ нимъ равнины веселитъ вашъ взглядъ, что нѣтъ силы оторваться отъ этой красоты. А тысячи деревень и городовъ, то спрятавшихся, въ лощины, то выбѣжавшихъ на холмы, а замки, съ гордыми башнями, а рощи тополей и кипарисовъ, а дальній дрожащій очеркъ Венеціи, а марево полувоздушной Адріатики?… Нѣтъ — если будете въ Венеціи, непремѣнно съѣздите въ этотъ спокойный и тихій теперь уголокъ… Тѣмъ болѣе, что отсюда рукой подать до Витторіи, а Витторія — это такая жемчужина, какихъ въ Италіи мало!

Та-же Аркадія и въ Конельяно, даже еще въ большей степени, чѣмъ въ Тревизо. Я отыскивалъ знакомыхъ и, вмѣсто стараго дворца графовъ Монтальбано, попалъ въ другой… Взошелъ по мраморной лѣстницѣ въ великолѣпную залу — никого, кашляю, говорю, кричу — никто не является. Нечего дѣлать — иду дальше. Цѣлая анфилада великолѣпныхъ, заставленныхъ произведеніями искусства комнатъ — ни души. Наконецъ, встрѣчаю миловидную старушку. Рекомендуюсь. Оказывается, это владѣлица дома. Она мнѣ объясняетъ, что, вмѣсто одного палаццо, я пришелъ въ другой.

— Какъ вы не запираете вашихъ комнатъ?

— Зачѣмъ запирать!

— Помилуйте… У васъ такія сокровища!

— Въ Конельяно воровъ нѣтъ, — съ гордостью проговорила она.

— И у васъ всегда все открыто?

— Все!

Приказчики на цѣлые часы уходятъ изъ лавокъ, точно также не запирая ихъ, и не было еще за послѣдніе годы случая пропажи. Нищихъ нѣтъ. Появилась, было, безпомощная старуха на площади, но синдикъ и мѣстные богачи сложились и дали ей возможность существовать. А какія вина пьютъ здѣсь! Конельянское винодѣліе славится на всю Италію. Здѣшнія бѣлыя вина Конельяно: Вердизо и Кастель С. Поло не только не уступаютъ рейнскимъ, но даже лучше ихъ. Конельяно-spumante (шампанское) вывозится отсюда во Францію и оттуда въ видѣ Pommery-Sec разсылается по Европѣ. Своего Pommeгу — вѣдь не хватаетъ. Этимъ великолѣпнымъ Шампанскимъ можно хоть обливаться здѣсь. Бутылка его стоитъ… 1 франкъ 80 сантимовъ, т. е. меньше полтинника — номинально. Знаменитое Асти — приторный квасъ въ сравненіи съ этимъ необыкновенно чистымъ и вкуснымъ виномъ. Извѣстные графы Пападополи, владѣющіе въ Венеціи такими роскошными палаццо на Большомъ каналѣ и на другихъ малыхъ, развили въ окрестностяхъ Конельяно винодѣліе удивительное. Ни одинъ конельянецъ, тревизанецъ или беллунецъ не станетъ пить французскихъ шампанскихъ, потому что, помимо цѣны, они не выдерживаютъ никакого сравненія съ мѣстнымъ. Тутъ для выдѣлки вина существуютъ даже два экологическихъ общества, одно изъ которыхъ собирается издавать журналъ. На помощь имъ пришла даже легенда. Въ этой Аркадіи существуютъ ущелья Чекко, а въ ущельяхъ когда-то стоялъ монастырь. Производили смиренные иноки вино, но оно не славилось вовсе. Монастырь былъ бѣденъ, богомольцевъ мало, кромѣ виноградниковъ, ничего почти не было, ходившіе за подаяніями монахи сами толстѣли, но въ обитель приносили мало… Такъ продолжалось до одного неожиданнаго случая. Разъ вздумалось черту пролетать надъ скалами Чекко, а въ храмѣ шла вечерня. Нечистый струсилъ до такой степени, что разсыпался жупеломъ — какъ разъ надъ монастырскими виноградниками. Съ тѣхъ поръ обитель и прославилась замѣчательно крѣпкимъ и веселымъ виномъ… Монастыри давно уничтожены въ Италіи, но виноградники эти остались и жупелъ до сихъ поръ здѣсь дѣлаетъ свое дѣло. Монахи собирали съ него до 100,000 франковъ въ годъ, а теперь доходъ возросъ до 290,000!… Этакъ, право, каждый пожелалъ-бы, чтобы черти почаще летали надъ его хозяйствомъ.

Я не знаю окрестностей болѣе красивыхъ, чѣмъ тѣ, которыми, по всей справедливости, гордится маленькій Конельяно. Въ мое пребываніе здѣсь собрался, было, небольшой литературный кружокъ; венеціанскій поэтъ и неутомимый агитаторъ итальянскаго объединенія, восьмидесятилѣтній старикъ Канини, стихи котораго наизусть зналъ когда-то каждый итальянецъ; профессоръ падуанскаго университета, Виченцо-де-Кастро, еще болѣе «ветхій день», но живой, какъ юноша, чуткій ко всему прекрасному, краснорѣчивый защитникъ Asigliinfantili въ этой странѣ, и нѣсколько другихъ. Нужно было видѣть, съ какимъ уваженіемъ конельянцы относились къ нимъ. Тутъ-же гостили, какъ называютъ въ Италіи, на «виладжіатурѣ», другіе писатели и ученые. Въ ихъ кружкѣ возникла, было, идея издавать конельянскую Газету, такъ какъ уже два года, какъ этотъ маленькій уголокъ оставался безъ своего органа. Мѣстное общество всполошилось. Какъ! чужіе люди будутъ намъ показывать примѣръ, что нужно дѣлать!… Заговорили по всѣмъ кофейнямъ, замѣняющимъ здѣсь клубы, на площади передъ новымъ портикомъ, ведущимъ въ верхнюю часть города, какой-то мѣстный профессоръ составилъ митингъ, и къ вечеру уже было собрано болѣе 25,000 франковъ на первый зубокъ новой газетѣ. Либералы конельянскіе сдѣлали это, какъ же было отстать консерваторамъ? Они живо начали подписку, и такъ какъ ихъ мало — каждый давалъ отъ 200 до 1,000 франковъ. Въ концѣ концовъ это составило около 15,000 франковъ. Теперь маленькій Конельяно будетъ имѣть двѣ газеты. Характеръ подписки здѣсь особаго свойства. Деньги не вносятся, а обезпечиваются на случай нужды въ нихъ газеты. Газета такимъ образомъ, ни къ чему не обязывается, кромѣ вѣрности политической партіи. Литературныхъ силъ сколько угодно: въ этомъ семитысячномъ населеніи до 27 итальянскихъ газетъ имѣютъ корреспондентовъ; кромѣ того, всѣ театральныя изданія также заявляютъ, что у нихъ въ Конельяно есть представители. Когда возвратившійся изъ Неаполя король Гумбертъ дѣлалъ смотръ войскамъ въ Норденоне, то въ качествѣ корреспондентовъ явились туда съ карточками отъ редакцій 117 человѣкъ. Это въ итальянскомъ-то Царевококшайскѣ! Нужно видѣть Конельяно утромъ, когда съ поѣздомъ приходятъ венеціянскія газеты "L’Adriatiea, ", «La Venezia», «Il Tempo», и другія, кофейни наполняются мигомъ, начинаются споры и дебаты, газеты комментируются, перечитываются, являются доморощенные ораторы, подумаешь, что совершилось какое-либо важное событіе. Кстати — когда королю Гумберту этотъ маленькій городокъ дѣлалъ торжественную втрѣчу, нужно было видѣть этотъ энтузіазмъ, слышать эти рѣчи. Всего болѣе впечатлѣнія на меня произвели рабочія ассоціаціи. Онѣ явились со своими знаменами, и мозолистыя руки съ такимъ жаромъ жали королевскую, что, я думаю, потомъ король долго растиралъ свою измятую. «Ты входилъ къ нашимъ братьямъ-работникамъ неаполитанскимъ, въ царство нищеты и смерти, тебя не остановило ничто, ты обнималъ умиравшихъ въ грязи и смрадѣ, давалъ поцѣлуй отравленнымъ болѣзнію устамъ, и теперь отъ полноты души по всему праву мы провозглашаемъ за тебя: да здравствуетъ Гумбертъ, первый работникъ нашего отечества!» Мужество и великодушіе Гумберта, именно, и этихъ республиканцевъ привязали къ его трону. Въ Беллуно — другомъ небольшомъ городкѣ — извѣстный республиканецъ Маджи при встрѣчѣ Гумберта во всеуслышаніе провозгласилъ: «За савойскую династію, пока она намъ даетъ такихъ королей, какъ Гумбертъ!» Великодушіе папы Льва, пожелавшаго устроить близъ Ватикана больницу для холерныхъ, поблѣднѣло нѣсколько, потому что это онъ сдѣлалъ тогда, когда холера уже прекратилась, и въ больницѣ надобности нѣтъ, такъ что онъ остался при одномъ добромъ намѣреніи. Кстати, точно такъ же, какъ республиканцы и клерикалы провозглашали тосты за короля Гумберта, непримиримые враги духовенства славили повсюду, дѣйствительно, отважнаго и великодушнаго архіепископа неаполитанскаго, кардинала Сенъ-Феличе. Въ Тревизо на одномъ банкетѣ за него былъ поднятъ бокалъ президентомъ мѣстныхъ свободныхъ мыслителей.

Подъ древними сводами конельянскаго собора я познакомился съ другимъ оригинальнымъ типомъ. Это — патеръ ближайшаго къ Конельяно городка, славящагося, своимъ дѣйствительно, прекраснымъ замкомъ. Патеръ оказался не только большимъ меломаномъ, но и композиторомъ… «Если вы любите музыку, — приглашалъ онъ меня — милости просимъ ко мнѣ».

— Вы сыграйте ему отрывки изъ своей оперы, — предложилъ синдикъ де-Карли, познакомившій насъ.

— Какой оперы?

— Падре написалъ оперу «Догаресса». И могу васъ увѣрить — я не знаю болѣе талантливой вещи за послѣдніе пять лѣтъ.

— Когда-же она будетъ поставлена.

— А вотъ я еще отдѣлаю ее немного и повезу въ Венецію.

— Сами и ставить будете?

— Кому-же другому?

— Гдѣ?

— Если примутъ, въ Фениче (лучшій театръ Венеціи). Кстати, послѣ долгаго молчанія, онъ открывается эту зиму.

Оказывается, что святой отецъ уже сообщалъ отрывки изъ этой оперы музыкальнымъ знаменитостямъ Италіи и они находили ихъ удивительными. Особенно поражаютъ страстностью и огнемъ дуэты тенора и сопрано и величавая партія баса. Музыкальныя занятія не мѣшаютъ, впрочемъ, патеру исправно дѣлать свое дѣло. Такихъ интересныхъ типовъ здѣсь не мало. Въ Венеціи — свободномыслящій президентъ свободномыслящаго общества Атенеумъ — патеръ Вернарди; знаменитый историкъ Венеціи — республиканецъ до мозга костей — патеръ Фулинъ… Отчего-же священнику не написать оперы и не поставить ея лично на сценѣ театра? Въ Беллуно мнѣ декламировалъ же собственное стихотвореніе въ честь Гарибальди — каноникъ, патріотическія пѣсни котораго распѣваются итальянскими радикалами.

— Да вѣдь Гарибальди былъ противъ папства!

— Я служу не папѣ, а Богу, передъ лицомъ котораго и святѣйшій отецъ въ Гимѣ, и я — одинаково ничтожныя величины.

А въ его стихахъ, напримѣръ, попадается слѣдующее четверостишіе:

На гордыхъ стѣнахъ Ватикана

Хотѣлъ ты знамя водрузить,

Чтобъ память славную Ріензи

У новыхъ римлянъ воскресить и т. д.

Какъ очаровательна поѣздка изъ Конольяно въ Витторію!.. Поѣздъ желѣзной дороги васъ въ полчаса уноситъ въ сумрачныя горы, посреди которыхъ въ улыбающейся солнцу долинѣ слились въ одинъ городъ Витторіи — два еще недавно враждебныхъ другъ другу мѣстечка Ченеда и Сіеравалле! И каждое съ старыми замками и соборами, каждое съ отличными новыми отелями, дающими самому капризному туристу и хорошій столъ, и опрятный уголокъ для отдыха… А горныя рѣки, съ веселымъ шумомъ бѣгущія по скаламъ внизъ черезъ Сіеравалле, а идиллическіе уголки, гдѣ, смирившіяся послѣ бѣшеной скачки съ уступа на уступъ, онѣ едва струятся подъ медлительно колышущимися вѣтвями ивъ, старые дворцы съ фресками знаменитыхъ венеціанскихъ мастеровъ, дряхлыя башни ни съ того, ни съ сего перегораживающія улицы, ветхія стѣны съ каменными львами св. Марка и бойницами, изъ которыхъ теперь ласково смѣется вамъ свѣжая, вся осыпанная поздними цвѣтами зелень… Мирно слившіеся теперь въ одно Ченеда и Сіеравалле во времена оны вели между собою войну не на животъ, а на смерть, они и заслонились одинъ отъ другаго длиннымъ рядомъ зубчатыхъ стѣнъ. Мало имъ показалось этого, они вывели стѣны до самыхъ макушекъ горъ. Самыя стѣны эти частію рухнули, только рядъ ихъ башенъ всползаетъ на крутую вершинку точно цѣпь часовыхъ… Послѣдняя на высотѣ… точно старикъ, вышедшій туда отогрѣться на солнце. А водопадъ — у самаго Сіеравалле, гремящій такъ шумно и весело, что какъ-то свѣтло и ясно становится на душѣ. Идешь по этимъ улицамъ, дышишь дивнымъ горнымъ воздухомъ и не знаешь, сонъ это или явь, и только въ «Веселой жираффѣ», гдѣ вамъ подадутъ чудесную форель, вы убѣждаетесь, что все это не призракъ, а дѣйствительность, и дѣйствительность весьма вкусная. Ѣмъ, значитъ, существую!

А потомъ опять старыя улицы… Неожиданно въ ихъ перспективахъ открываются вамъ или мрачная вершина утесистой горы, или заманчивая долина, или озеро, которое земля, точно зеркало, подставило, солнцу… До вечера ни за что не ушелъ-бы отсюда, а вечеромъ луна опять смотрится такъ мечтательно и нѣжно въ тихія воды, ея сіяніе такъ дивно льется въ благословенную долину Сіеравалле, что поневолѣ пропускаешь поѣзда и остаешься здѣсь до утра!… И потомъ нужно много усилій, чтобы выбраться изъ этой Аркадіи 19-го вѣка, хотя впереди ждетъ васъ задумчивая красавица Венеція, эта развѣнчанная, но еще царственная королева голубой Адріатики…

III.
Развѣнчанная Царица
(Очерки Венеціи).

I.
Итальянская граница. — Местра. — По лагунамъ. — Canalgrande въ лунную ночь. — Гондола и принчипе Гримани, — Разоренная аристократія, — Серенада. — Первое разочарованіе. — Per una lira!

Никогда Италія не производила на меня такого чарующаго впечатлѣнія, какъ шесть лѣтъ назадъ, когда въ чудесное лѣтнее утро я за Кормонсомъ переѣхалъ границу Венеціанской области. Все дальше отодвигались синія горы съ серебряными глетчерами, съ тѣнью едва замѣтныхъ ущелій, съ долинами, которыя чуть мерещились въ голубомъ туманѣ. Близость Адріатики давала себя чувствовать. Прохладный вѣтеръ оттуда едва-едва колыхалъ сплошь осыпанныя розовымъ цвѣтомъ миндальныя деревья. Все кругомъ принимало праздничный видъ: и зеленая равнина счастливой Ломбардіи, и городки, задыхающіеся въ своихъ ветхихъ стѣнахъ, какъ рыцарь, растолстѣвшій въ старыхъ латахъ, и веселыя рощи надъ быстро бѣгущими рѣчками, въ которыя глядится и наглядѣться не можетъ лазурное небо этого поэтическаго края. Въ душѣ воскресало что-то давнымъ-давно забытое. Безотчетная радость, приливъ дѣтскаго восторга, сознаніе счастья, желаніе слиться со всѣмъ окружающимъ и поскорѣе забыть все, что осталось позади — и больные нервы, и больныя мысли. На станціяхъ черномазыя веселыя лица, кучи полуголыхъ горластыхъ дѣтей, какія-то необыкновенныя рыжія красавицы съ глазами, мечущими пламя, но декорированныя въ такія ветхія рубахи, въ такія изодранныя и грязныя юбки, что передъ ними растерялся бы даже и Плюшкинъ. Мелкорослые солдатики съ цѣлыми гривами пѣтушьихъ перьевъ на головахъ, желтые таможенные, болѣе похожіе на канареекъ, словно только-что выскочившіе изъ трубы факино^[3], все это смѣялось, пѣло, орало, перекрикивалось, точно на перерывъ пробуя силу легкихъ. Каменныя деревни съ многоэтажными крестьянскими домами, въ коихъ не полагалось стеколъ вовсе, зато въ каждомъ окнѣ непремѣнно, точно на выставкѣ, красовалась та фаянсовая урна, которая по мнѣнію англійскаго сатирика, служитъ неопроверживымъ доказательствомъ цивилизаціи… И опять зеленыя поля, и лазурь далекихъ рѣкъ, и на чудной синевѣ небесъ, вѣющихъ благоговѣйною тишиною, розовыя, миндальныя деревья. Вонъ вдали бѣлый городъ такъ и свѣтится на солнцѣ. Надъ нимъ громадный замокъ, съ изящной старой башней и тополями вокругъ. Внизу изъ цѣлой массы домовъ, похожихъ на крѣпости, выдвигается мрачный соборъ, разомъ переносящій васъ въ средніе вѣка, такъ что даже страннымъ становится этотъ поѣздъ, на всѣхъ парахъ мчащійся мимо.

— Посмотрите, — объясняетъ мнѣ мой сосѣдъ. — Здѣсь родился знаменитый художникъ Чима де-Конельяно.

— Почему знаменитый!..

— Какъ почему!.. Потому… его всѣ считаютъ знаменитымъ. Онъ умеръ въ XVI столѣтіи; слѣдовательно, знаменитый. Я самъ изъ Конельяно, — значитъ, знаю.

Я вѣрю моему спутнику на-слово, тѣмъ болѣе что мнѣ это ничего не стоитъ. Мы попрежнему несемся мимо зеленыхъ холмовъ, увѣнчанныхъ замками, перелетаемъ черезъ граціозную Пьяве, на насъ надвигаются и потомъ опять отступаютъ назадъ мрачныя вершины величаваго Фріуля, въ идиллическихъ долинахъ котораго до сихъ поръ устояло вкрапленное среди итальянскаго населенія славянское племя. Ни Венеціанская республика, ни патеры, ни монахи ничего не могли подѣлать съ этими упорными «дикарями», которые непремѣнно хотѣли говорить на своемъ языкѣ и носить свой костюмъ. Они и до сихъ поръ отличаются отъ всего окружающаго населенія крупнымъ ростомъ, добродушными лицами и голубыми глазами, въ которыхъ точно отразилось это безоблачное, такое же, какъ и они, открытое небо, Спрезіаво, Ланчениго мелькаютъ мимо, оставляя въ памяти впечатлѣніе все той же мягко улыбающейся природы, все тѣхъ же зеленыхъ рощъ, глядящихся въ лазурныя воды.

— А вотъ Тревизо! — гордо указываетъ мнѣ тотъ же сосѣдъ.

— Тутъ тоже родился какой-нибудь знаменитый человѣкъ?

— У насъ въ Италіи на каждой пяди земли выросла дюжина знаменитыхъ людей… Италія когда то обладала цѣлымъ міромъ; потомъ у ней отняли все, даже ея личную свободу; но за нею остался геній всего міра!.. Въ Тревизо родился Парисъ Бордоне и… много другихъ.

— Кто же именно?

— Э! да развѣ можно припомнить всѣхъ? Вотъ, напримѣръ, Джироламо… Человѣческой памяти не хватитъ. У насъ вездѣ монументы, и въ деревняхъ!..

— Правда, что деревня Дуэ-Торри воздвигла монументъ повару?

— Правда!

— И онъ знаменитъ?

— А какже!..

Съ нѣкотораго времени Италію обуяла страсть ставить памятники. Въ городахъ — знаменитыхъ людей безъ числа. Въ селахъ таковыхъ не оказывалось. Рядомъ съ Дуэ-Торри — деревня Биссіо. Она ухитрилась воздвигнуть бюстъ какому-то фра Игнаціо, родомъ отсюда, который, неизвѣстно когда, неизвѣстно почему, написалъ неизвѣстно какую книгу. О ней знаютъ одно, что она существовала, а теперь ея нѣтъ. Въ Дуэ-Торри выросъ «знаменитый» поваръ, изобрѣвшій супъ изъ «pulpo»^[4] и необыкновенное пирожное изъ… капорцевъ. Счастливые соотечественники этого славнаго генія поставили ему надъ своимъ фонтаномъ монументъ: каменный столбъ, на столбѣ бронзовое пламя, а внизу надпись; «гори въ сердцахъ!» Почему «гори», на какомъ основаніи «въ сердцахъ» — такъ и осталось загадкой; но послѣ того «люди» изъ Биссіо уже не смѣли задирать носа надъ «людьми» изъ Дуэ-Торри…

Тревизо, о которомъ мы уже имѣли случай говорить, — большой городъ, случайно ставшій самымъ грамотнымъ въ Сѣверной Италіи. Королевство, вообще, не отличается особеннымъ образованіемъ народа, не смотря на свидѣтельство одного французскаго путешественника, толковавшаго, что здѣсь ежегодно тратятъ 17000000 на однѣ азбуки. Бѣдный галльскій гусь былъ введенъ въ заблужденіе фразой итальянской газеты «Фанфулла», не болѣе, не менѣе какъ о 17000000 inalfabetti. Туристъ принялъ слово inalfabetti за буквари, тогда какъ оно означаетъ именно «безграмотныхъ». Итальянскій журналистъ упрекалъ правительство въ томъ, что оно изъ своекорыстныхъ видовъ терпитъ въ странѣ 17000000 безграмотныхъ людей и ничего не предпринимаетъ для народнаго образованія. Тревизо нельзя сдѣлать этого упрека. Наряду съ своимъ чудеснымъ соборомъ Санъ-Піетро, городъ славится и школами, куда посылаютъ учиться даже изъ Венеціи…

Я не останавливался здѣсь на этотъ разъ, какъ-то не пришлось, — хотя тутъ въ церквахъ и галлереяхъ есть картины Тиціана, Себастіано дель Шомбо, Джіоржине, статуи Ломбардо и старинныя фрески. Фасады многихъ дворцовъ этого города до сихъ поръ еще замѣчательны стѣнною живописью, не смотря на то, что дожди и годы много поработали надъ уничтоженіемъ всѣхъ этихъ толстоногихъ нимфъ и грудастыхъ вакханокъ. Проводники съ особеннымъ удовольствіемъ останавливаютъ вниманіе туриста тамъ, гдѣ, точно на зло, стерлось все, кромѣ не имѣющей права гражданства части тѣла. Такъ она и торчитъ — на зло судьбѣ, бурямъ и самому времени.

— Ессо! — съ гордостію указываетъ онъ на необыкновенныя полушарія, гдѣ только-только не достаетъ карты небеснаго свода.

— Что же тутъ?..

— Вотъ у насъ какія синьоры были! Теперь такихъ дамъ нѣтъ уже, — съ сожалѣніемъ вздыхаетъ весь, точно выгорѣвшій на солнцѣ гидъ.

За Местрою вдали блеснуло море съ голубоватымъ маревомъ дворцовъ, церквей и башенъ.

Это — Венеція… Какъ я тогда приглядывался къ ней, какъ билось сердце, точно вотъ-вотъ сейчасъ должно было совершиться великое таинство, точно я ждалъ чуда! И чудо явилось. Развѣ не чудо этотъ умирающій, среди своихъ безчисленныхъ паллацо городъ?…

Во вторую мою поѣздку, я приближался къ Венеціи не днемъ, а ночью. Мѣсяцъ стоялъ уже высоко, и серебряное сіяніе его мерцало словно на зачарованныхъ лагунахъ. Вѣтеръ давно заснулъ, и все это зеркало недвижной воды вздрагивало только тамъ, гдѣ съ факеломъ на носу скользила по ней лодка рыболова, разгоняя направо и налѣво медлительные круги отъ лѣниво опускающихся веселъ. Ни деревца кругомъ, ни травки… Озаренное луною море и песокъ обнажившихся при отливѣ острововъ… И впереди все тоже самое, только ярко сверкающій огнями безчисленныхъ фонарей, полувоздушный миражъ, Венеціи замыкаетъ даль. Прохлада стоитъ надъ лагунами. Казалось, онѣ задумались, какъ задумалось это небо, какъ задумались кроткія звѣзды. Взглядъ старался отыскать въ голубомъ сумракѣ знакомые Торчелло, Мурано. Упорно предупреждая паровикъ поѣзда, высматривалъ я, скоро ли покажется громадная колокольня пьяццы Св. Марка, — мелькнетъ, словно дивный сонъ заснувшаго подъ вліяніемъ гашиша аравитянина, палаццо дожей и вся эта каменная поэма Большаго канала, — а лагуны все также уходили въ безконечную даль, и все также мечтательно ложились на нихъ серебряныя сѣти застоявшагося въ лазурной глубинѣ мѣсяца…

Венеція ушла прочь отъ земли. Посреди пустыннаго моря молча умираетъ эта развѣнчанная царица. Есть что-то невыразимо-грустное въ одиночествѣ великаго города. Почувствовавшій свою силу, годъ отъ году все больше и больше толстѣющій, веселый буржуа Тріестъ отбилъ послѣднее значеніе у этой красавицы, еще недавно самодержавно правившей не только Адріатикою, но и всѣмъ Средиземнымъ поморьемъ. Какъ всякій разбогатѣвшій мѣщанинъ, оретъ и бахвалится Тріестъ, захватываетъ въ свою черту подгородныя села, бухнетъ, давится — и все больше и больше старается разнести свое и безъ того громадное чрево. Къ нему идутъ суда на поклонъ, желѣзныя дороги везутъ ему отовсюду богатыя дани, къ его ногамъ ежедневно тысячи лодокъ сваливаютъ добычу окрестныхъ промысловъ, — а онъ знай только сводитъ свои счеты да прикидываетъ все больше и больше разрастающійся барышъ. Венеція, — эта эксъ-королева моря, тихо переноситъ свое несчастіе. Она не жалуется, но ропщетъ. Горе написано и въ ея величавыхъ чертахъ. Складки ея траурнаго наряда блекнутъ и сквозятся; золото ея Короны потускнѣло; но, рядомъ съ самодовольнымъ Тріестомъ, эта безмолвная царица еще болѣе выростаотъ въ нашихъ глазахъ. Великій городъ, какъ и великіе народы — не умираютъ разомъ. Ихъ агонія продолжительна. Цѣлые вѣка проходятъ надъ ними, — и черезъ тысячу лѣтъ еще будутъ стоять надъ голубою эмалью спокойныхъ каналовъ, опираясь на свои мраморныя колонны, посѣдѣвшіе отъ времени пустынные дворцы Венеціи…

И какъ хороши они были, эти палаццо, когда гондола, увозя меня отъ станціи желѣзной дороги, тихо, словно крадучись, скользила мимо нихъ! Точно она боялась разбудить тѣхъ, что спали за яркоосвѣщенными луною или уходившими въ ночную тьму колоннами… Одинъ за другимъ выдвигались передо мною эти дворцы, нетлѣнныя мощи старой Венеціи. Рѣдко-рѣдко гдѣ-нибудь на чердакѣ мерцалъ огонекъ въ жилкой комнаткѣ, гдѣ догорала какая-нибудь чахлая отрасль нѣкогда великаго рода. Выдвинется, развернется со всѣми своими дивными колоннами, карнизами, блеснетъ громадными окнами мертвый залъ — и снова уходитъ въ сумракъ, въ тотъ торжественный сумракъ, которымъ ночь, словно царственною мантіей, обвиваетъ славныя развалины. Вонъ цѣлый рядъ дворцовъ. Каналъ дѣлаетъ тамъ изгибъ и они всѣ передо мною въ голубоватомъ свѣтѣ, одинъ величавѣе другаго. А по сторонамъ разбѣгаются небольшіе каналетто. Одни — совсѣмъ черными щелями кажутся во тьмѣ. Изрѣдка мелькнетъ на нихъ огонекъ гондолы, и сама она смутнымъ силуэтомъ обрисуется посреди точно закутавшихся въ черный трауръ домовъ. Другіе — на свѣту. Лучи мѣсяца съ робкою ласкою скользятъ по блѣднымъ стѣнамъ, по тѣмъ же гордымъ и стройнымъ колоннамъ на тысячу лѣтъ заснувшихъ палаццо. Мраморный фасадъ храма весь въ барельефахъ, точно серебро съ чернью; бѣлый памятникъ среди пустынной бѣлой площади, обставленной бѣлыми домами; красивый мостъ, на которомъ мелькаетъ граціозная фигура куда-то торопящейся женщины. — Buona notte! — насмѣшливо кричитъ ей мой гондольеръ и она еще быстрѣе спѣшитъ въ узкій, какъ коридоръ, переулокъ. Все это мелькало мимо, когда лодка, оставивъ Большой каналъ, двинулась по болѣе прямому пути, черезъ маленькіе. Тутъ направо и налѣво, словно тѣни, внезапно подымающіяся изъ воды, торчали «пилоты» передъ старыми дворцами, сквозные балконы которыхъ висѣли надъ нами. Такъ и чудилось, вотъ-вотъ послышится робкій звукъ мандолины — и на балконъ выйдетъ вся зачарованная имъ прекрасная венеціанка. Наклонится надъ перилами и, замечтавшись, долго будетъ вглядываться въ таинственный сумракъ канала, отыскивая на немъ стройный силуэтъ угаданнаго ею юноши…

Но — увы! — прекрасныя венеціанки теперь пуще всего боятся диссентеріи и насморка, балконы старыхъ палаццо опустѣли и, вмѣсто, шелковыхъ и атласныхъ шлейфовъ, на нихъ болтается только вывѣшенное сушиться бѣлье, вовсе не интереснаго свойства. А если и покажется красавица за сквозными перилами, то поскорѣе спѣшите подальше отъ нея, потому что въ ея рукахъ вовсе не благоуханная роза, предназначенная вамъ, а какая-нибудь урна, содержимому которой суждено утонуть въ канавѣ. Не совсѣмъ пріятно принять это на свою голову…

Опять Большой каналъ, черный, мрачный, словно между двумя тюрьмами; Каналетто вывелъ въ него. Вся сверху донизу ярко освѣщенная гостинница. Гондола тихо подплываетъ къ мраморнымъ ступенямъ, купающимся въ водѣ. Толпа лакеевъ наверху уже высматриваетъ жертву.

— Синьору конте угодно номеръ?..

— Номеръ для принчипе! — кричатъ вверху.

— Аппартаменты для его свѣтлости! — подхватывается тамъ и тонетъ подъ аркадами стараго палаццо, обращеннаго въ современный Отель, съ буржуазнымъ комфортомъ, противъ котораго, кажется, протестуетъ каждый камень этого дома.

Крайне смущенный всѣми неожиданно обрушившимся на мою скромную голову титулами, выхожу изъ гондолы, но меня моментально подхватываетъ подъ руки швейцаръ и, точно стеклянную посуду, предаетъ въ другія руки…

— Я самъ… самъ пойду.

— Помилуйте… какъ можно… Господину графу отдохнуть нужно.

— Я вовсе не графъ! — оправдываетесь вы.

— Виноватъ… Я не узналъ принца… Готовы-ли комнаты синьору принчипе? — кричитъ онъ.

— Помѣщеніе для его свѣтлости во второмъ этажѣ! — отзываются оттуда.

Окончательно подавленный собственнымъ величіемъ, входишь въ «аппартаменты его свѣтлости». Послѣ всѣхъ этихъ титуловъ и пріемовъ, какъ можно торговаться? — «Развѣ принцы торгуются?» — такъ и написано на лицѣ лакея, показывающаго мнѣ номеръ. Что значитъ пятнадцать франковъ въ день для его свѣтлости?.. Но его свѣтлость предлагаетъ только пять. Печальное изумленіе во взглядѣ у кельнера. Онъ весь полонъ укора. Принцъ упорствуетъ… Синьору иль конто не дорого будетъ восемь?.. Не замѣчая разжалованія меня на одну степень, я стою на пяти… "Пять? — съ ужасомъ повторяетъ лакей точно не вѣря себѣ. Вы сказали пять?.. — «Да, пять…» Лакей безнадежно обводитъ стѣны грустнымъ взглядомъ, приглашая ихъ быть свидѣтелями этого оскорбленія. «Хорошо, — небрежно роняетъ онъ: — я уступаю этотъ номеръ господину форестьеру за семь». — «Больше пяти я не дамъ…» — «Тутъ жилъ донъ-Карлосъ» — стрѣляетъ онъ въ меня съ однаго борта. Я оказываюсь непроницаемымъ. «Но отсюда еще вчера выѣхалъ герцогъ Санъ-Джермано», — слѣдуетъ залпъ съ другаго борта. — «Мнѣ до этого никакого дѣла нѣтъ!»…Воздѣвъ глаза въ потолокъ, словно желая удостовѣриться, есть-ли небо надъ нами, онъ выскакиваетъ на внутренній балконъ и оретъ оттуда внизъ:

— Форестьеръ даетъ за княжескій номеръ только пять франковъ!

— Невозможно!.. Ты не ослышался-ли, Франческо?

— Нѣтъ… пять франковъ и ни чентезима больше.

— Сказалъ-ли ты, что еще недавно останавливался тутъ донъ-Карлосъ? Что еще вчера выѣхалъ оттуда герцогъ Санъ-Джермено, что это королевскій номеръ?

— Онъ ничего не хочетъ знать! — съ отчаяніемъ оретъ внизъ мой мучитель.

— Тогда покажи 172-й номеръ.

Наконецъ, меня, еще недавно «свѣтлость, принчипе и графа», величая уже просто «господиномъ», ведутъ и водворяютъ въ маленькой комнатѣ, съ громадною, похожею на какой-то алтарь друидовъ, кроватью.

— Есть-ли здѣсь солнцѣ? На солнечной-ли это сторонѣ?

— Здѣсь солнце всегда… Даже, когда его вовсе не нужно…

Подхожу къ окну и удостовѣряюсь, что оно упирается прямо въ стѣну какого-то дома. Показываю лакею.

— На пять франковъ солнца не купишь! — весьма резонно сообщаетъ онъ къ моему свѣдѣнію.

Наконецъ все это кончено. Въ дверяхъ является мой гондольеръ.

— Что вамъ?

Гондольеръ смотритъ гордо и — ни слова.

— Что ему нужно? — обращаюсь я къ лакею.

— Э! Что нужно!… Что нужно каждому человѣку? Ему надо «поощреніе».

— Я ему далъ.

— Вы дали какъ простому гондольеру. А онъ — принчипе!

Я даже привскочилъ.

— Какъ принчипе?

— Sono principi Grimani! — меланхолически подтвердилъ и самъ лодочникъ.

Потомъ это оказалось справедливымъ. Гондольеръ — настоящій князь изъ выродившагося и обѣднѣвшаго рода. Такими страхъ какъ богата Венеція, да и вся Италія также. У русскаго консула тутъ служилъ писцомъ послѣдній представитель знаменитаго рода графовъ Бембо! Его предки командовали арміями, избирались дожами Венеціи, а онъ сидѣлъ себѣ ежедневно отъ 9 до 3 часовъ за конторкой и писалъ бумаги за сто франковъ въ мѣсяцъ. На углу Мерчери и пьяццы Санъ-Марко долгое время торчалъ знакомый всѣмъ туристамъ чистильщикъ сапоговъ — единственный потомокъ князей Доріа-Спинелли. Принчипе съ такимъ удовольствіемъ получалъ свои десять сантимовъ, точно это была папская булла на владѣніе тѣмъ или другимъ островомъ, королевствомъ или областью. Въ Веронѣ только недавно умеръ послѣдній князь Костабилли, промышлявшій шахматной игрой. И всѣ эти принчипе, конты и герцоги здѣсь-до такой степени обезхлѣбились, что если въ молодости Господь въ неизрѣченной милостѣ своей не пошлетъ имъ какую-нибудь русскую старуху, мечтающую о красавцѣ мужѣ съ титуломъ, или англичанку — экономку богатаго лорда, желающую сдѣлаться на склонѣ дней своихъ «свѣтлостью», то они такъ и умираютъ чистильщиками сапоговъ, разнощиками газетъ, шарманщиками. Къ счастію, русскихъ дуръ много, очень много. И не одна крашенная старуха увѣнчала себя короною прогорѣвшаго рода, доставивъ ему новый блескъ при помощи капитала, нажитаго всякими неправдами цѣлыми поколѣніями Колупаевыхъ и Разуваевыхъ. И что странно-рѣдкій изъ этихъ контовъ ищетъ себѣ честныхъ занятій, правильнаго труда. Ни традиціи, ни воспитаніе не подготовили его къ этому, аппетитъ же унаслѣдованъ большой. Ну, и высматриваетъ себѣ титулованный молодой человѣкъ mia vacca vecchia (старую корову) изъ Россіи или мордастую лавочницу изъ Лондона. Если нельзя «честнымъ» вѣнцомъ устроить свою судьбу какъ-нибудь, — онъ не прочь и на содержаніе. Ему все равно, лишь бы были деньги. Положеніе женщинъ хуже. Не одна дукесса поступила здѣсь въ служанки, не одна принчипесса была продана въ публичные дома Александріи, Каира и Адена, устроенные спеціально для моряковъ… Я видѣлъ разъ потрясающую картину. Сидѣлъ я на пьяццѣ Плебишита въ Неаполѣ у кофейни. Вдругъ къ намъ подошелъ старикъ съ длинными сѣдыми волосами, прилично одѣтый. Меня поразило благородное лицо его, высокій станъ и пріемы, совсѣмъ не подходящіе къ нищему. Ему подавали кто сольди (пять сантимовъ), кто больше.

— Вы знаете, кто это такой?

— Кто?

— Бывшій богачъ, герцогъ***, — и при этомъ мнѣ назвали громкое въ Италіи имя.

— Вы шутите!…

— Спросите у кого вамъ угодно.

Герцогъ*** разорился и сталъ нищимъ. Въ Италіи это не исключеніе.

Не успѣлъ я переодѣться и сойти внизъ на большой болконъ, принадлежавшій равно всѣмъ жильцамъ нашей гостиницы, какъ съ канала послышались нервные, полные невыразимой прелести и южной страсти, звуки серенады. Въ тактъ съ ними плакали мандолины; каждый куплетъ ея подхватывался хоромъ… На темени недвижной воды обрисовывалась, вся въ красныхъ фонаряхъ, большая гондола. Нужно самому быть подъ синимъ ночнымъ небомъ, въ теплѣ и нѣгѣ этихъ сумерекъ слышать поэтическій напѣвъ, чтобы понять мой восторгъ… Разомъ нахлынуло прошлое… Воскресла старая Венеція!..

Vienl, la barca е pronta,

Lieve un aureetta spiro,

Tutto d’amor sospiro

L’onda, la terra, Il ciei!

(«Выходи! лодка ждетъ тебя, дышитъ легкій вѣтерокъ, небо, земля и воды — все о любви вздыхаетъ!»)

Точно весь охваченный жаждою страсти, желаніемъ, пѣлъ красивый теноръ. Я невольно скользилъ взглядомъ по всѣмъ окнамъ нашего отеля, желая угадать, какой счастливой красавицѣ адресуется эта серенада.

— Кому это — вы не знаете? — обратился я къ сосѣду.

— Что кому?

— Серенада. Какой дамѣ и кто даетъ?

— Вовсе не дамѣ. Это — такъ, per ma lire (за одинъ франкъ).

— Не можетъ быть!

Но — увы! — въ эту самую минуту теноръ смолкъ. Послѣдній отголосокъ хора отзвучалъ за нимъ. Замерли точно молившія о чемъ-то струны…

Пѣвецъ преспокойно протянулъ шляпу за лирами и просто сольдами. Оказалось, что «лодка была готова, дулъ тихій вѣтерокъ, небо, земля и воды вздыхали о любви» — только для того, чтобы синьоры форестьеры набросали какъ можно болѣе денегъ въ черную шляпу красиваго тенора…

Плохо быть романтикомъ въ современной Италіи…

— Кто-жъ это такіе?..

— Э, люди! — весьма убѣдительно отвѣтилъ мнѣ венеціанецъ, стоявшій рядомъ.

— Чѣмъ же они занимаются? пѣвцы или что-нибудь другое?

— Они занимаются всѣмъ. Этотъ вонъ баритонъ — портной, я ему вчера еще отдалъ шить штаны; а теноръ — сапожникъ. Когда свободно, — они поютъ и получаютъ за это деньги.

— Хорошій голосъ!

— На водѣ и вы споете хорошо. Въ комнатѣ ничего не стоитъ, — нельзя было-бы слушать. Въ такую ночь всякій пѣвецъ хорошъ!

Изъ такихъ-то сапожниковъ порою выходятъ Мазини, изъ портныхъ — Рубини.

Для уличныхъ пѣвцовъ здѣсь есть свой репертуаръ. Кромѣ того, они поютъ романсы Денца, Тости и Коста, а тамъ, гдѣ много русскихъ, какъ, напримѣръ, во Флоренціи и Неаполѣ, неожиданно услышишь: «Я васъ люблю», «Въ часъ роковой», «Скажите ей» и т. п.

Вернувшись къ себѣ въ номеръ, я отворилъ окно и долго смотрѣлъ во тьму мрачнаго канала внизу. Надъ нимъ сіяло яркими звѣздами ночное небо. Свѣтъ мѣсяца разливался вверху, безсильный проникнуть сюда между этими высокими и угрюмыми стѣнами старыхъ палаццо… Вдали послышался крикъ… Два огонька — двѣ гондолы скользили одна на другую и медленно разошлись. Въ водѣ блистали ихъ отраженія, будто двѣ точки съ запятой. Скоро гондолы свернули въ боковые Каналетто, — мертвое молчаніе здѣсь уже не нарушалось ничѣмъ…

II.
Венеты. — Кто прародители: Адамъ съ Евой или Фаэтонъ съ нимфой Солой? — Дѣвичьи рынки. — Венера плѣшивая. — Двѣнадцать свиней за дюжину канониковъ. — Прогулка по Canal grande днемъ. — Палаццо. — Изъ славнаго прошлаго. — Блескъ царицы моря и ея паденіе.

Венеціанцы до сихъ поръ еще не могутъ разобраться толкомъ, отъ кого они происходятъ. Записывались они въ сыновья къ галламъ, сарматамъ, германцамъ, скиѳамъ, даже пафлагонцамъ, какъ кому нравилось, — все равно: отцы не оставили наслѣдства, которое пришлось бы дѣлить. Въ одномъ они увѣрены непоколебимо, что нѣтъ народа древнѣе ихъ. Слабость весьма простительная и, во всякомъ случаѣ, удобная. Точно также и я, и вы принадлежимъ къ древнѣйшему роду въ мірѣ, ибо одинаково происходимъ отъ Адама и Евы. Кромѣ Адама и Евы, надъ произведеніемъ на свѣтъ венеціанцевъ потрудились — и Фаэтонъ, ибо обширные лѣса, зелеными облаками заволакивавшіе нѣкогда устья р. По, назывались дебрями Фаэтона, — и Язонъ съ Геркулесомъ, такъ какъ тотъ и другой являлись сюда, по мѣстнымъ легендамъ. Оракулъ Геріонъ приказывалъ имъ даже бросить золотые дары въ источники Абано. Легкомысленная нимфа Сола, славившаяся почище Сарры Бернаръ своими «любвями», путалась тутъ же на берегахъ озера Арква. Венеціанцы, называясь еще венетами, воевали, какъ всѣ на свѣтѣ, съ разными непріятелями, пока всемірная пьевра — Римъ не захватилъ и ихъ своими липкими и, цѣпкими присосками. Плиній свидѣтельствуетъ, что они при этомъ не потеряли чистоты нравовъ, а чистота нравовъ доходила, напримѣръ вотъ до чего. Разъ въ годъ, всѣ достигшія извѣстнаго возраста дѣвицы собирались передъ судьями городовъ для полученія аттестата зрѣлости… Туда же сходились и юноши. Послѣдніе выбирали себѣ между ними невѣстъ, какъ на невольничьемъ рынкѣ, не соображаясь съ желаніями понравившейся имъ венетянки. Разумѣется, раньше всего въ тиражи выходили хорошенькія, но отъ этого мордастыя и косолапыя какъ нѣкогда въ Вавилонѣ, только выигрывали. За красивыхъ юноши должны были платить выкупъ, который весь полностію поступалъ въ приданое уродамъ. Итакъ, благодаря мудрости первобытныхъ установленій, самыя противоестественныя дѣвицы, вполнѣ обиженныя природою, обрѣтали себѣ мужей.

Венетянки были знамениты и другимъ. Въ 238 году тиранъ Максиминъ осадилъ населенную венетами Аквилею. Граждане защищались отчаянно. Но въ концѣ концовъ у нихъ не хватило веревокъ для луковъ. Аквилеянки, долго не думая, обрѣзали свои волосы и отдали ихъ воинамъ. Въ честь этихъ дамъ была выбита медаль, съ изображеніемъ храма и надписью: «Венерѣ плѣшивой». Венеты всетда были трудолюбивымъ народомъ съ изящными наклонностями. Въ Альтинумѣ, Градо, Каорлѣ, Эквиліо, Торчелло, Маламокко — мастерскія были похожи на муравьиныя кучи, такъ много тамъ кипѣло рабочихъ, греческіе мозаисты съѣзжались сюда, находя тутъ тысячи учениковъ. Венеты издавна привыкли къ морю. Кассіодоръ говоритъ, что ихъ жилища были похожи на гнѣзда морскихъ птицъ. Они обнажались во время отливовъ, въ приливъ же казались плавающими въ водѣ. Богачи и бѣдняки жили тамъ одинаково. Равенство царило всюду. Вѣчное пребываніе среди моря дѣлало ихъ сильными, здоровыми, предпріимчивыми и смѣлыми. Сюда же переселялось все, что искало свободы и простора. Венеціанцы до сихъ поръ вспоминаютъ о первыхъ фамиліяхъ своихъ начальниковъ. Эти и образовали историческую аристократію, предшествовавую денежной. Таковы были семьи изъ Гераклеи и Альтината. Партечинази — «мудрые и благосклонные», Кандіани — «смѣлые и воинственные». Барболини изъ Пармы «преизбыточественные», Чентраничи «могущественные», Сальво изъ Бергамо «миролюбивые», Масталичи изъ Реджіо «храмостроители и грѣшники», Маджи — «взбалмошные и забіяки», Маврочени изъ Мантуи «мужественные», Вранцони изъ Гардо «кроткіе», Фаліеро изъ Фано «добрые», Калоприни изъ Кремоны «великолѣпные и гордые». Монканичи (Мончениго) «обильные слугами», Валлорессо «насмѣшники и маловѣрные», хотя тоже и строители храмовъ, Контарини изъ Конкордіи «благодѣтели и добрые совѣтники», Барбариго — «ученые и созидатели», Сапонари изъ Салона «соорудители памятниковъ», Пинтори — «искусные въ художествахъ», Сапинти «воздѣлыватели земли». Вилліарени-Масталичи «златоносцы»…

Такимъ образомъ, сохранились не только имена первыхъ строителей и насельниковъ Венеціи, но и характерныя черты, присущія ихъ семьямъ. Они были «majores», и тотчасъ же образовали классъ почетныхъ — ottimati, потомъ преобразовавшись въ патриціевъ… Вмѣстѣ съ богатствомъ они перенесли съ собою сюда и знанія и благородную страсть къ архитектурному творчеству. Такимъ образомъ, все то, что создало Венецію, находилось въ зародышѣ у Венетовъ, а когда создалась нынѣшняя Венеція, когда нашествіе варваровъ выгнало Венетовъ изъ городовъ на лагуны Адріатическаго поморья, тогда эти свойства развились еще шире и ярче подъ вліяніемъ фамилій, которыя только что были перечислены. Народъ тотчасъ же нанесъ землю и покрылъ ею болотины, называвшіяся дотолѣ «могилами», вырылъ и провелъ каналы, соорудилъ пристани и убѣжища для судовъ, вырылъ колодцы, разработалъ окрестные луга, посадилъ виноградники и фруктовыя деревья, обвелъ сады настоящими укрѣпленіями, чтобы избавить ихъ отъ бѣшенства морскихъ волнъ, выставилъ мельницы и сталъ варить соль. «Кассіодоръ» вамъ скажетъ, что тоже и ранѣе дѣлали Венеты. Въ то самое время, какъ вокругъ замковъ Тосканы плебеи развращались и обезличивались, въ Римѣ, подъ новымъ игомъ, народъ и патриціи переживали агонію рабства, — здѣсь работало смѣлое, сильное и предпріимчивое племя лицомъ къ лицу съ заманчивою далью лазурнаго моря. Умиравшая на континентахъ цивилизація развилась на островахъ съ изумительною быстротою. Сначала всѣ бѣглецы жили одною общиной, потомъ явились отдѣльные, болѣе могущественные роды, началась борьба, междоусобіе. Всѣ эти маленькіе тогда города: Альтинумъ, Мурано, Лидо, Экиплія, Гераклея, Маламокко — таскали за волосы другъ друга и взаимно избивали младенцевъ, пока самый настоящій Иродъ — Венеція, основанная на островахъ Ріальто, не забрала ихъ всѣхъ въ руки. Сначала Венеціей управляли греки, вслѣдъ за ними Падуа посылала сюда трехъ консуловъ, потомъ — эти общины выгнали консуловъ — и разбились на maggiori и minori. Борьба между большими и малыми закончилась «Вечерею великаго совѣта» (Serrata del Maggior cousiglio), установившею привилегіи правящаго класса. Первый дожъ былъ избранъ въ 697 г. въ Гераклеѣ, гдѣ на это торжество собралось духовенство Венеціанское, патриціи, граждане и представители окрестнаго населенія. Тутъ же былъ установленъ высшій судъ выборнаго, которому наравнѣ съ послѣднимъ гражданиномъ подчинялись и дожи. Но дожъ сидѣлъ въ Гераклеѣ. Это было неудобно Венеціанскимъ городамъ, и Маламокко избрало у себя свои власти. Наконецъ и Ріальто сдѣлалъ то же самое. Явились «военные магистры», управлявшіе вмѣстѣ съ дожами. Дожи изгонялись и снова возвращались, никогда не пользуясь правомъ королевской власти. Потомъ тоже продолжались отдѣльныя вспышки, начинались войны, но онѣ только служили къ вящшему прославленію царицы моря. Она, впрочемъ, вела свои войны болѣе въ юмористическомъ тонѣ въ тѣ первыя времена своего существованія. Вотъ, напримѣръ, городъ Градо. Онъ захотѣлъ было забрать Венецію въ лапы. Венеціанцы вооружились, разбили его защитниковъ и, зная, что всему дѣлу причина патріархъ этого мѣста съ двѣнадцатью своими канониками, сковали ихъ и увезли къ себѣ. Время было строгое. Венеціанцы рѣшили казнить ихъ всѣхъ; но вмѣшался папа. Плѣнныхъ отпустили съ условіемъ, чтобы они изъ города Градо ежегодно, на масленицу, доставляли въ Венецію быка и дюжину свиней, которые должны были играть ихъ роль. Сію почтенную компанію, въ зловѣщемъ числѣ тринадцати, водили по всѣмъ улицамъ и потомъ торжественно предавали обезглавленію на пьяццѣ. Подать эта поступала очень долгое время, пока уже послѣдующія поколѣнія градчанъ съ ихъ канониками не доказали полной покорности могущественной республикѣ на островахъ Ріальто.

