Пусть бестолковый свет толкует,
Нам толков праздных не унять;
Счастлив, кому дано судьбой о них не знать,
Умён, кто, зная, не тоскует.
Пусть добрый полотёр ползком и на лету
Обшаркал начисто все крыльца бар почётных,
Чтоб сделаться с глупцов бессчётных
Глупцом в столице на счету;
Пускай Мизинцева[2] в припадке
То в прозу, как в озноб, то на стихи, как в бред,
Кидает, словно в лихорадке,
От коей хины нет;
Пусть рыцарь классиков из азбучного класса,[3]
Пусть сей журнальный Дон-Кишот
За образец ума — себя, а за Пегаса
Нам Россинанту[4] выдаёт!
Сей умничай вничью, дурачься тот с успехом,
Иной, как колокол, будь и тяжёл и пуст,
Иль сплетней городских будь он стоустым эхом,
В котором гласа нет без посторонних уст!
В устройстве общества и цех глупцов потребен;
В мирском быту полезны и они:
Со скуки б умерли здесь умники одни,
Глупцы смешат — а смех целебен!
Терпимость — мудрости порука и сестра.
Оставим мы взыскательность пустую;
Я на один порок могущий негодую,
Я на него храню гнев сердца и пера.
Но слабостям прощать я совестью обязан
И боле! Как бы им я сострадать не мог,
Как раб невольнику, который цепью связан,
Или рифмач без рук — танцмейстеру без ног!
Я слышу, говорят нередко:
«У каждого свой ум!» — Враньё, сударь! Враньё!
Скажите вы — и попадете метко:
У каждого чудачество своё!
Мы все с дурачеством, все с пятнышком родимым;
В оттенках каждого различие одно:
Здесь ярче — там бледней, в ком чуть бывает зримым —
А в ком и всё лицо — родимое пятно!
