Дмитрий Коропчевский
правитьК читателю
правитьПредисловие к книге «Басни и сказки диких народов», Пер. с англ. — Санкт-Петербург: тип. В. Демакова, 1873.
Предлагая вниманию публики эти образцы поэтического творчества диких народов, мы считаем необходимым предпослать им несколько пояснительных слов. Те из читателей, которые знакомы с трудами Тэйлора, Бастиана, Макса Мюллера, Штейнталя и других, приложивших сравнительный метод и начала теории развития к изучению умственной жизни человечества в различных проявлениях ее, не нуждаются в дальнейшем разъяснении причин нашего выбора. Им известно, что одним из плодотворнейших начал новейшей науки о человеке является признание существенного единства человеческого ума во всех его фазисах, и низших и высших, и диких и цивилизованных. Им известно также, какое значение, с точки зрения Дарвиновского принципа постепенного развития, прилагаемого к истории культуры, приобретают продукты первобытного творчества, играющие для антрополога и сравнительного психолога такую же роль, какую ископаемые играют для палеонтолога и биолога. Занимаясь этими непосредственными произведениями детского периода истории, мы получаем возможность ближе подойти к тем источникам поэзии, которые некогда питали и нас. Общность умственных процессов во всем человечестве нагляднее всего обнаруживается именно из произведений дикого поэтического воображения, подобных предлагаемым нами ниже. Они показывают нам, как одинаково человек, в известном периоде своего развития, относится к природе, к какой бы расе и к какой бы эпохе цивилизации он ни принадлежал. С первого взгляда на готтентотские басни и зулусские сказки всякий из нас заметит те же мотивы, которые он находит в баснях и сказках, какие рассказывались ему в его детстве. Мы видим здесь тех же животных, наделенных разумом, даром слова и другими человеческими качествами. Мы находим здесь тех же великанов и людоедов, и здесь точно также человеческий ум и хитрость одерживают верх над грубой силой. Эти черты сходства с нашими индоевропейскими произведениями того же характера в такой степени бросаются в глаза, что д-р Блик, из сборника которого мы извлекаем помещенные ниже готтентотские басни, счел себя в праве озаглавить свой сборник: «Рейнеке-Лис в Южной Африке». Макс Мюллер вполне поддерживает его в этом случае и в своей статье[1], посвященной разбору сборника Коллэуея, который дает нам материал для зулусских сказок, указывает, как на весьма замечательную черту этих последних на преобладающее значение, какое имеет в жизни ловкость и хитрость, т. е. на ту черту, которая составляет самую характеристическую особенность эпопеи о Рейнеке-Лисе. Этой идеей проникнут рассказ об Углаканиане, помещаемый ниже и сравнение, которое Коллэуей делает между этим рассказом и известными нам сказками о Мальчике-с-пальчик и Гансе-Истребителе великанов, напрашивается само собой. Без сомнения, специалист по истории европейской народной литературы будет встречать на каждом шагу различные черты сходства зулусских или готтентотских сказок с той или другой сказкой, помещенной в сборниках Гриммов, Дасента и др. Такая сравнительная работа значительно превзошла бы наши силы, и потому мы должны предоставить ее другим более компетентным лицам, ограничивая наше дело в этом случае исполнением тех обязанностей, какие налагает на нас этнография. Именно нам предстоит коснуться вопроса о подлинности и давности этих сказок, т. е. мы должны указать, насколько их можно считать самостоятельным продуктом творчества тех народов, у которых мы их находим теперь, и в каком времени их истории мы можем предполагать начало их.