И затѣмъ вся исторія этой изумительной республики, ея древняя доблесть, рабочія общины, равенство передъ закономъ, смѣлыя экспедиціи въ самые отдаленные закоулки земного шара, храбрость ея солдатъ-купцовъ, предпріимчивость гражданъ — все это поселяетъ въ каждомъ безграничное удивленіе къ доблестямъ и духу перваго періода венеціанской исторіи. Каждый гражданинъ Венеціанецъ, не исключая патриціевъ — являлся и солдатомъ. Даже на военныхъ галерахъ для гребли Венеціанцы не употребляли плѣнныхъ и каторжниковъ, прикованныхъ цѣпями къ сидѣнью и весламъ. И для этой службы существовала общеобязательная повинность. Каждый Венеціанецъ тѣхъ временъ умѣлъ стрѣлять изъ арбалетовъ. Это вмѣнялось ему въ непремѣнный долгъ. Сильнѣйшіе изъ юношей, достигшіе 15-лѣтняго возраста, въ праздничные дни собирались на берегу св. Марка — садились въ длинныя лодки ganzaruoli и отправлялись въ Санъ-Николо де-Лидо, гдѣ обучались стрѣльбѣ, во время игръ и торжествъ. Всякій, достигая 15 лѣтъ, записывался въ «стрѣльцы», — званіе, въ которомъ числился до 35-лѣтняго возраста. Двѣнадцать стрѣльцовъ образовывали первую и низшую военную ячейку — «duodene», имѣвшую вождя. Въ duodene патриціи служили наравнѣ съ нищими. Эта внутренняя милиція была отлично обучена своему дѣлу. Такимъ образомъ, всѣ города Венеціи составили одинъ вооруженный народъ. Двѣнадцать duodeno составляли уже болѣе высокую военную единицу. Въ 1299 г. государство построило вездѣ тиры для стрѣльцовъ, такъ что вскорѣ у Венеціанцевъ не было соперниковъ въ метаніи копій и стрѣлъ. Совѣтъ десяти самъ назначалъ начальниковъ для стрѣльцовъ, обязанныхъ слѣдить за упражненіями въ стрѣльбищахъ. Лучшіе стрѣльцы отличались особыми наградами и знаками. Въ народные праздники и торжества правительство употребляло всевозможныя усилія, чтобы развивать въ нихъ страсть къ тѣлеснымъ упражненіямъ и военнымъ забавамъ.. Даже не отступали «для развитія мужества» передъ драками городовъ съ городами и однихъ кварталовъ съ другими. По законамъ страны, такія драки не должны были вызывать вражды. Народъ въ самой Венеціи раздѣлялся на двѣ партіи Castellani (живущіе къ востоку отъ большого канала) и Nicoloiti (къ западу); первенство въ бояхъ переходило то и дѣло отъ одной къ другой. Регаты устраивались очень часто, и весь народъ принималъ въ нихъ обязательное участіе. Любимѣйшимъ праздникомъ для народа были турниры, отличавшіеся здѣсь невѣроятною роскошью. Въ дни ихъ вся Венеція горѣла пурпуромъ и золотомъ. Серебряные щиты, яркіе восточные ковры, знамена, пышныя хоругви, картины, гирлянды цвѣтовъ сплошь покрывали стѣны. Войны сверкали драгоцѣнными каменьями, какъ чешуей. Побѣдители получали украшенные такими же каменьями вѣнцы. Шитые золотомъ и шелкомъ ковры падали съ высокихъ балконовъ до самой площади. «Чужеземцевъ ошеломило такое великолѣпіе»! восклицаетъ въ 1864 году Петрарка, присутствовавшій въ ложѣ у дожа во время турнира, даннаго въ честь завоеванія Кандіи. Бойцы на эти турниры пріѣзжали отовсюду, но рѣдко имъ удавалось вырвать побѣду у искусныхъ во всякомъ «военномъ дѣйствіи» Венеціанцевъ. Въ X вѣкѣ уже являются нобили, но значеніе ихъ пока еще ничтожно, сравнительно съ волею народа. Когда дожъ Пьетро Кандіано IV желалъ усилить свою власть на счетъ свободы гражданъ, Орсело зажегъ его дворецъ и убилъ тирана съ его сыномъ на паперти церкви св. Марка. Въ распряхъ богатыхъ и знаменитыхъ фамилій народъ всегда стоялъ на сторонѣ правыхъ. Вся борьба Морозини съ другой могущественной фамиліей Калоприни доказываетъ это. Никому изъ нихъ не удавалось захватить въ руки власть, потому что на него сейчасъ возставали другіе, а республика въ тѣ времена шутить не умѣла. Какъ-только она стала на ноги, тотчасъ же всѣ преслѣдуемые, всѣ гонимые нашли въ ней вѣрное убѣжище. Во времена ея блеска требованія императоровъ безсильны были заставить выдать какого-нибудь эмигранта, довѣрившаго свою жизнь и свое несчастіе Венеціи и ея учрежденіямъ. Народъ, игравшій сначала первую роль даже во внѣшнихъ сношеніяхъ республики, потомъ уступилъ ее аристократіи, но въ своемъ обиходѣ для себя самого удержалъ свободу и самоуправленіе и не только удержалъ, но создалъ нѣсколько республикъ въ одной. Корпораціи ремеслъ, искусствъ и ассоціаціи такъ называемыхъ fraglie являлись именно такими республиками. Въ самые первые годы существованія Венеціи, точно подчиняясь химическому сродству, ремесла сосредоточивались въ коллегіи или братства. Въ Х-мъ вѣкѣ многіе изъ такихъ были уже могущественными и имѣли статуты, которые впослѣдствіи, въ XIV вѣкѣ, стали называться Mariegole (отъ лат. Matricula). Братства совершали чудеса. Благодаря имъ, развивались общественныя учрежденія, укрѣплялись народныя арміи, снабжались тысячи судовъ, сооружались соборы. Аристократія стремилась подчинить себѣ дожей, и управленіе страной — братства являлись оплотомъ свободы и независимости отъ нихъ индустріи. Борьба эта кончилась полною побѣдою ремесленныхъ общинъ. Онѣ окончательно сложились послѣ того, какъ было установлено, что никто не смѣетъ заниматься тѣмъ или другимъ мастерствомъ, не записавшись предварительно въ «матрикулы». Чтобы опереться на дѣйствительно неодолимую силу, аристократія вступила въ союзъ съ братствами. Братства богатѣли не по днямъ, а по часамъ. Богатѣйшіе члены ихъ, умирая, оставляли братству все состояніе. Каждое братство образовывало школу Scuole, обладавшую своими сооруженіями, церквами, картинными галлереями и благотворительными учрежденіями. Управляя Scuole’ами, братства избирали свободно «gastaldi» съ помощниками vicario. Въ каждомъ братствѣ была своя аристократія изъ «мастеровъ» учителей — capi mistri — но это была аристократія живая, обновлявшаяся постоянно притокомъ свѣжихъ силъ. Grarzoni становились работниками, а работники дѣлались capi mistri. Grarzoni должны были имѣть не менѣе двѣнадцати лѣтъ; мальчиками они были отъ 5—7 лѣтъ, послѣ чего становились работниками. Черезъ три года работникъ могъ держать экзаменъ на мастера и, получивъ эту степень, имѣлъ право открыть лавочку или мастерскую. Общественное призрѣніе и помощь въ этомъ братствѣ были организованы ранѣе, чѣмъ кто-либо въ Европѣ думалъ еще объ этомъ. Честный работникъ въ старости содержался братствомъ, хоронился на его счетъ, и его до могилы въ торжественной процессіи сопровождала вся Scuola. Вдова и дѣти воспитывались и содержались братствомъ. Всякое ремесло имѣло свою больницу, свой пріютъ, свои училища. До сихъ поръ Венеція славится палаццо, выстроенными нѣкогда для этихъ цѣлей ремесленными товариществами. Они не только превосходно сооружены, но содержатъ въ своихъ стѣнахъ чудеса искусства. Братства хвалились ими, и ихъ дворцы пережили своихъ хозяевъ. Бродя по Венеціи, даже попадаешь на площади, гдѣ передъ вами вдругъ вырастетъ чудный фасадъ зданій въ чешуѣ барельефовъ, съ инкрустаціями, бросающій свою величавую тѣнь на все окрестъ. Разспросишь и узнаешь, что нѣсколько вѣковъ тому назадъ онъ былъ сооруженъ тѣмъ или другимъ братствомъ. Предразсудки здѣсь не имѣли мѣста. Во всѣхъ другихъ государствахъ евреевъ запирали въ отдѣльныя части городовъ, охотились за ними, какъ за дикими звѣрями; въ Венеціи напротивъ: уже въ 1268 году, по декрету дожа Лоренцо Тіеполо, еврей Давидъ изъ Негропонта получилъ званіе гражданина республики. И это не было рѣдкимъ исключеніемъ. Венеція одна строила больше кораблей, чѣмъ весь тогдашній міръ, при этомъ соблюдался строго только законъ: ни одинъ строитель и арматоръ судовъ не смѣлъ ихъ продать не-венеціанцу. Республика стремилась къ тому, чтобы весь флотъ принадлежалъ ея гражданамъ. Ежегодно правительство сооружало шесть громадныхъ эскадръ на счетъ государства, въ нихъ числилось 86,000 матросовъ, надъ подготовкой ихъ работало 16,000 работниковъ въ арсеналѣ и число кораблей, входившее въ эти эскадры, равнялось 8,300. Граждане въ этомъ отношеніи конкурировали съ правительствомъ и сооружали еще болѣе эскадръ для торговли съ отдаленными странами. Венеціанскіе сады и замки, благодаря этому, воздвигались въ Далмаціи, Албаніи, Румыніи, Греціи, Требизондѣ, Сиріи, Арменіи, Египтѣ, Кипрѣ, Кандіи, Пулліи, Сициліи и другихъ странахъ, островкахъ и королевствахъ, гдѣ Венеціанцы находили выгоду, удовольствіе и безопасность. Корабли Венеціанцевъ ходили въ Марокко; въ Азовѣ у татаръ скупали китайскія и индійскія сокровища. Марко Поло смѣло проникъ въ глубь Азіи; двое братьевъ Вено изъ знатнѣйшихъ патриціевъ отыскали путь въ Исландію, открыли Гренландію. Цѣлымъ вѣкомъ ранѣе Христофора Колумба, Венеціанцы касаются Лабрадорскаго берега. Венеціанская монета обращалась всюду, даже въ Китаѣ она имѣла право гражданства. Ее находили въ отдаленныхъ окраинахъ Африки, въ Россіи. Дукаты и дукателло, маркучіо, николо, гроссы или матапане, квартаролло, гиношелло, моццанино и наконецъ цехины были извѣстны въ цѣломъ мірѣ. Войска ихъ, предводимыя геніальными вождями, разбиваютъ непріятеля всюду, гдѣ онъ подымается противъ льва св. Марка. Республика растетъ и крѣпнетъ. Всевозможныя сокровища приливаютъ къ ней отовсюду, и вмѣстѣ съ этимъ въ цвѣтущій организмъ ея мало-по-малу проникаетъ ядъ. Еще нѣсколько вѣковъ — и Венеція неузнаваема! Куда дѣвалась первоначальная строгость ея нравовъ! Сначала византійское вліяніе, потомъ иныя ввели порчу въ складъ ея жизни. Въ этомъ отношеніи венеціанцы по справедливости проклинаютъ память жены дожа Доминико Сельво, дочери византійскаго императора Константина Дукаса. Она держала сотни рабовъ, занятыхъ только тѣмъ, что каждое утро они ходили собирать росу съ цвѣтовъ. Лишь этою росою она могла умываться. Другія сотни рабынь умащали ее тѣло, одѣвали ее. Когда она стала отъ множества косметиковъ и духовъ гнить заживо, Венеціанцы придали этому значеніе Божьей кары. Но было ужо поздно. Такой образъ жизни понравился ихъ женщинамъ. Порча стала развиваться съ страшною быстротою. Даже жены работниковъ поддались ей, и всѣми проклинаемая догаресса Сольво все-таки сдѣлалась ихъ образцомъ. Страшная участь ея не пугала ихъ. Ея женщины становятся куртизанками, правители — продажными, солдаты забываютъ о повиновеніи вождямъ. Монастыри являются гнѣздами разврата; въ палаццо дожей создаются заговоры противъ республики. Изнѣженные нобили, утратившіе древнія доблести, живутъ только ради наслажденій, — и, въ концѣ концовъ, Венеція гибнетъ. Одинъ народъ ея еще кричитъ въ лицо своему врагу: «да здравствуетъ левъ св. Марка!» — хотя у этого льва давно уже вырвали зубы и когти и самого его засадили за прочныя рѣшетки. Ниже мы разскажемъ менѣе извѣстныя историческія событія изъ временъ паденія Венеціанской республики. Теперь же не будемъ на нихъ останавливаться. Всегда чувствуешь себя лучше, обращаясь отъ мрачнаго прошлаго даже и къ такому печальному настоящему, какимъ оно является теперь среди пустынныхъ каналовъ и мертвыхъ дворцовъ этой развѣнчанной царицы голубого моря…

Утромъ, когда я вышелъ на балконъ общей залы нашего отеля, очарованію моему не было границъ.

Сколько потомъ я ни посѣщалъ Венецію, эту жемчужину Италіи, — а я былъ здѣсь пятнадцать разъ и каждый жилъ подолгу! — всегда она производила на меня новыя и новыя впечатлѣнія. Это — геніальная поэма съ безчисленными красотами, которыя даются не сразу. Чѣмъ больше читаешь ее, тѣмъ выпуклѣе и рѣзче выступаютъ передъ вами ея достоинства. Въ голубоватомъ блескѣ теплаго утра, подъ темно-синимъ южнымъ небомъ, изъ неподвижныхъ водъ каналовъ и лагунъ, въ безконечную даль раскидывалась передо мною такая грандіозная панорама мраморныхъ дворцовъ и храмовъ, стройныхъ колоннадъ, величавыхъ памятниковъ, смѣло изогнутыхъ мостовъ, кружевъ изваянныхъ изъ камня, окаймлявшихъ палаццо и церкви, мавританскихъ, готическихъ и византійскихъ оконъ, полувоздушныхъ балконовъ, зубчатыхъ кровель, высокихъ остроконечныхъ башенъ несчетныхъ соборовъ, — что глаза не имѣли силы оторваться отъ этой полуфантастической картины. Чувствуешь безсиліе слова, говоря о Венеціи. Кисть можетъ передать контуры и силуэты ея архитектурныхъ сокровищъ, общій видъ ея каналовъ, но чѣмъ замѣнить этотъ солнечный свѣтъ, ласкающій вѣковѣчные мраморы, эти благоговѣйныя воды бирюзовыхъ лагунъ, это мечтательное небо, словно погруженное въ созерцаніе дивныхъ красотъ, развернувшихся подъ нимъ!.. Какъ передать золотистый колоритъ колоннъ, безчисленныя краски опирающихся на нихъ карнизовъ и, главное, какъ уловить поэтическую, млѣющую въмягкомъ сіяніи даль, это «все», въ которомъ каждая отдѣльная подробность кажется только словомъ, строкой одного общаго художественнаго и законченнаго стихотворенія.

Долго, долго смотришь и не разсуждаешь, не понимаешь ничего… Чувствуешь только, что какія-то блаженныя волны затопляютъ душу, что жизнь кажется безконечно-прекрасной. Потомъ уже, наглядѣвшись и налюбовавшись на «все», начинаешь отличать отдѣльныя детали. Вотъ впереди, за просторомъ лазурной лагуны, стройно рисуется высокой и красивой башней Санъ-Джіордіо Маджіоро, съ мраморной площадки котораго часа черезъ четыре грянетъ полуденная пушка. Далѣе, за Джіудеккой, весь утонулъ въ золотистомъ блбекѣ солнца, уже затопляющаго дали, С.-Джіовани. Ближе Punta della Saluta съ великолѣпнымъ соборомъ св. Маріи, возносящимся кверху безчисленными статуями, подставляющимъ все тѣмъ же мягкимъ лучамъ венеціанскаго утра свои изящные мраморы. Барельефовъ и фронтоновъ его совершенно достаточно, чтобы понять все величіе, всю мощь человѣческаго генія, создающаго изъ камня такія чудеса. По другую сторону Canal grande — Riva degli Schiavone — палаццо дожей, колонны со св. Ѳеодоромъ и львомъ св. Марка, соборъ, прокураціи, — короче, вся эта на вѣки вѣчные записанная на камняхъ и мраморахъ величавая лѣтопись Венеціанской республики, и впереди — дворцы за дворцами, каждый поставленный отдѣльно, каждый могущій сдѣлать замѣчательнымъ любой городъ, а здѣсь играющій роль только частности, только одного штриха въ грандіозной картинѣ. По каналамъ снуютъ черныя гондолы съ стальными гребнями на носу и силуэтами гребцовъ, которые, стоя впереди и на кормѣ лодки, быстро передвигаютъ ее по ласкающей глаза своими полутонами и тѣнями водѣ каналовъ. А этотъ народъ, эта южная толпа, беззавѣтно веселая, крикливая и никогда не становящаяся назойливой, слишкомъ шумной, всегда знающая чувство мѣры, останавливающаяся тамъ, гдѣ крикъ рѣжетъ ухо, гдѣ движеніе оскорбляетъ глазъ!.. Смотришь, смотришь — и опять чувствуешь каждымъ нервомъ, какъ хороша жизнь здѣсь, подъ этимъ небомъ, подъ этимъ солнцемъ!..

Каждый туристъ, разумѣется, прежде всего, спѣшитъ сдѣлать поѣздку по Большому каналу. Но какъ мало увидитъ и перечувствуетъ тотъ, кто удовлетворится однимъ, двумя курсами на пароходахъ, нѣсколько разъ въ день перевозящихъ пассажировъ отъ Giardini publici къ желѣзной дорогѣ и обратно. Это необходимо сдѣлать для ознакомленія съ «общимъ» Большаго Канала, какъ визитъ, за которымъ слѣдуетъ болѣе тѣсное сближеніе. Потомъ — гондола, съ тѣмъ только, чтобы крышка ея была снята, и вся даль въ явь открывалась бы передъ вами. Я не знаю ничего очаровательнѣе этихъ экскурсій по каналу. Гондола скользитъ тихо-тихо; бирюзовая влага едва-едва плещется около; одинъ палаццо за другимъ медленно выступаютъ передъ вами всѣми своими сторонами. Сначала видите только вы одну; затѣмъ развертываются три яруса величавыхъ мраморныхъ колоннъ передняго фасада; пройдя мимо васъ, онѣ сдвигаются, сливаются; оглядываясь, вы любуетесь уже другою стороною дворца, часто съ неожиданно улыбнувшеюся вамъ глубиною маленькаго каналетто, съ красивымъ мраморнымъ мостомъ и такими же палаццо, задумчиво глядящими въ его воды… Гондольеры — все народъ въ высшей степени скромный. Въ своемъ талантливомъ описаніи Венеціи, г. Ковалевскій познакомилъ насъ съ наивнымъ типомъ лодочника, вымогающаго у насъ на чай и не удовлетворяющагося ничѣмь. Увы! Съ тѣхъ поръ, какъ старые гондольеры выродились, — такихъ больше уже нѣтъ. Венеція теперь такъ бѣдна, что нынѣшній гондольоръ радуется всему, что бы вы ему ни дали. Принчипе Гримани, на котораго я сразу налетѣлъ, исключеніе. Честность этихъ лодочниковъ выше всякихъ описаній Венеціанскій гондольеръ никогда и никому не выдастъ васъ. Стоя позади каютки, въ которой влюбленная парочка зачастую коротаетъ розовый вечеръ или голубую ночь, онъ ничего не видитъ, ничего не замѣчаеть. Мужъ, любовникъ, отецъ можетъ пристать къ нему съ ножемъ или кошелькомъ, но безъ успѣха. Съ своею гондолой этотъ гондольеръ необходимъ «городу любви» какъ маска — таинственной интригѣ.

— Мы горды тѣмъ, — объяснилъ мнѣ гондольеръ Джіовани, — что до сихъ поръ между нами не нашлось ни одного Іуды.

И дѣйствительно, гондольеръ, или, какъ его здѣсь называютъ, баркайоло, еще никого не выдалъ и никого не продалъ.

Еще недавно одинъ англичанинъ, жена котораго увлеклась красивымъ венеціанцемъ, добивался показанія отъ возившаго ихъ баркайоло, были ли любовники на его гондолѣ. Онъ предлагалъ бѣдному гребцу болѣе тысячи франковъ, т. е. цѣлое состояніе для венеціанскаго лодочника.

— Мы бѣдны, но но подлы! — отвѣтилъ ему тотъ, картинно заворачиваясь въ плащъ.

Такъ ревнивый супругъ и остался въ неизвѣстности относительно того, прорѣзались ли у него на лбу зубы или нѣтъ.

Въ послѣднее время, впрочемъ, и сюда проникаетъ порча. Муниципалитетъ разрѣшилъ плавать не окрашеннымъ въ черное гондоламъ, а это не къ лицу Венеціи и ея лагунамъ. Въ число лодочниковъ принимаютъ «людей» изъ Доло и Местры, что тоже служитъ не къ выгодамъ этого почетнаго сословія.

А венеціанцы, дѣйствительно, бѣдны. Въ эти годы офиціально записаны нищими здѣсь болѣе 40,000 человѣкъ. По всѣмъ набережнымъ стерегутъ лодку или гондолу десятки стариковъ. При вашемъ приближеніи, они ловятъ крючкомъ за носъ лодку, подтягиваютъ ее къ пристани, помогаютъ вамъ взойти и, получивъ отъ васъ сольди (пять сантимовъ), призываютъ на вашу голову благословеніе всѣхъ настоящихъ и будущихъ святыхъ. На пьяццѣ, на улицахъ, и всюду, куда вы ни сунетесь, — такіе же хилые, въ лохмотьяхъ, люди или робко просятъ у васъ «ради св. Маріи», или молча протягиваютъ вамъ шляпу. Бѣдность здѣсь дошла до того, что браки за послѣднее время уменьшились на половину. Молодежь обратилась въ «альфонсовъ». Дѣвочка лѣтъ пятнадцати уже имѣетъ любовника, и этотъ послѣдній спѣшитъ, выжать изъ нея все, что можетъ. Онъ торгуетъ ею, предлагаетъ ее путешественникамъ. Болѣе отвратительнаго типа я не знаю.

— И вамъ не стыдно? — спрашивалъ я у одного такого.

— А чѣмъ же намъ жить? — наивно удивился онъ.

— Работать!..

— Въ Венеціи работы нѣтъ!..

Это оказалось правдой. Въ Венеціи, дѣйствительно, нѣтъ никакой работы!…

Къ счастію или къ несчастію только въ самое послѣднее время «развѣнчанная королева Адріатики» начинаетъ пробуждаться. Потребности Сѣверной Италіи и уничтоженіе porto-franco въ Тріестѣ вызвали притокъ сюда морскихъ судовъ. Нашъ талантливый, дѣятельный и неутомимый Венеціанскій консулъ И. А. Сунди сообщилъ мнѣ цифры прихода и отхода судовъ сюда и отсюда. Онѣ очень краснорѣчивы. Желательно, чтобы г. Сунди напечаталъ свои изслѣдованія и работы по этому предмету; изъ нихъ становится яснымъ, что, быть можетъ Венеціи суждено еще воскреснуть не для однихъ только поэтовъ, художниковъ и артистовъ.

Гондольеры, помимо своей скромности и честности, отличаются еще и другими почтенными качествами. Во всѣхъ вспышкахъ венеціанскаго народа, во всѣхъ революціяхъ его противъ австрійцевъ, они первые вооружались плитами отъ мостовой и били ненавистныхъ имъ нѣмецкихъ солдатъ, такъ что тѣ и до сихъ поръ помнятъ здѣшнихъ баркайоло!

Гондолы, во время полнаго блеска Венеціанской республики, были великолѣпны и роскошны. Въ XV`l вѣкѣ ихъ строили съ золочеными носами; ихъ фельзи (каютки) отдѣлывали снаружи атласомъ и шелкомъ, внутри бархатомъ, обвивали отовсюду золотою бахромой, пестрыми восточными вышивками; гребешки на носу — ferri (водорѣзы) украшали страусовыми перьями, цвѣтами; часто на нихъ горѣлъ драгоцѣнными камнями щитъ съ гербомъ патриція, которому принадлежала лодка. Доходило до того, что рукоять весла покрывалась соребромъ съ чеканными на немъ изображеніями, а гребца одѣвали въ бархатъ, шитый золотомъ. Начали разоряться на отдѣлку гондолъ, и тогда правительство нашло нужнымъ вмѣшаться въ это. Явился цѣлый рядъ строжайшихъ законовъ; единственнымъ цвѣтомъ для лодокъ былъ установленъ черный; для украшенія могло итти только простое сукно того же цвѣта, называемое rascia. Всякіе шелкъ и бархатъ, золотыя пуговицы и вышивки баркаролламъ были запрещены. Когда, такимъ образомъ, всѣ гондолы стали дѣлаться на одинъ образецъ, роскошь начала проявляться въ фонаряхъ, щитахъ и внутренней отдѣлкѣ кабины. До послѣдняго времени на каналахъ можно видѣть изящнѣйшія лодки этого рода, но непремѣнно одного чернаго цвѣта, который какъ нельзя больше къ лицу этому кладбищу великой республики, этому умирающему среди своихъ лагунъ городу.

Большая часть интимной исторіи Венеціи совершилась именно здѣсь, на этихъ гондолахъ. Одинъ русскій путешественникъ назвалъ ихъ извозчиками, а каналы — улицами. Это совершенно неподходящее сравненіе. Названіе «улицы», съ ея шумомъ, гамомъ, пылью, съ ея крикливою грубостью и площадными сценами, совсѣмъ но подходитъ къ этимъ чудеснымъ каналамъ; такъ покойно, такъ нѣжно, такъ задумчиво колышащимъ вашу гондолу, какъ совсѣмъ не идетъ къ ней названіе «извозчика, ваньки». Она для этого слишкомъ молчалива, изящна и удобна. Раскинувшись въ ней, вы не слышите ни треска колесъ, ни грохота мостовой. У себя дома, въ креслѣ, не такъ покойно. Гондола какъ-будто создана для созерцаній, мечтательности и любви. Въ ней проводишь цѣлые часы, и потомъ, при воспоминаніи о нихъ, вамъ становится какъ-то теплѣе, словно кругомъ опять безконечною панорамой встаютъ передъ вами мраморныя палаццо далекой развѣнчанной Венеціи.

Въ голубомъ ли освѣщеніи утра, въ золотистомъ ли блескѣ полудня, въ розовыхъ ли тонахъ вечера — каналы всегда одинаково прекрасны. Во всякомъ случаѣ, если это улицы, то улицы дворцовъ. Стоитъ сравнить съ этими палаццо нѣкоторыя, очень рѣдкія, впрочемъ, новыя постройки, затесавшіяся на Canal grande, какъ нахальный, разбогатѣвшій мѣщанинъ въ толпу знати, чтобы разомъ понять всю громадную разницу между ними. Тутъ не одинъ мягкій колоритъ, который накладываютъ вѣка на благородный бѣлый мраморъ, не только этотъ золотистый или темный оттѣнокъ, — тутъ, сверхъ того, красота линій, цѣльность общаго замысла, проявляющагося въ строгомъ соотвѣтствіи всѣхъ деталей. Времена были иныя, и все это строилось несъ промышленными цѣлями, не «подъ жильцовъ»; не выгадывался каждый кусокъ камня, каждая квадратная сажень; напротивъ, все раскинуто широко; стѣны, колонны, портики — все громадно. Невыразимую меланхолическую прелесть придаетъ старымъ палаццо отсутствіе ихъ хозяевъ, ихъ нѣкоторая запущенность, пустынность. Все тутъ замкнулось въ воспоминаніяхъ, и рѣдко-рѣдко черная траурная гондола пристанетъ къ мраморнымъ ступенямъ главнаго входа, купающимся въ голубыхъ волнахъ Каналаццо (Canalazzo), какъ называется Большой каналъ на мѣстномъ діалектѣ. Онъ раздѣляетъ весь городъ на двѣ главныя части, извиваясь черезъ него французскою буквою S. Въ каналаццо впадаютъ маленькіе каналы, частію естественные, частію искусственные.

А, главная преобладающая «тема» во всемъ этомъ! Я нарочно беру сравненіе изъ музыки. Оно болѣе всего подходитъ сюда. Это необыкновенная, неописуемая, обвораживающая мягкость Венеціанскихъ полутоновъ. Ничего яркаго, рѣзкаго, крикливаго. Все нѣжно, все ласкаетъ, все, точно прикосновеніе женскаго локона, чуть-чуть касается васъ. Вездѣ кроткая улыбка, полусвѣтъ, что-то сладкое, рождающее или неясную грезу, или полное поэтической печали воспоминаніе! Въ фасадахъ этихъ дворцовъ и церквей, въ стѣнахъ домовъ меланхолически глядящихся въ тихіе каналы, ничто не оскорбитъ вашего глаза преувеличеніемъ, блескомъ. Тутъ даже цвѣты на балконахъ, зелень, рѣдко падающая со стѣнъ и оконъ, цѣломудренны, неясно намѣчены и только чувствуются вами. Очарованный цѣлые дни проводишь въ этомъ царствѣ прошлаго, подернутаго флеромъ, какъ будто это невѣста въ гробу, завернутая въ вѣнчальную фату, сквозь которую кажутся еще прелестнѣе ея недвижныя черты. И тѣнь въ барельефахъ и между колоннами, и чернь на старыхъ стѣнахъ, и полутоны въ извивахъ этихъ водъ — все, все мягко и нѣжно. Какъ будто здѣсь само небо сообщило всему подъ нимъ свою строгую осторожность въ выборѣ красокъ. Вѣдь и въ немъ, даже въ часы заката и восхода, все нѣжно и мягко, такъ нѣжно и мягко, какъ на фонахъ старыхъ тиціановскихъ картинъ, въ выраженіи лицъ у красавицъ этого великаго художника.

Я уже разсказывалъ, что въ 811 году, когда столица изъ Маламокко была перенесена въ Ріальто (нынѣшнюю Венецію), Аньоло Партечиназіо, десятый по счету дожъ, занялся прежде всего осушеніемъ части лагунъ и увеличеніемъ территоріи. Городъ сейчасъ же выстроился вдоль рукава р. Бренты — Преальтуса, упоминаемаго еще Титомъ-Ливіемъ. Оставляя за собою Фузино, Преальтусъ пересѣкаетъ лагуны и соединяется съ моремъ около Лидо. Изъ этого рукава и былъ созданъ Canal grande. Его обстроили сначала деревянными домами, крытыми соломой; такіе же были возведены и на остальныхъ островахъ Ріальто. Впослѣдствіи, чтобы осушить лагуны и поднять выше песчаныя банки, ихъ прорѣзали каналами. Трудъ былъ египетскій, и человѣку здѣсь побѣда надъ моремъ досталась очень дорогою цѣною. На нихъ тоже строились деревянные, низкіе одноэтажные домики съ мезонинами страннаго вида «Liago», состоявшими изъ трехъ стѣнъ — южной стѣны вовсе не дѣлали, и съ соломенными кровлями. До IX вѣка здѣсь и церквей было всего семь, каждая изъ нихъ принадлежала своему jus patronat. Чужіе святые изъ нихъ изгонялись. Потомъ въ точеніе одного вѣка выстроили 90 новыхъ храмовъ. Первый палаццо дожей былъ построенъ тѣмъ же Аньоло Партечипазіо и настолько уже хорошо, что императоръ Оттонъ II изумлялся его красотѣ и роскоши. Жизнь въ Венеціи тогда была не особенно пріятна. Съ одной стороны, частые пожары истребляли цѣлые участки города. Бывали случаи, что въ точеніе одного дня выгорало двадцать три улицы. Особенно памятны такими бѣдствіями 1105, 1111, 1149, и 1167 гг. Наконецъ дошло до того, что подъ страхомъ смертной казни запрещено было послѣ часу ночи зажигать огонь въ Ріальто. Сверхъ того, волны моря въ бурныя погоды съ такою яростью кидались на жалкія стѣны первыхъ «палаццо», что часто, не выдерлшвая этихъ ударовъ, они обрушивались. Не разъ море поглощало цѣлые городки на лагунахъ. Такъ погибли здѣсь: Амміана, Костанріана, Маламокко. И это въ то самое время, когда деревянной, подъ содоменнными кровлями, Венеціи уже принадлежали береговые города Сиріи и нѣсколько острововъ греческаго Архипелага съ дивными дворцами, роскошь которыхъ даже въ развалинахъ до сихъ поръ поражаетъ путешественниковъ. Первые строители Венеціи, какъ, напримѣръ, Доменико Микіелли, обогатили ее вещами, скульптурами, памятниками, колоннами, похищенными изъ этихъ именно городовъ. Мало-по-малу городъ началъ сооружаться на счетъ развалинъ Альтинума и Маламокко. Оттуда стали перевозить сюда камень, — и въ одно столѣтіе Венеціи нельзя было узнать. Великолѣпіе ея дворцовъ было таково уже въ 1177 году, что папа Александръ III первый далъ ой поэтическое имя «царицы моря».

Легенды и воспоминанія тѣснились у меня въ головѣ, пока гондольеръ медленно передвигалъ лодку все дальше и дальше по каналу. Мимо проходили средневѣковые палаццо со своими то готическими, то мавританскими окнами, обвитые мраморными кружевами, опирающіеся иногда на три ряда мощныхъ колоннъ строгаго стиля или выступившіе надъ утопающимъ въ розовомъ блескѣ каналомъ сквозными балконами, въ рисункахъ которыхъ обнаружилась чисто-арабская фантазія ихъ архитекторовъ. Рядомъ съ выдержанными дворцами стоятъ другіе, въ которыхъ генній строителя точно попытался сбросить съ себя всѣ условныя правила своей науки. Тутъ смѣшеніе всего: рядомъ съ дорическими колоннами — чисто-восточное окно; въ мраморную стѣну вдѣланы инкрустаціи изъ порфира или серпентина; или вдругъ цѣлый фасадъ покрытъ изящными мозаиками, пережившими нѣсколько вѣковъ и кажущимися до сихъ поръ еще свѣжими, полными живости красокъ. Около грандіознаго, задумчиваго, темносѣраго дворца, нахмурившагося на васъ цѣлыми рядами своихъ мрачныхъ и громадныхъ оконъ, даже голубую влагу канала окутывающаго здѣсь угрюмою тѣнью, — кокетничаетъ другой, но большой, но весь въ скульптурѣ, весь въ рѣзьбѣ, отъ котораго но можетъ оторваться восхищенный взглядъ. Разъ я обратилъ вниманіе на маленькій изящный дворецъ.

— Этотъ палаццо купилъ русскій художникъ! — указалъ на него гондольеръ.

Маленькій, видимо обновляющійся. Вновь пристроены золоченые балконы; громадное окно втораго этажа захвачено желтымъ атласомъ колоссальнаго занавѣса. Оказывается, что здѣсь помѣстился бывшій профессоръ одесскаго университета Волковъ. Это дѣйствительно талантъ и талантъ недюжинный. Его акварели создали ему почетное имя въ Англіи и продаются тамъ по такимъ высокимъ цѣнамъ, о которыхъ нашему русскому пейзажисту и не мечтать у себя дома. Волковъ влюбленъ въ Венецію, — и ему удалось у ея солнца похитить тайну мягкаго южнаго освѣщенія и передать ее на своихъ картинахъ.

Я миновалъ палаццо дожей, площадь св. Марка съ ея безчисленными памятниками и прокураціями. Я не скажу теперь ни слова объ этой арабской сказкѣ, въ камняхъ, мозаикахъ и мраморахъ воздвигнутой старою Венеціей. Этому я посвящаю особую главу. Гондольеръ мой пріостановился предъ одною изъ великолѣпнѣйшихъ церквей, какія я только знаю. Выстроилъ ее архитекторъ Валдазаръ Лонгена въ тридцать одинъ годъ на средства, собранныя венеціанцами въ память избавленія ихъ отъ чумы 1630 года, почему она и называется «Санта-Марія делла Салюта». Для ея фундамента пришлось вбить въ лагуну 1.200.000 свай, на что понадобилось два года. Отсюда по правую и лѣвую сторону Большаго канала начинаются замѣчательнѣйшіе изъ венеціанскихъ палаццо. Одни изъ нихъ — какъ Кадоро, Аріани, Кавалли, Контарини — соединяютъ въ себѣ арабскія окна и колонки, стройныя баллюстрады, мраморное кружево и каменныя инкрустаціи съ чисто-готическимъ скелетомъ самого зданія; другіе, построенные знаменитыми архитекторами Аньело Фіоре, Лореано и цѣлою массою ихъ учениковъ, являются самостоятельными. Съ 1450 до 1530 года были тутъ возведены громаднѣйшіе дворцы, гдѣ готическій характеръ ужо совершенно исчезаетъ, уступая свое мѣсто римскому. Въ то же время растутъ и другія постройки, въ которыхъ изящество и сила, классическая строгость и романтизмъ среднихъ вѣковъ смѣшиваются въ изумительныхъ сочетаніяхъ. Палаццо Лоредано, Корнеръ-Синнелли являются именно такими. Но въ срединѣ XVI вѣка подражаніе латинянамъ стало ужо общимъ. Витрувій царитъ безраздѣльно, и Самикелли, Сансовино, Палладій, Дапонте, Скамоцци являются его фанатическими послѣдователями. Новые палаццо вырастали между старыми, и нигдѣ такъ, какъ здѣсь, въ Венеціи, нельзя съ такою отчетливостью наблюдать наслоенія возможныхъ архитектуръ, потому что модныя теченія тутъ не могли заставить владѣльцевъ старыхъ дворцовъ передѣлывать ихъ или измѣнять что-нибудь въ деталяхъ. Чтобы поддержать декорумъ своихъ фамилій, они свято сохраняли все, завѣщанное имъ предками. Нигдѣ съ такою гордостью не сберегались остатки славнаго прошлаго, какъ въ Венеціи.

Все существованіе патриціевъ проходило въ полной праздности среди этихъ пышныхъ залъ, гдѣ блескъ яркихъ огней дробился на дорогомъ хрусталѣ, золотыхъ украшеніяхъ потолка и рамъ, въ картинахъ и зеркалахъ, занимавшихъ цѣлыя стѣны, искрился на парчахъ, покрывавшихъ промежутки между окнами. Черные и мрачные снаружи, старые дворцы декорировались съ такою безумною расточительностью, что тотъ, кто видѣлъ ихъ со стороны канала такими строгими и суровыми, не могъ бы предположить о томъ, какимъ блескомъ и роскошью они поражаютъ внутри. Палаццо Лабія, Пезаро и Реццонико до сихъ поръ даютъ еще довольно полное представленіе объ этомъ. Знатоки старой Венеціи вамъ разскажутъ нѣчто о дворцахъ недавнаго прошлаго. Въ садикахъ изъ массъ зелепи выдѣлялись высѣченныя изъ мрамора сладострастныя группы и отдѣльныя статуи, протягивающія руки, точно приглашая подъ густую тѣнь, гдѣ въ волнахъ одуряющаго аромата южныхъ цвѣтовъ чаще всего слышался звукъ поцѣлуя и едва сдерживаемый шопотъ признаній. Весь нижній этажъ дворца занимала entrada — родъ громадныхъ сѣней съ двумя колоссальными дверями, изъ которыхъ одна открывалась на мраморную лѣстницу, купающуюся въ волнахъ канала, а противоположная выходила въ садъ. Стѣны этихъ сѣней были покрыты трофеями и арматурами — пиками, аллебардами, мечами и щитами, шлемами, массивными фонарями съ галеръ, какъ воспоминаніями болѣе счастливаго и славнаго времени. Широкая и роскошная лѣстница отсюда вела въ «благородное» отдѣленіе — первый этажъ, состоявшій изъ обширной залы и большихъ комнатъ, пышно меблированныхъ во вкусѣ нѣсколько причудливомъ, обнаруживавшемъ часто всю необузданность фантазіи прежнихъ венеціанцевъ. Роскошные ковры и зеркала покрывали стѣны. Рамы этихъ зеркалъ были чудомъ скульптуры, такъ-же какъ и барельефы потолка, съ котораго колоссальныя цѣльныя мраморныя фигуры точно смотрѣлись въ яркіе паркеты съ инкрустаціями, о которыхъ не даютъ и понятія нынѣшніе дворцы. Люстры, канделябры были вылиты изъ серебра и золота. Драгоцѣнная бронза покрывала стѣны. Случалось, что весь потолокъ громадной залы былъ зеркальный, тогда какъ со стѣнъ широкими складками спускалась внизъ парча, добытая цѣною невѣроятныхъ усилій на отдаленномъ востокѣ. Рѣзная мебель, тонкая какъ кружева, вся въ перламутрѣ, кораллахъ или покрытая драгоцѣнными и мелкими мозаиками, казалась созданною для этихъ красавицъ, о которыхъ намъ даютъ полное представленіе картины Тиціана Тинторетто, фрески Тьеполо, разсказъ Аретино, — для этихъ паафиціанокъ изящныхъ, напудренныхъ и изнѣженныхъ до послѣдней степени. Стѣны и бока каминовъ были отдѣланы фарфоромъ, цѣнность котораго была чрезвычайна, а живопись его до сихъ поръ приковываетъ къ себѣ взглядъ любителя. Столы изъ рѣдчайшей яшмы, изъ порфира и рядомъ такіе же, созданные Андреемъ Брустодономъ или его учениками, надъ рѣзьбой которыхъ, должно быть, работали комары — до того она тонка и воздушна. Шкапы покрыты художественно исполненными цвѣтами, птицами и арабесками. Изящныя кресла, въ спинки и ручки которыхъ вставлены узоры изъ стамбульской бирюзы, канапе разбросаны повсюду. Арки сосѣднихъ комнатъ, поддерживаемыя амурами и нимфами, выгибались на-крестъ, образуя родъ павильоновъ. Изъ нихъ выдѣлялись точно падающіе внизъ по стѣнамъ арабески, фестоны или маленькія колонки изъ цвѣтовъ и листвы, сдѣланныя съ такою тонкостью изъ бронзы или болѣе цѣннаго матеріала, что нынѣшніе художники этого рода считаютъ почти невозможнымъ достичь такого же совершенства въ исполненіи. Во дворцахъ Пизани, Морозини, Мочениго, Кальбо-Гротта фрески потолковъ изумительны. Въ каждомъ большомъ дворцѣ былъ собственный театръ, отдѣланный тоже съ неслыханною роскошью и вкусомъ. Кромѣ того, въ Венеціи того времени въ одномъ XVII вѣкѣ было открыто шестнадцать главныхъ театровъ для публики. Это невѣроятно, и потому я считаю необходимымъ привести ихъ названія въ томъ порядкѣ, въ какомъ поименовываетъ ихъ Гальвани («I teatri mnsicali di Venezia secolo XVII»). Въ 1637 году открылся театръ Санъ-Кассіано, 1639 — С.-Джіовани е Паоло, 1639 — Санъ-Моизе, 1641 — Nuovissimo, 1649 — Santi Apostoli, 1651 — С.-Аполлинарій, 1661 — С.-Сальваторо, 1670 — Ai Salopai, 1677 — C.-Анджело, 1678 — С.-Джіовани Кризостомо, 1679 — Каналь Реджіо, 1690 — Altieri, 1698 — Санта-Марина, 1699 — Санъ-Фантино, 1699 — второй Санъ-Моизе.

Когда въ 1676 году прокуроръ республики Леонардо Ясзаро открылъ залы своего колоссальнаго дворца по случаю замужества дочери, то и привыкшіе къ роскоши современники были совершенно ослѣплены ими. «Разнообразіе и богатство отдѣлки невѣроятны, — пишетъ въ своей книгѣ „Minerva al tavolina“, одинъ изъ участниковъ этихъ празднествъ, — но особенно изумительны гостиныя, покрытыя такими бродри, съ занавѣсями, богато расшитыми золотомъ и серебромъ, съ столь изящными низенькими креслами, что стѣсняешься назначить всему этому дѣну. Люстра, изъ горнаго хрусталя горитъ въ дивной залѣ, и отсюда видишь, какъ и въ другихъ яркій блескъ такихъ же люстръ отражается въ безчисленныхъ зеркалахъ и скользитъ по драгоцѣнной обивкѣ стѣнъ…» Мы опускаемъ скучныя подробности. Скажемъ только, что привыкшій къ великолѣпію Ватикана папскій нунцій воскликнулъ, совершенно сбитый съ толку этими диковинками: «Какое фантастическое существо животъ въ этомъ дворцѣ!» А дворецъ Пезаро мало чѣмъ отличался отъ другихъ палаццо того же Canal Grande…

Плывя въ гондолѣ по этому кладбищу великой республики, я невольно представлялъ себѣ, какую дивную картину видѣли здѣсь путешественники нѣсколько сотъ лѣтъ назадъ. Въ темныя ночи всѣ эти палаццо струили въ молчаливый мракъ канала волны мягкаго свѣта. Гондольеры и слуги, держа въ рукахъ факелы, стояли въ два ряда на широкихъ ступеняхъ дворцовъ. Звуки музыки и пѣнія слышались отовсюду. Закутанныя въ дамасскія шелка, золотоволосыя красавицы на рѣзныхъ балконахъ дышали прохлддой или слушали робкіе и страстные напѣвы серенады молившейся на нихъ внизу… Подо всѣмъ этимъ блескомъ выступали изъ мрака бѣлыя колонны, каменныя кружева фасадовъ и оконъ, серпентинныя и порфировыя инкрустація и мозаика стѣнъ; причудливыя статуи казались горѣвшими своимъ собственнымъ свѣтомъ, — и неудержимая, полная нѣги и блаженства кипѣла на Большомъ каналѣ жизнь, билась шумпыми волнами на площадяхъ и цѣлымъ моремъ разливалась на ньяццѣ св. Марка…

А теперь!…

Солнце обливаетъ золотистымъ блескомъ старые дворцы на голубыхъ водахъ, — и все кругомъ такъ мертво, такъ тихо, словно попалъ въ заколдованное царство. Едва-едва покачивается гондола, и чудится во всемъ, въ этой ранней смерти, какая-то глубокая великая тайна. Гдѣ всѣ эти Бембо, Морозини, Гримами, Фоскари, Лоредано, Вендрамины, наполнявшіе цѣлый міръ своимъ блескомъ? Неужели тотъ старикъ, что чиститъ сапоги на пьяццѣ, — послѣдняя отрасль великаго рода, дворцы котораго, перешедшіе въ чужія руки, до сихъ поръ величаво глядятся въ свой старый, какъ они, каналъ?… Неужели жалкій лодочникъ, выпрашивавшій у меня лишнюю меццо-лиру, дѣйствительно въ правѣ, указывая на эту дивную массу бѣлаго мрамора, говорить: «нашъ бывшій палаццо?»

Жестокою смертью умирала Венеція!…

III.
Грѣшныя венеціанки и венеціанскіе грѣшники. — Чѣмъ занимались въ монастыряхъ.

Венеція, дѣйствительно, много грѣшила, прежде чѣмъ Парки перерѣзали нить ея жизни. Да, много и весело, хотя веселость эта и припахиваетъ немного кровью. Чистота нравовъ, засвидѣтельствованная римскими историками, удержалась весьма недолго. Она на первое время удалилась въ монастыри, но врагъ рода человѣческаго силенъ, а черное платье еще не дѣлаетъ монахини, и скоро венеціанскія обители стали тоже всѣмъ чѣмъ хотите, только не мѣстами уединенія и молитвы. Несмотря на свою любовь къ Венеціи, уже Патрарка жалуется на чрезмѣрную свободу языка венеціанокъ и на ихъ легкомысліе. Вскорѣ дошло до того, что понадобилось строгими мѣрами оградить хотя паперть церкви св. Марка, которую тоже не щадили влюбленныя парочки. На своемъ образномъ языкѣ, Данте, отдавая письменный отчетъ Гвидо ди-Полента, посланникомъ котораго онъ былъ въ Венеціи, упоминаетъ, что распутство гражданъ этой республики дошло до бѣшенства. Въ 1585 году уже сенатъ въ декретѣ 9 апрѣля сокрушается, что молодежь не занимается больше ни торговлей въ городѣ, ни мореплаваніемъ, ни какимъ-либо другимъ дѣломъ, а исключительно продается охотѣ за богатыми женщинами. Роскошь ихъ костюмовъ стала поразительной. Одинъ хроникеръ разсказываетъ, что и ной разъ на площадь св. Марка выходило до 800 женщинъ одѣтыхъ въ шелкъ, золото и драгоцѣнныя камни до такой степени «che una maesta veàcrle!». Взбѣшенный гоньбой за модами Сакотти восклицаетъ: «какая бы глупость ни появилась, всѣ тотчасъ же ее усваиваютъ… Развѣ вы не видѣли женщинъ, — спрашиваетъ онъ, — съ такими разрѣзными платьями, которыя показываютъ даже больше того, что есть у ихъ обладательницъ!» Караччіо и Джентиле Беллини рисуютъ намъ на своихъ полотнахъ венеціанокъ, обвитыхъ въ розовый шелкъ, съ коротенькими корсажами, усыпанными драгоцѣнностями, съ оголенными плечами и бюстомъ, въ тонкихъ рубашкахъ и въ короткихъ рукавахъ, затканныхъ золотомъ и серебромъ. Хвосты у нихъ были такъ длинны, что Мауро Лани въ письмѣ къ Джону Кристофу Моро рекомендуетъ: «ne mulieres tara longas cauclas in yesümcntis habeant, et per terrain trahant, quae res diabolica est». Роскошь женщинъ разоряла семейства. Съ утра онѣ начинали одѣваться и едва могли окончить это занятіе къ вечеру. Онѣ натирали тѣло всевозможными ароматами Востока — мускусомъ, амброй, алоэ, миррой, листьями лимоннаго дерева, лавандой, мятой и т. д. Считалось особенно «тонкимъ» кокетствомъ надѣть костюмъ такъ, чтобы вся грудь до пояса была видна. Казола свидѣтельствуетъ свое удивленіе, какимъ образомъ венеціанки ухитрялись носить платье такъ, что оно при этомъ не сваливалось у нихъ со спины, потому что вмѣстѣ съ грудью открывались и плечи. Говоря о брилліантахъ, рубинахъ и изумрудахъ, усыпавшихъ головы красавицъ, сатирики того времени весьма вѣрно соображаютъ, что все искусство одѣваться заключалось въ томъ, чтобы какъ можно болѣе закрыть голову и открыть тѣло. Живопись существовала уже не для однаго лица. Александръ. Каравана говоритъ:

Fazzandose le tette rosse e bianclie

E descoverte per galanteria

T. e. дѣлайте себѣ перси розовыми и бѣлыми и открывайте ихъ изъ вѣжливости…

Самыми жестокими законами пробовали бороться со все болѣе и болѣе развивавшимися пороками, но сдѣлать все-таки ничего но могли. Содомія наказывалась смертью, но это никого не пугало. Въ 1482 году патрицій Бернандино Корреро и священникъ Франсуа Фабриціо были за это обезглавлены на piazzetta, и тѣла ихъ потомъ сожгли, но подражатели имъ сейчасъ же нашлись Содомитовъ подвергали даже особой казни, заключавшейся въ томъ, что виновнаго сажали въ деревянную сквозную клѣтку и заставляли ее висѣть на страшной высотѣ отъ земли. Такимъ образомъ, гастрономъ сладострастія подвергался всѣмъ «превратностямъ погоды» и оскорбленіямъ народа на всю жизнь. Это продолжалось до тѣхъ поръ, пока патрицій Франческо де С.-Поло не попробовалъ убѣжать отсюда, сломавъ стѣны своей клѣтки. Спеціальный судъ противъ содомитовъ собирался по пятницамъ. Каждый кварталъ избиралъ двухъ «благородныхъ» людей, которые должны были постоянно носить оружіе, чтобы на всякомъ мѣстѣ убивать содомитовъ, гдѣ бы они ихъ ни встрѣтили. Венеціанское правительство вообще шутить не любило: — оно даже мужей наказывало за измѣны ихъ женъ. Такъ, напримѣръ, Альвизъ Бенато, эксплуатировавшій въ свою пользу легкомысліе жены, былъ, по приговору суда, одѣтъ въ желтое платье, украшенъ парою роговъ и подъ общіе свистки и насмѣшки провезенъ такимъ образомъ по всему городу. Вскорѣ послѣ того «сквозь строй» бичей прогоняли проститутокъ, отдававшихся туркамъ. Съ убійцами республика не церемонилась. Раздѣвъ таковаго и привязавъ къ колу, переносили на громадную барку и плыли на ней по Большому каналу отъ св. Марка до св. Креста. Весь путь его хлестали желѣзными прутьями, раскаленными до-красна. У св. Креста его привязывали къ лошадиному хвосту и гнали до извѣстнаго пункта, гдѣ ему обрѣзывали правую руку; затѣмъ доставляли на piazzetta, гдѣ между двумя колоннами, отрубивъ ему голову, четвертовали. По отношенію къ суду патриціи не пользовались ни малѣйшей льготой. Въ 1513 году знатные патриціи Лауренціо Полани, Себастіано Воллани, Алекссандро Новаджеро, Балтазаръ Молинъ — были за воровство публично наказаны смертью. Несмотря на высокое положеніе и громадныя связи, даже такая знать, какъ Джорджіо Барагадни, Андрео Контарини, Джеронимо Тронъ, Гаспаръ Валіери и масса другихъ, не могла избавиться отъ эшафота. Доходило до того, что изъ чувства справедливости отцы не колебались требовать смертнаго приговора для своихъ дѣтей. Андрей Морозини былъ авогадоромъ. Къ нему привели его единственнаго сына, еще юношу, уличеннаго въ томъ, что, подъ предлогомъ желанія поцѣловать проходившую мимо женщину, онъ сорвалъ у нея съ головы драгоцѣнность. Думали, что послѣдуетъ отеческое внушеніе, но Морозини остался вѣренъ духу этого знаменитаго рода.

— Что говоритъ законъ? — спросилъ авогадоръ.

— Обвиняемый долженъ быть повѣшенъ и потомъ обезглавленъ.

— Повѣсьте его и отрубите ему голову.

Приговоръ былъ исполненъ, и Морозини только нѣсколько дней просидѣлъ запершись въ своемъ палаццо.

Что касается женщинъ и семейныхъ отношеній, то Венеція въ то время была раемъ для всяческихъ легкомысленныхъ кавалеровъ и адомъ для ревнивыхъ мужей. Женщина, не имѣвшая любовника, считалась неприличной. Дошло до того, что моралистъ Манолессо присвоилъ Альфонсу д’Есте названіе добродѣтельнаго, потому что тотъ никогда не трогалъ чужихъ женъ и въ своемъ вдовствѣ довольствовался «молодыми дѣвушками съ согласія ихъ родителей». Какова добродѣтель!… Болонскій комикъ Альбергати, долго жившій въ Венеціи, свидѣтельствуетъ въ своихъ остроумныхъ монологахъ, что самыми частыми побѣдителями женскихъ сердецъ были… парикмахеры! Они при венеціанскихъ патриціанкахъ играли ту же роль, какую теперь играютъ оперные тенора и баритоны. Типъ величавой и честной республиканки недавняго прошлаго мало-по-малу исчезъ. Модныя дамы XV и XVI вѣка дошли до того, что, посѣщая другъ друга и знакомыхъ, оставляли визитныя карточки съ такими соблазнительными изображеніями, сладострастными рисунками, почерпнутыми изъ миѳологіи, что теперь обладателю подобной драгоцѣнности навѣрное пришлось бы имѣть дѣло съ полиціей. Дожи и тѣ заводили подобныя карточки, хотя и поскромнѣе. Въ Музеѣ Чивико хранится одна съ цѣлующими голубками и спящимъ Адонисомъ, принадлежавшая Людовику Минину, послѣднему дожу этой республики. Почтенныя супруги считали крайне неприличнымъ показываться публично съ мужьями. Для этого существовали чичисбеи, пользовавшіеся всѣми правами мужа и великодушно оставлявшіе ему скучную обязанность разоряться на свою легкомысленную Еву.

Парики вытѣснили собственные волосы. У кого они были, тотъ спѣшилъ скорѣе отъ нихъ отдѣлаться и надѣть парикъ. Золотой вѣкъ для плѣшивыхъ! Отмѣчались въ лѣтописяхъ республики случаи, когда какой-нибудь оригиналъ умиралъ съ природною шевелюрою. Было, напримѣръ, записано 7 января, какъ день смерти благорожденнаго «господина Антоніо Корроро, сына его превосходительства Пирра де Санъ-Маркуолло». Господинъ Антоніо Корроро прославилъ себя тѣмъ, что «послѣдній умеръ съ своими волосами», и біографъ «съ уваженіемъ» замѣчаетъ, что это былъ единственный патрицій «безъ парика». Совѣтникъ республики (должность весьма высокая) Жанъ Росси въ своихъ мемуарахъ разсказываетъ, что, будучи 27 лѣтъ, онъ хотѣлъ жениться на знатной дѣвушкѣ Аннѣ Мочениго, при чемъ старался сначала получить какую-либо общественную должность. Для этого слѣдовало представиться одному изъ главнѣйшихъ воротилъ, восьмидесятилѣтнему старику. Назначенъ былъ для этого день. Жанъ Росси почтительно является въ домъ вельможи. Тотъ удивленно оглядываетъ его съ ногъ до головы. Росси продолжаетъ поклоны все ниже и почтительнѣе. Старикъ берется за перо и начинаетъ опять совершенно спокойно писать. Наконецъ Росси скромно приблизился и изложилъ цѣль своего посѣщенія.

— Вы смѣете мечтать о должности!… Вы!… Было бы весьма странно, если бы вамъ удалось ее получить.

— Почему это?

— Понимаете ли вы важность обязанностей, соединенныхъ съ этимъ мѣстомъ? Тутъ нужно человѣка зрѣлаго и важнаго, а не молокососа, носящаго вихры изъ собственныхъ волосъ. Сенека въ своемъ 105-мъ посланіи говоритъ, что ничего хорошаго нельзя ждать отъ мальчишекъ.

— Что же я долженъ сдѣлать? — растерялся Росси.

— Какъ что?… Поскорѣе обрѣзать эту гриву и надѣть парикъ, какъ подобаетъ порядочному человѣку.

— Такой же точно, какой я вижу на васъ?

— Безъ сомнѣнія. Но не слѣдуетъ, чтобы вашъ былъ также гладокъ. Все должно соотвѣтствовать возрасту. Надѣньте болѣе взбитый. Для того, чтобы носить мой, — нужно достигнуть моего возраста, нужно работать, молодой человѣкъ!

— Слушаю-съ.

Росси отправился къ парикмахеру, обрѣзалъ волосы и надѣлъ парикъ. На другой день онъ явился къ старику.

— Чудесно! — встрѣтилъ его тотъ. — Поздравляю васъ. Садитесь. Какъ выиграла ваша наружность! Теперь вы смотрите вполнѣ порядочнымъ человѣкомъ. Скорѣе подайте завтракать этому превосходному гражданину.

И въ тотъ же день важная должность была за Росси (Rossi, V, 3).

Не только венеціанки, но и венеціанцы стали мазаться притираться. На пьяцеттѣ и на гуляньяхъ можно было видѣть маленькихъ дѣтей — уже въ парикахъ и пудрѣ, нарумяненныхъ какъ старыя кокотки. Ребенку надѣвали шпагу, и мальчики, расписанные и куафированные такимъ образомъ, ухаживали за семилѣтними дѣвочками, цѣловали имъ ручки, дѣлали реверансы. Можно было себѣ представить, къ чему это доллено было привести. Дамы потеряли всякій стыдъ. Мужъ не имѣлъ права входить въ спальню, гдѣ cavalier sirvente былъ своимъ человѣкомъ. Прочитайте комедіи Гольдони, которому недаромъ Венеція воздвигла памятникъ, — и вы увидите, что это были за нравы. Катерину Тронъ называли «честной», потому что у нея одновременно никогда не было болѣе трехъ любовниковъ. Розина Бальби считалась образцомъ добродѣтельной супруги, ибо въ постные дни недѣли ложе ея было открыто только ея мужу и никому болѣе. Въ Совѣтъ десяти то и дѣло подавались просьбы о разрѣшеніи начать дѣло о разводѣ при папскомъ дворѣ. При этомъ замѣчательно то, что несчастныя мужья жаловались на расточительность своихъ женъ, на оскорбленія, наносимыя ими, на препятствія, создаваемыя драгоцѣнными половинами въ поискахъ за карьерой, на растрату фамильныхъ брилліантовъ, на нарушеніе законовъ каноническихъ, даже на неуваженіе венеціанскихъ дамъ къ законному правительству, — но ни одинъ не основывался на нарушеніи супружеской вѣрности. Да и не осмѣлился бы. На него посмотрѣли бы какъ на сумасшедшаго, желающаго присвоить исключительно себѣ солнечный свѣтъ, хорошую погоду, вечернюю прохладу. Патриціанка рѣдко видѣла дѣтей и почти никогда мужа. Зато всюду — въ театръ, въ церковь, на площадяхъ она являлась окруженная толпою чичисбеевъ и cavalier sirventi. Даже въ церковныхъ церемоніяхъ, онѣ показывались съ этою соблазнительною свитой.

Монахини пошли дальше. Въ старой Венеціи было около 35 монастырей; инокини одѣвались въ нихъ съ изяществомъ удивительнымъ, носили шелковые корсажи, декольтировались, показывали грудь и плечи, завивали волосы. Молодые люди сходились сюда. Часто слышались въ обителяхъ звуки трубъ и гитаръ, происходили танцы. Разумѣется, были монастыри, гдѣ жизнь вели строгую, но это — монастыри бѣдныхъ или управляемые сильною рукою. Монахини по ночамъ выходили съ своими любовниками на пьяццу, отправлялись съ ними кататься въ гондолахъ. Оно и понятно: большинство дѣвушекъ попадали сюда противъ желанія. Патриціи не хотѣли разоряться на приданое дочерямъ и заставляли ихъ принимать постригъ. Если являлся прелатъ, желавшій установить въ обителяхъ какой-нибудь порядокъ, его изгбняли монахини, и на него подымалась вся Венеція. Часто въ обителяхъ оказывались инокини въ интересномъ положеніи; часто онѣ и вовсе убѣгали изъ душныхъ стѣнъ келій, не совладавъ съ могучими инстинктами жизни. Чѣмъ были воспитательныя заведенія того времени, намъ рисуютъ довольно подробно хроники. Вотъ, напримѣръ, нѣкая Сесилія Феррари собрала массу сиротокъ, пріютила и стала учить ихъ рукодѣльямъ. Слава о ея благочестіи и христіанскихъ подвигахъ прошла далеко, и она нашла средства основать громадный пріютъ на 300 молодыхъ дѣвушекъ. Патрицій изъ дома Руццини отдалъ въ ея распоряженіе большой и роскошный палаццо. Скоро она и въ Падуѣ выстроила такой же пріютъ. Работы дѣвушекъ, находившихся въ этихъ домахъ, приносили ей до 500 дукатовъ въ недѣлю, не считая вкладовъ и приношеній, которые она получала отъ богатыхъ семействъ. Это продолжалось до тѣхъ поръ, пока сія благочестивая дама не была обвинена передъ инквизиціей въ массѣ гнуснѣйшихъ и отвратительнѣйшихъ преступленій. Судъ раскрылъ страшныя вещи, говоримъ о нихъ подробно, потому что онѣ ярко рисуютъ бытъ тогдашней Венеціи.

