Август Стриндберг
правитьК солнцу
правитьВот уже долгих три недели, как не показывается солнце в маленькой деревушке Герзау, на Фирвальдштедтском озере, не показывается с начала октября, когда пронесся южный ветер. После захода солнца ветер стих, и я проспал до полуночи, когда меня разбудил колокольный звон и шум ветра, сливавшийся с воем бури; я слышал, как она порывами налетает с Альп на южный берег озера, бушует в котловине, проносится по улицам деревушки, рвет вывески, потрясает ставни, срывает кровельное железо, треплет верхушки деревьев и кусты. Волны озера бились о мол, перекидывались через него и плескались о борта лодок. Песком било в окна, листья крутились в вихре, железные листы срывались и весь дом дрожал. Выглянув в окно, я увидел, что в церкви светло, а колокола звонили так громко, словно для того, чтобы разбудить тех, кто еще не проснулся; южный ветер считается таким же опасным, как землетрясение; он не только может разрушить дома, но сорвать с гор обломки скал, а наша деревушка расположена как раз у подножья горы, которая хотя и имеет всего 1500 метров высоты, но её вершины и склоны покрыты легким балластом обломков скал, которые всегда могут сползти при малейшем колебании. После трехчасовой бури опасность миновала, и на следующее утро в деревенской хронике сообщалось, что в Швице кусок скалы сполз на хутор и снес всё правое крыло дома, нисколько не повредив левого.
После этого сильного, жаркого ветра деревню и озеро окутал туман. Небо покрыто тучами, но дождя нет, нет и солнца. Так проходят три недели, и всё начинает казаться в мрачном сером свете. Альпийский ландшафт, высившийся перед глазами, потерял свой характер с тех пор, как видно только на сто метров выше стен, и сердце сжимается тоской. Всё путешественники разъехались, гостиницы стоят пустыми и подходит. ноябрь мрачный и унылый. Дни медленно тянутся один за другим, и тоскливо ждешь, когда можно зажечь огонь. Безнадежно серое небо, серое озеро, серый ландшафт.
Ни ветра, ни дождя, ни грома. Природа, обычно такая богатая переменами, теперь невыносимо однообразна, спокойна, тиха, так безмятежна, что начинаешь жаждать землетрясения. Когда гаснет источник света, тускнеют всё краски взор притупляется и душа погружается в сонливость, граничащую с леностью.
Когда я однажды вечером начал жаловаться старшине на такое долгое отсутствие солнца, он ответил с присущим швейцарским немцам спокойствием:
— Солнце! Его целый день можно видеть на верхнем утесе.
Верхний утес — одна из небольших альпийских вершин, окаймляющих котловину, в которой мы живем; она лежит всего на двести метров ниже Сюлительма и поэтому на нее охотно совершают экскурсии юные англичане. Как поклонник солнечного света, я решил предпринять восхождение к солнцу, и однажды на рассвете ноябрьского дня я отправился в путь.
Живя у подножья горы, которая, как я упомянул, может, подобно вулкану, извергать дождь камней, жители непрестанно готовятся предстать на суд вечности и ежедневно утром, днем и вечером посещают церковь. Поэтому теперь в восемь часов утра я уже встречал прихожан с молитвенниками в руках. Две пожилые женщины, которым надо пройти полмили до церкви, молятся всю дорогу, перебирая четки. Одна из них читает «Ave Maria», а другая возглашает «In saecula saeculorum. Amen!» И так всю дорогу! Если эта молитва по четкам и не принесет пользы, то во всяком случае она удержит язык от злословия, как небезызвестный свист, предписанный, если верить одному анекдоту, графскому слуге, когда он отправлялся в винный погреб.
Покинув женщин и проезжую дорогу, чтобы начать подъем, я сразу попал под власть ярких и сильных впечатлений. На первом же перекрестке стоит ореховое дерево с прибитым к нему изображением Христа и дощечкой, извещающей путников, что с этого дерева во время сбора плодов упал крестьянин Зеппи и разбился на-смерть. Боже, смилуйся над его душой и помилуй его, аминь!
На другом повороте стоит маленькая чудная ниша, выложенная белым кирпичом. Через решетку видно изображение Святого Семейства, писанное, может быть, еще в шестнадцатом веке, и под ним подпись, что приговоренные к смерти, отправляясь на место казни, останавливались у этой часовенки и произносили свою последнюю молитву. Итак, я поднимался по пути казни и через несколько минут достиг лобного места. Это была прелестная открытая площадка на выступе, обращенном к морю, с таким великолепным видом, что является поистине утешением проститься с жизнью, видя перед собою панораму, которая открывается здесь на Пилат, Аксеншток, Буоксергорн, Бюргеншток. И даже Вольтер согласился бы, чтобы его тайно повесили здесь, а этого он больше всего боялся в жизни, так что Руссо, вполне справедливо, упрекал его за то, что он охотно дал бы себя повесить, если бы к виселице была прибита доска с его именем. Немного дальше, внизу, на берегу озера виднеется часовня Детоубийства, где какой-то обезумевший от горя отец убил своего голодного ребенка. Эти четыре картины печально мерцают в тусклом утреннем свете. И я спешу прочь от этих кровавых картин, скорее наверх, туда, где светит солнце!