Относительно готтентотов мы обладаем более полными сведениями, нежели относительно многих других обитателей южной Африки. Мы обязаны этим тому обстоятельству, что они уже более двух столетий находятся в соприкосновении с образованным миром. Но с другой стороны это обстоятельство осложняет нашу задачу, представляя нам современных готтентотов уже значительно искаженными эксплуатацией голландских и английских колонистов. История колонизации южной оконечности Африки повторяет собою то же, что мы находим в истории колонизации Америки, Австралии и др. стран, некогда принадлежавших диким народам. Мы видим здесь такое же давление белых пришельцев, такое же жестокое и грубое отношение к туземцам, которое нетолько в действительности не цивилизует их, но даже задерживает их естественное развитие. Голландцы так же охотились за готтентотами и бушменами, и систематически уничтожали их, как это делали англичане с тасманийцами. Мы не будем перечислять печальных фактов этой неровной борьбы, подробное изложение которой читатель может найдти в известном сочинении Вайца[2], «Антропология первобытных народов» и прибавим только, что многие писатели прежнего времени считали готтентотов безнадежными для дела цивилизации и указывали отдельные случаи значительного умственного развития их. Первыя основательные сведения о готтентотах мы находим у Кольбена, который описывал их вскоре после учреждения голландских колоний в их стране. Готтентоты еще в то время были многочисленным народом, разделенным на множество племен под управлением вождей или старшин; они вели кочевую пастушескую жизнь, группами в 300 или 400 человек, и жили в подвижных хижинах, составленных из кольев, покрытых циновками. Одежду их составляли сшитые вместе овечьи шкуры; оружием им служили луки с отравленными стрелами и дротики или ассагеи. Они были сильны на охоте, и хотя характер их можно было скорее назвать мягким, но они были весьма храбры на войне, что европейским колонистам нередко приходилось испытывать на себе[3]. Но по другим сведениям. мы узнаем, что в еще более раннее время готтентоты не были номадами, были еще богаче скотом и находились под властью вождей, которые признавали над собою власть одного верховного вождя. И предания этого народа, и некоторые этимологические указания, дают право заключить, что некогда распространение их было несравненно обширнее, им принадлежала более значительная часть территории Африки; воспоминание об этом удерживается еще до сих пор в готтентотских названиях рек и гор в странах, принадлежащих в настоящее время Кафрам. Некогда им и выделившемуся от них, еще ниже стоящему, племени Бушменов принадлежала вся Ю. З. Африка. Оттуда они были все более и более вытесняемы кафрами, которые придвинули их наконец к самой южной оконечности Африки.
Но некоторые лингвистические основания позволяют многим ученым предполагать, что странствования готтентотов этим не ограничивались. Блик, составитель сборника, из которого мы заимствуем следующие ниже готтентотские басни, ставя в предисловии к названному сборнику вопрос о том, насколько эти басни можно считать действительно принадлежащими готтентотам, а не внушенными влиянием белых, полагает, что даже при невозможности определительно решить этот вопрос, самый факт расположения готтентотов к подобного рода произведениям является весьма характеристическим. Он забывает упомянуть здесь о свойстве готтентотов, засвидетельствованном многими путешественниками именно о их особенной любви к животным. «Замечательна, говорит Фридрих Мюллер, близость готтентотов с окружающим их животным миром. Оне относятся с почитанием ко многим из животных и уделяют им особое участие, что доказывается их многочисленными баснями о животных[4]». Чтобы объяснить значительное развитие животного эпоса у готтентотов и пристрастие их к басням, Блик строит следующую теорию относительно их первоначального местопребывания. Именно в языке готтентотов он находит грамматическое сходство с языками коптов, берберов и другими семитическими и несемитическими наречиями С. Африки. Он приводит далее мнение Адамсона, по которому язык готтентотского племени Намака сходен с египетским языком. Такое сходство, несомненное для него, дает ему ключ к объяснению присутствия животного эпоса у готтентотов, которые таким образом, по его мнению, находились некогда в общении с образованными народами С. Африки и могли заимствовать от них если не самые басни, то некоторое умственное развитие и наклонность к поэтическому творчеству. Это мнение Блика весьма соблазнительно, потому что оно, в соединении с некоторыми другими подобными гипотезами, — вроде известной теории о кушитах, как древнейших цивилизаторах, будто бы оставивших следы своего влияния в Азии, Африке, Европе, Америке и островах Малайскаго архипелага, — объясняет многие темные явления древнейшей истории. Но, к сожалению, предположение Блика мало подтверждается фактами и решительно опровергается этнографическими авторитетами новейшего времени. Относительно готтентотского языка Фр. Мюллер говорит совершенно определенно. «Язык готтентотов есть совершенно самостоятельное наречие, несходное ни с одним африканским или азиатским наречиями»[5]. Вайц точно также полагает, что мнение Блика в настоящее время не может иметь никакого серьезного этнологического подтверждения.