Опьяненная гордостью Сесилія Феррари дошла до самообожанія. Подъ темною и грубою монашескою накидкою она носила расшитую шелкомъ и золотомъ юбку, драгоцѣнности всякаго рода. Она раздѣлила пріютъ на два отдѣленія. Родители могли видѣть призрѣваемыхъ только въ ея присутствія, да и то съ особаго каждый разъ разрѣшенія одного изъ членовъ Совѣта десяти. Дѣвушки подчинялись тайному и суровому режиму, котораго нельзя было ни нарушить, ни открыть постороннимъ… Сесилія вводила къ нимъ по ночамъ любовниковъ, и если какая нибудь изъ молодыхъ красавицъ противилась ихъ ласкамъ, ее заставляли быть полюбезнѣе — карцерами, голодомъ и ударами бичей. Сесилія тѣмъ не менѣе не только при всемъ этомъ играла роль святой, но и въ дѣйствительности вообразила себя такою. Она вдругъ, ни съ того, ни съ сего, начала исполнять обязанности священника, служила сама мессу и внушила призрѣваемымъ, что онѣ должны считать ее папессой, почему давала имъ цѣловать свою ногу. Когда она ѣздила въ Падую или возвращалась оттуда, молодыя дѣвушки шли передъ нею процессіей, съ крестами и хоругвями, и, склоняясь въ дверяхъ, пѣли ей: «То Deum laudainus, te Cecilia veneramur». Желая прослыть пророчицей, получающей непосредственно отъ Бога свои откровенія, она позади исповѣдальни устроила себѣ лазейку, подслушивала исповѣдницъ и потомъ, спустя нѣкоторое время, какъ будто охваченная неожиданнымъ вдохновеніемъ свыше, обличала ихъ. Ее посѣщали святые и блаженные, она вела съ ними духовныя бесѣды. Слѣдствіе обнаружило, что роль эту кощунственно играли ея любовники. Молясь, она впадала въ притворную экзальтацію, вскрикивала какъ-будто подъ вліяніемъ сверхъестественной силы. Когда ее звали, она, погруженная въ созерцаніе чего-то, восклицала: «о, диво! о, слава! Прелести рая! мнѣ ли являетесь вы!» — и не отвѣчала на зовъ. Она разсказывала, что мать родила ее безболѣзненно, съ травой въ устахъ, желая показать, что при самомъ началѣ жизни ей было суждено питаться растеніями, а другихъ кормить болѣе существенными яствами. Пріюты ея обратились въ самые разнузданные публичные дома съ тою только разницей, что если молодыя дѣвушки отказывались служить ей на этомъ поприщѣ, то ихъ въ концѣ концовъ забивали бичами на смерть! И вотъ эту святую даму, въ одну прекрасную среду, поставили передъ инквизиціоннымъ трибуналомъ, который заперъ ее въ тюрьму.

Все это не легенда, а дѣйствительность, весьма подробно разсказанная въ хроникахъ и подтвержденная актами, хранящимися въ государственномъ архивѣ…

Президентъ де Броссо разсказываетъ, что когда папскій нунцій пріѣзжалъ въ Венецію, то три монастыря оспаривали честь предложить ему любовницу. Венеціанки на монастырскія пріемныя смотрѣли какъ на самое безопасное мѣсто для свиданія. И дѣйствительно, скоро эти пріемныя обратились въ салоны, гдѣ ни въ разговорѣ, ни въ пріемахъ не надо было наблюдать никакого приличія или скромности.

Такъ упала эта республика, нѣкогда славившаяся суровыми добродѣтелями, храбростью и доблестями гражданъ, предпріимчивостью и искусствомъ. Въ описываемую эпоху все проѣдало наслѣдіе отцовъ и дѣдовъ. Венеціанскіе корабли все дольше и дольше застаивались въ гаваняхъ; мореходы забыли одушевлявшую ихъ нѣкогда жажду открытій и отдаленныхъ странствованій. Патриціи смотрѣли на государственныя дѣла какъ на тяжелую обузу. И народъ, дольше высшихъ классовъ не поддававшійся порчѣ, скоро сообразилъ, что и его чередъ пришелъ. Работы совсѣмъ были заброшены. На всѣхъ campi, campioni съ утра до ночи звучала музыка, и пары, опьянѣвшія отъ страсти, танцовали или монфрину, или фурлану. Даже ночью не было конца этой оргіи. Въ торжественномъ молчаніи, подъ яснымъ небомъ, которое не уступаетъ іонійскому, всюду звучали кантилены Тассо и серенады, составленныя и положенныя на музыку гондольерами. Народу нужны были зрѣлища и, какъ бы они ни были разорительны для государства, оно должно было давать ихъ. Этому празднику, казалось, не было конца. А кругомъ уже сдвигались тучи, и судьба Венеціи рѣшилась.

Нѣсколько вспышекъ древней доблести не могли спасти ее. Она, нѣкогда царицы морей, владѣвшая безчисленными колоніями, подчинившая себѣ цѣлыя государства теперь сама торопилась исполнять повелѣнія сосѣднихъ корольковъ. Смерть была близка къ ней. И въ то самое время, когда одурѣвшіе отъ разврата патриціи помышляли только о новыхъ оргіяхъ, когда народъ праздновалъ свое приволье на площадяхъ и каналахъ, а дожъ только и заботился о спокойствіи и тишинѣ своего загороднаго дома, французскія войска съ деревомъ свободы и Бонапартомъ были уже недалеко, и старый, беззубый левъ св. Марка не пугалъ никого…

IV.
Пьяцетта. — Гиды въ Италіи. — Кампанилла. — Площать св. Марка. — Карнавалъ.

Входя на пьяцетту, это талантливое предисловіе къ геніальной площади св. Марка, вы уже предугадываете величіе и красоту зрѣлища, ожидающаго васъ впереди. Достаточно одного перечисленія палаццо дожей, древней Библіотеки, Zecco, двухъ колоннъ съ знаменитымъ львомъ св. Марка и св. Ѳеодоромъ, съ грандіозною далью площади впереди, — чтобы васъ охватили яркія впечатлѣнія давно-давно пережитыхъ дней, когда эта поэтическая Венеція такъ манила къ себѣ, такъ могуче приковывала къ своимъ вѣчнымъ памятникамъ мечты и желанія. Моя гондола причалила сюда въ райское весеннее утро, когда солнце позолотило старые мраморы, волнами свѣта разлилось по каменному паркету этой площади, вспыхивало и горѣло въ каждомъ всплескѣ Canal grande, воды котораго казались голубѣе персидской бирюзы. Несмотря на жару, итальянцы кутались въ свои изумительныя ротонды, смѣшнѣе которыхъ до сихъ поръ я ничего невидалъ. Это, дѣйствительно, женская ротонда, съ тѣмъ различіемъ, что къ ней вмѣсто воротника пришитъ хвостъ неизвѣстнаго въ естественной исторіи звѣря. Крыломъ ротонды и хвостомъ венеціанецъ закрываетъ себѣ часть лица и ротъ, тогда какъ весьма короткія полы оканчиваются чуть не на «экваторѣ», при чемъ ноги, обыкновенно до крайности худыя, предоставлены на произволъ стихій. Воротники всевозможныхъ цвѣтовъ. На нихъ идутъ мѣха голубые, красные, желтые. Нѣкоторые стоятъ дыбомъ, обнаруживая свое происхожденіе отъ благороднаго пса. Другіе являются явнымъ посягательствомъ на честь и доброе имя енота, бобра и прочихъ почтенныхъ гражданъ зоологическаго царства. Синьоры, кутающіеся въ ротонды, съ ранняго утра являются на пьяццу и пьяцетту и коротаютъ на ней весь свой день.

— Почему они не работаютъ?

— Э!.. Они ждутъ, — отвѣтитъ вамъ венеціанецъ.

— Чего?..

— Счастія?.. Иной такъ вотъ ходитъ, ходитъ — и вдругъ…

— Ну, на это разсчитывать трудно.

— Не скажите!.. Пять лѣтъ тому назадъ, одна американка, очень богатая, также утромъ пришла на площадь, сѣла, стала смотрѣть, а потомъ выбрала, подозвала къ себѣ молодого человѣка и говоритъ: «Хотите быть моимъ мужемъ? У меня десять милліоновъ». Теперь онъ въ Римѣ, въ коляскахъ ѣздитъ. Эге?.. Этого всякому хочется.

Ожидающихъ счастія молодыхъ людей здѣсь масса, и они на форестьерокъ заглядываютъ именно съ тѣмъ выраженіемъ, съ какимъ дѣвица на Невскомъ, въ «тихій часъ вечерней мглы», смотритъ вамъ въ лицо, съ надеждой — «не клюнетъ-ли»… Кромѣ этихъ завсегдатаевъ пьяццы и пьяцотты, тутъ еще масса гидовъ. Но надо отдать имъ справедливость, — они не такъ назойливы, какъ въ остальной Италіи. Каждый изъ нихъ добросовѣстно предложитъ вамъ свои услуги, повторитъ свое предложеніе и отстанетъ. А попробуйте, напримѣръ, подъ Неаполемъ отдѣлаться отъ гида! Онъ васъ нѣсколько улицъ станетъ преслѣдовать до того, что, наконецъ, вы сами съ бѣшенствомъ накинетесь на него. Вообще, разъ вы идите съ красною книжкою Бедекера въ рукахъ, — кончено! вы — законная добыча веттурино, гида, всякихъ кустодовъ, нищихъ, бабъ и мальчишекъ. Завидя васъ издали, ила, лучше, замѣтивъ въ вашихъ рукахъ красную книжку, веттурино начинаютъ хлопать бичами, подъѣзжаютъ и становятся вамъ поперекъ дороги. Вы ихъ обходите сначала молча, — они повторяютъ тотъ же маневръ, не переставая все это время пояснять вамъ, куда они могутъ доставить синьора-форестьере. Слѣдуютъ наиболѣе заманчивыя названія окрестностей. Когда наконецъ вы выругаетесь, потерявъ всякое терпѣніе, — веттурино начинаетъ въ отчаяніи выкрикивать, что "можетъ быть, eccelenz’а поѣдетъ не сегодня, а завтра, un' ultra volta (въ другой разъ), " что онъ «готовъ отвезти и завтра», — при чемъ опять подробное перечисленіе всѣхъ окружающихъ мѣстъ. Хуже всего то, что другіе извозчики, воображая, что вы нанимаете ихъ товарища, но не сходитесь съ нимъ въ цѣнѣ, съ неистовымъ хлопаньемъ бичей, похожимъ на пистолетные выстрѣлы, несутся къ вамъ тоже, и, спустя нѣсколько мгновеній, вы видите себя въ центрѣ какого-то неописуемаго хаоса. Я разъ шелъ съ нѣмцемъ путешественникомъ во Флоренціи, когда на меня накинулась подобная свора. Потерявъ терпѣніе, я обругался по-русски, при чемъ энергія мѣткой фразы до того подѣйствовала на веттурино, что они, совсѣмъ не понимая ее даже, разлетѣлись во всѣ стороны. Смотрю, мой нѣмецъ живо вытащилъ записную книжку.

— Какъ вы превосходно говорите по-итальянски. Какая сила! Какъ эта фраза? Повторите, пожалуйста, я ее запишу.

Мнѣ большаго труда стоило увѣрить его, что она не имѣла ничего общаго съ благороднымъ языкомъ оперныхъ пѣвцовъ и пѣвицъ.

Но если вамъ удалось отвязаться отъ веттурино, но торопитесь праздновать свое освобожденіе. Васъ уже замѣтили, уже увидѣли въ рукахъ вашихъ красную книжку самые злѣйшіе враги путешественника — гиды. Со всѣхъ сторонъ они несутся къ вамъ — и въ шапкахъ съ золотою надписью: «гидъ для туристовь», и въ обыкновенныхъ шляпахъ. Отъ этихъ отдѣлаться мудренѣе, чѣмъ отъ извозчиковъ. Эти просто прилипнутъ къ вамъ, обнаруживая удивительное сходство съ банными листьями. Отъ нихъ не отвертишься. Въ бѣшенствѣ вы останавливаетесь, начинаете ругаться. Гидъ даетъ вамъ время успокоиться. Вы оглядываетесь, — оказывается, онъ у васъ за спиною. Разъ вы на него оглянулись, — онъ опять начинаетъ предлагать услуги. Вы вооружаетесь терпѣніемъ и идете молча. Передъ вами мраморная церковь, цѣль вашей экскурсіи. Только-что вы остановились передъ нею, — комаръ ужъ жужжитъ надъ вашимъ ухомъ. Не успѣли вы рта разинуть, какъ гидъ уже начинаетъ описаніе этой церкви, перевирая имена, годы, событія. У васъ въ Бедекерѣ все это изложено лучше и вѣрнѣе. Вы гоните гида прочь, но онъ глухъ на этотъ разъ. Обезумѣвъ и отъ жары, и отъ его приставаній, вы бросаетесь въ прохладный мракъ церкви, ожидая хотя тамъ обрѣсти свое спасеніе. Но, увы! — не успѣли вы еще добѣжать до скамейки, какъ за вашею спиною оказывается тотъ же гидъ, вѣжливо обращающій ваше вниманіе на «эту вотъ статую, которая изображаетъ святую Веронику» (въ усахъ шиломъ!). А въ подмогу ему несутся съ двухъ сторонъ «кустоде» съ пачкой фотографій въ рукахъ и нищій, освобождающій на бѣгу «для показа» ногу изъ штановъ, съ громадною, тщательно воздѣлываемою раной на колѣнѣ. Доходя до остервенѣнія, вы ищите спасенія опять на улицѣ. Но двери храма растворяетъ вамъ толстая старуха, и сама становится въ нихъ съ протянутою рукою. Наконецъ, вы на улицѣ. Гидъ, весь въ поту, догоняетъ васъ; нищій, опять вложивъ ногу въ штаны (они у нихъ какъ-то особенно ловко приспособлены для этого), и кустодъ съ фотографіями посылаютъ вамъ проклятія съ паперти.

Гидъ, очевидно, рѣшился доканать васъ. Онъ не отстанетъ ни на минуту. (Въ Поццуоли близъ Неаполя — одинъ такой съ низу гнался за кареткой, въ которой я ѣхалъ до Сольфатеры, т. е. по крайней мѣрѣ четыре версты). Въ этомъ у него опять являются помощники. Церковь осталась позади. Вы юркнули въ узкую, всю заставленную безчисленными балконами улицу — вамъ на встрѣчу здоровенный болванъ — съ книжкою Riccordo di Venezia или Firenze, Napoli и т. д. въ рукахъ. Онъ шаговъ за пять отъ васъ съ трескомъ выбрасываетъ изъ переплета длинную полосу скверно намалеванныхъ видовъ… Una lira (одинъ франкъ) — оретъ онъ съ одной стороны… «Un soldo per maccheroni» — колесомъ подкатывается къ вамъ подъ ноги другой мальчишка — и, живо обертываясь головой внизъ, ногами вверхъ, — идетъ передъ вами въ такомъ сверхъестественномъ видѣ, открывая по истинѣ необыкновенное шествіе. Вы совсѣмъ потеряли голову, какъ вдругъ откуда-то — иной разъ мнѣ казалось изъ подъ земли, выростаетъ передъ вами новый верзило съ парою грязныхъ, лохматыхъ, паршивыхъ щенковъ въ рукахъ, происхожденія самаго плебейскаго.

— Вотъ рѣдкія болонки! — кричитъ онъ вамъ въ самое ухо. Все время берегъ для синьора-принчипе… Вотъ необыкновенныя болонки! И всего по сту лиръ за штуку. — Въ доказательсто сверхъестественныхъ свойствъ болонки онъ начинаетъ се дергать за хвостъ и за ухо. Болонка визжитъ, визжитъ мальчишка внизъ головой, оретъ что-то продавецъ «riccordo» и тутъ же солиднымъ басомъ гидъ поясняетъ вамъ, что эта улица называется vicolo S-ta Maria dolorosa, что это вотъ дома, а это балконы, что балконы эти сдѣланы изъ желѣза, а улица эта ведетъ въ другой vicolo Jesuiti, гдѣ тоже есть дома, а на домахъ балконы. Желающій получить одинъ сольдо на макароны мальчишка — ноги свои сверху выгибаетъ внизъ, просовываетъ между ними голову и искусно открываетъ ротъ, щелкаетъ зубами, показываетъ какъ онъ будетъ кушать макароны и своими неистовыми криками сзываетъ другихъ, такихъ-же. Наконецъ, вы вспомнили о томъ, что въ благоустроенныхъ государствахъ существуетъ полиція. Вы увидѣли и самаго «стража» въ какомъ-то уланскомъ киверѣ. Вы спѣшите къ нему. Онъ моментально прогоняетъ мальчишку, но гидъ и передъ нимъ стоитъ съ полнымъ созпаніемь своего права на васъ.

— Что ему нужно, чего онъ присталъ ко мнѣ?

— Онъ — гидъ… Онъ — точно гидъ.

— Да, позвольте, мнѣ не нужно гида.

— Какъ можно, чтобы синьору-форестьере не нужно было гида! — Весьма резонно объясняетъ вашъ мучитель. — Я утвержденъ «муниципіей»…

— Онъ точно утвержденъ «муниципіей», — успокаиваетъ васъ городовой.

Наконецъ, о радость! вы увидѣли передъ собою кафе. Измученный и усталый вы бросаетесь туда, жадно пьете воду, заказываете какой-нибудь ликеръ, а сосѣдъ, сидящій за тѣмъ-же столикомъ хитро подмигиваетъ вамъ глазами и таинственно шепчетъ:

— Если синьору-форестьере нужна una Missima ragazza, пусть синьоръ скажетъ только мнѣ. У меня есть une joli fille pour ce soir…

Поперхнувшись ликеромъ, вы расплачиваетесь и бѣжите, но у дверей, опять:

— Это кафе называется кафе dei Specclii, а улица — via Жома…

Гидъ оказывается все время ждалъ васъ здѣсь!..

Понятно послѣ этого, съ какимъ удовольствіемъ я на одной изъ Неополитанскихъ улицъ стравилъ двухъ гидовъ между собой, начавъ торговаться съ однимъ и затѣмъ заговоривъ съ другимъ. Судьба приготовила для полноты моего счастія еще одинъ сюрпризъ. Гиды перешли въ рукопашную, схватили другъ друга за вихры и такимъ образомъ, не разжимая рукъ, направились живописною группой на ближайшій полицейскій постъ.

Иногда ко всѣмъ этимъ господамъ присоединяется еще новый палачъ. Онъ подходитъ необыкновенно таинственно и важно, молча высовываетъ изъ-за пазухи руку и тычетъ вамъ въ носъ какой-то каменный обрубокъ, имѣющій отдаленное сходство съ «образомъ и подобіемъ божіимъ».

— Antiquita!.. Cinquanta lire! (древность, пятьдесятъ лиръ)!

— Не нужно.

— Какъ не нужно! — Старикъ съ крайнимъ изумленіемъ оглядывается на окружающихъ.

— Такъ не надо….

— Э! какъ не надо, если одинъ англичанинъ давалъ двѣсти лиръ.

— Отчего-же вы ему не отдали?

— Потому что я гордъ! Такъ и быть, для васъ я отдамъ за сорокъ девять! Сорокъ девять лиръ. — И онъ завертываетъ «антикита» въ грязную бумагу.

— Меццо!.. Предлагаете вы, чтобы отвязаться отъ него

— Что, меццо?

— Меццо-лира (полфранка).

— Какъ полфранка? — Старикъ впадаетъ въ бѣшенство: — я работалъ надъ этимъ двѣ недѣли, а онъ полфранка. Еще мѣсяцъ назадъ одинъ русскій графъ купилъ у меня такую-же за двадцать пять лиръ, а я надъ той работалъ только недѣлю…

Всѣ начинаютъ хохотать надъ наивнымъ признаніемъ: старикъ, понялъ это — и присоединяется къ общему смѣху.

— Форестьеро богаты, а мы бѣдны! — Оправдывается онъ. Они принчипе, а мы просто люди!.. Дайте что нибудь на макароны. Povero Giovanni, vecchio Giovanni любитъ макароны!..

Въ Венеціи всѣ эти господа далеко не такъ назойливы. Прежде всего, въ этомъ благословенномъ городѣ нѣтъ извозчиковъ вовсе. Появленіе лошади гдѣ-нибудь на Мерчеріи или въ иной улицѣ царицы моря произвело-бы не меньшій переполохъ, какъ внезапная встрѣча кита на Гороховой или слона въ Лиговкѣ. Благодаря этому и каналамъ, Венеція оказывается едва-ли не единственнымъ въ мірѣ городомъ, гдѣ нѣтъ шума и пыли! Отсутствіе экипажей ведетъ къ тому, что вы вдругъ замѣчаете въ какомъ-нибудь узенькомъ переулочкѣ даму — декольте, въ бальномъ нарядѣ и цвѣтахъ, и ея кавалера во фракѣ и бѣломъ галстукѣ. Это приглашенные идутъ на балъ въ Ridotto или въ залы Бауэра. На пьяцеттѣ, съ которой я такъ легкомысленно отвлекся въ сторону, на васъ могутъ напасть гиды и гондольеры, но это даетъ весьма слабое понятіе о томъ, что насъ ожидаетъ на югѣ этой благословенной Италіи.

Съ пьяцетты, пока не увидишь площади св. Марка, не хочется уходить.

Трудно описать красоту этого средоточія Венеціи. Отсюда любуешься не только глубокой далью лагунъ, полу воздушнымъ очеркомъ Лидо и другаго берега Большого канала съ его дворцами, — здѣсь передъ вами палаццо дожей. Только-что вы замирали отъ восторга, видя его съ воды, но и этотъ боковой фасадъ нисколько не хуже. Въ немъ нарушены всѣ законы строгаго стиля. Палаццо у всѣхъ взялъ все: и у Востока, и у готическаго искусства, и у Римлянъ, и даже у византійцевъ. Именно тутъ вы убѣждаетесь, что генію не надо программъ, правилъ и условныхъ рамокъ… Онъ даже кривъ на два окна, они гораздо ниже остальныхъ, онъ перевернутъ вверхъ ногами — находятъ нѣкоторые, — все равно! то, что обезобразило бы всякою другую постройку, удивительно къ лицу этому единственному изо всѣхъ мнѣ извѣстныхъ дворцовъ. Если бы Венеція ничего не создала, кромѣ палаццо дожей, она все-таки имѣла бы право на одно изъ первыхъ мѣстъ въ исторіи человѣчества. Колоннада изъ могучихъ, массивныхъ мраморныхъ столбовъ, подпирающихъ грандіозные своды, поддерживаетъ другую, легкую и изящную, съ стрѣльчатыми арками, съ мраморнымъ кружевомъ, съ рѣзьбою, тонкость которой споритъ съ ея чистовосточнымъ разнообразіемъ. На этихъ двухъ рядахъ колоннъ покоится гигантская масса дворца изъ бѣлаго и розоваго мрамора, громадныя окна которой отдѣланы съ такимъ богатствомъ фантазіи, что вы невольно вспоминаете дышащіе всею пламенною изобрѣтательностью солнечнаго Востока разсказы Ибнъ-Амеда и поэмы Мурадъ-бея. Я не могу забыть русскаго художника, который, пріѣхавъ сюда въ первый разъ, цѣлую недѣлю ходилъ какъ помѣшанный. «Я не знаю, сонъ это или дѣйствительность?» — всѣмъ повторялъ онъ. И то, и другое. Это — сонъ геніальнаго поэта, воплотившійся въ мраморное тѣло. Это — дѣйствительность у предѣловъ сна. Рѣзьба карниза, его украшенія, которымъ я даже не умѣю прибрать названія, съ этими безчисленными колоколенками, сквозными пирамидами, приводятъ на память сравненіе, сдѣланное Теномъ въ его замѣчательной книгѣ объ Италіи. Онъ говоритъ, что эта мраморная растительность на кровлѣ палаццо дожей "fait penser aux riches cactus qui, dans les contrées d’Afrique et d' Asie où ils sont nés entremêlaient les poignards do leur «feuilles et le pourpre de leur fileurs». На первыхъ порахъ палаццо до того поражаетъ массой, общимъ, что трудно разобраться въ деталяхъ, — нѣтъ возможности даже замѣтить ихъ. Потомъ уже видишь, что каждая колонна заканчивается на верху своеобразными мраморными барельефами, нигдѣ не повторяющимися; что по одному окну въ каждомъ фасадѣ, при помощи красивыхъ колоннъ и художественнѣйшихъ украшеній кругомъ, обращены въ отдѣльныя ложи. Вамъ говорятъ о мрачной исторіи одной изъ нихъ, — о томъ, что отсюда вотъ объявлялись смертные приговоры, что тутъ иногда въ самомъ окнѣ вѣшались государственные преступники: но вамъ не хочется останавливаться на этихъ кровавыхъ воспоминаніяхъ.

Солнце такимъ горячимъ свѣтомъ обливаетъ розовый и бѣлый мраморъ дворца, въ лучахъ такъ обрисовываются безчисленныя колонны и арки, весь палаццо такъ мягко и красиво выдѣляется на томно-голубомъ небѣ своей несравненной кровлей, что вы находите у себя силы только молча любоваться этимъ… Вы отходите дальше и отсюда смотрите на уголъ этого несравненнаго palazzo дожей. Двойной рядъ его колоннадъ загибаясь сквозитъ на чудной лазури. Взглядъ не отрывается отъ причудливой и изящной картины. Между колоннами вы видите точно вставленную туда картину: розовый монастырь S. Джіордіо Маджіоро съ его тонкой художественной башней, зеленую даль лагуны съ мелькающими по ней гондолами, — и опять это единственное въ мірѣ мягкое въ полутонахъ венеціанское небо. На краю пьяцетты, у берега, стоятъ двѣ колонны — два монолита изъ восточнаго гранита. Ихъ силуэты замѣтны издали, и къ нимъ невольно приковывается взглядъ туриста, впервые подъѣзжающаго сюда. Это подарокъ республикѣ, сдѣланный дожемъ Доменико Микеля. Онъ ихъ взялъ съ одного изъ островъ греческаго Архипелага. Венеціанцы, вообще, не возвращались изъ экспедицій съ пустыми руками. Каждый привозилъ что-нибудь въ подарокъ отечеству, почему теперь площадь св. Марка является чѣмъ-то въ музея, гдѣ собраны всѣ такія приношенія. Доменико Микеле возъ три такихъ колонны, но одна упала въ воду по пути. Поставилъ ихъ на площади ломбардецъ Баратіерри, которому республика въ благодарность позволила между этими колоннами открыть на площади игорный банкъ. Но съ XVI вѣка этому небольшому пространству дано другое назначеніе. Здѣсь устроили лобное мѣсто, и на эти плиты пролито немало крови. Какъ-будто нарочно ставили здѣсь приговореннаго между этими двумя колоннами, лицомъ къ цвѣтущему Лидо, къ голубому простору ласковой Адріатики, къ изящнымъ дворцамъ того берега, чтобы несчастный въ послѣднія мгновенія сознавалъ, какъ безконечно-хороша жизнь и какъ страшенъ вѣчный мракъ могилы, въ которую не заронитъ горячихъ лучей солнце, откуда уже не увидишь чуднаго, вѣющаго такою благоговѣйною тишиною неба!.. Въ 1329 г. на одну изъ колоннъ поставили статую св. Ѳеодора, перваго покровителя города. Съ вершины другой колонны, поднявъ хвостъ трубой и смѣшно растопыривъ лапы, смотритъ крылатый левъ св. Марка на востокъ, гдѣ нѣкогда республика пріобрѣла себѣ богатство и славу, и куда теперь не заходитъ уже ни одинъ корабль, на флагѣ котораго красовался бы такой же левъ… При всемъ моемъ почтеніи къ древности, я долженъ сказать правду, что ни прежніе, ни нынѣшніе венеціанцы не имѣли особенно близкаго знакомства со львами. Какъ левъ св. Марка, созданный нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ, такъ и современный левъ на памятникѣ Манину, очевидно, одинаково сдѣланы съ собакъ, съ которыми у нихъ гораздо болѣе родственнаго сходства, чѣмъ съ величественными царями спаленныхъ небомъ горячихъ пустынь Африки. Зданіе Библіотеки противъ палаццо, по другую сторону пьяцетты, — лучшее произведеніе Сансовино. Онъ его началъ въ 1536 г., и послѣ его смерти дѣло было кончено его ученикомъ Скамоцци. Изящный фасадъ украшенъ двумя колоннами: одна въ дорическомъ, другая въ іоническомъ стилѣ. Надъ карнизомъ изящная балюстрада съ двадцатью шести статуями, исполненными Томасо Ломбардо, Данезе и Катанео. На пьяццу выходитъ двадцать одна аркада этой грандіозной Библіотеки. Въ ворота можно замѣтить двѣ гигантскія каріатиды Алессандро Витторіа…

Я говорилъ выше, что пьяцетта — только предисловіе къ геніальной площади св. Марка, — предисловіе, стоящее вполнѣ книги, которую вслѣдъ за нимъ приходится читать. Попавъ сюда еще въ первый разъ, я долго но могъ опомниться отъ удивленія и восторга, разомъ охватившихъ меня. Ничего въ цѣломъ мірѣ нѣтъ болѣе прекраснаго и грандіознаго. Это не площадь, а громадная, безконечно громадная зала съ темноголубымъ южнымъ небомъ, льющимъ жаркіе лучи, вмѣсто потолка. Каменный паркетъ ея блеститъ подъ солнцемъ; на чудной лазури мягко выдѣляются зубцы и карнизы. Прокурацій, опирающихся на несмѣтныя колонны, художественно законченная torre Orolog’io, полуготическій, полувизантійскій соборъ, покоящійся, на несравненныхъ аркадахъ, поддерживающихъ безчисленныя колоколенки, купола, готическія стрѣлки и башенки, цѣлый грандіозный бордюръ изъ мраморныхъ статуй. И все это перемѣшано съ дивными мозаиками, краски которыхъ, свѣжія до сихъ поръ, понятны только подъ этимъ солнцемъ, подъ этимъ небомъ. Игра свѣта и тѣни на базиликѣ дѣлаетъ ее всегда интересною для васъ. Когда бы вы ни пришли сюда, взглядъ вашъ скользитъ по безконечнымъ портикамъ площади и непремѣнно остановится на соборѣ св. Маркѣ, потому что новый лучъ свѣта, новая тѣнь — и его фасадъ представляетъ иную красоту. Можно подумать, что эту площадь, съ ея вѣчными памятниками, создалъ великій народъ, громадное государство, изъ-за тысячи верстъ посылавшее сюда свои богатства и своихъ художниковъ. Величіе маленькой Венеціи понятно только здѣсь. Безъ лѣтописей, безъ хроникъ, безъ исторіи — разомъ видишъ, съ какими воспоминаніями стоишь лицомъ къ лицу. Одинъ французъ-путешественникъ называлъ эту площадь не иначе, какъ «ея величество площадь св. Марка». Наполеонъ, котораго трудно было бы удивить чѣмъ-нибудь, и тотъ, дойдя до ея середины, снялъ шляпу и поклонился ей. Рядомъ съ соборомъ — палаццо дожей. Ближе къ вамъ — прямая, какъ мачта, башня, одна изъ самыхъ величайшихъ, какую я только знаю. У ея подножія Сансовино создалъ такую изящную «logia», что я понимаю отчаяніе путешественниковъ, для которыхъ она пока закрыта, надо въ ней кое-что возобновить. Она одѣта статуями, бронзами, барельефами. Тенъ недаромъ сравниваетъ ее съ пышно распустившимся цвѣткомъ у ногъ каменнаго гиганта — этой колокольни.

Базилика — это пантеонъ Венеціанской республики. Двѣ изящныя колонны передъ нею взяты изъ Сенъ-Жанъ д’Акры. Когда крестоносцы завоевали въ 1204 году Константинополь, Венеціанцы на свою долю получили изъ добычи четыре бронзовые коня Гипподрома, которыми они украсили порталъ собора. Ранѣе эта квадрига украшала какой то Нероновскій дворецъ и была похищена Византіей. Со стороны площади, у базилики, на изящныхъ бронзовыхъ пьедесталахъ, вычеканенныхъ Алессандро Леонардо въ 1605 году, въ почтенную высоту поднимаются три венеціанскія мачты — pili. И, нихъ развѣвались нѣкогда знамена трехъ королевствъ — Кипра, Кандіи и Морей, завоеванныхъ республикою. «Кампанилла» — не что иное, какъ колокольня св. Марка. Въ этомъ случаѣ, она стоитъ своего собора. Всякая другая башня была бы мизерна въ сравненіи съ базиликой; всякій иной соборъ показался бы жалкимъ рядомъ съ этою Кампаниллой, имѣющею сто метровъ высоты. Заложена она была въ началѣ X-го вѣка и кончена въ 1178 году. Но вскорѣ ударъ молніи разрушилъ ее, и архитекторъ Бартоломео Вуоно возобновилъ и отдѣлалъ ее истрійскимъ мраморомъ. Это собственно двѣ колокольни, одна въ другой. Между ними шесть шаговъ разстоянія. Въ этомъ интервалѣ сдѣланъ ходъ вверхъ — не лѣстницей, а нечувствительно подымающейся покатостью. По ной идешь, неособенно уставая, причемъ «кустоде», съ особенною гордостью, передаетъ вамъ, что Наполеонъ взъѣхалъ тутъ до самой вершины на лошади. Тотчасъ же сторожъ съ одинаковою гордостью сообщитъ вамъ, что въ послѣднія три столѣтія отсюда сбросились внизъ сто пятьдесятъ человѣкъ и въ томъ числѣ еще недавно два еврея.

— Они даже не долетѣли до низу. — съ итальянскою напыщенностью поясняетъ онъ.

— Какъ не долетали?

— Такъ… Разбились въ пыль на воздухѣ.

Я расхохотался.

— Чему вы смѣетесь? Это всѣ знаютъ, даже въ книгахъ пишутъ.

— Въ какихъ?

— Э!… Почему я знаю, въ какихъ?… Наша колокольня особенная!

Она, дѣйствительно, особенная.

У меня родъ страсти забираться на башни. Ничего подобнаго я нигдѣ и никогда не видалъ. Передо мною разомъ раскрылась безграничная даль. Въ бинокль я видѣлъ южный склонъ Альповъ, синѣющихъ отсюда въ 140 лье, отъ мѣловыхъ утесовъ Вероны до грозныхъ стремнинъ Истріи. По другую сторону раскидывались бирюзовыя лагуны и темносиняя даль Адріатики, далеко-далеко сливающаяся съ небомъ, такъ что нельзя было опредѣлить, гдѣ начинается одна и кончается другое. Закатывалось солнце. Самые яркіе блики и краски ложились на эту несравненную картину. Венеція плавала въ розовомъ сіяньи; вся розовая, подымала она изъ нѣжной лазури лагунъ безчисленные купола, дворцы и башни къ безоблачному небу, по которому скользили теперь прощальные лучи. Сплошнымъ моремъ свѣта сіяла Адріатика съ темными массами Истріи на Сѣверѣ. Далекія Альпы исчезли на минуту, зато цѣлыми кострами пламени горѣли ихъ глетчеры и снѣга. Это было особенно грандіозно. Казалось, вся эта огнистая кайма проступила на небѣ; склоновъ горъ не было видно вовсе. Повторяю еще разъ — чувствуешь безсиліе мысли и слова рядомъ съ такими созданіями величайшаго художника — природы!… Внизу развертывалась подъ моими ногами пьяцца, вся выложенная инкрустаціями истрійскаго мрамора, кровли Прокурацій, купола святаго Марка съ мраморнымъ кружевомъ статуй, фантастически вырѣзанный карнизъ палаццо дожей. Часы на башнѣ «Ороледжіо» показывали восемь. Бронзовые кузнецы на ихъ вершинѣ стали отбивать молотками по колоколу. Глухіе удары плыли внизъ, всколыхавъ застоявшійся воздухъ. Откуда-то донесся и замеръ благоговѣйный напѣвъ «Ave Maria». Еще нѣсколько минутъ, — и тишина смѣнилась шумомъ, медленно подымавшимся снизу. Всю площадь покрыла толпа. Венеція, какъ всегда, торопилась сюда на пьяццу скоротать вечеръ. По узкимъ улочкамъ клубились и неслись новыя волны народа. Мерчорія была залита имъ… Синіе каналы, намѣчивающіеся то тамъ, то сямъ, чернѣли гондолами, тоже стремившимися къ пьяццѣ… Въ послѣдній разъ прощальные лучи рубиновыми бликами засвѣтились на известнякахъ Веронской стороны и глетчерахъ Альпъ и — погасли. Теперь на смѣну огненной каймѣ выступили самыя горы — мрачныя, величавыя съ бѣлыми разливами и гребнями снѣга. А на югѣ, уже молчаливое и неподвижное, раскидывалось темносинее море, на самомъ краѣ котораго, словно послѣднее дыханіе умирающаго — трепетали въ агоніи запоздалые отсвѣты погасшаго заката.

Сюда надо войти именно весною, когда на тѣхъ далекихъ горахъ еще лежатъ снѣга и льды. Они много придаютъ красоты всей этой панорамѣ.

— Пожалуйте внизъ, — пригласилъ меня сторожъ.

— Я не хочу… Можно остаться еще?

— Нѣтъ. Строго запрещено.

— А если я вамъ предложу пять лиръ?

Онъ поколебался… Рука его уже протянулась.

— Нѣтъ… У меня дѣти. А нынче, знаете, савойцы всюду вводятъ строгіе порядки.

Пришлось спуститься. Въ послѣдній разъ я бросилъ отсюда взглядъ на потемнѣвшую Венецію… Пробѣжалъ по безчисленнымъ кровлямъ съ ихъ оригинальными трубами, похожими на несмѣтныя башенки. Этихъ сотни тысячъ, тонкихъ, высокихъ, съ коронками вверху. О нихъ написаны цѣлые архитектурные трактаты. Имъ посвящаются даже стихи. Въ послѣдній разъ пронеслись мимо меня голуби св. Марка… Пора было внизъ, въ толпу…

Голуби св. Марка — особенные голуби!

Это то же самое, что капитолійскіе гуси. И тѣ и другіе оказали услуги отечеству; но въ то время, какъ неблагодарные римляне преспокойно скушали своихъ гусей, — венеціанцы до сихъ поръ кормятъ потомковъ тѣхъ знаменитыхъ голубей, которые адмиралу Дондоло, осаждавшему Кандію, доставили депеши необычайной важности изъ Венеціи. Дондоло съ тѣми же крылатыми посланцами отправилъ обратно вѣсть о взятіи Кандіи. Съ тѣхъ поръ голуби получили имя голубей св. Марка. Особы ихъ неприкосновенны, и хотя джентльмены въ ротондахъ очень любятъ голубей въ жаркомъ и паштетѣ, но и этимъ Лукулламъ остается только мечтать о томъ времени, когда окончательно будутъ отмѣнены всѣ историческія привиллегіи. До тѣхъ поръ голубей св. Марка будутъ кормить городъ и путешественники. Совѣтую попробовать каждому. Довольно бросить горсть кукурузы, продающейся тутъ же, чтобы съ карнизовъ Прокурацій, съ кровли палаццо дожей, съ Кампаниллы и изъ-подъ аркадъ св. Марка слетѣлись цѣлыя стаи. Онѣ сядутъ вамъ на голову, на плечи. Если вы будете держать кукурузу въ горстяхъ голуби, уцѣпившись за ваши пальцы, расклюютъ ее живо. Въ прежнее время за похищеніе такого голубя республика наказывала весьма жестоко: и заключеніемъ въ тюрьму, и штрафами. Теперь, въ виду общаго покровительства, оказываемаго этимъ птицамъ, ими пользуются только потихоньку сторожа, обязанные заботиться о нихъ. Волки въ овчарнѣ.

Если вы любите голубей и хотите скушать ихъ, какъ слѣдуетъ жирными и отлично приготовленными, — подружитесь со сторожами св. Марка

Воображаю, какіе легіоны птицъ развелись бы здѣсь, если бы не эти усердные «охранители». Въ самомъ дѣлѣ, исполняйся строго постановленіе Венеціанскаго сената, — теперь «Развѣнчанная Царица» была бы населена одними голубями. Людямъ здѣсь не оказывалось бы мѣста. Голуби св. Марка — любимцы дѣтей всѣхъ народовъ. Вы то и дѣло видите крохотныхъ путешественниковъ и путешественницъ, у которыхъ въ вытянутыхъ впередъ горстяхъ кукуруза. Голуби десятками садятся имъ на руки, на плечи, на голову, сотнями суетятся у ихъ ногъ, подбирая упавшія зерна и всю площадь наполняя своимъ характернымъ гульканьемъ. Они занимаютъ всѣ карнизы «Прокурацій», это ихъ неотъемлемыя жилища. Когда пушка съ о. Джорджіо Маджіоре возвѣщаетъ вечеръ и полдень, они тучами скидываются съ этихъ карнизовъ и подымаются въ небо. Въ хорошія погоды голуби, ничего не боясь, ходятъ себѣ по площади св. Марка между народомъ, и если какой нибудь младенецъ учинитъ за ними охоту, они только отбѣгутъ въ сторону, не удостаивая его даже ни малѣйшимъ движеніемъ своихъ крыльевъ.

Когда я сошелъ внизъ съ башни собора, былъ уже вечеръ. Вся площадь, залитая толпой, казалась шумнымъ моромъ, бившимся въ берега безмолвныхъ памятниковъ, обставлявшихъ ее отовсюду. Подъ этимъ темнымъ небомъ, сверкающимъ не нашими холодными звѣздами, каждый звукъ выросталъ до необычайныхъ размѣровъ, каждое впечатлѣніе усиливалось сверхъ мѣры. Залитыя огнями кофейни были полны народа. Все это уничтожало фрукты, кофе, ликеры, мороженыя и т. п. Красавицъ въ Венеціи теперь мало. Ушло и величіе города. Золотоволосыя головки, съ яркими южными глазами, смуглыя и чернокудрыя пріѣзжія изъ другихъ мѣстностей Италіи рѣдко уже мѣшаются въ эту картину, полную жизни и блеска. Крики продавцовъ воды и сластей "confetti"покрывали все. Казалось, почтенные коммерсанты орали для собственнаго удовольствія. Зажмурится, присядетъ и выводитъ нотки, одну пронзительнѣе другой, а тутъ у самаго столика давно уже стоятъ дѣти съ сольдами въ рукахъ, ожидая, когда артистъ достаточно накричится и можно будетъ взять у него обваренную сахаромъ фигу или весь въ леденцовой корѣ апельсинъ или нанизанные на палочки орѣхи, изюмъ, виноградъ. Цѣлыя горы лакомствъ, — невольно ищешь глазами, гдѣ тѣ Гаргантуа, которые могутъ пожрать все это. Эти confetti недаромъ пользуются своей репутаціей. Рядомъ столики съ кораллами, камеями, дешевыми мозаиками. Тутъ орутъ тоже, — не столики, а ихъ счастливые обладатели. Вслушайтесь, и окажется, что каждый въ данномъ случаѣ является поэтомъ. Одинъ выкрикиваетъ, что его кораллы, въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ, хранились въ безднахъ моря какими-то особенно свирѣпыми морскими чудовищами. Другой живописуетъ, какъ адріатическія водяныя «царицы» подарили ему эти кораллы съ тѣмъ, что красавица, надѣвши ихъ хоть разъ, уже никогда больше не потеряетъ ни свѣжести своего лица, ни такого же, какъ они, розоваго цвѣта своихъ щечекъ. А тутъ вдругъ изъ общей массы звуковъ, вихремъ кружащихся по пьяццѣ, вырвется могучій напѣвъ модной оперной аріи, и толпа бѣжитъ на встрѣчу пѣвцу, который, цѣлый день сидѣлъ за верстакомъ, сапожной колодкой или иглой и швейной машиной и теперь на свободѣ отводитъ душу. Вслушайтесь въ его рулады, обратите вниманіе на гибкость его голоса, — и вы убѣдитесь, что итальянцы рождаются пѣвцами, какъ торгашами — англичане, блягерями — французы, грабителями — нѣмцы и Рудиными, «лишними людьми», или Обломовыми — русскіе.

Посреди площади толпа стѣной стоитъ вокругъ военной музыки. Войдя сюда сумрачнымъ, грустнымъ, черезъ нѣсколько минутъ вы сами разомъ поддаетесь этому удивительному общему увлеченію. Начинаете кричать, хохотать, бѣситься, заговаривать съ незнакомыми и, вовсе не удивляясь, отвѣчать имъ. Разъ я зимою изъ оконъ отеля св. Марка, помѣщающагося въ старыхъ Прокураціяхъ смотрѣлъ внизъ, когда вся эта площадь была залита волнами свѣта. Венеція празоновала послѣдній день карнавала. Посрединѣ на платформѣ, подъ открытымъ небомъ, танцовали маски. Маски тысячами слонялись и внизу, стѣсняясь кое-гдѣ до того, что между ними, дѣйствительно, некуда было упасть яблоку. И какія маски! Это не наши традиціонныя табачныя лавки, испоконъ вѣка одѣвающія желающихъ испанцами, поляками и разбойниками. Въ узкихъ улочкахъ кругомъ пьяццы — цѣлыя мсссы магазиновъ, торгующихъ костюмами. Является туда венеціанка, тутъ же откровенно при всѣхъ переодѣвается въ костюмъ и бѣжитъ съ визгомъ, шумомъ и хохотомъ на площадь. Костюмы эти являются результатомъ богатой южной фантазіи. Чего только не придумали ихъ авторы! Когда сверху смотришь на это море, блестящее золотою чешуей, зелеными и голубыми крыльями, перьями всѣхъ цвѣтовъ, причудливыми и пестрѣйшими головными уборами, цѣлыми волнами развѣвающихся во всѣ стороны лентъ, позументовъ, полотнищами атласа и бархата, парчей, поддѣльными камнями, сверкающими какъ настоящіе, — вы уже перестаете отличать, кто и какъ одѣтъ здѣсь. Вы только видите удивительныя сочетанія красокъ, слышите общій веселый гулъ, — и, въ концѣ концовъ, вамъ начинаетъ казаться, что это — одно тысячеголовое чудовище; въ отдѣльныхъ движеніяхъ является стройность, звуки музыки тонутъ въ шумѣ и говорѣ: процессіи, одна другой ярче, съ фонарями, хоругвями, знаменами и колоссальными скрипками вызываютъ гомерическій хохотъ и проглатываются толпою. Балконы кругомъ загромождены красавицами, любующимися на зарево венеціанскаго карнавала. Но войдите сюда, въ эту живую массу. Если вы привыкли къ похоронному, полицейскому благочинію нашей улицы, — у васъ закружится голова на первыхъ порахъ. Съ вами заговариваютъ тыеячи людей и, не ожидая отвѣтовъ, уходятъ дальше. Вонъ цѣлый взводъ дамъ и дѣвицъ, одѣтыхъ солдатами, заполучитъ васъ въ свой кругъ и открываетъ вокругъ смятеннаго форестьера веселую пляску. Вонъ, взобравшись на одинъ изъ бронзовыхъ пьедесталовъ мачтъ св. Марка, красный кардиналъ говоритъ какую-то проповѣдь. Толпа сначала смѣется, крики «браво! браво!» волною несутся къ оратору, но онъ не остановился во-время, толпѣ стадо скучно… «Баста, баста!» — кричатъ ему снизу. Проповѣдникъ желаетъ поправиться, но его уже не слушаютъ, свистки кругомъ, гуканья… Кто-то лѣзетъ къ нему на бронзовый пьедесталъ и стаскиваетъ за красную полу внизъ… Политическія маски тутъ же. Неизбѣжный Бисмаркъ, желѣзный Мольтке и другія, болѣе или менѣе крупныя современныя политическія знаменитости. Россія въ видѣ палача гонитъ передъ собою цѣлую массу пестро одѣтыхъ дѣтей.

— Кто это?

— Э! разный народъ: Poveri polacchi, ну и прочіе… Китайцы что ли… На одномъ изъ ребятъ написано stampa «(печать)», и весь онъ одѣтъ въ газеты. Палачъ особенно усердно хлещетъ ихъ кнутомъ и бѣдный ребенокъ оретъ благимъ матомъ.

Вотъ и Австрія, двулицая на маскѣ: спереди — Австрія, сзади — Венгрія. Весь костюмъ въ лохмотьяхъ, каждый кусокъ отдѣльно. Клочекъ итальянскихъ цвѣтовъ уже совсѣмъ отпалъ и треплется только на булавкѣ…

Не хватило бы мѣста, если бы описывать подробно этотъ шабашъ карнавала… Но вотъ на torro Orologio послышался первый ударъ двѣнадцати часовъ. Бронзовая статуя кузнеца бьетъ молотомъ въ колоколъ… Послѣдній звукъ — и площадь, точно по мановенію волшебнаго жезла, гаснетъ разомъ. Море свѣта — и вдругъ тьма кругомъ, только южныя звѣзды теплятся на небѣ, да также торжественно въ его ночную синь уходятъ въ безчисленныхъ статуяхъ и стрѣлкахъ купола и кровли св. Марка. Еще нѣсколько минутъ, и послѣдніе отголоски толпы умираютъ въ далекихъ улицахъ, на Мерчеріи, на каналахъ. Старая Венеція, развѣнчанная царица, вступаетъ въ свои права, — и вы опять лицомъ къ лицу сталкиваетесь съ воспоминаніями о далекомъ-далекомъ прошломъ. Это, впрочемъ, неизбѣжно. Венеція на каждомъ шагу напоминаетъ вамъ блестящую легенду. Какъ старикъ, она только и говоритъ о томъ, что «было», сознавая хорошо, что для нея уже ничего лучшаго не будетъ болѣе. Лѣтописцы, и, между прочими, Брунелески, Санудо, разсказываютъ, что тогда на пьяццѣ, сверху донизу, раскидывались вдоль домовъ большіе восточные ковры, брусскіе шелка, византійскія парчи. Между ними, декорированныя съ безумною роскошью, на воздухъ, подъ свѣтъ тысячи огней, выставлялись дивныя созданія Джіованни Беллино, Рафаэля, Джіорджоне, Микель Анджело, Порденоне, Тиціана и другихъ. Всѣ трофеи, которыми обладала республика, взятые ею въ бояхъ на отдаленномъ Востокѣ — въ Турціи, Византіи, Кандіи, Кипрѣ, Мореѣ, Сенъ-Жанъ-д’Акрѣ, въ Африкѣ и въ Европѣ, — все это изящными и величавыми группами ставилось здѣсь на пьедесталахъ, подъ ослѣпительнымъ свѣтомъ безчисленныхъ огней.

Въ послѣдній разъ на карнавалъ въ Венецію я пріѣхалъ изъ города Ромео и Джульеты — Вероны, и не узналъ своей развѣнчанной царицы! Точно хорошая картина, покрытая густою сѣрою кисеей, она вся закуталась въ туманъ. Моросило. На каналахъ было холодно, и несчастные гондольеры тщетно всматривались въ мглу, не пошлетъ-ли имъ милосердный Богъ какого-нибудь англичанина, потому что, кромѣ рыжаго британца, кому придетъ въ голову кататься въ такое время. Но — небо слишкомъ горячо любитъ адріатическую царицу. Оно можетъ дуться на нее день-два — но больше. Потомъ еще ярче улыбнется его безконечная лазурь, еще теплѣе обниметъ оно «задумчивую красавицу» — какъ назвалъ поэтъ Венецію. Такъ это и случилось дѣйствительно. На второй-же день, проснувшись, — я зажмурился тотчасъ же, потому что прямо въ глаза мнѣ ударило солнце, а подойдя къ окну, я увидѣлъ передъ собой большой каналъ съ его торжественно молчаливыми дворцами весь залитый сіяніемъ. Тѣмъ не менѣе, несмотря на мглу и мелкій дождь, на холодъ перваго дня, — карнавалъ начался, и венеціанцы сочли обязанностью все-таки явиться на площадь св. Марка. Небо могло плакать сколько ему угодно, и самыми леденящими слезами, вѣтеръ съ далекихъ горъ, засыпанныхъ снѣгомъ, могъ охватывать стужей насквозь — настоящій итальянецъ все-таки приклеитъ себѣ громадный носъ, выпуститъ жабо выше головы, и, совершенно довольный самимъ собой, отправится веселиться и веселить другихъ. Въ сущности ему надо очень мало. У насъ-бы стали скучать до морской болѣзни, дозлились-бы до-того, что хоть пулю въ лобъ, — итальянецъ не таковъ. Нацѣпилъ себѣ привязную бороду, вмѣсто сюртука напялилъ бѣлый балахонъ (это подъ дождемъ и въ холодъ), взялъ въ руки трещотку — и колесомъ ходитъ но площади… А посрединѣ площади св. Марка сдѣланъ большой помостъ, разцвѣченный флагами и газовыми фонарями. Посреди его музыка — платите полъ-франка и идете танцовать. "Да это какой-то сумасшедшій домъ, " — приходила въ ужасъ россійская розиня. Вѣдь дождь идетъ, холодно, сидѣть-бы дома, а они пляшутъ!.. И не безпокойтесь, пропляшутъ до двѣнадцати часовъ — на зло стихіямъ. Вотъ премудрый старецъ изъ Страделлы-Депретисъ (нужно отдать справедливость шутнику — загриммировался удивительно!) катается по площади, сидя на другомъ такомъ-же молодцѣ, гриммированномъ свиньей съ надписью — moralita. Онъ оказывается, впрочемъ, не одинъ. На встрѣчу ему попадается другой Депретисъ, гриммированный еще лучше и осѣдлавшій осла, — на коемъ значится «Италія». Двойники, встрѣчаясь, начинаютъ къ общей потѣхѣ какой-то дикій танецъ. Вотъ цѣлая компанія здоровенныхъ рыбаковъ изъ Кіоджіи, одѣтыхъ въ женскія платья, полишинелли и клоуны, головастики… Вотъ какіе-то лѣшіе — ни лица, ничего не видно. Все покрыто листьями. Руки и ноги тоже въ листьяхъ, а на затылкѣ, какъ султанъ, колышатся вѣтви пальмъ. А то — вдругъ, съ самымъ заразительнымъ смѣхомъ, несется цѣлая гурьба дѣвчонокъ, нацѣпившихъ маски и завернувшихъ головы платками. Онѣ только издали поглядываютъ на платформу. Это для нихъ роскошь недоступная. Правда, за себя онѣ должны заплатить по полуфранку, — но вѣдь это цѣлыхъ пятьдесятъ сантимовъ, Madonna mia! Гдѣ-же взять имъ столько? Онѣ, впрочемъ, скоро находятъ возможность принять болѣе участія въ праздникѣ. На площади оказывается мѣсто, гдѣ музыка слышнѣе. Маски тотчасъ-же принимаются плясать и, чѣмъ больше идетъ дождь, — тѣмъ имъ веселѣе. Посинѣли отъ холода, руки совсѣмъ какъ сырое мясо стали — и ничего!.. Mamma mia! Что за невидаль веселиться въ хорошую погоду… У каждаго должно быть солнце въ душѣ! На платформѣ пляшутъ важные люди, это — лакеи, гиды, сапожники. Это уже — синьоры и, схватясь мужчина съ мужчиной, съ сигарами въ зубахъ, съ шапками на бекрень, они вальсируютъ столь величественно и медленно, что у француженки, стоящей рядомъ со мною, вырывается невольно: развѣ имъ за это ордена даютъ, что-ли?.. У васъ, наконецъ, начинаетъ кружиться голова, и вы спѣшите поскорѣе добраться къ святому Марку, темный и торжественный силуетъ котораго кажется теперь еще томнѣе и еще торжественнѣе… Тутъ, въ этомъ уголкѣ — сравнительная тишина. Громадные своды стараго храма висятъ надъ вами. Налѣво — палаццо дожей въ мраморномъ кружевѣ своихъ арокъ и колоннъ, направо башня съ часами и широкими воротами, сквозь которыя льются на площадь новыя шумныя рѣки народу, прямо передъ вами три колоссальныя красныя мачты, на которыхъ когда-то вѣяли знамена трехъ подвластныхъ венеціанской республикѣ королевствъ!.. Нѣтъ, что касается до меня — то, Венеція, вся ушедшая въ воспоминанія о своемъ прошломъ, тихая и задумчивая, грустно глядящаяся въ спокойное зеркало своихъ каналовъ, нравится мнѣ болѣе этой гальванизированной и шумной. На второй день карнавала, — когда тучъ и тумана уже не было, я взялъ гондолу и велѣлъ везти себя по Большому каналу. Молчаливо одинъ за другимъ выдвигались передъ мною величавые дворцы. Сегодня отодвигалось назадъ, «вчера» опять становилось близко. Точно осуществленная легенда казался весь этотъ городъ и но хотѣлось назадъ въ толпу и шумъ этой залитой свѣтомъ площади. Гдѣ трупъ великаго города корчился отъ судорогъ и конвульсій, захваченный веселымъ карнаваломъ счастливой Италіи… Ночь вся уходитъ на маскарады — въ театрѣ Россини, въ театрѣ Гольдони, въ Ридотто и еще Богъ знаетъ гдѣ. И веселятся-же здѣсь! Совсѣмъ не то, что у насъ, гдѣ куда ни зайдешь, вездѣ ходятъ не люди, а какія-то зеленые зміи, опротивѣвшіе и себѣ, и собакамъ. Итальянцы, впрочемъ, по несносному виду, — сойчасъ-же узнаютъ иностранца… Эй, эй, посмотри, вонъ идетъ морская болѣзнь съ шапо-клякъ!.. — слышится около меня. Оглядываюсь, куда указываетъ веселый венеціанецъ, и вижу дѣйствительно морскую болѣзнь, которая вскорѣ и оказывается соотечественникомъ. И зачѣмъ только эти господа свою отчаянную скуку разносятъ по свѣту. Ужь сидѣлъ-бы въ своихъ петербургскихъ кабинетахъ, не трогаясь съ мѣста! Англійскій сплинъ совсѣмъ иное дѣло. Англичанинъ отъ своего сплина или вѣшается, или подъ поѣздъ кидается, или застрѣливается, или завоевываетъ цѣлыя имперіи, а нашъ братъ отъ своей скуки только мычитъ, да киснетъ… Вѣдь былъ же здѣсь русскій, насмѣшившій венеціанцевъ. Онъ пріѣхалъ сюда, засѣлъ въ отель Даніелли, да и высидѣлъ тутъ два года. Никуда не показывался, даже на Окіавоне, — набережную противъ отеля, но выходилъ, цѣлый день лежалъ себѣ, а потомъ ѣлъ и опять ложился, — даже иной разъ по недѣлямъ не позволялъ убирать комнаты, чтобы не мѣшали ему лежать!..