Область каштанов скоро кончается, исчезают ореховые деревья, и начинается буковый лес. Передохнув около пастушьей хижины, возле которой паслись великолепные коровы, под охраной безобразного пса, я вошел в область облаков, окутавших меня туманом и скрывающих ландшафт. Глядеть становится трудно, глаза горят; деревья и кусты словно окутаны дымом, и миллионы паутинок, протянувшихся между ветвей, сплошь покрыты капельками воды, и кажется, что лесная фея развесила для просушки тысячи кружевных платочков.
Туман затрудняет дыхание осаждается на сюртуке, бороде, волосах, бровях, распространяет неприятный, затхлый запах, делает камни гладкими и скользкими, так что по ним трудно идти, и затемняет всю глубину леса, где стволы деревьев исчезают в однообразной серой пелене, и видишь перед собой всего на несколько саженей. Я должен пройти с тысячу метров сквозь этот туман, сквозь это серое, холодное чистилище, прежде чем я достигну неба, и я иду с полным доверием к слову старшины, что туман рассеется прежде, чем я достигну вершины Альп, за которой начинается серое Ничто.
Со мной нет барометра, но я чувствую, что поднялся уже высоко, что туман начинает рассеиваться, и я приближаюсь к чистому воздуху. Меня охватывает легкое опьянение, как после хорошего вина, и теперь в лощину сверху падает слабый свет, как первые лучи рассвета, проскальзывающие сквозь ставни; стволы деревьев обрисовываются яснее, глаза видят дальше, и ухо улавливает звон колокольчиков коров — где-то наверху. Надо мной, вверху, золотое облако; еще несколько быстрых шагов, и низкие кустарники буков сверкают золотом, медью, бронзой, серебром, когда прорвавшиеся лучи солнца падают на пожелтевшую, но еще не облетевшую листву.
Я стою среди холода и сырости осеннего дня, но перед собой вижу залитый солнцем летний ландшафт. Мне вдруг вспоминается поездка на парусах по Мэлару, когда я сидел на солнечном свету, а с боку с надветренной стороны, неподалеку от меня проносилась туча с градом. И теперь я стою, наконец, в области солнца, вижу выше себя северный ландшафт с елями и березами, вижу зеленые лужайки и рыжих коров; вижу маленькие хижинки, на пороге которых сидят старушки и вяжут чулки своим старикам, которые работают внизу; вижу гряды картофеля и кустарники лаванды, георгины и ноготки.
Я предоставляю солнцу высушить мои волосы и пальто, согреть мое озябшее тело. Я проветриваю свою шляпу под лучами пылающего создателя и светоносца вселенной; мне всё равно, состоит ли он из вечно пылающего водорода или из еще непризнанного элемента гелия. Прародитель, зародивший без женщины мировые тела, Всемогущий, дарующий жизнь и смерть, властный над холодом и зноем, летом и зимой, засухой и урожаем!
Насладившись зрелищем лета и зеленью травы, я взглянул вниз во мрак и глубины, через которые я прошел сюда. Над озером, которого не видно отсюда, лежит мрак и холод, но уже не темные и холодные, а подобные блестящей белой расчесанной шерсти, освещенной сверху лучами солнца и скрывая под собой сумрак и грязную землю; а над этой белой покрышкой поднимаются, сверкая, снеговые вершины Альп, словно из сгустившегося серебряного облака, словно превратившиеся в кристаллы воздух и солнечный свет, весенние льдины, всплывшие на поверхность моря только что выпавшего снега. Это буквально надземный ландшафт, рядом с которым такой банальной кажется идиллия коров с колокольчиками, пасущихся под березами.
Но теперь среди окружающей мертвой тишины снизу, где печальные люди, дрожа, блуждают в тумане, доносится шум какого-то плеска, который всё приближается и за которым глаза словно следят под покровом облака. Это словно шум мельницы, потоки дождя, — волны прилива! Теперь снизу поднимается крик, вопль, словно жители всех четырех кантонов кричат о помощи против Ури-Ротштока, но это всего только свисток парового катера, и эхо утеса многократно повторяет его в чистом воздухе, после того как он доносится сюда сквозь пелену тумана.
Наступает полдень!
Мне пора спуститься вниз, вернуться к мраку сырости и грязи и, может быть, ждать еще три недели, прежде чем я увижу солнце.
Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том 6. Швейцарские новеллы. — Издание В. М. Саблина, Москва — 1909. С. 119.