Таким образом предположение о заимствовании готтентотами всего их эпоса у какого-либо более цивилизованного народа оказывается, подобно многим предположениям в этом роде, слишком гадательным, для того чтобы можно было останавливаться на нем. Мы воспользуемся только указаниями Блика, который из басен, помещаемых ниже, басни, носящие заглавия: «Кража рыбы», «Суд павиана» и «Проклятие лошади», считает новейшего происхождения; сравнительно недавнее появление басни о «Белом человеке и змее» также слишком очевидно. Но все остальные Блик относит к периоду, предшествовавшему вторжению европейцев.
Следовательно за отсутствием прямого доказательства заимствования готтентотских басен, мы имеем полное право предположить. что видимое сходство их с известными нам индоевропейскими баснями есть продукт основной одинаковости человеческого ума и принадлежит к тому же разряду явлений в истории человеческой культуры, к которому относится сходство между греческими и новозеландскими мифами и объяснения некоторых сторон жизни природы, общие для американского дикаря и европейского простолюдина.
Общие начала того, что мы сказали о баснях готтентотов может быть отнесено и к сказкам зулусов. Мы прибавим к этому лишь несколько этнографических замечаний относительно зулусов, которые, вероятно, даже понаслышке менее известны нашим читателям, нежели готтентоты. Зулусы составляют самое сильное и самое завоевательное из племен обширного кафрского народа, обитающего к СВ. от готтентотов, и сами живут в стране, примыкающей к порту Наталь. Кафры, хотя и причисляются некоторыми путешественниками, напр. Уинвудом Ридом, к негрской расе, но по своему физическому типу настолько отличаются от последнего, что Фр. Миллер находит возможным признать в них примесь семитической или хамитической крови народов С. Африки. Если подобное родство когда-нибудь и было, то вероятно в самые незапамятные времена и едва ли могло заметно отразиться на их сказках. Во всяком случае, этот вопрос должен оставаться без утвердительного ответа, пока не будет ближе определено были — ли когда либо кафры в общении с североафриканскими народами, и если были — то с какими именно. «Определить древность этих сказок, говорит М. Мюллер в указанной нами статье, для доказательства того, что они свободны от всякого иноземного влияния, весьма трудно. Вообще детские сказки заимствуются одним народом у другого уже после всего, и в рассматриваемых нами зулусских рассказах черты постороннего влияния открыть было бы не трудно, если бы оно действительно имело место. Напротив того, некоторые детали не доказывают, что они относятся к довольно отдаленному времени их истории, потому что в книге упоминаются такие обычаи, которые у зулусов уже не существуют более. Так напр. один из героев этих сказок для приготовления мяса помещает его между раскаленными камнями, чего в настоящее время уже более не делается.» Вообще этнографические черты этих сказок скорее позволяют заключить о смешениях зулусов с полинезийцами, как это предполагает Макс Миллер, нежели с семитическими или хамитическими народами С. Африки. Если сношения с последними и имели место когда-нибудь, то в весьма отдаленную эпоху, воспоминание о которой или вовсе изгладилось из памяти кафров или во время которой эти народы сами находились в диком состоянии.
Мы надеемся, что читатели увидят в предлагаемых ниже их вниманию баснях и сказках не один только сухой этнографический материал, имеющий для неспециалиста такое же значение, как обломки стрел или клочки одежды дикарей. Читатели, конечно, оценят их наивно поэтический характер, непосредственное понимание природы и искреннюю живую привязанность к миру животных, который в глазах дикаря не аллегорически, но действительно живет и мыслит, как человеческий мир. Если читатель, пробегая эти простые рассказы, не будет забывать, что главное достоинство их заключается в первобытной простоте, свойственной воображению людей, которым суждено всю жизнь оставаться детьми, он припомнит, быть может, что нечто подобное занимало и его в детскую пору его жизни, и потому не отнесется слишком строго к нелепости этих элементарных вымыслов и не посетует на нас за то, что мы вводим его в этот первобытный и отдаленный от него мир.