Я уже говорилъ, что, на другой день послѣ моего пріѣзда, солнце, голубое небо, медлительно струящіеся каналы, вызвали меня на улицу, на площадь. Толпа уже заливала ее всю, такъ-что бѣднымъ голубямъ св. Марка некуда было дѣться, и они, нахохлившись, сидѣли на старыхъ барельефахъ, на балконахъ и кровляхъ, меланхолически поглядывая оттуда на всю эту непривычную суету карнавала. По срединѣ площади строили большую арену, гдѣ его величество король Панталоне со своей дочерью, граціозною Розаурой, изъ роскошной ложи должны были любоваться потѣшнымъ турниромъ. На сей разъ дирекція карнавала насъ перехитрила. Она сдѣлала такъ мало мѣстъ для посѣтителей и расположила ихъ столь неудобно, что едва-ли сотая часть публики могла наслаждаться красотою граціозной Розауры, величіемъ il re Pantalone и ловкостью клоуновъ, переодѣтыхъ рыцарями… Еще достраивали арену, а уже маски ходили по площади, распѣвая на венеціанскомъ нарѣчіи новую пѣсню.

Viva Васо е de la vida

Viva l’sugo е chi lo beve

Trinca, trinca imbalsameve

Со sto netare divin

Viva Васо е de la vida

Benedeto sia il bon vin! и т. д.

Прославленіе Бахуса, жизни, полной веселости, винограднаго сока, и тѣхъ, кто его пьетъ, приглашеніе, какъ можно болѣе поглощать этотъ божественный нектаръ — слышалось повсюду. Очевидно, пѣсня понравилась и разомъ сдѣлалась популярной. Появилась она въ спеціальной карнавальной газетѣ. Такова Италія. Здѣсь даже карнавалъ не можетъ обойтись безъ своей собственной газеты, каковою и оказалась «Sior Tonin Bonagrazia»^[5]) съ своимъ приложеніемъ «El Zioba grassa». «Сіоръ» только является въ воскресенье, а «Zioba grassa» — по четвергамъ (Zioba — четвергъ на венеціанскомъ арго). Газета наполнялась всевозможными шутовскими выходками, смѣшными корреспонденціями, посылавшимися со всѣхъ концовъ венеціанской области, «карнавалентами», театральными рецензіями, гдѣ жестоко доставалось популярнымъ артистамъ и любимцамъ публики, а также программами увеселеній на каждый день. Такъ, напримѣръ, сегодня я узналъ, что, помимо всякихъ турнировъ на площади святаго Марка, состоится на набережной пріемъ великолѣпнаго абиссинскаго посольства, пожаловавшаго спеціально, чтобы засвидѣтельствовать свое почтеніе карнавальному королю Панталоне І-му и его дочери граціозной Розаурѣ. Посольство это должно было прибыть раньше, но оно, видите-ли, было задержано въ карантинѣ и тамъ просидѣло два дня. Дѣло въ томъ, что въ данномъ случаѣ на помощь карнавалу пришли матросы. Въ Венеціи на Джіудекѣ (самый громадный изъ ея каналовъ) стоитъ военный корабль, побывавшій въ Африкѣ. Матросы его пожелали изобразить абиссинцевъ, ассабцевъ, массовцевъ и другихъ новоявленныхъ поданныхъ итальянскаго королевства. Король Панталоне І-й изволилъ дать свое всемилостивѣйшее согласіе и назначилъ воскресенье для пріема посольства передъ самымъ турниромъ. Цѣлая свита клоуновъ съ королемъ Панталоне, ѣхавшимъ на ослѣ лицомъ къ хвосту, съ граціозною Розаурою, канканируя по всей площади, направились отъ дворца дожей по набережной большого канала. Безчисленная толпа кричала «evviva il re Pantalone», городская «гвардія» серіозно отдавала ему честь, свита клоуновъ, сопровождавшая его, выкидывала тысячи всякаго рода скоморошествъ и безумствъ… На набережной противу королевскаго дворца ждали головастиковъ (маски въ громадныхъ картонныхъ головахъ) во фракахъ и съ портфелями подъ мышками. Панталоне принялъ докладъ министровъ, отодралъ за чубъ кого-то изъ своей свиты и затѣмъ вступилъ въ единоборство съ однимъ изъ сановниковъ, какъ вдругъ вдали показалась гондола съ посольствомъ. Осла сейчасъ-же за хвостъ притянули къ набережной, при чемъ онъ лягнулъ Панталоне, Панталоне лягнулъ перваго министра, первый министръ второго и такъ по очереди. Абиссинцы образовали чрезвычайно красивую группу. Въ центрѣ лодки на возвышеніи сидѣла красавица абиссинка, вымазанная сажей, съ волосами въ видѣ того сіянія, которое обыкновенно изображалось во времена оны на мѣдныхъ киверахъ. Надъ нею колыхалась бѣлая хоругвь. Вокругъ расположились ассабцы, масеовцы и абиссинцы съ подлиннымъ оружіемъ и атрибутами африканскихъ племенъ. Матросы играли свою роль отлично, и свиданіе абиссинской красавицы съ граціозною Розаурой насмѣшило всѣхъ. Король Панталоне держалъ себя съ подобающимъ достоинствомъ и только разъ размѣнялся дружественными затрещинами съ своимъ первымъ министромъ… Посольство принято, дары вручены, и весь кортежъ направился подъ музыку на пьяццу. Тутъ уже негдѣ было двинуться отъ массы народа. «Evviva il re Pantalone»!.. звучало съ конца въ конецъ, и въ два часа съ половиной начался турниръ!.. Описаніе его мы опускаемъ. Битва саррациновъ съ рыцарями, абиссинцевъ съ клоунами и тому подобное хорошо въ циркѣ, но не тутъ, гдѣ отъ тѣсноты нельзя было шевельнуться. Крики и шумъ толпы оглушали, голова кружилась, въ виски била кровь… Легкій вѣтерокъ, развѣвавшій знамена, висѣвшія на мачтахъ передъ соборомъ, нисколько не освѣжалъ, и я ушелъ скорѣй въ тьму и прохладу св. Марка. Здѣсь стояла величавая тишина. Сумракъ обвивалъ сотни колоннъ и густился подъ царственными сводами базилики… Далекое, далекое прошлое оживало вновь и выростало передъ вами. Изъ всѣхъ угловъ, отъ каждаго камня смотрѣло оно на васъ.

V.
Базилика св. Марка. — Палаццо дожей, — Тюрьмы. — Мостъ Вздоховъ.

Св. Маркъ — одинъ изъ древнѣйшихъ храмовъ въ Европѣ. Уже въ 552 году Нарсесъ, посѣтившій родившуюся на лагунахъ Бренты Венецію, построилъ здѣсь капеллу во имя см. Ѳеодора. Въ IX вѣкѣ венеціанцы, вѣрные привычкѣ обкрадывать страны, куда ихъ заносила судьба, привезли на родину мощи св. Марка изъ Александріи. Легкомысленный народъ немедленно далъ отставку св. Ѳеодору и перешелъ въ подданство св. Марка. Въ теченіе четырехсотъ лѣтъ новый покровитель Венеціи исполнялъ свое дѣло хорошо, но происки св. Ѳеодора, если вѣрить юмористической поэмѣ Ваччи, вызвали страшный пожаръ, который уничтожилъ базилику, построенную братьями Партечипаціо. Венеціанцы не унялись и воздвигли новую, еще великолѣпнѣе первой, при чемъ большую часть издержекъ принялъ на себя дожъ Піетро Орсеоли. Онъ созвалъ въ Венецію лучшихъ архитекторовъ и почти завершилъ постройку, за что и былъ возведенъ католическою церковью въ санъ святаго. Послѣдующіе дожи, и особенно Контарини, украшали базилику, насколько могли, но только въ 1071 году дожъ Доменико Сольво окончательно обшилъ ее мраморами и положилъ начало мозаикамъ, которыми она славится въ настоящую минуту. Базилика была до того великолѣпна, что лѣтописецъ свидѣтельствуетъ ревнивое изумленіе римлянъ, явившихся сюда на ея торжественное освященіе въ 1094 году. До сихъ поръ неизвѣстными остались имена архитекторовъ.

Не знаютъ даже, были ли они греки или итальянцы. По живописи стѣнъ и византійскому стилю постройки можно почти наверное предполагать, что главными мастерами здѣсь были константинопольцы, съ которыми въ тѣ отдаленныя времена Венеція вела постоянныя сношенія. Сверхъ того, нужно замѣтить, что св. Маркъ, какъ и вся его площадь, по чьему-то остроумному замѣчанію, является альбомомъ Венеціанской республики, — альбомомъ, въ который каждый венеціанецъ, возвращавшійся изъ отдаленнаго похода или странствованія, считалъ себя обязаннымъ внести и свою строку. Между тысячами колоннъ и колонокъ изъ порфира, серпентина, змѣевика, яшмы и т. д., но мало такихъ, которыя были силою взяты или похищены венеціанцами изъ другихъ храмовъ. Разсказываютъ характерную легенду, рисующую нравы того времени, какъ одинъ венеціанскій пилигримъ обокралъ Гробъ Господень, чтобы украсить св. Марка. Изъ византійскихъ церквей не только крали венеціанцы, но, при податливости греческаго духовенства, просто покупали разныя драгоцѣнности. Усердіе ихъ доходило вотъ до чего: разъ генуэзцы украли изъ какой-то восточной мечети нѣсколько колонокъ изъ разноцвѣтнаго мрамора и везли ихъ къ себѣ. Объ этомъ пронюхали венеціанцы и настигли ихъ около Морои. Нравы тогда были несложны. Сила рѣшала дѣло. Корабли венеціанскіе напали на генуезцевъ, разбили ихъ, а украденныя колонны торжественно привезли домой и поставили ихъ въ храмъ св. Марка. Сюда все годилось: и Нероновскіе квадриги, и грубыя статуи съ могилъ Скифскихъ царей, и Діана Эфесская и Аполлонъ, который по переходѣ сюда оказался св. Іоанномъ, и Юпитеръ — произведенный въ Моисеи, языческія надписи, арабскія вязи — тоже находили здѣсь свое мѣсто. Даже надгробныя доски Византійцевъ — пошли на вставки въ стѣны этого собора!

Впрочемъ, не мало тутъ и своихъ работъ, напримѣръ: мозаики, сохранившія до сихъ поръ живость красокъ, наружныя бронзовыя двери въ нѣсколькихъ мѣстахъ, рельефы VI вѣка въ интервалахъ между аркадами; зато двѣ четыреугольныя изящныя колонны, находящіяся передъ входомъ въ Баттистерію, были похищены изъ храма Саба въ Птолемаидѣ. На нихъ еще замѣтны коптскіе орнаменты и надписи. Точно также изъ Птолемаиды были взяты двѣ порфировыя группы. Нѣкоторые венеціанцы требовали даже невозможнаго. Одинъ, напримѣръ, добылъ въ Аѳинахъ статую сатира, которую желалъ помѣстить для украшенія во храмѣ, а другой, когда ему отказали взять у него Венеру для той же цѣли, обидѣлся до того, что заперся въ своемъ палаццо и до конца дней своихъ не выходилъ оттуда. Разсказываютъ тоже про одну венеціанскую патриціанку, славившуюся своею красотой и недоступностью, которая отдалась французскому королю, чтобы купить золота на украшеніе св. Марка. Ревнивая любовь венеціанцевъ къ своей базиликѣ, дѣйствительно, создала изъ нея какую-то архитектурную эпопею, красотѣ которой мы до сихъ поръ изумляемся. Италія, въ сущности, послѣ Рождества Христова создала четыре великія вещи: Мадонну Рафаэля, «Адъ» Данте, пьяццу св. Марка и соборъ св. Петра. Выше этого творчества человѣчество еще не шло, да еще неизвѣстно, пойдетъ ли когда-нибудь.

Отъ горячаго солнца на площади св. Марка, отъ шума и крика ея толпы, я часто уходилъ сюда, подъ тѣнь этихъ величавыхъ аркадъ и массивныхъ сводовъ. Тишина и прохлада царили въ базиликѣ. Изрѣдка дама вся въ черномъ, склонясь на колѣни, замаливала никому невѣдомые грѣхи на мраморныхъ плитахъ храма, да ожирѣвшій на даровыхъ историческихъ голубяхъ св. Марка сторожъ садился на скамейку блаженно, засыпать на холодкѣ. Иногда я попадалъ на проповѣдь. Весь сухой, сводимый судорогами, доминиканецъ съ каѳедры, устроенной на одной изъ колоннъ, громилъ чревоугодіе и блудъ.

А тутъ же слушавшіе его другіе домиканцы, толстые, жирные и ручные сами, какъ голуби св. Марка, лакомо поглядывали на черноокихъ венеціанокъ и мало-по-малу придвигались къ нимъ поближе, благо мужья въ Венеціи не посѣщаютъ проповѣдей и не слушаютъ мессы. Въ уголкахъ ютились влюбленныя парочки, которымъ было мало дѣла до проклятій оратора, призывавшаго и землю, и небо, адъ и рай, праведниковъ и грѣшниковъ — въ свидѣтельство того, что именно за такія дѣянія ихъ будетъ на томъ свѣтѣ пожирать пламя геены… Съ вышины смотрѣли на меня мозаики. Широкій солнечный лучъ, ворвавшись въ окно, точно золотая лента висѣлъ во мракѣ храма; трепетное сіяніе другихъ пропадало въ мраморномъ лѣсу колоннъ и колонокъ, въ сумракѣ куполовъ, то отражаясь въ золотѣ мозаикъ, дробясь въ ихъ яркихъ краскахъ, то падая внизъ и освѣщая ни съ того ни съ сего русокудрую головку ребенка или совершенно голый круглый какъ арбузъ черепъ старика нищаго.

Святое величіе базилики не избавляло ее отъ сценъ кровопролитія и убійствъ. Такія были времена строгія!

Я уже говорилъ о томъ, какъ въ преддверіи храма былъ убитъ дожъ, покушавшійся на народную свободу. Мраморный полъ св. Марка и безъ этого не разъ обагрялся кровью. Вотъ, напримѣръ, Лазарь Пезаро. Ему доставляло удовольствіе вызывать на поединокъ не иначе, какъ на базиликѣ. Прохлада ли ея манила его, или ему очень хотѣлось попасть въ рай, потому что, по народному повѣрью, умершіе здѣсь отправляются прямо въ объятія св. Марка, какія бы преступленія они не совершили на землѣ. Пезаро, впрочемъ, не удалось дожить до конца. Совѣтъ десяти, раздосадованный упреками народа, жаловавшагося на покровительство патриціямъ, велѣлъ поймать Пезаро съ двѣнадцатью другими шалопаями и безобразниками большаго свѣта и безъ церемоніи задушилъ ихъ въ черныхъ мѣшкахъ и застѣнкахъ «prigioni», до сихъ поръ внушающихъ ужасъ посѣтителямъ палаццо дожей. Такъ же точно онъ распорядился съ дукессой, пойманной въ храмѣ св. Марка за не совсѣмъ благочестивымъ занятіемъ. Ее обнималъ монахъ, при чемъ одежда обоихъ была въ полномъ безпорядкѣ… Дукессѣ отрубили голову, а монаха сожгли живымъ. Примѣръ подѣйствовалъ. На слѣдующей же недѣлѣ подъ портиками храма было арестовано уже нѣсколько парочекъ! Таково спасительное вліяніе смертной казни.

Дошло до скандала даже! Разъ догаресса назначила въ св. Маркѣ свиданіе одному венеціанскому Адонису. Ревнивый мужъ отравилъ обоихъ, а къ утѣшеніе своего вдовства укралъ у родителей сестру убитаго имъ юноши и десять лѣтъ держалъ ее тайно въ палаццо.

Еще недавно пьяцца и св. Маркъ были сценами самыхъ грубыхъ столкновеній между народомъ и венеціанскимъ духовенствомъ. Все, разумѣется, изъ-за вопроса о свѣтской власти папы. Случалось, что, во время процессій по площади, раздраженные насмѣшками сидѣвшихъ у кофеенъ шалопаевъ, попы и монахи бросались на нихъ, и начиналась потасовка крестами, свѣчами и хоругвями съ одной и палками и стульями — съ другой стороны. Часто на мѣстѣ оставались изувѣченные. На крики сбѣгался народъ, и духовныхъ загоняли опять въ базилику, гдѣ они оставались до ночи. Теперь, разумѣется, подобнымъ сценамъ нѣтъ мѣста въ Венеціи, и св. Маркъ сталъ опять гордостію ея гражданъ.

И положеніе духовенства значительно измѣнилось въ бѣдной Италіи. Разорительная политика тройственнаго союза съ одной стороны, драконовскій режимъ Синьора Криспи съ другой — заставили массу опять обратить всѣ свои надежды на папу. Священники какъ нельзя лучше воспользовались этимъ, и всѣ прежніе муниципальные выборы въ сѣверной Италіи и главное въ Венеціи — были полнымъ торжествомъ клерикаловъ. Церковь, недавно здѣсь гонимая, стала вновь воинствующей и побѣждающей.

Палаццо дожей — рядомъ съ св. Маркомъ.

Я уже въ третій разъ посѣщалъ Венецію, живалъ въ ней подолгу, но всегда съ однимъ и тѣмъ чувствомъ входилъ въ широкій и величавый дворъ этого палаццо. Вотъ двѣ знаменитыя, одѣтыя бронзовою скульптурой цистерны; вокругъ четыре фасада съ галлереями, колоссальными лѣстницами и статуями. Вездѣ барельефы, все удивительно закончено и строго соотвѣтствуетъ одно другому. Какая противоположность! Снаружи — это воплощенная въ мраморъ неукротимая фантазія поэта, внутри — сама исторія, гармоничная, полная величавой простоты какъ лѣтопись, гдѣ быль и сказка, наивное преданіе и краткій разсказъ о доблестныхъ дѣлахъ смѣшиваются въ одно стройное цѣлое. Колоссальные Марсъ и Нептунъ и выхваченные изъ библіи Адамъ и Ева мирно уживаются вмѣстѣ на мраморныхъ площадкахъ, мелкая кружевная отдѣлка камня но нарушаетъ общаго впечатлѣнія, — она составляетъ фонъ, на которомъ выдѣляются болѣе крупныя фигуры, статуи. Взглядъ останавливается на нихъ и на величавыхъ дѣстницахъ, галлереяхъ, колоннахъ, ужо потомъ отличая него эту тонко сплетенную фантасмагорію оружія, перевитаго вѣтвями, единороговъ, цвѣтовъ, точно выхваченныхъ изъ какой-то восточной сказки, переходящихъ одни въ другіе, вперемежку съ барельефами, съ невообразимыми арабесками, нигдѣ но повторяющимися. Взойдя наверхъ, вы начинаете оглядываться въ будничную суету двора. У цистернъ собралась толпа женщинъ съ кувшинами. Обратите на нихъ вниманіе — и вы живо поймете всю прелесть венеціанскаго типа. Республика умерла, царица моря развѣнчана, но венеціанка не разучилась смѣяться, — и какимъ смѣхомъ! Огонь въ глазахъ, ослѣпительно-бѣлые зубы, тонкія черты аристократическихъ лицъ!… Такъ и видишь въ нихъ Сандрильонъ. Онѣ кажутся въ грязи такъ, ради шутки. Вечеромъ за ними пріѣдутъ золотыя кареты, и въ бархатѣ и атласѣ, въ кружевахъ и брильянтахъ — онѣ отправятся къ сказочнымъ принцамъ.

Я спросилъ у нихъ, куда мнѣ идти? Большая часть сконфузилась и промолчала.

— Синьоръ — форестьере? — откликнулась одна побойчѣй.

— Да.

— У васъ есть такіе дворцы?.. А такія, какъ мы, есть? — переспросила другая, и черезъ минуту мы были друзьями.

На этомъ мѣстѣ около тысячи шестидесяти лѣтъ тому назадъ уже стоялъ дворецъ, но онъ былъ уничтоженъ пожаромъ въ самомъ началѣ XII столѣтія. На развалинахъ его построили другой, но нынѣшній былъ начатъ только въ половинѣ четырнадцатаго вѣка и законченъ въ ХV-мъ. Строили его частями. Сначала Піетро Басседжіо и Филиппо Календаріа вывели фасадъ, обращенный къ Большому каналу. Потомъ, черезъ 69 лѣтъ, окончили крыло, отвѣчающее пьяцоттѣ. На это такъ истощились рессурсы республики, что нашли нужнымъ, наконецъ, подъ страхомъ пени въ 1000 дукатовъ, запретить даже и предлагать великому совѣту идею о продолженіи работъ. Такъ продолжалось до 1482 года, когда Томасо Мочениго, заплативъ этотъ штрафъ, предложилъ опять вести палаццо далѣе. Венеціанскіе архитекторы, Джіовани Панталеоне и Бартоломео Буоно начали новыя работы, окончивъ дворецъ снаружи черезъ семнадцать лѣтъ. Только въ 1550 году, при дожѣ Франческо Донато, этотъ палаццо былъ уже отдѣланъ совсѣмъ и внутри. Несчастіе преслѣдовало, впрочемъ, новую постройку: два пожара значительно попортили ее, при чемъ въ пламени погибло множество картинъ Тиціана, Беллини, Витторе Карпаччіо, Паоло Веронезе и другихъ. Это, невознаградимая потеря для искусства, и лѣтописецъ разсказываетъ, что венеціанцы наложили по ней шестинедѣльный трауръ; всѣ общественныя удовольствія были запрещены, и патриціи и патриціанки приходили на пьяцетту ежедневно плакать. Утрата картинъ была сочтена несчастіемъ для республики. Какая другая страна можетъ выставить столь же благородное отношеніе къ искусству! Въ этомъ отношеніи нужно признаться, что излѣнившаяся, растлѣнная аристократія Венеціи стояла выше демократіи 1797 года, которая съ непонятнымъ вандализмомъ и безъ всякаго для того повода истребила нѣсколько величайшихъ произведеній человѣческаго творчества. При Наполеонѣ, благодаря солдафонамъ его арміи, погибла тоже значительная часть картинъ. Какъ это ни странно, но первыя мѣры къ тщательному охраненію палаццо дожей со всѣми его художественными сокровищами принадлежатъ австрійцамъ. Съ этою цѣлію они удалили изъ дворца всѣ офиціальныя учрежденія и оставили тамъ только библіотеку св. Марка.

Нечего и говорить, что нынѣшнее итальянское правительство, ревниво охраняющее историческія зданія, приняло всѣ мѣры къ возстановленію палаццо дожей во всемъ его прежнемъ величіи. Къ ужасу и отчаянію путешественниковъ, нижній фасадъ палаццо закрытъ, — тамъ производятся тщательныя работы. Кромѣ того, состоялось также запрещеніе, подъ весьма значительною отвѣтственностью, вывоза изъ Италіи художественныхъ-произведеній. Кустоды, впрочемъ, жалуются на англичанъ и американцевъ, что они и при нынѣшнихъ условіяхъ находятъ возможность портить самыя лучшія зданія.

— Мы за ними слѣдимъ неотступно…

— Почему?

— А потому, что они варвары-тедески.

Тедеско считалось самымъ злобнымъ ругательствомъ въ Сѣверной Италіи.^[6]

— Чѣмъ же они доказали это?

— Чуть увидятъ барельефъ, да отвернется кустоде, — они живо обломаютъ ручку, головку, мраморный цвѣтокъ и какъ воспоминаніе — въ карманъ. Носы, руки у статуй отхватываютъ — вотъ какіе они воры и разбойники! Нужно бы совсѣмъ не пускать сюда англичанъ.

И дѣйствительно, въ дивной Баптистеріи — Крестильнѣ Пизы я самъ видѣлъ испорченными въ конецъ единственные въ мірѣ барельефы, на которыхъ училось не одно поколѣніе художниковъ. И все это работа англичанъ-туристовъ, считающихъ необходимымъ брать все, что имъ нравится, и всюду, куда судьба ихъ закидываетъ. Такой ужъ загребистый народъ. Они было попробовали продѣлать то же самое и въ Венеціи, но играющіе роль жандармовъ итальянскіе карабинеры ничего не берутъ, ихъ не подкупишь. Англичане, такимъ образомъ, попадали въ кутузку.

И подѣломъ!

Французы тоже отличились. Во дворѣ палаццо былъ прежде чудесный горельефъ: дожъ Фоскари, преклоняющій колѣна передъ львомъ республики. Наполеонъ велѣлъ его сломать. Лучше всего то, что этому геніальному варвару хотѣлось снести весь дворецъ и изъ частей его воздвигнуть такой же въ Парижѣ! Только громадность издержекъ остановила этого совроменнаго Нерона!

Небольшая колоннада ведетъ къ лѣстницѣ Гигантовъ — Scala dei Giganti. Тутъ именно и стоятъ Марсъ и Нептунъ Сансовино. Здѣсь старѣйшій изъ членовъ совѣта короновалъ новоизбраннаго дожа. Воображаю эту картину посреди грандіозной обстановки, подъ блескомъ южнаго солнца, когда весь этотъ дворъ и галлерея горѣли золотомъ, парчей и брилльянтами патриціевъ, присутствовавшихъ при церемоніи…-- Зато тутъ же, семь мѣсяцевъ послѣ такого торжественнаго коронованія, была отрублена голова несчастному Марино Фаліеро, и та же залитая въ золото и парчу толпа рукоплескала, когда побѣдитель при Лепанто, недавній идолъ венеціанцевъ, склонилъ свою шею надъ роковою плахой…

Республика не шутила!

Лѣстница Гигантовъ ведетъ въ галлерею. Тутъ именно находится знаменитое отверстіе въ стѣнѣ. Прежде здѣсь стоялъ левъ, и въ его пасть венеціанская сволочь опускала доносы, приводившіе иныхъ на эшафотъ, иныхъ въ смрадный мракъ тюремъ, а другихъ — навѣки изгонявшіе изъ отечества! Проклятаго льва давно уничтожили, и теперь съ ненавистью и отвращеніемъ венеціанецъ указываетъ вамъ на это отверстіе въ стѣнѣ.

— У насъ были тогда мерзавцы, пользовавшіеся этимъ! — плюетъ онъ на подлую стѣну.

У нихъ «были»!.. Счастливая страна, проклинающая своихъ Іудъ въ прошломъ.

Великолѣпный рядъ бюстовъ стоитъ подъ аркадами этой галлереи. Все это знаменитые венеціанцы, дѣйствительно, знаменитые какъ Піетро Вембо, Паоло Парута, Апостоло Зено, Марко Фоскарини, Энрико Дандоло, Марко Поло и другіе. Это своего рода Пантеонъ Венеціи, и каждый годъ къ нему прибавляется нѣсколько новыхъ. Съ завистью проходишь мимо, съ болѣзненнымъ чувствомъ вспоминаешь далекій, туманный и холодный сѣверъ, гдѣ одержимые недугомъ самооплеванія современники не сами стараются дорасти до своихъ великихъ людей, а ихъ низвести до себя!.. Отсюда вверхъ ведетъ великолѣпная Scala d’oro — золотая лѣстница. Роскошные орнаменты ея сводовъ сами по себѣ могли бы сдѣлать замѣчательнымъ любой дворецъ. Всѣ барельефы — А. Витторіо, фрески — Ж. Франко. При входѣ двѣ чудесныя статуи Тиціано Аспетти — Геркулесъ, убивающій гидру, и Атласъ. Выше — Изобиліе и Благотворительность, исполненныя Франческо Сегалино. Нужно видѣть эту лѣстницу, когда по ней льются волны горячаго солнца, когда лучи его дробятся на позолотѣ сводовъ, синюю чернь кладутъ въ углубленія барельефовъ и отражаются желтымъ сіяніемъ на старыхъ мраморахъ… А виды изъ окна — эти лагуны, замирающія въ томъ же блескѣ и зноѣ, эта пьяцца, гдѣ опять дышишь прежнимъ величіемъ, гдѣ легенда становится дѣйствительностью, а дѣйствительность сказкой!…

Scala d’oro ведетъ къ небольшому коридору. По лѣвую сторону тутъ входъ въ библіотеку св. Марка, основаніе которой положили Петрарка и Зено, а направо — входъ въ залу великаго совѣта — Sala del maggior consiglio.

Я ранѣе много разъ читалъ объ этой залѣ, ожидалъ чего-то необыкновеннаго, но то, что представилось мнѣ, было выше всякихъ ожиданій. Громадная палата (сто семьдесятъ шаговъ въ длину и восемьдесятъ въ ширину) поражала великолѣпіемъ. Завѣшанныя желтымъ шелкомъ окна пропускали золотистый свѣтъ, который придавалъ удивительную жизнь громаднымъ картинамъ, фрескамъ стѣнъ и живописи потолка. Здѣсь рѣшались судьбы Венеціи, и надо согласиться, что зала вполнѣ соотвѣтствуетъ величію республики. Въ ней собирался великій совѣтъ, состоявшій изъ всѣхъ крупныхъ должностныхъ чиновъ Венеціи и ея аристократіи, т. е. представителей родовъ, записанныхъ въ золотую книгу. Дожъ и его совѣтники предсѣдательствовали и дѣлали предложенія собранію, но право голоса принадлежало имъ равное съ каждымъ участвовавшимъ въ совѣтѣ. Рѣшенія великаго совѣта, на которомъ обыкновенно подавалось 200 голосовъ, считались уже безвозвратными. Отмѣнить ихъ не могла никакая сила. Теперь громы, раздававшіеся здѣсь, замолкли. Зала эта не пугаетъ никого. Въ послѣдній разъ она сослужила службу Венеціи въ 1848 и 1849 году, когда здѣсь, подъ предсѣдательствомъ Даніила Манина, собирались депутаты возродившейся не надолго республики. Но увы!… Хотя трусливый врагъ бѣжалъ, но въ венеціанцахъ уже не нашлось доблести ихъ предковъ, — и австрійцы скоро возвратились назадъ, чтобы вовсе доконать возставшій народъ…

Какая славная исторія и какое позорное паденіе!

Отраженіемъ этого блеска именно и служитъ зала Совѣта. На ея стѣнахъ написана вся исторія республики, не забыто ничего, что могло бы пробудить доблесть въ робкихъ сердцахъ. Отсюда выходишь упоеннымъ славою царицы моря. Пробѣгая эти страницы, написанныя лучшими художниками, начинаешь жалѣть, отчего не живешь въ то время, когда жили и дѣйствовали всѣ эти давно истлѣвшіе герои, и невыразимо мелкимъ и мѣщанскимъ кажется нашъ вѣкъ съ его неистовою гоньбою за мѣднымъ грошемъ, съ его лавочною нравственностію и чесоточнымъ цѣломудріемъ, замѣнившимъ древнюю доблесть… И какіе художники работали надъ этой живущею до сихъ поръ лѣтописью Венеціи: Тинторетто, Леонардо и Франческо Бассано, Андреа Вичентино, Цуккаро, Гамбарото, Джуліо дель Моро, Марко Beчелліо, Паоло Веронезе, I. Пальма, Велотти, Піетро Либори, Грегоріо Ладзарини, Беллини и цѣлая масса другихъ. Самыя событія, переданныя ими на полотнѣ, на фрескахъ, на стѣнахъ, полны потрясающаго величія. Тутъ морская битва при Сальварѣ, гдѣ венеціанцы взяли въ плѣнъ Оттона, сына Фридриха I; тамъ Барбарусса и Александръ III (папа) въ Венеціи; рядомъ — заключеніе славнаго мира съ императоромъ и папой. Вотъ Андреа Контарини возвращается послѣ побѣдоносной осады Кіоджіи; дожъ Дондоло коронуетъ Балдуина императоромъ Востока; венеціанцы вмѣстѣ съ другими крестоносцами вторично берутъ Константинополь; рядомъ Энрико Дондоло водружаетъ знамя республики на стѣнѣ Византіи. Вотъ императоръ греческій умоляетъ Венецію о помощи, а тамъ Цара признаетъ подданство республикѣ; рядомъ ту же Цару берутъ боемъ, а немного въ сторонѣ внутренность церкви св. Марка — такая, какою она была шестьсотъ восемьдесятъ лѣтъ назадъ, и въ ней Энрико Дондоло и крестоносцы клянутся освободить Святую Землю. Наверху: завоеваніе Смирны, защита Скутари, пораженіе герцога миланскаго венеціанскою кавалеріею, побѣда республики надъ феррарцами, побѣда на Лаго ди Гардо, Венеція, увѣнчанная славой, Венеція между богами, Венеція, коронуемая богинею побѣды, защита Врешіи, взятіе Галлиполи, Падуи, Карманьолы, Каттаро, битва при Лепанто, бой въ Дарданеллахъ, завоеваніе Мореи, Пепинъ, пораженный въ каналѣ Орфано, Доменико Микели, побѣждающій калифа египетскаго въ Яффскихъ водахъ, взятіе Тира, Каффы на Черномъ морѣ, рядъ побѣдъ надъ генуэзцами, пизанцами, падуанцами, сициліанцами и т. д., безъ конца.

Ходишь, смотришь и задаешь все одинъ и тотъ же вопросъ: да неужели это та самая Венеція, по улицамъ и каналамъ которой еще сегодня бродилъ, любуясь ея умирающими палаццо? Неужели эти джентльмены въ ротондахъ — потомки тѣхъ самыхъ побѣдителей, славѣ которыхъ безсмертные художники посвятили кисти? И не вѣришь этому, и вся яркая старь начинаетъ казаться только сказкой!… Самою громадною картиною, какъ въ этой залѣ, такъ и въ цѣломъ мірѣ является «Рай» Тинторетто. Она заняла всю стѣну надъ трономъ дожа. Передъ ней останавливаешься въ полномъ смыслѣ слова ошеломленнымъ. Она имѣетъ восемьдесятъ шаговъ въ длину и двадцать четыре фута въ вышину. На ней изображено болѣе шестисотъ, фигуръ, мелькающихъ въ заревѣ, въ розовомъ отблескѣ, перемѣшанномъ съ облаками и широкими волнами свѣта… Тенъ передъ нею закрылъ глаза, совершенно ослѣпленный. Я старался открыть ихъ пошире, цѣлыми часами стоялъ передъ этимъ грандіознымъ видѣніемъ поэта, переданнымъ красками на полотнѣ, — и все-таки недостаточно познакомился съ нею. Отсюда, изъ этой залы, выходишь, унося впечатлѣніе какого-то хаоса. Съ аллегорическими изображеніями Венеціи перемѣшиваются цѣлыя моря крови, въ которыхъ несутся навстрѣчу врагу суда республики съ носами, выгнутыми вверхъ, галеры съ массою веселъ, пѣнящихъ зеленыя волны Востока. То въ заревѣ пожарищъ, то подъ дождемъ стрѣлъ, рвутся куда-то одушевленныя дружины венеціанцевъ!… Мачты мѣшаются со знаменами. Иллирійцы, греки, саррацины — все это встаетъ потомъ въ памяти обрывками, не давая возможности разобраться въ своихъ впечатлѣніяхъ. Могучія тѣла, бѣшенство схватки, золотая парча одеждъ, солнце, отражающееся на мечахъ, багровый дымъ горящихъ замковъ, волны, вспѣненныя ураганомъ боя, — и посреди всего этого дивный Тріумфъ Венеціи, написанный Паоло Веронезе!… Я отказываюсь говорить объ этомъ. Слово, бѣдно, оно не передаетъ даже контуровъ, а тутъ еще живость и разнообразіе красокъ — и какихъ красокъ!… Не менѣе замѣчательны, какъ и остальныя картины этой залы, идущіе вдоль ея карниза портреты дожей. Мое вниманіе остановило мѣсто, на которомъ когда-то былъ начертанъ одинъ изъ нихъ. Портретъ замазанъ чернымъ, и надъ этимъ пятномъ значится надпись: hic est locus Marini Falieri decapitati pro criminubns.

Несчастный Марино Фаліеро!

Человѣкъ, всю свою жизнь служившій республикѣ, бившій ея враговъ, вплетшій въ ея боевой вѣнокъ новые лавры — и все это для того, чтобы черезъ семь мѣсяцевъ послѣ своего избранія въ дожи умереть позорною смертью измѣнника. Семь мѣсяцевъ только между ложей, откуда его представили ликующему народу, какъ новаго жениха Адріатики и властителя республики, и тѣмъ мѣстомъ на наружной галлереѣ, откуда одинъ изъ членовъ совѣта десяти съ окровавленнымъ мечемъ въ рукахъ вышелъ объявить народу, тому же самому народу: «измѣнникъ наказанъ!»… И то же солнце свѣтило въ оба эти раза, и то же улыбающееся лазурное небо привѣтствовало новаго избранника и новую жертву.

Несчастный Марино Фаліеро!..

Тѣмъ, кто успѣлъ хорошо забыть книжки, я напомню здѣсь исторію злополучнаго дожа. Въ 1354 году народъ, собравшійся на пьяцеттѣ передъ изящной «лоджіей» залы великаго совѣта, восторженно привѣтствовалъ вышедшаго къ нему восьмидесяти-лѣтняго старика Марина Фаліеро, только-что избраннаго венеціанскимъ дожемъ. Былъ яркій, безоблачный день, солнце свѣтило на благородное лицо новаго жениха Адріатики. Все, казалось, улыбалось ему въ будущемъ, какъ вдругъ невѣдомо откуда стрѣлою спустился воронъ и, уцѣпившись за одно изъ мраморныхъ украшеній дожи, три раза прокаркалъ. Народъ разошелся смущенный. Это говоритъ легенда. Въ сущности же, ворона съ его зловѣщимъ привѣтствіемъ слѣдуетъ изъ исторіи выкинуть. На масленицѣ, немного спустя, были празднества. Вся Венеція отдалась зрѣлищамъ и пирамъ, устраивавшимся для нея патриціями и богачами. Въ этомъ отношеніи царица моря совершенно унаслѣдовала привычки и потребности римскаго плебса. Тріумфальныя арки были воздвигнуты по всѣмъ улицамъ. Сверху донизу ихъ разукрасили парчей, цѣлыми разливами шелка, атласа и бархата. Вмѣсто военныхъ девизовъ и арматуръ, посреди этого чисто сказочнаго великолѣпія, красовались картины великихъ мастеровъ, выставлявшіяся нобилями Венеціи. Веселая толпа, разодѣтая по восточному, въ маскахъ и безъ масокъ, толпилась на пьяццѣ. Здѣсь армянинъ продавалъ баджиджи, тамъ бабиль выхвалялъ свои фантастическіе товары, заглушаемый браніемъ негра. Арлекины нашептывали что-то красавицамъ въ домино, которыя смѣясь убѣгали отъ нихъ въ толпу, маттакино — маски, одѣтыя въ бѣлое и въ красныхъ чулкахъ и башмакахъ, бросали въ окна и на балконы Прокурацій, прямо въ патриціанокъ, яйца, наполненныя духами. Царь венеціанскаго карнавала — Панталоне, въ своемъ пестромъ шутовскомъ костюмѣ, импровизировалъ цѣлыя сцены, между тѣмъ какъ продувной Бригелла, въ широчайшихъ бѣлыхъ штанахъ съ темными коймами, привязывался ко всѣмъ проходящимъ, отпуская на ихъ счетъ разныя, болѣе или менѣе непристойныя lazzi (въ Венеціи назывались такъ нецензурныя шутки). Толстые буржуа въ красныхъ плащахъ пыхтѣли въ толпѣ, зѣвая на нее; гондольеры, въ малиновомъ бархатѣ, расшитомъ золотомъ, и въ альбанскихъ шапкахъ, заигрывали съ красавицами изъ Кастелло. Нобили вмѣшивались въ толпу, отвѣчая на почтительные поклоны фамильярнымъ движеніемъ руки, или изрѣдка роняли фразу: adio, caro vechio!…

Въ это самое время во дворцѣ дожа былъ блестящій пиръ. Расшитыя жемчугами, блистая массами драгоцѣнныхъ камней, за столомъ сидѣли прелестнѣйшія и знатнѣйшія патриціанки; между ними лучшими признавались статсъ-дамы догарессы. Жена Фаліеро умѣла выбирать ихъ, и первоклассные художники добивались какъ чести передать на полотнѣ ихъ благородныя черты потомству. Молодой дворянинъ Микеле Стено позволилъ себѣ здѣсь нѣсколько фамильярныхъ выходокъ по отношенію къ одной изъ этихъ красавицъ. Та обратилась къ догарессѣ, вся въ слезахъ, оскорбленная и растерянная. Сцену эту замѣтилъ Марино Фаліоро и выгналъ грубаго болвана изъ-за стола. Микеле Стено не успокоился. Раздраженный вполнѣ заслуженнымъ имъ позоромъ, онъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ написать нѣсколько оскорбительныхъ для дожа словъ на спинкѣ трона въ залѣ, гдѣ давались аудіенціи посланникамъ. Дожъ передалъ дѣло сенату. Оскорбленіе было громадное, и Стено долженъ былъ поплатиться или головой, или вѣчнымъ изгнаніемъ изъ отечества. Но въ это время въ сенатѣ усилилась партія родовъ, враждебныхъ Фаліоро, и преступникъ былъ осужденъ на два мѣсяца тюрьмы и на годъ ссылки изъ Венеціи. Дожъ этотъ приговоръ счелъ личнымъ оскорбленіемъ, но съ сенатомъ спорить онъ не могъ. Нѣсколько спустя, инспекторъ работъ, предпринятыхъ въ арсеналѣ, пожаловался ему на одного дворянина, обидѣвшаго его. Марино Фаліоро отвѣтилъ, что онъ и самъ не обезпеченъ отъ оскорбленій патриціевъ. Повторилось еще нѣсколько случаевъ такого же рода. Положеніе стало невыносимымъ. Аристократія слишкомъ высоко поднимала голову, и въ Венеціи, потерявшей всякое терпѣніе, образовался заговоръ, въ которомъ дожъ дѣйствовалъ за-одно съ народомъ. 15 апрѣля 1355 года было назначено для ниспроверженія патриціевъ и переустройства республики на новыхъ началахъ; но за нѣсколько дней инквизиторы получили обстоятельный доносъ объ этомъ, и дѣло рухнуло. Главнѣйшіе вожди заговора были схвачены «олигархіей» и повѣшены на мраморныхъ колоннахъ палаццо дожей. Въ ту же ночь, послѣ недолгаго заключенія въ одну изъ самыхъ страшныхъ темницъ своего же дворца, Марино Фаліоро былъ приведенъ въ совѣтъ. Благородный старикъ, ни однимъ словомъ не отрицая своего участія въ этомъ, въ полной достоинства и мужества рѣчи бросилъ своимъ судьямъ обвиненія въ притѣсненіяхъ народа, въ вызванномъ ими упадкѣ древней доблести и пророчески предсказалъ, что уже недалека гибель могущественной царицы моря! Его осудили на смерть. Сенаторы знали, что дожъ любимъ народомъ, и потому поторопились привести свой приговоръ въ исполненіе. На другой день утромъ они, заперевъ ворота палаццо, тайкомъ казнили Марино Фаліеро, и только тогда, когда голова старца скатилась по мраморнымъ ступенямъ лѣстницы Гигантовъ на плиты двора, одинъ изъ торжествующихъ членовъ совѣта десяти съ окровавленнымъ мечемъ въ рукахъ вышелъ къ народу и, какъ пощечину, бросилъ ему:

— Измѣнникъ казненъ!…

Несмѣтная толпа ворвалась въ палаццо и воочію убѣдилась, что Марино Фаліеро уже нѣтъ между живыми. До сихъ поръ во многихъ венеціанскихъ семьяхъ хранятся остатки матерій, когда-то омоченныхъ въ крови страдальца.

Похороны были совершены ночью и тайно…

Я прохожу мимо цѣлой массы другихъ комнатъ и залъ съ великолѣпными статуями, изящнѣйшими барельефами, плафонами, которыхъ теперь уже не создать никому, картинами, давно ставшими христоматіей искусства, фресками съ фигурами, живущими до сихъ поръ. Если бы я хотѣлъ остановиться на наиболѣе замѣчательныхъ сокровищахъ палаццо дожей, то о немъ одномъ мнѣ пришлось бы написать цѣлую книгу. Къ тому же подобныя вещи слѣдуетъ смотрѣть самому, а читать о нихъ не особенно занимательно. Да и какъ скажешь перомъ о краскахъ и линіяхъ, о дивныхъ типахъ и сценахъ, созданныхъ геніальными художниками!…

— И ничего тутъ такого нѣтъ! — Послышалось около меня, когда я совсѣмъ ушелъ въ «Похищеніе Европы» Паоло Веронезе въ anticollegio, находящейся передъ самою залою совѣта министровъ.

— Ничего, разумѣется… И самый дворецъ ихъ куда хуже нашего кремлевскаго.

«Такъ и есть. Москвичи!» — сообразилъ я.

— Вонъ шарманщикъ стоитъ! — указалъ одинъ изъ нихъ на меня; а чего уставился, — и самъ не понимаешь.

— Голую бабу увидѣлъ и радуется.

— Они всѣ такъ… Наставили столбовъ, да завели какихъ то пастушковъ изъ мрамора, — и сейчасъ диво! А какое же тутъ диво? позвольте у васъ спросить. Теперь вздумалъ я себѣ домъ строить на Таганкѣ. Ну, сейчасъ Ивана Еремѣева, знаете его?

— Какъ же!

— Онъ самый. Такой мнѣ планъ написалъ — на удивленіе. А то орутъ — палаццо, палаццо! Сюда бы Ивана Еремѣева онъ бы заткнулъ глотки шарманщикамъ.

— Еще бы. А Савёлъ Маркычъ какую домину выстроилъ Ворховатову.

— Вотъ-вотъ! Слава Богу, нечего намъ завидовать. То есть понимаете даже досадно. Пишутъ сволочи этакія, что вся Европа удивляется и монархи тоже! Стоялъ, я стоялъ — чему тутъ дивиться? Дозвольте васъ спросить. Руки даже чесались, чтобы своего гида по шеѣ. Курлыкаетъ онъ что-то тамъ… Сколько къ нихъ невѣжества этого… Теперь статую одну я здѣсь видѣлъ. Разславили ее по всѣмъ Америкамъ. Сказываютъ, сколько тысячъ лѣтъ въ землѣ валялась и вдругъ обновили, нате, радуйтесь! Мнѣ Иванъ Фомичъ, изъ нашихъ онъ, говоритъ, непремѣнно пойдите посмотрите. Это, сказываетъ, идеалъ, перлъ… Ну я и пошелъ. Смотрю такъ себѣ — лядащая дура баба. И ничего у ней нѣтъ особаго. Одну руку сюда вотъ — а другую ей обломили. Точно какъ мы въ баню ходимъ. Ругался я потомъ, ругался. Вотъ вѣдь сколько стоитъ и смотритъ, опять разозлился онъ на меня. Кабы я по ихнему понималъ, сейчасъ бы ему: чего дуракъ буркалы пялишь. Аль не видалъ такихъ… Ступай домой, нечего болты болтать.

И соотечественники пошли далѣе, негодуя и на Венецію, и на палаццо даже и на пьяццу св. Марка.

Такъ и ни въ чемъ нѣтъ середины или вся Россія не стоитъ одного-венеціанскаго палаццо, или же Таганка — лучше Венеціи.

Цѣлый рядъ залъ съ чудными полотнами Тинторетто, съ несравненными плафонами Паоло Веронезе — остался позади. Секретъ стараго искусства теперь утраченъ вполнѣ. Жанръ, реализмъ убили его, какъ современная дѣйствительность убиваетъ легенду; но у меня до сихъ поръ живы глубокія впечатлѣнія, вынесенныя отсюда. Всѣ эти «Венеціи» торжествующія, «Венеціи» побѣдоносныя, «Венеціи» среди боговъ и т. д. — какъ мощно написано тѣло, какое выраженіе придано лицамъ! Въ сухихъ чертахъ безчисленныхъ дожей вы читаете исторію прошлаго; въ полусказочныхъ картинахъ Генриха фонъ-Блесса передъ вами раскрывается цѣлый міръ, которому вѣрили еще недавно; все это мистическое созерцаніе отжитаго вѣка такъ и отражается въ картинахъ Зелотти и Понкино. И рядомъ — невиданная роскошь въ отдѣлкахъ каминовъ, мебели!… Камины, надъ которыми работалъ Сансовино, мебели, сдѣланныя по рисункамъ Піетро ди-Сало!…

Вотъ, наконецъ, страшная нѣкогда Stanza tei dre capi del Consi glio dei Dicci и еще болѣе ужасная камера трехъ инквизиторовъ. Въ первой читались всѣ безыменные доносы, во второй… Но кто не знаетъ трагическихъ романовъ далекаго прошлаго, когда если не лучшіе, то во всякомъ случаѣ наиболѣе видные венеціанцы гибли неожиданно подъ ударами этого тайнаго судилища. Велики были пороки, съ которыми оно боролось, но и самая борьба велась жестоко и безпощадно. Обои изъ золоченой кожи, золоченый потолокъ съ картинами Тинторетто, три кресла, на которыхъ сидѣли когда-то неумолимые судьи, и въ окно — голубая даль лагунъ съ стройными колокольнями, башнями и церквами… Ясное небо, горячее солнце, — и не вѣрится, чтобы здѣсь именно, въ виду этого чуднаго, дышащаго такимъ спокойствіемъ и счастіемъ міра, совершались ужасы, повѣданные намъ Санудо, Вертелли и другими лѣтописцами.

Одно можно сказать въ оправданіе тремъ инквизиторамъ Венеціанской республики. Они гораздо страшнѣе были патриціямъ, чѣмъ плебеямъ. Напротивъ! Народъ часто находилъ въ нихъ мстителей и защитниковъ. Имя этого трибунала произносилось шепотомъ, особы инквизиторовъ окружались безграничнымъ суевѣрнымъ почтеніемъ. Они не имѣли особеннаго костюма, но имена ихъ заносились въ государственные акты, въ списки и книги. И инквизиторы, со всей ихъ дѣятельностію, были таинственны, что только увеличивало ужасъ толпы. Процессы, совершавшіеся здѣсь, оставались неизвѣстными, наказаніе слѣдовало немедленно за преступленіемъ. Свидѣтели клятвами обязывались молчать. Въ случаяхъ особенной важности, между арестомъ обвиняемаго и казнью рѣдко проходило болѣе 24 часовъ. Смертные приговоры инквизиторовъ исполнялись тайно въ самой тюрьмѣ; иногда трупъ казненнаго вывѣшивался между двумя колоннами на пьяцеттѣ, но рѣдко. Чаще его бросали въ воды мрачнаго канала, чернѣющаго между палаццо дожей и знаменитыми тюрьмами, выстроенными Антоніо да-Понте. Воды его мрачно струятся подъ зловѣщею аркою моста Вздоховъ. Сюда не проникаетъ даже меланхолическій свѣтъ луны, и только огоньки рѣдкихъ гондолъ, робко пробирающихся въ Большой каналъ, отражаются въ его молчаливыхъ водахъ. Темная и узкая лѣстница изъ камеры трехъ инквизиторовъ вела прежде въ тюрьмы, называющіеся Ріотіэі. Но теперь ни этихъ тюремъ, ни этой лѣстницы, къ великому отчаянію путешественниковъ, не осталось. Туристы — странный народъ, они были бы не прочь если бъ ежедневно для ихъ удовольствія устраивались казни съ четвертованіями какъ это было въ старой Венеціи, еслибы въ палаццо до сихъ поръ засѣдалъ таинственный трибуналъ инквизиторовъ. Одинъ изъ сторожей мнѣ наивно объяснилъ въ Неаполѣ.

— Англичане очень любятъ, чтобы имъ все показать. Тюрьмы, мѣста казней, и чтобы тамъ кровь была.

— Какъ кровь?

— Такъ, ему мало безъ нея. Надо чтобы ксе было. Ну что жъ летучую мышь утромъ зарѣжешь, зальешь камни кронью — онъ и доволенъ. Пощупаетъ: кровь, спрашиваетъ? — Кровь, отвѣчаю. Сейчасъ онъ въ свою книжку посмотритъ. Да, тутъ должна быть кровь!… Чтожъ и ему хорошо, и намъ тоже!… Мы должны угождать туристамъ, мы живемъ этитъ. А если бы можно было человѣка зарѣзать и трупъ его бросить тутъ же, то англичане совсѣмъ пришли бы въ восторгъ. Э! извѣстно, они богатые люди, а богатые люди имѣютъ право на капризы! — Ужъ съ нѣкоторой строгостью закончилъ онъ.

Зато «для удовольствія путешественниковъ» въ палаццо дожей оставлены тюрьмы, еще болѣе мрачныя, чѣмъ Piombi. Въ мрачномъ коридорѣ позади камеры совѣта десяти — массивная дверь. За. нею узкая и зловѣщая лѣстница ведетъ въ «мостъ Вздоховъ», въ тюрьмы Антоніо да-Понте по ту сторону канала, о которыхъ мы говорили, и въ camerotti, расположенныя въ самомъ палаццо. Болѣе мрачныхъ темницъ я не видалъ никогда и нигдѣ! Недаромъ ихъ здѣсь называли колодцами (pozzi).

Мостъ Вздоховъ совершенно справедливо пользуется своею печальною репутаціей.

Въ немъ пыльный проходъ. По сторонамъ — окна, задѣланныя рѣшетками. Преступника вели въ prigaoni этою темною жилой. Останавливаясь здѣсь на мгновеніе, онъ прощался съ дневнымъ свѣтомъ, даже, можетъ быть, съ самою жизнью, потому что тогда, если судъ и не былъ правымъ и милостивымъ, то, во всякомъ случаѣ, скорость его внѣ всякихъ сравненій… Лучшаго мѣста для послѣдняго «вздоха», дѣйствительно, нельзя было и придумать. Направо вся безконечная даль лагунъ, залитыхъ солнечнымъ свѣтомъ, съ черточкою Лидо на краю, съ Санъ-Джорджіо Маджіоре ближе… Гондолы скользятъ по лазурнымъ каналамъ, словно въ перламутръ одѣтыя облака несутся мимо. Изрѣдка мелькнетъ птица, а тамъ впереди — по направленію чернаго и мрачнаго хода, уже тускло слезятся лампадки въ рукахъ суровыхъ и молчаливыхъ тюремщиковъ, уже слышится пронзительный визгъ дверныхъ петель, щелканье желѣзныхъ замковъ и отдаленное слабое позвякиваніе цѣпей… Дѣйствительно, мостъ Вздоховъ. Лучшаго имени ему не придумаешь. Ponte dei Sospiri, перекидывающійся на громадной высотѣ черезъ узкій каналъ, выстроенъ тѣмъ же да-Понте. Арка очень смѣлая и, во всякомъ случаѣ, оригинальная. Лучше всего ее можно увидѣть, помѣстившись на мосту della Paglia на Скіавоне. Тогда весь этотъ мрачный каналъ съ сумрачными тюрьмами, съ почернѣвшимъ боковымъ фасадомъ палаццо и смѣлымъ очеркомъ ponte dei Sospiri — будетъ передъ вами. Для того чтобы попасть въ знаменитые колодцы, изъ которыхъ реставрировано только нѣсколько для путешественниковъ, надо свернуть ранѣе двери, ведущей къ мосту Вздоховъ, внизъ. Они — въ самомъ палаццо.

Колодцы находились въ полномъ распоряженіи совѣта десяти и трехъ инквизиторовъ республики. Часто инквизиторы даже производили свой судъ въ ихъ безрасвѣтномъ мракѣ. Я довольно подробно осматривалъ ихъ. Говорятъ, что это поддѣлка, что сначала они были уничтожены совсѣмъ и теперь снова возобновлены. Не думаю. Разумѣется, можно построить хоть сейчасъ какіе угодно каменные мѣшки, но придать стѣнамъ этотъ зловѣщій колоритъ, заставить холодный камень ихъ сочиться слезами, выбить въ гранитѣ углубленія, очевидно тамъ, гдѣ безчисленные узники, въ отчаяніи отъ вѣчнаго мрака ихъ колодца, бились головами въ стѣны его, належать каменныя скамьи — могли только цѣлые вѣка. Что это за мрачные углы! Такъ и чудится, что вотъ-вотъ гдѣ-нибудь рядомъ послышится болѣзненный стонъ, визгъ цѣпей и послѣдній крикъ задушаемаго узника. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ стѣны исцарапаны глубоко. Не заключенные ли провели ногтями эти полосы, изнемогая въ глухомъ мракѣ безотзывнаго холоднаго мѣшка?.. Въ могилѣ, лучше. Могила задушаетъ быстрѣе; а тутъ цѣлые годы можно было умирать, сходить съ ума, вновь приходить въ себя, переживать агоніи, падать съ этой черной, холодной и склизкой каменной скамьи на этотъ холодный и склизкій полъ, биться на немъ и снова замирать на нѣсколько минутъ глубокой, похожей на смерть апатіи.

— Давали ли огонь сюда?

— Однимъ давали, другимъ нѣтъ… Огонь являлся, когда приходили судьи.

Страшное положеніе! Непроглядный мракъ колодца разсѣивается, огонекъ брезжитъ въ немъ; но этотъ огонекъ не символъ возвращающейся жизни, а предвѣстникъ инквизиторовъ, палачей, пытки и казни.

— Тутъ былъ Марино Фаліеро!.. — показываютъ мнѣ черную дыру глубоко внизу.

Любимецъ народа, побѣдитель на моряхъ и на сушѣ, вѣнчанный дожъ — на этой подлой скамьѣ, во мракѣ колодца, куда никакой лучъ не могъ бы пробиться сквозь обложившія, его отовсюду гранитныя толстыя стѣны!…

— Здѣсь заключенъ былъ Фоскари. Вонъ тамъ, Каррара…

Какія, воспоминанія!..

Поэтическія были, отъ которыхъ слезы навертываются на глаза…

Дышать становится трудно… Я быстро иду назадъ къ свѣту, къ воздуху и голубому небу, но сторожъ останавливаетъ меня еще разъ:

— Вотъ здѣсь въ стѣнѣ была устроена гаррота…

— Что такое?

— Тутъ душили, — кратко объясняетъ онъ. — А тутъ вотъ рубили головы. Видите — по этимъ желобамъ стекала кровь, а голова отскакивала къ той вонъ стѣнѣ по наклонной плоскости.

И какое картинное, вѣрное выраженіе «отскакивала»!..

— А здѣсь вотъ была подъемная дверь. Тутъ сейчасъ каналъ. Дверь подымали, трупъ вдвигали туда. Одинъ толчокъ — и баста!.. Каналъ умѣлъ молчать. Никто потомъ не могъ бы узнать, что сдѣлалось съ вами..

Были — и нѣтъ!.. Есть ли животное подлѣе человѣка? Я понимаю — могутъ быть убійцы, все что хотите, но цѣлыя учрежденія хладнокровно, съ спокойствіемъ совѣсти, съ помпой, но всѣмъ правиламъ своего отвратительнаго искусства отнимающіе жизнь у братій!

Чортъ знаетъ что!

Тюрьмы по ту сторону Моста Вздоховъ теперь служатъ исключительно для уголовныхъ преступниковъ. Онѣ построены изъ истрійскаго камня, и передній фасадъ ихъ покоится на семи аркадахъ великолѣпнаго портика. Окна верхняго этажа отдѣлены одно отъ другаго колоннами дорическаго ордена и украшены фронтонами. Изящный карнизъ наверху идетъ вдоль всего зданія. Такимъ образомъ, даже «Литовскій замокъ» въ Венеціи, и тотъ является красивымъ. Въ настоящее время тутъ между другими заключенными находятся и трое русскихъ. Исторія ихъ крайне странна и загадочна.

Явилось трое юношей въ Венецію. Жуировали. Пришлось расплачиваться, — юноши бѣжали, захвативъ съ собою, невѣдомо зачѣмъ, салфетку, простыню и подушку, принадлежащія отелю. Гондольеръ повезъ ихъ по ихъ же указанію за Лидо. Тамъ находился иностранный пароходъ. На пароходъ ихъ не приняли. Они потребовали, чтобы гондола ихъ доставила назадъ. Уже въ Венеціи, на Скіавоне, когда лодочникъ потребовалъ съ нихъ плату, они окружили его, приставили ему револьверъ ко лбу и заставили отступить обратно въ гондолу. Затѣмъ они, тоже не поодиночкѣ, а втроемъ, отправились на желѣзную дорогу съ оружіемъ и съ чужою простыней. Тутъ ихъ схватили… Одинъ оказался замѣшаннымъ въ какую-то банковую растрату, другіе — просто мальчишки, кутившіе на его счетъ. Ихъ выдержали два мѣсяца въ тюрьмѣ, и теперь они сидятъ въ ожиданіи, когда кончится дѣло о выдачѣ ихъ Россіи. Вообще, здѣсь изъ русскихъ бываютъ очень потѣшные бандиты. Одинъ закажетъ, напримѣръ, себѣ чемоданъ въ 2000 франковъ съ серебряными украшеніями. Весь городъ начинаетъ орать о невиданномъ капризѣ богатаго форестьера. Чемоданъ выставляется въ окнѣ магазина, — вотъ-де, какъ у насъ работаютъ! Благодаря этому, никому неизвѣстный русскій вдругъ оказывается въ курсѣ самаго безграничнаго кредита. Онъ хватаетъ, гдѣ только можетъ, и деньгами, и вещами, и чуть не борзыми щенками. Потомъ форестьеръ вдругъ изчезаетъ невѣдомо куда, — и мастеръ, работавшій надъ чемоданомъ, съ другими его кредиторами искренно оплакиваютъ собственную свою слѣпоту и довѣрчивость. Или является русскій графъ… Разъѣзжаетъ, беретъ въ кредитъ золото, серебро, всякія шелковыя матеріи не торгуясь. Черезъ недѣлю — графа и слѣдъ простылъ, только набитые камнями чемоданы его стоятъ въ номерѣ гостиницы, ожидая полиціи и слѣдователей. А то тутъ вотъ еще какой принчипе выискался. Онъ всѣмъ дарилъ свои портреты вмѣстѣ съ обѣщаніями выхлопотать русскій орденъ. Нужно сказать, что итальянцы перещеголяли французовъ въ погонѣ за ленточкой въ петличку. Они прямо на своихъ визитныхъ карточкахъ пишутъ; «cavalière» такой-то или «comendatore» N N и т. д. На подобную удочку попалось много. Принчипе на желѣзную дорогу провожали его кредиторы, какъ въ старое время кардиналовъ, чуть не съ хоругвями. Разумѣется, никто не получилъ ничего.

— Вы знаете, чего мнѣ стоитъ этотъ портретъ? — показывалъ мнѣ въ Римѣ одинъ буржуа карточку необыкновенно приличнаго молодаго человѣка.

— Чего?

— Пять тысячъ франковъ… Вотъ этими руками, я самъ ихъ вручилъ… А св. Станислава нѣтъ, и денегъ нѣтъ. Вексель есть. Я показывалъ: говорятъ, что въ Россіи и князей такихъ не водится вовсе.

VI.
Подъ аркадами Прокурацій. — Мерчерія и Ріальто. — Рынки. — Необыкновенные промыслы. — Злополучія русской дамы. — Знаменитый магнетизеръ. — Кампо С.-Джіакомо. — Мраморный горбунъ. — Нескерія. — Пьевры и черви.

Нѣтъ ничего интереснѣе и привлекательнѣе южной толпы. Она всегда весела, остроумна и никогда не оскорбитъ васъ, если вы сумѣете вмѣстѣ съ нею жить ея жизнью. Что можетъ быть занимательнѣе наблюдать этотъ калейдоскопъ лицъ и типовъ, шумными волнами проносящихся мимо по узкимъ улицамъ, чтобы утонуть совсѣмъ въ цѣломъ морѣ гуляющихъ, торгующихъ, покупающихъ, работающихъ, сидящихъ и даже спящихъ на площадяхъ. Именно путешественники всего менѣе интересны тутъ. Они всѣ сами распредѣляются по національностямъ, какъ въ извѣстныхъ ящикахъ, съ разными отдѣленіями, брошенныя туда горсти разныхъ монетъ сами попадаютъ — франки къ франкамъ, сантимы къ сантимамъ, золото къ золоту. И какъ монеты, всѣ они точно отчеканены одними и тѣми-же для каждой народности монетными дворами. Нѣтъ ничего скучнѣе гостиницъ, вагоновъ, собраній, наполненныхъ пріѣзжими. Зато мѣстная своя толпа — это такое разнообразіе характеровъ, пріемовъ, выраженій, что цѣлый день ходи съ нею и не устанешь, не соскучишься… Вонъ подъ аркадами Прокурацій снуютъ празднующіе воскресенье венеціанцы. Всмотритесь въ нихъ, вслушайтесь — сколько иной разъ неожиданнаго юмору. Идетъ, напримѣръ, важный англичанинъ. Весь онъ вытянулся въ струнку. Воротнички подняты до ушей, и головѣ въ нихъ невозможно повернуться ни вправо, ни влѣво; высокая шляпа надвинута на голову прямо, точно это какая-нибудь колонна. Длинная шея вотъ-вотъ оборвется и голова улетитъ вверхъ. Не успѣлъ я еще налюбоваться этимъ джентльменомъ, какъ вижу — къ нему подбирается оборванный мальчуганъ, весь въ грязи, но съ такими яркими, красивыми глазами, что рядомъ со мною сидѣвшій художникъ сталъ зарисовывать эту чудесную головку къ себѣ въ альбомъ. Мальчуганъ, наконецъ, подошелъ къ англичанину.

— Синьоръ, а синьоръ!..

Англичанинъ ни слова и идетъ дальше.

— Синьоръ…

Форестьеръ остановился.

— Поскорѣе спустите фитиль, — указываетъ мальчишка на вытягивающуюся вверхъ шею англичанина. — Ради Бога поскорѣе спустите огонь, а то лампа треснетъ.

И съ неистовымъ хохотомъ мальчуганъ летитъ дальше, къ крайней досадѣ моего сосѣда, еще не окончившаго набросокъ.

А то вотъ еще сцена. Толстый, тупой нѣмецъ, съ тройнымъ подбородкомъ, и рядомъ — худая, какъ спичка, нѣмка сидятъ въ кафе и пьютъ пиво. Набѣжалъ на нихъ мальчишка, остановился какъ вкопанный. Посмотрѣлъ, посмотрѣлъ, — и живо назадъ. Черезъ минуту онъ опять былъ уже здѣсь съ кускомъ угля въ рукахъ. Пока ничего не подозрѣвавшій германецъ благодушествовалъ, прихлебывая пиво, — его и его супругу мальчуганъ изобразилъ на стѣнѣ съ такимъ уморительнымъ сходствомъ, что въ его работѣ начали всѣ принимать участіе.

— Molto bene!… Benissimo!.. Bravo! — слышалось кругомъ.

Нѣмецъ, ничего не замѣчая, вытащилъ сигарку и сталъ ее сосать… Публика страшно волновалась, какъ-бы онъ не ушелъ, не помѣшалъ окончить работу. Берлинская жираффа, съ огромными лапами и необыкновенно соннымъ видомъ, сообразила, что на нее всѣ обращаютъ вниманіе, но объяснила это самымъ лестнымъ для себя образомъ и приняла, по ея мнѣнію, граціозную позу, задравъ и безъ того короткую юбку чуть не на колѣна и мечтательно заглядѣвшись на небо. Для поощренія ея въ этомъ направленіи, мальчуганъ живо прибавилъ ей бородавку на носъ.

— Ессо una stupida tedesca!…-- слышалось кругомъ. — Браво! bravo, bambino!…

Наконецъ, мальчишка кончилъ… Завернулся въ свой дырявый плащъ, съ гордостью посмотрѣлъ на всѣхъ и хотѣлъ уйти, какъ вдругъ новая идея блеснула у него въ головѣ. Онъ снялъ шляпу и почтительно подошелъ къ нѣмцамъ.

— Eccelenza… Date mi qualche cosa!… (Превосходительство, дайте мнѣ денегъ).

Выведенный изъ своего блаженнаго спокойствія, нѣмецъ заволновался…

— Presto, presto… Vulio mangiare…^[7]

Нѣмцу перевели, что у него проситъ денегъ маленькій бамбино. Тотъ даже привскочилъ.

— Wo für?..

— Но lavorato!… приставалъ мальчикъ…-- Я работалъ.

Нужно было видѣть веселую наглость этого крошки.

— Was geht es mich an?

Публика, принимавшая участіе во всемъ этомъ, передавала нѣмцу фразы мальчика, а ему — вопросы нѣмца. Въ промежуткахъ сыпались остроты и замѣчанія.

— Ma come per ehè? Ho lavorato per lei! (Какъ за что? Я работалъ для васъ!) — И онъ съ гордостью указалъ на красовавшуюся рядомъ карикатуру носорога и жираффы…

Предоставляю читателямъ вообразить хохотъ толпы кругомъ и бѣшенство берлинскихъ буржуа. Сигара попала въ пиво. Мальчишка, впрочемъ, замѣтивъ, что издали подходитъ парочка carabinieri, живо юркнулъ въ переулокъ около и исчезъ тамъ, оставивъ обиженнаго нѣмца ругаться, расплачиваться за пиво и собираться къ консулу, чтобы пожаловаться на «оскорбленіе нѣмецкаго флага».

Глупая ссылка на «нѣмецкій флагъ» до такой степени разсмѣшила и самыхъ спокойныхъ, что веселость толпы приняла необыкновенные размѣры.

Подъ аркадами Прокурацій, на Морчеріи и на Ріальто — бьются пульсы венеціанской торговли.

Лавки и магазины Прокураціи — для путешественниковъ. Безчисленныя мозаики, стекло и хрусталь, ювелирныя издѣлія, эстампы, фотографіи и кофейни идутъ вокругъ площади. Вечеромъ, когда все это залито газомъ, когда огонь дробится въ громадныхъ зеркалахъ, на золотѣ, серебрѣ и драгоцѣнныхъ камняхъ, на пестрыхъ мозаикахъ, повторяется въ пеисчетныхъ стекляныхъ призмахъ, — Прокураціи производятъ совсѣмъ необычайный эффектъ. Кажется, что воскресла старая республика съ ея громадною коммерческою дѣятельностью. Но — увы! — это только кажется. Стоитъ вспомнить далекое прошлое, чтобы размѣры настоящаго стали жалки и ничтожны. Въ XV вѣкѣ, напримѣръ, деньги были рѣдки, сравнительно съ нынѣшнимъ временемъ. Тогдашній золотой, по сравнительной цѣнности, равнялся десяти, пятнадцати нынѣшнимъ. И въ то же время, въ одной сѣверной Италіи венеціанцы торговали на два милліона цехиновъ въ годъ и двадцать милліоновъ ихъ денегъ ежегодно обращалось внѣ Италіи. Четырнадцать дней «Sensa» были жатвою для художниковъ, скульпторовъ, фабрикантовъ золотыхъ тканей, шелковыхъ матерій, вытканныхъ цвѣтами. Болѣе 100,000 иностранцевъ съѣзжалось сюда въ это время. Отели того времени были полнымъ-полны. Ежегодно республика чеканила и выпускала въ обращеніе милліонъ золотыхъ цехиновъ, двѣсти тысячъ серебряныхъ и такъ же изъ серебра восемьсотъ тысячъ су. Венеціанская монета, точно также какъ и флорентійская, ходила по всей Европѣ, Азіи и въ Сѣверной Африкѣ. По словамъ дозы Томаса Мочениго, венеціанцы, какъ англичане нынче, считали себя хозяевами золота всего христіанскаго міра.

Въ половинѣ XVI вѣка дошло до того, что они вели счетъ только на золотые дукаты. Населеніе самого города возросло до 200,000 человѣкъ. Флотъ республики состоялъ изъ 8,000 судовъ съ 1 7,000 человѣкъ экипажа, 300 — съ 8,000 и 45 галеръ различной величины съ 11,000 гребцовъ. Офиціально было записано 8,000 кораблестроителей и 7,000 конопатчиковъ. Ежегодно въ разные концы міра отсюда вывозилось товаровъ на десять милліоновъ дукатовъ, при чемъ на два милліона оставалось чистой выгоды. Флорентійцы доставляли сюда 16,000 штукъ матерій, которыя потомъ венеціанцы уже отправляли въ Варварійскія владѣнія, въ Египетъ, Кипръ, Родосъ, Кандію, Сирію, Анатолію, Морею и Истрію. Тѣ же самые флорентійцы ежемѣсячно покупали въ Венеціи шелку, золота, серебра и драгоцѣнныхъ камней на 70,000 дукатовъ. Три тысячи ткачей шелковыхъ матерій, 16,000 — толстой бумазеи — съ утра до ночи были заняты дѣломъ. Были дома, приготовлявшіе ихъ на 7.050,000 дукатовъ, при чемъ имъ приходилось чистаго доходу болѣе милліона. Первый ударъ Венеціи въ этомъ отношеніи нанесенъ былъ въ слѣдующемъ вѣкѣ конкуренціей испанцевъ, португальцевъ: позднѣе добили ее голландцы и англичане, занявшіеся прямою доставкою колоніальныхъ товаровъ. Но долго еще это не отражалось замѣтно на блескѣ и роскоши венеціанцевъ, — столько у нихъ было скоплено денегъ и золота въ слиткахъ. Со всѣхъ концовъ сюда являлись учиться индустріи работники, при чемъ надо отмѣтить одну черту. Правительство республики не только не мѣшало иностранцамъ, но, напротивъ, давало имъ даровое помѣщеніе. Такъ, извѣстно, что являвшіеся сюда массами съ 1576 года нѣмецкіе ткачи были покровительствуемы магистратомъ Венеціи и немного спустя открыли даже собственныя мастерскія Въ Contnida la Sànta-Croce. Въ эти счастливыя времена, всѣ моряки Адріатики считали за честь служить венеціанцамъ. На корабляхъ республики они уходили въ таинственную даль.

Имя Венеціи пользовалось уваженіемъ во всемъ мірѣ. Въ Аравіи и Индіи особенно цѣнились золотыя монеты св. Марка, и Васко-де-Гама находилъ въ Калькуттѣ венеціанскіе дукаты. Лѣтописецъ Филіази приводить отзывъ англичанина Коонера, заявлявшаго, что, во время его странствованія по Азіи, тамъ, даже въ Китаѣ, не знали иной монеты, кромѣ цехиновъ. Льняныя матеріи и въ XVI вѣкѣ, когда венеціанская индустрія стала падать, изготовлялись здѣсь въ громадномъ количествѣ. Тканье шелковыхъ матерій, усовершенствованное луккскимъ изгнанникомъ Кастручіо, скоро приняло такіе размѣры, что на всѣхъ рынкахъ не хотѣли знать иного шелка, кромѣ венеціанскаго. Ковры республики были внѣ сравненія. Они часто выполнялись по рисункамъ Тиціана, Джуліо Романо и Тинторетто. Золоченая кожа для обивки стѣнъ и креселъ и для переплета книгъ изготовлялась здѣсь въ такомъ количествѣ, что продажею ея занималась 71 лавка. Но всего изящнѣе и роскошнѣе въ Венеціи производились мозаики, зеркала, хрусталь и кружева. Впервые кружевному производству здѣсь покровительствовали догарессы Дандолло-Малиньеро и Морозина Морозини-Гримани. Венеціанки у себя дома занимались плетеніемъ тончайшихъ издѣлій этого рода. Кружева были въ такой модѣ, что сатирикъ Гоцци жалуется, что кромѣ этого рода «сквозного покрова» венеціанки не хотятъ знать иныхъ матеріаловъ для своего костюма. Въ монастыряхъ занимались тѣмъ же самымъ производствомъ, при чемъ святыя инокини и для своего умерщвляемаго подвигами благочестія тѣла не хотѣли иного бѣлья, какъ изъ такого кружева, «на одинъ локоть котораго можно было бы одѣть бѣдную семью». Поэтъ Брунелески приходитъ въ восторгъ отъ этого рода промышленности. «Она создана для очей влюбленныхъ, ибо нѣтъ большей прелести, какъ бѣлорозовое тѣло красавицы, блистающее подъ тонкою сѣткою шелковыхъ узоровъ».

Еще болѣе древнимъ занятіемъ венеціанцевъ было стекло. Отливка его процвѣтала уже въ XI вѣкѣ. Зеркала здѣшнія считались достойными великолѣпнѣйшихъ дворцовъ. Объ этой промышленности мы скажемъ впослѣдствіи, при описаніи острова Мурано, куда она была перенесена изъ Венеціи въ 1292 году декретомъ великаго совѣта, во избѣжаніе пожаровъ. Это вообще была счастливая пора. Всѣ имѣли занятія. На 200,000 населенія считалось только 187 нищихъ, тогда какъ теперь на 130.000 приходится 40,000 пролетаріевъ, существующихъ милостыней. Наживались люди въ ту благодарную эпоху быстро. Случалось зачастую, что простой работникъ дѣлался милліонеромъ и за 200—300 тыс. дукатовъ покупалъ себѣ патриціатъ. И такіе примѣры были вовсе не исключительными. Лабія, пришедшій въ Венецію босикомъ, черезъ двадцать лѣтъ, выдавая дочь свою замужъ, бросалъ изъ оконъ своего палаццо, въ теченіе цѣлаго часа, горстями въ народъ цехины и дукаты. Валіеръ пришивалъ брилліантовыя пуговицы къ платью такъ, чтобы онѣ сами обрывались. Онъ дарилъ ихъ поднимавшимъ, а пятнадцать лѣтъ назадъ онъ работалъ на фабрикѣ мозаикъ у Чериго!… Лѣтописи упоминаютъ не мало именъ богачей, начавшихъ такъ-же точно.

Если знать все это, то нынѣшніе магазины венеціанскихъ Прокурацій значительно теряютъ свой интересъ. Нынѣшняя Венеція не является даже и тѣнью прежней!…

Но если не справляться съ исторіей, то развѣнчанная царица Адріатики и теперь торгуетъ хоть-куда. Какія мозаики выставлены здѣсь, напримѣръ, у Сальвіати! Вотъ вамъ тоже интересный венеціанскій типъ. Былъ, онъ знаменитымъ адвокатомъ. Уничиженіе роднаго города щемило ему сердце. Ему хотѣлось воскресить хотя отчасти его древнее величіе. Онъ обратилъ вниманіе на то, что мозаика, нѣкогда прославившая Венецію, совсѣмъ упала въ ней. Сальвіати бросилъ свою профессію. Сначала какъ простой подмастерье, потомъ уже какъ фабрикантъ, онъ упорно работаетъ на этомъ поприщѣ и уже лѣтъ черезъ пятнадцать имѣетъ утѣшеніе видѣть, что старая «speciality» Венеціи опять развилась, теперь венеціанскія мозаики и стекло славятся по всему міру; въ самомъ городѣ цѣлыя улицы заняты магазинами ихъ. но самые лучшіе образцы выставлены у Сальвіати.

Я видѣлъ у него картины, исполненныя такимъ образомъ, это — сама жизнь.

Знаменитый адвокатъ является артистомъ этого дѣла. Онъ совершенно не занимается мелкою мозаикой. Для иностранцевъ работаютъ другіе Сальвіати, потому что немедленно послѣ этого успѣха явились его однофамильцы, занявшіеся мозаикой, какъ рыночнымъ мастерствомъ. Мозаиковыми работами, точно такъ же какъ издѣліями изъ стекла полны сотни лавокъ. И чего только въ нихъ нѣтъ! Зеркала съ тонкими и изящными стекляными рамами, каждый орнаментъ которыхъ является самъ по себѣ художественнымъ произведеніемъ. По этимъ зеркаламъ идутъ сплошь артистическіе рисунки, сдѣланные какими-то красками по стеклу, но какъ! Я думаю, что лучшіе работники Парижа и Вѣны въ этомъ отношеніи могли бы позавидовать венеціанскимъ мастерамъ, Я, по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ не видѣлъ ничего подобнаго. Тысячи огней вечеромъ отражаются въ этихъ зеркалахъ, въ хрустальныхъ вазахъ, до такой степени хрупкихъ, представляющихъ такія тонкія сквозныя сѣти всевозможныхъ на нихъ стеблей, такую изящную смѣсь красокъ, тонкихъ цвѣтовъ, что я совершенно понимаю путешественниковъ, останавливающихся въ восторгѣ передъ «spécialité» Венеціи.

Останавливаться, впрочемъ, не совѣтую. Немедленно изъ магазина выскочитъ пьевра и на всевозможныхъ языкахъ заговоритъ съ вами.

— Я не хочу покупать…-- отбиваетесь вы отъ ея щупальцевъ.

— Зачѣмъ покупать? вы только посмотрите!…

— Я вижу и такъ.

— Что можно тутъ видѣть? Вы войдите въ магазинъ, — лучшія вещи тамъ… Мы вѣдь ничего не беремъ за входъ.

Наконецъ, пьевра васъ вовлекла въ лавку, — тутъ у васъ начинаютъ глаза разбѣгаться. Изящный, разноцвѣтный хрусталь; мозаика во всевозможныхъ видахъ: мозаиковые ножи, кинжалы, преспапье, цѣлые столы; металлическія сквозныя издѣлія; ажурныя вещи, до такой степени тонкія, что къ нимъ боязно прикоснуться; серебро, золото, цѣнные камни; цѣлые вороха булавокъ съ гребнемъ венеціанской гондолы, съ старинными эмалями, цехинами, — браслеты, цѣпи, брошки, запонки… Все это сверкаетъ, лучится, слѣпитъ глаза. Куда вы ни взглянете, взглядъ уходитъ въ безконечныя панорамы зеркалъ, повторяющихъ вашу особу сотни разъ. Въ это же самое время пьевра не умолкаетъ ни на минуту. Вы уже не чувствуете и не слышите словъ. Просто какой-то звонъ въ ушахъ. Попробуйте прицѣниться, — венеціанецъ уже завертываетъ вамъ вещи. Вы даете ровно треть запрошенной цѣны, — онъ нисколько не удивляется.

— Parleremo! (Поговоримъ!) — восклицаетъ онъ, убѣжденный, что на этомъ поприщѣ никто и никогда его не побѣдитъ. И дѣйствительно, разъ начавъ говорить, онъ уже не остановится, пока путешественникъ не выйдетъ изъ его лавки, нагруженный, какъ оселъ, всевозможными бездѣлушками.

— In altra volta! Въ другой разъ! — съ отчаяніемъ отбиваетесь вы.

— Эту вещь — in altra volta!… Хорошо, я ее отложу для синьора. Ну, а на счетъ этой спичечницы… Посмотрите, какова она, — царю ее подарить нестыдно! Ну, а вотъ этотъ ножъ или вотъ уборъ для дамы. Если у синьора есть невѣста, — она еще больше полюбитъ его за это!… А вотъ столикъ, — посмотрите, какія инкрустаціи изъ цвѣтовъ!… Я сейчасъ пошлю къ вамъ этотъ столикъ… Или вотъ зеркало, — посмотрите, какъ оно увеличило вашу красоту!

Какой-нибудь мордастый и рыжій, какъ сапожничій котъ, англичанинъ смотритъ, — и ему, дѣйствительно, начинаетъ казаться, что красота его увеличилась. Сердце не камень и — зеркало отправляется къ нему въ гостиницу…

— А вотъ, синьору принчипе не угодно ли посмотрѣть на эти картины.

Вы смотрите. Вещь, дѣйствительно, въ высшей степени замѣчательная. На черномъ мраморѣ инкрустированы кусками другихъ камней — серпентина, лаписъ-лазури, аметиста и проч. — цѣлыя группы людей, каждый съ отлично переданнымъ выраженіемъ лица. Вы приглядываетесь, желая узнать — неужели эти глаза, волосы, бархатъ платья, латы рыцаря, золото небрежно брошенной цѣпи — все изъ различныхъ кусковъ камня. Оказывается, что венеціанецъ не солгалъ. А посмотрите, какъ такими же камнями переданы цвѣты… Чувствуешь досаду, отчего не обладаешь большимъ состояніемъ, при видѣ чудесъ мѣстныхъ мастеровъ-художниковъ. А бойкій прикащикъ уже нагромождаетъ передъ вами рамки къ портретамъ, доски къ альбомамъ, тарелки и вазы съ изящными рисунками…

— Я нынче бѣгаю отъ нихъ! — говорилъ мнѣ русскій, живущій въ Венеціи.

— А что?

— Какъ пойдешь, такъ тысячи франковъ и не бывало! Цѣлые вороха у меня этого добра.

А ложечки изъ сквозной эмали у того же Panciera (по-русски — набрюшникъ). А розы у него же — точно сама природа вырастила ихъ изъ золота.

А стекло у Тестолини, напримѣръ, это — чудо!

Посмотрите, какъ на эти хрупкіе приборы брошено кружево, тонкое какъ паутина. Вы думаете настоящее. Дотроньтесь — это новость, недавно открытая здѣшними мастерами. А золотой филигранъ по стеклу, эмаль на немъ!

И въ сущности какъ все это дешево! Дешевизна и смущаетъ пріѣзжаго.

На десять цѣлковыхъ накупишь подарковъ на цѣлый домъ — ну и раскошеливаются.

Мерчерія — одна изъ самыхъ модныхъ и торговыхъ венеціанскихъ улицъ, будто продолженіе Прокурацій. Это два непрерывные ряда блестящихъ магазиновъ. Улица довольно длинная, изгибающаяся колѣнами, вся шага четыре въ ширину и залита ослѣпительнымъ свѣтомъ, потому что нетолько эти сплошные магазины сіяютъ газовыми рожками, но въ окнахъ, надъ окнами, подъ окнами — вездѣ сіяютъ лампы, газъ всюду, цѣлыми волнами свѣта дробится на золотѣ, серебрѣ, хрусталѣ, фарфорахъ, мозаикахъ. Вкусу бездна! Если это лавка матерій, то самые яркіе цвѣта — желтые, зеленые, красные льются подъ огнемъ, при чемъ газъ выхватываетъ изъ этого моря шелку, бархата и атласа — небрежно брошенные на него перламутровые вѣера, вѣера изъ дорогихъ перьевъ, цѣлыя гирлянды великолѣпныхъ цвѣтовъ, ожерелья и Богъ знаетъ что еще, чему и не приберу имени. Толпы народа вѣчно снуютъ по Мерчеріи. Я не знаю, когда, кромѣ поздней ночи, она бываетъ пуста. Красивыя лица женщинъ то и дѣло лукаво улыбаются форестьеру, когда тотъ, разинувъ ротъ, заглядится на эти Тиціановскіе типы, соображая, гдѣ онъ ихъ видѣлъ. А въ сущности разгадка простая: видѣлъ онъ ихъ въ картинныхъ галлереяхъ Лувра, Дрездена, въ Эрмитажѣ Петербурга. Всѣ онѣ точно сошли съ полотенъ и дразнятъ его своею близостью, полнотою жизни, тепломъ рвущагося изъ-подъ обвившаго его шелка тѣла, огнемъ глазъ, счастливою улыбкою крупныхъ алыхъ губъ и этими удивительными и золотистыми вечеромъ, рыжеватыми днемъ, густыми волосами, которыхъ такъ много, что никакіе гребни, никакія шпильки не могутъ сдержать ихъ въ повиновеніи. И это — не высшій классъ. Тотъ рѣдко выходитъ изъ золоченыхъ залъ своихъ дворцовъ или, если владѣлецъ ихъ обѣднѣлъ, изъ чердаковъ въ тѣхъ же роскошныхъ палаццо. Всѣ эти чудесныя головки — буржуазки или крестьянки. Часто русскій останавливается въ недоумѣніи. Столько славянскихъ типовъ кругомъ и такихъ славянскихъ типовъ, о которыхъ можетъ только грезить художникъ!… Спросите, и окажется, что это славянки, пріѣхавшія изъ окрестностей Венеціи… Весь Фріуль заселенъ славянами, свято сохранившими среди чуждаго населенія чистоту своего типа.

Иногда всю эту толпу точно ужалитъ что-то.

Ни съ того, ни съ сего она начинаетъ шумѣть, кричать, пѣть. Пѣсня, начатая однимъ, подхватывается другимъ, перебрасывается съ Мерчеріи на другую улицу или мостъ каналетто, а оттуда — на площадь, гдѣ ее запѣваетъ уже цѣлая толпа. А тамъ послышался любимый мотивъ гондольера на Canal grande, и, спустя нѣсколько минутъ, вся Венеція поетъ… Вы точно утопаете въ морѣ ласкающихъ ухо звуковъ… Волны ихъ подымаются и подымаютъ васъ, бьются кругомъ и выбрасываютъ васъ вдругъ, словно въ сказкѣ, въ прохладныя и молчаливыя сумерки стараго храма, куда солнце проникаетъ только сквозь тусклыя окна вверху падая золотыми лучами прямо на чудныя полотна Тинторетто, Веронезе или Гверчино. И вы, послѣ всего этого уличнаго шума, останавливаетесь здѣсь въ нѣмомъ благоговѣніи лицомъ къ лицу съ величайшими произведеніями безсмертныхъ художниковъ.

Какъ я люблю такіе контрасты въ этой царственной Венеціи, живущей совсѣмъ особою жизнью, чуждою всякому другому городу цѣлой вселенной! Какъ часто отъ шума площадей я уходилъ въ величавый соборъ — на нѣсколько минутъ забыться и утонуть въ прошломъ, въ далекомъ прошломъ. Если площадь и улица измѣнились, церковь осталась все тою-же, какою она была при всѣхъ этихъ Дандоло, Мочениго… Правда — созданія вчерашняго дня: проводникъ и сторожъ привязываются къ вамъ, но если вы не знаете языка, бросьте имъ нѣсколько сольди, и они отпадутъ. Изъ сумрака колоннадъ, изъ торжественнаго молчанія высокихъ сводовъ передъ вами и надъ вами опять въявь воскреснетъ поэтическая быль. А тамъ опять толпа площадей, опять яркое солнце и жизнь улицы.

Но возвратимся къ мерчеріи. Какъ ни хороша, какъ ни эффектна, эта улица теперь, но она не даетъ и отдаленнаго понятія о томъ, чѣмъ была прежде. Вотъ какъ одинъ флорентинецъ, посѣтившій Венецію сто семьдесятъ лѣтъ тому назадъ, описываетъ этотъ городъ и главнымъ образомъ Мерчерію. Чтобы получить понятіе о богатствѣ царицы моря, «лучше всего увидѣть Мерчерію, украшенную, по случаю какого-нибудь торжества, параднымъ образомъ. Всѣ купцы изъ своихъ лавокъ устраиваютъ необычайныя выставки, съ такимъ вкусомъ раскладывая товары, что передъ магазинами останавливаешься, какъ породъ картинами. Сукна, разныя матеріи, шелка, атласы, бархаты, золотыя издѣлія, дивныя, тончайшія въ мірѣ кружева, изящнѣйшія бахромы, полотна, разноцвѣтныя ленты, парчи, золото, серебро, перлы, брильянты — все это представляетъ зрѣлище неописуемое. Иной разъ не знаешь, чему отдать преимущество — нашимъ ли цвѣточнымъ выставкамъ, или венеціанской Мерчеріи. Нужно прибавить къ этому, что за послѣднее время (дѣло идетъ о 1718 г.) сенатъ декретами ограничилъ наружную роскошь лавокъ этой улицы. Прежде онѣ выставляли въ окна — картины Тиціана, Микель Анджело, Тинторетто и тѣмъ привлекали покупателей на свои товары. Сверхъ того, ни одинъ купецъ не покажетъ публично лучшихъ вещей, чтобы у него не похитили ихъ рисунокъ, чтобы не явилось подражателей имъ. Толпа на улицахъ пестротою превосходитъ всякое вѣроятіе, но Мерчерія кажется совсѣмъ сказочной. Блестящіе патриціи и патриціанки, наряженные въ пестрые костюмы capellotti, албанскіе воины, находящіеся на службѣ у республики, маски, греки, матросы всевозможныхъ судовъ, залитые въ золото и багрянецъ должностныя лица Венеціи, гондольеры въ бархатѣ — все мѣшается, сталкивается и разливается по узкой улицѣ. Въ праздникъ надъ каждымъ магазиномъ устраивается еще балдахинъ съ золотыми кистями, висящими надъ головами прохожихъ. Когда великій герцогъ тосканскій Фердинандъ II посѣтилъ Венецію, то Мерчерія покрыла стѣны волнами бѣлаго шелка и бѣлаго атласа, отъ одного дома къ другому черезъ улицу висѣли цѣпи, на которыхъ красовались фонари изъ граненаго хрусталя, такъ что вечеромъ, когда зажгли эту иллюминацію, горящая безчисленными огнями и убранная вся въ бѣлое Мерчерія представляла какой-то особенно волшебный видъ»…

Идя по Мерчеріи и взявъ нѣсколько влѣво, выходишь къ Ріальто, къ этому мосту, сплошною аркою перебросившемуся черезъ Большой каналъ. Онъ носитъ на себѣ массу лавокъ. Да и самая дорога къ нему, какъ и Мерчерія, — непрерывный рядъ магазиновъ. Имъ конца нѣтъ. Идешь, идешь, — наконецъ, голова начинаетъ кружиться. Здѣсь по пути столько великолѣпныхъ зданій, что имъ теряешь счетъ. Они, впрочемъ, не поражаютъ сразу, потому что узкія улицы много отнимаютъ у нихъ.

Дорога стоитъ моста, къ которому она ведетъ…

До 1180 года здѣсь съ одного берега Большаго канала на другой перевозили на лодкахъ. Въ этомъ году былъ построенъ пловучій мостъ на судахъ. Черезъ восемьдесятъ четыре года поставили большой деревянный мостъ, уничтоженный во время знаменитаго мятежа въ 1310 году. Его возобновили опять такъ-же точно, какъ еще можно видѣть его на старинныхъ картинахъ палаццо дожей, но и на этотъ разъ онъ но долго просуществовалъ. Въ 1450 году маркграфъ Феррарскій посѣтилъ Венецію. Ему устроили торжественную встрѣчу. Народъ переполнилъ Ріальто, — и мостъ рушился подъ его тяжестью, утопивъ множество венеціанцевъ въ каналѣ. На картинѣ Караччіо, въ академіи изящныхъ искусствъ, можно видѣть новый мостъ, выстроенный взамѣнъ рушившагося. Но и онъ угрожалъ паденіемъ, почему въ 1589 году приступили къ постройкѣ новаго каменнаго моста, существующаго теперь и навѣрное въ такомъ-же видѣ, въ какомъ онъ будетъ черезъ тысячу лѣтъ. Это сооруженіе вѣчное. Оно исполнено архитекторомъ Антоніо де-Понте, по рисунку Мишель Анджелло Буонаротти. Могучій геній его, любившій во всемъ выраженіе прлноты и силы, и здѣсь явился такимъ-же. Ріальто соединилъ оба берега Большаго канала одною громадною аркою въ 89 венеціанскихъ футовъ длины и 67 ширины. Арка эта покоится на двухъ устояхъ, состоящихъ каждый изъ 6,000 громадныхъ свай изъ стволовъ вяза. Все это забито камнями и отдѣлано, какъ и самый мостъ, истрійскимъ мраморомъ, почему поэты и не называютъ его иначе, какъ «Мраморный Ріальто». Его балюстрады и стѣны сплошныхъ лавокъ также одѣты мраморомъ.

Ріальто вмѣстѣ съ Мерчеріей — одинъ изъ главныхъ центровъ Венеціи. Тутъ всегда толпа, всегда шумъ, начиная съ нижнихъ ступеней моста, гдѣ открыто нѣчто въ родѣ рынка, и кончая лавками наверху. Въ аркады моста — сверху видны дивныя дали Большого Канала съ дворцами, сплошь обвитыми мраморными колоннадами. Солнце горячимъ свѣтомъ обливаетъ ихъ, отражаясь золотыми бликами на голубыхъ водахъ. На мосту масса столиковъ со всевозможными товарами, набросанными цѣлыми грудами. Продавцы восхваляютъ свой товаръ. Во время моего посѣщенія Венеціи въ первый разъ тутъ продавалъ мозаиковыя бездѣлушки одинъ толстый и жирный, какъ доминиканецъ, поэтъ-тревизанецъ, который сочинялъ въ честь своего товара и распѣвалъ передъ толпою цѣлыя поэмы. Итальянцы хвалили ихъ, находя весьма недурными. Главнымъ образомъ шаблонъ этихъ рекламъ въ стихахъ заключалась вотъ въ чемъ.

«Прелестныя синьоры и вы, несравненныя синьорины (о, еслибы я былъ молодъ!), со своихъ небесъ обратите вашъ чудный взглядъ на сокровища, разложенныя тутъ на этомъ столѣ, — обратите потому, что все, что есть у меня наиболѣе драгоцѣннаго, я похитилъ у васъ: кораллы — это ваши румяныя щечки и губки, голубыя мозаики — это цвѣтъ глазъ вашихъ», и такъ далѣе, — все въ томъ же родѣ.

Уличный поэтъ отлично распродавалъ свои сокровища, тѣмъ болѣе, что самыя драгоцѣнныя изъ нихъ не стоили болѣе одной лиры, т. е. 35 к. по курсу.

На венеціанскихъ площадяхъ и рынкахъ можно встрѣтить сколько угодно такихъ поэтовъ. Вотъ, напримѣръ, со всѣхъ угловъ пустынной, казалось, площади повалила толпа — и было за чѣмъ. Посрединѣ — телѣжка, въ телѣжку запряженъ молодой здоровый парень, лицо котораго выкрашено въ черный цвѣтъ. На немъ красная куртка, зеленые штаны и желтая шапка… На плечѣ у него мартышка, отъ нечего дѣлать производящая изслѣдованія въ кудлатой головѣ этого пестраго шута. Позади телѣжки господинъ въ бѣлой высокой шапкѣ мага, похожей на длинный конусъ изъ сахарной бумаги. На плечи у него накинутъ черный плащъ, широкими складками падающій внизъ. На плащѣ изображеніе черепа и сложенныхъ крестъ-на-крестъ костей. Длинная сѣдая борода, очевидно, привязана, потому что она совсѣмъ не идетъ къ молодому лицу съ плутоватыми глазами…

Толпа сбѣжалась…

Вымазанный въ черное парень съ обезьяной на плечѣ начинаетъ болтать на небываломъ языкѣ. Гортанные звуки льются у него изъ горла, потъ капаетъ съ лица. Зрители и слушатели, раскрывъ рты, смотрятъ на неизвѣстнаго имъ субъекта. Окончивъ рѣчь, никѣмъ непонятую, парень исполняетъ вокругъ таратайки пляску дикихъ, при чемъ обезьяна, чтобъ удержаться у него на плечахъ, всѣми своими двадцатью пальцами вцѣпляется ему въ волосы. Танецъ конченъ… Любопытство толпы доведено до самаго страстнаго состоянія. Тогда на скамейку становится магъ въ черномъ плащѣ. Сначала цитата на какомъ-то, также несуществующемъ языкѣ, потомъ поясненіе, что такъ говорятъ волшебные попугаи, живущіе на островѣ Адамантопапирусѣ. Магъ былъ въ плѣну у волшебныхъ попугаевъ двадцать лѣтъ и узналъ отъ нихъ множество секретовъ, служащихъ на пользу человѣчеству… Затѣмъ начинаются стихи. Магъ декламируетъ ихъ съ остервенѣніемъ. Онъ то поднимаетъ руки кверху, призывая небо въ свидѣтели того, что онъ одушевленъ лучшими намѣреніями относительно людей, собравшихся здѣсь, что онъ непремѣнно желаетъ сдѣлать этого красавца, — указываетъ онъ на какого-нибудь грязнаго Джіакомо, — не иначе, какъ милліонеромъ, а эту красавицу выдать за короля или даже за маркиза!… Замѣчая восхищеніе толпы, онъ разомъ срываетъ полотно съ таинственной телѣжки, и тамъ оказываются чучела змѣй, какія-то необыкновенныя яйца, кости допотопныхъ (по его словамъ) животныхъ, которыя до сихъ поръ живутъ на островѣ волшебныхъ попугаевъ. Затѣмъ слѣдуютъ сонеты: первый воспѣваетъ безнадежное состояніе синьорины, оставленной любовникомъ. Но спасеніе есть: слѣдуетъ только сжечь вотъ этотъ корешокъ въ огнѣ, называя имя невѣрнаго amante, какъ онъ самъ прибѣжитъ къ ней и будетъ валяться у ея ногъ. И корешокъ-то стоитъ всего пять сантимовъ!… Нѣсколько дѣвушекъ робко выдвигаются изъ толпы и краснѣя протягиваютъ къ магу сольди. Корешки поступаютъ въ ихъ распоряженіе съ пророчествомъ, что не пройдетъ и мѣсяца, какъ «онъ» предъ алтаремъ назоветъ ее своей. Затѣмъ наступаетъ чередъ молодыхъ людей. Стоитъ только вотъ этой косточкой стукнуть въ дверь своей возлюбленной, — она сама ночью явится въ назначенное мѣсто и будетъ дѣлать все, что угодно счастливому обладателю талисмана. Сольди опять сыплются въ широкій карманъ великаго мага… Всевозможныя средства, впрочемъ, у него въ распоряженіи. Вотъ волосъ «каменнаго человѣка» (толпа приходитъ въ ужасъ): кто его проглотитъ, тотъ въ одинъ годъ станетъ сильнѣе всѣхъ. А вотъ кусочекъ ногтя «огненной женщины»: у кого онъ въ карманѣ, тому все будетъ удаваться. Вотъ средство увидѣть во снѣ, что хочешь и т. д. Всѣ эти удивительныя средства крайне доступны: нѣтъ ничего дороже одного сольди!…

Стихи льются какъ вода, сольди все больше и больше перемѣщаются изъ кармановъ рабочаго люда къ великому магу. Но иногда и ему случается получить совсѣмъ неожиданный бенефисъ.

Разъ при мнѣ одинъ изъ такихъ «талисманщиковъ» не успѣлъ было еще распродать и половины своего товара, какъ вдругъ въ толпѣ послышался крикъ:

— Луиджи!… Да это — мошенникъ Луиджи!…

Толпа разступилась, и освирѣпѣвшая женщина вцѣпилась прямо въ бороду почтенному старцу. Борода осталась у нея въ рукахъ

— Что такое, что такое? — заволновалась толпа.

— Какой онъ волшебный попугай, онъ просто мерзавецъ, подлецъ, разбойникъ, негодяй, мошенникъ! — орала женщина.

— Постой, постой, Розина!..

— Видите, онъ, эта canaglia, этотъ maladetto узналъ меня!…

И моментально сахарный конусъ сбитъ съ головы парня, переодѣвшагося магомъ.

— Посудите сами — онъ меня съ тремя дѣтьми бросилъ безъ помощи одну, а самъ бѣгаетъ, мошенничаетъ, обманываетъ народъ…

— Это… это…-- забормоталъ было магъ…

— Волшебныхъ попугаевъ выдумалъ… Обезьяну эту самую у нашего padre укралъ… Мальчика, сына сосѣдки, свелъ за собою.

Но толпа уже была доведена до извѣстнаго неистовства. Она ободрала съ обоихъ ихъ павлиньи перья и стала гнать по площади… Травля продолжалась, пока вдали не показалась парочка карабиньери…

— Что здѣсь такое?

— Волшебныхъ попугаевъ поймали…

Разумѣется, конецъ извѣстный. Несчастнаго Луиджи, съ выкрашеннымъ Баптистомъ и обезьяной, повлекли куда слѣдуетъ. Такъ окончились поэтическія похожденія путешественника по странѣ волшебныхъ попугаевъ.

Но не одно шарлатанство и мошенничество прикрывается здѣсь подобнымъ недостойнымъ маскарадомъ. Вотъ, напримѣръ, слышится трескъ барабана. Малый въ черномъ камзолѣ неистово стучитъ по бараньей кожѣ палкой; за нимъ выступаетъ необыкновенно важный джентльменъ въ треуголкѣ на напудренномъ парикѣ и въ громадныхъ круглыхъ, какъ глаза совы, темныхъ очкахъ.

Это — докторъ!..

Онъ также стихами (стихи здѣсь неизбѣжны всюду!) воспѣваетъ удивительное дѣйствіе изобрѣтеннаго имъ «пургатива». Стоитъ только выпить ложку изъ этой бутылки или проглотить вотъ тотъ (самый крошечный) шарикъ, чтобы желудокъ (великій грѣшникъ) сейчасъ же получилъ надежную индульгенцію и освободился немедленно отъ своихъ грѣховъ. Представьте себѣ поэму въ честь клистирной трубки, — а я и подобную слышалъ въ Венеціи отъ такого странствующаго доктора. У него есть и капли отъ зубной боли, и вообще всякія первобытныя средства. Если старикъ женится на молодой дѣвицѣ, — стоитъ ему обратиться къ подобному большедорожному врачу, и онъ получитъ средства стать на высоту, соотвѣтствующую своему положенію. Если дѣвушка пошалила и боится разныхъ вредныхъ послѣдствій своей шалости, — врачъ тайкомъ вручитъ ей флаконъ съ спасительной жидкостью, отъ которой если она и не умретъ, то проболѣетъ долго… На рынкахъ и площадяхъ эти господа не рѣдкость. Особенно они часты здѣсь во время карнавала или въ праздники. Въ большинствѣ случаевъ это какой-нибудь фельдшеръ или выгнанный аптекарь или докторскій ученикъ. Я никакъ не могу забыть русскую даму, съ которой мнѣ удалось познакомиться въ первое пребываніе мое во Флоренціи. Ее очень смущалъ красный цвѣтъ ея лица. А тутъ какъ нарочно, во время одной изъ своихъ прогулокъ, она наткнулась на такого же «доктора». Замѣтивъ иностранку, онъ возвысилъ голосъ и началъ воспѣвать стихами чудотворныя дѣйствія элексира, дающаго лицу ослѣпительный цвѣтъ восточной лиліи. «Vacca vecchia», какъ называли мою соотечественницу итальянцы, точно боевой конь, услышавшій знакомой сигналъ, навострила уши… Докторъ замѣтилъ это и запѣлъ совсѣмъ соловьемъ. Кончилось тѣлъ, что барыня за пять золотыхъ (сто франковъ!) купила у него флаконъ съ какою-то подозрительною жидкостью.

— Какъ употреблять ее?…

— Ваша комната на солнечной сторонѣ?

— Да.

— Въ полдень намажьте лицо этимъ и выставьте его на солнце. Если будетъ немного щипать — ничего… Я лечилъ отъ такой же болѣзни абиссинскую императрицу и великаго герцога Марокко. Въ обоихъ случаяхъ помогло. Il Gran Duea di Магоссо подарилъ мнѣ за это десять бѣлыхъ жеребцовъ и двадцать черныхъ невольницъ. И таково дѣйствіе элексира. Я при его помощи жеребцовъ сдѣлалъ черными, а невольницъ бѣлыми.

— Гдѣ же они теперь? — слышится изъ толпы.

— Э?… Жеребцы?…

— Нѣтъ, невольницы?

— Э!… Невольницы всѣ выданы замужъ за принцевъ, графовъ и маркизовъ!…

Какъ ни явно было мошенничество большедорожнаго доктора, «vacca vecchia» повѣрила ему и, намазавшись чудотворною жидкостью, выставилась въ окно на все жаркое время дня. «Она три часа воронъ пугала!» — смѣялись потомъ итальянцы. И представьте — лекарство, дѣйствительно, подѣйствовало, но не такъ, какъ на невольницъ, а какъ на жеребцовъ, и г-жа Б. стала совсѣмъ черной. Потомъ оказалось, что жидкость эта была слабымъ растворомъ ляписа.

— Вѣдь это было явное мошенничество, какъ вы могли повѣрить? — спрашивали у ней.

— Да вотъ подите же! Вѣдь случается же, что профессора лечатъ-лечатъ и сдѣлать ничего не могутъ, больной совсѣмъ уже умираетъ, а придетъ баба-знахарка, да и выпользуетъ!… У меня былъ братъ. Къ смерти приговорили, а простой деревенскій мужикъ его солеными огурцами вылечилъ!…

Зато очень симпатичны здѣсь поэты улицъ!

Поэты улицъ! Мнѣ кажется, что подобный типъ можно встрѣтить въ одной только Италіи.

Представьто себѣ человѣка, который воспользовался тѣмъ, что гдѣ-нибудь на улицѣ, на площади, на паперти церкви собралась толпа, — взбирается на пьедесталъ памятника, на лѣстницу дворца или просто на табуретъ и начинаетъ, ни съ того, ни съ сего, читать свои стихотворенія. Публика относится къ этому въ высшей степени серьезно и награждаетъ поэта въ высшей степени горячими рукоплесканіями. Случится какое-нибудь крупное событіе, — оно станетъ сюжетомъ поэмы, оды, сатиры. Поэты улицъ — чаще въ то же время и ремесленники. Сапожникъ, портной, мозаистъ въ свободное время идутъ и читаютъ свои поэтическія произведенія толпѣ. И въ этомъ отношеніи у нея бываютъ свои любимцы. Въ Венеціи только недавно умеръ знаменитый Пасквале, который нигдѣ не печатался, но стихи котораго долго еще будутъ цитироваться публикою улицы и площади. Иногда, окончивъ свои стихи, поэтъ снимаетъ шляпу и обходитъ толпу… Что же дѣлать? поэту тоже нужно ѣсть, какъ и всякому другому. Еще два года назадъ, на пьяццѣ, по вечерамъ здѣсь читалъ свои поэмы когда-то извѣстный итальянскій писатель, обѣднѣвшій и принужденный существовать такимъ образомъ. Разумѣется, бываютъ и люди совсѣмъ бездарные, но такихъ слушать не станутъ. Или ему заорутъ со всѣхъ сторонъ: «basta, basta!» или прогонятъ свистками и шиканьемъ, или просто разойдутся, оставивъ его проповѣдывать въ пустынѣ. Того же типа и ораторы площадей. Говорятъ, что между ними встрѣчаются люди, обладающіе достаточнымъ краснорѣчіемъ, но, разумѣется, краснорѣчіемъ, сотвѣтствующимъ ихъ аудиторіи. Въ этомъ отношеніи венеціанцы, какъ и римляне, удивительный народъ. Они пользуются всякимъ случаемъ, чтобы удивить другъ друга ораторскимъ искусствомъ. Сколько разъ случалось видѣть такую сцену: забираетъ кого-нибудь полиція — злополучный mariuolo вдругъ останавливается и обращаетъ къ бутырю рѣчь съ жестами, ораторскими украшеніями, рѣчь, длящуюся полчаса и болѣе. Толпа молчитъ и слушаетъ. Понравится — поаплодируетъ даже, хоть за минуту сама послала за этимъ полицейскимъ. Но и стражу не хочется ударить въ грязь лицомъ. Онъ самъ становится въ позу и начинаетъ отвѣтную рѣчь, полную паѳоса, гиперболъ, даже ссылокъ на поэтовъ и трагиковъ.

— Molto, molto bene! — восхищается толпа, обрадованная неожиданному зрѣлищу.

Восхищенный своимъ успѣхомъ, полиціантъ продолжаетъ и, въ самомъ патетическомъ мѣстѣ, моментально, съ трагическимъ жестомъ схватываетъ «оратора противной стороны» за шиворотъ и тащитъ его дальше. Зайдите въ аптеку. Засаленный фармацевтъ, съ наружностью отравителя, прочтетъ вамъ цѣлую рѣчь о какомъ-либо малозначащемъ лекарствѣ. Подите на почту сдавать письмо, — чиновникъ, по поводу вашего адреса, будетъ говорить десять минутъ, при чемъ ссылается и на землю, и на небо, и на адъ, и на рай. Лакей, почтальонъ, телеграфистъ, приказчикъ — разъ это римляне или венеціанцы — непремѣнно ораторы. Въ этомъ отношеніи въ высшей степени любопытны тратторіи, гдѣ сбирается простой народъ. Кто-нибудь сунетъ подъ носъ лакею, или, какъ здѣсь называютъ, каморьере, дрянь, которую онъ подалъ, и внезапно обиженный «половой» становится въ позу и начинаетъ говорить. Посѣтитель отвѣчаетъ ему такъ же. Или двое гостей повздорятъ и, прежде чѣмъ перейти къ жестамъ, начинаютъ остолбовять другъ друга рѣчами. Иногда хозяинъ, возившійся у печи, гдѣ онъ жарилъ и варилъ всевозможныя снѣди въ облакахъ отъ супа съ раковинами, или бывшій въ погребѣ, гдѣ онъ налилъ въ узкогорлыя фіаски вино, — вбѣгаетъ въ тратторію, размахается на посѣтителя руками и давай по всѣмъ правиламъ краснорѣчія держать рѣчь, предметомъ которой является обыкновенно неблагодарность публики и безконечная заботливость хозяина о ней. Случается и иначе: ни съ того, ни съ сего одолѣетъ одного изъ посѣтителей блажь сказать проповѣдь. Онъ сейчасъ на стулъ — и давай о вредѣ чревоугодія. Это — болѣе въ комическомъ тонѣ. Вмѣсто ада онъ угрожаетъ разстройствомъ желудка, каламбуритъ на сходство словъ purgatorio (чистилище) и purgativo (слабительное), и успокаивается подъ общій хохотъ и крики «браво».

Рѣчи итальянскихъ ораторовъ, не только уличныхъ, но и парламентскихъ, всѣ страшно взбиты риторикой. Иначе они не могутъ: такой ужо высокій діапазонъ у нихъ. Посмотрите на обыкновенныхъ актеровъ, — простота и естественность чужды имъ. Послушайте ихъ Демосѳеновъ, — обороты напыщенны, сравненія гиперболичны, все — неумѣренно. Прочтите ихъ статьи — простая похвала въ нихъ кажется руганью, потому что ужъ если итальянецъ хвалитъ, такъ хвалитъ во всю, съ обращеніемъ къ миѳологіи и къ библіи, съ прилагательными въ превосходной степени. Рецензіи начинаются такъ: «Вотъ небывалый, неслыханный успѣхъ… Громы аплодисментовъ… Безчисленные крики „браво“… Восхищенная и упоенная публика… Вѣчныя воспоминанія о великой артисткѣ… Мы еще не можемъ опомниться отъ ея великолѣпной игры. Она перенесла насъ въ рай, но разставаніе съ нею сдѣлало жизнь для насъ адомъ. Ея слово — роса въ засуху, ея жестъ — само божественное величіе…» и т. д. Вы ищите, наконецъ, имени этой геніальной артистки — и вдругъ оказывается, что это самая заурядная блоха, какую только можно себѣ представить въ театральной пыли… Такой уже преувеличенный народъ, рѣчь котораго стала риторикой… Сидите вы на площади св. Марка — и вдругъ чей-то громкій, взвинченный голосъ и толпа кругомъ. Голосъ приближается отъ стола къ столу, отъ одного кафе къ другому. Такимъ образомъ доходитъ и до васъ. Вы видите irapiegato изъ municipia (т. е. служащаго въ думѣ). Онъ высокопарно объявляетъ о пропажахъ и обѣтованныхъ наградахъ за ихъ доставленіе. Сначала ярчайшими красками описываетъ напримѣръ, потерянную брошь, потомъ такъ восклицаетъ обѣщанныя за нее двадцать лиръ, точно онѣ — сокровища Голконды! Двадцать лиръ господа — двадцать; подумайте только. И начинается перечисленіе всего, что можно сдѣлать на двадцать лиръ. Оказывается, что этому конца нѣтъ, и двадцать лиръ вытягиваются на разстояніе отъ земли до луны.

Площадное и уличное ораторство — не средство къ жизни. Но вы не можете себѣ представить, какими иногда промыслами существуютъ итальянцы. Вся Италія является одною большою Обломовкой. Работаютъ сильно только въ Пьемонтѣ, Ломбардіи да Тосканѣ. Въ остальныхъ мѣстностяхъ, трудъ — сущее наказаніе. Венеціанцы рады бы работать, да работы нѣтъ. Но есть спеціальные лѣнтяи, существующіе, какъ птицы небесныя, чѣмъ Богъ послалъ. Птицѣ много ли нужно? Пробѣжала по улицѣ лошадь, оставила на мостовой слѣды своего существованія, голодный воробей набросится — и сытъ!… Такъ и итальянскіе лѣнтяи. Въ Венеціи я зналъ даровитаго художника. Изъ него могъ бы выработаться большой талантъ, если бы онъ не жилъ въ итальянской Обломовкѣ. Ходитъ по сквернымъ тратторіямъ, существуетъ на гроши гдѣ-нибудь въ поднебесномъ царствѣ сквернаго чердака; наконецъ истощаются средства, онъ идетъ въ Hotel royal Danielli и узнаетъ, кто изъ знатныхъ иностранцевъ пріѣхалъ. На другой же день этотъ получаетъ картинку, обдѣланную въ золотой бордюрчикъ, съ надписью: «Знаменитому русскому генералу, именемъ котораго полонъ свѣтъ… Побѣдителю невѣрныхъ и покровителю искусства — бѣдный художникъ»'. «Побѣдителю невѣрныхъ» изъ интендантства, никогда не нюхавшему пороху, это, однако, очень лестно. Зайдите къ нему, — картинка у него на столѣ.

— Вотъ не ожидалъ, что меня здѣсь знаютъ! — скромно улыбается «побѣдитель невѣрныхъ». — Вчера только пріѣхалъ, а сегодня мнѣ уже какой-то художникъ приноситъ картинку… Посмотрите… не ожидалъ, не ожидалъ!… И вѣдь не дурно!

— Вы ему послали что-нибудь?

— Нельзя же… Знаете… бѣдный художникъ!… Меня пять золотыхъ не разорятъ…

Пять золотыхъ — сто франковъ. При здѣшней дешевизнѣ жизни и при ограниченности потребностей художника, ему хватитъ мѣсяца на четыре, и всѣ эти четыре мѣсяца онъ не ударитъ пальца о палецъ, а, будетъ себѣ лежать на Скіавоне и любоваться на лазурную даль лагунъ или, завернувшись въ знаменитую ротонду съ мѣхомъ неизвѣстнаго звѣря на воротникѣ, цѣлые дни коротать на пьяццѣ, глядя на дивные силуэты св. Марка и палаццо дожей. Собственно говоря, это — завидное существованіе, и блаженъ, кто можетъ вести его. Разумѣется, но въ нашихъ туманахъ и снѣгахъ, а подъ горячимъ солнцемъ, у теплаго голубого моря, среди безсмертныхъ мраморовъ и картинъ Италіи.

А то вотъ еще профессія и средство къ жизни: рисовальщикъ женщинъ.

Вы думаете, что онъ рисуетъ картины съ фигурами женщинъ? — ничуть не бывало. Къ нему самъ разрисовываемый товаръ является на ногахъ… Подбилъ какой-нибудь здоровый «giovinotto» (юноша) Антоніо своей «рагаццѣ» Нанинѣ глазъ. А той нужно въ гости. Она сейчасъ къ рисовальщику женщинъ. Тотъ сажаетъ ее передъ собою и, хмурясь на громадный синякъ, смотритъ молча…

— Ну, что вы мнѣ скажете?

— Ничего… здоровая лапа… Это будетъ стоитъ десять чентезимовъ. Не деритесь въ другой разъ.

— Въ прошлый разъ ты взялъ пять чентезимовъ.

— Въ прошлый разъ онъ подбилъ тебѣ лѣвый, а теперь правый глазъ… Когда-то вы перестанете драться?

— Развѣ правый глазъ труднѣе рисовать, чѣмъ лѣвый?

— Э!… Ты у меня спроси!… я артистъ. Я бы, можетъ, великимъ художникомъ былъ, да судьба!…

Десять чентезимовъ (двѣ съ половиною копейки) платятся. Рисовальщикъ беретъ кисть и краску и начинаетъ ей реставрировать глазъ.

А то вотъ еще профессія — красильщикъ собакъ и кошекъ. Въ Италіи у простонародья вы иногда видите совсѣмъ необыкновенную золеную собаку съ красной головой и желтымъ хвостомъ. Обладатель этой драгоцѣнности заплатилъ меццо-лиру за удовольствіе обладать подобнымъ чудомъ природы. Я уже не говорю о гадальщицахъ, которыхъ вездѣ много. А то вотъ еще профессія, занятіе, средство къ жизни — утѣшительница, consolatrice.

Консолатриче — обыкновенно старуха. Живетъ она въ щели старой полуразвалившейся каменной массы. Разная поросль поднялась у ней на стѣнахъ, золотой лучъ солнца изрѣдка заглядываетъ въ этотъ сырой сумракъ. Консолатриче на своемъ вѣку много видѣла и испытала. Разные глупые джовинотто (юноши) и джовинетты (дѣвушки), брошенныя своими возлюбленными, — бѣгутъ къ консолатриче. Та взимаетъ съ нихъ сольди (пять сантимовъ) и начинаетъ ихъ утѣшать.

— Ты вѣдь дура!… Этакого болвана полюбила, да еще сокрушаешься, что онъ тебя бросилъ. А тебѣ стоитъ только захотѣть, такъ у твоихъ ногъ будутъ всѣ конты и принчипо. Матери у тебя нѣтъ, бить тебѣ некому, — вотъ что. Ты посмотри, какое лицо Богъ далъ тебѣ, а ты путаешься съ разными maladetti, у которыхъ и штаны-то на ногахъ всѣ въ дыркахъ…

Затѣмъ, старуха хватаетъ «джовинетту» за волосы и давай таскать. Потаскаетъ, потаскаетъ, да потомъ смягчится.

— Ну теперь садись и слушай. Вотъ что со мной случилось, когда я была такою же молодою дурой, какъ и ты теперь. Могла бы теперь свой палаццо имѣть, да сама виновата.

И начинается баснословный разсказъ. Въ концѣ концовъ джовинетта «уходитъ, хотя и отшлепанная, но вполнѣ утѣшенная».

Часто поссорившійся съ нею «бамбино» тоже прибѣгаетъ къ консолатриче. Та и ему по зубамъ надаетъ.

— Съ этакою глупой дурой связался. Развѣ можно такому красавцу, какъ ты? Что у нея? Кромѣ дырявой юбки, ничего нѣтъ… Ladra (воровка) она, — вотъ что!…

Консолатриче — мастерица своего дѣла. Явится къ ней мать, похоронившая ребенка, — оказывается, что у старухи тоже были дѣти, и она меланхолически повѣствуетъ о нихъ.

— Что у тебя за горе!… Одинъ умеръ… У меня двадцать умерло…

— Ну?… И та отлично знаетъ что у consolatrice никогда дѣтей не бывало, но принимаетъ все, что та говоритъ, за чистую монету — это ея ремесло…

— Да… А ты плачешь изъ-за одного. А то развѣ лучше бы было, если бы онъ выросъ? У меня десять человѣкъ сыновей разбойниками сдѣлались… Я до сихъ поръ плачу.

И старуха начинаетъ плакать, колотя себя въ грудь.

Мать, потерявшая ребенка, утѣшается.

Консолатричо — и сваха. Часто она — нѣтъ-нѣтъ да и закинетъ удочку.

— Что бы тебѣ свою Пепину выдать замужъ за Чечиля?…

Или:

— Что бы тебѣ своего Луиджи женить на Каролинѣ?…

Я не говорю о странствующихъ музыкантахъ, художникахъ, разсказчикахъ, — это профессіи довольно правильныя. А то не угодно ли представить себѣ существованіе «собирателя окурковъ». По вечерамъ — на улицахъ и набережныхъ Венеціи, по ночамъ — у запертыхъ кафеень — бродитъ старая-старая крыса, вся сгорбленная, вся въ лохмотьяхъ, съ фонаремъ на длинной палкѣ. У пояса этого необыкновеннаго человѣка — сумка. Онъ держитъ палку передъ собою, висящій на концѣ ея фонарь освѣщаетъ тротуары, мостовыя. Вотъ онъ нагнулся, поднялъ что-то — и въ сумку. Окурки папиросъ, сигаръ — все ему годится. Къ утру онъ наберетъ полный мѣшокъ и — домой. Дома дочь выберетъ табакъ отдѣльно, бумажки, пропитанныя табакомъ, тоже отдѣльно. Бумажка и вата крошится для собственнаго употребленія. Крыса съ дочерью курятъ ихъ, — все-таки табакомъ пахнетъ, а отъ присутствія значительнаго количества никотину они одуряютъ еще сильнѣе. Самый же табакъ продается на фабрику. Ремесло — довольно популярное. Разъ, нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ, одна изъ такихъ крысъ нашла бумажникъ съ 100,000 лиръ. Съ тѣхъ поръ ни одинъ джентльменъ ночнаго цеха не ложится спать безъ надежды провести слѣдующую ночь въ собственномъ палаццо… Я не говорю уже о другихъ профессіяхъ венеціанскаго пролетаріата — объ учителяхъ танцевъ для блохъ, напримѣръ, дрессирующихъ это благородное насѣкомое, о профессорахъ пѣнія для уличныхъ продавцовъ, о наставникахъ для нищихъ — это тоже цѣлая наука. Чтобы разжалобить путешественника, — мало согнуть себѣ колѣно такъ, чтобы казаться калѣкой, нужно — самымъ голосомъ, интонаціей фразы вызвать «слезы на глаза чувствительнаго иностранца». А то вотъ еще профессоръ языковъ и тоже для нищихъ. Онъ учитъ вымаливать милостыню на всевозможныхъ нарѣчіяхъ… Короче говоря, здѣсь есть самыя невѣроятныя спеціальности. Нельзя умолчать объ одной, очень выгодной. Вотъ передъ вами весь лысый, сѣдобородый старикъ, весьма прилично одѣтый, съ какимъ-то необыкновеннымъ орденомъ на шеѣ. Его движенія величественны, пріемы полны достоинства, рѣчь кратка и выразительна. Ставь его на роли королей — самое настоящее ему занятіе. Тѣмъ не менѣе, это тоже дѣятель улицы и площади. Онъ одѣтъ въ длиннополый сюртукъ, застегивающійся какъ у нѣмецкаго пастора. Его шляпа съ необыкновенно широкими полями. Въ рукахъ трость настолько высокая, что ее скорѣе можно назвать жезломъ. Ему всѣ кланяются, особенно торговки, — тѣ на него смотрятъ съ благоговѣніемъ. Онъ отвѣчаетъ имъ съ снисходительностію, дѣлающею честь его доброму сердцу.

— Кто это? — спрашиваю я разъ.

— Да развѣ вы не знаете?… Синьоръ Караваккіо!… Е im eminente medico!… Е un célébré professore di magnetismo!… О, синьоръ Караваккіо — это все.

«Великій медикъ и знаменитый профессоръ магнетизма» — явленіе, возможное только въ Италіи, въ томъ видѣ, въ какомъ синьоръ Караваккіо практикуетъ свою чудесную силу. Начать съ того, что онъ пользуетъ только простонародье и на улицѣ. Какой-нибудь овощной торговкѣ или рыбаку некогда бѣжать домой и тамъ ждать этого чудеснаго цѣлителя. Онъ ихъ ставитъ на ноги тамъ, гдѣ застаетъ ихъ…

Вотъ сцена, которую потомъ мнѣ самому пришлось наблюдать.

— Signor professore…-- робко подходитъ къ нему вся измазанная баба, бросая свою выставку съ соленой рыбой и овощами, варящимися тутъ же въ котлѣ, откуда громадные клубы бѣлаго пара заслоняютъ сплошь тѣсный, какъ щель, переулокъ.

— Что… Пе-п-пина? — растягиваетъ слова знаменитый врачъ и смотритъ на нее столь испытующе, что торговка загодя уже трепещетъ…

— У меня… червякъ завелся.. Вотъ тутъ червякъ, показываетъ — она на сердце, — дышать не даетъ и къ горлу подступаетъ…

— Такъ… И сейчасъ подступаетъ?…-- еще строже допрашиваетъ онъ, такъ строго хмуря свои громадныя сѣдыя брови, что Пепина шатаясь прислоняется къ стѣнѣ…

— И сейчасъ… сію минуту… Вотъ тутъ, — показываетъ она на горло.

— Тутъ… Да… Значитъ, это червякъ блуждающій — большой, зеленый, съ черными ушами какъ у собаки, съ хвостомъ, острымъ, какъ игла… На лбу у него рогъ… И этимъ рогомъ онъ стучится въ твое сердце, Пепина.

— Точно такъ, точно такъ, синьоръ падроне… Точно такъ, въ самое сердцѣ, — блѣднѣетъ баба, не зная, что ей дѣлать отъ ужаса…

— Онъ будетъ стучать, пока не пробьетъ твоего сердца насквозь! — меланхолически произнесъ Караваккіо.

— Охъ, моя бѣдная головушка!…

— А когда пробьетъ твое сердце, тогда… тогда ты призовешь падре Антоніо, исповѣдуешься и умрешь.

Пепина, вся зеленая, зеленѣе своихъ овощей, съ нѣмымъ ужасомъ смотритъ на знаменитаго профессора.

— Но я тебѣ не дамъ умереть!… Я умерщвлю червя!.. — грозно стучитъ онъ палкою мостовую. — Я умерщвлю его сейчасъ, бестію. Я его, каналью, разложу на составныя части, и онъ уйдетъ въ воздухъ, — совсѣмъ уже оретъ Караваккіо.

Толпа собралась давно и съ благоговѣніемъ смотритъ на великаго мужа. Баба оживаетъ…

— Разложите его скорѣй!… Уничтожьте его, синьоръ профессоръ!

— Садись!…-- мрачно приказываетъ магнетизеръ.

Пепина садится на скамейку. Толпа сдвигается еще ближе. Какой то мальчишка со страху захныкалъ. Его щелкнули по затылку и ногой въ спину вытолкнули вонъ.

— Смотри на меня, прямо въ мои глаза… прямо въ глаза…

Пепина точно приговорена къ смерти… Профессоръ таращится на нее и становится все грознѣе и грознѣе.

— Думай о своихъ грѣхахъ и мысленно исповѣдуй ихъ…

Толпа начинаетъ трепетать…

— Дай руки…

Магнитизеръ беретъ руки Пепины и, глаза въ глаза, садится напротивъ. Молчаніе. Пепина въ поту.

— Подступаетъ-ли къ животу?

— Подступаетъ… подступаетъ, — лепечетъ она.

— О грѣхахъ думай, а пуще всего объ одномъ, который ты сама знаешь.

Караваккіо въ глазахъ толпы растетъ недосягаемо…

— Остановился у пупка?..

— Да?.. — едва осмѣливается прошептать больная,

— Ну вотъ, — торжествуетъ Караваккіо, — я знаю, что онъ не уйдетъ отъ меня. Я его разыщу вездѣ. И вездѣ уничтожу… Ты не уйдешь отъ меня! — оретъ онъ…-- А! ты хочешь убѣжать отъ меня черезъ ноги и забраться къ какому-нибудь изъ этихъ добрыхъ людей…-- Толпа разомъ отступаетъ на почтительное разстояніе. — Куда же тебѣ уйти отъ меня?… Che bestia!… Вертитъ онъ у тебя въ пупкѣ?

— Вертитъ, вертитъ… Охъ, какъ вертитъ.

— Это онъ умирать не хочетъ… Теперь зажмурь глаза. Я буду смотрѣть на него и разлагать.

Докторъ переводить взглядъ на животъ Пепины. Ту начинаетъ всю трясти.

— Такъ такъ! — одобрительно киваетъ головою докторъ. — Такъ, такъ… Теперь онъ разлагается. На семь составныхъ частей и на восьмую магическую…

Пепина стучитъ зубами, какъ въ лихорадкѣ…

— Хорошо, хорошо… Ancor im momento, arnica!… Восьмая часть крѣпко сидитъ… Эй, кто-нибудь… Себастіано!… Поди сюда.

Громадный, здоровый рыбакъ, весь блѣдный, ослушаться не смѣетъ. На ногахъ не стоитъ. Подходя, тоже дрожитъ.

— Дуй ей въ спину… Вотъ такъ. Сильнѣе дуй, — а я буду дуть отсюда.

Пепину начинаютъ обдувать…

— Ну теперь чувствуешь облегченіе?…

— Теперь хорошо…-- радуется та.

— Благодари Бога!… Все кончено. Еще нѣсколько дней поболитъ у тебя, потому что послѣ червя пустое мѣсто осталось. Какъ въ яблокѣ, — ты видала вѣдь?

— Видѣла, видѣла…

— Ну вотъ. Къ воскресенью, когда ты сходишь въ церковь и выпьешь тамъ священной воды, мѣсто это зарастетъ совсѣмъ. Слышишь?

Пепина встаетъ совсѣмъ здоровая. Она готова на колѣняхъ ползти за великимъ магнетизеромъ. Рыбакъ Себастіано начинаетъ увѣрять всѣхъ, что онъ самъ видѣлъ, какъ разлагался червь у пупка Пепины…

Послѣ этого понятно, что знаменитый Караваккіо — одинъ изъ самыхъ великихъ людей въ своемъ отечествѣ…

Оригинальная промышленность Венеціи далеко отвлекла насъ отъ моста Ріальто и его окрестностей. А между тѣмъ она связана съ нимъ какъ нельзя больше. Всѣ эти наивные люди, о которыхъ мы говорили, — тутъ именно и гнѣздятся. Пойдите вы по Ruga degli Orefici — улицѣ, окаймленной мраморными колоннадами, мимо маленькой и узенькой площади С.-Джіакомо до Ruga-vecchia S.-Giovanni. Мѣсто это любопытное. Это — старый островъ Ріальто, колыбель Венеціанской республики. Здѣсь она создалась, сюда переселились первые бѣглецы съ материка, и храмъ св. Джіакомо считается древнѣйшимъ. Остову этой церкви ни болѣе ни менѣе, какъ тысяча четыреста шестьдесятъ три года отъ роду. Такой-же почтенный старости и нѣсколько колоннъ, но все остальное перестраивалось множество разъ. Передъ этою церковью на Campo — статуя. Мраморный атлетъ согнулся подъ тяжестью лѣстницы, ведущей къ гранитной невысокой колоннѣ. Это Gobbo qi Riatlo — «Горбунъ Ріальто». Колонна эта историческая, и мраморный горбунъ недаромъ усиливается до сихъ поръ сдержать ее. Съ гранитной колонны во времена оны Comandador обнародывалъ новые законы Вёнеціанской республики. Эти времена очень далеко отъ насъ. Тогда Ріальто былъ столицей Венеціи, т. е. группы острововъ, составлявшихъ ее…

Теперь скромная мраморная площадка, молчаливая и пустынная, кажется совсѣмъ забытой. На ней только уличные дантисты дергаютъ зубы простонародью, да изрѣдка забредетъ сюда путешественникъ съ неизбѣжнымъ краснымъ Бедекеромъ въ рукахъ. А, между тѣмъ, и послѣ того, какъ власти Венеціи перешли на площадь св. Марка, — это маленькое «кампо» играло большую роль въ республикѣ. Гранитная колонна служила трибуною для ораторовъ; подъ аркадами здѣсь по утрамъ собирались венеціанскіе нобили обсуждать дѣла республики, послѣ полудня ихъ смѣняли купцы, и площадка обращалась въ оживленную биржу. Здѣсь были конторы знаменитаго венеціанскаго банка — banco giro, существовавшія до 1585 года. Бродя по ея бѣлымъ плитамъ, щедро облитымъ лучами солнца, которое одно только сохранило свою благосклонность къ Венеціи и къ маленькому, загрязненному уголку ея, я часто думалъ, что, четыреста, триста лѣтъ тому назадъ на этомъ крохотномъ клочкѣ, оторванномъ отъ моря, устанавливались судьбы далекаго Востока. Здѣсь были рѣшены экспедиціи, вызвавшія гибель цѣлыхъ царствъ и рабство народовъ, сюда съ отчетами являлись князья торговли, правившіе тогда изъ Венеціи всѣмъ Средиземнымъ моремъ… Даже и послѣ, когда биржа была перенесена въ другое мѣсто, здѣсь открылись блестящіе магазины и богатые склады. Въ извѣстные дни теперь груды зелени и массы цвѣтовъ привлекаютъ сюда немногочисленныхъ покупателей. Одуряющій запахъ розъ широкою струей льется подъ мраморными аркадами, и бѣдный каменный горбунъ все такъ же, какъ и прежде, силится удержать на своей почернѣвшей отъ старости спинѣ каменную лѣстницу къ никому ненужной гранитной колоннѣ… Этотъ горбунъ, да солнце — вотъ все, что осталось отъ прежняго!..

Недалеко отсюда Пескерія — рыбный рынокъ, удивительно оживленный по пятницамъ.

Совѣтую заглянуть сюда каждому туристу. Я ничего не знаю оригинальнѣе этого уголка. Надо только рано встать — часовъ въ семь когда онъ еще кипитъ ключомъ. На столахъ и столикахъ столько невиданныхъ вами чудищъ, что на первыхъ порахъ тутъ даже теряешься! Надъ всѣмъ стоитъ запахъ моря, водорослей. Плиты пола залиты, въ корзинахъ копошится что-то, чему нѣтъ ни опредѣленныхъ формъ, ни названій для насъ съ вами, разумѣется.

Груды всякой рыбы изъ лагунъ и Адріатическаго моря блистаютъ такою пестротою цвѣтовъ, что тутъ совершенно понимаешь объясненіе венеціанцевъ, почему цвѣты моря лишены красокъ. Море, видите ли, всѣ ихъ истратило на своихъ рыбъ, и растеніямъ не осталось ничего. И рыбы тутъ какія-то необыкновенныя: съ усами, съ рогами, то толстыя, какъ кадушки, то состоящія изъ одной головы съ ручкою вмѣсто хвоста, то въ иглахъ какъ дикобразы, то длиннохвостыя, юркія, какъ змѣи, и какъ змѣи блистающія на солнцѣ пятнистою кожей. Рядомъ съ толстыми піуви, похожими на обрубки дерева, лежатъ плоскія, громадныя сфоліи; а тамъ въ кадкахъ цѣлыя массы пьевръ, и въ столь неудобномъ положеніи забрасывающихъ во всѣ стороны свои присоски и щупальца. Пьевры эти очень вкусны. Надо только побѣдить свое отвращеніе. Безобразіе ихъ отвратительно, но, вѣдь, и свинья не блистаетъ красотой. Можно не любить свиньи, но высоко цѣнить ветчину. Пьевра, впрочемъ, еще противнѣе этихъ животныхъ. Вотъ рядомъ съ вами раздѣлываютъ pulpo. Большой бѣлый мѣшокъ выхватываютъ съ живыми и движущимися щупальцамии присоскими. Ловко рыбакъ вырываетъ у него большіе выпуклые глаза и швыряетъ ихъ въ корзину рядомъ. Потомъ, кинувъ пьевру на столъ, начинаетъ колотить ее скалкой. Пьевра (сепіа) подъ этимъ ударами выпускаетъ массу черной жидкости, почому ее называютъ здѣсь calamare (чернилица). Побѣлѣвъ, она готова. Тогда со ножомъ разрубаютъ на куски и складываютъ въ общую груду на столы. А колоссальные крабы (grancipole, gransevole)! Готовые уже — красные, сырые еще зеленые и живые они занимаютъ громадныя корзины. Не выходя отсюда — вы можетъ познакомиться со всею фауной Адріатики. Вотъ напримѣръ рыба, похожая на стерлядь, съ которой содрали кожу. Это «вкусная азія». Ее цѣлыя груды!

Рядомъ съ пьеврами — груды, цѣлыя горы всякихъ раковинъ, моллюсковъ и лангустъ. Все это здѣсь называется морскими плодами — frutti di mare, и жадно пожирается венеціанцами. Нѣтъ такого моллюска, котораго бы они не ѣли. Даже и сепія и та съѣдобна и очень вкусна. Первое время я не могъ безъ отвращенія видѣть, какъ венеціанецъ возьметъ раковину, имѣющую видъ сигары, подавитъ верхній ея конецъ, — изъ нижняго выдвинется бѣлый, длинный червякъ, медленно вьющійся на воздухѣ. Гастрономъ смотритъ, смотритъ на него, смакуетъ точно, а потомъ съ толкомъ и разстановкою втягиваетъ его въ себя. Мнѣ становилось дурно отъ этого, а кончилъ я тѣмъ, что и самъ сталъ ѣсть эту «мерзость». И могу увѣрить, что она весьма не вредна! Изъ пьевръ, сепій и пульпъ приготовляютъ супы, фриттуры, жаркія. Нужно только отбросить предразсудокъ. Любители устрицъ здѣсь могутъ объѣдаться дѣйствительно превосходными и баснословно дешевыми. За франкъ дадутъ вамъ штукъ сорокъ очень крупныхъ и живыхъ несомнѣнно. Оживленіе на этомъ рынкѣ чисто-южное. Шумъ ужасный. За столиками ѣдятъ, въ другихъ мѣстахъ варятъ всякіе супы, жарятъ фриттуры. Тутъ баба за щупальцы тащитъ куда-то большую и живую пьевру, студенистое тѣло которой безпомощно виситъ въ воздухѣ; тамъ на крюкѣ мальчишка влачитъ громаднаго тунца, весь сгибаясь подъ его тяжестью. Я всегда, приходя сюда, не могъ уйти сейчасъ же и по цѣлымъ часамъ оставался здѣсь, наблюдая будничную жизнь венеціанцевъ. Хороши особенно англичане-туристы, попавшіе въ эту толчею. Ихъ чутьемъ узнаютъ мальчишки, какъ они ни прячутъ своихъ «путеводителей» въ карманы. Сейчасъ же являются предложенія съѣсть на глазахъ «милорда» все, что тотъ прикажетъ.

Нырнетъ мальчишка въ каналъ и оттуда вытаскиваетъ отвратительнаго червяка.

— Милордъ прикажетъ съѣсть? — пристаетъ «бамбино» къ туристу.

Русскаго бы стошнило, — англичанинъ во всемъ желаетъ убѣдиться.

— Что стоитъ? — кратко спрашиваетъ онъ.

— Меццо-лира!..

— Due soldi (десять сантимовъ).

Торгъ совершенъ, деньги получены, и мальчишка съ наслажденіемъ проглатываетъ червяка, изъявляя готовность немедленно ринуться за другимъ, такимъ же.

— Что вы дѣлаете? Вѣдь онъ заболѣть можетъ! — остановилъ разъ англичанина мой пріятель.

— Это не мое дѣло: я заплатилъ!…

VII.
С.-Джіованни Паоло. — Вестминстерское аббатство Венеціанской республики. — Падре Сальваторъ. — Греческіе священники и падающая колокольня С.-Джіоржіо dei greci. — По старому каналетто.

Ss. Giovanni е Paolo — одинъ изъ самыхъ величественныхъ памятниковъ старой Венеціи. Я часто бывалъ въ этомъ храмѣ, и каждый разъ меня охватывало тамъ благоговѣйное чувство. Древняя республика вставала въ памяти со всѣми своими доблестями, въ блескѣ невѣроятныхъ побѣдъ и торжествъ, въ крупныхъ личностяхъ, послужившихъ ей и сохраненныхъ здѣсь. Гондола медленно скользитъ по тихимъ каналетто. Забытые палаццо одинъ за другимъ выдвигаются мнѣ навстрѣчу. Солнце, — эта Ніобея павшихъ, съ любовью золотитъ ихъ мраморныя стѣны, сквозь громадныя почернѣлыя окна проникаетъ въ пустынныя залы, полуфантастическую жизнь даетъ статуямъ, поставленнымъ на балконы и карнизы, но не осиливъ мрачнаго и тяжелаго сна старыхъ дворцовъ, весело лучится на зеленыхъ волнахъ всякой поросли, перекинувшейся съ объѣденныхъ вѣками стѣнъ къ тихимъ водамъ маленькаго канала. Лодка проходитъ подъ арками мостовъ, то погружаясь въ тѣнь ихъ, то выплывая на солнце. На этихъ аркахъ застоялись и смотрятъ въ зеленоватую влагу красавицы; иногда, весь въ черномъ, въ громадной шляпѣ съ загнутыми краями, смиренно идетъ патеръ, читая свой молитвенникъ и «косвенно», какъ выражается И. Ф. Горбуновъ, поглядывая на золотоволосую венеціанку… Вотъ съ балкона, на высотѣ, смотритъ на насъ цѣлая группа дѣтей. Слышится свѣжій, здоровый, наивный смѣхъ краснощекихъ малютокъ изъ этого стараго, развалившагося памятника умершей республики. Точно веселые щеглы свили гнѣздо на сѣрой ветхой батинѣ и привѣтствуютъ васъ оттуда своимъ задорнымъ щебетаньемъ. — Направо и налѣво то узкій каналетто, иногда съ словно задумавшеюся гондолой, иногда совсѣмъ пустынный, то словно щель — каменный переулокъ. Кажется, что высокіе дома его наклонились другъ къ другу и шопотомъ разсказываютъ какія-то мрачныя тайны на ухо… Вонъ въ глубинѣ «викодо» — такой же узенькой щели бѣлая мраморная арка, подъ нею какой-то бѣлый на синемъ фонѣ неба памятникъ… Наконецъ, наша гондола пристаетъ къ большой и пустынной площади… Старикъ нищій крючкомъ притягиваетъ къ пристани гондолу и снимаетъ шапку. Вода тихо плещетъ въ мраморныя ступени.

Какое величіе, какая могучая, спокойная красота! Прямо въ глубинѣ площади — монуметальный фасадъ церкви… Я бы сказалъ — готическій, еслибъ строгая мрачность этого стиля не смягчалась въ Италіи чисто-южною улыбающеюся прелестью, чѣмъ-то нѣжнымъ и мягкимъ, проникающимъ даже въ самыя педантическія линіи. Круглыя колонны, широкія, привольно раскинутыя арки, громадныя круглыя окна, теряющіяся въ барельефахъ и арабескахъ… Но и это все было бы мертво, если бы не темно-голубое небо, не яркое солнце. Нужно видѣть, какъ силуэты этихъ мраморовъ рисуются на небѣ, какъ они, кажется, теплятся и живутъ, до самаго сердца согрѣтые южною весною!… Направо, немного въ сторонѣ — одинъ изъ лучшихъ памятниковъ Италіи — конная статуя республиканскаго генерала Бартоломео Коллеони, умершаго въ 1475 году. Бронзовый всадникъ, кажется, вотъ-вотъ сейчасъ дастъ шпоры бронзовому коню и смѣло ринется въ голубое пространство съ своего мраморнаго пьедестала. Авторъ этого замѣчательнаго монумента — Андрео Вероккіо. Вглядитесь въ лицо всадника — оно, кажется, сейчасъ озарится боевымъ вдохновеніемъ, и воображаю, какой орлинный крикъ раздастся тогда изъ металлической груди на этой пустынной піаццѣ. Энергія въ каждой чертѣ Коллеони, широкія плечи, короткій, сильный корпусъ, могучая рука, не знающая тяжести громаднаго меча, массивный конь, красивый, но нѣсколько идеализированный.

— Конь-то не совсѣмъ реаленъ! — замѣтилъ я художнику, бывшему со мною.

— А гдѣ вы видѣли на памятникахъ реальныхъ коней? Какъ вы реальную лошадь поставите такъ, чтобы она не была смѣшна съ какого-нибудь пункта? Какъ здѣсь, такъ и на памятникѣ въ Падуѣ — кони полуфантастичеевіе. Дѣйствительность, отлитая въ бронзу, здѣсь не является жанромъ. Этакъ вы ей еще подпалины да ссадины захотите изобразить.

По другую сторону громаднаго храма — сооруженіе, тоже достойное его. — Братство св. Марка или Scuola di S.-Marco. Фасадъ его весь богато изваянъ знаменитымъ Ломбарди. Замѣчательные барельефы съ перспективой удивительной. Львы перемѣшиваются со сценами изъ жизни св. Марка, — дѣянія святаго уходятъ въ невыразимо изящные рисунки, орнаменты. Съ 1845 года здѣсь помѣщается громадный, на 600 человѣкъ больныхъ, госпиталь. Больные лежатъ подъ такими плафонами, расписанными талантливыми художниками, среди стѣнъ и картинъ первоклассныхъ мастеровъ, что, мнѣ казалось, они не должны особенно радоваться своему выздоровленію. Но останавливаться на этомъ некогда. С.-Джіованни и Паоло передъ вами, а это цѣлая поэма, требующая пристальнаго вниманія. Передъ ея красотами блѣднѣютъ памятники этой мраморной площади. Изъ-подъ горячаго солнца, отъ его сіяющаго блеска и я погружался въ прохладу и сумракъ дивной церкви, сплошь заставленной памятниками знаменитыхъ людей Венеціи. Это, дѣйствительно, ея Вестминстерское аббатство. Подъ плитами похоронена вся исторія республики. Тутъ вѣчнымъ сномъ своимъ спятъ всѣ эти Піетро Мочениго, Джироламо Каналь, Ракіери Зено, Маркъ Антоніо Брагадинъ, Альвизо Микіоль. Безчисленные Валіеры, Николо Орсини, кондотіери Денисъ Нальдо да Бризегетто, Паоло Лоредано, Джустиніани, Микіеле Морозини, Леонардо Лоредано, Андрео Вендраминъ, Марко Корнаро, Піетро Корнаро, Андреа Морозини, Джакопо Ковалли, Джіованни Дольфинъ, Антоніо Веніеръ, Леонардо да Прато, Паскуале Малиніеро, Джіованни Бонціо, Микеле Стено, Алонзо Тревизано, Помпео Джустиніани, Томасо Мочениго, Николо Марчело, Ораціо Бальони, Джіованни Мочениго и цѣлыя массы другихъ.

Это не только Вестминстерское аббатство, — это Пантеонъ въ то же время; тутъ поставлены колоссальные памятники знаменитымъ генераламъ, ученымъ и дожамъ Венеціи, умершимъ или убитымъ внѣ роднаго города и схороненымъ далеко отъ него. Мраморные и бронзовые кони — иные, повернувшіеся хвостами къ алтарю, всадники съ крупными, энергически обрисованными чертами, мраморныя кружева рѣзныхъ аркадъ, тяжелые, покрытые барельефами саркофаги, изящныя колонны, поддерживающія пьедесталъ для статуй, надъ которыми работали геніи итальянскаго ваянія, безчисленные дожи, спящіе надъ своими могилами со скрещенными на груди руками, дожи, зорко глядящіе со стѣнъ, подымающіе свои мечи кондотьери, чудныя черты венеціанскихъ красавицъ, увѣковѣченныя рѣзцомъ скульптора, мраморные символы, мистическимъ чертамъ которыхъ въ полумракѣ храма дано, кажется, еще жить, видѣть и слышать, бѣлая Мадонна, обнимающая своего божественнаго Младенца съ такою любовью и нѣжностью, что вы забываете о камнѣ, изъ котораго изваяна она, и полными слезъ глазами вчитываетесь опять въ эту безконечную эпопею материнскаго чувства. А тамъ опять конныя статуи, цѣлыя мавзолеи съ массами недвижныхъ фигуръ, гирлянды плодовъ и цвѣтовъ, перья и шлемы, тяжелые щиты въ сильныхъ рукахъ, непроницаемыя брони на груди атлетовъ, закутанныя въ бѣлые плащи мраморныя дѣвы, строгій взглядъ которыхъ еще покоится на васъ. Ходишь, садишься, смотришь и, въ концѣ концовъ, опять задаешься вопросомъ: куда ушло все это, гдѣ теперь силы и средства для такихъ сооруженій? Жаль что пирамида бѣлаго мрамора — могила Кановы, и портикъ, подъ которымъ покоится Тиціанъ, — не здѣсь, а въ «degdi Frari»!… Невольно поддаешься впечатлѣніямъ и вѣришь безсмертію. Кажется, вотъ-вотъ, подъ высокими, въ недосягаемый сумракъ уносящимися сводами храма, раздастся торжественный звукъ трубы архангела, и самъ онъ, сіяющій и лучезарный, золотымъ лучомъ мелькнетъ надъ мраморами и бронзами храма, и заколеблются они, и изъ-подъ тяжелыхъ мавзолеевъ подымутся бесчисленные творцы венеціанскаго могущества и венеціанской славы. Въ пурпурѣ и золотѣ — дожи, въ латахъ и шлемахъ — полководцы, въ полумонашескихъ плащахъ — ученые, ваятели, поэты и художники. Подымутся и выйдутъ безмолвные на эту бѣлую площадь, нимало не измѣнившуюся съ того времени, какъ всѣ они жили и думали, работали, сражались и страдали за свое великое отечество!…

Въ этомъ храмѣ искусство понесло великую и невозградимую потерю. Пожаръ 1867 года уничтожилъ знаменитую Capella del Коsагіо, построенную архитекторомъ Алессандро Витторіа по заказу братства «Четокъ», въ воспоминаніе о славной побѣдѣ, одержанной надъ турками при Лепанто въ 1541 году. До этого, дѣйствительно, «народнаго» несчастія, какъ говорятъ венеціанцы, она вся была въ мраморныхъ барельефахъ, представлявшихъ сцены изъ жизни Спасителя и Богородицы, — барельефахъ такой красоты и изящества, подобныхъ которымъ трудно отыскать къ другихъ храмахъ Италіи. Съ 1600 по 1782 годъ, надъ ними работали Бонаццо Торчелли и другіе ваятели и создали дѣйствительное чудо… Съ невыразимо тоскливымъ чувствомъ стоишь теперь надъ жалкими остатками величавыхъ стѣнъ. Кое-гдѣ барельефы уцѣлѣли клочками, и по этимъ образчикамъ видишь, что за диво была эта капелла прежде. Прямо на стѣнѣ передъ вами черное пятно со слѣдами живописи. Оказывается, что наканунѣ пожара сюда принесли знаменитѣйшую картину Тиціана св. Петра Мученика, застигнутаго и умерщвляемаго въ лѣсу, такъ же какъ и лучшее созданіе Беллини — его Дѣву Марію!… Отъ этихъ двухъ сокровищъ не осталось и слѣда!…

Мы идемъ назадъ и опять наталкиваемся на бронзоваго коня, непочтительно повернувшагося хвостомъ къ публикѣ… Что за охота была ваятелю именно такъ поставить этотъ памятникъ? И гдѣ же? Въ церкви!…

— Eli!… е molto naturale! — объяснилъ намъ кустоде эту вольность художества.

Опять передъ нами безчисленные мраморы, сумракъ и прохлада въ послѣдній разъ нѣжатъ насъ — и вдругъ яркое солнце, знойная, слѣпящая глаза площадь, тихо качающаяся гондола и тотъ же старикъ нищій, поддерживающій ее своимъ крючкомъ у берега… Мы садимся. Гондольеръ Джіованни зашевелилъ весломъ, — и вся эта мраморная поэма отходитъ назадъ съ своими величавыми силуэтами готическаго фасада церкви и Scuola s. Marco, съ безсмертнымъ памятникомъ Коллеоне, и опять направо и налѣво — молчаливые, умирающіе палаццо старой Венеціи….

Мы вышли вскорѣ послѣ того въ одномъ изъ маленькихъ Каналетто.

Отливъ. Онъ почти обсохъ. По щиколку въ водѣ бродили, подвернувши штанишки, мальчишки. Оказалось, — ищутъ «фрутти ди маре». Но вмѣсто нихъ попадались груды выѣденныхъ раковинъ, осколки разбитой посуды да масса разнаго сору, который долженъ быть поднятъ и унесенъ приливомъ. Каналетто пахнетъ скверно, но это нисколько не стѣсняетъ дѣтей. Одинъ изъ нихъ вытащилъ откуда-то крабба. И какъ онъ попалъ въ эту лужу!…

— Падре Сальваторе! Падре Сальваторе! кричитъ мальчуганъ, со всѣхъ ногъ бросаясь къ монаху съ своею находкою въ рукахъ.

— Ессо una piccola bestia… Vieni a me, mia picirella! — съ удивительною нѣжностью пригласилъ падре крабба и потомъ, ловко вскрывъ его, высосалъ всего дотла.

— Какъ вы можете ѣсть такую мерзость, падре!

— Іоаннъ Креститель еще и не тѣмъ питался въ пустынѣ. Чѣмъ краббъ хуже акриды?

— Но у Іоанна былъ дикій медъ.

— А у меня бутылочка чудеснаго Вальнудичелло!…-- И, отпивъ самъ, падре предложилъ намъ воспользоваться его виномъ. Мы отказались. Онъ съ удовольствіемъ спряталъ бутылочку въ широкій карманъ своей рясы.

— Мы бѣдны теперь, — поневолѣ ѣдимъ всякую гадость… Насъ ограбили. Изъ десяти монастырей и одного не осталось!… Синьоры — иностранцы, вѣрно?

— Да.

— Это и видно… Есть у васъ монастыри?

— И много.

— Подите и разскажите имъ, какъ мы унижены. Насъ обокрали, а потомъ лишили крова (буль-буль-буль изъ бутылки); лишивъ крова, заставили странствовать (буль-буль-будь). Разскажите имъ, что врагъ рода человѣческаго торжествуетъ, но архангелъ съ огненнымъ мечомъ своимъ уже близко, — падре Сальваторъ (буль-буль-буль) скоро опять водворится въ своей келіи, и велика будетъ наша слава и ревность о Господѣ!… Слышите, «бамбино»? Подите и скажите вашимъ матерямъ, что та, которая накормитъ, напоитъ и пріютитъ сегодня падре Сальваторе, — царствіе небесное наслѣдуетъ (буль-буль-буль… Пристальный взглядъ на бутылку. Она пуста. Тяжелый вздохъ, и падре Сальваторе подымается и благословляетъ насъ…)

— Когда мы вернемся въ наши монастыри, милости просимъ, — я васъ тогда угощу такимъ винцомъ, которое не стыдно подать и къ столу императора… А теперь, благородные синьоры, не дадите ли чего- нибудь бѣдному монаху…

И падре Сальваторе протянулъ руку…

Мы взяли немного подальше, въ болѣе полноводномъ каналѣ, гондолу и поплыли назадъ.

Вотъ падающая колокольня греческой церкви св. Георгія. Она нѣсколько сотъ лѣтъ падаетъ и все упасть не можетъ. Горбоносый и черномазый эллинъ ежедневно взбирается на нее и звонитъ въ свое удовольствіе. Вотъ добродушный монахъ изъ Кефалоніи и съ нимъ краснощекій красавецъ іеродіаконъ изъ Аѳинъ. Мы съ ними пріятели.

— Завертывайте къ намъ! — кричатъ они по итальянски.

— А что?

— Сегодня получили кипрское вино!… Есть свѣжія оливки!… Закусимъ…

Мы подъѣзжаемъ.

Весь обугленный, юркій, тоже съ преизбыточественнымъ носомъ эллинъ, помогаетъ намъ сойти и привѣтствуетъ насъ по-русски. Этотъ на всѣхъ языкахъ можетъ. Одинаково скверно, — но вы его поймете, и онъ васъ тоже. Греческая колонія здѣсь очень велика, и священникамъ дѣла много.

— Помилуйте, разъ шесть въ день позавтракаешь, да три пообѣдаешь. Вотъ и подумайте, какъ намъ управиться? А обидѣть прихожанъ нельзя!

Греческіе попы здѣсь — народъ преоригинальный. Они очень любятъ Россію, но главнымъ образомъ за то, что у насъ денегъ много. Какъ я ни убѣждалъ ихъ, что они ошибаются, святые отцы стояли на своемъ.

— Какъ въ Руссіи можетъ быть денегъ мало, когда здѣсь лира, во Франціи франкъ, у насъ драхма и лепта, а у васъ рубль! — И при этомъ самый умиленный взглядъ на меня, точно отъ меня зависитъ, чтобы сейчасъ же эти волшебные рубли такъ и посыпались на нихъ. Одинъ изъ этихъ духовныхъ былъ, впрочемъ, обуреваемъ совершенно иною, по его словамъ, болѣе благородною страстью. Ему не надо было денегъ. Деньги что? — тьфу! прахъ и тлѣнъ! Ему нужно совсѣмъ иного.

— Въ Руссіи такіе красивые кресты есть… Ихъ всѣмъ даютъ у васъ. Вотъ бы мнѣ крестъ!…

— Я ничего сдѣлать не могу. Я совсѣмъ частный человѣкъ.

— Вы все пишете къ себѣ въ книжку. Запишите: отцу Георгію — самый маленькій крестикъ на красной лентѣ.

— Къ консулу обратитесь. Онъ можетъ выхлопотать.

— Просилъ!

— Ну и что же?

— Отвѣчаетъ: не за что!…-- вздохнулъ отецъ Георгій. — А какъ не за что? — вдругъ воодушевился онъ: — развѣ я не сочувствую? Руссы съ турками дрались, — я сочувствовалъ и молился. Съ азіатами дрались, — я тоже молился. Съ китайцами дрались…

— Съ китайцами мы не дрались.

— Какъ не дрались?

— Никогда!…

— Ну, такъ подерись, — я тоже молиться буду… Мнѣ самый маленькій крестикъ. Я бы его вотъ здѣсь носилъ… Напишите, чтобы отцу Георгію — самый крошечный…

Теперь отецъ Георгій — можетъ быть спокоенъ: я написалъ.

Отсюда моя гондола медленно двигается забытыми каналами, забытыми, разумѣется, не лодочниками и не венеціанцами, а жизнью, движеніемъ, исторіею. Медленно выдвигаются одинъ за другимъ мрачные палаццо, еще медленнѣе они уходятъ назадъ, точно съ удивленіемъ провожая насъ; кому это вздумалось посмотрѣть на нихъ, давно оставленныхъ и заброшенныхъ. Вотъ громадный дворецъ, весь мраморный, но запущенный до послѣдней стопени. Вмѣсто торжественныхъ флаговъ, изъ его оконъ развѣваются повѣшенные сушиться кальсоны и рубахи. Вотъ и сама прачка вышла на балконъ и оретъ на весь каналъ, ругая какого-то каналью Джіакомо, который пошелъ за мыломъ и пропалъ невѣдомо гдѣ. Изъ темнаго, какъ двери, переулка вдругъ послышалась еще болѣе энергическая брань, и самъ Джіакомо, босой, въ какой-то особенно нелѣпой шляпѣ, показался оттуда… А то вотъ еще палаццо. Его окна забиты. Цѣпкая пороель уже запустила свои корни въ расщелины между его мраморами. На углахъ висятъ щиты съ полустертыми гербами…

— Здѣсь жилъ Аретино, — поясняетъ мнѣ итальянецъ художникъ. — Тутъ весело было когда-то. Сюда сходились по вечерамъ Тиціанъ, Тинторетто и другіе великіе люди той эпохи.

Хорошая была пора! И вспоминать о ней завидно. Воображаю, какъ жилось тогда этимъ баловнямъ счастья.

Аретино сюда пріѣхалъ въ 1527 году. Венеція была еще во всемъ своемъ блескѣ, во всемъ величіи своихъ монументовъ, въ полнотѣ силъ и власти. Ея дворянство еще не растлилось, народъ былъ богатъ. Пословица того времени говорила, что нѣмецкій графъ завидуетъ столу венеціанскаго работника. И дѣйствительно, нищихъ не было вовсе. Поэты и артисты, какъ Мольца, Берни, Дони, Франко, Пикколомини, Сперони, Сансовино, наперерывъ старались принять у себя Піетро Банни (Аретино) — безнравственнѣйшаго человѣка во вселенной и талантливѣйшаго изъ жанристовъ-писателей той эпохи. Самъ дожъ выѣхалъ къ нему навстрѣчу, принялъ его въ своемъ дворцѣ, и, когда Аретино пріѣзжалъ къ нему обѣдать, — удивленные нобили Венеціи на первомъ мѣстѣ видѣли не избраннаго ими властителя, а поэта, славившагося уже и тогда своею феноменальною распущенностію. Ничего не было на свѣтѣ, чего бы не доставало этому развратнику. Какъ это ни странно, но и уваженіе честныхъ людей было за нимъ. Сама Вероника Гамбарра, цѣломудренная и благочестивая жена, Корреджіо, потерявъ своего мужа и нося по немъ вѣчный трауръ «внутри и снаружи», отказывавшая блистательнѣйшимъ женихамъ, удостоила Аретино именемъ своего лучшаго друга. Этого циника и порнографа она не называла иначе, какъ divino signore Pietro mio, а «божественный» синьоръ въ это время изумлялъ даже Венецію своими похожденіями. Какое оживленіе царствовало тогда на этомъ мертвомъ теперь каналѣ, по которому плыветъ наша гондола одна-одинешенька, — видно изъ письма Аретино къ Бадіани: "Каждый разъ, какъ я подхожу къ окну, весь каналъ передо мною кажется заставленнымъ гондолами. Всѣ онѣ спѣшатъ и торопятся куда-то, съ нобилями, съ простыми венеціанскими работниками, съ купцами. Вонъ бѣгутъ гондолы, верхомъ нагруженныя виноградомъ, дичью; вотъ безчисленныя барки съ рыбой возвращаются изъ лагунъ. Передо мною вѣчно кипитъ шумная жизнь — и для развлеченія мнѣ не нужно ничего, кромѣ огня и солнца. " Сюда, въ этотъ пустынный теперь дворецъ, собиралась вся знать, всѣ красавицы Венеціи того времени, женщины съ неособенно строгою нравственностью, которымъ нравился остроумный циникъ. Явился цѣлый классъ женщинъ, называвшихся «аретинками», раздѣлявшихъ досуги съ этимъ маленькимъ божкомъ венеціанцевъ. Какъ ни странно, но его общество было по душѣ даже такимъ въ высшей степени строгимъ людямъ, какъ вѣчно хмурый Тиціанъ и религіозно настроенный Сансовино. Лѣтописцы разсказываютъ, какъ въ зимніе вечера, въ хорошо нагрѣтой комнатѣ этого заброшеннаго дворца, Сансовино, Тиціанъ и Аретино, вмѣстѣ съ «дамою Корреджіо», просиживали цѣлые часы за столомъ, уставленнымъ блюдами съ дроздами, приправленными перцемъ и лавровыми листьями, съ окороками изъ Фріуля, присланными Аретино графомъ Манфредомъ де Колланто, при чемъ рѣкой лилось превосходное троббіано, которое обязательно доставляла «дама Корреджіо»! Ни одинъ знатный иностранецъ не проѣзжалъ черезъ Венецію, чтобы не постучаться въ дверь къ Аретино. Когда этому великому человѣку надоѣдали посѣтители, онъ удалялся неподалеку отсюда въ улицу Бири, гдѣ близъ св. Канчіано жилъ великій Тиціанъ. Аретино входилъ сквозь красивый портикъ въ громадныя темныя сѣни и оттуда прямо въ веселый садъ, откуда открывался видъ на поэтическія лагуны, на отдаленные, едва намѣчавшіяся на небесахъ Альпы. Венеціанская знать добивалась, какъ великой чести, приглашенія на вечера къ Тиціано, Аретино или Сансовино. Особенно были интересны ужины у послѣдняго. Сюда часто являлись Саммикелли, Нарди, Донато Джіакотти…

Мнѣ кажется, въ этомъ старинномъ и заброшенномъ посреди стариннаго и безлюднаго канала дворцѣ, если сюда придти ночью, услышишь, еще безшабашный смѣхъ Аретино. Недаромъ мой гондольеръ разсказываетъ мнѣ, что по громаднымъ и пустыннымъ заламъ палаццо ходитъ какой-то старикъ. Онъ никому не дѣлаетъ зла, но отъ него пахнетъ могилой и тлѣніемъ. Извѣстно, что въ этомъ самомъ дворцѣ смѣявшійся надъ всѣмъ и надо всѣми Аретино умеръ также съ хохотомъ, посреди шумной пирушки. Кругомъ сидѣли его друзья. Онъ разсказывалъ какую-то скоромную исторію, и, разсмѣявшись конвульсивно, не могъ удержаться уже, потерялъ равновѣсіе, упалъ съ кресла и, ударившись головой о массивную ножку стола, пробилъ себѣ черепъ и умеръ. Страшная смерть, заключившая далеко не примѣрную жизнь…

Послѣ Аретино въ этомъ палаццо жили посланники иностранныхъ государей и венеціанская знать. Всѣми своими восемьюдесятью окнами онъ ярко горѣлъ по ночамъ надъ тусклымъ зеркаломъ канала. Сотни гондолъ, съ факелами и разноцвѣтными фонарями, подъѣзжали сюда и отплывали, высаживая веселыхъ гостей. Казалось, мраморъ колоннъ до сихъ поръ носитъ слѣды отъ дыма безчисленныхъ огней, горѣвшихъ здѣсь когда-то… Теперь — ни звука. Ночью я проѣзжалъ мимо — ни огонька; даже тяжело становится… Разъ только утромъ, на мраморной ступени лѣстницы, купающейся въ водѣ, выползъ на солнце древній, дряхлый старикъ, — жалкій, подслѣповатый, дрожавшій даже въ этотъ горячій южный день. Лохмотья плохо прикрывали его тѣло, когда онъ всталъ и опирался рукою о стѣны, переходя на другое мѣсто. Я замѣтилъ, что онъ былъ босикомъ…

— Принчипе Мастрокіеро! — шепнулъ мнѣ гондольеръ, указывая на этотъ призракъ.

— Это онъ?

— Хозяинъ палаццо. Un poveretto!… Molto orgolioepoco danaro (много гордости — мало денегъ).

Въ этой фразѣ разгадка всей современной Венеціи.

VIII.
Джіудекка. — Рыбацкій дожъ и «императоръ шутовъ». — Донъ Карлосъ и синьоръ Палумбо. — Венеціанскія женщины. — Венеціанскія жены.

Самый большой изъ венеціанскихъ каналовъ и наиболѣе пустынный — Джіудекка. Нигдѣ такъ не сказался упадокъ развѣнчанной царицы моря, какъ здѣсь. Въ немъ могъ-бы помѣститься на просторѣ громадный флотъ; но если корабли по старой памяти порою пристаютъ къ Скіавоне, то Джіудекка окончательно забыта ими. Медленно и почти незамѣтно струятся ея обильныя воды, отражая безконечную высь голубаго неба; сиротливо и непріютно смотрятъ дома по краямъ канала; изрѣдка лѣниво тянется въ тѣни ихъ черная гондола; порою клубится дымъ изъ фабрикъ, въ которыя обращены нѣкоторыя изъ старыхъ палаццо. Здѣсь человѣка не видно, жизни не слышно.

Это даже не каналъ, а цѣлая лагуна, отдѣляющая островъ Джіудекку отъ Венеціи. Онъ, въ свою очередь, перерѣзанъ семью каналами, множество мостовъ смѣлыми арками переброшены черезъ нихъ. Мраморъ, нѣкогда обшивавшій ихъ, пообвалился; статуи, стоявшія на всходахъ, унесены въ другія мѣста. Общій характеръ запустѣнія и могильной тишины внутри острова такой-же, какъ и снаружи… Недаромъ мѣстная легенда говоритъ, что въ темныя зимнія ночи старые венеціанскіе дожи носятся вмѣстѣ съ тучами надъ Джіудеккой, оплакивая судьбу прославленнаго ими города. Для этой цѣли они не могли бы выбрать мѣста лучше…

Когда-то этотъ островъ назывался Спиналунга. У французскаго путешественника я прочелъ, что имя свое онъ получилъ отъ евреевъ, которымъ было отведено для поселенія это мѣсто. Ничего подобнаго нѣтъ у лѣтописцевъ. Напротивъ, они свидѣтельствуютъ, что евреи никогда здѣсь не жили. Имъ гораздо выгоднѣе было устраиваться на Ріальто и вообще въ бойкихъ мѣстахъ. Джіудекка происходитъ отъ Giudicato, потому что, по словамъ Адальберта Мюллера, здѣсь строили себѣ дома люди, по суду выгнанные изъ Венеціи за буйство. Въ старой республикѣ были цѣлыя фамиліи, не мирившіяся съ установленными порядками, — ихъ тоже выгоняли на Спиналунгу, начиная съ IX вѣка. Впослѣдствіи Джіудекка стала моднымъ мѣстомъ для развлеченій венеціанской знати. Тутъ красовались роскошные дворцы, тонувшіе въ громадныхъ садахъ. Окончивъ дѣла, нобили торопились сюда — провести прохладный вечеръ подъ тѣнью платановъ, обвитыхъ розами, слушая чудесные мотивы Эччелеоне и Сампрелло. Островъ засыпалъ подъ звуки мандолинъ и напѣвы серенадъ, и тихая ночь ласково окутывала его своими лазурными сумерками. Мечтательный плескъ лагунъ и дремотный шелестъ зелени подъ едва-едва просыпавшимся вѣтромъ — неслись въ открытыя окна дворцовъ, гдѣ во мракѣ тускло поблескивали золотыя рамы картинъ Веронезе, Тиціана, Бассано, Тинторетто, Пальмы младшаго, Караваджіо и другихъ и громадныя зеркала, вышедшія изъ мастерскихъ Мурано. Теперь — палаццо остались, но ободранные и разграбленные, а сады давно уничтожены. Ни одного дерева, ни одного розоваго куста!.. Еще къ концу XVIII вѣка здѣсь жило 8,000 ч., теперь нѣтъ и трехъ. Веселая жизнь старыхъ венеціанскихъ патриціевъ смѣнилась трудомъ заводчика, который также не къ лицу ей, какъ фабричныя машины — расписаннымъ стѣнамъ великолѣпнаго дворца. Восковой и черепичный заводы, громадная фабрика асфальта и кожевни — помѣстились въ величавыхъ палаццо и заняли два красивыхъ монастыря. Только нѣсколько церквей еще говорятъ о прошломъ, и главная между ними Искупителя (del Kodontore) — вся кажется яркимъ призракомъ прежней Венеціи. Даже странно видѣть это великолѣпнѣйшее изъ созданій геніальнаго Палладія среди этого запущеннаго и оставленнаго острова. Колонны ея портала, величавый фасадъ — издали уже говорятъ вамъ о чемъ-то необыкновенномъ; но, только войдя въ самую церковь, вы поймете, почему строителя ея итальянцы называютъ incomparabile — несравненнымъ…

Храмъ этотъ былъ выстроенъ по приказанію сената, послѣ окончанія моровой язвы 1576 года. Ежегодно, въ день, опредѣлявшійся дожемъ, сюда собиралась вся Венеція, и служба совершалась съ такимъ торжествомъ и великолѣпіемъ, что даже папскій нунцій Іеронимо Чентола сказалъ однажды: «у насъ въ базиликѣ св. Петра нѣтъ ничего подобнаго». Церковь казалась вся залитою пурпуромъ и золотомъ. Всѣ ограниченія роскоши въ костюмахъ, сдѣланныя сенатомъ, на сей день отмѣнялись, и благородныя венеціанки блистали «какъ небесныя звѣзды» — по словамъ Савелли, поэта того времени. Нарочно на этотъ праздникъ стихотворцы того времени писали оды, и двѣнадцать, признанныхъ достойнѣйшими, вышивались золотомъ по бархату и вывѣшивались въ самомъ храмѣ. Лучше всего характеризуетъ эпоху то, что одинъ изъ этихъ поэтовъ, нѣкто Москини, чтобы дать понятіе о красотѣ архангела Гавріила, говоритъ, что онъ нѣсколько похожъ на благородную венеціанку Франческу Мочениго, при чемъ послѣдняя настолько же затмѣваетъ блескомъ своего лица небожителя, насколько солнце — скромную луну. И это благочестивые люди читали въ церквахъ!.. Годовой праздникъ этой церкви существуетъ еще и теперь въ la Sagra del Redentore. Обыкновенно для этого выбирается третье воскресенье іюля. Чтобы облегчить народу посѣщеніе церкви, временно строится два моста — одинъ на Большомъ каналѣ и другой на Джіудеккѣ. Днемъ въ это время бываетъ жарко, и Венеція не вся рѣшается идти въ эту «далекую церковь»; зато тотчасъ-же послѣ заката солнца, когда въ Лидо и съ потемнѣвшей лагуны вѣетъ живительная прохлада, когда послѣдніе торжественные звуки Ave Maria затихнутъ въ воздухѣ, остывающимъ надъ каналами и дворцами, — безчисленныя гондолы, всѣ въ цвѣтахъ и зелени, облитыя и увѣшанныя фонарями, стремятся сюда со всѣхъ концовъ города. Между ними — еще роскошнѣе убранныя большія лодки съ музыкой и хорами пѣвцовъ. Всю ночь по просыпающейся на этотъ разъ отъ своего тяжелаго сна Джіудеккѣ звучатъ вдохновенныя пѣсни, устраиваются импровизированныя регаты при фонаряхъ; на берегу ѣдятъ и пьютъ. Ускользнувшіе отъ ревнивыхъ мужей и строгихъ мамашъ любовники проводятъ по нѣскольку часовъ въ гондолахъ, и такъ — до утренней зари, когда всѣ отправляются на Лидо, чтобы со взморья встрѣтить восходъ солнца… Вотъ и оно поднимается надъ Адріатикой… Позади Венеція тонетъ вся въ розовомъ блескѣ… С.-Джіордіо Маджіоро и Кампанилла св. Марка точно кованные изъ чистаго золота, одни выдѣляются въ этомъ наводненіи нѣжнаго блеска и тонкихъ красокъ… Пора домой, — и Джіудекка и Chiesa del Redontore опять засыпаютъ на цѣлый годъ… Мрачное молчаніе царитъ на мѣстѣ недавняго торжества, и мраморные св. Маркъ и св. Францискъ, вышедшіе изъ-подъ талантливаго рѣзца Кампаньи, печально у фасада церкви смотрятъ на безлюдныя воды голубой лагуны.

Нужно самому видѣть эту церковь. Слово не даетъ понятія ни объ этихъ изящныхъ коринѳскихъ колонкахъ, ни о куполахъ, уносящихся въ высоту, ни о величавой простотѣ храма, въ которомъ какъ будто-бы до сихъ поръ витаетъ дума создавшаго его художника. А картины Бассано, Джіованни Беллини, Сарачени, Пальмы младшаго, Косимо Піацца, и, разумѣется, Тинторетто — этого исключительно венеціанскаго maestro, наполнившаго весь этотъ дивный городъ то величавыми полными экстаза, то мрачными и грозными созданіями своей безсмертной кисти. Джіудекка, въ далекія времена, славилась еще однимъ торжествомъ. Тутъ избирали дожа, не дожа республики, а дожа рыбаковъ. Въ St.-Nicolo dei Mendicoli жили массы рыбаковъ, составлявшихъ нѣчто въ родѣ маленькой республики со своими законами и властями. Во главѣ этой крошечной колоніи стоялъ гастальдо, — которому впослѣдствіи дали титулъ дожа, двѣнадцать президентовъ и одинъ канцлеръ, завѣдывавшіе всею администраціею рыболовства. Нужно прибавить, что всѣ они были избираемы изъ рыбаковъ рыбаками же, и великое званіе дожа нисколько не избавляло важную особу, носившую его, отъ необходимости завернувъ штаны, итти вытаскивать сѣти изъ воды. Сенаторы или президенты преисправно чистили и солили рыбу вмѣстѣ съ другими управляемыми ими рыболовами. Ревнивая къ своей власти аристократія въ Венеціи не только не мѣшала этому, но напротивъ покровительствовала. Лучше пускай народъ тѣшится такимъ долгомъ, чѣмъ наложитъ свою мощную руку на дѣйствительное управленіе олигархіей. Правительство св. Марка даже посылало своихъ членовъ, такъ сказать, освятить присутствіемъ невинное торжество мондикодійскихъ рыболововъ. Такъ изъ Archi. di Stato видно, напримѣръ, что 19 мая 1476 года балконы дворцовъ по обѣ стороны канала, ихъ окна, стѣны набережныхъ были обвѣшаны яркими матеріями, коврами, цвѣтами, и колокола всѣхъ венеціанскихъ церквей звонили во все свое мѣдное горло. Причиною этого было то, что жители улицъ Ангела Рафаэля и св. Николая-дель-Мендиколи собрались въ одномъ изъ храмовъ для избранія себѣ дожа или гастальдо. Такимъ выборомъ былъ наконецъ осчастливленъ Балдассаро Чивранъ. По приказанію настоящаго дожа Андреа Вендрамина и его совѣта, секретарь сената направлялъ избраніе и потомъ сопровождалъ Чивегана, когда тотъ, какъ «равный къ равному», поѣхалъ къ Вендрамину съ визитомъ.

День этотъ праздновался пышно, и аристократія, заигрывая съ народомъ, являлась на праздникъ и кланялась дожу рыбаковъ, какъ настоящему. Его дарили, кто сколько могъ, — и деньги эти сплошь поступали потомъ въ кассу рыбачьей республики. Впрочемъ, въ Венеціи былъ не только дожъ рыбаковъ, тамъ существовалъ еще и императоръ безъ имперіи, но облеченный властью, довольно широкою. Императоръ этотъ избирался уличными скоморохами, гимнастами и тому подобными свободными профессіями. Его называли «императоромъ шутовъ». Онъ носилъ на головѣ корону, половина которой была красная, а другая — зеленая. По праздникамъ, послѣ Ave Maria, до 11-ти часовъ ночи, ему должны были кланяться всѣ, кого онъ встрѣчалъ на своемъ пути. За право не поднять своей шапки передъ повелителемъ шутовъ платилось по цехину. Подданные «императора шутовъ» цѣловали ему руку и преклоняли передъ нимъ колѣно. Обычай этотъ держался издавна. Право на выборъ давало какое-нибудь исключительное уродство. Такъ послѣдній изъ повелителей шутовъ былъ одаренъ носомъ, похожимъ скорѣе на слоновый хоботъ, толстымъ чревомъ, кривыми ногами и непомѣрно длинными руками, такъ что, во время ходьбы, онъ почти могъ касаться руками земли. Онъ, между прочимъ, отправилъ свой портретъ Германскому Императору того времени съ надписью «любезному брату». Германскій Императоръ послалъ людей отколотить его, а подданные Венеціанскаго повелителя шутовъ объявили за это Германскаго Императора внѣ закона и вскорѣ могущественный властитель долженъ былъ заплатить, и очень дорого, за мировую, потому что венеціанскіе шуты распустили о немъ столько остротъ, циничныхъ пѣсень, анекдотовъ, различныхъ lazzi, что дѣйствительному величеству житья не стало. Объявленіе о примиреніи Императоровъ пояснялось такъ: Любезнѣйшій братъ нашъ Императоръ Германскій, сознавъ великую вину свою передъ нашею священною особой, милостью Бахуса Императоромъ шутовъ Венеціанскихъ, нынѣ молитъ насъ о помилованіи. Памятуя, это никакому ослу нельзя вмѣнять въ преступленіе, ежели онъ по глупости сей скотинѣ свойственной, творитъ что либо копытами мы и т. д.

На пьяццѣ св. Марка я встрѣчался не разъ съ донъ-Карлосомъ, знаменитымъ претендентомъ на испанскую корону. Годы и бездѣятельная жизнь были немилостивы къ этому красавцу. Онъ растолстѣлъ, щеки его отвисли, глаза заплыли жиромъ.

— Вы знаете, — объяснилъ мнѣ въ Венеціи одинъ мѣстный сплетникъ, — донъ-Карлосъ, вмѣстѣ со своею красотой, потерялъ значительную долю шансовъ на испанскій тронъ.

— Почему?

— Прежде его поддерживали богатыя женщины. Онѣ давали средства на возстанія, а теперь!.. увы!..

Дѣйствительно, чего не могло сдѣлать правительство, боровшееся съ претендентомъ, то сдѣлала природа. Донъ-Карлосъ съ годами обратился совершенно въ Щедринскій типъ.

Очень комиченъ разсказъ о томъ, какое разочарованіе постигло одного изъ испанскихъ карлистовъ. Не зная, что донъ-Карлосъ весь ушелъ теперь въ желудокъ, онъ являлся къ нему нѣсколько разъ и, разумѣется, не заставалъ претендента. Наконецъ, лакеи смиловались надъ бѣднякомъ.

— Здѣсь вы его никогда не увидите!

— Куда же уходитъ его величество?

— Вы знаете с. Моиза?

— Что это такое?

— Площадь съ храмомъ. Тамъ есть переулочекъ Vicolo dei Саpucini… Ну, тамъ, въ этомъ самомъ переулочкѣ.

— Что же тамъ такое?

— Тамъ… Онъ не знаетъ Vicolo dei Capucini, — расхохотались лакеи. — Его величество забавляется въ этомъ переулкѣ.

— Игорный домъ?

— Хуже. Тамъ живутъ у старушки Беатриче веселыя дѣвицы!

— Не можетъ быть!

Строгій, весь высохшій на пиренейскомъ солнцѣ, воспитавшій въ себѣ вмѣстѣ съ преданностью къ «несчастному» королю и полумонашескую суровость нравовъ, донъ-Хуанъ уѣхалъ, не увидавшись съ донъ-Карлосомъ.

— Желающіе видѣть донъ-Карлоса могутъ его заставать всегда на площади с. Марка. Даже онъ одѣваться началъ по Московски. Онъ никогда не бываетъ безъ дамъ, но дамы съ нимъ все какія-то поношенныя, точно мебель, которая уже въ десяти домахъ побывала на прокатъ.

— Вы знаете, — объяснили мнѣ, — порядочной дамѣ стыдно пройтись съ нимъ по площади.

— Почему?

— Онъ компрометировалъ здѣсь нѣсколько женщинъ. Ну, и довольно дѣвушкѣ или женщинѣ изъ общества отвѣтить на поклонъ донъ-Карлоса, чтобы о ней начали говорить чортъ знаетъ что! Ему, вслѣдствіе этого, перестали кланяться совсѣмъ. Мужья его, вызывали на дуэль, онъ отказывался. Меня, говоритъ, не уполномочивала Испанія принимать вызовы. Жизнь королей принадлежитъ ихъ народамъ!..

Донъ-Карлосъ, имѣющій большую слабость къ женщинамъ, совершенно неожиданно встрѣтилъ опаснаго соперника въ лицѣ синьора Палумбо.

Это — красавецъ, высокаго роста, живой портретъ донъ-Карлоса въ прежнее время. Синьоръ Палумбо сапожникъ по профессіи. Сапоги его очень плохи и носятся скверно, — это я могу утвердительно сказать по собственному опыту; но самъ онъ въ высшей степени интересенъ. Во-первыхъ, оказывается, что онъ вовсе не Палумбо, а послѣдній изъ Бурбоновъ. Онъ и донъ-Карлосъ родились въ одно и то-же время; ихъ подмѣнили, — вотъ и все. Донъ-Карлосъ былъ сыномъ мужички-кормилицы. Палумбо — отрасль королевскаго рода. Кормилица распорядилась такъ ловко, что настоящій король, видите ли, шьетъ скверные сапоги, а тотъ, кому судьба сулила быть сапожникомъ, заводитъ революціи и играетъ политическую роль. Но синьоръ Палумбо не унываетъ. Сидя въ своей темной лавочкѣ, онъ твердо убѣжденъ, что рано или поздно Богъ воздастъ ему справедливость. Я полагаю что именно поэтому онъ и шьетъ отвратительно. Помилуйте, стоитъ ли стараться, когда вдругъ въ концѣ переулка застучатъ кастаньеты и явятся къ нему испанскіе послы отъ опомнившагося народа звать на престолъ сосѣдняго королевства.

— При чемъ же тутъ кастаньеты?

— Испанцы всегда съ кастаньетами… Я вѣрю, иначе не стоило бы жить!

— А въ ожиданіи — не совѣтую заказывать ему сапогъ. Будущій король сошьетъ ихъ дурно. И винить его нельзя: совсѣмъ не тѣмъ голова занята.

Зато я не знаю ничего величественнѣе встрѣчи двухъ претендентовъ на пьяццѣ св. Марка. Я разъ былъ свидѣтелемъ этого великаго историческаго момента. Подмѣненный «донъ-Карлосъ», роскошно одѣтый, встрѣтился съ настоящимъ, гордо драпировавшимся въ свою ротонду, разумѣется, съ воротникомъ, который вотъ-вотъ залаетъ. Нужно было видѣть, какой уничтожающій взглядъ бросилъ донъ-Палумбо на донъ-Карлоса. Въ немъ было все: и величіе оскорбленнаго монарха, и ненависть соперника, и гордость человѣка, отмѣченнаго рокомъ.

— И какіе сапоги онъ носитъ! Господи, какіе сапоги! — разразился синьоръ Палумбо, обращаясь къ своимъ пріятелямъ.

— Ты хуже шьешь!

— Я… Да развѣ, если бы я былъ на его мѣстѣ, я бы заказалъ себѣ у себя сапоги. Никогда! Ничего въ немъ нѣтъ королевскаго. Узенькіе носки! Кто теперь носитъ узенькіе носки?

Лучше всего, что одна венеціанка разсказывала мнѣ съ полнымъ убѣжденіемъ невѣроятную исторію донъ-Карлоса. Онъ, видите ли, царствовалъ въ Испаніи, но Наполеонъ I его прогналъ оттуда, хотя донъ-Карлосъ лично защищалъ Сарагоссу.

— Позвольте, да вѣдь донъ-Карлосъ молодъ…

— Что же изъ этого?

— А Наполеонъ I умеръ когда?..

— Вы говорите про французскаго Наполеона, а то еще есть Наполеонъ испанскій.

Въ устахъ венеціанской красавицы это совсѣмъ не удивительно. Насколько женщины здѣсь хороши, настолько же онѣ… какъ бы это выразиться повѣжливѣе… недалеки и, главнѣе всего, мало образованы. Большая часть свѣтскихъ женщинъ умѣетъ читать и писать, знаетъ французскій языкъ и катехизисъ, — затѣмъ не требуется отъ нихъ ничего болѣе. Если она спроситъ, правда ли, что Россія въ Сибири, или большой ли городъ Сибирь, правда ли, что Германія имѣетъ двадцать пять милліоновъ солдатъ, что турецкій султанъ вѣчно живетъ въ своемъ магическомъ дворцѣ, выстроенномъ на неподвижномъ облакѣ, — не смѣйтесь: это въ порядкѣ вещей. А то вотъ, напримѣръ, объ Америкѣ. Американскій король объявилъ войну африканскому императору. Они дрались на воздухѣ и на водѣ, при чемъ бѣлый слонъ побѣдилъ обоихъ!.. Какой бѣлый слонъ, откуда, — это ея тайна.

— Въ книжкѣ написано.

— Въ какой?

— Почему я знаю, въ какой!

И хорошенькая глупая головка принимаетъ такое напряженное выраженіе, такъ уморительно сдвигаются черныя брови, что вамъ становится жаль бѣдную синьорину, и вы прекращаете ваши вопросы. Я не могу вспомнить, съ какимъ изумленіемъ «ученая итальянка» изъ Венеціи говорила о знаніяхъ русскихъ женщинъ… «Онѣ все знаютъ, удивлялась она. — Я думаю, онѣ постоянно учатся!..» Оно и правда, — въ этомъ отношеніи русская женщина заткнула за поясъ всѣхъ. Трудно встрѣтить француженку или нѣмку начитаннѣе и образованнѣе. Нашимъ барынямъ, дѣйствительно, въ этомъ отношеніи удивляется Европа — и вполнѣ справедливо. Бѣднымъ итальянкамъ, разумѣется, далеко до этого идеала.

Разъ какъ-то я прилегъ на окно и смотрю на пьяццу св. Марка. Волны народа внизу, шумъ, движеніе, жизнь.

— Синьоръ… синьоръ! — раздается сверху серебряный голосокъ Розины, дочери хозяина дома, кончившей одинъ изъ римскихъ институтовъ.

Я поздоровался съ ней.

— А я читаю! — И она съ торжествомъ показываетъ мнѣ брошюрку.

— Очень радъ… Что же вы читаете, mia cara?

— Не смѣйте меня такъ называть!.. я читаю…

Она внимательно посмотрѣла заглавіе и затѣмъ съ великолѣпною серьезностью объявила:

— Лучіа, опера Дониццети!

Оказалось, что синьорина Розина изволила читать либретто.

— Что же, интересно?

— Ужасно… И вы знаете (у Розины загораются глаза), она впослѣдствіи съ ума сходитъ.

— Кто?

— Эта самая… (опять взглядъ въ книгу) Лучія… Вотъ кто!.. А онъ себя закалываетъ, вотъ такъ…-- дѣлаетъ она театральный жестъ.

— Кто?

— Опять кто, — онъ, ну тотъ, который любитъ ее. Онъ любитъ, а она выходятъ замужъ за другого и потомъ сходитъ съ ума и умираетъ. Ну, онъ тоже… чтожъ ему дѣлать, онъ закалывается ночью при лунѣ… на ея могилѣ. Поетъ и закалывается…

— Это, вѣрно, Эдгардо?

— Почему вы знаете? — И самое нелицемѣрное удивленіе выразилось на ея лицѣ. Она живо спрятала книгу. — Вы подсмотрѣли вѣрно.

— И не думалъ. Да на такомъ разстояніи и трудно бы.

— Значитъ, вы отгадчикъ?…-- даже съ нѣкоторымъ испугомъ рѣшила она и скорѣй спрятала отъ меня и книгу, и самое себя…

Зато въ кокетствѣ итальянки и, особенно, венеціанки не имѣютъ соперницъ. Бросьте взглядъ на одну изъ нихъ на улицѣ, въ театрѣ, въ церкви — и она мелькомъ обожжетъ васъ такими горячими страстными глазами, такъ сумѣетъ показать товаръ лицомъ, что форестьеры помоложе и полегкомысленнѣе, вмѣсто недѣли, оставались въ Италіи по цѣлымъ мѣсяцамъ. Никто, какъ итальянка, не сумѣетъ такъ много наобѣщать безмолвно и такъ мало дать, когда вамъ, наконецъ, удастся быть ей представленнымъ. Рогоносцы добраго стараго времени, вмѣстѣ со многими тогдашними почтенными учрежденіями, давно вымерли. Теперь мужья женятся здѣсь не для публики. Чичисбеи, Cavalieri sirvente повывелись. Кокетничающая напропалую итальянка, въ сущности, оказывается доброй и вѣрной женою.

Итальянцы мужчины вѣчно — или въ кафе, или на пьяццѣ, или въ остеріи. Жены цѣлые дни остаются дома однѣ, — и, несмотря на это, супружескія измѣны здѣсь очень рѣдки; нравы современной Венеціи совсѣмъ не похожи на то, чѣмъ были во время оно. Я не могу безъ смѣха вспомнить одного француза, который прямо изъ Парижа явился сюда побѣждать бѣдныхъ венеціанокъ. Онъ столько перечиталъ историческихъ романовъ, гдѣ благородныя патриціанки только тѣмъ и занимаются, что украшаютъ чело супруга несвойственными ему рогами, что считалъ свою миссію легкой и пріятной. Бѣдный парижанинъ прожилъ въ Венеціи четыре мѣсяца, имѣлъ двѣ дуэли, былъ выкупанъ въ каналѣ, облитъ сверху, съ балкона, чѣмъ-то неподходящимъ, сброшенъ на мраморные камни съ веревочной лѣстницы — и не добился ничего, кромѣ многообѣщающихъ взглядовъ и страстныхъ улыбокъ. Легкомысленный французъ все это считалъ за чистую монету, тогда какъ итальянка свои взгляды и улыбки считаетъ чѣмъ-то въ родѣ корсета и узкой обуви, — обязательными для порядочной женщины.

IX.
Академія dello belle arti. — Рисовальщицы. — Театры: Фениче, Гольдони, Россини. — Литература и литераторы. — Атенеумъ. — Бернарди. — Художники и музыканты. — Пульчинелло. — Деревенскій театръ.

Я не стану описывать ни здѣшняго картинохранилища — эту единственную въ Сѣверной Италіи галлерею первоклассныхъ созданій величайшихъ художниковъ всего міра. Объ этомъ я буду говорить потомъ. И безъ того мои впечатлѣнія разрослись такъ, какъ я не ожидалъ. Но стану упоминать о барельефахъ и статуяхъ, выставленныхъ тутъ же въ этомъ громадномъ дворцѣ, составившемся изъ стараго монастыря, дровней церкви Santa Maria della Carita и того же имени громадной школы. Къ этому пристроили еще нѣсколько залъ, куда перенесли массу замѣчательныхъ картинъ изъ разныхъ закрытыхъ, по распоряженію итальянскаго правительства, обителей и братствъ, изъ обветшалыхъ церквей и изъ полуразрушившихся публичныхъ зданій. Сверхъ того, многіе венеціанцы оставляли по завѣщанію и дарили такъ свои собранія академіи изящныхъ искусствъ, масса картинъ была куплена ею и нигдѣ теперь нельзя наслаждаться такою безконечною и блестящею выставкою chefs d’oeuvre’омъ Венеціанской школы, какъ здѣсь. Фасадъ академіи выстроенъ сравнительно недавно, въ XVIII вѣкѣ, знаменитымъ Массари. Монастырь, отошедшій также подъ академію, созданъ геніальнымъ Палладіо въ древне-римскомъ стилѣ. Бродишь по этимъ заламъ, заглядываешься на чудные фасады, барельефы, статуи, колонны, портики, — и невольно приходишь къ убѣжденію, насколько мы далеки теперь отъ прежнихъ учителей и какъ баналенъ, какъ картонаженъ бонбоньерочный стиль нашего времени, сравнительно съ строгими, замкнутыми, величавыми по своей простотѣ постройками хорошо забытаго прошлаго. Поставьте послѣднее слово нынѣшней архитектуры, вѣнскій домъ разбогатѣвшаго банкира, затратившаго на него милліоны, рядомъ съ облупившимся, почернѣвшимъ венеціанскимъ палаццо, — и хамство перваго такъ сейчасъ же и обнаружится въ обиліи разныхъ случайныхъ орнаментовъ, хищнически^[8] украденныхъ у всевозможныхъ стилей и столь же подходящихъ одинъ къ другому сколько скупленная у всевозможныхъ закладчиковъ старинная мебель — къ новымъ пестрымъ лоснящимъ клеемъ и лакомъ заламъ… Я не стану говорить о венеціанской академіи изящныхъ искусствъ, но не могу умолчать объ одномъ знакомствѣ, сдѣланномъ мною въ ея богато обставленныхъ дивными картинами палатахъ. Я какъ-то засмотрѣлся на чудесную картину двадцать третьей залы «Іоаннъ Креститель въ пустынѣ». Колоритъ ея, эта голубая даль, одухотворенное, полное экстаза лицо пророка, жаръ, кажется, такъ и пышущій отъ раскаленныхъ скалъ Іудеи, невольно удерживали зрителя. Уже потомъ въ залѣ замѣтилъ я мольбертъ и работающую за нимъ золотоволосую красавицу, какъ-убдто бы только-то сошедшую съ одного изъ полотенъ Паоло Веронезе/

— Посмотрите-ка, какъ пишетъ! — остановилъ меня художникъ, бывшій со мною.

— Кто это?

— Не знаю… Должно быть, итальянка.

Копія Іоанна Крестителя была превосходна. Такая вѣрность тона, такое умѣніе овладѣть душою картины и передать ее у себя. Именно, не списать, а создать тѣ же дивные, восторженные глаза. Это ужъ не было дѣломъ хорошаго ремесленника, а творчествомъ талантливаго художника.

— Какъ хорошо! — невольно, не удержавшись, воскликнулъ я.

— Вамъ нравится? — покраснѣла дѣвушка.

— Вы русская?

— Русская. Даже московская, если хотите.

— А мы васъ съ пріятелемъ принимали за несомнѣнную итальянку. Онъ только стоялъ за вашъ Тиціановскій типъ, а я за оригиналъ Паоло Веронезе.

— Я также рада васъ увидѣть… поболтать. Такъ мало здѣсь русскихъ встрѣчается!

— Вы здѣсь давно?

— Три года. Два года я жила во Флоренціи и Римѣ, а этотъ — здѣсь въ Вепеціи. Учусь. Старинные мастера и южное солнце — великая школа. Ее не замѣнишь ничѣмъ. Тутъ видны и понятны настоящія краски…

Потомъ мы короче познакомились съ нашей соотечественницей. Ея оригинальныя картины полны таланта, напоминающаго старыхъ маетеровъ Италіи. Вмѣстѣ съ современною техникою письма — одушевленіе лицъ, внутренній огонь, сжигающій эти изможденныя тѣла, экстазъ полныхъ вдохновенія глазъ — все это говоритъ, что вы имѣете дѣло не съ заурядною натурой.

— Скоро въ Россію? — спросилъ я какъ то у нея.

— Нѣтъ… Не думаю… Можетъ быть, не вернусь вовсе.

— Вотъ тебѣ и на! Что такъ?

— Дѣлать нечего. Тамъ теперь жанръ все убилъ, а такъ я писать не умѣю и не хочу. Это разъ, а во-вторыхъ… И она замялась.

— Почему?

— Потому… Я, знаете, изъ купеческой семьи. Родные были противъ. Допустить не могли, какъ это я займусь живописью. Должна была въ Петербургъ уѣхать и поселиться одна, — тутъ и началась трагикомедія. Зачѣмъ живу одна, съ какою цѣлію. Стали слѣдить, мѣшаться во все. Спокойной ночи не было. Увидѣла, что жить невозможно, и уѣхала вонъ скорѣе. А здѣсь чудесно.

Фамилія нашей соотечественницы — Лаврова. Сходство ея съ фамиліею извѣстнаго эмигранта — испортило ей все дѣло.

Уже въ Неаполѣ, просматривая римскія газетѣ, я нашелъ восторженный отзывъ о русской художницѣ. Итальянцы начинаютъ цѣнить ее по достоинству. Итакъ, вотъ уже въ одной Венеціи два таланта, отнятые «силою вещей» у Россіи, — пейзажистъ Волковъ и Лаврова.

Послѣ этого — переходъ самый естественный къ міру искусствъ.

Прежде всего о венеціанскихъ театрахъ. Еще недавно, не болѣе десяти-двѣнадцати лѣтъ назадъ оперетка убивала здѣсь оперу. Во Флоренціи на три опереточныхъ театра — былъ одинъ оперный, въ Венеціи на два — тоже одинъ, въ Римѣ пять сценъ для буффа и двѣ для серьезной оперы, въ Неаполѣ на три опереточныхъ сцены — двѣ или три оперныхъ. Теперь, къ счастію, этому положенъ предѣлъ. Сама публика опомнилась и слабо посѣщаетъ шутовскія представленія. Только лѣтомъ на Лидо и держатся они, да и то благодаря даровому входу для абонентовъ купаленъ и жильцовъ виллъ выстроенныхъ администраціей Stabilimonto dei bagni. Для оперетки годится всякое крикливое безголосіе. Даже хриплому пѣтуху въ ней найдется доброе мѣсто. Иной разъ это даже лучше. Такъ смѣшнѣе выйдетъ. Сверхъ того, содержаніе оперетки только у насъ да въ Парижѣ дорого, а здѣсь сходитъ на нѣтъ. Опереточная дива въ Италіи обыкновенно имѣетъ приватныя занятія и въ платѣ антрепренера не нуждается. Ей необходимо показать себя, возбуждать интересъ, а остальное потомъ она наверстаетъ иначе. Мужской персоналъ набирается чуть не съ улицы. Капризная въ оперѣ и требовательная тамъ публика, въ опереттѣ довольствуется всѣмъ, что ей подадутъ. Во Флоренціи я слышалъ въ театрѣ такихъ пѣвцовъ и пѣвицъ, которыхъ бы, напр., Лентовскій даже и въ хоръ себѣ не взялъ. Сверхъ того, постановка оперетки ничего почти не стоитъ: вывѣсили старые лохмотья вмѣсто декорацій — и чудесно. Чѣмъ меньше одѣты женщины, тѣмъ лучше, а, если понадобится костюмъ получше, то сдѣлаютъ его и сами. Вѣдь тамъ въ этомъ отношеніи краснорукія кухарки, нагло выдаваемыя за артистокъ, довольствуются малымъ. Ситецъ, нанка, какія-нибудь самыя дешевенькія тряпки — вотъ и все, и ничего больше не надо. Оперетки мѣстныя пишутся такъ, что толпа гогочетъ до конца. Музыка при этомъ большею частью банальная или краденая. Съ оперою — дѣло другаго рода. Итальянцы знаютъ, что они дали первоклассныхъ пѣвицъ и пѣвцовъ и композиторовъ, и потому здѣсь уже являются требовательными. Дорого платить за мѣста они также несогласны. Возьмутъ ingresso (входъ) за два франка и стоя слушаютъ пьесу, болтая между собою и не давая слушать другимъ. Сборъ съ нихъ плохъ, и потому расходы не только театра Фениче въ Венеціи, но и Аполло въ Римѣ не покрываютъ и части расходуемыхъ на содержаніе труппы денегъ. Дать мало-мальски выдающагося пѣвца или такую же пѣвицу съ именемъ — нельзя. Эти дѣлаютъ только себѣ карьеру въ Италіи, а, сдѣлавъ ее, получаютъ ангажементы въ Россію, Францію, Англію, Америку, гдѣ плата вдесятеро больше. Слѣдовательно, приходится оперѣ довольствоваться или не сдѣлавшими еще имени артистами, или посредственными, или иностранками въ родѣ американокъ, которыя сами платятъ антрепренерамъ, дай только имъ случай выдвинуться. Въ большихъ театрахъ — невыгодно, антрепренеры довольствуются плохонькими… Опера или двѣ, много-много три, повторяются весь сезонъ, публика вся на перечетъ, — гдѣ тутъ ожидать великихъ и богатыхъ милостей!

При бѣдности артистическихъ силъ, крайней бережливости итальянцевъ, однообразіи репертуара — что можетъ сдѣлать антрепренеръ здѣсь?

Понятно — надуть пѣвцовъ и пѣвицъ и удрать изъ города.

Это, надо имъ отдать справедливость, они дѣлаютъ, и весьма усердно.

Венеціанская публика и флорентійская принадлежитъ къ числу лучшихъ въ Италіи. Это не сумасшедшіе неаполитанцы, ухитрившіеся освистать Патти, Мазини, кричавшія «brutto» Ферни Джермано. Для этихъ задравшихъ носъ лаццарони нужны за ихъ жалкіе франки звѣзды первой величины, дай тѣ еще должны понравиться каждому изъ взбалмошныхъ юнцовъ, сидящихъ въ первыхъ рядахъ креселъ. Я не могу забыть, съ какимъ удовольствіемъ знаменитый теноръ Таманьо заболѣлъ горломъ для того, чтобы не пѣть въ С.-Карло. Это не миланцы, дѣйствительно, слишкомъ серьезные и слишкомъ много понимающіе судьи, давшіе, кажется, первый урокъ несравненному тенору Мазини, что всякая публика заслуживаетъ, прежде всего, вниманія со стороны артиста. Мягкость характера венеціанцевъ и флорентійцевъ такова, что они отмѣтятъ рукоплесканіями каждое удачное мѣсто въ партіи даже и плохаго артиста. Пѣла, напримѣръ, здѣсь Долоресъ Вупрео, — и только Джильду въ «Риголетто» и Лучію въ оперѣ того же имени. Она совсѣмъ не нравилась. Случалось, ей даже шикали, но стоило ой взять удачную ноту, чисто сдѣлать какую-нибудь каденцію, хроматичеескую гамму, — и нелицепріятный театръ «единодушно» аплодировалъ ненравящейся артисткѣ. Говорятъ, что это «клакеры», т. е. наемные хлопальщики. Нѣтъ, «клакою» въ Италіи ничего не сдѣлаешь. Тутъ публика сама судья. Начнетъ аплодировать не къ мѣсту «клака», — въ партерѣ свистки. Съ «клакой» тутъ только можно погубить себя. Впрочемъ, мнѣ очень понятно происхожденіе легенды о «клакѣ». Обыкновенно, богатыхъ дебютантовъ итальянскіе антрепренеры ловятъ на этомъ.

— Вы знаете… Противъ васъ такой-то собираетъ «клаку»!

Артистъ блѣднѣетъ.

— Что же дѣлать?

— Соберите въ свою очередь.

— Да я никого не знаю.

— Давайте пятьсотъ франковъ… Я ужъ вамъ все устрою…

Публика въ Венеціи — благодарная публика. Она отмѣчаетъ криками «браво, брависсимо» каждое удачное мѣсто. Вы можете имѣть голосъ слабый, несимпатичный, — все вамъ простится. Не пройдетъ даромъ только одно — фальшивыя ноты. Здѣсь нельзя при пѣтушьемъ пѣніи выручить себя неистовымъ ломаньемъ на сценѣ. Нельзя взять кончиками, т. е. проврать всю арію, продекламировать ее и окончить какою-нибудь блестящей нотой. Тутъ на этомъ не выѣдешь. Правда, публика и незлопамятна. Вслѣдъ затѣмъ споете вы хорошо — и вамъ будутъ аплодировать… Но одно, что меня поразило, это холодность слушателей — итальянцевъ. Мы въ Петербургѣ и въ Москвѣ привыкли отъ заѣзжихъ южныхъ соловьевъ слышать упреки:

— Помилуйте… у васъ публика холодная! Непріятно пѣть — такъ мало оживленія, такъ нерѣшительно встрѣчаютъ, такъ мало аплодируютъ. Въ Италіи вотъ — совсѣмъ другое дѣло. Постоянныя bis, безчисленные вызовы.

Если вы, какъ и я, услышите нѣчто подобное — улыбнитесь.

Въ Италіи, да и вообще заграницей (не считая Лондона) публика не въ примѣръ холоднѣе русской. «Бисы» едва — едва разъ, да и обчелся, да и тѣ достаются Патти, Мазини. Вызовы — если два, такъ ужъ пѣвецъ ходитъ задравши носъ, и рецензенты трубятъ о его колоссальномъ успѣхѣ. А слышалъ знаменитость въ Римѣ Гадли-Марье, въ Неаполѣ — Туроллу, Ферни Джермано, — о «бисахъ» толковать нечего. Галли не имѣла ни одного, несмотря на блестящую игру и удивительную красоту свою, Ферни въ «Мефистофелѣ» повторила только «neimia», а Туролла навязала публикѣ «бисъ» — сцены въ саду. Два жидкихъ голоска потребовали, она поторопилась исполнить. Вызововъ онѣ имѣли по разу, по два, кажется, со всевозможными натяжками. Галли вызвали «оставшіеся» въ театрѣ ея поклонники, по уходѣ публики, еще разъ. Если ужъ судить по неистовымъ крикамъ и восторгамъ, по числу вызововъ и бисовъ, то самою тропическою публикой является московская, а потомъ петербургская, и заѣзжіе соловьи, жалующіеся на нашу холодность, просто важничаютъ. Вознагражденіе здѣсь только они получаютъ не Богъ знаетъ какое и должны играть чуть не калідый день. Такая здоровая натура, какъ Ферни (дай ей Богъ!), разумѣется, выдержитъ, ну а бѣдная Туролла — совсѣмъ похудѣла. Въ Венеціи, во время карнавала, Долоресъ Бупрео должна была пѣть по два раза въ день, утромъ — «Лучію», вечеромъ — «Риголлето». Объ опереткѣ я не говорю — ту гонятъ и въ хвостъ, и въ голову, ну дай то сказать: прохрипѣть — не пропѣть. Что касается до клаки, то вотъ доказательство ея незначительности въ Италіи. Та же Буирео пѣла «Лучію». Ей внизу, очевидно — партія стала шикать. Моментально вскакиваетъ съ мѣста какой-то господинъ.

— Синьоры! Это позоръ для Венеціи! Вы позволяете у себя освистывать, если и неважную, то все-таки сносную артистку. За что?… Вѣдь это ея хлѣбъ. Синьоры, докажемъ, что чувство справедливости не умерло въ венеціанцахъ.

И моментально стоявшихъ позади публики клакеровъ выгнали въ шею, а Буирео прошла.

— Кто ей шикалъ? Что это за исторія?

— Э? Подлыя штуки. Тутъ одинъ банкиръ. Ну, знаете, ухаживалъ, не повезло, — онъ и мститъ такимъ образомъ.

Долоресъ Буирео въ этотъ вечеръ имѣла необычайный успѣхъ, ее вызвали три раза.

Что особенно высоко цѣнятъ здѣсь артисты и чего вовсе нѣтъ въ русскихъ оперныхъ театрахъ — это, послѣ ужъ очень удачныхъ пассажей, общее «браво» или «bene» публики, которыя каждый произноситъ шопотомъ, чтобы не прервать дѣйствія. Точно порывъ вѣтра — пронесется и смолкнетъ. Этого не купишь ничѣмъ, и никакая плата тутъ ничего не подѣлаетъ.

Артисты въ Венеціи захудали такъ же, какъ и сама она. Это совсѣмъ не тѣ Юпитеры, какихъ мы видимъ у себя. Боже, какъ они угодливы, какими ласковыми телятками кажутся они здѣсь. Нельзя себѣ представить, чтобы это были одни и тѣ же люди. Платятъ имъ плохо. Положимъ, пресса кричитъ о нихъ напропалую, и дѣло они свое дѣлаютъ, слава растетъ, но славою сытъ не будшь. Гнѣздятся соловьи въ разныхъ виколо на пятыхъ, шестыхъ и седьмыхъ этажахъ, или въ плохонькихъ albergo, гдѣ за пять и даже за четыре франка имѣютъ они пансіонъ. Одинъ изъ нихъ пѣлъ въ Россіи; послушайте его, — и наше отечество въ его разсказахъ явится какимъ-то Эльдорадо, куда стоитъ только пріѣхать, чтобы сейчасъ-же сдѣлаться милліонеромъ.

— Savez-vous, en Russie il у а une espèce de femmes — coupchiki…

— Купчихи? — поправилъ я его.

— Oui, oui c’est ca!… O, quelles femmes remarquables. Beaucoup de chair et beaucoup d’argent.

И лицо его совсѣмъ приняло умиленное выраженіе. Глаза умаслились. Губы сложились сердечкомъ.

— Женщины въ Венеціи очаровательны.

— Да, но это далеко не то, что русскія. Вы знаете, когда я пѣлъ, что онѣ поднесли мнѣ?… Халатъ. Онъ и до сихъ поръ у меня; en velour!… и потомъ brodé d’or… Я велю себя похоронить въ немъ! Это лучшее воспоминаніе моей жизни…

Цѣны за мѣста въ театрахъ Венеціи удивительно дешевы: за одну, за двѣ лиры вы имѣете право слушать стоя, позади креселъ. Желаете кресло, доплачиваете за первый рядъ еще двѣ лиры, за второй — полторы, одну и даже семьдесятъ пять чонтезимовъ. Въ оперѣ ингрессо — тоже, но цѣны креселъ доходятъ до пяти и семи лиръ! Спрашивается, какихъ пѣвцовъ найдешь, собирая такую жалкую дань съ публики.

Лучшій изъ здѣшнихъ театровъ Фениче очарователенъ. Весь онъ тонетъ въ голубыхъ полутонахъ. Большой, прекрасный въ акустическомъ отношеніи, онъ, къ сожалѣнію, рѣдко открытъ. Случится банкиру Франкетти, вѣнскому еврею, написать оперу — ну тотъ на свой счетъ собираетъ труппу, музыку, и двери Фениче раскрываются. Сама же Венеція слишкомъ обѣднѣла для такого театра. — Онъ ей не по силамъ.

Не лучше здѣсь и положеніе писателей.

Черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Венецію, я получилъ приглашеніе отъ падуанскаго профессора Виченцо ди-Кастро присутствовать на его conference въ здѣшнемъ ученомъ обществѣ Атенеумъ, по вопросу о дѣтскихъ садахъ доктора Фребеля, ярымъ пропагандистомъ которыхъ является въ Италіи этотъ ученый. Съ ди-Кастро я познакомился по пути на желѣзной дорогѣ. Нужно сказать, что у итальянскихъ писателей и ученыхъ ужасно развито чувство товарищества. Узнавши въ васъ писателя, они сейчасъ же стараются ввести васъ въ свой кружокъ, сдѣлать васъ своимъ. Радушіе ихъ въ этомъ отношеніи удивительно, особенно для насъ, русскихъ, которые всѣ перегрызлись между собою и, какъ пауки въ одной банкѣ, ежеминутно готовы вцѣпиться въ горло другъ другу. Я встрѣчалъ публицистовъ итальянскихъ самыхъ противоположныхъ партій; сходясь вмѣстѣ, они ведутъ себя дружески. Сколько разъ при этомъ я вспоминалъ нашу братію. Бывало, входитъ въ общество извѣстный литераторъ. Хозяинъ подходитъ къ другому, тоже извѣстному.

— Развѣ вы не знакомы съ N. N? — я представлю васъ другъ другу.

— Во-первыхъ, я со сволочью не знакомъ, и представляться подлецу не желаю…

Хозяинъ такъ и остается съ разинутымъ ртомъ и растопыренными руками. Предложи такой же вопросъ другому, онъ отзовется о первомъ въ той же мягкой и утонченной формѣ…

Я поспѣшилъ воспользоваться любезностью ди-Кастро.

Въ назначенный часъ являюсь въ Атенеумъ.

— Господа! — беретъ меня за руку профессоръ: — позвольте представить вамъ знаменитаго русскаго писателя, una poeta eminente…

Я такъ и обомлѣлъ, даже ноги похолодѣли. Ну, думаю, если здѣсь какой-нибудь русскій корреспондентъ сидитъ. Завтра же облаетъ, вообразитъ, что это я самъ себя и великимъ, и замѣчательнымъ назвалъ. Не прошло, впрочемъ, и получаса, какъ я вполнѣ успокоился. Оказалось, что я здѣсь точно въ Пантеонѣ. Просто талантливыхъ и извѣстныхъ людей тутъ не оказывалось. Всѣ были или геніальные, или знаменитые, или великіе. Такой ужъ уголъ зрѣнія у итальянцевъ. Они иначе не могутъ. Написали вы удачную вещь, вы — celebrità, eminente; написали вы не совсѣмъ удачную вещь, но была она напечатана, вы — liuorno di talento. А если объ васъ говорятъ, вы ужъ прямо великій, и знать больше нечего. Я даже разобраться не могъ потомъ, сколько мнѣ было въ этотъ разъ представлено великихъ людей, и сколькимъ геніямъ я самъ былъ представленъ. Въ свою очередь, и они всячески прославляли ди-Кастро. По ихъ словамъ, онъ выросталъ въ какую-то колоссальную фигуру. Но все это было до конферанса. Началась бесѣда о дѣтскихъ садахъ, и всѣ эти великіе люди напустились и набросились на профессора весьма ожесточенно, хотя, разумѣется, въ безукоризненно вѣжливой формѣ. Каждый начиналъ свою рѣчь приблизительно такъ: «Питая беззавѣтное уваженіе къ великимъ заслугамъ нашего почтеннаго, знаменитаго и высоко ученаго профессора, мы, сеньоры, всѣ здѣсь сливаемся въ одномъ чувствѣ восторга и благодарности, привѣтствуя его въ нашей средѣ. Но…» И вслѣдъ за этимъ начинался самый безпощадный разборъ теоріи, проповѣдуемой ди-Кастро. И нигдѣ такъ рознь городовъ не сказалась, какъ въ этомъ случаѣ. Они готовы были согласиться, что дѣтскіе сады — вещь хорошая и полезная, но одного не могли понять, зачѣмъ это ди-Кастро, миланецъ по происхожденію, падуанецъ по дѣятельности, явился учить ихъ, венеціанцевъ, тогда какъ извѣстно, что Венеція, эта царица морей, всегда блистала собственнымъ своимъ свѣтомъ и въ чужомъ, заимствованномъ не нуждается… и т. д. То же самое впослѣдствіи я слышалъ въ Болоньѣ, когда туда пріѣхалъ съ ученою цѣлію какой то венеціанскій великій мужъ. Собратья сдѣлали ему банкетъ, встрѣтили его на желѣзной дорогѣ оваціей, но за обѣдомъ смыслъ всѣхъ рѣчей былъ тотъ, что напрасно Венеція воображаетъ, будто она чему-нибудь можетъ научить Болонью. Что въ то время, какъ Венеція торговала и воевала, Болонья была уже городомъ науки, центромъ итальянскаго просвѣщенія и т. д. Разумѣется, все это заканчивалось самыми напыщенными свидѣтельствами о томъ восторгѣ, въ какомъ они видятъ у себя столь славнаго и знаменитаго гостя — гордость Италіи, надежду будущаго, свѣтлую звѣзду настоящаго… Итальянскіе города каждый цѣпко держится за свое. Оно и понятно. Каждый играетъ роль. За каждымъ значится длинная и славная исторія, у всякаго свои традиціи, свои блестящія воспоминанія, своя слава!… На этотъ разъ мнѣ удалось лучше познакомиться съ президентомъ Атенеума, съ дѣйствительно знаменитымъ и большимъ ученымъ — аббатомъ Бернарди. Несмотря на глубокую бездну, лежащую между духовенствомъ и интеллигенціей, особенно въ Венеціи, Бернарди здѣсь является общимъ кумиромъ. Каждый начинаетъ, обращаясь къ нему, точно извиняясь въ своемъ уваженіи къ черной рясѣ:

— Хотя знаменитый нашъ Бернарди и аббатъ, но… и т. д.

Бернарди — типъ весьма замѣчательный.

Говоритъ онъ сначала точно просыпается, медленно, съ трудомъ, повѣряетъ слова, раскрываетъ и опять закрываетъ глаза — вотъ-вотъ заснетъ. Но съ каждою новою фразою голосъ его крѣпнетъ, старческое лицо оживляется. Вы ужо не узнаете оратора. Еще минуты три, четыре, — рѣчь его льется свободно и быстро. Является первый огонекъ экстаза, вдохновеніе ураганомъ врывается, раздуваетъ этотъ огонекъ въ яркій пожаръ и въ внезапно выпрямившейся передъ вами фигурѣ, въ этомъ металлическомъ голосѣ, полномъ энергіи и силы, въ этихъ неожиданныхъ оборотахъ, всегда мѣткихъ и глубокомысленныхъ, часто даже поэтическихъ, — вы не узнаете соннаго аббата, съ такимъ усиліемъ начавшаго свою рѣчь. Между другими ораторами и участниками собранія, поднимается чрезвычайно характерная фигура. Высокій, красивый старикъ, съ длинной сѣдой бородой, слѣпой на одинъ глазъ. Смѣлый очеркъ лица стараго венеціанскаго типа врѣзывается въ память.

— Марко Антоніо Канини!

Я узналъ его разомъ. Талантливый поэтъ, неутомимый политическій дѣятель, одинъ изъ энергическихъ гарибальдійцевъ въ прежніе годы и въ то же время глубоко ученый, ни съ того, ни съ сего попавшій корреспондентомъ въ нашу армію въ послѣднюю турецкую войну^[9]. Я подошелъ къ нему возобновить наше знакомство. Долго жившій изгнанникомъ старикъ до сихъ поръ сохранилъ орлиные порывы молодаго бойца за свободу свою и чужую. Онъ дрался въ свое время противъ австрійцевъ и турокъ, пока годы не сломили этой неукротимой энергіи. Канини, между прочимъ, хорошо понимаетъ по-русски. Ему я обязанъ переводомъ нѣкоторыхъ моихъ стиховъ на итальянскій языкъ и первымъ знакомствомъ съ современной итальянской литературой. На другой день я нашелъ его въ обстановкѣ бѣдной и жалкой.

— Вы знаете — я никогда не продавалъ себя. Я былъ бѣднякомъ, когда дрался и работалъ на политическомъ поприщѣ, такимъ же нищимъ теперь я подхожу къ могилѣ. Для меня всю жизнь не было отдыха. Я не могъ позволить себя полѣниться сегодня, потому что завтра мнѣ было бы нечего ѣсть…

— Вы и теперь, кажется, работаете?

— А что-же мнѣ дѣлать? Надо жить!

Итальянскій писатель, съ его извѣстностью, съ его прошлымъ, съ его упорнымъ трудомъ, считаетъ себя счастливымъ, получая 150—200 франковъ въ мѣсяцъ.

— Вы знаете, насъ мало, очень мало читаютъ. Мы не можемъ существовать одной литературой. У насъ знаменитые поэты, случалось, умирали съ голоду, если, въ то же время, они не были профессорами или не имѣли другихъ занятій.

Такъ и Канини поддерживаетъ себя, профессорствуя въ какой-то коллегіи и давая частные уроки.

— Скоро умру — тогда отдохну. Смерть одна даетъ бѣдному право на отдыхъ. Но передъ смертью, оглядываясь на свое прошлое, вижу, что мнѣ краснѣть незачто: моя жизнь была романомъ, но въ ней нѣтъ дурныхъ страницъ… Я сдѣлалъ для своего отечества все, что могъ; и если я нищій, не родина моя виновата въ этомъ. Италія бѣдна; кромѣ этого неба и горячаго солнца, у нея нѣтъ ничего… Нашимъ дѣтямъ легче будетъ жить, чѣмъ мнѣ, чѣмъ намъ всѣмъ…

Я помню, съ какой дѣтскою радостью онъ заявилъ мнѣ, что въ этомъ мѣсяцѣ заработалъ 240 франковъ. «Это цѣлое состояніе», — повторялъ онъ, потирая свои большія, еще сильныя, несмотря на старость, руки.

Умирающая, развѣнчанная царица любитъ искусство, науку и печать, хотя у нея нѣтъ уже болѣе средствъ платить своимъ музыкантамъ, поэтамъ и публицистамъ. Въ этой падающей, разоренной, живущей однимъ прошлымъ, безъ надежды на будущее, Венеціи, которая теперь, кажется, существуетъ по какому-то недоразумѣнію, нѣсколько ученыхъ обществъ, нѣсколько академій, нѣсколько рисовальныхъ школъ, консерваторія, выпускающая ежегодно пѣвцовъ и пѣвицъ, славящаяся своими профессорами!.. Какъ разорившійся баринъ, она до конца не измѣняетъ режима, усвоеннаго прежде… Музыкантамъ и художникамъ здѣсь, разумѣется, живется легче, чѣмъ писателямъ. Художникъ работаетъ на иностранца, англичанина, русскаго и т. д., которые ему хорошо платятъ, музыкантъ ѣдетъ за-границу и пріобрѣтаетъ себѣ состояніе во Франціи, Англіи, Германіи, но не въ Италіи. Писателю некуда дѣваться. Онъ весь тутъ. Правда издается масса газетъ (въ одной Венеціи до двадцати-семи), но онѣ всѣ маленькія, величиною съ наши листки. Не разойдешься въ нихъ. Есть чистолитературныя изданія, но въ нихъ тоже мѣста нѣтъ. Да и что можетъ платить газета или журналъ, номеръ котораго стоитъ одинъ сольди — пять сантимовъ, или 1½ копѣйки. Тутъ далеко не уѣдешь!.. Разумѣется, жизнь въ Италіи дешева до смѣшнаго, но и при этомъ условіи существованіе итальянскаго писателя представляется вѣчною борьбою съ нищетой и лишеніями.

Много, очень много славы, и мало, совсѣмъ мало денегъ.

Въ одинъ изъ послѣднихъ дней моего пребыванія въ Венеціи, пріятель мой повезъ меня за городъ.

— Я васъ сегодня угощаю Пульчинелло.

Оказывается, въ одну изъ деревень близъ Тровизо пріѣхала труппа съ Пульчинелло. Представленіе шло на языкѣ, котораго я не понималъ тогда, но игра и жестикуляція артистовъ были таковы, что только слѣпой не разобралъ бы ничего здѣсь. Итальянцы — превосходные мимики, а Пульчинелло былъ просто талантъ, далеко не дюжинный.

— Вы знаете, кто это?

— Нѣтъ.

— Ароди!

— И это ничего не поясняетъ мнѣ.

— Онъ — ученый и писатель.

Ученый и писатель въ бѣломъ балахонѣ Пульчинелло!

— Зачѣмъ же онъ выбралъ себѣ такую профессію?

— Во-первыхъ, талантъ, а во-вторыхъ, ѣсть надо.

— Да развѣ быть Пульчинелло выгоднѣе, чѣмъ работать перомъ?..

— Еще бы! и сравнивать нельзя. Въ хорошій сезонъ, когда иностранцевъ много, гидъ получитъ больше, чѣмъ нашъ популярный писатель. Въ Римѣ, въ одной изъ гостиницъ (онъ мнѣ назвалъ ее) вы встрѣтите портье. Это въ свое время былъ знаменитый ученый. Его книгу перевели на иностранные языки. Цитируютъ ее. А теперь онъ сидитъ у дверей и провожаетъ путешественниковъ. Дайте ему пять франковъ, онъ также назоветъ васъ «синьоръ принчипе», какъ и другіе… Нужда… Однимъ голубымъ небомъ да горячимъ солнцемъ сытъ не будешь.

X.
Поѣздка въ Лидо. — Лагуны. — C.-Джорджіо Маджіоре. — Армянскій монастырь. — Лидо, морскія купанья. — Опять о прошломъ.

Я еще спалъ, когда въ мою комнату вмѣстѣ съ яркими лучами солнца отъ растворенныхъ ставень, ворвался нашъ художнихъ Р.

— Это еще что?.. Спать въ такой день!..

— А чѣмъ сегодня отличается отъ вчера?

— Очнитесь и вставайте. Во-первыхъ, солнце.

— И вчера было и завтра будетъ солнце…

— А во-вторыхъ, всѣ деревья на Лидо сегодня ночью распустились. Теперь онъ какъ новобрачныя стоятъ въ бѣлыхъ цвѣткахъ.

— Значитъ, ѣдемъ на Лидо.

— У меня ужъ и гондола готова. Съ нами и Лаврова. Она внизу ждетъ въ salon de lecture.

Я быстро одѣлся.

Солнце дѣйствительно, было особенное. Очевидно, и оно радовалось, что весна вступила въ свои права. Лакей принесшій мнѣ сапоги, былъ съ розой въ петличкѣ и улыбался такъ, какъ будто-бы онъ служилъ въ одномъ изъ департаментовъ и сегодня получилъ Станислава. Внизу портье былъ тоже украшенъ цвѣтами и имѣлъ необыкновенно сантиментальный видъ.

— Чему вы радуетесь, Чечиль?

— Весна, все распустилось!..

— Развѣ вы любите природу?

— Да, особенно, когда за нею пріѣзжаютъ форестьеры на морскія купанья… Тогда природа очаровательна. Я собираюсь выдавать дочь замужъ, нужно ей приданое, знаете сами. Нельзя же такъ ее сбросить, какъ башмакъ съ ноги.

Хозяинъ — proprietary сіяетъ, и у него роза въ петличкѣ.

— Теперь ужь я такъ дешево не уступлю номера.

— Почему?

— Черезъ недѣлю явятся англичане и французы. Имъ нужно будетъ помѣщеніе.

— Теперь и гостиницъ много въ Венеціи.

— Да! Но, вѣдь, и городовъ много, а Венеція все-таки одна! Лучше моей гостиницы нѣтъ… Вся полна будетъ. Мнѣ жаль васъ!

— Почему?

— Въ такое время нельзя уѣзжать изъ Венеціи… Нужно жить.

— И платить?

— Э, разумѣется. Всякій, кто хочетъ жить, долженъ платить за это.

Мы вышли. Гиды у дверей сіяли, какъ только-что вычищенныя дверныя мѣдныя ручки. И они тоже радовались близкому прилету путешественниковъ. Гондольеръ, славный Франджи, съ которымъ мы сдѣлали столько экскурсій, щебеталъ сегодня, какъ щегленокъ, обрадовавшійся первымъ вишнямъ.

— Форестьеровъ много будетъ въ этотъ сезонъ.

— Почему вы знаете?

— Вчера у С-та-Маріидель-Оръ, у всѣхъ гондольеровъ свѣчи въ рукахъ горѣли ярко, и ни одна не потухла. Потомъ она улыбалась намъ.

— Кто она?

— Св. Марія… Она всегда вмѣстѣ съ нами радуется хорошему году.

Одни эти несомнѣнные признаки будущаго урожая форестьеровъ привели всю Венецію въ отличное расположеніе духа. Старикъ нищій, подцѣплявшій крючкомъ и поддерживавшій мою гондолу, развеселился до такой степени, что бросилъ въ Лаврову цвѣткомъ жасмина. Даже сумрачный полиціантъ, эта гроза уличныхъ мальчишекъ, спичечниковъ и попрошаекъ, налѣпилъ громадный и совсѣмъ нелѣпый букетъ на свой черный лакированный киверъ.

Наша гондола скоро оставила. Венецію позади себя.

Лагуны казались совсѣмъ перламутровыми. Какъ на перламутрѣ, на нихъ ложились розовые, желтые, зеленые, голубые, фіолетовые и прочіе цвѣта. Одни переходили въ другіе. Городъ, точно весь изваянный изъ коралла, съ безчисленными башнями, куполами, палаццо, то задвигался островами, то снова приподымался надъ ними, точно же лалъ еще разъ посмотрѣться на насъ своими несчетными, ярко блиставшими подъ солнцемъ окнами. Лагуны становились все шире и величавѣе. Удивительное спокойствіе лежало на этомъ просторѣ. Я еще не говорилъ о нихъ ни разу. Воспользуюсь случаемъ познакомить читателей съ ними.

Лагуны Бренты или венеціанскія тянутся на 30 т. итальянскихъ миль въ длину и отъ 4 до 8 т. миль въ ширину, т. е. онѣ занимаютъ пространство въ 180 т. квадратныхъ миль. Чтобы устроиться здѣсь, венеціанцы должны были отвоевать у моря каждый шагъ. Борьба была долгая и упорная съ обѣихъ сторонъ. Все, что дѣлали геній и энергія человѣка, буря и ураганы измѣнчивой стихіи разрушали повсюду. Наконецъ, удалось сначала отъ твердой земли и ея наносовъ оградиться громадными сваями. Эти rapisaldi — гордость венеціанской республики. Ея правительство 400 лѣтъ употребило на то, чтобы, наконецъ, заслонить свой городъ отъ рѣчекъ, рѣкъ и прѣсныхъ водъ материка. Когда колоссальная работа была кончена, царицу моря не могли занести пески, и убійственная маларія уже оказывалась не страшною населенію города. Въ чертѣ этихъ рапизальди запрещена была всякая культура земли, которая могла бы засорить каналы и лагуны. Послѣднія обратились такимъ образомъ, въ громадное соленое озеро, на которомъ и выросъ самый поэтическій водяной цвѣтокъ, когда-либо существовавшій во вселенной — Венеція. Арабскіе поэты недаромъ называли ее морскою лиліей. Сравненіе и красиво, и вѣрно.

Длинная цѣпь узкихъ и длинныхъ, какъ языки, острововъ отдѣляетъ лагуну отъ Адріатики. Она сообщается съ открытымъ моремъ пятью проливами между этими островами, Изъ этихъ проливовъ porti два старыхъ (Porto treporti и Porto S-t Erasmo, очень незначительной глубины) служатъ только рыбакамъ, живущимъ около. Porto S. Nicolo di Lido (глубиною въ семь футовъ) доступенъ для пароходовъ и лоцманскихъ судовъ. Porto de Malamocco — гораздо глубже. Имъ проходятъ самыя крупныя купеческія суда. Porto di Chloggia, открывающійся на югѣ, служитъ только баркамъ, идущимъ изъ рѣки По, лоцманамъ и рыбакамъ. Несмотря на его глубину, онъ неудобнѣе всѣхъ. Каналы лагунъ, открывающіеся въ него, дѣлаютъ проливъ Кіоджіи тѣнистымъ, и доступъ къ Венеціи оттуда весьма затруднителенъ. На островахъ лагунъ, за исключеніемъ городовъ на этихъ длинныхъ языкахъ низменной земли, имѣющихъ въ самыхъ широкихъ мѣстахъ не болѣе 100 метровъ, живетъ до 30,000 человѣкъ. Дома и сады покрываютъ эти дюны повсюду. Поморье защищено отъ напора адріатическихъ волнъ песчаными банками и кромѣ того рядами палисадовъ тамъ, гдѣ удары моря оказывались всего упорнѣе и ожесточеннѣе. Такимъ образомъ, и здѣсь борьба человѣка съ Адріатикой окончилась побѣдою перваго. Море должно было отступиться въ безсильной ярости, и опасность, грозившая низменнымъ островамъ потопомъ, была устранена навсегда. Венеція оградила себя такими же палисадами. Они стоятъ и до сихъ поръ, ничуть не пострадавъ отъ времени и постоянной глухой борьбы вѣчнаго врага своего, моря. Въ 1744 году, по совѣту Зандрини, республика приступила къ еще болѣе колоссальному сооруженію, которое окончательно довершило ея побѣду надъ Адріатикой. Она построила гигантскія плотины, по всей справедливости названныя стѣною великановъ: murazzi. Стѣны эти состоятъ изъ дорогого мрамора, поставленнаго на грамадномъ фундаментѣ, въ 18 метровъ ширины. Онѣ подымаются надъ уровнемъ моря на четыре метра въ самую полную воду. Къ тихимъ лагунамъ, къ ихъ спокойной и ласковой лазури онѣ обращены отвѣсной стѣной; къ морю, бурному и зловѣщему, къ къ морю, до сихъ поръ стремящему на нихъ свои грозно клубящіяся бѣлою пѣною волны, наклонными террасами. Бѣлый мраморъ — матеріалъ, изъ котораго онъ сооруженъ, скрѣпленъ знаменитымъ цементомъ пуццолано, только крѣпнущимъ отъ воды и времени. Первый напоръ моря разбивается объ эти плотины. Лицомъ къ нему выдвинуты громадныя каменныя Scogliora, вокругъ которыхъ — водяной хаосъ непримиримой стихіи. Во времена оны, славившіеся искусствомъ плавать венеціанцы бросались въ этотъ ураганъ пѣны, волнъ и камня и, ныряя въ немъ, умѣли невредимыми добраться до плотины. Вдоль террасы идетъ гладкое пространство, уложенное бѣломраморными плитами, по которымъ можно ходить. Все это колоссальное сооруженіе было окончено въ 1783 году, въ сорокъ лѣтъ почти. Оно тянется на 5,300 метровъ и стоило республикѣ около 20,000,000 венеціанскихъ ливровъ.

Сколько разъ, гуляя по этому барьеру, которымъ побѣдители оградили себя отъ вѣчной ненависти своего врага, я невольно удивлялся послѣднему памятнику венеціанскаго величія. Словно передъ смертью тутъ вспыхнули геній и энергія Венеціи. Она показала себя умирающею въ полнотѣ силъ. Такая колоссальная побѣда передъ концомъ, въ мучительныхъ конвульсіяхъ ужо начинавшейся агоніи, указываетъ, сколько еще жизни было въ этой горсти храмовъ и палаццо, въ этихъ людяхъ, сумѣвшихъ покорить себѣ міръ и павшихъ такъ царственно, такою чудною и поучительною смертью… И какое зрѣлище отсюда!.. Впереди ревутъ и бьются, адріатическія волны. Сколько глазъ можетъ охватить море, все оно вздулось и стремится сюда безчисленнымъ легіономъ своихъ, точно шлемы оперенныхъ валовъ. Съ бѣшенствомъ, заглушающимъ небесные громы, онѣ, эти синія когорты, поднявшіяся со дна океана, бросаются на мраморныя терассы и, обезсилѣвъ, разбившись, отступаютъ широкими размывами назадъ… А позади — широкая и мирная даль голубыхъ лагуръ, словно заснувшіе на нихъ низменные острова, совсѣмъ утонувшіе въ зеленыхъ облакахъ садовъ. Колонны тихихъ виллъ блестятъ сквозь это ласкающее глазъ марево и за ними, какъ величавая царица посреди сіяющей свиты, Venezia la bella, точно сонъ геніальнаго поэта, какимъ-то чудомъ воплотившійся въ мраморъ, яшму и порфиръ, эта драгоцѣнная корона Адріатики, горящая подъ лучами солнца всѣми цвѣтами и красками, доступными землѣ, — эта морская лилія, такъ пышно распустившая прекрасные лепестки подъ знойными поцѣлуями темносиняго неба, среди благоговѣйнаго молчанія выростившихъ ее лагунъ.

Венеціанцы различаютъ мертвую лагуну отъ живой — Laguna morta е 'laguna viva. Первая простирается вдоль твердой земли и, постепенно расширяясь и вырастая, захватываетъ почти половину всего пространства «Лагуны» вообще. Только во время равноденственныхъ приливовъ и сильныхъ бурь, морская вода покрываетъ эту безжизненную гладь… Со своими спящими садами и тинистыми водами, теплыми и густыми отъ грязи, едва-едва разливающимися по мягкому дну, мертвая лагуна является просто болотомъ, но болотомъ, которое подъ южнымъ солнцемъ кажется громадною эмальированною каймою Венеціи. Песчаныя и глинистыя мели ея покрыты водорослями. Лагуна эта перерѣзана каналами. На ней, посреди маренъ, есть нѣсколько довольно глубокихъ озеръ, настоящіе садки рыбы и прибѣжища для цѣлой массы водяной птицы. Рыбаки и охотники проводятъ здѣсь цѣлые дни; по ихъ словамъ, нѣтъ въ цѣломъ мірѣ краше мѣста. Живая лагуна представляетъ гораздо болѣе движенія. Приливъ совершенно заливаетъ ея песчаныя банки: одни обитаемые острова возвышаются надъ спокойно колышущеюся лазурью ея чистыхъ водъ. Когда отливъ обнажитъ длинные языки песку и глины, покрытые черными какъ уголь осадками, на нихъ вмѣстѣ съ отходящею водой тянутся и возстаютъ, едва-едва шевеля ярко-зелеными листьями, водяныя растенія, цвѣты которыхъ лѣтомъ разливаютъ тонкое благоуханіе въ знойномъ воздухѣ. Рыбаки, въ ложахъ рѣкъ, нѣкогда протекавшихъ здѣсь и замѣнивающихся желтыми песчаными отливами, находятъ цѣлыя массы frutti di mare и краббовъ. Живая лагуна, дѣйствительно, живетъ. Плывя по ней въ гондолѣ, кажется, чувствуется біеніе безчисленныхъ пульсовъ надъ этою невозмутимою поверхностью прозрачныхъ видъ. Подымается легкій вѣтеръ и кажется, что полный нѣги вздохъ бѣжитъ по нимъ навстрѣчу шуму и говору купающейся въ розовомъ парѣ Венеціи… Громадныя сваи указываютъ направленіе каналовъ, достаточно глубокихъ для морскихъ судовъ. Въ самую полную воду вершины ихъ торчатъ надъ нею. «Голубая лагуна, лагуна божественная, второе небо, лагуна дышащая, лагуна прекрасная», — называютъ ее венеціанскіе поэты, и нужно быть здѣсь, наблюдать ее подъ всѣми освѣщеніями утромъ, въ полдень, при закатѣ, ночью при свѣтѣ мѣсяца, чтобы убѣдиться, какъ безсильно слово человѣка передать всю чистую красоту природы,

Не помню, кто первый сравнилъ С.-Джіорджіо Маджіоре, покоящійся противъ Пьяцетты, среди спокойныхъ лагунъ, съ кораблемъ, бросившимъ якорь въ штиль, — сравненіе, во всякомъ случаѣ, вѣрное и поэтическое. Громадная, какъ мачта, мраморная колокольня собора, дѣйствительно, дѣлаетъ этотъ нѣкогда «островъ Кипарисовъ» похожимъ на большой корабль. До 1806 г. тутъ стоялъ монастырь Бенедиктинскихъ монаховъ. Они оставили послѣ себя чудесный садъ и еще болѣе чудесное зданіе церкви, колоссальные корпуса для келій. Святые отцы жили здѣсь припѣваючи. Въ С.-Джіорджіо Маджіоре собирался даже конклавъ кардиналовъ для избранія новаго папы, когда Пій VI умеръ въ изгнаніи, и тутъ же былъ провозглашенъ его преемникомъ Пій VII Кіарамонте. Долгое время послѣ закрытія монастыря островъ былъ запущенъ. Въ его громадныхъ палатахъ складывались привозные товары, потомъ сюда впустили таможню; теперь здѣсь помѣщается артиллерія Венеціанскаго округа. Поэтому въ С. Джіорджіо Маджіоре, точно съ палубы военнаго корабля, нѣсколько разъ въ день стрѣляетъ пушка, увѣдомляя, вмѣстѣ съ часами св. Марка, венеціанцевъ о времени. Самый соборъ здѣсь принадлежитъ къ лучшимъ созданіямъ Андреа Палладіо. Начатый имъ въ 1565 году, онъ былъ законченъ Скамоцци въ 1610 году. Джуліо дель Моро изваялъ для изящнаго и величаваго фасада статуи св. Георгія и св. Стефана. Грандіозная внутренность собора охватываетъ посѣтителя чувствомъ глубокаго благоговѣнія. Картины Вассано, Тинторетто, Маравильоне и Понцоне принадлежатъ къ лучшимъ произведеніямъ церковной живописи. Въ соборѣ чудесные мавзолеи и монументы: Лоренцо Веніеро, дожа Маркантоніо Маммо, Леонардо Дона, въ знаменитой распрѣ съ папой Павломъ V защищавшимъ права республики и ея независимость отъ посягательствъ римской куріи, дожа Доменико Микіелли съ надписью: «Terror Graccornm jacet hic», Этотъ памятникъ изваянъ Лонченной въ 1637 году. Доменико Микіалли — одинъ изъ самыхъ воинственныхъ дожей этой воинственной республики. Онъ, подвигнутый проповѣдью папы Каликста II, въ эпоху крестовыхъ походовъ, завоевалъ Яффу, Тиръ и Аскалонъ. Онъ въ 1123 г. вошелъ тріумфаторомъ въ Іерусалимъ и позднѣе завладѣлъ большею частью острововъ греческаго Архипелага. Черезъ шесть лѣтъ послѣ того дожъ простымъ монахомъ умеръ здѣсь, въ этомъ же монастырѣ… Какія славныя воспоминанія, особенно рядомъ съ печальнымъ настоящимъ Венеціи. Возвращаяся назадъ изъ Лидо, я взошелъ на колокольню этого монастыря. Солнце заходило. Чуднымъ блескомъ была охвачена вся Венеція. Въ цѣломъ морѣ этого пылающаго свѣта подымались ея золотые палаццо и храмы, рубиновыми казались ея безчисленные каналы. Солнце погрузилось за горами Фріуля… Ударила заревая пушка внизу, — и синяя мантія была наброшена ночью, незамѣтно подступившею съ неоглядной Адріатики, на царственную порфиру Венеціи… Спи, спокойно!..

Наша гондола тихо скользила къ низменному берегу Лидо. Вѣтеръ оттуда вѣялъ на насъ ароматами только что распустившихся цвѣтовъ. Аллеи острова совсѣмъ осыпаны ими. Листьевъ на видать. Розовые, бѣлые и палевые стоятъ миндали и сливы, рисуясь на голубыхъ небесахъ своими нѣжными вершинами. Песчаный, обыкновенно, островъ былъ покрытъ зеленью. Свѣжая сочная трава изумруднымъ блескомъ горѣла подъ солнцемъ, подъ страстными лучами котораго въ садахъ по сторонамъ нашей дороги открывались послѣдніе весенніе цвѣты… По синимъ лагунамъ скользили лодки съ пестрыми парусами. Розовые и желтые… Грубый холстъ подъ этимъ освѣщеніемъ казался нѣжнѣе самой тонкой матеріи. Такимъ образомъ, мы проѣхали черезъ весь островъ къ морю на песчаныя отмели. Море выбросило массу морскихъ звѣздъ, мертвыхъ краббовъ, медузъ и массу другихъ чудищъ, запутавшихся въ прибитой сюда густой сѣти пахнувшихъ іодомъ водорослей: губокъ, каракатицъ и раковинъ «мулей» — двустворчатыхъ и красивыхъ. Съ каждымъ моментомъ море выбрасывало все больше и больше своихъ даровъ. Новыя волны неслись съ глухимъ шумотъ, но разбиться имъ было не обо что. Берегъ постепенно сходитъ внизъ, песчаный и пологій. Вотъ громадный stabilimeiito морскихъ купаленъ. Оно теперь еще заперто, но черезъ мѣсяцъ, уже откроется для пріѣзжихъ. Здѣсь даются балы и концерты. Какъ хороши въ эту пору года прогулки по Лидо и форту св. Николая съ его чудесной мраморною набережной, куда иногда въ пышныя торжества Вознесенья приставалъ, сопровождаемый тысячами богато убранныхъ гондолъ, чудовищный Буцентавръ съ дожемъ и должностными лицами на своей палубѣ, покрытой бархатомъ и парчей, отдѣланной серебромъ и золотомъ, украшенной страусовыми перьями, со львомъ св. Марка на носу и съ великолѣпнымъ знаменемъ могущественной Венеціи на кормѣ. Бродя по берегу Лидо, невольно вспоминаешь эти счастливыя времена!.. Если вамъ будетъ жарко, если ласковые поцѣлуи солнца слишкомъ уже страстно сыплются на васъ съ темно-голубаго неба, — уходите въ прохладный сумракъ церкви св. Николая, подъ порталомъ котораго находится мраморная гробница ея основателя знаменитаго дожа Доменико Кантарани, умершаго болѣе 800 лѣтъ тому назадъ, но до сихъ поръ еще жинущаго въ легендахъ и сказаніяхъ лидянъ. Немного далѣе — мраморная крѣпостца св. Андрея, выстроенная тоже Саммиколли. Въ тѣ далекія времена и форты воздвигались талантливыми художниками и архитекторами. Законы красоты стояли на первомъ планѣ, а богатство республики допускало возможность не стѣсняться пресловутою благоразумной экономіей, этою добродѣтелью бездарности, еще не сберегшей до сихъ поръ ни одной копѣйки народныхъ денегъ и не уничтожившей нигдѣ и никогда крупныхъ хищниковъ и грабителей. Крѣпостца св. Андрея вся сооружена изъ матеріала, привезеннаго изъ Истріи. Фасадъ ея бастіона — совершенно дорическаго стиля. Въ немъ сорокъ двѣ амбразуры, пробитыя вровень съ водою для пушекъ самаго большого калибра. Съ высоты этой крѣпости — чудесный видъ на Адріатику. Голубой просторъ ея сливается съ воздухомъ. Въ знойные дни далеко-далеко рисуется прозрачное марево полуфантастическихъ береговъ. Прежде чѣмъ войти сюда, я выдержалъ цѣлую исторію съ солдатами. Меня не пускали и отказывались доложить офицеру. Наконецъ, я добился своего.

Потягиваясь и зѣвая, вышелъ пестро расшитый, на самыхъ невозможныхъ мѣстахъ, начальникъ караульнаго поста.

— Что вамъ угодно?

— Я хочу съ верху посмотрѣть на Адріатику.

— Знаете вы нашу пословицу, — улыбнулся онъ, — только, ради Бога, не обижайтесь: въ такіе жаркіе дни, какъ сегодня, бродятъ только собаки да форестьеры… Вы военный?

— Нѣтъ.

— Не нѣмецъ и не англичанинъ?

— Я русскій.

— Можете доказать это?

— У меня паспортъ съ собой!

Я предъявилъ. Офицеръ сталъ необычно любезенъ.

— Вы знаете, мы не пускаемъ сюда нашихъ добрыхъ друзей — нѣмцевъ, а для русскихъ сколько угодно.

Такимъ образомъ, въ первый разъ въ жизни заграницей я испыталъ выгоду быть русскимъ.

Лидо съ тѣхъ поръ сдѣлался для меня однимъ изъ самыхъ привлекательныхъ мѣстъ за границей. На Адріатикѣ лучшихъ мѣстъ для купанья я не знаю. По какому-то еще невѣдомому закону здѣсь, единственно на этомъ морѣ, существуютъ приливы и отливы. Покрытый за послѣднее время чудными садами Лидо представляетъ удивительный пляжъ, на которомъ вы увидите цѣлые дни зарывающихся въ песокъ дѣтей. За нимъ очаровательная лазурь Адріатики съ розовыми и красными парусами далекихъ лодокъ. Когда подъ свѣтлымъ солнцемъ голубое море горитъ и искрится, эти розовые и красные паруса кажутся рубиновыми. Что то фантастическое, какой-то свѣтлый весенній сонъ, совершенно не похожій на живую дѣйствительность! Смотришь и не насмотришься. Я цѣлыми часами оставался на террасахъ купаленъ — любуясь этою несравненною далью. Администрація въ садахъ около выстроила много виллъ. Купающіеся нанимаютъ въ нихъ прекрасныя комнаты. Тутъ нѣтъ комаровъ, которыми мучитъ Венеція лѣтомъ, нѣтъ вони ея каналовъ, жары ея улицъ. Я уже два раза жилъ здѣсь и вспоминаю объ этомъ, какъ о праздникѣ. Изъ моихъ оконъ видна была и лазурь Адріатики съ рубиновыми парусами и едва намѣчаемымъ очеркомъ сѣверныхъ береговъ ея, и Венеція — вся воздушная, розовая, какъ обвораживающая сирена, купающаяся въ своихъ лагунахъ!.. Ничего лучше этого я не знаю. Для больныхъ нервовъ, для утомленнаго мозга и измученнаго сердца — это изумительное прибѣжище, санаторіумъ.

Назадъ мы плыли мимо монастыря св. Лазаря на островѣ, принадлежащемъ армянамъ мекитаріанцамъ. Съ почтенными и учеными иноками этой обители я провелъ цѣлую недѣлю. Во всей Венеціи, среди ея каменнаго великолѣпія, нѣтъ такого сада, какъ здѣсь. Кипарисы, лавры, розы, жасмины, рододендроны, гранаты, магноліи — зеленымъ облакомъ обложили стѣны обители, которая печатаетъ книги почти на всѣхъ восточныхъ языкахъ и справедливо служитъ предметомъ удивленія для туристовъ. Она работаетъ для всей Азіи, разнося по ней просвѣщеніе, и поддерживаетъ вѣру въ свое будущее у полузадушенныхъ Турціею народовъ. Библіотека монастыря св. Лазаря полна сокровищъ, о которыхъ, къ сожалѣнію, не знаютъ наши оріенталисты. Мнѣ показывали здѣсь евангелія, которымъ болѣе 1000 лѣтъ. Одно изъ нихъ принадлежало армянской царевнѣ Мелке. Много рукописей (нѣкоторыя на папирусахъ) ждутъ еще своего изслѣдователя. Монахи работаютъ очень много. Это съ перваго взгляда кажется удивительнымъ. Передъ вами не замкнутая обитель, а скорѣе ученая академія. На какомъ бы языкѣ ни заговорили вы, вамъ отвѣтятъ чисто и правильно. Я не говорю уже о русскомъ. Тутъ есть превосходные синологи, знатоки японскаго языка, бирманскихъ нарѣчій. Основанъ монастырь знаменитымъ Мекитаромъ, родившимся въ Себастіи въ 1676 году. Онъ основалъ въ Стамбулѣ братство священниковъ религіозныхъ и ученыхъ, хранителей древне-армянскаго просвѣщенія. Цѣлью братства было духовное и умственное возрожденіе Арменіи. Турки заподозрили его въ политическихъ цѣляхъ. Цѣлый рядъ преслѣдованій заставилъ почтенныхъ людей уйти въ Модонъ въ Мореѣ, принадлежавшій въ тѣ времена Венеціанской республикѣ. Когда черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того Морею завоевали Турки, мекитаріанцы ушли въ Венецію, и здѣсь на островѣ св. Лазаря поставили свой красивый, дышащій миромъ, спокойствіемъ и прохладой монастырь. Здѣсь умеръ и самъ Мекитаръ, завѣщавъ братству глубокую и самоотверженную любовь къ наукѣ. Они остались вѣрны этому. Ежегодно сотни хорошо научившейся молодежи, подготовленныя здѣсь шестью годами упорнаго труда, уходятъ на востокъ и, если армянскій народъ еще живъ, если онъ любитъ и цѣнитъ свое прошлое, если онъ сохранилъ неприкосновенными свои національныя черты въ этомъ много ему помогъ одинокій и красивый островокъ, совсѣмъ утонувшій въ зелени своихъ садовъ, въ виду вѣчней покровительницы его Венеціи.

Пора было возвращаться домой.

Когда гондола наша пристала къ пьяцоттѣ, сумерки уже окутывали площадь сн. Марка и палаццо дошей. Бронзовые куранты Оролоджіо на ея колокольнѣ отбивали десять часовъ, волны кончившаго дневную работу народа выливались на пьяцетту съ Мерчеріи…

За куполами сѣвернаго собора вырѣзался золотой рогъ новой луны…

XI.
Поѣздка въ Мурано. — Старый городъ. — Соборъ св. Петра. — Фабрики. — Музей. — Прощаніе съ Венеціей.

Къ сѣверу отъ Венеціи, за островомъ св. Михаила, лежитъ другой, поменьше, на которомъ выстроенъ городъ Мурано, основанный въ V вѣкѣ бѣглецами изъ древняго Альтинума. Въ первое время городъ соперничалъ съ Венеціей, велъ даже войны съ нею, при чемъ одна, кончившаяся очень неудачно для Мурано, повела къ заключенію постыднаго мира, по которому жители его, въ числѣ десяти старѣйшихъ и благороднѣйшихъ гражданъ, должны были ежегодно къ празднику Вознесенія являться въ Венецію, одѣтые, въ ослиные шкуры, съ ослиными головами и ушами. Почтенныхъ муранцовъ, замаскированныхъ такимъ образомъ, въ торжественной процессіи водили по площади св. Марка и затѣмъ отпускали съ миромъ. Венеціанцы въ первое время своего существованія были вообще большіе юмористы. Въ своихъ трактатахъ съ императорами Запада Венеціанцы упоминаютъ о Мурано, какъ о республикѣ, вполнѣ отъ нихъ независимой. Еще въ XIII вѣкѣ Мурано имѣло своего особаго правителя, свой выборный совѣть, свои законы. Сверхъ того оно имѣло привиллегію чеканить свою, монету (oselle), носившую сверхъ имени царствовавшаго дожа гербъ города Мурано — пѣтуха со змѣею въ клювѣ. Какъ во всѣхъ окрестныхъ періодахъ, въ Мурано имѣлись свои поэты, воспѣвавшіе величіе крошечной республики. Въ одной изъ такихъ поэмъ разсказывается борьба льва крылатаго съ пѣтухомъ змѣеѣдомъ. Пѣтухъ змѣеѣдъ побѣждаетъ крылатаго льва, и св. Маркъ на небесахъ проситъ первенства надъ собою священномученика Петра, ставшаго покровителемъ Мурано. Къ сожалѣнію, поэты не всегда являются хорошими пророками, и Венеція впослѣдствіи подчинила себѣ этотъ городъ вполнѣ, такъ что его величественный пѣтухъ совсѣмъ исчезъ изъ воспоминаній, доблестныхъ муранцевъ. Но если въ политическомъ отношеніи муранцы спасовали, то во всѣхъ остальныхъ они являлись счастливыми соперниками своихъ могущественныхъ сосѣдей. Школа живописи Виварини, существовавшая здѣсь въ XV вѣкѣ, была горіаздо лучше венеціанской; заводы и фабрики создавали такія мозаики и стекла, что венеціанскіе работники считали ихъ образцами для себя; садоводство на этихъ островахъ затмило совсѣмъ царицу Адріатики. Великолѣпіе украшенныхъ снаружи чудными фресками дворцовъ Корнаро, Донато, Тровизано, Соранцо и другихъ возбуждало справедливое удивленіе путешественниковъ. Венеціанскіе ученые Бембо, Трифонъ Габріэлла, Джіованни, Батгнето Рамузіо, Адьдо Мануціо, Андреа Новаджеро — мечтали о тѣхъ дняхъ, которые они могли провести въ Мурано, въ этомъ «земномъ раю». Поэтъ Кальмо говоритъ, что «мягкость воздуха, красота города дѣлаетъ Мурано достойнымъ нимфъ и полубоговъ». Особенно влекли сюда всѣхъ дивные сады. Цѣлыя латинскія поэмы писались въ честь ихъ. Между ними особенно замѣчательна та, авторомъ которой являлся Корнеліусъ Кастальди до-Фельтре. Описавъ во всѣхъ подробностяхъ эту чудную жемчужину Адріатики, онъ восклицаетъ: «Проси боговъ, чтобы они сдѣлами тебѣ великую милость, обративъ тебя всего здѣсь въ зрѣніе и обоняніе». Счастливые любовники бѣжали сюда же въ таинственные уголки благоуханныхъ чащъ, гдѣ лавророзы переростали магноліи, гдѣ кипарисъ едва могъ вырваться изъ ароматныхъ объятій апельсинныхъ рощъ, яркій пурпуръ гранатныхъ цвѣтовъ смѣшивался съ бѣлыми рододендронами, пышныя азаліи сплетались въ густые своды, гдѣ счастливый поцѣлуй заглушался громкимъ пѣніемъ птицъ и веселымъ шумомъ прозрачныхъ водъ, падавшихъ съ уступа на уступъ, бившихъ фонтанами и журчавшихъ въ мраморныхъ бассейнахъ. Величавые кедры, перенесенные сюда съ Ливана, принялись какъ нельзя лучше; въ самые знойные дни, когда солнце жгло утомленную землю, въ тѣни этихъ великановъ восток была поистинѣ райская прохлада. Бѣлые платаны, обвитые отовсюду зелеными сѣтями винограда, напрасно простирали къ голубому небу свои вѣтви: цѣпкая поросль подымалась все выше и выше, перебрасываясь на ихъ сосѣдей, сползая внизъ и опять взбѣгая до самыхъ вершинъ… Когда сенатъ предложилъ Габріэлло быть патріархомъ Венеціи и епископомъ Тревизо, — ученый отвѣчалъ: «я оставляю другимъ митры и короны и не хочу разставаться съ своимъ Мурано». Тутъ у него сбирались постоянно Спероно Сперони, Тиціанъ, Сансовино, Саммикели, Бембо, Зане, Аретино, Мазино и Бернардо Тассо. Въ полной нѣги тѣни виноградныхъ бесѣдокъ, въ виду невозмутимо ясныхъ лагунъ съ обворожительной перспективой Венеціи вдали — эти представители мысли и науки того времени читали греческихъ и латинскихъ поэтовъ, вели долгіе и остроумные споры по вопросамъ литературы и искусства. Извѣстенъ примѣръ хорошаго ученаго и одного изъ лучшихъ патриціевъ Венеціи, Джіакопо Вендрамина, который умеръ отъ отчаянія, узнавъ, что его вилла и сады въ Мурано уничтожены пожаромъ.

Но, кромѣ садовъ, Мурано славилось еще своими стеклянными заводами. Дѣло это процвѣтало здѣсь уже въ XI вѣкѣ. Въ 1292 году великимъ совѣтомъ было рѣшено: во избѣжаніе пожаровъ, всѣ печи для варки стекла изъ Ріальто перенести въ Мурано, гдѣ это промышленность была уже поставлена на широкую ногу. Въ то время здѣсь дѣлали не только стекла, но и зеркало, хрусталь, фальшивый жемчугъ, искусно поддѣлывали вазы изъ шпата, халцедона, изумруда, гіацинта и другихъ драгоцѣннныхъ камней. Въ XIII вѣкѣ, когда Марко Поло вернулся изъ своего славнаго путешествія въ Азію и на берега Индійскаго океана, въ Мурано начали фабриковать изъ стекла и хрусталя всевозможныя поддѣлки подъ драгоцѣнные камни, съ громаднымъ барышомъ сбывавшіяся потомъ въ портахъ Чернаго моря, въ Малую Азію, въ Египетъ и во всю сѣверную Африку. Тонкость работы того времени была неподражаема. Филиграновое стекло, стеклянныя кружева теперь не могутъ дѣлаться съ такимъ изяществомъ, какъ тогда, и знатокъ тратилъ, Богъ знаетъ, какія деньги, разыскивая ихъ по всему свѣту. Стеклянные предметы, украшенные тонкими стеклянными же листьями и цвѣтами, выходившіе въ то время изъ мастерскихъ Мурано, теперь не могли бы быть приготовлены на современныхъ заводахъ. У муранскихъ рабочихъ было самоуправленіе. Они выбирали своего гастальдо, имѣли собственный банкъ. Въ субботу работники являлись на улицы, площади, въ театры, одѣтые какъ патриціи — въ бархатъ и дама. Пьянства между ними не было. Продажа вина разрѣшалась публично только въ двухъ мѣстахъ, гдѣ появляться порядочному рабочему считалось постыднымъ. Они назначали свиданія другъ другу въ садахъ или въ casini, гдѣ играли въ карты. Для нихъ устраивались особенныя бесѣды, спектакли, праздники, игры въ шары, бои быковъ. На это тратились ихъ хозяева. Существованіе рабочаго было вполнѣ обезпечено. Онъ всегда имѣлъ дѣло, и подъ старость ему ежегодно выдавался пенсіонъ въ семьдесятъ дукатовъ. Такимъ образомъ, маленькій островокъ Мурано оказывался въ полномъ смыслѣ Эльдорадо для рабочихъ и земнымъ раемъ для венеціанскихъ патриціевъ. Населеніе его дошло до 32,000 человѣкъ, богатство его вошло въ пословицу…

Въ этотъ-то эдемъ я и отправился наканунѣ своего отъѣзда изъ Венеціи.

День былъ чудесный. Безоблачное небо, ярко солнце… Бирюзовыя лагуны были неподвижны. Только слѣдъ отъ гондолъ бѣжалъ по нимъ мелкою рябью. Далеко на самомъ горизонтѣ, точно въ небесахъ, виднѣлись ясно снѣга и глетчеры величавыхъ Альпъ. И опять самыхъ горъ не видно — одни ихъ ледники точно были нарисованы въ голубомъ просторѣ… Поправѣе только горы Фріуля выдавались впередъ суровою синью рѣзко очерченныхъ вершинъ. Все кругомъ дышало счастіемъ и спокойствіемъ. Улыбка неба отражалась въ улыбкѣ лагунъ. Едва-едва приподымались надъ ними острова другихъ городовъ, разбросанныхъ по сторонамъ, — Торчелло, Бурано… Ихъ башни и Кампаниллы точно плавали на безмятежномъ зеркалѣ невозмутимыхъ водъ… Освѣжающій вѣтерокъ, нѣжный и мягкій, какъ прикосновеніе цвѣточныхъ лепестковъ, былъ безсиленъ расшевелить лагуны. Онъ не давалъ только зною застояться въ воздухѣ… Мы миновали островъ св. Михаила съ его кипарисами и мраморами новаго кладбища. Вотъ на краю бирюзоваго горизонта обрисовались сѣрыя очертанія домовъ и колоколенъ.

— Гдѣ же Мурано?

— Вотъ! — показалъ на.нихъ гондольеръ.

— Какъ, а сады?

— Какіе сады? — спросилъ ѣхавшій со мною художникъ.

— Муранскіе… Я такъ много читалъ о нихъ.

— Ахъ, тѣ!.. Ихъ уже нѣтъ давно.

Дѣйствительно, между сѣрыми домами кое-гдѣ выглядываютъ тощія деревца.. Всѣ остальное сведено на-нѣтъ.

— Ну, а дворцы?

— Палаццо въ развалинахъ. Мурано теперь но то, что было прежде. Теперь тамъ уже не 32,000 жителей, а всего только 4,500! Наша Венеція упала, но она еще цвѣтетъ въ сравненіи съ несчастнымъ Мурано, — объяснялъ гондольеръ.

— Остались ли хоть фрески на стѣнахъ развалинъ?

— Кое-гдѣ… Только ничего разобрать нельзя…

Дѣло разрушенія и смерти быстро идетъ впередъ. Венеція умираетъ, и умираетъ царственно, Мурано давно умеръ, и умеръ, какъ воинъ, сразу подъ тяжестью своихъ латъ и щита.

— Вы знаете, что тамъ была роскошная церковь degli Augoli?..

— Читалъ у Мольменти.

— Ну, такъ она совсѣмъ въ руинахъ. Ее даже заперли.

— А ея картины?

— Э! висятъ… Кто ихъ видитъ… Потолокъ показываютъ желающимъ.

— А на потолкѣ что?

— Живопись.

Потомъ уже въ Венеціи мнѣ разсказывали, что рисунки потолка, исполненные Піермаріа Пеннаки, почти погибли, что картины — тоже въ несчастнѣйшемъ состояніи.

— Вотъ и Мурано! — показалъ гондольеръ.

На насъ надвигалась мрачная масса прокопченныхъ чернымъ дымомъ стѣнъ, заброшенныхъ и полуразвалившихся палаццо.. Широкій каналъ раздѣлялъ островъ. Гондола медленно вплыла въ него. Точно птицы, снялись съ береговъ оборванные мальчишки и бѣгутъ за нами, еще издали по направленію къ гондолѣ протягивая руки…

— Что это они?

— Нищіе… Тутъ много нищихъ… Форестьеровъ бываетъ мало, — и пользуются случаемъ.

Берега канала обшиты истрійскимъ камнемъ… Кое-гдѣ колонны, готическія окна, мраморное кружево ослѣпшаго, оглохшаго и покосившагося на-бокъ палаццо. Вотъ на одной изъ стѣнъ живопись какая-то. Мы останавливаемъ гондольера. Ничего, дѣйствительно, не разберешь… Видны пятна смѣшавшихся красокъ, неопредѣленныхъ линій. Вонъ то лицо и разобрать бы можно, да наскозь проступила сырость, и носъ у него совсѣмъ провалился. Даже неприлично выходитъ!… Опять старые подуразвалившіеся дома и закопченные заводы. На улицахъ мало народа… Цирюльникъ брѣетъ какого-то толстаго лавочника на площади. Схватилъ его одною рукою за носъ, приподнялъ ему голову кверху и съ такой отчаянной энергіей работаетъ бритвой, что вотъ-вотъ польется кровь, и старая отпрепарированная голова покатится по плитамъ, уже накалившимся отъ солнца. Населеніе Венеціи, празднуя приходъ весны, сбросило ротонты — здѣсь еще ихъ носятъ, носятъ же не мѣха на воротникахъ, а какіе-то дикобразы и ежи, свернувшіеся вокругъ груди праздношатающихся муранцевъ… Большой домъ. Мавританское окно и дорическія колонны. Въ окно смотритъ патеръ. Заплылъ жиромъ совсѣмъ. Этимъ и теперь хорошо живется. И опять пустыннныя улицы, опять оставленные дома съ заколоченными ставнями.

Нѣкогда очень богатые храмы Мурано — запущены. Выстроенный въ стилѣ Renaissance 1474—1509 г. Св. Петръ только въ послѣднее время еще немножко поддерживается и, какъ это ни странно, расходы на ремонтъ приняты на себя именно проклинаемою клерикалами пьемонтской династіею. Она, впрочемъ, дѣлаетъ очень много именно въ этомъ отношеніи. Правда, ею преслѣдуются не религіозныя, а археологическія цѣли, но духовенство въ этомъ видитъ заманиваніе и заранѣе торжествуетъ. «Они еще обратятся къ намъ, — чаще, чѣмъ гдѣ-нибудь, слышно теперь въ Сѣверной Италіи, — ну, что же, если Гумбертъ возвратитъ Римъ намъ и станетъ вѣрнымъ членомъ церкви, она и его приметъ въ свои родительскія объятія». А пока Гумбертъ выполнитъ надежды толстыхъ кюре, они подымаютъ носъ свой все выше и все громче съ церковныхъ каѳедръ проклинаютъ современное положеніе дѣлъ, «это царство Вельзевула на землѣ», какъ выразился недавно въ св. Маркѣ знаменитой проповѣдникъ Франческо ди-Сфолія. Говорятъ, что министерство не осталось нечувствительно къ подобной любезности, и святой отецъ лишенъ пенсіона, выплачивавшагося ему чиновниками Вельзевула.

Когда я вышелъ на берегъ, когда передо мною открылся полузапущенный св. Петръ, только тогда я понялъ, до чего упалъ поэтическій Мурано. Я уже не говорю о садахъ — ихъ нѣтъ, вѣтеръ несетъ въ лицо не ароматъ розъ, лилій, жасминовъ и розмарина, а запахъ дыма изъ окрестныхъ фабрикъ. Вонъ знаменитый дворецъ Бембо: его и не узнать теперь въ этой каменной облупившейся глыбѣ, на которой по наружному фасаду, какимъ-то чудомъ, уцѣлѣла красивая колонна и клочекъ стариннаго мраморнаго орнамента. Окна совсѣмъ черныя, точно пещеры. Стекла ихъ давно повыбиты. Я заглянулъ въ окно: стѣны просочились сыростью, старинныя фрески вплоть просасались влагой и слиняли, живопись потолка и позолота карнизовъ еще кое-гдѣ мелькаютъ. На паркетахъ груды мусору…

— Живетъ здѣсь кто-нибудь?

— I pipis trellii… (Летучія мыши).

— А люди?

— Что дѣлать людямъ въ проклятомъ домѣ!

— Почему проклятомъ?

— Какъ же. Послѣдній изъ Бембо, жившихъ тутъ, убилъ своего сына. Старикъ женился на дѣвушкѣ, которая любила молодаго Бембо. Она очень долго боролась съ своимъ чувствомъ, сынъ даже уѣзжалъ во Францію, чтобы какъ-нибудь погасить страсть, волновавшую его. Но потомъ невыдержалъ и вернулся. Отецъ разъ и засталъ его на колѣняхъ передъ своей женою. Молодой Бембо весь въ слезахъ цѣловалъ ей руки. Старикъ былъ крутого нрава, взялъ его за руку и повелъ по залѣ. Въ ея паркетахъ секретъ былъ. Онъ поставилъ его на одну мраморную плиту, нажалъ какую-то пуговку въ стѣнѣ — плита подалась внизъ, и молодой человѣкъ съ дикимъ крикомъ полетѣлъ въ воды лагуны.

— Какъ въ воды лагуны?… Вѣдь домъ выстроенъ на островѣ.

— Туда были проведены онѣ и сдѣланъ сверхъ того глубокій колодезь… Сынъ стараго Бембо былъ не единственной его жертвой!… Съ женою тотъ поступилъ еще хуже. Онъ увезъ ее въ загородный дворецъ свой въ Торчелло, заперъ тамъ въ глухой башнѣ и уморилъ голодомъ. Эту сырость, которую вы видите, сдѣлалъ колодезь… Это все кровь схороненныхъ тамъ людей проступаетъ сквозь стѣны… Говорятъ, ихъ было такъ много, что они наполнили сплошь его…

— Что же, колодезь отысканъ?

— Нѣтъ. Пріѣзжали ученые, рылись, — ничего найти не могли…

— Вы очень хорошо разсказываете, Лаоло.

— Я ходилъ въ школу и много читалъ, — улыбнулся гондольеръ. — Что вы думаете, между нами есть и поэты. Нѣкоторые и стихи на музыку кладутъ… Марко печатается даже!…

Въ церкви св. Петра нѣсколько очень замѣчательныхъ картинъ. Между ними Франческо Сантакроче, Джіовани Беллини, Паоло Веронезе, Бенедетто Каліари, Виварини, Бассано и Сальвіати.

Еще въ болѣе печальномъ видѣ, не снаружи — онъ подновленъ тутъ, — а внутри, каѳедральный соборъ св. Донато, сооруженіе X вѣка. Здѣсь очень замѣчательны старинныя мозаики стѣнъ и купола, фрески, наполовину слинявшія, и инкрустаціи мраморнаго пола со щитами, подъ которыми похоронена знать Мурано. Наружный фасадъ не представляетъ ничего особеннаго, кромѣ двухъ колоннъ, перенесенныхъ бѣглецами изъ Альтинума. Колонны эти съ древними надписями относятся къ эпохѣ Антонія. Мраморныя колонны внутри собора съ коринѳскими капителями тоже перенесены сюда бѣглецами изъ ихъ отечественнаго города. Вообще, варварамъ, какъ оказывается, оставалось очень немного разрушать въ Альтинумѣ. Населеніе само повыбрало изъ него что было въ немъ получше.

— Вотъ мозаики 1140 года! — показываетъ намъ кустодо хорошо сохранившуюся стѣну. — А вотъ картина Лазарро Себастіани — Богородица среди ангеловъ и святыхъ…

Византійская живопись на золотомъ фонѣ — позади алтаря. На сводахъ тоже. Точно въ нашихъ старинныхъ соборахъ, — такіе же иконописные худые длинные святые съ одервенѣвишми руками и неестественно вытянутыми шеями и ногами… Искусство этого рода было перенесено сюда изъ Константинополя. Нѣкоторыя изъ мозаикъ и фресокъ исполнены въ XI и XII вѣкѣ. Въ верху, на хорахъ, чудесную перспективу представляетъ колонна въ чисто мавританскомъ стилѣ съ ея орнаментами и мраморными барельефами. Эта работа была исполнена въ десятомъ вѣкѣ…

— Св. Донатъ прогнѣвался на насъ нынче! — вздыхаетъ кустодо.

— А что?

— Мало форестьеровъ посылаетъ въ Мурано; жить стало нечѣмъ. Повѣрите-ли — въ этомъ мѣсяцѣ вы первые явились посмотрѣть каѳедральный соборъ.

— Смотрѣть у васъ нечего.

— Мурано былъ знаменитымъ городомъ прежде.

— Осталось въ немъ очень мало интереснаго.

— На Маццордо еще меньше, а туда ѣздятъ. У насъ еще хоть 5,000 человѣкъ живетъ, а тамъ и ста не осталось.

— Вымерли?

— Нѣтъ, ушли… Въ голодный годъ изъ домовъ всѣ мыши бѣгутъ. Бурано какой былъ богатый городъ прежде, а теперь въ немъ нѣсколько рыбаковъ поселилось въ развалинахъ.

— Какой это Бурано, гдѣ плетутся знаменитыя кружева?

— Онъ самый. Теперь оттуда пріѣзжаютъ къ намъ искать работы. Умираетъ лагуна! Венеція — нашимъ сердцемъ была. Сердце умираетъ и тѣло тоже…

На нихъ на всѣхъ лежитъ какой-то меланхолическій отсвѣтъ. Точно всѣ они погружены въ грезы о блестящемъ прошломъ. Въ самомъ дѣлѣ, трудно переживать такой упадокъ. Настоящее съ его лихорадочною дѣятельностью, мѣщанскимъ скопидомствомъ — какъ-то не уживается рядомъ съ этими дворцами и соборами, съ величавыми памятниками, съ преданіями, еще живущими въ устахъ народа. Традиціи, прежняя слава не даютъ людямъ броситься съ головою въ спекуляцію и аферы, въ мелкую производительность. Новый вѣкъ пришелъ и засталъ людей всѣми своими фибрами привязанныхъ къ прошлому, которое только выигрываетъ отъ разстоянія, отъ нѣкоторыхъ историческихъ сумерекъ, окутавшихъ его. За новое дѣло хорошо приниматься свѣжему человѣку, а венеціанецъ, кажется, все еще существуетъ въ быломъ. Воспоминанія для него — дѣйствительность. Какъ же тутъ разобраться и сдѣлать что-нибудь?…

Въ музеѣ Мурано собраны образчики всего сдѣланнаго въ этомъ городѣ за восемьсотъ лѣтъ… Несмотря на то, что онъ основанъ въ 1861 году, — это цѣлая исторія края. Въ высшей степени интересны его богатыя коллекціи древняго стекла, вазъ, зеркалъ, trifoni съ миніатюрами, мозаикъ. Но нимъ вы можете узнать развитіе и паденіе этого дѣла. Вотъ изумительныя мелкія работы — мозаичные портреты въ стеклѣ, въ булавочную головку величиною. Возьмите лупу, и вы будете поражены красотою, жизненностью лицъ, даже ихъ сходствомъ, потому что рядомъ висятъ ихъ оригиналы, написанные масляными красками… А вотъ собраніе старинныхъ монетъ, чеканенныхъ въ Мурано — oselle. Жалкій городъ, но какъ чтитъ и хранитъ свое прошлое. У насъ разные Костромы, Суздали, Угличи, Твери — жили, пожалуй, тоже яркою историческою жизнью, а гдѣ ихъ воспоминанія, гдѣ ихъ музеи?… Гдѣ эти простые кустоды, которые получше разныхъ ученыхъ разскажутъ вамъ во всѣхъ подробностяхъ все, что касается ихъ родины?

Поѣздка въ умирающій Мурано была въ тотъ разъ послѣднею въ Венеціи.

На другой день нужно было спѣшить попасть въ Падую на небольшой литературный праздникъ, куда я наканунѣ получилъ приглашеніе.

Въ послѣдній разъ проѣзжая на дебаркадеръ желѣзной дороги по залитому солнечнымъ свѣтомъ Большому каналу, любуясь на безчисленные его дворцы, храмы, на эти памятники навсегда отжившаго величія, я чувствовалъ какую-то странную тоску, точно прощался съ другомъ, котораго уже не увижу больше. Венеція какъ-будто хотѣла въ этотъ день показаться во всемъ своемъ блескѣ. Такъ легко рисовались ея палаццо на знойномъ небѣ, такъ бѣлѣли ея мраморныя площади, такія густыя тѣни ложились на боковые каналы, такія фантастическія краски покоились на яшмѣ, порфирѣ и серпентинѣ изящныхъ орнаментовъ, такъ тонко казалось каменное кружево, такъ стройны грандіозныя колоннады, такъ ярки мозаики и фрески и такъ медленно мимо этихъ красотъ плыла поэтитеская гондола. Я понимаю, что Байронъ могъ зарыдать, уѣзжая отсюда!…

А тамъ опять бирюзовая лагуна, далекія Альпы… Взглядъ изъ окна вагона покоится на колокольняхъ и башняхъ развѣнчанной Адріатической царицы… Она все дальше и дальше. Какое-то розовое сіяніе зыблется надъ нами… Башни св. Марка и C.-Джорджіо Маджіоре переростаютъ всѣ другія… Кажется — вытягиваются, точно благословляютъ насъ издали… Вѣтеръ бѣжитъ по лагунѣ. Запахъ розъ и лилій… Изъ какого сада доносится онъ? Неужели это прощальный привѣтъ Лидо… Море раскинулось направо… Налѣво надвигаются грозныя вершины Фріуля. Мы оглядываемся — Венеціи уже нѣтъ. Точно и не было этого поэтическаго сна. Мы опять просыпаемся къ будничной дѣйствительности,

Addio, Venezia la Hella!

Прощай, развѣнчанная царица!. Можетъ быть, на ея лагунахъ когда-нибудь выростетъ новый городъ, еще богаче, роскошнѣе и славнѣе, но она, старая Венеція, замкнувшаяся въ свои мраморныя воспоминанія, уже не воскреснетъ вновь такою, какою она была когда-то, какою она мнѣ грезится и до сихъ поръ!

Впрочемъ, откуда же ей вырасти? Гдѣ они, эти новые Морозини, Гримани, Дондоло и десятки другихъ геніальныхъ созидателей величавой республики. Казалось, венеціанскій духъ выразился въ нихъ съ такимъ блескомъ и полнотою, что цѣлые вѣка пройдутъ, а въ немъ уже не будетъ силы создать что либо подобное!…

КОНЕЦЪ ПЕРВАГО ТОМА.

---

1. Это писалось до обостренія итальянскаго движенія въ Тріестѣ. Какъ читатель видитъ — авторъ не обманулся въ своихъ ожиданіяхъ. Тогда Italia irridenta дѣйствовала во всю. Крисни еще не появлялся на горизонтѣ.
2. Это было въ концѣ февраля новаго стиля 1885 г.
3. Носильщики.
4. Pulpo или ponppo — родъ пьевръ, водящихъ въ Адріатикѣ.
5. Эта потомъ сдѣлалась постоянной.
6. Это было лѣтъ десять назадъ, теперь времена измѣнились, и нѣмцы заполонили Венецію. Бываютъ сезоны — весною и осенью, когда на ея площадяхъ и прочихъ улицахъ, въ ея кафе только и слышидіь, что нѣмецкій языкъ. Ему уже учатся Венеціанцы, желающіе нажить деньгу съ иностранцевъ. Соотвѣтственно этому измѣнилось и отношеніе къ нѣмцамъ. Новое поколѣніе не помнитъ австрійскаго гнета. Нѣмецъ теперь здѣсь гость, и выгодный гость, котораго надо уважать! Нынче, такимъ образомъ, и слово tedesco потеряло свое бранное значеніе.
7. Скорѣе, скорѣе. Я ѣсть хочу.
8. И, главное, глупо. Венеціанцы тоже не были стильны, но они обладали чутьемъ красоты.
9. Онъ, какъ и Виченцо ди-Кастро, умеръ нѣсколько лѣтъ назадъ.